Аннотация: И о том, как папа тоже едва не стал актером.
ПОЧЕМУ МАМА "НЕ ПОШЛА В АРТИСТКИ"
Наверное, для всех нас особенно дороги первые воспоминания о матери. Чаще всего это первый образ того мира, в который мы только что вступили и в котором мы еще только осваиваемся. С помощью мамы.
Именно в детстве в памяти отпечатываются самые четкие, не размытые не относящимися к делу деталями, снимки людей, событий. Позднее картинки жизни будут сменяться с такой скоростью, что уже не так часто что-то врезается в память раз и навсегда.
Я точно знаю, какое воспоминание о маме первое. Я стою на балконе и смотрю в коляску, в которой заливается мой недавно появившийся братишка, Миша. Брат родился в январе, когда мне было четыре года. Мне не холодно, даже приятно стоять на балконе. Значит дело было весной. Я качаю коляску, похлопываю по голубому стеганному пищащему одеяльцу. Словом, всячески пытаюсь его успокоить. Мама впервые оставила меня за взрослую. Она спустилась вниз в овощную палатку. С балкона шестого этажа я вижу ее силуэт в очереди.
А мой братец меня явно не желает слушаться. Орет и орет. Я начинаю злиться. Что же делать? Мама мне доверила впервые что-то важное, а я не справилась. Этого допустить нельзя.
--
Послушай, - обращаюсь я к нему, - замолчи немедленно.
Никакой реакции.
--
Если ты сейчас же не замолчишь, - решаю припугнуть его я, - то будешь наказан.
Орет все так же.
--
Так ты мне не веришь? Я правда тебя накажу. Вот увидишь. Я тебя укушу.
А брат заливается еще пуще.
--
Ах, так! Ну, сам виноват...
Я наклоняюсь к брату, беру его торчащую из-под одеяла ручонку и довольно сильно кусаю его за палец.
Не представляю, почему я выбрала из всех наказаний такое необычное. Во всяком случае, не на основании прецедента. В нашей семье никто не кусался. Да и в нашей коммунальной квартире тоже. Даже собак у нас не было. Была, правда, положенная по штату каждой уважающей себя коммуналке, одна полусумасшедшая соседка, про которую говорили, что она собственную дочь держит на цепи. Но не кусает же...
После того как я воплотила угрозу в жизнь, раздался такой вопль, что вся очередь внизу, как по команде, подняла головы и посмотрела в нашу сторону. Через несколько минут на балкон, где я стола в ужасе над сотрясавшейся от воплей коляской, вбежала мама. И я до сих пор отчетливо вижу ее лицо. Сначала испуганное, а потом, когда она убедилась, что с братом все в порядке и выслушала мои объяснения, лицо стало каким-то удивленно-растерянным. Мама меня не наказала и даже особенно не ругала. Но довольно долгое время после этого я иногда ловила не себе ее вопросительный взгляд. Все ли в порядке с этим ребенком, кусающим собственного брата?
А дальше в моей памяти мама возникает всегда удивительно красивая и нарядная то среди цветущих вишневых или яблоневых деревьев, то на полянах, поросших нарциссами многочисленных парков Лондона. Несмотря на более чем скромные средства, мама не только сама прекрасно одевалась, но и мне, и брату, который в это время из Миши заделался Майклом, да так и остался им на всю жизнь, покупала очень красивые и дорогие вещи. Пальто от самого Харродса, купленное брату в 50-х годах в Лондоне носила на выход уже моя дочь в начале 80-х в Москве. И все спрашивали у меня, где это я достала такое твидовое чудо с бархатным воротничком? Безусловно, такие покупки можно было позволить лишь изредка. Но как истинная любительница красиво одеваться самой и красиво одевать детей мама не растерялась и освоила искусство кройки и шитья и обшивала и обвязывала все семейство.
