|
|
||
Email: contact@marinabeglova.ru
Книга вторая
Глава 20
Спустя час или два та же самая толстая хмурая нянечка в синем рабочем халате с завязками на спине, которая всё это время уныло сидела, выпятив живот, рядом с кроватью на выкрашенном белой краской табурете и крутила ватные турундочки, оставила своё полезное занятие и принялась старательно записывать со слов вновь поступившей пациентки в изрядно растрёпанную учётную книгу: Стрельцова Клеопатра Викентьевна, восемнадцати лет от роду, проживает по адресу такому-то; беременность первая, предположительный срок - 14-15 недель... Писала она медленно, с величайшим тщанием выводя каждую букву и часто останавливаясь, чтобы передохнуть. Её мучила одышка. А больная в это время закрывала глаза или же безучастно смотрела в пространство перед собой. Вдруг в дверь заглянули - к новенькой девушке посетитель.
Какой посетитель? Кирилл? Или отец? На неё напал страх. Она не хочет. Она не готова. Мучительно больно видеть и того, и другого.
В палату вошёл незнакомый парень. Он был одет в белый халат с крошечным чернильным пятнышком на лацкане, но без положенной здесь врачам шапочки. Она поймала его добрый внимательный взгляд, увидела тёмно-русые, коротко стриженые "под скобку" и гладко зачёсанные назад волосы и худые щёки, потом снова закрыла глаза.
Леля плашмя лежала поверх чистой простыни - вялая, обмякшая, как тряпичная кукла, жалкая, убогая, несчастная; она будто увидела себя со стороны. Она почувствовала, как незнакомец дотронулся до её лба, и невольно дёрнулась. Она этого не ожидала. Рука его была тёплая и шершавая, с мозолями на подушечках пальцев и шероховатостями на бугорках.
- Ну, здравствуйте, русалка! - как будто весьма дружелюбно сказал он. - Хорошо искупались? Как же это вас так угораздило? Меня зовут Алексей Кравцов. А вы, значит, Леля. Как вы? Живы? Глупый вопрос. Вижу, что живы. Знаете уже, что с вами произошло? Два дня назад вы упали в воду. А мы с моим другом Николаем вас вытащили и доставили сюда. Слушайте! А ведь вам здорово повезло! В том смысле, что это самая лучшая больница в городе. Это я вам точно говорю. Здесь вас в два счёта на ноги поставят. Извините, что пришлось вас раздеть. Но вам не надо стесняться. Во-первых, мы с Николаем - врачи. Ну, или без пяти минут врачи. А врачей стесняться не пристало. А во-вторых, наша квартирная хозяйка Мария Саввична - милейшая женщина, между прочим, таких ещё поискать! - всю вашу одежду выстирала, вычистила и вывесила на солнышко просушить. На улице-то вон какое солнце с утра!
Он кивнул в сторону задёрнутого белыми шторами окна.
Находившаяся в полуосознанном состоянии, Леля слушала и слушала. У неё не было сил что-либо сказать в ответ этому человеку. Так, значит, она здесь два дня. Она посчитала в уме. Получается, что сегодня пятница. Или уже суббота? Какие-то незнакомцы её раздели; они её несли - грязную, тяжёлую, мокрую, полумёртвую. Фу, как стыдно, как неудобно. Ей сделалось невозможно противно от самой себя.
Удивительно, но она ничего не чувствовала. У неё ничего не болело, только слегка покалывало в ногах. Всё было безразлично. Будто то была не она. Она вообще теперь ничего не чувствует. Бревно бревном. Как не чувствовала внутри себя своего ребёнка, так теперь не чувствует, что его не стало. Соображала ли она до конца, что ребёнок её погиб, не вынеся такого с собой обращения, в то время как сама она осталась жива?
- Наверное, вас дома обыскались? Волнуются... - опять начал приставать к ней этот парень. - Или они уже всё знают? К вам кто-нибудь приходил?
Кто её может искать? У неё теперь никого нет.
- У меня никого нет.
Ей пришлось открыть глаза.
- Так не бывает, - мягко возразил он. - Вы замужем?
- Нет.
- Так. Ну, хорошо. А мама?
- Мама умерла. Уже давно.
- Отец?
- Отца тоже нет.
- Ну, есть же у вас друзья, подруги? Не с небес же вы свалились?
Леля подумала о Лизе и Маргарите Семёновне. Вот кто может её искать. Как неудобно. Она два дня пропустила, не предупредив; у них в конторе такое не приветствуется. Впрочем, какая ей теперь разница до всего этого?
Смерть как хочется спать. Сквозь дрёму она продиктовала этому человеку Лизин адрес.
Почему никто не спрашивает её: что она делала ночью одна на берегу канала? А если вдруг спросят - что ей отвечать? Она ведь сама не знает - что она там делала. Почему этот человек не оставит её в покое? Говорит и говорит. Сначала приставал к ней с вопросами, теперь завёл разговор о какой-то Марии Саввичне.
- ...Я ей о вас рассказал. Она даже расчувствовалась. Не удивляйтесь, если к вам вдруг заявится незнакомая женщина, навьюченная как верблюд свёртками и свёрточками. Вот беспокойное хозяйство! Ей только скажи, что где-то кто-то заболел! Да она из-за этого навеки лишится покоя!..
Наконец он ушёл. Она рада была от него отделаться. Немного погодя у неё открылось повторное кровотечение. Молча, не закрывая глаз и не подавая признаков жизни, в каком-то отупении она терпела все производимые с ней медицинские манипуляции, только иногда глухо стонала. Она теперь как препарированная лягушка; они, эти люди, что здесь работают, делают с ней всё, что хотят. Нет, она - та самая вяленая вобла из сказки; ни мыслей, ни чувств - всё выпотрошили, вычистили, выскоблили, выветрили, ничего не оставили. В помещении, где она лежала, было душно, остро пахло хлором, которым из санитарных соображений здесь посыпали всё, что только было можно. Лёжа на спине, она неподвижным, остановившимся взглядом бездумно смотрела в потолок. Белизна потолка слепила до рези в глазах, но она всё равно не отрывала от него глаз. Ей хотелось встать и задёрнуть шторы. Как долго тянется здесь время. Грудь теснило от неизъяснимой тоски, мысли её путались, перед глазами прыгали золотистые мушки. Уснуть бы и не просыпаться.
Что же ты так заспалась, Леля?
Узнав от Алексея Кравцова о приключившейся с Лелей истории, Лиза и Вадим тут же впопыхах помчались в больницу. По дороге Лиза с лихорадочной энергией думала, соображала, вспоминала и увязывала факты; она ломала себе голову, строя всяческие предположения, - одно неправдоподобней другого. Ясно ей было только одно: с Лелей - беда; она упала в воду и от этого потеряла ребёнка. Значит, Леля была беременная. Это открытие повергло её в шок.
Спёртый воздух многоместной больничной палаты ударил Лизе в нос. Она, было, шагнула вперёд, но сейчас же остановилась в нерешительности. От страха она робко жалась за спиной брата и переговаривалась с ним только шёпотом.
Леля спала; они с Вадимом не осмелились её будить.
Вот она - Леля. Живая и всё такая же, как прежде, красивая, только бледная, с бескровными губами. Лежит лицом вверх, вытянувшись, разбросав по подушке спутанные волосы и сложив на груди руки, - прямо как в гробу. Голова склонилась к правому плечу, а губы слегка приоткрыты. Лизу поразил мертвенный цвет её щёк. И глаза закрыты, совсем как у покойницы, а от ресниц на щеки ложатся длинные неровные тени.
