Аннотация: Это рассказ не только об учебе в английской спецшколе No. 5, хотя разговора о ней не избежать. Это прежде всего рассказ о подругах, встреченных в школные годы.
ШКОЛА ЗА "ДОМОМ ИГРУШЕК"
Когда мы вернулись из Англии в 1961 году, я долго еще говорила, рассказывая о Лондоне: "У нас в Лондоне". Это почему-то очень не нравилось одной моей тете, и она каждый раз поправляла меня: "Не у тебя, а у них". Постепенно нужда в ее поправках отпала. Московская жизнь - школа, учеба вытеснили лондонское прошлое.
Я начала учиться в пятой московской специальной школе 5. Как тогда говорили, спецшколе. Специального в этих появившихся в большом количестве в шестидесятые - семидесятые годы школах было только то, что иностранный язык, в данном случае, английский, там начинали преподавать со второго класса, в то время как в обычных - с пятого. И преподавали его гораздо более интенсивно, чем в обычных школах.
Находилась школа в самом начале Кутузовского проспекта, недалеко от претендовавшей в те времена на роскошь гостиницы "Украина", позади известного многим в советские времена магазина "Мир игрушек". Школу эту я сразу невзлюбила. И иначе как каторгой не называла. Не нравилось здание школы - холодное безликое пятиэтажное не то панельное, не то блочное - я до сих пор не вижу принципиальной разницы между этими одинаково отвратительными конструкциями. Ни садика, ни даже деревьев вокруг. Школа стояла, как в колодце, в окружении более высоких домов.
Тяжело было вставать непривычно рано для меня. На дорогу в школу уходил, как минимум, час. Мы тогда только что переехали в квартиру в Филевском районе. Наш дом стоял на месте деревни с очень забавным названием - Мазилово. Топая каждое утро для сокращения дороги к метро, через поле и остатки сохранившихся кое-где домишек и бараков, чтобы побороть страх, я пыталась занять себя, придумывая разные смешные объяснения такому названию деревни.
Когда-то петербуржцы презрительно называли Москву большой деревней. Сегодня, не побывав в Историческом музее, трудно представить, что подобный упрек имел под собой почву. Но есть одно, что остается неизменной характеристикой Москвы. Она росла и растет, поглощая одну за другой окрестные деревни и деревушки.
Родилась я в еще существовавшей деревне Кунцево, жила на месте еще не до конца снесенной деревни Мазилово. Позднее, в деревне Анохино, что на Юго-Западе, выясняла у деда в валенках, вышедшего из ворот своей столетней избушки, где тут будет строиться дом, в котором мне предстояло прожить три с лишним года, и далеко ли идти отсюда до метро. Потом навещала родственников в Ново-Гиреево, а сейчас я езжу в гости к друзьям в Митино. Не знаю, остановится когда-либо этот процесс? Пока, во всяком случае, конца и края ему не видно.
Мазилово, как и весь район Филевского парка, было тогда местом еще довольно пустынным, а в темные зимние утренние и вечерние часы, прямо скажем, не самым приятным для прогулок. А еще с тяжеленной сумкой, набитой нужными и ненужными вещами. И с отвратительным холстяным мешком, вечно болтавшимся под ногами и содержащим сменную обувь, без которой в школу не пускали. Попытки оставлять обувь в раздевалке каждый раз кончались одним и тем же печальным результатом. В итоге мама мне заявила, что в следующий раз после пропажи обуви, она купит мне самые страшные сандалии, которые только найдет в "Детском мире". Пришлось таскать ненавистный мешок с собой.