В Англии пятидесятых годов царствовали длинные широкие юбки, чья пышность обеспечивалась многослойными нижними юбками. Носили еще и шляпы, и перчатки, правда, в основном, "на выход". Мне, естественно, не терпелось тоже приобщиться к клану взрослых дам. И вот - какое счастье - мама мне подарила настоящую сумочку. Ну, почти. Разве что чуть поменьше маминой. А так - ничем не отличишь. Когда мы отправились в отпуск в Москву, я со своей сумкой не расставалась.
Все фотографии этой поездки - а мы плыли из Лондона на пароходе до Ленинграда - выглядят примерно так. На фоне парохода "Молотов" мама и Наташа - обе в белых перчатках с сумочками. Копенгаген, на фоне статуи "Русалочка" - мама и Наташа. Наташа при белых перчатках и с сумочкой, прижатой судорожно к пузу. Судорожно, возможно легкое преувеличение. Но за сумку я цеплялась, поскольку мама пыталась уговорить меня хоть иногда отправляться на экскурсии не при полной выкладке.
Все это продолжалось до нашего приезда в Москву. Там однажды мы собрались то ли в театр, то ли в гости. Папа задерживался, и мы вышли с мамой подождать его на улицу. Дело было летом. На маме было красивое бледно-розовое платье с очень широкой и пышной юбкой. Не забыты были и шляпка с перчатками. Я тоже была в пышном платье и, естественно, при перчатках, а в руках сжимала свою драгоценную сумочку - предмет моей особой гордости. Прохожие поглядывали на нас с явным любопытством. Мимо шли две пожилые женщины крестьянского облика, явно не москвички. Они остановились около нас и озадаченно принялись разглядывать.
--
Ты посмотри, посмотри, - толкнула одна из них другую в бок, - сколько юбок на них надето, вроде не холодно сейчас, с чего бы это?
--
А может это она хочет показать, сколько у ней добра этого имеется, - предположила другая.
--
А шляпа-то, шляпа-то, гляди какая на ней, как тарелка, как она только на голове держится? - не унималась первая.
--
Тут ее внимание переключилось на меня.
--
А зачем на девчонку-то перчатки надели?
--
Должно быть, болезнь какая на руках, вот и надели, чтобы не видно было, - ошарашила меня своим предположением вторая.
Как только женщины ушли, я перчатки сняла и наотрез отказывалась их в дальнейшем надевать. Да и сумка - предмет моей гордости, напоминавшая о той неприятной сцене, перестала радовать и переместилась из разряда моих аксессуаров в атрибуты кукольной экипировки. Но в семье на это резкое, как мне тогда казалось, изменение моего облика никто не обратил внимания. В это время умерла баба Люба, которая тяжело заболела, когда мы еще были в Лондоне. Родители были заняты организацией похорон, поминок. Всем было не до меня. Вообще за время нашего отпуска произошло еще одно событие, касавшееся уже не только нашей семьи.
Во время нашего пребывания в Москве в июне 1957 года состоялся пленум ЦК, на котором разоблачили, как тогда писали, антипартийную группировку, возглавлявшуюся Молотовым. Его вывели из состава ЦК и Президиума ЦК, отправили в почетную ссылку послом в Монголию. Почему я об этом вспоминаю? Если помните, я писала, что в Москву мы плыли на пароходе "Молотов". Так вот, обратно мы отправились на пароходе, который назывался уже "Балтика". Пароход пришлось спешно переименовать. Я обо всем об этом, конечно, узнала гораздо позднее. А тогда, я помню, лишь удивилась, когда увидела новое название "Балтика". Свеженарисованные буквы - их количество точно совпадало с числом букв в имени Молотова - ярко выделялись на фоне уже немного обтрепавшейся краски корпуса корабля.
