|
|
||
Книга первая
Глава 2
Всю жизнь она была серьёзной, хорошо воспитанной и не в меру балованной девочкой из благополучной семьи, оправдавшей ожидания родственников.
Этакий экзотический цветок, чуждый мирской суеты, - нежная и благоуханная камелия, взращённая не где-нибудь в девственных лесах острова Формозы и не абы как в тесном горшке на подоконнике панельной хрущёвки, а под стеклянным колпаком оранжереи на крыше элитного здания, окружённая соответствующим антуражем; её холят и лелеют ласковые руки трудяги-садовника, оберегая от всяческих форс-мажорных обстоятельств; ею восхищаются хозяева и, теша своё тщеславие, показывают гостям; иногда её даже вывозят на выставку, где она радует глаз и производит должное впечатление на зевак. В течение тридцать лет она, эта неженка, смотрящая на мир сквозь оконное стекло, не знала никаких тревог и волнений; а её размеренное течение мирной жизни не встречало на своём пути никаких преград. Младший ребёнок в семье, произведённый на свет исключительно по Божьей воле, она знала лишь заботу и ласку, и ни разу в жизни не отведала кнута, только пряники. Было бы неудивительно, если бы на столь благодатной почве махровым цветом зацвели эгоизм и высокомерие, если бы не её покладистый характер и добрый, весёлый нрав.
Оба Ладиных родителя были живы и здоровы, и дай Бог им ещё по сто лет жизни и семейного счастья! Более того, её ташкентские бабушка и дедушка тоже были живы и здоровы, а в Санкт-Петербурге жила и здравствовала вторая бабушка (второй дед, к несчастью, погиб на войне, но успел совершить подвиг; вся Ладина многочисленная родня им гордилась). В своё время они познали и голод двадцатых годов, и сокрушительные набеги басмачей, и сталинские репрессии, и войну, и последовавшую за ней разруху, и прочие перипетии двадцатого века. Пока дед воевал, бабушка в эту грозную пору окружала двойными любовью и заботой свою единственную малышку, будущую Ладину маму. Когда на смену юбкам-клёш, чулкам со стрелками, широким галстукам, брюкам-дудочкам и прочим атрибутам стиляжьего прикида пришли хемингуэйевские бородка и свитер, а с ними и романтика с её туманами, запахом тайги и пением у костра, совсем ещё юные Ладины родители за этой самой романтикой отправились не куда-нибудь, а прямиком на геолфак. "Крепись, геолог, держись, геолог,...," и наградой тебе, геолог станет пойманная за хвост удача и весь мир в кармане! Романтики там оказалось ничуть не больше, чем на любом другом факультете, зато учёба была очень изнурительна на свой лад; кроме того, этот их поступок в будущем возымел совсем другие последствия: родилась Лада! Единственным катаклизмом в дальнейшей жизни Ладиных родителей стало ташкентское землетрясение 1966 года, слегка пошатнувшее незыблемый порядок вещей. Обломки кирпичей и штукатурка засыпали всё, что смогли, кроме их наиглавнейшей в те годы ценности - детской кроватки с мирно спящим в ней Ладиным старшим братом Сашей. Самой Лады тогда ещё не было на свете.
Училась Лада в самой престижной школе Ташкента; затем, как водится, был ВУЗ; и вот она, щедро одарённая талантами и всесторонне образованная, благополучно миновав станцию Супружество, прямиком очутилась на станции Материнство, произведя на свет Веронику - отраду своего сердца. Радость желанной беременности ей тогда несколько омрачил токсикоз, вещь почти такая же гадкая, как болгарская зубная паста "Поморин". Но это дело прошлое; теперь же Лада считала, что она ещё толком и не начинала жить и всерьёз полагала, что у неё как в "Санта-Барбаре" - всё только начинается. Примерно в то же время единственной и всепоглощающей основой её жизни стала журналистика; но не менее важной стороной было и то, что её заработка в журнале "Альфа и Омега" в достатке хватало на все её прихоти и нужды и на все прихоти и нужды её ненаглядного чада, что позволяло ей содержать свою квартиру на соответствующем её запросам уровне: красивая мебель, уютная, нестандартная обстановка со всяческими прибамбасами и электроника высокого, если не высочайшего, класса, а не китайщина какая-нибудь; причём, не имея под рукой опытного дизайнера, и не веря всякой чепухе, понаписанной в женских гламурных журналах, уповала Лада лишь на свой вкус. Её совместный с родителями семейный бюджет позволял её выглядеть и одеваться примерно так, как она того хотела, выбирать самый изысканный, с модным запахом, парфюм и покупать продукты, не заботясь о цене - было бы вкусно и полезно; а приятной обязанностью и ежедневной заботой её в последние годы стало следить, чтобы у них на столе круглый год были свежие цветы, а к столу - фрукты и непременный десерт, без которых стол - не стол. В подобном убеждении она была воспитана бабушкой, с пелёнок внушавшей единственной и ненаглядной внучке собственные идеалы построения дома своей мечты. В её доме всегда был достаток, она никогда не влезала в долги и не знала, что значит заниматься грошовой экономией, пересчитывая копейки и выбирая между парой новых колготок для себя и палкой колбасы для всей семьи.
