|
|
||
Email: contact@marinabeglova.ru
Книга вторая
Глава 18
Насколько ему помнилось, ни о каком Ташкенте ни он, ни Катя прежде знать не знали; впервые о Ташкенте было упомянуто в первых числах октября - этим они с Катей были обязаны одному неожиданному случаю, - а уже в последних числах месяца, как у них было уговорено заранее, он с ташкентского почтамта послал ей телеграмму. Надо заметить, что вначале Кирилл ехать категорически отказывался, он не допускал и мысли, что им следует переезжать в какой-то там неведомый Ташкент, да ещё так скоропалительно, не сознаваясь, впрочем, что не имеет что возразить, а просто из-за дурацкого чувства противоречия. Что ему этот Ташкент? Пустой звук. Что они там забыли? Кто их там ждёт? Но суть не в этом. В Челябинске он работал инженером на крупной текстильной фабрике и неплохо зарабатывал; там у него были кое-какие товарищи, и в коллективе он пользовался авторитетом. Всё бросить к чертям собачьим и начинать сначала, пока не приспела в этом острая необходимость? Но Катя настаивала; настаивала так, словно на неё снизошло некое откровение, и он капитулировал - сдался, можно сказать, без боя, - хотя вначале не воспринимал эту её нелепую затею с Ташкентом иначе, как навязчивую идею или пустую блажь. По правде говоря, он сам последние три года жил как придётся, просто существовал и только, и, по всему выходило, что их дальнейшее пребывание здесь не сулило ничего хорошего. Трепыхаются как мухи в паутине - вот и вся их жизнь. Однако, отнюдь не будучи щедрым на эмоции, - в отличие от Кати, которая никогда не скрывала своего отвращения к Челябинску, - он только и делал, что притуплял в себе всяческие чувства, видно, поэтому он и откладывал их отъезд из Челябинска до лучших времён или хотя бы до той поры, когда приспеет.
Всё началось с неожиданной телеграммы от его старинного питерского приятеля Гриши Самосея; они водили знакомство чуть ли не с пелёнок, были, что называется, "из одной песочницы", ходили в одну школу, вместе, будучи мальцами, втихаря покуривали в клозете подобранные на улице "бычки", за что их нещадно лупили отцы; семья Самосеев проживала в той же парадной, что и семья Коломенцевых, только тремя этажами выше; какое-то время обе фамилии были на дружеской ноге. Гриша после уроков предпочитал идти не к себе, а к Коломенцевым, часто засиживался у них допоздна, и был у них дома, в общем, свой человек; потом Гриша потерялся из вида; поговаривали, что он неплохо устроился в Ташкенте, но подробностями Кирилл не интересовался; они не переписывались, только вскользь, мимоходом, передавали друг другу заочные приветы через старших Самосеев.
Вдруг Гриша объявился собственной персоной, разумеется, любезно предуведомив их с Катей о своём приезде короткой телеграммой: " Буду проездом. Помогите снять угол". Они его встретили и разместили у себя, закатив в его честь пир горой. За те годы, что они не виделись, Гриша из скромного и тощего как скелет паренька превратился в рослого, плечистого и уверенного в себе детину. За чаем с пирогом, купленным Катей в булочной, с начинкой из черёмухи, такой терпкой, что от неё прошибало слезу, Гриша заговорил о Ташкенте:
- У вас снег на дворе, а там по сию пору тепло, как летом, - позвякивая ложечкой в стакане, сказал он. - И винограда кругом навалом. Ешь - не хочу.
Катя восхитилась:
- Виноград! Гриша, я виноград не ела, наверное, с детства. Уже и забыла, какой он бывает.
И обнажила в улыбке зубы. Она искренне радовалась Гришиному приезду; так мало было в её жизни неожиданных радостей.
Гриша с деланным безразличием сказал:
- Всякий бывает. И белый, и чёрный, и с косточками, и без косточек - кишмиш называется... Катя, а вы когда-нибудь инжир пробовали? Он тоже бывает и белый, и чёрный.