Не нравилась мне и атмосфера школы - смесь казарменной муштры с реверансами в стиле пансиона благородный девиц. От казармы - линейки, дежурства, сборы, проверки. От пансиона - единая, отличная от обычных школ форма одежды для девочек, мелочный контроль за тем, чтобы мы, девицы, не дай бог не красились и не одевали чего не положено. Сколько слез меня заставила пролить наша завуч, которую как и всех других учитилей, мы звали за глаза только по имени - Александра - невзлюбившая мои цветные колготки и регулярно отправлявшая меня в туалет смывать, якобы, накрашенные ресницы. И никакие мои объяснения, что ресницы не накрашены, а от природы такие черные, а прозрачный капрон, как носили другие девочки, мне мама не разрешает носить, не помогали. Ресницы я даже от отчаяния подстригла однажды, чтобы не так раздражать Александру. А вот мои любимые английские колготки пришлось убрать в шкаф до поры до времени. Поскольку мама так до выпускного бала и не разрешила мне надеть капроновые чулки, а у нас в то время колготок и в помине не было, то пришлось мне на некоторое время облачиться в отвратительное пыточное сооружение под названием лифчик, к которому на длинных резинках пристегивались ужасающего цвета грубые в резиночку хлопчатобумажные чулки. До тех пор пока папа, съездив в очередную командировку, не привез мне непрозрачные телесного цвета колготки, ближе всего по виду напоминавшие приемлемые для Александры чулки советского производства.
Сколько раз я с тоской вспоминала такую уютную, почти домашнюю школу в Лондоне. Да и школой ее назвать в привычном для нас смысле слова нельзя. Учеников-то было человек двадцать на все пять начальных классов. Занимались мы в небольшом старинном здании, принадлежавшем посольству. Все ученики помещались в двух комнатах и две учительницы параллельно вели занятия с учениками: одна - по программе первого и второго класса, а другая - по программе третьего четвертого класса. Ученица пятого класс была вообще одна, и с ней занимались индивидуально. Тем более, она была внучкой какого-то большого тогдашнего лондонского начальника. Повезло мне в Лондоне и с учительницей. Это был, как будто сошедший со страниц романов, уже почти исчезнувший тип русской учительницы - полноватой с красивым тяжелым пучком, нависшим над шеей, в строгих темный костюмах, с умным и очень добрым, типично русским лицом.
Одно было не так плохо в новой московской школе. Она была только что создана, и я не ощущала себя новичком, которому надо утверждаться в уже сформировавшемся коллективе. Все в этой школе были новичками, пришедшими сюда из разных школ всего несколько месяцев назад.
Состав нашего класса отражал пестрый состав населения тогдашнего Кутузовского проспекта. В конце шестидесятых Кутузовский еще не стал тем, чем он станет несколько позднее - местом, где возводились дома исключительно для иностранцев и для номенклатуры. В сталинских домах было много коммуналок, где жила самая разношерстная публика. На задворках этих массивных зданий оставалось еще много старых одноэтажных домов. В нашем классе были и дети номенклатурных родителей, правда, почему-то больше из творческой среды. Какое странное сочетание. Творческая номенклатура. Вот уже поистине уникальное явление советского периода. Помимо будущей "звезды экрана" у нас учился, например, довольно противный отпрыск тогдашнего председателя Союза писателей РСФСР. Но много было и вполне нормальных "простых" детей обычных советских служащих и даже пару - тройку детей пролетариев, допущенных в эту школу, поскольку они жили в этом микрорайоне и их обязаны были принять, если они имели хорошие отметки.
Я к данному микрорайону не относилась. Приняли меня, должно быть, по номенклатурному признаку - мой папа в то время уже стал первым заместителем Агенства Печати Новости. Ну и отчасти помогло то, что я уже немного говорила по-английски.
Несмотря на все те негативные эмоции, которые у меня вызывала спецшкола 5, вскоре я уже не хотела и слышать ни о какой другой школе поближе к дому. Еще бы, у меня впервые в жизни появились настоящие друзья. Вернее подруги, да еще целых три. Именно они умудрились, несмотря на то, что в дальнейшем я постоянно "блистала" своим отсутствием, остаться очень важными и нужными в моей жизни людьми.
Тамара, Арсик, Каменеша. Обычно в школе, во всяком случае, в наши времена, никого не звали просто по имени. Как минимум, изменяли твою фамилию. Так меня окрестили Беглихой, или, как иногда ласково говорила Каменеша, Беглихочка.
