|
|
||
Email: contact@marinabeglova.ru
Книга вторая
Глава 6
Не прошло и полугода с того дня, когда Стрельцовы переехали в Ташкент, как в Европе разразилась война. Она не стала ни для кого неожиданностью; все и так давно знали, что она неминуема, уж коли сами власти не горят желанием предотвратить её начало, и ждали её со дня на день. Для соблюдения формальностей требовался лишь сколько-нибудь дерзкий и вместе с тем достаточно приличный повод, чтобы начать её причинно. Как всегда лёгкая на подъём Россия, с одной стороны - натура широкая и отзывчивая ко всем несправедливо обиженным, а с другой стороны - славящаяся своим нетерпением к вопиющей наглости, естественно, была тут как тут и с величайшей готовностью и негодованием кинулась унимать страсти. И всё-таки даже если война давно уже стоит у порога, всё пахнет войной и все от мала до велика напропалую небрежно и беспечно твердят о войне, в мирную жизнь она всегда вторгается не вовремя, а непрошенный гость, как известно, хуже татарина. Когда же стало ясно, что Россия, по всей видимости, застряла в этой всемирной мясорубке надолго, то все те, кто столь рьяно ратовал за её начало, принялись излагаться, что мир - ей-богу! - сошёл с ума и на всех парах катится в пропасть, и с издёвкой причитать, что так они и знали и что лично они эту войну не одобряют и никогда не одобряли.
И хотя напрямую Стрельцовых эта проклятущая война не коснулась - всё-таки Ташкент слишком далеко от Европы, и до поголовной мобилизации дело так и не дошло, - но почти сразу же в Восточной Пруссии убили Вериного кузена и друга детства Петю - подпоручика Петра Христича, сына одной из многочисленных сестёр Анны Павловны и брата той самой Сони Христич, что когда-то нарвалась на семейный скандал. Вера помнила Петю пышущим здоровьем безусым юнцом с румяными щеками, застенчивыми глазами и широким лбом новорожденного телка; тем нелепей и горше казалась ей его гибель.
Смерть Пети стала первой ласточкой в череде трагических событий в семье.
В 1916 году в Петрограде умер Верин отец - профессор Дмитрий Сергеевич Мальцев. С того самого дня всё полетело кувырком, всё пошло к чёрту.
Кредит в банке уже, слава Богу, был погашен, и за дом с казачьим полковником Викентий Павлович расплатился сполна. Саша уже ходил в гимназию. По утрам, жмурясь от самодовольства, он вместе с матерью чинно вышагивал в новенькой форменной курточке с оловянными пуговицами и в фуражке с кокардой, начищенной нянькой Нюсей до зеркального блеска. Вера провожала его до Константиновского Сада, отдавала ему ранец из шероховатой на ощупь кожи, а дальше он вприпрыжку бежал сам.
Через год новая большевистская власть гимназию посчитала баловством и закрыла.
И началось невообразимое!..
Вышло так, что вплоть до лета 1918 года дети Стрельцовых - Саша, Леля и Ада почти безвылазно просидели в подвале собственного дома. Взрывы, душераздирающие крики, зловещее алое зарево на горизонте (не то пожар, не то закат), нескончаемая стрельба, загадочный топот сапог по мостовой в кромешной тьме (линия баррикад проходила как раз по их улице) - это всё частное, а целое было туманно и неопределённо; одно было ясно - грядут великие перемены. Вера загоняла детей вместе с насмерть перепуганной нянькой Нюсей и котом Персеем в подвал - всё равно наверху толку от них никакого; только корчатся от страха да белугой ревут, просто никакого терпения с ними не хватает, а внизу более или менее целее будут. Сама она вместе с Викентием Павловичем оставалась на кухне с наглухо забитыми ставнями и с постоянно зажжённой керосиновой лампой, вздрагивая при любом маломальском звуке; темноты она боялась пуще выстрелов.
Всю зиму Стрельцовы перебивались на рисовой каше с вареньем, благо, его в подвале было вдосталь: земляничное, вишнёвое, малиновое, персиковое, на любой вкус; больше всего было Вериного любимого - из мирабели: прозрачное, бледно-янтарного цвета, с лёгкой кислинкой, ягодка к ягодке! Чтобы варенье удалось, полагалось каждую ягодку накалывать, что Вера собственноручно, вооружившись шляпной булавкой, и проделывала каждое лето.