В следующие свои приезды в отпуск, мама упорно продолжала следовать моднейшим лондонским тенденциям. В Москве это ей удавалось делать без особых издержек, если не принимать во внимание удивленные и недоумевающие взгляды. Но вот когда они с папой поехали отдыхать в Сочи, дело чуть не кончилось приводом в милицию. У мамы был сарафан с очень открытой спиной. Однажды к ней на улице подошел блюститель порядка и потребовал, чтобы она немедленно прикрыла, как он выразился "это безобразие". Мамина бдительность была явно ослаблена общением со сверхвежливыми английскими "бобби", ибо она попыталась вступить с милиционером в дискуссию о прихотях моды. Попытка дискуссии была немедленно пресечена, и маме был предъявлен ультиматум: или она чем-то прикроет плечи, или проследует в милицию как нарушительница общественного порядка.
Написав это, я подумала о том, что сегодня скорее жительница Сочи поразит своим туалетом лондонца, чем наоборот. Сегодня, приезжая из пуританской Женевы, я, глядя на московских девушек, делаю выводы о том, носят в этом сезоне. И в Москве, как нигде более, порой чувствую себя не на высоте. Наши женщины как будто наверстывают то, чего они были лишены многие годы - возможности модно одеваться.
Я не просто помню, а до сих пор физически ощущаю, какая волна счастья и радости жизни, исходила от мамы в тот лондонский период. Может быть, я поэтому так и люблю этот город. Мама была очень счастлива там, и это не могло не наполнять наше лондонское детство радостным светом.
Пожалуй, единственное, что портило мою жизнь в Лондоне - это частое отсутствие мамы по вечерам. Они с папой постоянно должны были бывать на приемах, обедах, коктейлях. Да и просто ходить в гости. А я боялась. Боялась, что мама уйдет и не вернется. А вдруг с ними обоими что-то случиться!
Страх начинал подкрадываться ко мне, как только появлялись первые признаки того, что родители собираются уходить. Он рос и рос по мере приближавшегося ухода мамы и папы. И превращался в панику, когда за ними закрывалась дверь. Сколько вечеров провела я после их ухода, сидя на подоконнике и тоскливо всматриваясь в темноту: когда же они вернуться. И засыпала лишь после того, как мама сразу же, еще не раздевшись, шурша широким поблескивающим в темноте платьем, заходила в нашу комнату, мгновенно наполнявшуюся удивительными запахами, и целовала меня и брата. Естественно, я всегда успевали к этому моменту забраться на второй этаж нашей двухэтажной кровати и притвориться мирно спящей.
Да, пожалуй, еще мою жизнь отравляли уроки игры на пианино. Как только мы приехали в Лондон, мама сразу же купила пианино и пригласила женщину, жену одного из сотрудников посольства, заниматься со мной.
Естественно, за деньги. Если я и упоминаю о деньгах, то для того, чтобы подчеркнуть, что эти занятия пробивали серьезную брешь в нашем бюджете.
Сначала я ходила на занятия в клуб посольства, где имелось пианино. Моя полная бездарность в этой области стала очевидна мне и, по-моему, всем окружающим в первые же месяцы. К тому же я не получала от занятий никакого удовольствия. Более того, очень быстро я просто возненавидела уроки фортепьянной игры, как высокопарно их именовала моя учительница. И хотя я была всегда очень послушным ребенком, я попыталась взбунтоваться. Я не ходила на занятия, пряталась от учительницы, притворялась больной. Но мама, обычно никогда и ничего нам не навязывавшая, вдруг проявила невиданное доселе упрямство. Более того, вскоре она заявила о своем намерении купить для меня пианино. Пожертвовав на это с таким трудом накопленные деньги на шубу. Напрасно я умоляла маму не делать этого, расписывала ей ее будущую неотразимость в такой чудесной, пушистой призывно переливавшейся темно-коричневыми тонами шубке - вон, посмотри, как в витрине. Мама не без колебания, но отвергла мои уговоры вернуться к изначальным намерениям. Злосчастный инструмент был куплен. Как только через десять лет, отравленных ежедневными экзерсисами на привезенном из Англии инструменте, закончился курс, как я его называла, музыкального издевательства, я захлопнула крышку злосчастного пианино и никогда в жизни больше к нему не притрагивалась.
