Люди, окружающие нас, и отношения наши с ними - главное искушение и главная радость нашей жизни. Наверное, и какой-нибудь отшельник, живущий вдалеке от всех, один где-нибудь в пустыне, и тот искушается, вспоминая людей, и становится светел или даже счастлив в мгновения, когда пригрезится ему человек, любивший его когда-то искренно.
Последние два дня принесли много случаев радости - когда распирало изнутри и рвалось наружу светлое и счастливое чувство. Эти случаи - довольно неожиданны для меня. Впрочем, так почти что всегда происходит - неожиданно; посреди заурядной всегдашней обыденности, когда на душе у тебя беспорядочно или пусто, или тягостно, вдруг встречаешь может быть даже и совершенно незнакомого человека, совсем короткий разговор с которым может изменить всё твоё состояние, принести тебе (хотя бы на недолгое время) то, обладая чем, ты чувствуешь себя как будто владеющим чем-то ценным, чем-то наполняющим и осмысляющим твою жизнь. Иногда даже только взгляда достаточно.
Я помню один случай. Было это, наверное, лет семь тому назад. Я тогда был студентом и учился в нашем госуниверситете. Был обычный учебный день. Погода, правда, выдалась тогда замечательная - по крайней мере, вспоминается мне именно очень светлый, солнечный день, такой, когда вокруг, кажется, всё переполнено жизнью и свежей молодостью; это была поздняя весна или ранняя осень - в Краснодаре это лучшее время. Я шёл на занятия в основной корпус университета по внешней дорожке (которая рядом со Ставропольской) к главному входу, подошёл к центральной аллее, повернул к зданию и увидел идущую мне навстречу девушку. Её занятия, очевидно, были в первую смену, с утра, - она уже уходила из университета. Случившееся даже нельзя назвать встречей двух людей - я посмотрел на неё, она меня даже не заметила. Она меня не могла заметить. Это был человек, полный света. Она шла очень быстро - не торопливо, а как-то радостно-стремительно. Она не увидала меня, хотя вокруг больше никого не было, и, я думаю, не увидала бы никого - она смотрела туда, откуда, наверное, и пришла её радость. Она не улыбалась, её взгляд говорил всё. Она была ещё захвачена тем случаем, который только что был с ней и который стал причиною её состояния. Её губы шевелились - она как будто проговаривала что-то... Насколько долгим было время, что я смотрел на неё? Наверное, доли мгновения. - Я взглянул на случайного встречного человека, проходящего мимо. Что может быть обыденнее?.. Я не хотел запоминать этот случай намеренно, но он остался в моей памяти до сих пор. Конечно же, я не видел больше эту девушку и сейчас (да и тогда через несколько дней) ни за что бы не узнал её, если бы встретил снова. Мне, собственно, и не важно - кто она, как её имя и т.п. Я увидал в ней (и тогда я смотрел на это удивлённо и с чистой завистью) то, каким может быть человек. Пусть на самом деле она, эта девушка, далеко не идеальна, и какие-то есть у неё недостатки и пр., но хотя бы это мгновение она была такой, какой я увидал её, и этого мне было достаточно. Достаточно тогда и теперь...
Вчера и сегодня ко мне по обычному рабочему делу заходила Аня. Я не знаю её близко - мы только сталкиваемся по работе. Она привлекательна внешне: она стройна, у неё очень хорошие, правильные, по-настоящему женские, формы и приятное лицо, в котором ещё много осталось детского, особенно в глазах; собственно, она и так молода - ей не больше 23-х лет, она замужем и имеет уже ребёнка... Она замечательно непосредственна, мила и мягка. Она доверчива и нежна. Её слова о том, что меня все знают и готовы услужить мне и ей (в нашем общем деловом вопросе) оказались очень кстати; моё последующее подъёмное настроение обусловлено существенно именно этим. - Когда вдруг узнаёшь, что кто-то другой приязненно отзывается о тебе, говорит о тебе хорошо и по-доброму, тогда жизнь твоя ненадолго меняется - в ней появляется добавляющая сил наивная вера, вера в себя и в эту внезапно открывшуюся, хрупкую доброту мира вокруг, твоя жизнь тогда становится лёгкой и счастливой. - Спустя несколько часов ощущение доброты окружающего мира, как правило, куда-то исчезает, но я понимаю, что сама возможность этих мгновений в моей жизни - дорогого стоит...