Катя только диву давалась.
- Не довелось. Откуда? Говорят, он очень полезный.
- Говорят - да. Катя, а почему бы вам с Кириллом не переехать в Ташкент? Жизнь там кипит - не в пример вашему здешнему сонному царству. Всё строится, перестраивается. Что вы теряете? Что вас здесь держит? Снимете там комнату - я вам подскажу адресок, а не понравится, так выберете, что вам больше по вкусу; с жильём там проблем нет. Работа для вас обоих, я думаю, тоже всегда найдётся. Специалисты там нарасхват, особенно, твоего, Кирилл, профиля. Еды довольно круглый год. Опять же, виноград, фрукты...Правда, сейчас у них там новшество - всюду хлопчатник, но крестьяне всё равно исхитряются хоть где, хоть во дворе, для себя, для души чего-нибудь эдакое посадить, а потом Аллахом клянутся, что само выросло. А какие там сейчас дыни! М-м-м...пальчики оближешь! Как приедете, первым делом пойдёшь, Кирилл, на поклон к Маргарите Семёновне - есть там одна такая дама, она тебе поможет устроиться; добрейшая женщина, она там какая-то "важная птица", занимает видное положение. В случае чего ты всегда можешь надеяться на её заступничество, только смотри никакой магарыч ей не вздумай ставить. Она этого не любит.
Кирилл, который был привержен к перемене мест не более чем кто бы то ни было, только улыбнулся в ответ - такое положение вещей показалось ему совершенно необоснованным, хотя, если бы он не знал своего друга, он бы решил, что Гриша задаётся или выставляется перед Катей; но по всему выходило, что это не так.
- Там посмотрим, - сдержанно ответил он другу, не разумея под этим ничего определённого. Действительно, что он мог привести в резон? Что он перетрусил? Или что не видит разницы - хрен редьки не слаще? Ни в коем разе.
Но Катя за эту идею неожиданно зацепилась - зацепилась как за спасительную соломинку; она была готова ехать прямо сейчас. Хоть куда, хоть на край света. Не лежала у неё душа к Челябинску; хотя в своё время её никто не неволил ехать в эту тьмутаракань; ведь была же у неё возможность после учёбы остаться в Ленинграде, но ей захотелось самостоятельности. Когда после защиты дипломной работы им обоим пришла пора выбирать новое местожительство, голову долго не ломали; Челябинск они выбрали, можно сказать, методом "тыка".
Гриша прожил у них три дня и за эти три дня все уши прожужжал о том, как ему замечательно жилось в Ташкенте. Что там виноградное изобилие и диковинный инжир! А настоящие молочные реки и кисельные берега не хотите?! И фрукты, море фруктов! А какое солнце? Солнце, солнце, солнце! Без конца. Как в раю. Настоящий земной рай. Или нет, не рай. Лучше - Элизиум!
Катя слушала его хвалебные речи развесив уши; она прямо жаждала выпытать у него всю подноготную. Вскоре они вдвоём повели на Кирилла атаку; в этом деле они, можно сказать, спелись и, видимо, поэтому очень быстро взяли его в оборот.
Гриша нажимал на его здравый смысл. Он говорил:
- Шугнитесь, ребята! Это же невероятно, Кирилл, как вы тут вообще живёте! Ума не приложу.
А когда Кирилл пробовал робко возражать, качал головой:
- Нет, брат, кончай ерепениться. Надо ехать. Ты посмотри, до чего жену довёл.
Катя твердила, что она уже давно исчерпала свою долю терпения до дна и что это её последняя капля; дальше - всё. Это уже не предел, это - беспредел. При этом она делала колючие глаза и переходила на трагический шёпот. Она это умела.
