|
|
||
Email: contact@marinabeglova.ru
Книга третья
Глава 3
Много позже, прокручивая свою жизнь назад, Лада через "не хочу" заставляла себя вспоминать - с чего у них началось? Старалась припомнить, может, были какие симптомы или затаённые сомнения, указывающие на его преступные намерения, а она, как зашоренная лошадь, не обратила на них внимание. Нет, ничего такого не было; по крайней мере, из того, что осталось в её памяти. Воистину, когда Бог хочет наказать влюблённого, он лишает его зрения и слуха. С ней именно так и произошло. И сердце ни разу тревожно не застучало, предупреждая об опасности. В своём воображении она заходила настолько далеко, пытаясь вникнуть в ход его мыслей, насколько позволяло её богатая фантазия. И сама же себя за это ругала - делать ей, что ли, нечего? Выходило, что всё было разыграно как по нотам. И встреть в тот день он не её, а любую другую дурочку, всё было бы с той, другой, а не с ней. Как в детской считалке: Гондурас, Парагвай, кого хочешь, выбирай! Но, Господи Боже мой, ведь тогда бы у неё никогда не было Вероники! Это дикое предположение было настолько ужасно, что страшно даже об этом подумать. Вся её дальнейшая жизнь сосредоточилась в ней, единственной и неповторимой дочери, и даже гипотетически Лада не допускала мысли, что всё могло сложиться иначе, что Вероника никогда не появилась бы на свет.
Итак, бойтесь данайцев, дары приносящих, ибо у неё всё так и вышло: знаковая встреча, которую она посчитала подарком судьбы, как троянский конь, оказалась с подвохом.
А началось всё глубокой осенью, где-то в середине или конце ноября, когда погода в Ташкенте стояла просто варварская. Невзирая на то, что накануне дождь, не переставая, сутки стучал по окнам и крышам, всё равно небо было низкое, грязно-серое, набухшее влагой. Деревья стояли голые, беспомощные и жалкие, с почерневшими от воды стволами, впитавшие сырость стены домов - в некрасивых потёках. Ветер гонял по асфальту палую листву, загонял в арыки, размётывал по обочинам, дождь прибивал её к земле. Арыки были полны мокрых листьев. Их давно никто не убирал. Ноябрь в этом году тянулся особенно медленно, откладывая и откладывая приход зимы на неопределённый срок, в такую погоду с утра до вечера было одинаково сумеречно; все это замечали и говорили об этом - все, кому наскучило бесконечное однообразие пасмурных дней. Со дня на день ждали снега. Даже в час пик улицы выглядели пустынными; город обезлюдел, ведь подавляющее большинство горожан, по крайней мере, наиболее сознательная его часть, были на хлопке, и весь городской транспорт тоже были там.
Журфак в битве за урожай не участвовал. Родной деканат, как непобедимая армада, грозная, но бесполезная сила, каждый год грозился отправить их в полном составе в Джизакскую область, и, тем не менее, каждый год что-нибудь оставляло Ладин курс в Ташкенте. Хлопок обыкновенно заменяли строительными работами; это красиво и романтично называлось "стройотряд". Хотя какие из тех девчонок строители? Известное дело: только строят из себя Бог весть что, а практического толку - ноль.
Вот и в этом году их поделили на группы и отправили по разным незавершённым строительным объектам. Ладе досталась знаменитая "высотка" из числа долгостроя, просматривающаяся, как и юнус-абадская телевизионная вышка, едва ли не со всех концов города, - большое административное здание, состоящее из двух полукруглых башен, которые внизу соединялись общим вестибюлем. С её верхотуры глазам открывалась панорама Ташкента. Вид - закачаешься! Впереди - гостиница "Москва", тоже сравнительно недавно отстроенная и возвышающаяся на подиуме, как военачальник на богатырском коне посреди своего пешего воинства, прямо перед ней - ГУМ и торговые ряды, а чуть правее - гигантский голубой купол базара "Чорсу". Если посмотреть с противоположной стороны, видна широкая перспектива аллеи Парадов, мраморная стела, Вечный огонь, и несколько в стороне зелёной ковровой дорожкой растянулись пологие берега Анхора. Там между деревьями всё ещё сохранилась трава. Хотя, честно говоря, Лада всегда старательно избегала смотреть вниз. Ну, в крайнем случае, она соглашалась посмотреть вдаль, ибо пересилить тот ужас, что она испытывала к высоте, было решительно невозможно.