Пришла беда - отворяй ворота!
Спустя полгода - шесть нескончаемых месяцев, в течение которых они, сбившись с ног и дрожа от страха, бегали туда-сюда по высоким каменным ступенькам в подвал и обратно, и Вера поле каждого уличного побоища благодарила судьбу, что пронесло и они остались в живых, - их уплотнили. А на что же ещё они могли надеяться? Не годится, чтобы такой огромный дом занимала одна семья. Непорядок! Стрельцовым оставили гостиную и ещё одну комнату поменьше. Всё лучше, чем ничего; а ведь могло быть того хуже: выкинули бы, не церемонясь, как паршивых котят на улицу. По миру не пустили - и на том спасибо! Парадную заколотили намертво; дом деревянной перегородкой поделили надвое. Левое крыло заселили переселенцами из Малороссии, умудрившись набить в несколько комнат аж четыре семьи, а в правое крыло въехала Шура Сычова с детьми Васей и Таней и дворник Хамза Аюпов.
Была в семье Стрельцовых фамильная драгоценность - старинная золотая диадема. Раритетная броская вещица - изящной работы обруч, густо усыпанный бриллиантами и сапфирами, по семейному преданию, вкупе с браслетом и брошью составляли свадебный подарок Александра I дочери своего любимчика - офицера лейб-гвардии Семёновского полка, героя кампании 1805 года, когда верная союзническому долгу русская армия двинулась в поход против войска Наполеона. Браслет и брошь - увы, как водится - за более чем вековую историю успели затеряться, а диадема, переходя из рук в руки, наконец, досталась Вере.
Вера диадему не носила - не в её стиле было напяливать что-либо подобное себе на голову. Она пробовала приспособить её вместо колье на шею, но изящные изгибы обруча с целым созвездием мелких камешков жёстко упирались в подбородок, переворачивала - они больно царапали грудь.
"Никчёмная безделица!" - сокрушалась она. И всё же ей было приятно осознавать, что в её доме есть нечто - бесценное как с эстетической, так и с исторической точки зрения, сокровище; хотя истинной стоимости вещи никто не знал.
Малютки Адочка и Лелечка, вертясь перед зеркалом и обезьянничая, примеряли подарок императора и с пафосом декламировали Пушкина:
- ... а во лбу звезда горит!
Они мнили себя заколдованным царевнам.
В диадеме они всегда казались себе уж очень неотразимыми; особенно, если закутаться, как в царские одеяния, в мамин шёлковый пеньюар с рюшами и кружевами. А если ещё распустить по плечам волосы, пока не видит нянька Нюся обгоревшей головёшкой подвести брови, набросить на голову мамину косынку из газа, а поверх неё нахлобучить диадему, то можно по очереди изображать из себя Шемаханскую царицу.
Из той же эпохи, что и диадема, в доме Стрельцовых ещё был альбом в богатом сафьяновом переплёте, отливавшем лиловым блеском и уже основательно потёртом, с серебряным фермуаром и голубоватой филигранной бумагой. На первой странице альбома - акварельный портрет его бывшей владелицы: смазливое личико, обрамлённое слегка растрёпанными локонами а-ля мадам Рекамье; на локонах - та самая диадема; шмиз из полупрозрачного голубого муслина с откровенно открытым лифом украшали бесчисленные фестоны и воланы, а к поясу и задрапированным в лёгкий газ плечам были приколоты гирлянды живых цветов. Внизу рисунка стояла неразборчивая подпись и дата: 1807 год. Неизвестный художник-любитель изобразил девушку так, что она даже спустя сто лет светилась счастьем, а лёгкая снисходительная улыбка и кокетливый взгляд не скрывали того, что она отлично осознавала и свою красоту, и тот успех, которым она, бесспорно, пользовалась в свете.
Вера вместе с девочками распевала романсы из этого альбома и почти все стихи знала наизусть.
Диадему национализировали в 1918 году - вместе со счётом в Русско-Азиатском банке, с недостроенной дачей в Никольском, с библиотекой и столовым серебром. "Продали с молотка", - говорил Викентий Павлович. Иметь дома книги, равно как и драгоценности, посчитали непозволительной роскошью.