Лиза не выдержала. В невольном порыве просунув свою руку под Лелину безжизненную ладошку, она тихо позвала:
- Леля... Ты меня слышишь, Леля? Это я, Лиза. Как же ты?..
И замолчала на полуслове, потрясённая исходившим от руки холодом.
Леля приоткрыла сначала один глаз, потом второй. Губы её зашевелились.
- Слышу, - тихо произнесла она и заплакала в беспредельном отчаянии.
Они сели у изножья её кровати; Лиза указательными пальцами обеих своих рук принялась вытирать ей слёзы. Она не утешала, просто ждала, когда Леля выплачется. Потом Лиза выпроводила брата домой, а сама осталась. Ей не терпелось узнать подробности. И Леля ей всё рассказала: о ребёнке, о том, как она ходила к Кириллу и что ей там сказали, о том, как после этого она шла, шла, шла, пока не свалилась в Салар. Только про отца она сказала, что они поссорились, и он, по-видимому, уехал. Про "это" - ни слова. Такое она не может рассказать даже Лизе. Не может, не должна и не хочет. Вот так! Это её личное дело. Это никого не касается.
- Что мне делать, Лиза? У меня теперь никого нет.
- Что делать? Что делать? - беспокойно оглядываясь по сторонам, громко зашептала Лиза. - Жить, вот что! Назло врагам! У неё никого нет! Вы только её послушайте! Что это тебе взбрело в голову? А я? А Пряничек? Выше нос, подруга! А ты знаешь? Мы с Пряничком снова вместе. Воссоединились, так сказать. Он с той своей Мариной расстался. Будто и не уходил. Недолго же у них всё продолжалось. Только он ничего не рассказывает. А я, дурында этакая, ещё мечтала о племянниках. Размечталась! Прямо обхохочешься. Возвращение блудного сына называется.
Как всегда, у Лизы эмоций - хоть отбавляй; в этом она - просто уникум. Леля поправила подругу:
- Блудного брата.
- Ага.
- Лиза, сходи ко мне в контору, расскажи Маргарите Семёновне, что я заболела.
- Схожу.
Лиза послушно кивнула головой.
Вот теперь можно ни о чём не беспокоиться.
Леля опять уснула. Нянечка наутро с трудом её разбудила; отдуваясь, как после тяжёлой работы, она поставила на покрытую белой салфеткой тумбочку стакан горячего чаю с молоком и маковые баранки на блюдце и что-то всё время безостановочно говорила, тронув Лелю за плечо, но Леля ей не отвечала. Как будто она не понимала или не слышала. Как много она спит. Поест через силу то, что ей принесут, и опять забывается в долгом непробудном сне. Теперь к горлу ей то и дело подступали рвотные позывы; силясь себя сдержать, она старалась не дышать, отчего на лбу у неё выступала холодная испарина. А когда отпускало, она поворачивалась лицом к стене и снова засыпала. Ещё её непрестанно мучила жажда.
Через неделю ей позволили вставать.
Домой её отпустили только в конце месяца, всучив длинный, свёрнутый в тугую трубочку листок - выписку из истории болезни и рекомендации.
Дома всё было по-прежнему, только было видно, что накануне сюда наведывалась Лиза; она навела порядок, оставила на столе завёрнутые в вощёную бумагу булку ситного хлеба и батон колбасы, ещё какие-то продукты. Ну, зачем?
Леля окинула взглядом комнату. Было тихо, как никогда; её поразило, что даже часы нигде не тикают, пока у неё не вспыхнула догадка, что, когда её не было, их ведь никто не заводил, и, понятно, что механизм остановился. Она медленно ходила из своей комнаты в кабинет Викентия Павловича и обратно, из конца в конец, методично обследуя буквально каждый угол, заглядывая повсюду и выдвигая каждый ящик. Не было портфеля отца, кое-каких его вещей, его бумаг с рабочего стола, маминых украшений из золочёной шкатулки и тех, что отец хранил отдельно, - в бархатных футлярах, пряча их в потайном ящичке секретера. Немного не понятно - почему-то не было на месте Сашиной пожарной каски. Она-то зачем понадобилась отцу?
То, что она никогда его больше не увидит, Леля поняла ещё в больнице. Она для этого его слишком хорошо знала. Или только считала, что знала? У неё было достаточно времени, чтобы обдумать многое. Долгими томительными вечерами, переходящими в ночи, она, если только силою воли не выключала сознание, наблюдая, как за окном меркнут последние отблески заката, поминутно вспоминала тот день и анализировала. Ночами, ворочаясь в тяжёлом сне и пестуя свою обиду, она истязала себя подробными воспоминаниями. Всё, что с ней тогда случилось, - это неизбежная расплата за то, что она в один прекрасный день, сама того не ведая, осмелилась позариться на чужое. Всё верно, всё справедливо. За всё на свете нужно платить. Она и заплатила - смертью своего ребёнка, своим унижением, своей кровью. Она получила наглядный урок.
Иное дело - Кирилл. Она не сомневалась, что рано или поздно они встретятся. Она пока не готова к этой встрече, но она подготовится. В больницу он не приходил. Всё правильно - откуда ему было знать, где она? Чуть ли ни каждый день приходили Лиза с Вадимом; иногда навещал этот парень, что её спас, Алексей, он осведомлялся о её здоровье, ненавязчиво интересовался, чем её лечат, и сразу под каким-нибудь предлогом уходил, долго не засиживался; несколько раз наведывалась Маргарита Семёновна, она тоже долго не задерживалась. И даже Мария Саввична, совершенно посторонняя ей женщина; но это уж слишком! Она протянула Леле обе руки, совсем как старой знакомой, и поцеловала её в лоб длинным, мокрым поцелуем, а Леля растерялась и прямо не знала, что ей говорить.
Леля в раздумье ходила по комнате. Сверив по радио и выставив правильное время, она завела часы, подошла к зеркалу. Всё, хватит себя истязать, а то страшно посмотреть - на кого она теперь похожа! Что сталось с ней? Бесплодные усилия любви - вот как это называется. Лелю вмиг охватило презрение - такое же чувство, как бывает, когда нечаянно подсмотришь что-нибудь гадкое. Она вышла из того кошмара живой, и на том спасибо; пусть со шрамами на душе и ранами на теле, но живой; с растерзанным сердцем и вывернутым наизнанку нутром, но живой. Живой!
Ни разочарование, ни раскаяние, ни переживания ни в малой степени не довлели над ней; всё, что с нею приключилось, - это касается её и только её; она ни от чего не отрекается и не отказывается, ведь она полностью отдавала отчёт о своих действиях. Кирилл? Он тут решительно ни при чём. Любит ли она его теперь? Продолжает ли любить, невзирая ни на что? Она очень серьёзно с собой поговорила и решила для себя, что да - любит; а иначе что же это за любовь, которая может испариться за один день, - как весенние лужи? Любит, но видеть его не хочет. И всё, и точка. И даже думать о нём она больше не станет. Не станет, не станет, не станет!
С прежней жизнью покончено раз и навсегда; теперь она будет жить иначе. Всем назло. Ну и что ж, что у неё теперь никого нет. Она ни в ком не нуждается. Наплевать.
Решено! Она начнёт новую жизнь, и начнёт её с новой причёской. Она отрежет волосы, тем более что давно пора. Но не ходить же с откромсанными кое-как лохмами. Надо всё делать как следует, а не абы как. Стричься - так уж стричься!