С самого первого рабочего дня всех распределили по конкретным участкам, и, как нарочно, ей достался едва ли не последний этаж. Если внизу в непогоду ветер подвывал как старый нудный пёс, которому больше нечем заняться и который давно всем надоел хуже горькой редьки, то здесь, на самом верху, он свистел так, что закладывало уши.
Командовала ими одна прорабша из СУ, разгуливающая по стройке в камуфляжных штанах, заляпанных извёсткой грубых башмаках на шнуровке и очках - "хамелеонах" в металлической оправе - "капельки". Звали её Людмила Васильевна Толстопятова. Она была рослая, мужеподобная, в супертяжёлом весе, с ухватками бой-бабы и стальными нервами, имела буйную кудрявую шевелюру цвета тусклой меди - предмет её неустанных забот, распоряжения отдавала раскатистым басом. Несмотря на всю свою внешнюю грубость и языкастость, ей так пришёлся образ этакой тициановской Венеры, пышнотелой и золотоволосой, коей она сама себя воображала, что в неформальной обстановке всегда одевалась в платья и юбки, густо красилась и носила тяжёлые серьги с камнями, оттягивающие ей мочки ушей. Студентам она повелела звать себя тётей Люсей.
Приезжать надо было к девяти ноль-ноль, отмечаться у табельщицы Наташи и ошиваться на стройке до обеда. После обеда студентов обычно отпускали. Можно было, конечно, сказаться больной; некоторые девочки именно так и делали, и их без разговоров отпускали. Только Лада считала - обманывать некрасиво. Вынужденное бездельничанье раздражало, а куда денешься? Потому что, по большому счёту, никому они здесь были не нужны, их безвозмездная помощь рассматривалась исключительно как докука, принудительная и никчёмная, и иначе не воспринималась, только как вынужденное зло, спасибо, что непродолжительное. Никто ими не занимался, не контролировал, не придирался, не "доставал", не "пас" и на мозги не капал, возможно, что их здесь даже за людей-то и не считали. У работников стройки своей работы было невпроворот, а с этими балованными студенточками и хлюпиками - студентиками только дополнительная морока; на них подобающим образом и смотрели - примерно как на отставной козы барабанщиц и барабанщиков.
Ладиной обязанностью было протирать газеткой стёкла в межкомнатных дверях, с кафеля в санузлах лезвием отскабливать ненужные наросты, собирать с пола какой есть мусор и выдворять его на лестничную площадку. Из окон ничего не выкидывать. Об этом было сказано отдельно в ходе вводного инструктажа и неоднократно повторено позднее. Ни в коем случае не пользоваться лестничными маршами в качестве мусоропровода. Само собой, не безобразничать, не баловаться и никакой самодеятельности не устраивать, ведь это им не родной универ, а зона повышенной травмоопасности. И не курить, хотя Лада и так не курила.
В тот день, пока она на седьмом трамвае как обычно ехала на свою стройку, опять заладил дождь. Незначительный, мелкий и колючий вначале, он вдруг резко усилился. Когда она стала загодя пробираться к выходу, по окнам уже струились мощные струи; порывы ветра закручивали их в спирали наподобие водоворота. На остановках люди спешно прятались под козырьки или доставали зонтики; потоки воды заливали дорогу.
Лада вышла из трамвая и бегом, под прикрытием зонта и стараясь не шлёпать по лужам, помчалась к своей "высотке". В подсобке, где на стенах были вывешены плакаты и инструкции по технике безопасности, а на вешалке висели вывернутые шиворот-навыворот рабочее комбинезоны, она сняла пальто, разулась, сменив сапоги на удобные кроссовки. Электричества не было. Соответственно лифт тоже не работал. Она вздохнула в предчувствии утомительного подъёма.