Убаюканная сладкими грёзами и лучезарным июньским солнышком, окончательно сомлев под мерное шуршание толстых автобусных шин, часа два Лада наслаждалась видом из окна. Долгая дорога - как беспробудный сон; автобус изредка останавливался, входили и выходили пассажиры. Своего земляка Лада не видела и была этому рада - она не любила бестолковые и долговечные разговоры в транспорте, отвлекающие её от созерцания пейзажа. Её слабостью всегда был открывающийся из окна междугороднего автобуса или поезда вид. И какой вид!
Вот небольшой (и до чего же чистенький!) городок - серые каменные сплошь двухэтажные дома под красными черепичными крышами, причём, буквально при каждом доме миниатюрный газон с аккуратно подстриженной травкой; небольшие навесные балкончики и окна домов украшают ящики с цветами.
Затем городской пейзаж сменился пустынной холмистой местностью - здесь в изобилии росли эрика и вереск. Мелькали на горизонте одинокие фермы и остроконечные шпили часовен; один раз вдалеке Лада заметила заросли неспелого рогоза, а сквозь рогоз отливала серебром речка.. Иногда дорога шла вдоль высокой насыпи железнодорожного полотна, ныряла вместе с ним под чудовищно громоздкий виадук или извивалась между двумя рядами живой изгороди из бирючины.. Дикий вересняк сменяли обширные поля созревающей пшеницы, размежеванные на аккуратные зелёные наделы; в поросшем осокой овраге паслись козы; на пригорке в окружении аптечной ромашки и васильков рос величественный вяз, а рядом - груда сухих веток.
Ровно и мощно гудел мотор. Любуясь этим английским сельским ландшафтом, Лада упоённо мурлыкала себе под нос один и тот же куплет незамысловатой песенки, как ей казалось, тоже английской:
-И кому какой дело,
Если у межи
Целовал кого-то кто-то
Вечером во ржи...
Мелькавший за окном деревенский пейзаж опять сменился городским. Они ехали теперь в непрерывном потоке автомобилей; трамваев и троллейбусов не наблюдалось. На остановке автобус изверг из себя ещё одну порядочную порцию пассажиров и как следует дал по газам.
Нескончаемый гул мотора, удивительная красота этой дивной страны, зелёные дали, залитый солнцем город и чистое, несравненной голубизны, небо убаюкали Ладу настолько, что она напрочь забыла обо всём на свете, а, очнувшись, пришла в ужас. Смутное, нехорошее предчувствие комом подкатило ей к горлу; а прокравшееся ей в мысли подозрение было настолько неправдоподобно, что Лада постаралась поскорее прогнать его. Что за наваждение такое?
Но в её дотоле безмятежный покой уже успел проскочить намёк сомнения.
Ну, разумеется, она села не в тот автобус и теперь без билета едет невесть куда! Глупая ротозейка! Бестолочь! От этой оглушительной догадки по затылку у Лады побежал зловещий холодок, на лбу выступил липкий предательский пот, а ноги сделались ватными и стопудовыми одновременно. Вновь открывшиеся обстоятельства, как сказал бы её сосед Давид Самвелович Саркисян - светило ташкентской адвокатуры, были столь очевидны, и любой другой на месте Лады давно бы уже сделал соответствующие выводы. Вот голова садовая! Быть рассеянной - как это в её духе! Просто в голове не укладывается - вот как это называется. Ей захотелось взять себя за шкирку и хорошенько встряхнуть.
Лада оцепенела и стала ждать развязки. Будто сейчас произойдёт нечто и всё разрешится само собой. Как в сказке. Но это был наивный самообман. Вспомнив про самоуверенную стюардессу, Лада потихоньку, не привлекая к себе внимания пассажиров, постаралась оглядеть салон. Среди оставшейся горстки англичан её не было; не было и Джорджа из джунглей. Один джентльмен унизительно погрозил ей пальцем, видимо, подумав, что она заигрывает с ним, а потом своими поросячьими глазками нахально принялся её рассматривать. Как будто рабыню покупает, чуть ли не в зубы смотрит. Противно до ужаса. Зачем она оглядывалась? Это с её стороны была большая ошибка. Устыжённая, Лада отвернулась к окну и вжалась в сиденье. В блестящем окне отражалось её бледное несчастное личико. Всё. Сомнения исключаются. Это конец. Что теперь будет с её беспечной жизнью? А с ней? А с её Вероникой? Эта мысль повергла её в панику. Вот теперь уже остатки надежды окончательно покинули её. Это было настолько дико и невозможно, что Лада потеряла ощущение реальности. Сердце её, ей казалось, забилось везде сразу: в груди, в висках, в горле, в ушах.
Лада ощущала себя потерявшимся ребёнком. Это незнакомое её дотоле чувство росло теперь со скоростью мелькания за окном дорожных указателей, которые она никак не успевала прочитать.
Как только Лада окончательно убедила себя, что она по ошибке села не в тот автобус и зайцем едет неизвестно куда, она сделала то единственное, что успело прийти в её бедную головушку, - когда автобус в очередной раз остановился, она собралась с духом и вместе со своими манатками молчком, крадучись поспешила из него выйти.
Лучше уж ужасный конец, чем ужас без конца!
|