Удивительная вещь - своевременно принятое решение; мир словно всколыхнётся и на глазах начинает разворачиваться к тебе нужной стороной. Лелю охватило нетерпение. Тут же, не откладывая своё решение "на потом", она отправилась к Лизе. Она раскраснелась и учащённо дышала, а её сердце колотилось, как от быстрого бега. Явившись к подруге и едва дождавшись, когда та соблаговолит оторваться от дела и обратить на неё внимание, она без лишних слов, взмахнув головой, решительно начала вытаскивать из своего узла на затылке бесчисленные шпильки, собирая их во рту.
- Режь!
Лиза опешила. Потрясающе! Какой неожиданный пассаж! Не иначе, как её подругу обуяла жажда перемен, и она не знает, с чего начать.
Она аккуратно зачесала Лелины волосы назад и отмерила от их кончиков ладонь.
- Столько?
- Столько и ещё пять раз по столько.
- Ага, сейчас. Только газетку подстелю. Ты что, подруга, сдурела?
От негодования Лиза даже побагровела, что с ней случалось крайне редко. Стричь Лелины волосы она отказалась наотрез, угадав в порыве подруги своеобразное молодечество или максимализм и ничего более. Она, конечно, когда-то уговаривала Лелю постричься, но делала это скорее из чувства противоречия; в душе ей Лелиных волос было жалко. Поэтому она категорически запретила себе потакать Лелиному взбалмошному поступку. Сама же потом пожалеет!
- Ку-ку! - сказала Лиза и приложила к своему виску большой палец, выразительно покрутив ладонью, потом той же рукой изобразила кукиш. То, что Леля задумала, - полное безумство. Это исключено и даже не обсуждается.
Но Леля - такая упрямая. Что за наказание иметь такую подругу! Ясно, что дело - полная дрянь. Внезапно её осенило.
- Леля! Ты прямо как маленькая! Что сказала бы твоя мама про такое геройство? Уж точно бы по головке не погладила.
Мама... Действительно, о маме Леля не подумала. Лизин довод убедил её. Ладно, оставим волосы в покое; в конце концов, они здесь ни при чём.
Всё равно, несмотря на эту пертурбацию, она будет держаться генеральной линии. Вот такая она - Леля!
Уж коли она теперь одна, а, значит, сама себе хозяйка, она решила провести ревизию своих единовластных владений. В ящиках и шкафах у неё и так полный порядок, бельё в комоде уложено в аккуратные стопки, а все вещи разложены по своим местам, но есть ещё сундуки, что стоят в передней, - в них, насколько ей было известно, никто после смерти мамы ни разу не заглядывал.
Леля осторожно высунулась из комнаты и бросила в сторону кухни быстрый взгляд. Хотя, если уж говорить начистоту, сейчас у неё был не тот настрой, чтобы бояться какую-то там Сычиху. Наверняка та уже угадала, чем тут Леля занимается, и подслушивает под своей дверью или, как резиновая присоска, прилипла носом к окну, зорко следя за каждым шагом девушки. Но она ничего не увидит. Пусть себе побесится. Один за другим Леля затащила сундуки в свою комнату. Ей не терпелось увидеть их содержимое. Сундуки были тяжёлые; когда-то сразу же после похорон в них сложили мамины вещи и с тех пор не разбирали.
Внутри, как Леля и предполагала, царили красота и элегантность. Вещей было много, и на каждой лежал отпечаток маминой судьбы.
Достав из-под кровати мамину низенькую скамеечку для ног с мягкой, чересчур податливой бархатной подушечкой и подставив её себе под коленки, чтобы не так затекали ноги, Леля одно за другим с безграничной бережностью и благоговением извлекала на Божий свет то перчатки - чёрные и пастельных расцветок, нитяные, что попроще, и атласные, для вечернего туалета, кружевные и из нежной лайки, то корсеты - белые и бежевые, розовые и в цветочек, с кружевами и оборками или строгие как воинские доспехи, то дамские сумочки, то вуалетки, то завёрнутые в пергаментную бумагу страусовые перья, то веера, и у неё всякий раз дух захватывало от предвкушения того, что она сейчас увидит. Вот сумочка "помпадур" - атласный мешочек на золотом шнуре; эта сумочка - ну ещё туда-сюда, но другая!.. Уж очень вычурная. А вот ещё одна - ридикюль из парчи жемчужно - серебристого цвета; насколько Леле помнилось, пару ему составляла так называемая шляпка "с претензией" из бисера и стекляруса. А вот веер из расписанной цаплями розовой гофрированной бумаги; резной костяк из душистого сандалового дерева украшен голубой шёлковой кисточкой. Счастливое сочетание розового и голубого - сколько в нём выразительности и изящества!
Почти на самом дне, под стопкой чулок, обнаружился старинный альбом в лиловом сафьяновом переплёте, а в нём под вкладышами из папиросной бумаги - акварельные рисунки, карандашные наброски, переписанные от руки стихи и ноты. Как давно его никто не раскрывал! Следом за ним нашёлся и другой мамин альбом - потолще и пообыденней, от частого использования бархатная обложка линялая и в пятнах, а в нем целое богатство: открытки - причудливо раскрашенные, с облупившейся позолотой и пафосными надписями "на память", вперемешку с вырезанными из дамских журналов иллюстрированными статейкам незамысловатого содержания; картинки изображают то каких-то надутых от важности господ старого образца в компании с дамами в мехах - судя по их виду, теми ещё продувными бестиями, то напыщенных стариков и старух, то расфуфыренных в пух и прах щёголей и щеголих, франтов и франтих. Вот щупленький юнец с чересчур нафабренными усами под ручку с некоей пышнотелой особой в соболях и бархатах - они диссонируют как Есенин и Айседора Дункан на известной фотографии. Вот группа танцоров в одинаковых мягких сапожках и с затянутыми в рюмочку талиями лихо отплясывают лезгинку. Вот истощённые диетами и кокаином красотки с жуткими подведёнными глазами, пожилые дамы в чепцах с лентами по моде прошлого века, монашки в чёрных куколях со скорбными иконописными лицами или ещё какие-то старорежимные субъекты. Одно за другим Леля доставала и поочерёдно выставляла на стол бомбоньерку с ворохом конфетных фантиков, бювар со старыми письмами, деревянную болванку для парика, старый сотейник без ручки, стеклянный колпак от керосиновой лампы, пустые флакончики из-под духов, жестяную коробку из-под печенья с потускневшими любительскими снимками каких-то незнакомых ей людей, а на обороте начертаны глупые высокопарные словечки. И тут же затесался их с Адой пупсик - голыш с розовым целлулоидным тельцем и конечностями на шарнирах; из-за частого купания его крошечные пятки и пуговку - носик совсем разъело от мыла. Странное дело - ещё недавно его умильная мордашка с ярко-голубыми глазками и облупленным румянцем (чуть дотронешься - краска пристаёт к пальцам) ей казалась смешной и глупой, а теперь - трогательной и милой.