Странно, но почему-то Тамара, пожалуй, единственная не получила прозвища. Может быть, в знак уважения к ее многочисленным общепризнанным достоинствам. У нее, во всяком случае, в те годы просто не было недостатков. И, может быть, называя ее, как и преподавателей по имени, мы подсознательно ставили ее в один ряд с ними. Тамара всегда все знала, умела объяснить, у нее была врожденная стопроцентная грамотность и писала она без единой орфографической ошибки. Чтобы списать, мы все пытались сесть с ней во время диктантов за одну парту. Зато во время контрольных по математике и прочим точным наукам задача стояла в том, чтобы сесть сзади или спереди нее, чтобы получить одинаковые варианты контрольных и опять-таки списать у нее правильные ответы. Учителя очень быстро разгадали наши маневры и закрепили за нами постоянные места. Мне и повезло и не повезло одновременно. Меня посадили за одну парту с Тамарой. Я была и рада - ведь это была моя лучшая подруга. И переживала - а как же быть с проклятой математикой? Но иногда Тамаре удавалось, решив по быстрому свой вариант, успеть еще помочь и мне с моими задачами.
Будучи круглой отличницей, Тамара в то же время была лишена пресности и занудства, которое у нас обычно ассоциируется с особами женского пола, подпадающими под эту категорию. Тамара очень увлекалась искусством. Вместе мы несколько лет посещали занятия клуба юных искусствоведов при музее имени Пушкина. Тамара всерьез задумывалась о профессии искусствоведа. Звучит красиво, но профессия, во всяком случае, в то время, мало востребованная и низко оплачиваемая. Искусствоведом Тамара не стала. Стала историком, специалистом по Италии, стране, название которой, в первую очередь ассоциируется именно с искусством. Может быть, это случайность. Но, как говориться, во всякой случайности есть своя закономерность. Во всяком случае, Тамара и до сих пор с большим энтузиазмом бегает по художественным выставкам, скупает книги по искусству. И я знаю, что, приехав в Москву и позвонив ей, после первого обмена семейными новостями, услышу: "Да, кстати, сейчас пара выставок есть очень интересных. Ты когда свободна? Давай договоримся, когда пойдем".
Арсик. Немножко похоже на кошачье имя. Барсик. Может быть, в юности в ней действительно было что-то от шаловливого ласкового котенка. В ее больших очень темных глазах всегда пряталась то ли усмешка, то ли легкая насмешка. Меня всегда поражала в ней смесь юношеской восторженности с какой-то очень взрослой ироничностью, порой даже горечью. Было в Арсике, а вернее, в ее жизни, и что-то слегка загадочное. Я помню первые ее дни рождения, когда мы приходили к ней в гости в маленькую комнату в коммунальной квартире на Арбате. Часть комнаты была отгорожена какой-то мебелью и превращена в малюсенькую "гостиную". Мама Арсика - молодая, очень интеллигентного вида женщина, с такими же, как у дочери, красивыми темными глазами, собольими бровями, уже тогда немного полная, с собранными в пучок черными волосами. Я очень долго думала, что она грузинских кровей. И лишь гораздо позже, в перестроечные времена, когда мы все вдруг в одночасье перестали быть советскими, а стали русскими, украинцами, армянами и евреями, я поняла, что имей семья Арсика грузинские корни, они, наверное, доставили бы этой семье меньше проблем.
У Арсика нас поили удивительно вкусным крюшоном с клубникой. Никогда до того его не пробовала. Необычный напиток. С таким красивым нерусским названием. Да еще с клубникой - такой редкой в то время в мае в Москве. И в этой малюсенькой комнатушке в коммунальной квартире. Во всем этом, так же как и в маме Арсика, был какой-то налет таинственности. И что это за бабушка, о которой раньше никогда не было слышно, и которую теперь Арсик ездит регулярно навещать? А явное нежелание моей подруги обсуждать что-либо, касающееся ее семьи?