Спустя энное количество времени, когда она пешком, высунув язык, однако, не забывая следить за осанкой, поднялась на свой этаж, она чувствовала себя загнанной лошадью. Она уже довольно свободно ориентировалась во всех секциях этого грандиозного строения, так как вынужденно пребывала здесь каждый Божий день на протяжении месяца, за исключением выходных и праздничных дней. Вдоль всего этажа шёл длинный сквозной коридор, в который открывались двери нескольких десяток комнат. Скудный свет сочился от одной единственной лампочки, питаемой по схеме временного водоснабжения от аккумулятора. Раскрытые дверные проёмы отбрасывали на тёмное покрытие пола светлые прямоугольники, образуя узор, как на шахматной доске, правда, размытый.
Лада зашла в полутёмный отсек, считая, что там никого нет, и вдруг услышала голоса, отчего её обдало тревожным жаром, а следом увидела в глубине его на фоне светлого пятна окна два тёмных силуэта - один крупногабаритный, второй худощавый. Что за незваные гости к ней пожаловали? Силуэты плавно двигались, как в театре теней. Из боязни напороться на каких-нибудь ублюдков или забредших на стройку бомжей она убавила шаг.
В крупногабаритной фигуре она почти сразу угадала прорабшу тётю Люсю, узнала её зычный голос и гомерический хохот. С ней был незнакомый Ладе парень астенического типа телосложения, показавшийся ей с виду её ровесником; потом она узнала, что он был на три года её старше. Прорабша стояла в задумчивости, сверкая очками, а он удобно устроился на подоконнике, упёршись подошвами кроссовок в радиатор отопления. На нём, как и на Ладе, были кроссовки, джинсы и чёрная нейлоновая куртка-ветровка на "молнии" поверх толстого свитера с "косичками". Потому что отопление в недостроенном здании тоже пока не включили, и в пустых помещениях стоял собачий холод. Ещё она разглядела скромную причёску, какие обычно носят спортсмены, короткий нос с тупым кончиком, небольшой рот и красные уши, будто он их отморозил; волосы - русые; под глазами тёмные круги, какие бывают у сердечников. Загорелое лицо было чисто выбрито, без единого намёка на усики и ничего не выражало.
Громовым басом прорабша объявила: вот тебе в помощь мужская рабочая сила, пусть он таскает мусор, а ты делай всё остальное. Вдвоём, мол, дело пойдёт быстрее. Она отдала ещё кое-какие устные установки относительно предстоящей работы и, отфутболив от себя обрывки линолеума, двинулась восвояси, грузно виляя своей обтянутой рабочими штанами пятой точкой. А Лада принялась размышлять, почему помощника дали именно ей, ведь других девчонок тоже полно? Не потому ли, что она производит впечатление самой большой неумехи? Логично? Абсолютно, дорогуша моя, на все сто! Ну, вот докатилась, поздравляю...
Она в нерешительности повернулась к парню, который продолжал праздно сидеть на подоконнике, и молча воззрилась на него, как на паранормальное явление. Успела безразлично подумать: на фиг он ей сдался? Ей прекрасно работалось одной.
- Девушка, а я вас, кажется, знаю, - сказал он. - Журфак, верно? А давай сразу на ты. Мы с тобой ведь с одного факультета. Ты на каком курсе?
- На четвёртом.
- А я на пятом. Последний семестр, сессия, госэкзамены, потом диплом и ...
Он присвистнул.
Она смутно припоминала, что вроде бы видела его как-то в "Чучварахоне".
Он предложил познакомиться.
- Лада.
- Яков.
- А можно просто Яша? А то Яков - уж очень высокопарно. Почти что Иаков.
- Можно Яша, - разрешил он. - Я тут под твоим началом. Давай командуй, что делать.
- Да делать-то особенно нечего.
Она развела руками. Она, дескать, не виновата. Она никого не просила, чтобы ей дали помощника. В общих чертах она обрисовала ему объём работ.
- А я на другом объекте сначала балду гонял. Потом там закончили, нас сюда перекинули. Вот идиотизм! Вообще-то, конечно, можно было бы и не ходить, никто ведь не убьёт, да мне наш куратор обещал трудодни вместо практики засчитать. А то у меня после летней практики "хвост" остался. Я тогда на родину решил сгонять, повидаться с родичами.