Когда между людьми есть взаимная забота и трепетное чувство, когда люди, не близкие, но просто даже знакомые, дорожат друг другом и уважением друг друга, обоюдным добрым отношением, - жизнь, безусловно, может быть чудесной, такой, какой она задумывалась когда-то... Я хочу, чтоб так было, но как часто выходит таким образом, что хоть удавись с досады... И, как ни странно, всего легче разные нелепости случаются между людьми, которые чуть было ни стали близкими друг другу или которые оба желали этого...
Она заходила ко мне, и, как бы это банально ни звучало, я был не в состоянии унять своих чувств. Конечно, я не ждал её прихода, я был занят чем-то мелким и бессмысленным. Она пришла по рабочему вопросу, по делу. - Это было простейшее и мимолётное дело, но оно привело к тому, что я не мог сдержать дрожания в голосе и руках. Она стояла надо мною, я сидел и не умел, как уже очень долгое время, взглянуть ей в глаза - моё упрямство, моя гордыня не позволяют мне показать ей, что делается в моей душе, а мои глаза выдали бы это тотчас же. Я сидел под нею и ничего не соображал о том, что происходит, и что она говорит; я механически сделал то, о чём она попросила (дал какую-то бумагу с инструкцией или ещё что-то). Она ушла. Я остался с прежним...
Уже около месяца, наверное, как я задумал окончательно перейти с нею на "вы", но попытки сделать это оканчиваются сильным волнением и почти бессилием. Это не зависит от меня; чувство (как бы оно ни называлось, я не знаю, как его точно определить, да и возможно ли это?) живёт и всё так же причиняет эту мерзкую и изводящую меня болезненность. Хорошо только, что это чувствуется теперь только при встречах и общении, которые я свёл к ничтожному и вынужденному количеству... Мне противно, стыдно и неприятно вести себя так, как я делаю, - я отвожу взгляд при встречах и не здороваюсь, держу себя с ней как с совершенно посторонним и незнакомым человеком - без озлобленности, совершенно отвлечённо и индифферентно; мне совестно, и я считаю себя неправым; всё это невежливо и как-то мелко и глупо, должно быть, выглядит внешне. Но по-другому я никак не могу. Это невозможно. Для меня. Я не в силах, хотя хотел бы этого. Для меня немыслимо как ни в чём ни бывало приветствовать её, улыбаться при встречах и время от времени заводить дежурные мимолётные участливые короткие разговоры. Я не знаю, как бы это всё могло быть, как бы я смотрел ей в глаза при этом... Ситуация гнусная и тяготящая, и я устал от неё.
НАШИ ВЫИГРАЛИ
Оксана имеет какие-то неприятности. Она плачет. Не навзрыд, но тихо - взглядывая на неё, я замечаю, что у неё бывают мокрые и красные глаза. Я не могу спросить у неё в чём дело, не могу принять участие в ней. Я знаю, что принять участие в её проблемах означает сблизиться с ней, а этого не нужно ни в коем случае: для нас обоих это обернулось бы чем-то крайне неприятным и болезненным - мы чудовищно разные, и для работы это было бы исключительно вредно.
- Так хочется любить кого-то, - говорит она.
Я далёк от мысли, что эти слова относятся именно ко мне. Точнее, скорей всего, ко мне они относятся ровно в такой же степени, в какой и к любому другому, кого Оксана может воспринимать как потенциально близкого человека. Я молчу. На такое я не могу ничего ответить.
- Хотя нет - я сейчас отдыхаю, - поправляется Оксана, - надоели мне уже эти сплошные переживания.
Оксана смотрит на меня, я это чувствую, хотя гляжу в книгу - я пытаюсь читать. Я действительно хочу читать, но не умею, когда при этом кто-то говорит со мной, даже несмотря на то, что я не отвечаю. Мне неловко от этого разговора, я не отвечаю ей не от высокомерия, а потому, что считаю, что о таких вещах говорить возможно только в очень редких, избранных случаях (которых вообще может и не быть никогда) и уж тем более не с чужим человеком, каковым являюсь ей я.