Вера по диадеме не плакала - всё равно вещь была никчёмной; жалко ей было лишь книги; жалко Викентия, расставшегося со своей библиотекой.
Других Вериных украшений Викентий Павлович не отдал, как Вера ни упрашивала его, ни стращала, ни кидалась на него с угрозами и упрёками. Спрятал подальше до поры до времени ото всех, даже от Веры, а на все её слова и уничтожающие взгляды твердил одно:
- Вера, я тебя умоляю, не драматизируй!
Что он без своих камней? Ноль, круглый ноль... И нечего на него так смотреть, будто он один повинен во всех смертных грехах.
Вскоре уехала к себе на родину в Ярославскую губернию нянька Нюся; она получила от своего отца письмо с приказом немедленно возвращаться, так как с фронта вернулся её жених, и отец имеет намерение незамедлительно выдать её замуж. Уезжая, она плакала и сама на себя была не похожа, а её тёмный, как у какой-нибудь старухи - богомолки, платок был повязан низко на лбу, до бровей, с двойным подворотом и заколот под подбородком булавкой. Викентий Павлович полагал, что отлично знает причину её горьких слёз - Нюся за те несколько лет, что прожила у них в семье, настолько привязалась к детям, что теперь оплакивает расставание с ними. Увы... Куда уж ему, этакому балбесу, было догадаться об истинных причинах! Тайну Нюсиных слёз чуть позже открыла ему Вера: верзила Иван из стрелкового взвода, расквартированного в казармах на Стрелковой улице.
Нюся, Нюся... Крестьяночка из деревни Верхняя Волокуша, песельница и любительница всяческих забав... Это она завела у них в доме моду на Масленицу непременно печь блины, а на Красную Горку одаривать всех соседских ребятишек сладостями. С её отъездом Викентий Павлович испытал двойственное чувство: с одной стороны, какое-никакое облегчение, одной заботой меньше - как говорится: баба с возу - кобыле легче, а с другой стороны, неловкость перед Верой, у которой хлопот по дому заметно прибавилось.
Не успели Стрельцовы проводить Нюсю, как Викентий Павлович потерял работу. На железной дороге, как и повсеместно, сменилась власть; а новому начальству, этому ловкому выскочке и недалёкому, если не сказать - слабоумному, грубияну, он пришёлся не ко двору. Викентия Павловича это достаточно серьёзное поражение сразило наповал. Не то чтобы он всё мерил деньгами, но до той поры для него служба на железной дороге и более или менее стабильный заработок олицетворяли собой прочность бытия, престиж и процветание семьи; а теперь он своим неопределённым положением обрекал семью на нужду.
Было решено, что на этом собачьем месте с начальником-самодуром свет клином не сошёлся, что кукситься и пасовать перед трудностями он всегда успеет, а пока нужно подыскать себе что-нибудь другое и по возможности - приемлемое.
С лихорадочной энергией взялся Викентий Павлович за поиски новой работы. Но таких бедолаг, как он, - безработных было пруд пруди, и они прибывали с каждым днём. Братцы! А вы как хотели? Пожили, теперь уступите место другим! Ваше время истекло! После месяца напрасных поисков он уже не так бодрился, ещё через месяц ему стало тошно. На что они его толкают? А через три месяца вне его поля зрения не осталось ни одного подходящего учреждения. Пустые хлопоты! Весь день, до боли в ногах, он проводил в городе, но ни его респектабельный вид, ни тщательно отрепетированные рекомендации, ни умело составленная характеристика, в которой он добросовестно постарался всячески себя приукрасить, не имели действия.
Поняв, что с бою взять сей непоколебимый оплот дурости и идиотизма ему не удастся, Викентий Павлович пошёл на хитрость: сменил свой буржуйский костюм и шляпу на пролетарские широкие штаны, жилетку и картуз. Но и в таком ряженом виде он был, по всей видимости, недостаточно хорош. Где тут логика? Дикость какая-то! Несуразица! Железные дороги переполнены, составы по швам трещат от пассажиров, а он, инженер-путеец, специалист по возведению мостов и прокладке тоннелей, выходит, что никому не нужен. А эти новички, которых набрали неизвестно где, сомнительные личности, узколобые юнцы-недоноски не работают, а только прохлаждаются да воркуют с барышнями как голубки. Может, он выжил из ума? Или резонёрствует и несёт всякую ахинею?