- Так ты не из Ташкента? А откуда?
- Из Грузии. Кутаиси. Знаешь такой город?
Лада призналась, что, если не брать в расчёт ту однодневную экскурсию из Сочи, где она пару раз в своей жизни отдыхала, в Гагру и на озеро Рица, то она в Грузии ни разу не была. Не довелось как-то.
Он сказал, что она много потеряла.
Она пообещала наверстать упущенное.
- А почему к нам, в Ташкент? Что, в Грузии негде учиться? А тбилисский университет?
- Понимаешь, у нас там местный диплом не котируется. Все знают, где и за сколько его можно купить.
- Ничего себе! И за сколько же?
- Слава Богу, дорого, а то бы все поголовно покупали. А ты местная?
- Я - да, - кивком головы подтвердила Лада.
Ей было приятно узнать, что он приезжий. Раз уже в этом учебном году заканчивает, значит, сумел продержаться. Молодец, не какой-нибудь маменькин сынок. Взрослый, самостоятельный человек. Она ощутила к нему симпатию и не смогла сдержать улыбку. Он как будто услышал её мысли и в ответ тоже ей улыбнулся. Их взгляды встретились.
За разговорами рабочий день пролетел быстро. Когда они спустились вниз, он предложил, прежде чем разойтись по домам, зайти в соседнее учреждение, которому было велено без ограничений пускать к себе рабочих со стройки, чтобы что-нибудь перекусить в тамошнем буфете и выпить горячего чаю, дабы согреться. Ладины однокурсницы обычно бегали туда за сигаретами и за печеньем. Она не возражала.
Они переоделись в подсобке, разделённой на две половины - мужскую и женскую. Времени было около двух часов. Дождь уже перестал, хотя с карнизов всё ещё свисали крупные капли, и землю не было видно под сплошными лужами. Одна капля упала Ладе на лицо. Она слизнула её языком. Прячась от капели, он пригнул голову, поднял плечи, повыше подтянул бегунок "молнии", сказал о своей короткой, до пояса, супермодной стёганой куртке - "дутыше":
- Мала кольчужка, укрыться негде.
В сапогах на "шпильках" Лада смотрелась едва ли не выше его.
Чаю в буфете не оказалось, они выпили по стакану какого-то фруктового напитка с "пузыриками" и угостили беляшом куцехвостую собаку, горемычную и тощую, как пресловутая фараонова корова, которая всегда крутилась во дворе и подхалимничала, заглядывая всем в глаза. Некоторые мягкосердечные девочки из числа Ладиных сокурсниц её подкармливали, приносили из дома всякие собачьи вкусности.
- Смешной цуцик, - по-доброму сказал он, и она была ему благодарна за это. Она угадала в нём родственную душу. Она тоже любила всякую живность.
Собака, говоря им "спасибо", повиляла мокрым хвостом, оттащила подачку в сторону и принялась с упоением её грызть.
На другой день они опять работали вместе. И день прошёл, как вчерашний, только не сырой и слякотный, а морозный и снежный, потому что накануне ночью наконец-то выпал снег, и хотя улицы пока не запорошило и не засыпало, всё равно Лада оделась, как на Северный полюс собралась, - в пуховик и замшевые сапожки с меховыми отворотами. Поскольку никаких других существенных изменений в мире не произошло, в этот день они почти не разговаривали, занятые каждый своей работой.
А потом была суббота, и он позвал её в кино на шестичасовой сеанс. В кинотеатр "Панорамный". Там показывали "Маленькую Веру". Этот фильм Лада уже видела, но всё равно пошла. В то время у неё была точно такая же причёска, как у Натальи Негоды, и с точно такими же "пёрышками".
У них всё было по твёрдо установленным правилам и канонически выверено: сначала, как обязательная программа, кино, кафешка возле станции метро "Дружба народов" с кофе и бисквитными пирожными, безалкогольный коктейль и мороженое в вазочке в "Уголке" на Сквере. Поцелуи в качестве прелюдии. Никаких революций и катаклизмов, всё как у людей, всё укладывалось в известные рамки - "от сих до сих". Она прилежно ждала продолжения, ведь всё шло к одному.