Вот мешочек - саше для носовых платков с незавершённой вышивкой и забытой в ней игольницей. Вот мамин блокнотик для кулинарных рецептов в тиснёном шагреневом переплёте, а в нём на вчетверо сложенном разлинованном листе бумаги маминым быстрым почерком - два рецепта из поваренной книги: каспийская осетрина на пару и шарлотка на скорую руку. Вот выписка из какой-то нравоучительной статьи на тему морали с цитатами из Ницше и приколотой фотографией некоего седовласого субъекта со слегка оплывшим лицом (ну и образина! интересно, кто таков?) и тут же - схематично изображённый гимнастический экзерсис для придания телу гибкости. Вот выкройка дамской ночной сорочки на старых газетах. Вот реклама модного курорта на марциальных водах. Вот зачехлённая коленкором котиковая муфта, а в ней - скомканный белый шёлковый платочек с мамиными инициалами в уголке; Леля не удержалась и поднесла его к лицу, отчего у неё тотчас перехватило горло. Вот пересыпанный нафталином лыжный костюм - голубые бриджи, свитер с оленями и полосатая шапочка с мыском; не то чтобы её мама когда-нибудь ходила на лыжах, сама мысль ей не приходила в голову, но костюм, как всякая приличная современная дама, в своём гардеробе имела. Вот богато украшенная вышивкой нижняя юбка под вечерний туалет - воплощённые женственность и кокетство; к ней у мамы неизменно полагались белые кружевные подвязки с крохотными алыми бантиками. Вот маленькая пудреница с лебедем на крышечке и ещё одна пустая круглая миленькая коробочка с непонятной, но такой манящей надписью "Рашель". И гора всяких женских туфель, а среди прочего - старые отцовские штиблеты из светлого шевро в дырочку со стёртыми до основания кожаными подмётками.
Было воскресенье; по времени - немного после полудня. Стрелы солнечного света, отчаянно пробиваясь сквозь узкую щель, случайно оставленную Лелей в толстых ставнях, пронзали намертво застывший воздух в комнате; Леля, как заколдованная, сидела на маленькой скамеечке, перебирала добро и будто заново проживала свою жизнь. Вот всегда она так! Ведь знает же, что копаться в воспоминаниях - всё равно, что грызть кровоточащую заусеницу на пальце; несмотря на то, что ты прекрасно осведомлена о последствиях, но если уж начала, остановиться невозможно.
Что-то Леля отложила для себя, что-то сложила назад или убрала в шкаф. За этим занятием её и застал Вадим Проничек. Его звонок заставил её вздрогнуть. Ведь она никого не ждала.
Он принёс ей нарциссы, мамины любимые цветы (впрочем, её мама любила любые цветы) и держал под мышкой какой-то свёрток. Большая тучная пчела, привлечённая сладким цветочным ароматом, влетела вслед за ним. Вадим внёс в закупоренную комнату запахи сырой земли и молоденькой травки, фиалок и цветущих яблонь, древесной смолы и пробуждающейся природы, дуновение свежего ветра и ещё миллион других всяких запахов; у Лели даже слегка закружилась голова, а в носу защекотало. Она ждала, стоя у двери, пока он вешал в передней свой плащ.
Когда он вновь вошёл, она поставила цветы в вазу. Милый, заботливый Пряничек. Ну, зачем он так утруждает себя? Повинуясь долгу совести или дружбы? Не стоит она того.
- Давай-ка кипяти воду. Будем пить чай. Я тебе кое-что принёс.
Что ещё? Зачем так беспокоиться?
Он развернул свёрток. Там оказалась французская булка, немного масла и баночка мёда. Он попросил у неё нож, нарезал булку тонкими ломтиками, ловко намазал тартинку, передал ей.
- Знаешь, как это называется? "Нан-бал-май". По-татарски - бутерброд с маслом и мёдом. Душеспасительная пища. Наша с Лизой нянька-татарка после душевных травм всегда себе такой делала. Она говорила: очень помогает.
Значит, он пришёл лечить её душевную травму? Как это мило с его стороны. Только она в этом не нуждается. Она абсолютно здорова.
И всё же Леля сидела на диване, поджав ноги и облокотившись о подушки (это было её излюбленное место), "через не хочу" жевала кусочек, откусанный от бутерброда, запивала его чаем, который она усердно помешивала ложечкой, и слушала болтовню Вадима, но лицо её оставалось замкнутым; если говорить начистоту, она не очень-то и прислушивалась. Он сидел рядом, верхом на стуле. Она заметила, как глаза Вадима следят за ней, и участие, которое можно было в них прочесть, мешало ей. Пчела кружилась по комнате, билась о стены, разозлённая, отчаянно жужжала и с разлёту стукалась об абажур люстры, пока Вадим не догадался выпустить её в окно, выходившее в сад. Он поднялся, отдёрнул портьеру, настежь распахнул обе створки, толкнул наружу ставни.
- Так-то лучше. А то сидим тут в духоте, а там - весна. Люблю, когда сквозняк гуляет. Ты когда в последний раз воздухом дышала? Знаешь последнюю новость? Случилось нечто неописуемое: моя любимая сестричка - ехидна влюбилась.
Пробило два часа. Он подошёл к дивану и сел - сел совсем близко от неё, едва ли не задевая её локтем; смущённая такой близостью, она немного отодвинулась, хотя первым побуждением её было вскочить и убежать. Теперь она сидела очень прямо, устремив на него тревожные, широко распахнутые глаза, - сидела как на иголках.
Разговор не клеился, поэтому она была рада, когда он, допив свой стакан чая, быстро распростился и ушёл. Если б он вдруг вернулся, то явственно услышал, как она облегчённо вздохнула.
Окно ещё было распахнуто, портьеры не задёрнуты. Ей было видно, как Вадим, не держась за перила, спустился с веранды и быстрой походкой прошагал по садовой дорожке, слегка покашливая и на ходу застёгивая плащ. Леля смотрела ему в спину до тех пор, пока он не скрылся за калиткой. Она закрыла окно, убедилась, что дверь в комнату тоже заперта и прежде, чем взяться за незавершённое дело, села на диван подумать.
Ай да ну! То, что Лиза влюблена в Алексея Кравцова, Леля поняла и без Вадима. Забавно.
Лиза уже успела поведать Леле, как она сама отыскала его на медицинском факультете, чтобы поблагодарить за подвиг. Она считала, что они с Николаем Чернышом совершили прямо-таки геройский поступок, хотя Алексей уверял её, что они просто сделали это, повинуясь врачебному долгу. Но Лиза считала по-другому, и в сотый раз просила его пересказывать ей, как они с Николаем тогда шли по мосту, как услышали всплеск и тут же бросились на помощь, как он полез в воду, ну и так далее... Она даже повела его на Первушинский мост и заставила его показать ей то самое место.
- А помнишь, я тогда не поняла тебя и ещё переспросила про Лелю: "Совсем утонула? До смерти?" А ты ответил: "Не совсем. Частично". Смешно - животики можно надорвать.
Вот потеха! В её глазах это был подвиг чистой воды. Вот она и смотрела на него как на героя, а, надо сказать, так на него ещё никто никогда не смотрел; этот взгляд сразил его наповал.
О том, что Леля потеряла ребёнка, они деликатно молчали.
- Я сделал тогда, что мог...
- Ага, вот если б каждый, что мог, взял и сделал!..
Лизе на её пути ещё не приходилось сталкиваться с подвигом, тем более что редко какому из мужчин выпадает в жизни такая блистательная возможность - совершить подвиг. Пусть он спас не её, а Лелю, пусть он объясняет всё врачебным долгом, всё равно - Алексея она упустить не может. Если Лизе что-нибудь по-настоящему было надо, она становилась очень настырной. Сейчас ей очень нужен был Алексей. Как никто и никогда. О медицине он говорил так, что его можно было заслушаться; не удивительно, что Лиза внимала ему, разинув рот и ловя каждое его слово. Да уж, если влюбляться, так только в него - без пяти минут хирурга (да ещё какого - о-го-го!) и к тому же героя; любовь - она бросилась в этот таинственный и манящий омут очертя голову.
- А у меня мама - женский врач. Она работает в Боткинской больнице, - рассказывала она ему в день их знакомства.
- Знаю такую. Мы там были как-то. В прозекторской.