Он её понимал. И дело не только в том, что она возненавидела Челябинск лютой ненавистью. Надоело ей мыкаться по общежитиям да по съёмным углам. А их нынешнее жильё и комнатой назвать язык не поворачивается - просто конура в бревенчатом бараке; даже самая захудалая комнатушка будет лучше, чем эта развалюха, которая вот-вот рухнет. Разделённый на секции барак приютился на отшибе; у самых окон стеной рос лес, а с другой стороны сразу за дорогой - пологий берег реки, чуть поодаль, на пригорке, - общая уборная; они жили в маленькой холодной пристройке, в задней части барака, но зато у них имелось преимущество - отдельный вход через сени, выходящие в небольшой садик; там росли три ольхи и куст калины - пышной и душистой, разливающей к вечеру свой аромат.
Кирилл поехал; поехал не потому что, чувствуя себя кругом виноватым перед Катей, хотел ей этим угодить, чтобы она перестала называть его упрямцем и законченным эгоистом, и не потому, что Гриша сказал: "Хватит вредничать, коли жена так просит", а потому, что наконец понял, что он сам не в состоянии более оставаться там, где его мучило смутное чувство угрызения совести; хотя, чего уж скрывать, соблазн и впрямь имел место быть! Сообща они решили: он пока поедет один, без промедления, и, что называется, на разведку, а то всё может статься... Поди знай! Катя, если всё у него там сложится удачно, приедет к нему позже, а там видно будет...
- Сюда уж я точно не ворочусь, - упавшим голосом добавила Катя.
На вокзале, провожая его, она с лукавой радостью в глазах, как водится, дала ему наказ:
- Со щитом или на щите.
Сказала совсем как когда-то в старину спартанские мамаши, спроваживающие своего любименького сынка на войну. Она уже торжествовала победу; впервые после смерти их дочки Катино лицо засветилось предчувствием чего-то хорошего.
Они с Катей были почти ровесники, но она всегда держала себя с ним чуточку по-матерински. Наверное, он никогда до неё не дорастёт. Рядом с ней он чувствовал себя несмышлёнышем и малолеткой; от природы лишённый какой бы то ни было инициативы, в их семейных делах он предпочитал полагаться на её волю. В ней же всегда чувствовалась практичная сметка; вдобавок к этому бесценному свойству, она, как оказалось, была мастерица сжигать за собой мосты.
Три года они с Катей были женаты; поженились ещё в Ленинграде, перед самым отъездом в Челябинск. Познакомились они на студенческой вечеринке, он тогда учился в Технологическом институте, она - в Университете на историко-филологическом отделении.
Увозя его из Ленинграда, она строила планы, мечтала о своём доме, об интересной работе, о будущем ребёнке, который вскоре должен был у них родиться. Не беда, что в карманах у них не так густо, как хотелось бы, и что жить на первых порах им пришлось в приземистой бревенчатой избушке - пятистенке с настоящей русской печью, невозможно низкими полатями, лежанкой, накрытой медвежьей полостью, и подслеповатыми окошками, деля её с хозяйкой, дряхлой и немощной старушкой, коротавшей свои дни в крохотном закутке за печкой; там всегда пронзительно пахло влажным застоем - так обычно пахнет в сырых и непроветриваемых подвалах. Общежитие, как бездетным, им не полагалось, но Катя, ни к чему такому не приспособленная, из-за этого не унывала; она думала, надо только немного потерпеть и всё у них непременно наладится. Если следовать мудрому соломонову завету: всё проходит, и это тоже пойдёт, мрачная полоса жизни вскоре должна закончиться, а дальше всё у них будет хорошо. Она была полна надежд.