И продолжение последовало: когда подошёл срок, она беспрекословно отдала себя во власть тому, кому доверяла - доверяла на сто процентов, как, наверное, доверяла родному отцу. Он жил не в общежитии, а снимал однокомнатную квартиру в районе Рабочего городка, но первая близость случилась не там, а у Лады дома.
Через месяц он уже знал о её жизни всё, только про Киев она туманно сказала, что ошиблась в выборе профессии, но вовремя спохватилась и начала с чистого листа. О себе он рассказывать не любил. Сказал, что Ташкент напоминает ему Кутаиси. Чем? Атмосферой. Сказал, что отец у него военный, не так давно вышел в отставку и теперь "сидит на индивидуальной пенсии", ему, мол, за особые заслуги перед Родиной начислили индивидуальную пенсию, а мать по образованию экономист, но никогда по специальности не работала. Лада стеснялась его расспрашивать, хотя вот её бабуля Леля всегда говорит: "За спрос денег не берут". В основном они говорили об институте, об общих знакомых, о книгах. Она чувствовала в нём ровню себе, такой умной, начитанной и всесторонне развитой. Несомненно, он был очень эрудирован, как и она, много читал, литературу умел подбирать со вкусом. Так, он эталоном для себя считал ставшие уже классикой журналистики африканские и южноамериканские репортажи Зикмунда и Ганзелки и терпеть не мог ядовитый юмор Зощенко и Аверченко. Она ссужала его книгами, ведь у неё дома была огромная библиотека, а он, бедняжка, жил на съёмной квартире. Он был шапочно знаком с некоторыми девочками из её группы, и они все в один голос находили его интересным.
Неожиданно оказалось, что в студенческих кругах он был даже в некоторой степени популярен. На факультете о нём ходил какой-то непонятный слушок. Распространились нелепые сплетни, что он то ли фарцовщик, то ли спекулянт, то ли подпольный букмекер. Упоминали какой-то тотализатор. Но Лада собиранием бабских сплетен никогда не занималась. Был в нём и какой-то снобизм, отчего он не совсем вписывался в студенческую среду. Что она знала на самом деле? Что подозревала? Ровным счётом ничего. По правде говоря, Ладе не очень хотелось вникать в подробности, тем более не удобно было спрашивать напрямик у него, ведь те времена, когда коммерция считалась некрасивым и даже криминальным занятием, уже безвозвратно канули в Лету. Теперь каждый крутился, как мог, зарабатывая на хлеб насущный, и это всем было прекрасно известно, и каждый второй студент где-то подрабатывал, что даже вызывало уважение у друзей. С помощью самовнушения или без оного, но Лада легко примирилась с этими объяснениями, она приняла их как данность, и не хотела ничего знать. Иными словами, она спала наяву.
Была ли она в него влюблена? Возможно, впоследствии, а вначале ей было лестно, что она пробудила интерес к себе. Среди её сокурсниц существовала теория, что они, девочки - скромницы, как библиотечные книги, рассчитаны на любителя; стоят себе такие на полке в ряд и ждут, пока не найдётся некто, кто возьмёт почитать и "зачитает", в основном же подходят, берут в руки, пролистают разок-другой и ставят на место, и больше не вспоминают. Выходило, что на посланную ей свыше любовь она, Лада Коломенцева, вполне себе домашняя девочка, настроенная на самый высокий лад, набросилась с излишней жадностью, как изголодавшееся животное набрасывается на приманку; она упивалась своим положением, ведь в отличие от подавляющего большинства её одиноких в плане личной жизни подружек, у неё имелся возлюбленный.
Утром она на троллейбусе доезжала до станции метро "Площадь Ленина" и пересаживалась там на девятую маршрутку, что ходила прямиком до Вуз - городка и по утрам была битком набита студентами. Даже получив права и наловчившись водить, она никогда не ездила в университет на личном авто, потому что однокурсники могли посчитать, что она выпендривается. И ещё она никогда не занимала считающееся привилегированным место в маршрутке справа от водителя, а исключительно в салоне. На то тоже была причина. По пути, на перекрёстке Софийского проспекта и Батумской улицы, если им было к одному часу, в эту же маршрутку заскакивал он, пристраивал куда-нибудь сбоку свой чёрный кожаный "дипломат" и брал её за руку.