Я часто себя спрашивала: что стояло за этой, такой несвойственной для мамы, непреклонностью? Может быть, пианино было для нее символом того, чего она сама лишена была в детстве? Может быть, заставляя меня учиться играть, она реализовала свою мечту, которую не смогла осуществить?
О каком пианино могла идти речь, когда ее детство и молодость - это сплошные отъезды, приезды, переезды.
Уже до войны она с родителями уезжала на пару лет в Среднюю Азию, где училась несколько лет в Алма-Ате. Потом вернулась в Москву. А после начала войны завод, на котором работала секретарем-машинисткой моя бабушка, был эвакуирован на Урал, в город Орск Оренбургской области. Потом было возвращение в Москву. За годы эвакуации, воспользовавшись их отсутствием, некие прохиндеи, наловчившиеся и на человеческом несчастье строить свое благополучие, умудрились совершить "обмен". И вместо своей хорошей квартиры в центре Москвы, вернувшись из эвакуации, они с бабушкой и больной прабабушкой на руках оказались в полу развалившейся хибаре в тогдашнем пригороде Москвы - Кунцево. Кстати, туда же, в домишко, где постоянно протекала крыша, меня и привезли спустя несколько лет из роддом, и там я провела первые месяцы своей еще бессознательной жизни.
Для мамы переезд в Кунцево знаменовал собой очередную, неизвестно какую по счету, школу. И очередной коллектив, в котором нужно было вновь утверждать себя.
Переезды - это ведь и смена школ. По их количеству - мама, наверное, могла бы занять почетное место в книге рекордов Гиннеса. Она меняла школы почти каждый год. А это означает, что каждый раз нужно адаптироваться не только к новым учителям, но и к новым одноклассникам.
Я думаю не надо доказывать, что в подростковом возрасте, когда, порой, жестокость ассоциируется с силой, когда все воспринимается очень эмоционально и когда амбиции и самолюбие еще переполняют нас, бурля и выплескиваясь постоянно наружу, процесс вживания в новый коллектив может быть очень непростым.
Для мамы эта постоянная необходимость самоутверждаться закончилась довольно печально. Она настолько привыкла доказывать, что она не хуже других, что и профессию себе выбрала, исходя из того же принципа - желания кому-то что-то доказать. У нее был очевидный талант актрисы. Она участвовала в самодеятельности, прекрасно читала стихи и заняла первое место на одном из конкурсов чтецов, о ее бесспорной победе на этом конкурсе была даже заметка в газете. И что немаловажно для актрисы мама была очень красива. В молодые годы ее находили похожей на чрезвычайно популярную тогда актрису - Грету Гарбо. И мама сама мечтала стать актрисой.
Перед выпускными экзаменами в компании одноклассников, когда обсуждали, куда пойти учиться, кто-то имел неосторожность сказать: "Ну, Зоя, конечно, в актрисы подастся". Это замечание мама почему-то сочла пренебрежительным и решила доказать всем, что она способна на большее. И вот она обошла все высшие учебные заведения Москвы и выяснила, где самый большой конкурс и где труднее всего учиться. Таковым оказался горный институт. Конкурс был по тем временам огромный - восемнадцать человек на место. Мама туда поступила и проучилась год на шахтостроительном факультете.
Как меняются нравы! Сняться в кино стало мечтой не только всех девчонок, но и многих ребят. По популярности актерская профессия превосходит большинство других. По крайней мере, среди девушек. Я думаю, что в наше время маме не пришло бы в голову воспринимать фразу "Ах, она пойдет в актрисы!" как уничижительную. Парадокс заключается в том, что если бы мама искала самый трудный институт для поступления, например, в 70-е или 80-е годы, им бы, безусловно, оказался институт кинематографии и она стала бы тем, кем и мечтала стать. Думаю и сегодня ситуация не сильно изменилась. Последний штрих к этой истории. Мама после выпускного вечера никогда в жизни больше не увидела никого из своих одноклассников и не смогла с гордостью им сообщить, что вопреки прогнозам она пошла не в актрисочки, а в строители.