Всё изменилось в одночасье, когда Катя родила больного ребёнка - крошечное, тщедушное создание с непомерно большой головой, поросшей бесцветными волосёнками. Их девочка прожила на этом свете четыре месяца. С дочкой Кате пришлось два с лишним месяца провести в переполненной маленькими пациентами больнице - ютилась, как придётся, на короткой и узкой койке в длинном нетопленном больничном коридоре под непрестанный детский плач. Потом, взяв девочку домой, она до самой её смерти не спускала её с рук. Возвращаясь вечером с работы в комнату, где теперь неистребимо пахло лекарствами, Кирилл неизменно заставал одну и ту же картину: Катя с дочкой на руках сидела в полутьме с непроницаемым лицом, склонив голову к столу и устремив напряжённый взгляд на часто разлинованный клочок бумаги - выписку из больницы, где сухим казённым языком было сказано нечто страшное о несовместимом с жизнью случае гидроцефалии и других пороках внутриутробного развития; она её читала снова и снова. Вокруг керосиновой лампы тучей вились комары и ночные мотыльки; Катя ничего кругом себя не замечала.
- Ты чего-нибудь ела сегодня? - спрашивал он.
- Не хотелось.
Видеть это изо дня в день для него стало сущей мукой. За эти четыре месяца он понял, что неизлечимо больной, обречённый ребёнок (твой ребёнок!) - и ты знаешь, что всё напрасно, и только хочешь, чтобы побыстрее, - это такое неизбывное горе, горше которого в природе быть не может. Когда их девочка умерла - умерла удивительно тихо, во сне, и всё равно неожиданно, хотя они её смерти ожидали каждый час, - Катя проплакала всю ночь навзрыд, потом надолго ушла в себя, даже его к себе не подпускала, сидела целыми днями одна взаперти в четырёх стенах.
Катя всё искала причину; она находила её в аборте, который безрассудно сделала ещё в Ленинграде, - сделала тайком, скрыв ото всех свою нечаянную беременность, даже от него; теперь же всё случившееся она причисляла к возмездию, Божьей каре за грехи молодости. Он, как мог, утешал её, уговаривал, что она ни в чём не виновата и ей не за что себя корить, но она была непреклонна и не давала убедить себя в обратном.
- Мёртвые детки прямиком попадают в рай - это все знают, а вот зачатые, но нерождённые - куда они попадают? Нерождённые дети - это невостребованные посылки от Бога, отправленные назад с припиской: "вернуть отправителю", правда же, Кирилл? - скорее себя, чем его, спрашивала она.
- Глупышка. Ну, аборт, ну и что? Все это делают. Спроси у любой здешней бабы, они тебе скажут, - нехотя отзывался он.
- Ну да. А все мужики - сволочи. Спроси у любой здешней бабы, они тебе скажут, - тон в тон отвечала ему она.
- Ты ещё забыла добавить: козлы вонючие. И гады.
- Да какие там гады. Не гады, а так, - просто гадёныши.
При этом глаза её блестели презрением.
Он давал ей высказаться. Потом тихо спрашивал:
- То есть? Что ты сказала?
- Ничего.
Он, естественно, обижался; разговора не получалось.
Сам он думал, что причина в их скудной и убогой жизни. Дальше - больше; случилась и масса других неприятностей, они их принимали как данность. Безрадостная и пустая жизнь отнимала все силы. Местное население, в основной своей массе - тёмный люд, существовали словно птицы небесные - что Бог пошлёт, тому и рады несказанно; кругом, куда ни глянь, горе горькое, лыком подпоясанное и, как говорится, есть от чего в отчаянье прийти. Праздники, увеселения - всё это имеет смысл, когда в семье есть радость и счастье; у них ничего такого не было.
Катя замкнулась в себе, вся стала как один комок нервов, перестала улыбаться, из дому никуда не выходила, кроме работы, доводя себя чуть ли не до полного отупения; работа у неё тоже была не ахти какая - в школьной библиотеке, на полставки; не работа, а форменное прозябание; не об этом она мечтала, учась в университете. Ей, знавшей назубок поэзию Пушкина и наизусть читавшей "Евгения Онегина", где было применить свои познания и таланты? Он её звал в кино - она отказывалась, перестала читать книги, газеты, ничего её не интересовало. Просто перестало чего-либо хотеться и всё. Друзей и подруг она не завела. Она всегда чувствовала себя в Челябинске пришлой, чужеземкой, хотя на первых порах пыталась свести дружбу с местными девушками; потом - как отрезало.