- Что, трупы резали?
- Резали.
- Кошмар! Весело до ужаса! Ни за что не пойду на ваш факультет, хотя мама только об этом и мечтает. А брат сомневается, хватит ли у меня терпения лечить людей. Он говорит: силёнок маловато. Он хочет, чтобы я стала инженером. Только это, по-моему, скучно.
- А вы сами чего хотите? Ведь каждый сам волен выбирать свой путь.
- Это - да. Золотые слова! Только я не знаю. Работаю пока в парикмахерской, а там видно будет.
- Ну, это просто. Вот скажите - чьи лавры вам не дают спокойно спать?
- Вообще-то, я сплю спокойно. Но вас поняла. Такого со мной нет. А вам?
- Мне - Пирогова. Был такой маститый хирург.
- Понятно, почему вы решили стать врачом. А кто ваши родители?
- Отец - ветеринар. Мама - просто мама. У неё нас семеро.
- Здорово! А я живу вдвоём с братом. Но вы ничего такого не думайте! Мои родители живы - здоровы, просто они разъехались. Так получилось. А вы по своим родителям скучаете?
- Очень! Надеюсь на майские праздники к ним наведаться.
Куда девалась та беспечная и беззаботная девочка-сумасбродка, да к тому же с весьма и весьма острым язычком, которая всё, что было не по ней, встречала в штыки, и которой всё сходило с рук? В Лизе, откуда ни возьмись, начали проявляться и женственность, и мягкость, и застенчивость.
Ещё одна новость, ошеломившая Лелю, - Лиза вдруг вознамерилась поступать на медицинский факультет, причём, нынешним же летом, не откладывая в долгий ящик. Она, мол, всё обдумала и даже обзавелась кое-какими книгами, по которым уже начала заниматься. У неё всё решено и расписано: с осени она уйдёт из парикмахерской и начнёт учёбу, если только не завалится на вступительных экзаменах; в сущности, это был в высшей степени благоразумный шаг, если даже скептически настроенный Вадим её в этом поддерживал. А ведь ещё совсем недавно Лиза говорила, что ни за что не станет врачом; кем угодно, только не врачом. Потому что, говорила она, когда приходит смертный час, у всех людей остаётся хоть какая-то надежда на чудо, и только врачи знают, что это безнадёжно. Ну, как с этим жить?
- Ну и как он тебе, Пряничек? - спрашивает Леля у Вадима об Алексее.
- По-моему, мировой парень.
- Пряничек, у тебя все мировые парни и замечательные девушки. Ну почему ты такой, а?
- Какой - такой?
- Ужасно добрый и порядочный, ни о ком слова дурного не скажешь.
- Уж, какой есть.
Апрель в Ташкенте - это что-то! Почти каждая ночь не обходится без того, чтобы с неба не упало несколько капель дождя; непродолжительный, тёплый и ласковый, этот дождичек так же незаметно заканчивается, как начинается, зато наутро город, разнеженный, томный и фантастически красивый в своём весеннем убранстве, чисто умытый и насквозь пропитанный ароматами трав и цветущих деревьев, весь залитый потоками света, наполненный трелью птиц, журчанием воды в арыках и неистовым жужжанием всевозможных козявочек м букашек, сверкает как самоцвет. Цветут тополя, безмятежно роняя на тротуары свой пух; мелькают сквозь буйство зелени жёлтые головки одуванчиков и красные - маков; как алмазы, горят росинки в траве; в парках вокруг пушистых бело-розовых серёжек акаций порхают бабочки и гудят шмели, а дорожки совсем потонули в стёртом в мельчайшую палевую пудру благоуханном липовом цвете; на клумбах распустились тюльпаны; упоённые отрадой бытия, весело чирикают воробьи, стайками перелетая с места на место или купаясь в пыли. В городе стало заметно людно; трамваи полны народу; люди толпятся на остановках, смотрят из всех окон, будто боятся пропустить весну, то и дело попадаются чудаки с букетиками фиалок в петлице. У мужчин из-под шляп по щекам катился пот; женщины вдруг все, как одна, взяли моду повязывать голову лёгкими гипюровыми шарфиками, бросающими на их лица ажурные тени. Сияет насыщенной голубизной свод неба, чуть тронутый розовой краской там, где отпылала заря; ласточки на проводах - словно маленькие лодочки у причала, голуби - как стоящие на рейде корабли, а обширный пустырь в конце улицы, вдоль и поперёк испещрённый глубокими колеями от повозок, полными тополиного пуха, который тихо зыблется от малейшего дуновения, и где пузырятся никогда не просыхающие лужи, превратился в настоящее лягушиное раздолье. Кажется, что природа торопится жить, и каждый норовит отхватить своё, а то не успеешь оглянуться, как лето победно вступит в свои права, а с ним придёт черёд жестокого и убийственного зноя, и нещадное солнце спалит всю эту божественную прелесть.
Леля носит на службу по-весеннему лёгкую, полупрозрачную блузку в узкую чёрно-белую полоску с воланами на груди и чрезмерно пышными рукавами - они плавно струятся вдоль рук, а на запястьях, морщась бесчисленными сборками, свешиваются над широкими манжетами, застёгивающимися на чёрные пуговки; новинка сезона - шифон, он прекрасно гармонирует со строгой чёрной юбкой и её репсовыми "лодочками" с лаковым мыском; одно плохо: каждый раз разглаживать воланы - сплошное мучение, потому что от частых полосок рябит в глазах и даже случаются приступы головокружения. Вечерами, после работы, её чуть ли ни каждый день навещают Лиза с Алексеем; забегут на пять минут, проведают для порядка и убегают. У них каждый день - дел невпроворот и прорва разных планов, надо всё успеть. Вот и хорошо, думает Леля, потому что в присутствии Алексея она чувствует себя натянуто и не знает, о чём говорить.
Постоянным её гостем сделался и Вадим. Не боясь показаться невежливой, Леля его встречала холодно, если не сказать - сурово, и выискивала всё новые и новые причины, чтобы побыстрее отделаться от него, или, сославшись на усталость, откровенно ждала, когда он, наконец, додумается уйти сам; напрашивался недвусмысленный вывод, что эти визиты её тяготили, и, кроме того, она не была намерена давать пищу кривотолкам. Что о них подумают? Но он всё равно приходил; приходил сразу после Лизы с Алексеем - обычно в восемь, иногда в половине девятого, а по воскресеньям - днём, и всегда ей что-нибудь приносил, а Лиза говорила, что он теперь неплохо зарабатывает и поэтому при деньгах. Проще говоря, жених - хоть куда! Только ей-то что до этого?
Леля каждый раз пробует возмутиться:
- Вы что - нанялись ко мне сиделками? Не надо меня караулить. Ничего со мной не случится.
Она подозревала, что они заключили между собой нечто, вроде соглашения по очереди стеречь несчастную страдалицу, чтобы она не наделала никаких бед.
С того самого дня - воскресенья, когда она разбирала свои сундуки, а после он угощал её "нан-бал-маем", так и пошло; так и получилось, что мало-помалу самым близким человеком для Лели неожиданно сделался Вадим, и она тоже начала ощущать привязанность к нему, хотя Леля его визиты воспринимала исключительно как знак дружественного внимания с его стороны и любое проявление нежности и заботы к ней встречала в штыки. Она не желала никому быть обузой.
- Скоро Первомай. У нас в конторе намечается маёвка. Поедешь с нами?