Правда из жизни Арсика и ее семьи оказалась частью той трагической правды из жизни нашей страны, о которой до этого я, безусловно, слышала. Но одно дело читать о сталинских преступлениях в газетах или даже учебниках. И другое дело выяснить, что жизнь семьи человека и неизбежно самого человека, с которым ты дружишь, была изломана, изувечена именно во время до этого звучавших для меня так абстрактно сталинских "перегибов". Выяснилось, что ее дед занимал один из самых высоких постов в партийной иерархии Ленинграда незадолго до войны. Он был одним из многообещающих молодых коммунистов той поры. Для того времени уже в этом был состав преступления. Он погиб совсем молодым. А его молодая красавица жена была отправлена в ссылку. Вернулась она из нее в середине пятидесятых годов старой и совершенно больной. Это и была та таинственная бабушка, которой Арсик возила продукты и лекарства. Когда молодого деда расстреляли, а еще более юную бабушку сослали, у них осталась маленькая дочь - будущая мама Арсика. Чтобы девочку не отдали в детский дом для детей врагов народа, ее забрали к себе какие-то дальние родственники. А может быть, лучше и отдали бы в детский дом, поскольку у родственников, когда девочка подросла, ей досталась роль Золушки - на нее свалили большую часть работы по дому. Вот только принц, вызволивший Золушку, оказался, судя по его отсутствию в жизни Арсика и ее мамы, ненастоящим.
Как ни странно, среди нас, четверых подружек, Арсик - единственная многодетная мать. И у меня, и у Тамары, и у Каменеши по одной девочке. А у нее - два сына. Честно говоря, именно от нее я этого не ожидала. В молодости казалось, что воспитание детей - не ее амплуа. Но именно Арсик оказалась среди нас самой самоотверженной и образцовой матерью. Я помню, как она стоически продолжала кипятить пеленки, когда все мы перешли на некое подобие памперсов. Арсик не поддавалась ни на какие уговоры облегчить свою жизнь, утверждая, что все эти бумажные нововведения вызовут аллергическую реакцию на коже у ребенка. Точно также она отвергала и всякое консервированное детское питание - все эти пюре и супы в банках. Все делалось из свежайших овощей и фруктов только на дому и только на один раз. И потому долгое время ее квартира напоминала филиал прачечной и домовой кухни одновременно, где вечно что-то варилось, дымилось, сушилось и т. д.
По нашим временам трое мужиков в доме - впору давать звание мать -героиня. Да еще если учесть, что на руках у Арсика мама, которую тяжелая болезнь уже много лет назад практически приковала к постели.
Каменеша... Если Арсик была и остается образцовой матерью, то Каменеша была самой счастливой матерью. Она так долго мечтала о собственном ребенке . Даже будучи еще школьницей, обожала детей. Сколько ее помню, она всегда опекала чьего-то ребенка: ездила забирать его из детского сада, а потом из школы, помогала делать уроки, что-то покупала. Каменеша так долго мечтала о собственном ребенке. И когда, наконец, дождалась свою Юлечку, то вся просто светилась от счастья. Она не скрывала своего восхищения дочкой, что заставляло меня иногда морщиться и говорить ей: "Смотри, испортишь ты ребенка своей неуемной любовью".
Теперь я уверена - ребенку нельзя навредить любовью. Но тогда я еще всерьез полагала, что детей надо воспитывать в строгости. Так было принято в нашей семье. Родители никогда не только не восхищались нами, во всяком случае, в нашем присутствии, но и никогда особенно не хвалили. Другие традиции существовали в семье Каменеши. Я помню, каким без преувеличения потрясением было для меня первое день рождения Каменеши в кругу ее родных. Мы вместе с ее родителями сидели за столом. И ее мама, и папа, не стесняясь, говорили о том, как они любят свою дочь, какая она у них замечательная. Я была просто в шоке. Как, так бывает? А я что плохая? Почему мне никогда не говорят таких замечательный слов дома, хотя бы в день рождения. Помню, я пришла домой совершенно в растрепанных чувствах. И когда мама спросила, в чем дело, я не выдержала расплакалась и все рассказала. Думаю, что мама тогда искренне переживала происшедшее. Она, естественно, объяснила, как они с папой меня любят и какая я хорошая. Но я и так знала все это. Чего мне не хватало - это не абстрактного понимания, а повседневных проявлений этой любви, или хотя бы периодических. Ничего после этого вечера не изменилось.