Первое время, когда они только поселились вдвоём, и всё было внове, Катя принялась усердно исполнять обязанности жены, безоглядно окунувшись в домашние хлопоты, хотя ей, девочке из титулованной семьи, пускай и не балованной, после отдельной, чистой и ухоженной квартиры родителей не сладко пришлось на правах жилички в чужом доме; она говорила, что нисколько не скучает по Ленинграду, по дому, по родителям, которых оставила, и что с ним ей всё делается и всё у неё получается вдвойне легко и просто; войдя во вкус, стараясь изо всех сил наладить их скромный быт, она как примерная ученица штудировала статьи в журналах на тему семейной жизни; она зачитывалась ходкими брошюрками на тему домашнего хозяйства и приходила в восторг от любой затеи или новшества, была без ума от любой новой идеи. Она воображала, что дальше, когда всё наладится, будет проще.
Какое-то время они прожили в рабочем общежитии, а потом их определили в барак; жильцы там, как на постоялом дворе, долго не задерживались, кроме одной зловредной соседки, жившей от них через тонкую перегородку; сварливая и прижимистая тётка, вдова типографского рабочего, во избежание простуды поверх прочих одеяний всегда крест-накрест перевязывающая себя старым, побитым молью, оренбургским платком, она пакостила им исподтишка, каждый день учиняла скандалы, подслушивала под дверью и сыпала в их адрес сальными замечаниями, оттачивая свой лексикон базарной торговки. Им не дозволялось громко разговаривать, включать радио, заносить в комнату ведро с водой, разводить огонь, после одиннадцати жечь свет. Катя её иначе, как "старая хрычовка", не называла.
Другие соседи вечно собачились и грызлись друг с другом из-за пустяков; то и дело случались стычки. Трудно было что-либо разобрать в этом непрерывном потоке бешенства и злобы.
В Челябинске по полгода затяжные дожди, потом откуда ни возьмись лето - короткое и душное; весь июль - неимоверное пекло и пылища, высушенная добела земля трескалась, а светлые матерчатые туфли, которые они с Катей носили по здешней моде, в два счёта делались грязными; и тут же опять дожди, а следом и зима не заставляла себя ждать; после обильного снегопада воздух в один день делался суше и звонче, дальше - дикая стужа; уральский ядрёный морозец не то, что питерская распутица.
Чему только не пришлось им тут учиться: и дрова колоть, и печь топить, и воду из проруби носить. Главной заботой дня стала пища. Незамысловатые обеды Катя готовила примитивным, "дедовским", способом - в чугунке на открытом огне, хворостиной помешивая золу; в огромной русской печи сама пекла хлеб. В меню у них в основном были пресные блины с растопленным салом и шкварками да отварная картошка, политая постным маслом, иногда - топлёное молоко, которое они покупали на рынке по гривеннику за две кружки.
Прежде спокойная и терпеливая, теперь, когда он приходил с фабрики, она встречала его злая, обиженная, уставшая; она стала раздражительной по пустякам, всё было не по ней. Катю никогда нельзя было назвать писаной красавицей, но и дурнушкой она не была; она была худышка с выпирающими ключицами и вечно холодными как ледышки ладошками, но прежде это была "девочка с огоньком", а её светло-русые, длинные и неистово кудрявые, как у сказочной златовласки волосы, когда она их распускала, приводили его в восторг. В Челябинске она не заметила, как приобрела свойственную местным жительницам заурядную - ни уму ни сердцу - внешность и переняла у них скучную, провинциальную манеру одеваться, а ведь раньше она умела себя показать и все её наряды были - хоть куда!
Местные девушки - безвкусно размалёванные, с землистого оттенка щеками, насквозь пропитанными солнцем и пылью, и с вечно простуженными голосами, с виду - простоватые дурочки, рано познавшие любовь со всеми вытекающими отсюда последствиями; такое впечатление, будто они только и делают, что треплют языками или глупо хихикают; удивительно, что у них всегда был такой расхристанный вид, словно они только что с перепоя; а эти их стрижки по последней моде - с гладко зализанной на лоб чёлкой и длинными, загибающимися вовнутрь, прядями вдоль щёк, - они именовались "тёщин язык", - делавшими их похожими на вислоухих охотничьих собак, - вопиющая безвкусица!