- Но у меня уже есть назавтра свидание, - продолжает она. - Но я не пойду... Я часто так делаю: назначаю и не прихожу. - Она смеётся. - ...Настоящая моя любовь в Питере. - Она не может оставить тему.
- Может, стоит поехать туда, - говорю я.
- А кто меня звал? Я никогда и никому не навязываюсь, - с убеждением отвечает Оксана. Похоже, она искренне верит в это. - Я никому не навязываюсь и не показываю своих проблем. А проблем у меня очень много. Очень. И дома, и везде. Я не показываю этого. Я знаю, что никому, кроме тебя самого, твои проблемы не нужны.
Мне стало стыдно. Стыдно за себя и за неё. За себя потому, что я не тот человек, который должен был бы по-человечески повернуться к ней и искренне, неподдельно проявить участие в её проблемах, даже если их и нет в действительности - она-то по-настоящему верит в них. А за неё - потому, что она сказала чушь, - твои проблемы должны быть нужны кому-то, и всегда есть тот, кому они нужны, надо только увидеть и узнать этого человека, и уж обязательно надо верить в то, что он есть, и ей пора бы уже понимать эти вещи. Ожесточение на всех вокруг - путь под гору. Ожесточённые люди, принявшие своё ожесточение и согласившиеся, сжившиеся с ним, - потерянные люди.
Она опять говорила о своём желании иметь ребёнка - она считает, что её 23 года - почти критический возраст: после 25 лет, по её мнению, рожающие женщины - "позднородки"... Мнение о бездетных женщинах после 25 Оксана высказала в присущей её манере - категорично и резковато, как-то отрывисто и, как мне показалось, с презрительной нотой. Мне было досадно слушать это. - Я знаю многих незамужних и бездетных девушек после 25, моя мать родила меня в 34, и я был - первый её ребёнок. Мне кажется, что появление у женщины ребёнка - не только физиологическое дело. Определение желательного, благоприятного времени случки для человека - это как-то гнусненько. Но я ничего не отвечал Оксане.
В этот день - футбол. Я думаю о времени, когда смогу уйти с работы (конечно, до конца рабочего дня), с вожделением. Футбольный матч представляется мне спасением от беспокойного для меня общения с Оксаной. Иван позвонил накануне, и мы условились встретиться без 15-ти пять на углу Октябрьской и Горького.
Сегодня 29 апреля. Сердцевина весны. Однако погода в Краснодаре - будто уже самое лето. На солнце - не меньше +25... Когда уходишь с работы и выходишь из своего тёмного помещения в старом громоздком, тяжёлом здании на весенние полные тёплого ласкающего солнца центральные улицы любимого города, когда при этом знаешь, что сейчас пойдёшь на футбол и с человеком, с которым тебе легко и уверенно, когда на душе у тебя в эту минуту нет ничего, что бы её давило и тянуло вниз, тогда то, что есть внутри у тебя, я называю - полнота жизни...
Конечно, это - не то, ради чего стоит жить. Это не та полнота, в которой можно и хочется утонуть и растворить свою частность, но и такие моменты в жизни - дороги. Дороги и полезны. Дороги потому, что радуют; эти мгновенья - легки, светлы и безмятежны. Полезны же они - для сравнения с ощущением настоящего счастья...
Мы выходим из трамвая за одну остановку до стадиона. Так у нас уже заведено: в многочисленных магазинчиках по дороге к стадиону мы покупаем то, что нужно, чтобы время, проведённое на футболе, было по-настоящему приятным. Мы покупаем пиво "Оболонь" и снедь к нему. Этого достаточно. Где-нибудь в Манчестере, на "Олд Траффорд", или в Барселоне, на "Ноу Камп", идти с пивом на футбол, наверное, не нужно - там не до пива, там - футбол; там, наверное, пиво и всё остальное - или до, или после, или до и после футбола. Хотя, допускаю, что это лишь искусственный идеальный образ, и я просто не в курсе происходящего там, в названных местах... Как бы там ни было, на "Кубани" с футболом, но без пива - иногда нелегко.