Через год во время летних каникул некоторые студенты поехали на практику, откуда вернулись в легкой панике. Они с ужасом рассказывали о состоянии большинства шахт, на которых побывали. С факультета началось повальное бегство. Мама тоже испугалась и решила получить профессию, сопряженную с меньшим риском. Тем не менее, ни в один из театральных вузов она так и не стала поступать. Причина? На сей раз более банальная. Бабушка осталась к этому времени одна, без мужа. Зарабатывала она как машинистка очень мало, и мама поняла, что ей надо как можно быстрее становиться на ноги и зарабатывать деньги. В МИСИ - Московский инженерно-строительный институт - ее брали сразу же на второй курс. В итоге мама стала инженером-строителем, специалистом в области сантехнического оборудования.
По-моему, если она и работала по специальности, то лишь пару лет. Зато очень долго играла на сцене лучшего в те годы драматического самодеятельного коллектива. Там она и встретила своего будущего мужа и моего будущего отца, который также был неравнодушен к драматическому искусству.
Папа, кстати, едва не стал актером. Зимой 1944 года, после демобилизации, папа попытался вернуться в институт, в который он поступил, как я уже рассказывала, в начале войны - в авиационный. Однако, выяснилось, что во время войны все документы интситута пропали и папе предложили ждать осени и поступать снова. И тут он увидел, что объявлен дополнительный зимний набор в МИСИ. Чтобы не терять времени, папа и пошел туда. Но очень быстро понял, что все эти аналитические математики и начертательные геометрии не для него. Единственное, что скрашивало его существование в МИСИ - это участие в студенческом театре этого института, который славился в то время на всю Москву. Папа стал всерьез задумываться над профессией актера.
Летом 1945 года он подал документы в тогдашний институт кинематографии - ГИК. Поскольку у него был диплом с отличием, общеобразовательные экзамены он не сдавал. Но он должен был, естественно, сдавать экзамены по творческому мастерству: нужно было пройти три тура - декламация, этюды и собеседование. Шел набор на курс режиссера Райзмана. На одном из экзаменов папа заметил сидевшего среди членов комиссии Сергея Герасимова, но не придал этому значения.
И вот уже пройдя два тура, папа от своего друга узнает, что на факультет международных отношений МГУ объявляется второй набор. Папа много слышал об этом факультете, ведь первый набор туда был в 1944 году. Что делать? Срочно пишется письмо деду во Владивосток, в котором испрашивается совет, хотя этого можно было и не делать. Что мог ответить человек, для которого не могло быть ничего интересней, чем международные отношения, международная журналистика? Ответ был предопределен. Да и сам папа склонялся в пользу более серьезной и стабильной профессии, чем профессия актера. К тому же, в тот момент у него не было оснований считать, что у него есть нечто большее, чем способности. А быть среднестатистическим актером - незавидная доля.
Он подает документы в будущий МГИМО. Поскольку у него диплом с отличием, да к тому же он фронтовик - его сразу же зачисляют в институт. Начинаются занятия. И вот тут вдруг приходит письмо из ГИКа, извещающее о том, что Спартак Беглов зачислен сразу же на второй курса института кинематографии в группу Герасимова. Почему сразу на второй курс? Дело в том, что Герасимов подбирал кандидата на роль Олега Кошевого в своем фильме "Молодая гвардия". Он увидел папу во время экзаменационных прослушиваний и решил взять его на свой курс и попробовать его на эту роль. Но папа не пошел даже на пробу. Он счел, что нечего пытаться поменять синицу в руках на журавля в небе. Хотя терзаться он все-таки терзался. Доказательство - все в том же дневнике: " ...мне сообщили, что я зачислен на второй курс актерского факультета ГИКа в группу Герасимова. До сих пор не знаю: верить или не верить этой сенсационной новости. Дурак или не дурак! А? Вот какой вопрос мы пытаемся разрешить вдвоем с Зоей. Все остальные, конечно, против ГИКа".