С нами - это с ним и его новыми друзьями - приятелями из АПУ. Действительно, скоро первое мая. Уже первое мая! Значит, скоро пятьдесят дней с того дня, как это случилось. Не то чтобы она ставила крестики на календаре, ведя счёт времени, просто пятьдесят дней - по сравнению с вечностью это, конечно, всего ничего, но только не для неё...
Маёвка. Леля так и эдак пробует это слово на вкус. Вроде бы напоминает мёд. Она ещё ни разу не была на маёвке.
Не возразив Вадиму ни слова, она согласилась.
Выехали спозаранку, потому что ехать предстояло часа два - два с половиной; в воздухе было по-утреннему свежо, а в небе таял огромный, расплывчатый диск луны. Езда на грузовике - это вам не прогулка на трамвае; на ухабах трясёт, на поворотах заносит и кажется, что вытряхивает всю душу. Лелю с Вадимом прижало к борту так, что не шелохнёшься, не вздохнёшь и не выдохнешь; временами Леле даже приходилось уворачиваться, чтобы не стукаться с Вадимом головами. Коленом она чувствовала его бедро. Скамейка, для мягкости застеленная старой пикейной скатертью с пушистыми помпончиками по краю, то противно поскрипывала, то жалобно постанывала. В общем, весело до ужаса, как любит говорить Лиза. На улицах по случаю праздника царило оживление. Когда проезжали по Первушинскому мосту, Лелю охватил инстинктивный страх. В черте города грузовик едва тащился, тяжело громыхая по каменным мостовым, но, вырвавшись на простор, набрал скорость и уже в два счёта был на месте. Мелькала однообразная равнинная местность; невозделанная земля поросла высокой травой; изредка попадались убогие домишки, отгороженные от остального мира глиняными дувалами, которые из-за длинных грязных подтёков от дождей выглядели уныло и неряшливо. Пока ехали, стало совсем жарко, и над дорогой зыбились похожие на лужицы с водой прозрачные волны зноя.
Вадим сказал:
- Обман зрения.
Леля нехотя откликнулась:
- Да, вижу.
Долго выбирали место попригляднее и поживописнее, где остановиться. Наконец, проехав немного берегом Чирчика, грузовик вытряхнул весёлую компанию возле заброшенного песчаного карьера и отбыл восвояси, с тем, чтобы забрать их вечером.
Был самый разгар весны, и погода стояла чудесная. В зелёной гуще кустарника, которым поросли оба берега реки, резвилась разномастная птичья мелкота, в небесах, поймав порыв ветра, парили птицы покрупнее, а мимо них мчались изорванные в клочья облака. Далеко в горах, чьи высокие очертания просматривались в лёгкой дымке, таяли ледники, вода несла много мути и ила, и в воздухе сквозь аромат диких трав угадывался отчётливый запах глины. В камышах шелестел ветер, тоненько гудели насекомые, но у самой воды всё тонуло в яростном рокоте Чирчика. Река шумела, ревела, как дикий зверь, билась о камни, разбиваясь на мириады брызг. На противоположном берегу на склоне холма над самым обрывом пасся скот. Дальше, вплоть до горной гряды, поросшей понизу алычовыми и яблоневыми рощам, шли нескончаемые поля, позеленённые молодыми всходами.
Сначала, как водится, устроили митинг. Девушки, празднично разодетые в свои самые красивые наряды, сильно напудренные и надушенные, были неотразимы, а их спутники без пиджаков и фуфаек, в светлых рубашках с закатанными по локоть рукавами, излучали молодцеватость и задор; все они были или, во всяком случае, казались гораздо старше Лели. Леля в чужой компании потерялась и чувствовала себя не в своей тарелке, тем более что все наперебой принялись её бесцеремонно расспрашивать, задавали много вопросов, не слушали ответов или улыбались равнодушной улыбкой, косо её разглядывая. Она нелегко заводила новые знакомства и поэтому была ужасно рада, когда вскоре от неё все отстали, так как переключились на группу крепких телом и духом парней - физкультурников из спортивного общества, устроивших на поляне, поросшей клевером, демонстрацию своего телосложения, а заодно и показательные выступления своего мастерства. Они то, пыхтя, вертели "колесо", то строились в "пирамиду", или по очереди изображали на стволе поваленного дерева кто "пистолетик", кто "берёзку", кто "мостик", кто "ласточку"; все обступили их и смотрели, а некоторые из девушек заигрывали с ними, подавая чересчур смелые реплики.
Потом все разобрались по парочкам и отправились обозревать окрестности.
От разбросанных по берегу тут и там камней вверх тянулись струи нагретого воздуха. Предусмотрительно ойкнув, Леля осторожно опустилась на огромный, гладкий, нагретый солнцем валун, но он оказался не таким горячим, как можно было ожидать. В туфельку ей попала песчинка, она мешала ей, и Леля разулась. Слева от неё росла дикая алыча; нависшие ветки касались её головы. Справа шумела река, временами из молодой камышовой поросли слышался какой-то непонятный шорох или слабый всплеск, и тогда Леля вздрагивала. Она жутко боялась змей, оттого они ей и чудились повсюду. Чтобы не думать об этом, она принялась плести длинную гирлянду из одуванчиков, которых тут было несметно, изредка вплетая в неё колокольчики. Рядом на разостланной газете лежали позабытые кем-то из ребят кулёк конфет и надкусанная лепёшка. Когда гирлянда была готова, Леля свернула её в венок и примерила его сначала на Вадима, а потом нацепила себе на голову, кокетливо сдвинув на один бок. Вадим лёг на спину, согнув ноги в коленях и заложив руки за затылок. Она заметила, что он лежит с открытыми глазами, неподвижным взором уставившись в далёкое небо. Ни с того ни с сего ей пришло в голову: точь-в-точь, как Андрей Болконский на поле Аустерлица. Она встала и бочком спустилась по сложенным лесенкой камням к воде. Несмотря на то, что её сразу же прохватило резким, пронзительным ветром, вызвавшим у неё лёгкий озноб, она всё равно против воли стояла и в молчании, как завороженная, смотрела, как она течёт; вблизи бурая от глины вода казалась бы неподвижной, если бы не непрестанное бульканье, зато подальше от берега она бурлила и пенилась, как какое-то жидкое варево в гигантском котле. Леля была босиком, и поэтому вскоре у неё закоченели ноги. Она вернулась к Вадиму.
Он закрыл глаза и лежал на боку; было похоже, что, он дремал. Поблизости никого не было видно, хотя отовсюду слышались голоса и приглушённый девичий смех, но всё сливалось в один общий гул. Леля сначала осторожно опустилась на одно колено, а потом вовсе легла на примятую траву, опершись о локоть и наклонившись над ним. Теперь они лежали бок о бок и голова к голове, почти касаясь лбами, а в вырезе его белой рубашки ей были видны завитки редких светлых волос. Затаив дыхание, она принялась разглядывать лицо Вадима. Какой он, оказывается, славный! Губы плотно сжаты, а волосы, разделённые косым пробором, откинуты назад; они не слушались, падали, закрывая один глаз. У него была манера то и дело поправлять их растопыренной пятернёй. Леля провела рукой по его чубу. Получилось, будто она его как маленького погладила по головке. Глупо. Она оглянулась - не видел ли кто? Но все были заняты собой, и на них никто не смотрел.
Вадим открыл глаза. Казалось, он был смущён. Лелина голова в венке загораживала ему солнце. Он и сам не знал, как так произошло, что смутное влечение к этой девочке у него росло, росло и переросло сначала в сердечный трепет, а затем в любовь, какую он раньше и вообразить не мог. Только бы не вспугнуть её, не совершить непоправимое. Пусть всё идёт, как идёт. Ему хотелось поговорить с ней о многом, о чём приходилось молчать, но он не знал, как начать.