Более того, когда у меня появилась собственная дочь, я впала в ту же порочную практику. Я очень любила ее, гордилась ей - она и впрямь у нас и умница, и красавица. Но это не мешало мне держать ее в строгости, постоянно критиковать и избегать любых восторгов и даже просто проявлений, как я считала, ненужных эмоций. Боялась избаловать. Хотя, казалось бы, пример Каменеши, которую не смогло испортить откровенное восхищение родителей, должен был меня чему-то научить. Так же, как и свои собственные переживания по этому поводу. Но я твердо держалась раз избранной линии. Никаких сантиментов! До тех пор, пока дочка всерьез не заболела. Тут я спохватилась и стала наверстывать упущенное. Как же мне было тяжело узнать, что моя дочь тоже страдала от недостатка тепла и даже сомневалась в том, люблю ли я ее!
Одна моя хорошая знакомая американка сказала, как мне кажется, очень правильную вещь, когда я поделилась с ней своими проблемами. "Каждый день утром я говорю своим детям, какие они хорошие, какие они умные и как я их люблю. Потом за стенами дома всегда найдется кто-то, кто им скажет противоположное. Так что мои слова - это как противоядие от жестокости внешнего мира".
Не думаю, что за отношением Каменеши стояли такие же рассуждения. Мне кажется, ее материнская нежность была инстинктивной, ей это было дано от природы. В любом случае, как мать она была мудрее меня. Надо было видеть с какой нежностью эта, ставшая довольно крупной женщина, прижимала к себе малюсенькую хрупкую дочку, как она на нее смотрела и как произносила ее имя. Как будто чувствовала, что недолго придется ей наслаждаться ролью матери. Когда она умерла, Юле было всего семь лет.
До сих пор не верится, что ее уже нет с нами, хотя умерла она больше десяти лет назад. Елена Каменецкая была Личностью, я не случайно написала это слово с большой буквы. И еще она была самым целеустремленным человеком из всех, кого я когда-либо знала. Уже в четвертом классе, когда мы встретились и начали учиться все вместе во вновь образованной пятой спецшколе, она увлекалась всем тем, что было связано с воздухоплаванием и покорением космоса - самолетами, спутниками, ракетами, космонавтами. Вся ее комната была завешана моделями самолетов и ракет, которые она постоянно покупала и склеивала. Полки были заставлены книгами об истории воздухоплавания и космонавтики, биографиями летчиков, космонавтов. Тогда это было довольно распространенным явлением. Запуски спутников, полеты первых космонавтов - многие бредили космосом. Но это, в большинстве своем были мальчишки. Лена, к тому же, была далеко не самого крепкого здоровья, у нее в подростковом возрасте были проблемы с сердцем и она даже от занятий физкультурой была освобождена. Мы все с недоумением наблюдали, как ее увлечение с годами не только не проходит, но и усиливается.
- Каменеш, ты же не можешь стать космонавтом, ну что ты все никак не остановишься, что ты возишься все со своим космосом, смешно ведь, наконец! - пытались мы ее урезонить, особенно в последних классах школы.
Я не уверена, что Лена и сама в то время толком знала, что она будет делать со своей любовью к космосу, как приспособит ее к реальной жизни. И ведь приспособила. Она закончила юридический факультет МГИМО и стала одним из первых специалистов в области космического права. Причем, блестящим специалистом, известным не только у нас в стране, но и за рубежом. Последние годы перед смертью Лена работала в группе ученых, занимавшихся разработкой международного законодательства в области космического права и многое успела сделать на этом поприще.