У билетных касс - уйма народу. Иван - выходной в этот день, и, когда мы договаривались о встрече, я, как всегда, просил его заехать на стадион и купить билеты заранее. Ваня не принимает моей осторожности. Его не пугает толпа; она ему знакома и даже, как мне кажется, послушна. Он знает, что нужно делать. Я жду немного поодаль, на обычном месте. Вокруг - десятки столиков, за которыми чего только не предлагают болельщицкому люду: пиво разных мастей, креветки, сухарики в пакетах, поп-корн, шашлыки, пирожки, всегдашние и уже символизирующие футбол семечки и пр. и пр. Я жду. Я знаю, что всё будет в порядке - Иван не умеет не достать билеты да ещё в такой толпище. Я оглядываю болельщиков и пялюсь на девушек.
- Браток, чуть-чуть в сторонку, - слышу я. Рядом со мною два парня ставят столик, с которого тут же начинается успешная распродажа специальных гуделок, очень громких штуковин, сделанных из жестяных банок.
- Слушай, братишка, давай-ка одну штуку, - какой-то парень покупает гуделку. Этот парень вызывает мой интерес - он обратился к продавцу гуделок ласково и задушевно. Всегда ведь видно, когда у человека светло и мило на душе. У этого парня была радость, и она будто сверкнула в нём.
На "Кубань" последние года полтора ходят многие тысячи людей, иногда - десятки тысяч. Мы с Иваном отдаём основной, подавляющей массе народа теневую западную трибуну; она - излюбленное место тех, кто ходит на футбол давно, кто подозрителен к новому - долгое время зрители собирались лишь на ней, восточная трибуна много лет, как это было принято в прежние времена, "реконструировалась". На нижнем ярусе западной трибуны издавна собираются старожилы, болельщики со стажем, зрелые люди, на верхнем ярусе - место молодого поколения. Теперь оба яруса западной трибуны почти полны; в прошлом году, помнится, они заполнялись совершенно, причина теперешнего недостатка болельщиков - неудачный старт команды в очередном чемпионате.
Мы сидим на нижнем ярусе восточной трибуны, в традиционном для нас зелёном секторе - номера наших мест на билетах не имеют значения. Людей вокруг нас - достаточно, и они всё продолжают подходить, но всё же не битком, как там, по другую сторону поля. Наша трибуна - целиком отдана солнцу. Летом это было бы пыткой, теперь же солнечные лучи - в радость. Мы снимаем куртки и принимаемся за пиво...
Я хорошо знаю, что футбол, как любая игра, может быть искусством. Настоящим, полноценным творческим актом. При этом особенно значимо то, что это может делаться сообща, группой людей - в общем, едином стремлении... К игре нашей команды это мало относится. Но даже если бы это бывало на нашем стадионе, я многое пропускал бы из этого действа...
Я ору, как дурак, как резанный, наблюдая футбольный матч. Я ругаюсь. - Не матом, но злобно и в крик. Я агрессивен. Нет, я не хочу ни с кем подраться, я не имею злобы ни на кого персонально, но во мне есть какая-то общая, абстрактная ожесточённость... Впрочем, настоящее ожесточение и настоящая злоба (которые действительно живут внутри меня) - это, всё-таки, в другое время и при других обстоятельствах. Теперь же всё это - напоказ. Это очень глупо, но это так. Я выделяю себя, свою самость; я показываю себя. Свои молодечество и лихость, уверенность и что-то там ещё...
Наши выиграли - 4:0. Мы уходим со стадиона, облегчаемся в роще, окружающей его, и идём пешком - по Суворова и Гоголя к Красной. Мимо нас проносятся сигналящие машины - народ разъезжается после матча; над многими машинами - развевающиеся флаги нашей команды. Я ору вслед машинам о том, что наша команда - лучшая на свете и другое в этом же духе. Переходя широкую улицу, полную машин, я чуть не попадаю под колёса одной из них. - Я вдруг озлобляюсь и рычу что-то вслед уезжающему автомобилю. Вот теперь я действительно ожесточён, я полон гадкой злости. Тут же встречный, уже немолодой, человек, по-моему из ближайшего частного дома, с чем-то обращается ко мне. Мне кажется, что он хочет упрекнуть меня за бывший только что эпизод с машиной, и я уже готов накинуться на него... Вдруг я понимаю, что он всего лишь спрашивает о счёте матча. Я обескуражено отвечаю, улыбаясь, и быстро отхожу. Ивана позабавил этот случай, но он выговаривает мне за заносчивость.