Здоровались шёпотом:
- Привет!
- Привет!
Каждый раз она загодя предпринимала какую-нибудь хитрую уловку, чтобы они оказались рядом, на соседних местах. Ехали, сплетясь пальцами и до самой своей остановки не проронив больше ни слова. Её сковывало какое-то смущение, а он смотрел в окно, где сплошной чередой мелькали жилые девятиэтажки, кинотеатр, бульвар, школы и детсады, опять девятиэтажки. Ветер дул в никогда не закрывающиеся окна маршрутки. Если было холодно, и Лада была в перчатках, он указательным пальцем поглаживал её по тыльной стороне запястья, там, где у неё билась маленькая голубая жилка. У неё были "мушкетёрские", с раструбами, перчатки, купленные в московском "Лейпциге", когда она летом, после окончания второго курса, ездила в столицу по линии "Спутника", которые оставляли открытыми запястья, и эти потаённые интимные прикосновения, как знак их особой близости, волновали её и будили новый всплеск чувств.
У здания факультета они прощались:
- Пока.
- Пока.
- Завтра встретимся?
- Наверное.
Он шёл к своим, она - к своим.
Так было всю зиму и всю весну.
После занятий раза два в неделю он приходил к ней домой, она кормила его обедом, если родители отсутствовали, они в её комнате занимались любовью, потом опять шли на кухню, варили кофе, угощались конфетами. Если было жарко, она приоткрывала дверь на балкон, и тогда их прохватывало резким ветром. По небу мчались белые облака, деревья колыхались своими кронами, парочка трудолюбивых горлиц, наверняка - он и она, как оголтелые, летали туда-сюда, носили в клюве веточки; на узком приступочке с наружной стороны балкона они строили себе гнездо, и Ладе нравилось за ними наблюдать.
Они болтали, потом опять валялись на её кровати и слушали магнитофон. Между окном и кроватью у Лады стоял торшер с малиновым атласным абажуром, и свет от него падал на его лицо. Всё же она его любила, она тогда так считала, и он её тоже несомненно любил, и всё у них было хорошо.
Занимался вечер.
В 19-00 он вставал и, не глядя ей в глаза, говорил, что ему пора.
Не поднимая головы, она шёпотом просила:
- Не уходи, останься ещё чуть-чуть.
Она была как в пьяном угаре и ей во что бы то ни стало хотелось отсрочить его уход. Полуоткрыв губы, она смотрела на него снизу вверх, как ей казалось, маняще. Возвращение к действительности действовало на неё сокрушающее или, если так можно выразиться, выбивало почву из-под её ног и каждый раз происходило с неизменной болью и кровью, как вырывание зуба.
Он говорил, что вечером обещала позвонить его мать, и если его не окажется на месте, та начнёт волноваться, накручивать себя и отца, нагнетать панику, и в итоге поставит на уши всю округу, поэтому ему надо торопиться. Его кутаисская мать звонила ему каждый день, так у них было заведено с самого начала. Такая у него, мол, тяжкая сыновья обязанность. Он рассказывал об этом без всякой иронии.
Лада резко вскакивала, надувала в притворном гневе губы, с ледяным выражением лица долго причёсывалась у зеркала. Ничего глупее она придумать не могла, ведь легче ей от этого всё равно не делалось.
За раскрытым окном уже было совсем темно, весенний свежий ветерок надувал шторы. Одной рукой держась за ручку двери, другой он приглаживал свой пружинистый "ёжик", потом всё же возвращался, как бы не решаясь обидеть её, тянул время, разглядывал комнату так, словно впервые вошёл сюда, перебирал на полках журналы, изучал фамилии авторов на корешках книг, расставленных на стеллажах, брал в руки и рассматривал деревянные африканские статуэтки на её письменном столе, которых у неё дома было не счесть числа и которые её мама Забава называла то "племенем берендеев", то "племенем негритосов", то "племенем папуасов".