Уже учась в МГИМО, папа продолжал играть на сцене студенческого театра МИСИ, где он, год назад, и познакомился с мамой. Почти два года они играли вместе. Рассказ о студенческой жизни и учебе в МГИМО неизменно соседствует в папиных дневниковых записях с повествованием о репетициях, о спектаклях, о премьерах в студии. И, конечно, о девушке Зое, которая все больше и больше занимает его воображение.
Сначала он комментирует ее игру на сцене, отмечает ее артистичность, естественность игры. Папа, конечно, не был объективным наблюдателем. Но в его дневнике того периода есть запись, которая свидетельствует о том, что не он один восхищался мамой на сцене. Однажды папа был свидетелем чтения мамой поэмы Аллигер, посвященной героине Великой отечественной войны - Зое Космодемьянской. Папа пишет: "А как она читает "Зою" Аллигер! Редко при художественном чтении можно наблюдать в зале такое напряженное внимание и волнующее захватывающее зрителя переживание за героиню поэмы. Как чтец, я положительно пасую перед Зоей".
Все тот же дневник свидетельствует о том, как папино восхищение мамой как актрисой все больше перерастает в восхищение совсем иного рода: "...все чаще и чаще ...она (Зоя) становится дороже всех на свете и красивей всех красавиц, и тогда, когда это случается "в разлуке", в такие моменты я рвусь и тоскую и готов все бросить, чтобы сейчас же увидеть ее."
Правда, довольно долго ему кажется, что их отношения вне сцены являются продолжением их жизни на сцене и что мама не любит его, а просто играет с ним. Эта неуверенность в определенной степени проистекала от терзаний папы по поводу его внешнего вида. Вернее, от того, как он одет. Круглый год он ходил в кожанке, в которой вернулся с фронта. В этой кожанке с лейтенантскими погонами он запечатлен на одной из немногих фотографий военного периода.
Вот одна из многочисленных записей, свидетельствующих о его переживаниях того периода.
"А З. (Зоя - прим. автора)? Как она смотрит на своего "кумира", появляющегося в таком непрезентабельном ...виде. Хотя я вижу, что она старается меньше всего обращать внимания на это, но мне ...хочется иногда лучше провалиться сквозь землю, чем стоять рядом с ней, такой скромной, и в то же время, такой изящной."
Но вот сразу два счастливых события в жизни папы. Правда костюм стоит восемь тысяч, но тут уж помогли родственники. И вот у папы первый в его жизни костюм, о котором он пишет, пожалуй, с не меньшим восторгом, чем о любимой девушке: "...а качество, а расцветка, а сидит... ну просто все идеал, мечта...".
Итак, папа с костюмом. Второе радостное событие. Он сдает первую сессию в институте на все пятерки и становится сталинским стипендиатом. Это означает получение довольно большой по тем временам стипендии - целых пятьсот рублей.
Видимо, все это придает ему уверенность, и он решается объясниться с мамой.
И вот, наконец, давно уже мною ожидаемая запись: "Заинька была очаровательна. Я наслаждался ее близостью... Это были минутки истинного счастья и блаженства... Уютная и скромная комнатка, залитая матовым светом зимнего солнца... Моя "маленькая" в домашних тапочках, в черном платье со скромно выпущенным беленьким воротничком, распущенные волосы; теплые, лучистые и недоверчивые глаза...Легкие руки, пытающиеся ответить лаской на ласку, мягкая, бархатистая, теплая щечка, о которую так приятно потереться...Милый лепет этих пухлых губ...Зайка мне целый день читала стихи: и дома, и в поезде, и на станции. Что же, я внимал. В них было много мудрых вещей...".