Проезжающие по Гоголя трамваи - битком забиты возвращающимися со стадиона. В большинстве - это молодёжь. Они кричат и свистят. Люди на остановках недоуменно (и многие неодобрительно) глядят на это. Мы оказываемся на углу Гимназической и Красной, рядом с банком, и оседаем за уже знакомыми по прежним случаям столиками. Все соседние столики заняты. Рядом с нами по одну сторону сидят трое парней, по другую - мужчина, к которому несколько раз ненадолго подсаживается официантка этого заведения - она его женщина. Из громкого разговора парней я понимаю, что они - курсанты одного из нескольких Краснодарских военных училищ; ребята уже заметно пьяны. Один из них начинает приставать к той самой официантке, когда она подходит к ним. Мужчина официантки вскидывается и угрожающе смотрит на парней. Дело заканчивается выяснением отношений чуть поодаль от заведения. Наибольшую активность проявляет самый маленький из курсантов: "Ну ты чё? - можешь поговорить с человеком в погонах..." - слышу я его пьяный возглас; никаких погон на нём нет...
- Ведь так гнусно, когда люди готовы перегрызть глотки друг другу, - говорю я и рассказываю Ивану свой собственный случай с азербайджанцем на даче. - Получается, каким бы понимающим и отдающим себе отчёт во всём происходящим ты ни был, какая-нибудь подлая безмозглая, злобная псина может как бы случайно привести взрослых людей к взаимной ненависти. Ведь как это всё легко и быстро сводится к ненависти...
- Чего же ты хочешь? И господь Бог искушался. Ты что? хочешь, чтоб у тебя вообще всегда гладко всё выходило?
Мы сидим, и я думаю о словах Ивана. - Христос искушался. Он изначально был человеком. Совершенное и безупречное не имеет изъяна, и искушение не имеет почвы в совершенном, оно - отдельно от совершенного и несоприкасаемо с ним. Искусить возможно только имеющего слабость и способного искуситься, склонного к соблазну. Иисус искушался, а значит, боролся с болезнью. Это значит, что, будучи человеком, он перестал им быть.
Я - человек. Я вовсе не горжусь этим. Я знаю, что всё человеческое, то есть отдельное и частное, - ничтожно и не существует. Существует только то, что не от человека, что - от Света, от Единения и Добра. Я понимаю всё это, больше того - я искренне и давно верю в это, я это признаю, принимаю всем сердцем, я сам пришёл к этому пониманию...
Мы встаём из-за нашего столика и уходим. Мы идём по Красной, уже темно, Красная - полна народа. Иван со смехом вспоминает курсантов и жалеет о том, что мы не подрались с ними. Мы медленно продвигаемся среди людей. Мне стыдно за случай неподалёку от стадиона, когда я чуть было не накинулся на человека, спросившего о счёте. К нам подходят две молодые девчонки и просят у нас "мелочь" на проезд. "На проезд?.." - переспрашиваю я, чтобы начать общение. "Ну на пиво..." - следует ответ. Я хочу пойти с ними, но Иван уже идёт в другую сторону, я иду за ним.
Наши выиграли. 4:0. "Первым грешником был тот, кто первым захотел обладать чем-то..." Способность вместить в себя всех и всё и отдать себя каждому - признак безгрешия и чистоты. Человеку можно хотя бы мечтать об этом. Желание обладать другим человеком убивает и мечту. Как часто стремление к кому-то или чему-то является именно желанием владеть, взять, сделать принадлежащим себе...
Расставшись с Иваном, я возвращаюсь домой пешком, по Красной. Я пристаю к симпатичной молодой девушке. Без особого успеха. Я вспоминаю, что идя на матч (да и при чём тут матч - это бывает всегда), я тщеславно и с удовольствием отмечал взгляды девушек - я вызывал их внимание и интерес, я гордился собою. Я вспоминаю, как я орал на матче как полоумный, как люди отсаживались подальше от нас с Иваном. Мне стыдно. Так бывает всегда. Что же, это непреодолимо?.. Я чувствую досаду на себя. Мне горько-смешно и противно.