Каменеша, Арсик и Тамара были первыми, кто, еще вовсе не подозревая о моей будущей карьере на поприще жены дипломата, преподали мне первые уроки дипломатического протокола. Как-то до меня дошло, что некоторые одноклассники считают меня заносчивой и высокомерной. Меня это очень огорчило. Я стала выяснять у своих подружек, правда ли это. Втроем они проделали комплексный анализ моего поведения и пришли к следующим выводам:
1). Я постоянно погружена в собственные размышления и часто не обращаю внимания на окружающих, что ими принимается, естественно, за высокомерие.
2). Мне не хватает терпения выслушивать чужое мнение.
3). В принципе, я не высокомерна, но общаюсь исключительно с теми, кто мне интересен и не скрываю своего безразличия к тем, кто мне не нравится
Девочки пришли к единодушному мнению, что случай, хотя и сложный, но не смертельный и выздоровление возможно. Было принято решение начать ежедневную работу над моим характером и параллельно над некоторыми моими манерами (например, над моими привычками морщить лоб и запускать руки в волосы в моменты тяжких раздумий), которые также были подвергнуты критике. Был заведен дневник, где каждый день мне выставлялись отметки. Отдельно - за то, как я разговаривала с преподавателями, отдельно - как с ребятами из класса. Пунктов было много.
Надо сказать, что девчонки с энтузиазмом взялись за благородное дело воспитания достойного члена общества и не их вина, если они не достигли впечатляющих результатов. Правда лоб я морщить отучилась. А вот светскостью - умению всегда ко всем уметь проявить интерес, найти подход - не обзавелась. Терпения прибавилось, но не при выслушивании очевидных глупостей или точек зрения в корне, расходящихся с моими. И по прежнему очень часто погруженная в свои мысли я могу не заметить кого-то и тем обидеть человека.
В общем, я так и не стала образцово-показательной светской дамой. И не один раз впоследствии начальники моего мужа будут пенять ему на недостаточно дипломатичный характер жены. Но все это будет потом. А в тот момент, когда мы с моими подружками занимались исправлением "отдельных недостатков" моего характера, я и не гадала, что через пару лет мне вновь придется вспоминать их советы и замечания, пытаясь адаптироваться в гораздо более сложной, чем школьная, среде - дипломатической.
В последние школьные годы мои интересы лежали совсем в иной сфере. Я очень увлекалась искусством - изучала историю живописи, ходила вместе с Тамарой на занятия клуба юных искусствоведов (КЮИ) при музее имени Пушкина, посещала кружок рисования и живописи в доме пионеров на Кутузовском проспекте.
Кстати, привел меня туда, ныне очень известный депутат, а тогда один из новых московских друзей - Алеша, в чью честь, как мы смеясь тогда говорили, названа одна из центральных московских улиц. Алексей сам любил рисовать в те годы. Особенно хорошо у него получались всякие бронтозавры, ихтиозавры и прочие экзотические животные. Интересно будет спросить его, не возникает ли у него сегодня на заседаниях Думы желание изобразить некоторых из своих коллег в виде обитателей доисторических времен.
Преподаватель кружка находил, что у меня тоже неплохо получалось. Он был очень удивлен, когда узнал, что я решила поступать не в какой-нибудь художественный институт или училище.
Почему я так решила? Я отдавала себе отчет в том, что у меня нет таланта художника. Может быть, небольшие способности. Как я могла их применить? Стать декоратором, например, по интерьеру. Мне всегда нравилось обустраивать свое новое жилье. И впоследствии мои знакомые всегда отмечали, что даже самое примитивное жилье, в котором мы оказывались, я умудрялась сделать уютным и необычным. Но модное нынче слово, дизайнер, тогда еще не вошло в употребление. Да и сама профессия не была столь востребована, как сейчас. Действительно, где нужны были раньше декораторы по интерьеру? Разве что при оформлении стандартных советских гостиниц или промышленных объектов. Большинство даже очень талантливых художников сидело без постоянного заработка, хваталось за любую работу - оформление интерьера, иллюстрирование книг. Все в один голос отговаривали меня от стремления связать свою жизнь со столь ненадежным кормильцем, как искусство.