Итак, стихи сопровождали маму всегда и везде, даже в самые решающие моменты жизни она прибегала к ним, чтобы выразить свои чувства. Кстати, это ее свойство знакомо не только папе. Я помню, как мама любила читать строфы из стихов, созвучных тому или иному состоянию ее души или просто подходящие к данной ситуации. Любила она и просто читать стихи. У нас дома, в папином кабинете стоят сборники русских и советских поэтов, которые папа всегда покупал, прежде всего, для мамы.
Единственный, кто кроме мамы в нашей семье любил стихи был мой средний брат - Миша. Ему, пожалуй, единственному из всех детей, передались и актерские способности родителей. Одно время он даже собирался осуществить то, что не удалось маме и стать актером. Но этот период продолжался недолго. Майкл стал сначала, как и папа, журналистом, а сейчас он у нас преуспевающий бизнесмен. Видимо, здесь не обошлось без ген по бабушкиной линии - как никак ее дед был купцом, то есть по нашему времени - тоже бизнесменом. Так что сейчас Майклу не до театра и не до стихов.
Сюрпризом для меня стало то, что Майкл, помимо стихов, пробовал писать и романы. Узнала я об этом совершенно случайно, разбирая недавно семейные архивы. Там я и нашла рукопись под романтическим названием "Подснежник" - романа о студенческой молодости, первой любви и первых испытаниях, преподносимых нам жизнью. Романа, кстати, очень неплохо написанного. Но не столько сам роман поразил меня, сколько вложенное в него письмо одного из самых маститых журналистов - международников того времени. Из письма стало очевидным, что Майкл послал свой роман на отзыв этому журналисту, претендовавшему также на писательское реноме. Что меня поразило в этом письме, так это набор обвинительных штампов времен Вышинского и иже с ними. Он обвиняет героев романа в бездуховности, в полном отсутствии у них высоких жизненных целей, озабоченностью лишь любовными переживаниями.
Особого пафоса его обвинения достигают, когда он комментирует один из пассажей книги, в которой главный герой заявляет о том, что среди молодежи много всякой мрази, поскольку в самом обществе идет процесс расползания мрази. Довольно рискованный пассаж для того времени, ведь роман писался в середине семидесятых годов. Что тут полилось на голову бедного Майкла! И все-то он ставит головы на ноги. Показывает бездуховную молодежь, которую интересуют лишь секс и развлечения и которая не участвует в острой идеологической борьбе, развернувшейся в обществе. Заканчивает же известный журналист такой патетикой, что невольно задумываешься - если он так на сына своего хорошего знакомого накинулся, то что же бы он сделал, пришли ему на отзыв какой-нибудь совершенно посторонний человек свою рукопись? "Нельзя не видеть - пишет журналист - что в нашем обществе идет смелая и активная борьба за очищение от всякой мрази, наша молодежь, активно участвует в этой борьбе эта мразь не расползается повсюду, как вы ошибочно заявляете, а забивается в щели".
Не хватило только хрестоматийного вывода - штампа критических статей ультрасталинистов всех времен: о такой молодежи надо не писать романы, а разоблачать ее и гнать из рядов комсомола поганой метлой. А заодно и автора этого произведения. Бедный "Подснежник" моего брата! Увял, не успев даже расцвести в полную силу.
Видимо, это письмо сильно травмировало Майкла, и с тех пор литературные экзерсисы он бросил - разве только во время семейных сборов он иногда сочинит что-то экспромтом или напишет всем небольшие стихотворные поздравления и пожелания и почитает за праздничным столом.
Но, очевидно, что окончательно любовь к риску та отповедь у Майкла не смогла изжить. Ведь нынешнюю сферу приложения его разнообразных талантов - бизнес - в нашей стране безопасной не назовешь.
Маму же последние годы я все чаще застаю не за чтением стихов, а за чтением молитв. Но иногда, когда у нее хорошее настроение и особенно когда рядом с ней ее любимая внучка - Олеся - мама вдруг с какой-то задумчиво-печальной интонацией начинает читать свои любимые стихи.