Она торопливо закрывала на ключ квартиру и провожала его до остановки; там вновь нежно и вкрадчиво начинала упрашивать его остаться, пустив в ход все свои женские чары и всю ласку, на какую была способна. "Ну, пожалуйста, хотя бы, разочек, - канючила она. - Никто ведь не узнает. Мы никому не скажем". Ей безумно хотелось, чтобы он остался у неё, это было для неё очень важно. И, тем не менее, как она ни докучала ему своими приставаниями, он ни разу не остался у неё ночевать, не приводя никакого веского довода, хотя соблазн был велик.
Он садился в трамвай, а она оставалась стоять у фонарного столба в тёмной тишине догорающего вечера, а потом шла домой. Прохожих в этот час было уже мало, в основном, те, кто выгуливал перед сном свою собаку.
Изредка он приглашал её к себе на Софийский.
Обычно это было в воскресенье. Спешить ей было некуда, поэтому, как следует отоспавшись, никакими домашними заботами не обременённая, она тщательней обычного занималась собой: мыла голову, с помощью фена сооружала причёску, накладывала макияж, по-особенному наряжалась. После, уже готовая, бесцельно слонялась по квартире, смотрела в окно, проверяла, брать ли зонтик, или рассматривала себя в зеркале. Этой весной она стала как никогда прежде расточительной, невзирая на то, что всегда в выборе тряпок была излишне строгой и осмотрительной, накупила себе много новых нарядов и очень себе в них нравилась.
Потом она шла в гараж, выводила машину и пускалась в путь. Ехать предстояло долго. Она знала эту дорогу как свои пять пальцев. Сначала по улице Шота Руставели до гостиницы "Россия", затем, миновав ЦУМ, театр оперы и балета имени Навои, фонтаны на площади Ленина и кинотеатр "Искру", она пересекала трамвайную линию, доезжала до монумента "Мужество", далее ехала вдоль набережной Анхора, уступами нисходящей к неторопливому течению воды, и железной ограды недавно возведённого спорткомплекса, с обеих сторон головных ворот которого вывешивались афиши предстоящих спортивных событий, выезжала на Софийский проспект, проезжала мимо корпусов института имени Семашко и оказывалась в двух шагах от цели. Она гордилась собой, ведь с тех пор, как она села за руль, прошло всего ничего, а какие поразительные успехи она делает! Она опускала немного стекло слева от себя, и прохладный весенний ветерок струйкой обдувал ей лицо. В тех местах, где асфальт был неровный, машину подбрасывало как на кочке, и тогда она нараспев шептала: "Ехали, ехали по ровненькой дорожке, по кочкам, по кочкам, в ямку бух".
Ровно к условленному часу она оказывалась на месте. Она умела правильно рассчитать время.
Она оставляла свой автомобиль под деревьями во дворе, с противоположного от детской площадки края, и поднималась на четвёртый этаж. Возле дома, по обыкновению, никого не было. Даже на лавочках никто не сидел. На первом этаже располагалась круглосуточная аптека, и сквозь её витрину была видна одинокая фигурка девушки - фармацевта в белом халате и белой шапочке. Иногда эта девушка от скуки выходила на крыльцо и дышала свежим воздухом. У неё было приветливое лицо и тяжёлые для её маленького роста иссиня-чёрные волосы, подобранные на затылке валиком и заколотые, как у японки, длинной деревянной спицей, хотя она была узбечкой. На дверях аптеки висел рекламный плакат, изображающий мультяшного Айболита в компании с разным лесным зверьём (когда Лада ходила под стол пешком, у неё был точно такой же пластмассовый Айболит с градусником подмышкой, с которым ей так замечательно игралось в "больничку"); эти двери всегда держались нараспашку, отчего в радиусе десяти метров от аптеки в воздухе неуловимо витал лекарственный дух. На протянутых поперёк двора верёвках, полощась по вольному ветру, сушилось бельё; между белыми простынями, натянутыми, как хоругвь на древке, сквозило ярко-голубое небо. Шелестела листва, наволочки надувались, как паруса, и точно также хлопали по воздуху. Городской шум сюда не долетал. Если накануне шёл дождь, мокрый тротуар отливал радужными пятнами. Беспорядочно посаженные кусты сирени лезли своими лихими ветками в окна первых и вторых этажей. Сирень тогда ещё не цвела, её тугие гроздья только наливались цветом, зато уже расцвёл шиповник, и нарциссы, и фиалки, и одуванчики, и сквозь прорехи в кирпичном бордюре на пешеходную дорожку пробивалась сурепка. Газон тоже вовсю зеленел, и уже летали пчёлы.