В конце концов, я решила пытаться поступить в тот же, одним из первых выпускников которого за почти ровно двадцать лет до этого был и мой папа - Московский институт международных отношений при МИД СССР (МГИМО). Институт, название которого уже возникало и еще неоднократно будет возникать на этих страницах. Я знала, что уж если я и не художник, то во всяком случае и не "технарь", а типичный "гуманитарий", как говорили в то время. А этот институт, насколько я знала, дает самое хорошее общее гуманитарное образование. Во всяком случае, так утверждали родители. Так же считала и Каменеша, что в те годы было не менее важным, поскольку она была уже тогда среди нас, четверых подружек, признанным авторитетом. К тому же она тоже туда поступала.
--
Ну что же, - подумала я, - выучу языки, узнаю всего понемножку, а там будет видно, что мне делать дальше.
Конкурс в МГИМО был большой, как правило, 15 - 20 человек на место. Я рассчитывала на получение в школе медали - золотой или, в крайнем случае, серебренной. Оценки за предыдущие годы давали мне право рассчитывать на это. Медаль в разные годы давала разные преимущества. В некоторые годы, например, золотая медаль давала право на поступление в институт или университет без вступительных экзаменов. В другие - надо было лишь сдать один или два экзамена по профилирующим предметам.
Надо сказать, что поставленная задача - получить медаль - превратила годы учебы в школе в каторгу. Мне легко давались все гуманитарные предметы, но в точных науках я, мягко говоря, не блистала. Поэтому, чтобы иметь все пятерки или максимум одну - две четверки (что было условием получения серебряной медали) я, сжав зубы, с утра до вечера зубрила математику, алгебру, геометрию, физику и химию вместо того, чтобы изучать любимую историю, больше читать или, скажем, больше заниматься рисованием. Долго еще после окончания школы я часто просыпалась в ужасе оттого, что мне снился один и тот же сон с небольшими вариациями: очередная контрольная или экзамен, и я не могу решить задачу или уравнение.
А самое главное, что ничего из того, что я с таким трудом вдолбила в свою голову по всем этим предметам, там не продержалось и месяца после окончания выпускных экзаменов. Как я была невежественна, допустим, в области физики, так и осталась, годы зубрежки ничего не дали. Не удивительно, что я превратилась в убежденного сторонника специализации, начиная со средней школы, когда, как правило, уже ясно "гуманитарий" ребенок или "технарь".
"Каторжная" жизнь дала свои результаты. В десятом классе в числе еще нескольких таких же изнуренных неравной борьбой с ненавистными предметами одноклассниц я вышла на финишную прямую и претендовала, правда, не на олимпийское, но имевшее не меньшую цену в моих глазах золото министерства среднего и высшего образования СССР.
И вот во время выпускных экзаменов моя бывшая учительница математики, которую звали, как и мою подругу, Тамара (учителей, естественно, за их спиной мы звали только по имени, без отчества) и которая на мое счастье не преподавала у нас в старших классах, сделала последнюю отчаянную попытку восстановить историческую справедливость - не допустить получения медали человеком, который явно не блещет в области ее любимых точных наук. Мы уже написали сочинение и письменную работу по математике. Отметок, естественно, не знали. Я шла сдавать устный экзамен по химии. Вдруг перед дверью в класс, где проходил экзамен, возникла Тамара.
--
Да, Беглова, - обратилась она вдруг ко мне, - не ожидала, не ожидала.
--
Я с удивлением посмотрела на нее.
--
Я все-таки надеялась, что ты хоть на четверку напишешь.
--
То есть как надеялись? - пролепетала я. - Вы о чем?