Женщины постарше, невзрачные и тёмнолицые, с несмываемым загаром, слишком хорошо знавшие почём она, трудовая копейка, были смиренные как монашки и преданные как тень своим мужьям - если не дегенератам, то сплошь шаромыжникам, пьяницам и матершинникам; от одних чересчур крепко пахло пудрой, от других - несвежим бельём. У них были свои устои, свои понятия, своя этика и свои интересы. Они, нелепые и жалкие в своих потугах выглядеть достойно, вызывали у него только сочувствие.
Катя и так всегда была худенькой и хрупкой, телом - почти что ребёнок, рёбра просвечивали, грудь едва обозначена, а в Челябинске совсем дошла. Волосы она остригла настолько коротко, что своей неприхотливой причёской стала походить на мальчика-подростка; зимой она прятала их под пуховую шаль, а летом ей привилась здешняя мода, чтобы не мешали, подвязывать их кумачовой косынкой. Она чахла на глазах; а он ещё помнил те дни, когда у них всё только начиналось. Страсть, нежность, неистовая любовь в её глазах - куда всё подевалось? Он знал, что когда он уходил, она втихомолку плакала; весь мир замкнулся у неё теперь в пределы четырёх стен.
Чтобы она не так тосковала, он принёс ей котёнка - шелудивого, щуплого, кожа да кости, с измождённой мордочкой; один глаз его совсем заплыл гноем. Он его подобрал возле отхожего места, где тот увлечённо копался в ошмётках. От него невозможно несло помойкой. "Уродство", - сказала Катя и добавила, что такого экземпляра ей ещё не приходилось видеть, однако, к котёнку привязалась, вымыла, вылечила, откормила, и он из самого разнесчастного существа на свете довольно быстро превратился в резвого и шкодливого крепыша - озорного и дурашливого, как все котята. Катя называла его: "мой Циклопик" или полу - ласково, полу - ехидно: "маленький говнястик". Потом - просто Кисик. Котёнок днями напролёт если не проказничал в их комнате, то норовил вырваться на волю. То и дело с ним случались всякие казусы; один раз он сбежал, и пришлось им снимать его со ската крыши. Просясь к Кате на руки, он негромко и деликатно мяукал, а, забравшись на колени, трещал без умолку. Чтобы Кисик в их отсутствие никуда не делся, Катя придумала затянуть форточный проём марлей, а оконную щеколду изнутри для верности перевязать бечёвкой - она всё время боялась, что он сбежит и наберётся на улице блох. Так продолжалось с полгода. Но они всё равно не доглядели - он несколько раз убегал, а один раз сбежал уже безвозвратно.
Катя искала его по соседям несколько дней.
- Эка невидаль - котёнок! - говорили ей.
Они не понимали.
- Лучше б его вообще никогда не было, - сказала она ему.
Это случилось незадолго до приезда Гриши Самосея.