Вадим пошёл на риск. Он прикрыл её руку своей и прижался к её ладошке щекой.
И он туда же! Пустая трата времени. Нет, она больше в такие игры не играет. Один раз уже доигралась. Слегка подавшись назад, она высвободила руку и отвернулась. Взгляд её упал на кулёк с конфетами. Она взяла конфету, развернула. Конфета оказалась с лакричным вкусом. Она скорчила гримасу и выплюнула её. Гадость какая!
На неё напал страх; чтобы замять неловкость, она спросила: который час?
- Без четверти два.
Когда не знаешь о чём говорить - говори о погоде.
- Пряничек, правда, сегодня печёт? И дождей давно не было. Пряничек, мне Лиза говорила, что ты вернулся домой. Что так?
Он ей не ответил, а вместо ответа сказал:
- Леля, у меня к тебе просьба...
Сейчас попросит, чтобы она не приставала к нему с вопросами о его Марине. А она и не собиралась. Больно надо. У него своя жизнь, у неё - своя.
- ?
- Не называй меня Пряничком.
Вот как? Неожиданно. Совершенно сбитая с толку, она удивлённо вскинула голову. Забавная ситуация. Венок незаметно соскользнул с её головы на траву.
- Не буду, - великодушно согласилась она.
Она не будет! Она-то не будет, а вот Лиза!.. С собственной сестрой ему будет справиться куда как труднее.
- Леля... - снова заговорил он. - Леля, ты его любишь?
Это он, конечно, о Кирилле.
Слова не смутили её, а больно кольнули в сердце. Леля вспыхнула и опустила глаза.
- Да, да, да! - недрогнувшим голосом сказала она.
Сто тысяч раз "да", миллион раз "да"! Ясно? Понятно? Вот так!
Как можно его не любить? Он же не виноват, что она оказалась такой дурой. Да, что и говорить, аргумент не только достаточный, но и в высшей степени убедительный.
У Вадима лицо застыло как маска.
За что она так с ним? Милый, славный Вадим. От него всегда веяло честностью и благородством. Он возится с ней как с тяжелобольной. Надо иметь совесть не обижать его, но у неё не хватило духу посмотреть ему в глаза.
Разговор, собственно, был кончен.
Когда, вдоволь нагулявшись, все вновь собрались на поляне, где от деревьев и кустов на траву уже ложились длинные предзакатные тени, водитель грузовика был давно на условленном месте и ждал. Первый майский день быстро меркнул. То тут, то там постепенно зажигались огни. В Ташкент они возвратились уже затемно. Все устали и на обратной дороге дремали или с равнодушным видом смотрели по сторонам.
С тяжёлым сердцем вернувшись домой и чувствуя невыносимую усталость, Леля бросилась ничком на кровать и расплакалась, как обиженный ребёнок, пряча лицо в подушку.
"Больше не могу, - думала она. - Господи, Боже мой, когда же всё это кончится?!" Несколько успокоившись, она уснула глубоким сном и проспала едва ли не до полудня следующего дня.
Разбудила её Лиза и завела разговор "про это", невзирая на то, что прекрасно знала, как эти разговоры были Леле невыносимы. Так невыносимы, что она всякий раз спешила улизнуть от них. Бесконечно тяжело притворяться беспечной и беззаботной, когда на душе скребут кошки, а каждое случайно сказанное слово на щекотливую тему, бередя рану, приносит невыразимую боль и обиду; бесконечно тяжело стыдиться родного отца; бесконечно тяжело носить на сердце тяжкий груз и, осознавая свою отверженность, всегда быть начеку, чтобы ничем себя не обнаружить. Может, она сгущает краски, но почти сразу, как только Леля вышла после больницы на работу, она узнала, что Кирилл с фабрики уволился, взял расчёт и отбыл в неизвестном направлении (а разве она ещё на что-то надеялась?), и она всем своим естеством стремилась скрыть ото всех своё безнадёжное отчаяние, хотя ей стоило большого труда отвечать на все расспросы, причинявшие ей страдание, так как у Лизы была особая страсть поболтать на "эту" тему. Откуда она взяла, что Викентий Павлович уехал и возвращаться не собирается и что Кирилл "взял отступного", спрашивала она Лелю; ответа у Лели не было ни на то и ни на другое, хотя у них с Лизой и было заведено с детства говорить всё друг дружке начистоту и без стеснения.
- Знаю и всё, - сказала Леля.
Она почувствовала, как её лицо заливает яркий румянец.
- Ну, а всё-таки? - не унималась Лиза.
- Всё, Лиза, отстань. Кровь не пей!
- Ладно. Слушай! Мы с Алексеем, наверное, поженимся. Мы вчера так решили...
Вот, что привело её сюда. Вот, что сделало такой возбуждённой, а вовсе не праздники.
Лиза, как и сказала, всю весну и лето прилежно штудировала учебники, готовясь к экзаменам, а Алексей принялся ей усердно помогать. В университет она попала с первого захода, а вскоре за этим радостным событием последовало и его логическое продолжение - их с Алексеем свадьба, как ни причитала добрейшая Мария Саввична, как ни грозилась, как ни уговаривала! Заказали ещё один дубликат ключей, и Алексей переехал к Лизе. Стоит ли говорить, что приём ему был оказан самый тёплый. Впрочем, Мария Саввична не очень пострадала. Предоставленного ей на попечение Лешека место вскоре заняла - кто бы вы думали? - Валечка! У них с Николаем Чернышом всё-таки всё сладилось. А освободившаяся койка в общежитии досталась безмужней фельдшерице Елене Петровне; на вид щупленькая и невзрачная, она оказалась с таким тяжёлым характером, такой мастерицей говорить обо всех завуалированные гадости и нарываться на скандалы, к тому же скупая и скаредная (что в общежитии категорически не приветствовалось), и её вскоре оттуда выжили. Взамен же поселили ассистентку врача - бактериолога из эпидемиологической больницы Надежду Филипповну, сильно косящую на левый глаз, рано увянувшую, рослую и оттого постоянно горбившуюся, - типичный "синий чулок", отличительной особенностью которой было абсолютное отсутствие всякого мало-мальского шарма, а её по-старушечьи унылые наряды вообще не выдерживали никакой критики. После всех этих передвижений недовольной осталась лишь одна Сонечка; она казалась такой расстроенной, что её родители, испугавшись за здоровье дочери, второпях подобрали ей не совсем удачную партию - Лазаря Яковлевича Табачника, провизора средних лет с грузной шеей и маленькими близорукими глазками, этакого добряка в мешковатом костюме и чёрной фетровой шляпе с поникшими полями, который к тому же оказался убеждённым вегетарианцем, и всё было улажено, хотя и не наилучшим образом. Однако Сонечка сразу же взяла над ним власть, завела у него дома свои порядки, через год родила ему сына Зорика и была вполне счастлива.
А Вадим перешёл жить к Леле.
- Пойдёшь за меня замуж? Я, конечно, жених не первой свежести, но ведь и не прощелыга какой-нибудь.
- Ты, Вадим, не прощелыга, ты - прелесть что такое.
- Вот и выходи за меня замуж.