--
О письменной по математике, о чем же еще, - как мне показалось зловеще прошептала Тамара, - ты ее на тройку написала.
И она гордо удалилась. Я почувствовала, что почва уходит у меня из-под ног. "Как тройка? Но контрольная показалась мне такой легкой! Какой ужас! Все пропало!" - пронеслось у меня в голове.
Но из дверей уже выглядывала Инна, наша классная руководительница. Надо было идти сдавать экзамен. Но я ничего не соображала. У меня было состояние прострации. Самое смешное, что я до сих пор помню билет, который мне достался - о химических процессах, происходящих в доменных печах. Я сидела и тупо повторяла про себя: "Доменная печь, печка, печь..., что печь, зачем? " Я в принципе понимала, что вопрос легкий и я все прекрасно знаю, но заставить себя сосредоточиться не могла. Да и зачем? Все равно ничего уже не сделать. Когда меня вызвали отвечать, я что-то говорила, едва, едва выдавливая из себя слова. После моего ответа комиссия долго совещалась. Как мне рассказали потом, за меня рьяно сражалась учительница по химии, которая принесла годовые журналы и доказывала с пеной у рта, что я, явно, больна. Иначе просто невозможно объяснить такой ответ у ученицы, всегда имевшей пятерки в четвертях за все годы изучения химии. Знала бы она, что все лабораторные работы я просто предоставляла делать Тамаре (естественно подружке, а не математичке) с трудом что-то там сама понимая. Меня просто пожалели, поставив мне четверку. Когда мне об этом сообщила Инна, я ничуть не обрадовалась.
--
Что с тобой? - с недоумением спросила она.
--
Да какое это имеет значение, все равно медали мне не видать.
--
Это еще почему? - в ее голосе слышалось явное удивление и я с недоумением посмотрела на нее.
--
Как, но у меня же тройка по математике.
--
Какая тройка, ты что бредишь, может ты и вправду больна?
--
Но мне же Тамара Александровна сказала!
--
Какая чушь, ты что-то напутала. Ваши работы еще из роно (районное отделение народного образования -было инстанцией, курировавшей в каждом районе начальные и средние школы)не пришли. Но насколько я знаю, у тебя все в порядке, тебе не о чем беспокоиться.
Домой я пришла как в тумане. Я нисколько не сомневалась, что все что со мной произошло не было случайностью, недоразумением. Шок был двойной. От столкновения с ненавистью и с подлостью. Всегда нелегко осознавать, что кто-то тебя ненавидит, но в моей жизни это было первое проявление если не ненависти, то во всяком случае, сильной нелюбви. И первое столкновение со столь явной подлостью. Незадолго до экзаменов в разговоре с бывшей математичкой я призналась, что надеюсь на медаль и поэтому не готовлюсь к институту ни по одному предмету, кроме профилирующего.
--
Ну а если не получишь медаль? - еще спросила она меня вкрадчивым голосом.
--
Ну что же, тогда не буду поступать в этом году и подготовлюсь по всем предметам за год.
Говорят, что первая обида, как и первая любовь не забываются. По-моему это не совсем так. Ни одна обида, если она была сильной, так же как ни одна любовь, если она была настоящей, не забываются. За долгие годы обучения в другой школе - школе заграничной жизни, я научилась сосуществовать с нелюбовью, с едва скрываемой неприязнью. Жизнь за границей отличается от жизни на родине прежде всего тем, что там, выйдя с работы, вы не можете сменить круг общения и вынуждены жить среди людей, с которыми вы, возможно, в другой ситуации, предпочли бы не встречаться в нерабочей обстановке. Так же как и они с вами. И иногда приходиться жить в ауре взаимной несимпатии месяцами, если не годами. Так что нелюбовь почти перестала меня травмировать. Но мирно сосуществовать с подлостью - эта задача мало кому по плечу. И если некоторым удается этого добиться, то вы можете быть уверены, что человек и сам перестал различать грань добра и зла.