В Ташкенте, как и предполагалось, Кирилл удивительно быстро нашёл жильё, уговорился с хозяевами насчёт цены и в тот же день устроился на работу. Но главное - он увидел Лелю. Увидел и ошалел. Она оказалась не чета его прежним подружкам - всем этим ленинградским студенточкам - любительницам позадирать носы и челябинским фабричным девчонкам. С самого первого дня ему стало понятно - эта девушка отнюдь не забавы ради; такого, чтобы его зацепило сразу и настолько, с ним ещё не было. Он никогда о своих победах особо не распространялся, но те, кто немного ближе знали его, говорили: "Жадный до баб". Он отшучивался: "Постоять у воды и не напиться - куда это годится?" Да, он умел обхаживать красивых девушек, этот неиссякаемый источник услады,- это правда; подружки у него не переводились никогда. Отойдёт одна мимолётная интрижка, появится другая. Мать - природа не терпит пустоты; тем более что в Челябинске на фабрике всегда было за кем приударить - с одним ограничением: это были всегда только совсем молоденькие, незамужние работницы. Спать с чужой женой - это не для него, это всё равно, что столоваться объедками с чужого пира. Получается, что он - гулёна, коварный соблазнитель, такой - сякой, а девочки, объекты его вожделения, - все, как одна, непорочные создания, чисты и девственны как первая травка на лесной проталине; правда, всегда выходило, что до него там уже кто-то пасся, и не единожды. Знала ли об этом Катя? Он подозревал, что знала, - мир ведь не без добрых людей и всегда найдётся какой-нибудь не в меру рьяный поборник чужих нравов, который откроет жене глаза на истинную сущность мужа; знала, но молчала, выстроив вокруг себя кордон нежелания обсуждать с ним эту тему.
Леля - умница и красавица, каких поискать, это да; но не это главное, что отличает её от других. Тут совсем иное. Главного он так и не понял. Кажется, вот она, Леля, вся на виду, но есть ещё что-то недоступное, потаённое, глубинное, неведомое, что-то, что - не для него. И вообще - ни для кого. Позже пришло озарение: это любовь, а не просто волнующая прелесть её юного тела; вышло это как-то само собой, он и не понял - как. Он познал не просто влечение, а настоящее чувство, совесть подсказывала ему, что пора остановиться, он не мог.
Леле захотелось познакомить его со своей подругой Лизой - шикарная оказалась девица, шустроглазая, дерзкая и своенравная; кукольная мордашка, стройная фигурка и всё остальное на месте - на таких на улице оборачиваются. Девочка, что называется, с перчинкой. В первый же день знакомства она дала ему понять, что она из себя представляет - лакомый кусочек, хотя и чумовая во всех отношениях. Но пусть он держится от неё подальше. Мол, хороша Маша, да не ваша. И никаких наоборот.
Катя в Ташкент нагрянула неожиданно, хотя они договаривались, что она приедет к нему ближе к лету, когда в школе, где она работала, закончатся занятия. Все четыре месяца аккуратно раз в неделю он получал от неё длинные, обстоятельные письма. Свой взбалмошный поступок она объяснила тем, что больше не смогла ждать.
- Соскучилась. Стало невтерпёж, - сказала она.
Он нашёл, что она похорошела и даже была красивей, чем когда-либо, в новом костюме - он его прежде на ней не видел - и новом модном берете; волосы её успели отрасти и падали на лоб непослушной волной - она то и дело нетерпеливым движением заправляла её за ухо. Ей это удивительно шло. Вообще, она показалась ему чересчур весёлой и возбуждённой. Катя приехала с двумя чемоданами, крест-накрест перетянутыми шпагатом; другие пожитки она аккуратно увязала в тугой узел и укутала в пикейную скатерть из своего приданого. Комнату Катя одобрила; на её непредвзятый вкус здесь было чисто и уютно. Она жадно глядела по сторонам и взирала на каждый, даже совсем простенький предмет убранства так, словно это были не какой-то там стул или комод, а, по меньшей мере, бесценные экспонаты Эрмитажа. Она рассказала ему, как почти сразу же в поезде у неё украли корзину с провизией, и как она покупала на станциях пельмени с начинкой из солёных груздей, квашеную капусту с мочёной морошкой или варёную в мундире картошку, а однажды даже вяленую медвежатину; что в вагоне было жутко студёно, она вся закоченела от дикого, до костей пробирающего холода, со всех щелей дуло, а у проводника чаю не допросишься, приходилось добывать кипяток где только придётся, и как она пила, чтобы согреться, разбавленный спирт - это ей подсказали добросердечные попутчики. А за окном вагона, куда хватало глаз, - всюду сугробы. Сугробы, сугробы, сугробы без конца и края; только после Арыси снега не стало.