В итоге мама не стала ни актрисой, ни строителем. Но она состоялась как женщина - она всю жизнь была и остается единственной и любимой женщиной своего единственного и любимого мужчины. А это, согласитесь, большая редкость, чем талантливая актриса или востребованный строитель.
Она состоялась и как мать. По нашим скудным временам трое детей - это почти мать-героиня. Тем более, что последнего ребенка, сына Олега мама родила, когда ей уже было под сорок. Чтобы, как она говорила, "не скучать" на старости. Надо сказать, что с Олегом ей скучать действительно не приходилось.
Мама не осуществила того, что входило в ее функцию как выпускницы строительного вуза. Но она создала нечто не менее ценное - построила хорошую, а если бы я сама не была ее членом, я не постеснялась бы сказать очень хорошую семью. Мои друзья, так же как и друзья моих братьев, более объективные наблюдатели. Все они любили у нас бывать, и многие из них говорили о том, как им нравится в нашем доме уют, который мамы умела создавать повсюду, доброжелательность, простота отношений между самыми разными людьми, независимо от их возраста, образования, социальной принадлежности.
Папа даже создал термин, характеризовавший атмосферу, создание которой он считал обязательной, если вы хотите хорошо принять людей - "обуютить". Часто в его и маминых письмах ко мне, когда они извещали меня о необходимости принять содержиться просьба обуютить того или иного человека, приезжавшего в страну, где я находилась. Причем, часто этот человек даже не был их другом или хорошим знакомым. Но законы гостеприимства были у них едины для всех. Мама, когда они жили в Англии, гостериимно принимала у себя дома многочисленных приезжих из Москвы, которых папа неизменно считал своим долгом приглашать в дом. Обуючивала их - кормила, водила по магазинам, показывала город. Иногда потом она встречала некоторых из этих людей в Москве, и они даже не удосаживались поздороваться. Маму это не столько травмировало, сколько удивляло. Неблагодарность - это одно из качеств, которое просто не укладывалось у нее в голове. Впрочем, как и у папы. Поэтому негативный опыт их ничему не научил. И позднее, где бы я ни была, я неизменно получала письма от родителей, в которых содержалась просьба обуютить какого-нибудь очередного приезжающего.
Многие мои друзья стали друзьями мамы. Иногда я даже ревновала. Помню, когда мой будущий муж стал появляться у нас дома, он мог часами разговаривать с мамой, сидя на кухне. В итоге я возмутилась и спросила: "Ты к нам ходишь со мной общаться или с мамой? " Но бывало и наоборот - мамины друзья становились и моими. А для меня, несмотря на обилие друзей и просто знакомых, всю жизнь главным другом была и остается мама.
Да и еще, как говорят англичане - last but not least - мама потрясающая кулинарка. Мои подруги детства, которым удалось больше других "попользоваться" плодами маминого кулинарного искусства, до сих пор считают, например, ее кулебяки и "Наполеон" - непревзойденными.
А красота? Маме скоро исполниться восемьдесят. Естественно, та былая красота, "Ю la Greta Garbo", осталась лишь на фотографиях, с которых совсем еще молодая мама, как будто сошедшая с рекламных афиш фильмов пятидесятых годов, немного по театральному закинув голову, смотрит на нас Главная красота, пожалуй, в глазах. Они большущие, классического не выходящего из моды рисунка, немного с грустинкой. Жаль вот только не видно, какого они красивого зеленого цвета. Мне говорят, что у меня красивые глаза. Но когда мы бывали где-то вместе, слова: "Какие у вас красивые глаза! А какого они необычного зеленого цвета! " были всегда обращены отнюдь не ко мне, а к маме.
Даже сейчас маме продолжают делать комплименты. Возможно, часто из вежливости. Но вот не так давно моя подруга, которая знает маму многие годы, сказала:
--
Ты знаешь, я поняла, что главное для женщины. В ее внешнем облике. Главное, это в любом возрасте выглядеть достойно. Вот как твоя мама. Она всегда выглядела достойно. И сейчас тоже...