Трезво поразмыслив, Викентий Павлович пришёл к мрачному выводу: нет никаких сомнений - он безнадёжно пропащий человек и зря сцепился, всё равно ничего не выйдет. Есть ли что в мире хуже неопределённости? Разве что безнадёжность.
Как-то он вычитал в журнале одну заковыристую премудрость: когда чёрт занемог, то захотел стать монахом, когда чёрт выздоровел, то какой он, к чёрту, монах. Он её выучил наизусть. Видимо, пришло его время становиться монахом. Викентий Павлович впал в угрюмость. Как хронический больной примиряется со своей неизлечимой болезнью, так он послушно и вяло подчинился обстоятельствам. Он перестал ездить на трамвае и всюду с потухшим видом ходил пешком; перестал курить трубку, больше не позволяя себе подобной роскоши; перестал покупать газеты, чистить обувь у сапожника, давать на чай дворнику и угощать папиросами местную шпану, за что даже однажды схлопотал по морде. Короче говоря, он перестал швырять деньги на ветер, но что он этим выгадал? Гроши! А ведь надо было как-то жить дальше...
Каждый раз, возвращаясь к Вере ни с чем, он виновато прятал глаза и, глухо ворча что-то нечленораздельное себе под нос, запирался в ванной комнате. Там, смывая с себя грязь и пот за целый день, он долго собирался с духом, а, выйдя из ванной, всегда говорил одно и то же:
- Видишь ли, Вера... Сегодня - ничего...
Тревожить её печальными подробностями ему в голову не приходило. А ему и не надо было ничего говорить - у него всё было написано на лице.
Пользуясь регулярными отлучками мужа, Вера вскоре тоже стала ходить по учреждениям и конторам, надеясь на счастливый случай подыскать для себя хоть какую-нибудь работу, но она была осторожна и всегда всё устраивала так, чтобы он ничего не заподозрил об этой её безумной по своей дерзости затее.
Случай представился на удивление быстро, но как, когда и, самое главное, какими словами преподнести эту новость Викентию? Наверняка, он взбеленится и не пустит её, и что тогда? Плакать безутешными слезами? Но отступать от принятого решения было ей не свойственно. Дождавшись в очередной раз, когда он пришёл домой не солоно хлебавши и в особенно паршивом настроении, Вера невзначай объявила, что идёт работать "барышней" на телефонную станцию, что станция эта в двух шагах от дома - на Почтовой улице и что к работе она приступает в начале месяца.
Викентий Павлович, кажется, впервые в жизни взбунтовался.
- Телефонная барышня? Воображаю себе! Сейчас же выброси эту дурь из головы! - кричал он на жену. - Даже думать об этот забудь! В нашей семье женщины никогда не работали. Вера, пойми, это дурной тон! Ты и опомниться не успеешь, как ступишь на скользкую дорожку...
Вера - телефонная барышня?! Конечно, дурной тон! Её дело - дом, дети, музыка, цветы, рукоделие, наконец...
Вера вежливо выслушала его тираду до конца и только после этого заметила, что, во-первых, время условностей и церемоний закончилось, а, во-вторых, в чём, собственно, естество вопроса? Уж не вздумал ли он попрекать её безнравственным поведением? Или он возомнил невесть что и ревнует? Так надо отделять зёрна от плевел!
Упрямство, напористость, непокорство - все те черты, что Вера так долго и старательно прятала в тайная тайных её натуры, вдруг всплыли наружу. Викентий Павлович ещё долго, хотя уже и не так рьяно, сопротивлялся, но она уверила его, что это ненадолго - пока не отменят карточки! И он, наконец, сдался.
Вера, его хрупкая, легкоранимая Вера, сама красота и изящество, привыкшая перекладывать все насущные проблемы на плечи мужа, вдруг стала кормилицей в семье.
Осенью 1919 года она серьёзно заболела.
- Вот приспичило не вовремя! - пеняла она на себя и страдальческими глазами смотрела на мужа.