Теперь погода в Краснодаре идеальная. На моей даче цветёт сирень, и её запах настолько густой на улочках дачного товарищества, что, кажется, пьянит. Совсем скоро зацветёт жасмин. Запах его белых цветков ещё более привлекателен. В ближайшие выходные мы с Иваном, наверное, опять купим дорогого вина, пива, овощей, фруктов, сыра, мяса для шашлыков и ещё что-нибудь, что повкусней, и отправимся на дачу. А следующий матч на "Кубани" - 11 числа. Я уверен, что мы пойдём.
БАБУЛЯ
В этот день в Вятке валит снег, у нас - уже с утра тёплая, даже жаркая погода. Небо - с редкими облаками. Солнце - ярко и нежно; оно светит так, что внутри щемит, щемит от почти невыносимой полноты жизни вокруг; ты кожей чувствуешь эту окружающую насыщенность, но не можешь вместить её в себя.
Моё рабочее место расположено в нескольких зданиях по всему городу. Это иногда очень удобно. - Рабочий день мой начинается, как и принято, в 9. В этот день с утра я отправляюсь не в основные свои помещения в головном здании, а в другие - в здании, находящемся отдельно, за несколько кварталов от головного. Я выхожу из дома во второй половине десятого часа и не спеша и пешком иду на работу.
Неподалёку от дома я встречаю удивительного для меня человека. Это совсем древняя старушка. Именно старушка или бабуля, а не старуха и не бабка. В "старухе" и "бабке" есть что-то сильное и злое; к этому же существу эти качества не имеют отношения. Я, конечно, не знаю, кто она, где и чем живёт. Я только вижу её иногда в окрестностях своего дома.
Когда я впервые увидал её, я почти не поверил своим глазам - настолько удивительной для меня была её внешность. Я сам не самого высокого роста, но эта старушка ниже меня, наверное, на две головы. Одета она всегда, конечно, чрезвычайно бедно: даже в уже очень тёплую весеннюю погоду на ней заношенное и заплатанное, но чистенькое убогое пальтишко и платок на голове, на ногах - очень старые и заношенные, стоптанные туфельки. В руках её - палка, на которую, впрочем, она и не всегда даже опирается - я видал несколько раз, как она шла, держа эту палку (обычный сук с дерева) на весу, не опираясь на неё и не касаясь ею земли. На глазах у неё - большие, очень старые и подержанные очки, перекошенные на одну сторону и закреплённые на её голове верёвочкой. Зубов у старушки, по-видимому, нет ни одного - это видно по шамканью её крохотного рта. Ходит она очень медленно, каждый шаг её (правильнее сказать даже не шажок, а шажочек) - крайне осторожен, неуверен и нерешителен; я думаю, что каждый выход из дома для этого существа - серьёзное и опасное испытание.
Её лицо кажется мне удивительным. Оно - маленькое, сплошь в морщинках и выглядывает из обёрнутого вокруг головы серого платка как сморщенное печёное яблочко. В её лице главная черта - глазки. Её глаза - умные и по-доброму хитрые, они - совершенно беспомощные, беспомощно-ласковые и понимающие. Мне кажется, что она всё понимает. Она понимает, что беспомощна и вопиюще убога. Мне кажется, что она понимает это, и я не видел в этих глазах обиды. Я вижу в этом существе беспредельную, крайнюю беспомощность и начинаю сам понимать, насколько ничтожны и бесполезны, бессмысленны внешняя сила и гордость за неё. Обычное для меня тщеславие кажется мне удвоенно нелепым и постыдным. Я смотрю на эту маленькую, немощную старушку, и что-то переворачивается у меня в голове, моя душа начинает рваться куда-то, и глаза застилает какая-то пелена - на какое-то время я иначе смотрю на мир и на происходящее со мною, я по-другому оцениваю свою жизнь. Сколько-то времени у меня получается чувствовать верно и отбрасывать хоть что-то из того, что засоряет меня. Мне хочется сделать что-нибудь для этого человека. Дать денег - на большее меня не хватит. Но даже и это у меня отчего-то не получается - как-то странно всё-таки и, может быть, даже невежливо подойти к незнакомому человеку и вдруг дать денег...