А разве она ему и так фактически не жена? Она, как могла, старалась честно и добросовестно играть роль верной, домовитой жены и рачительной хозяйки дома. После работы спешила домой, чтобы приготовить Вадиму обед. Часы били девять раз; они садились за стол. Обедали они всегда вдвоём, если Вадима задерживали дела, она никогда не садилась за стол одна. За столом они переглядывались и улыбались друг другу. Ей действительно нравилось кормить его, а не так, словно она делала это, подчиняясь условностям или некоему строгому ритуалу. После обеда Вадим неизменно благодарил её, вскользь касался губами её щеки, потом поднимался, переодевался в домашнее и переходил на диван или же шёл в сад - неожиданно ему полюбил их сад, и вечер тянулся как обычно - мирный, тихий вечер вдвоём. Что ещё ему надо?
- Я ещё маленькая, какая из меня жена? Мне только девятнадцать лет.
Вот так: заводить любовные шашни она не маленькая, а замуж - маленькая. Самое удивительное, что никаких других убедительных доводов она не приводила, но настаивала на своём.
- Леля, я серьёзно.
Особого желания выходить замуж у неё, честно говоря, не было, но не было и веских причин отказываться.
Сколько можно строить из себя неприступный бастион? А вдруг после ряда неудач он откажется от своих помыслов, что тогда? Мало-помалу это начало доходить до Лели.
А что это, в конце концов, изменит? Какая разница? Что ей - ждать вдохновения свыше? Замуж? Ладно, нехай будет замуж!
Они назначили дату, всё обсудили. Решено было свадьбу не играть и вообще никакой церемонии не затевать, а просто сходить, куда положено и, выполнив все необходимые формальности, "расписаться". Белого платья для сего ответственного шага тоже не шили и фату не покупали. Леля надела свою "головокружительную" блузку в чёрно-белую полоску и юбку в складку, которая всегда так задорно колышется вокруг её коленок. Всё произошло обыденно и просто. Были приглашены Наталья Платоновна со своим новым мужем Сергеем Сергеевичем, Мария Саввична, Николай Черныш с Валечкой и, конечно же, Лиза с Алексеем. Событие, каковое состоялось во вторник после обеда, было недолгим и отнюдь не скучным. Даже Мария Саввична с её дотошностью, вздумай она попробовать придраться, не смогла бы; она просто стояла в сторонке и слушала со снисходительной улыбкой торжественную речь служительницы загса, а потом, расчувствовавшись, благодушно расцеловала наречённых в обе щёки.
Необходимо сообщить ещё одну немаловажную вещь: после бракосочетания Леля оставила свою девичью фамилию Стрельцова. Оказалось, что, невзирая на развод с Вадимом, мадам Проничек, в девичестве Марина Вагина, вовсе не собирается возвращаться к своей прежней фамилии, а поскольку две мадам Проничек - это уж слишком, Леля осталась под своей фамилией.
- Лиза, ты знала, что она - Вагина?
- Ну, знала, ну и что?
- А то, что все эту фамилию так и норовят прочесть с ударением на второй слог. Вот так: Марина Вагина.
- Ну и что получается?
- То самое.
Леля пояснила и добавила:
- Правда же, хочется выплюнуть и прополоскать рот?
Лиза в ответ только прыснула; вскоре они обе захлёбывались от смеха.
Конечно, такой разговор между подругами был возможен только в отсутствии Вадима; бывшая жена - это табу, это не обсуждается, как и её собственное прошлое. Уважение и независимость - таковы были их условия игры, игры не на ставки, а на интерес, придуманные ими самими, и она эти условия неукоснительно выполняла.
Бабушка Анна Павловна по-прежнему регулярно слала Леле из Ленинграда длиннейшие письма, Саша писал редко; видимо, ему было не до этого. Бабушка писала: Саша заводит краткосрочные романы, ничего серьёзного; сейчас у него очередное увлечение - не то шансонетка, не то совсем молоденькая статисточка из театра оперетты. Ну, в общем, что ты будешь с ними делать? Всё в таком духе. И чуть ли не в каждом письме Анна Павловна нежно и вкрадчиво упрашивала: "Голубушка моя Лелечка, помни о своём происхождении, о своих корнях, никогда не забывай, чьего ты роду - племени...". Леле казалось, что она будто наяву слышит бабушкин голос - выразительный, излишне внятный и упруго вибрирующий, он явственно стоял у неё в ушах. Лелины корни - это Стрельцовы, Ушаковы, Мальцевы, Епанчинцевы (Епанчинцева - девичья фамилия матери Викентия Павловича Натальи Ивановны), добропорядочные и благозвучные русские фамилии. Вот что даёт ей её происхождение - не стесняться своей фамилии. Да, Леля Марину понимала.
Так началась её семейная жизнь.
Следующий год стал годом, полным событий. В тот год она поступила в Текстильный институт; выбрать специальность - технолог швейного производства - оказалось не трудно, ведь она любит шить. Осенью начались занятия, а вслед за этим произошло и ещё кое-что - её двадцатилетие.
Обычно Леля уходила на учёбу ещё затемно или когда за окном чуть брезжило. В тот день она не успела выйти за калитку, как через улицу к ней метнулся незнакомый пацанёнок. Подбежал и сунул ей в руку какой-то свёрток.
- Ты, что ли, Леля?
- Ну, я.
- Держи. Тебе велели передать.
Леля встала как вкопанная. Кто велел? Смутное, нехорошее предчувствие охватило её. Она хотела, не разворачивая, вернуть свёрток назад, но мальчишка уже ринулся наутёк. Подавив яростное возмущение, Леля на ходу развернула обёрточную бумагу. Она узнала синий бархатный футляр. В футляре на белой атласной подушечке лежали мамины браслет из аквамаринов и ожерелье: замысловатая перламутровая застёжка, пять крупных камней - бледно-голубых, прозрачных, как родниковая вода, и россыпь камешков помельче. К атласу булавкой была приколота записка: "Если можешь, прости". Там было написано и ещё что-то; Леля прочла это позже, но никому никогда об этом не рассказывала.
Папа! Папа здесь, в Ташкенте! Может быть, он сейчас её видит. И вдруг она словно ощутила его тут, около себя; ей почудилось, что он наблюдает за ней.
На Лелю нахлынул такой поток чувств, что она никак не могла с собой справиться. Гнев и обида вновь овладели ею. Однако немного погодя она обнаружила, что не помнит зла; слишком много другого горя обрушилось на неё. Футляр с ожерельем и браслетом она спрятала на дне своей сумочки, а дома тихонько переложила в секретер, в потайной ящичек - на их прежнее место. Записку она порвала на мелкие кусочки, обёрточную бумагу выбросила. Весь день она терзалась беспокойством. Она никому ничего не рассказала. Удивлённая, встревоженная, раздосадованная, в течение некоторого времени она была особенно молчалива и сосредоточенно размышляла.
Жить в постоянном напряжении и ежесекундно прислушиваясь к шагам в передней - что может быть ужаснее, но так как отец больше ничем не давал о себе знать, она успокоилась, сама дивясь своему спокойствию.
Однако ж через год история повторилась. Только на этот раз это была агатовая камея на маминой чёрной бархатке. Леля опознала бы её из тысячи похожих. Бессознательным движением она прижала её к губам.
На своё двадцати двухлетие она получила серьги с гелиодорами.
Потом настал черёд броши с аметистами, перстня с лазуритом, кольца и броши с сердоликами, а Леля всё больше и больше проникалась убеждением, что Викентий Павлович домой не вернётся никогда. Как она ошибалась, полагая, что знает своего отца! Подробности того дня постепенно выпали из её памяти, но глубокая, затаённая горечь осталась.
Когда Вадима не было дома, она часто вынимала из секретера мамины украшения и рассматривала их, водя пальцем по холодной поверхности камней, и даже кое-что примеряла, подолгу разглядывая себя в зеркале...