Викентий Павлович с ног сбился, разыскивая толкового врача. В то время все боялись тифа и искали у себя его симптомы. Ну, как тут не заразиться при такой-то скученности народа? Но до сих пор их самые мрачные опасения не оправдывались. Пронесло и на этот раз. Провалявшись три недели в постели с жутким бронхитом и попивая приготовленную по особому рецепту микстуру, Вера, притихшая, осунувшаяся, отупелая, опустошённая, измученная жаром и непрекращающимся кашлем, ещё и ежедневно с кротким видом выслушивала упрёки и сентенции мужа о том, что её продуло на этой самой телефонной станции, а он так и знал и предупреждал и что добром это дело не кончится. Она с ним соглашалась, но только до той поры, пока не пошла на поправку.
- Телефонная станция тут ни при чём, - говорила она. - Я уже давно неважно себя чувствовала, но не показывала виду, чтобы не беспокоить тебя по пустякам. Во всём виновата эта мерзкая погода.
И в самом деле, за окном не просыхало: каждый Божий день - дожди, дожди; а по вечерам ещё и ветер заладился остервенело хлестать по ставням...
Викентий Павлович рвал и метал, но Вера больше его не слушала; она вновь была в состоянии постоять за себя.
Голод, холод, непрекращающиеся волнения, неразбериха в стране - у Веры душа болела за Анну Павловну; та больше их к себе не звала, писала, что Петроград превратился в "настоящий бордель" - она путала это слово с "бедламом", что в тамошних магазинах - шаром покати, а дома у неё из стратегических запасов остались только две бутылки мадеры да нюхательные соли во флаконе - последних, правда, пока в избытке. Немного же времени понадобилось, чтобы самообладание покинуло даже её властную и невозмутимую мать!
Но они тут голода больше не знали. Вера сама стряпала, сама яростно торговалась на базаре и ругалась со спекулянтами, подсовывающими ей мясо с душком или прогорклое масло. Дома у них снова стало тепло, красиво и уютно, а по вечерам вкусно пахло горячим обедом. Печь топили жарко, угля не жалели. В свободные минуты Вера всё так же распевала романсы, а летом на обеденном столе вновь в изобилии появились цветы и фрукты. Пускай за окном холод и грязь, а у себя дома разводить беспорядок она больше не позволит. Вера выучилась шить, чем существенно облегчила их жизнь, и благодаря её таланту дети были всегда нарядно одеты, чисто умыты и причёсаны.
А. научившись красиво и быстро вышивать, она стала салфетки, ламбрекены, наволочки и подзоры отдавать на продажу соседке Шуре Сычовой. Викентия Павловича это коробило, но и тут он был вынужден уступить; сие рукоделие тогда только-только входило в моду и пользовалось большой популярностью у жён "этих самозванцев, из новых", как по залаженному продолжал называть новую власть в городе Викентий Павлович.
Погружённый в свои печали и заботы, он прозевал тот момент, когда жизнь в Ташкенте начала медленно, но верно налаживаться. Многим даже стало казаться, что Бог услышал их воздыхания и сжалился-таки над горемыками. Срубленное под корень дерево, как водится, по весне вновь дало ростки.
Открылись школы; в Ташкенте основали университет, и Викентий Павлович пошёл туда преподавать "горняцкую премудрость", как он сам о себе говорил. На него тут же взвалили груду дел, чему он, впрочем, был несказанно рад, хотя и прятал свои эмоции под олимпийским спокойствием. Почти всех преподавателей, приехавших из Петрограда, он знал в лицо, со многими был знаком лично, а с некоторыми даже был когда-то на короткой ноге.
Соседка Шура Сычова, в прошлом поломойка по господским домам, теперь работала в пекарне и с некоторых пор подвизалась открыто, с совершенно беззастенчивым видом приторговывать казённой мукой. Так что мука в доме Стрельцовых теперь не переводилась. Этим и жили. Вера наловчилась сама печь хлеб, пироги, жарить на постном масле блины и пончики. Достав ради смеха как-то из сундука и примерив своё старенькое домашнее нанковое платьице смертоубийственного фасона (его юбка сильно напоминала абажур, да к тому же была окантована зелёной репсовой лентой), она вдруг обнаружила, что оно ей стало узко в талии. Надо же, как она раздобрела! Вера всегда мечтала поправиться; она привыкла считать себя хилой и тощей, откровенно завидуя своим более плотным, круглолицым и румяным кузинам.
Выходило, что ворованная Сычихина мука послужила ей во благо, но ей вряд ли когда приходило в голову отказаться от этих сомнительных услуг пройдохи-соседки до того злосчастного дня, когда не стало Персея, и Сычиха в глазах Веры потеряла право считаться человеком.