Квартира была на четвёртом этаже; на последний, пятый этаж, вели ещё два лестничных пролёта, ступеньки были с выбоинами, стены - обшарпаны; было видно, что дом давно не ремонтировали, потому что никому это не было нужно. На площадке было ещё две квартиры, но там, судя по всему, никто не жил.
Дверной звонок не функционировал, и Лада костяшками пальцев отбивала по деревянной двери условленный такт: тук, тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук, тук-тук. Слышались шаги босых ног, и он отворял ей дверь. Было похоже, что он тоже только недавно встал. Они были ещё в том возрасте, когда по воскресеньям спать до полудня считалось вполне обыденным делом.
Состоящая из одной пятнадцатиметровой комнаты, крошечной прихожей, совмещённого санузла, навесного балкончика и кухни квартира была типичной малогабаритной "хрущёвкой". Декор стен тоже не блистал великолепием - серебряная надувка в виде завитушек и крапинок по бирюзовому фону. Из обстановки имелись: ковёр на полу, не ахти какая "стенка", диван, обеденный стол - "книжка", овальный, на трёх ножках, журнальный столик с кипой тетрадей, трюмо, бра с гофрированным абажуром. Трюмо использовалось в качестве тумбочки под телевизор, а сверху плашмя лежал маленький переносной магнитофон "Весна". Диван был раскладной, скрипучий, с двумя стёртыми до дыр подлокотниками; постель укрывалась скользким вьетнамским бордовым покрывалом, расшитым лотосами. На кухонном подоконнике за занавеской стояло допотопное радио с фанерным корпусом и круглыми отверстиями для прохождения звука, несуразное и пугающее своими чудовищными габаритами, как библейская нечисть Левиафан. Ещё имелся той же эпохи, так называемый "бабушкин" буфет, выкрашенный краской под орех. Дверцы его хозяевами были заперты на замок, но сквозь нарезанные узкими полосками матовые стёклышки просматривалось его драгоценное содержимое: фарфоровые безделушки, хрусталь, графинчики и стопочки зелёного пупырчатого стекла.
Она разувалась, и они шли в комнату. Ненавязчиво играл магнитофон. Слушали в основном "Beatles", и даже по прошествии восьми лет непреходящая и вечно юная музыка битлов будет будить в ней непонятные чувства - жуткий стыд пополам с неизбывной обидой. Он угощал её кофе, завтракал сам. От бутербродов она обыкновенно отказывалась. "Вольному воля", - говорил он и особо не настаивал. У него была привычка садиться на ковёр, по-турецки скрестив ноги, поднимать руки и, упёршись ладонями в затылок, долго так неподвижно сидеть. Лада с интересом прохаживалась по комнате, от нечего делать заглядывала в учебники, листала его конспекты. Писал он мелким экономным почерком, не оставляя полей и не выделяя абзацев.
- Просыпайся, - тормошила она его. - Ночью надо спать.
Ей становилось немножко обидно, что он вот так уходит в себя, будто вовсе её не замечает.
За бестолковой праздностью и ничегонеделанием не замечали, как проходил день. Когда дневной свет переставал пробиваться сквозь занавеску, а время близилось к вечеру, они прощались, и она уезжала. Он спускался проводить её до машины. Садилось солнце; на облитую вечерним золотистым сиянием дорожку от кустов сирени ложились длинные косые тени. В машине, пока грелся мотор, они ещё какое-то время целовались. Домой она приезжала, когда уже сгущался сумрак, а небо на западе отливало малиновым.
Задумывалась ли она когда-нибудь серьёзно об их совместном счастливом будущем, ведь она была уже большая девочка (в феврале ей исполнилось 22 года)? А может, лелея в душе смутные надежды, умом понимала, что всё в этой жизни бренно, и их любовь в один прекрасный день тоже умрёт ненасильственной смертью, только не подавала виду? Как знать?..