Но, впрочем, надо сказать, что с каждой новой встречей с этим существом я чувствую всё меньше. Эта маленькая бабуля становится привычной для меня. Её беззащитность уже не нова. В этот день я быстро забываю о ней...
Солнце светит мне прямо в глаза, но не слепит. Это приносит радость. Мариинский бульвар чист и свеж, площадь перед гостиницей "Платан" - светла и наполнена какой-то весёлой лёгкостью. Я люблю эти места. Я здесь вырос и знаю, наверное, каждый метр этих улиц. Иногда мне кажется, что тут всё - сроднено со мною. Я помню, насколько странным и противоестественным показался мне случай, когда меня не пустили пройти мимо входа "Платана"; гостиница была оцеплена людьми в милицейской форме, их были десятки, они стояли метра по четыре друг от друга - они охраняли президента в гостинице и не пустили меня обычной дорогой домой.
Рабочий день начинается заурядно - моя работа всегда одна и та же, она - рутинна и физически беспокойна и монотонна... Есть люди, которые живут работой. Она - их основной жизненный интерес, работа - содержание их жизни. Для таких людей главное - сам процесс делания чего-то; за этим процессом они не видят или не хотят видеть ничего и никого. Эти люди живут иллюзией, бегут от себя и от того, что окружает их. Они не понимают или боятся принять, что главное для человека - другой человек и то, как ты проживёшь рядом с ним. Люди вокруг - искушение и возможность спастись, выдержав его.
Таня, кажется, любит меня. Если так и есть, дела её и мои - очень плохи. Никуда не деться от дурацкой гордости за себя, но это - чушь. Любовь к другому человеку и при лучших исходных обстоятельствах - стремление в никуда; желаемое - недоступно; достичь то, к чему рвётся влюблённая душа - невозможно. Что же говорить о женщине, имеющей мужа и ребёнка и любящей кого-то третьего?..
Мы не виделись 4 дня. В последнюю нашу встречу, после страстной сцены, я снова оттолкнул её, сказав те громоздкие глупости, которые так обычны в этих случаях: что "для нас (я намеренно сказал "для нас", а не "для меня") - в тягость наша связь...", что "я не могу и не хочу иметь близких отношений без любви, и для меня вообще не первичны телесные отношения...", что ей "нужно думать о семье и вычеркнуть из своей жизни разные глупости..." и т.п. Она пообещала не приходить ко мне несколько дней и сдержала слово.
Мне неприятно видеть её глаза, когда она приходит после подобных случаев. Наверное, она не понимает того, что в её глазах можно увидеть очень многое из того, что делается у неё внутри. В её глазах - страх и настороженность; она боится сделать что-то неправильно. Она выжидает. Она осторожно ждёт моей реакции. Реакции на неё. Она пытается сделать вид, что зашла просто так, невзначай, случаем; она приглашает меня покурить.
- Давай выйдем... ты же не хочешь оставаться со мной в закрытой комнате... - Она прекрасно осведомлена о том, что я не курю.
- Вне её - тем более, - отвечаю я.
Я совершенно не собирался причинять ей боль - это были какие-то идиотские шальные слова... Я пытаюсь остановить её, но безуспешно: она быстро и резко выходит. Не проходит и пяти минут, как она опять у меня.
- Ну вот, видишь, я опять пришла, - она стала рядом со мной и пытается улыбаться. - Видишь, я не вешаюсь тебе на шею и не хватаю тебя ни за что. От тебя же за километр нужно становиться, чтоб не обеспокоить тебя...
Я плохо соображаю, что говорит она и что отвечаю я, - теперь слова не значимы, в нас обоих то, что делает нас людьми, сознание, или как там это назвать? наша разумная часть, подавлено и будто исчезло... Я снова говорю, пытаюсь говорить, о том "как нужно". Она отвечает, что понимает, но не может без меня - "без того, чтобы прийти и поговорить с тобой", - быстро исправляется она. Её рука уже держит и ласкает мою руку, она смелеет и начинает упрекать меня: "Скажи, ты это, конечно, специально делаешь? специально?.. специально?.." Я не могу уже ничего отвечать. Я притягиваю её к себе и обхватываю её...