Персей был Вериным любимчиком. Взятый в дом пушистым и милым комочком, этаким мордастеньким бутузом, он с пелёнок воспитывался в любви и неге и вскоре превратился в вальяжного, слегка одутловатого зверюгу с повадками добродушного плутишки; но если дело касалось воробьёв или мышей, он становился настоящим мазуриком и выжигой. Вера кота обожала, многое ему позволяла; тискаясь с ним и сюсюкая, она называла его то своим "солнышком", то "голубком", то " сладким мальчиком". Викентий Павлович в шутку даже ревновал жену к коту и отпускал язвительные шпильки:
- Наша мама на своего любимца никак не надышится, а про нас совсем забыла!
Даже когда Стрельцовы пробавлялись одним рисом с вареньем, Пересей процветал. Он всегда получал на завтрак свою законную мисочку молочной лапши, а иногда Вере удавалось даже побаловать его куриными пупочками. В самом деле, не станет же её бедный мальчик есть варенье! Да и много ли котику надо? С аппетитом позавтракав, Персей обычно устраивался на широкой хозяйской кровати, развалившись кверху пузом, - переваривал; там, на пуховой перине, в тишине и спокойствии, под сенью тяжёлого полога он возлежал вплоть до обеда или пока не надоедало. Сколько довольства и упоительной истомы было в его позе! Его концепция не позволяла ему ночевать вне дома, поэтому в тёмное время суток он спал исключительно между Верой и Викентием Павловичем.
Как и все порядочные коты, выросшие в доме, Персей был страшный мерзляк; зимой он упорно держался кухни или же жался к печке и во двор выходил лишь по нужде. Весной, соскучившись по тёплым денькам, он уже не так чурался свежего воздуха и довольно-таки часто выбирался из дома, чтобы погреться и понежиться на солнышке на давно облюбованном им местечке в пустынном уголке двора, где кирпичная садовая дорожка упиралась в высокую ограду и где лежали оставшиеся ещё от прошлых хозяев сложенные колодцем толстые брёвна. Здесь хранили ненужный огородный инвентарь вроде отжившей свой век дождевой бочки, старых цветочных ящиков или дырявой лейки и прочий хлам. Летом здесь всё зарастало чертополохом. Покрытая свежей листвой огромная крона старого дуплистого тутовника, кряжистого и косматого как столетний дед, бросала на дорожку пёстрые пятна светотени. Персей подолгу лежал без сна поперёк дорожки, зажмурившись и благоговейно уткнув свой розовый нос в зубчатый парапет; он принимал солнечный ванны как добросовестный курортник - с чувством и всецело отдавшись процессу, в то время как солнечные зайчики на его белоснежной шёрстке весело забавлялись игрой в горелки. Трудно сказать, чем его привлекала именно эта часть двора. Может быть, особенными запахами - от влажной земли тянуло душной прошлогодней листвой, прелым валежником и немного гнилью. А может, звуками - за забором был чужой участок, и там под крышей соседского дома по весне всегда ворковали голуби.
Была суббота - замечательный весенний денёк, когда солнце пекло вовсю; дети были в школе, а Вера в платье для чёрной работы из простенького блёклого штапеля, с утра выскоблив дощатый пол на веранде и каменные плиты у крыльца, напоследок плеснула водой из ведра на зелёную лужайку перед окнами и пошла в дом переодеваться.
От нежной молодой травки, прогретой горячими лучами солнца, вверх потянулись тёплые струи влажного воздуха, а едва заметный ветерок, колышущий пышные кроны цветущих фруктовых деревьев, был пронизан неистовым жужжанием пчёл, одурманенных весенними ароматами. Ничто не предвещало беды.