Неожиданно он понял, как он обрадовался Кате. Они долго говорили - о многом, что не предназначалось для посторонних ушей, поэтому говорили вполголоса; Катя стеснялась соседей. Потом она пересказывала ему челябинские новости - монотонно, с ленцой, без выражения. Наговорившись вволю, они ещё долго просто так лежали на диване и не заметили, как за окном сгустилась мгла. Он уткнулся носом ей в самое темечко - её волосы пахли теплом и домашним уютом. Вдруг, будто что-то вспомнив, она порывисто отстранилась от него и, забившись в самый край дивана, шёпотом поведала ему про то, как посреди зимы у них в Челябинске неожиданно случилась недолгая оттепель - такая погода ввела в заблуждение медведей, они проснулись раньше времени, а есть нечего.
- Представляешь, Кирилл? Что им делать? Медведицы ели своих детёнышей! А старики сказали: теперь жди беды, потому что это не к добру.
- Страсти какие.
Она всегда любила напугать его какими-нибудь жуткими историями.
Он вполуха слушал, а сам думал о Леле - как он сможет с ней расстаться, а то, что придётся расстаться, не подлежало сомнению. Дальше продолжать - невозможно. Но как?
За стенкой шумели хозяева, справляли свой праздник.
Всё. Пора завязывать. Почти пять месяцев, с тех пор, как он увидел её в день своего приезда в Ташкент в конторе "Хлопстроя", все его помыслы были только о ней. Ни в коем случае нельзя было этого допустить; он допустил. Куда дальше его заведёт любовь с Лелей, он не знал. К чему оттягивать, если так или иначе придётся кончать? Так далеко он ещё никогда не заходил.
Катя уснула, прижавшись щекой к его плечу и переплетя его пальцы своими - тонкие, холодные, цепкие, они и во сне не выпускали его; на подушечке её правого мизинца вскочил волдырь от ручки чемодана. А он лежал без сна и думал. Думал, думал, думал. Мешала спать вдруг занывшая в сердце совесть, обратившаяся в чёткую и конкретную мысль, которую раньше он старался не допускать до своего сознания - оттого, что он трус, он боится причинить Кате боль. Он слышал её лёгкое, ровное дыхание около своего уха - обычно так дышат дети. Тишину нарушали далёкие раскаты грома, потом и они прекратились. Наконец-то гроза пошла на убыль.
Он тихонько, чтобы не разбудить Катю, встал, закурил, подошёл к окну, отодвинул занавеску. Он там ничего не увидел; было далеко за полночь и узкий проулок, ничем не освещённый, утопал во тьме. Откуда-то с другого конца дома долетали звуки балалайки. Это веселились хозяева. В наглухо запертой комнате было душно, а от окна тянуло приятной прохладой. Показалась луна - полная, круглая, она бросала металлический отблеск на одинокую беззащитную фигурку на диване, уткнувшуюся в стенку. Небо посветлело, а на луне отчётливо проступили пятна; казалось, что до них рукой подать. Катя называла это "Девушкой с коромыслом". Его всегда поражало - сколько она знает всяких сказок, преданий и легенд!
Он потушил папиросу, и снова лёг, всем телом прижавшись к Катиной спине.
Доверчивость и беззащитность - части единого целого, как любовь и страсть, добродетель и порок, красота и скверна; первая созидает, вторая разрушает, первая даётся во благо, вторая - в наказание. Всё это слова, бессмысленные слова, придуманные теми, кому делать нечего.
Только утром с бесконечным облегчением он узнал, что ночью приходила Леля и была сама не своя.
- По твою душу приходили, - шепнул ему на ухо Николай, когда он на кухне, умывшись, вытирался полотенцем; Катя к тому времени уже успела выйти. - Я эту твою кралю послал куда подальше. Правильно я сделал?
Всё правильно, Николай. Так даже лучше - без объяснений причин и оправданий. Она поймёт. Она умная. Не нужен он ей такой.