Слева от садовой дорожки, на участке, где раньше у Веры был цветник с однолетниками и где теперь ничего не росло, кроме сорной травы и жёлтых головок одуванчиков, - прямо на солнцепёке билась в истерике беспризорная кошка Косичка, за свой ненасытный и покладистый нрав заслужившая у местных котов репутацию дамы весьма и весьма лёгкого поведения; а Косичкой эту неразборчивую в связях красотку прозвали за то, что она косила на один глаз. Срамница то яростно каталась по траве и орала благим матом, изгибалась дугой и корчилась, а то замирала ненадолго, выставившись своим чувственным задом, и нетерпеливо подёргивала кончиком хвоста. Рядом с ней большой рыжий кот, громила и гроза всех уличных котов, утробно урча, караулил удобный момент, чтобы схватить Косичку за загривок. Персей, до той поры спокойно отдыхавший невдалеке, не замедлил подойти поближе посмотреть, что происходит. Заняв удобную позицию, он с явным интересом принялся наблюдать за парочкой, по всей видимости, ожидая своей очереди.
Викентий Павлович, проходя по дорожке мимо, остановился. Наблюдение за наблюдающим - старинная народная потеха. Надлежало бы отвернуться, но он окликнул кота:
- Что, приятель, мир познаёшь, или надеешься, что тебе тоже перепадёт? Подглядывать нехорошо; пошли лучше в дом, негодник, я тебе что-то дам.
Персей нехотя затрусил за хозяином. Дома, вусмерть налакавшись кошачьего супчика, пока не стало тошно, и вслед за этим удобно развалившись на подоконнике, он всё равно чувствовал, что ему неймётся. Хотелось не то пить, не то орать не своим голосом - он и сам не знал, чего ещё. Он попробовал было поспать - не спалось; попробовал поточить когти - бесполезно. Его неудержимо тянуло в сад.
В саду ни Косички, ни кота-соперника уже и в помине не было, а на их месте соседка Шура Сычова расстелила газету и рассыпала маш - просушиться от жучка. Персей, аккуратно раскопав посреди крупы ямку, справил туда свою маленькую кошачью нужду, а потом принялся все свои делишки старательно закапывать. За этим занятием и застукала его Сычиха, когда в очередной раз выглянула во двор проверить свой маш.
Викентий Павлович и Вера выскочили на крыльцо на её дикие вопли, когда всё уже было кончено.
Сычиха, яростно размахивая топором в правой руке, левой рукой брезгливо сжимала обезглавленное тельце Персея, в котором зияла огромная окровавленная рана, и орала как резаная:
- Ах ты мразь, скотина! Только я на порог, а этот охальник - незнамо откуда взялся! Срань господня! В крупу, прямо в крупу повадился, мерзавец! Ты глянь, что удумал! Я тебе покажу, как гадить! Места ему мало! Как теперь кулеш-то варить?!
Кулешом она называла машхурду.
- ...А эти!.. Злыдни! Кровопийцы! Ты посмотри на них! Цацкаются со своим ублюдком, а он шкодничает где ни попадя! У богатых людей оно так...
Завидев на крыльце Стрельцовых, она наконец заткнулась, круто развернулась и, хлопнув дверью ушла к себе.
В ужасе Викентий Павлович попятился назад. До конца не осознав, какая трагедия здесь только что разыгралась, он лишь чувствовал, как по его телу пробежала болезненная судорога. На короткий миг ему даже показалось, что с ним это когда-то уже было. Дежавю.
С Верой сделалась истерика. Она то рыдала в голос и кричала, что убьет Сычиху, то глухо стонала как раненый зверь, пока в полном изнеможении не повалилась на кровать. А Викентий Павлович, растерянный и неуклюжий, в панике метался по дому, не зная, что делать, чтобы как-то облегчить страдания жены.
Механически, не отдавая себе отчёта, он смыл кровь с топора и колоды, разыскал в зарослях на обочине дорожки размозженную голову Персея и похоронил бедняжечку в углу двора. Действовал он быстро, без раздумий, пока дети не вернулись из школы.
Оглушённый кровавым зрелищем, он тогда не стал подымать шума; Вера же с того дня вовсе перестала замечать Сычиху. Для неё её будто не существовало. А та ещё целую вечность с гонором похвалялась всем, как "собственноручно проучила гаденыша, тюкнув по черепушке, чтобы неповадно было..."
Уразумев в конце концов что к чему и, видимо, мучимая угрызениями совести, Сычиха явилась однажды к Вере мириться - "пошла на поклон к соседушке", - но ровно с тем же успехом она могла бы обращаться к истукану. Вера - это Вера! Уж коли она что вобьёт себе в голову, то всё! И целой жизни теперь Сычихе не хватит, чтобы расквитаться за содеянное зло!
Леля Сычиху тихо ненавидела...