Аннотация: O вопросах урегулирования социального устройства и правопорядка на просторах Татарстана.
Татарин Джо
Глава 1.
Что касается меня, то послушанием и покорностью я никогда не отличался и в раннем детстве отец мой Нурмухаммет Фаизович частенько меня за это побранивал. Зажав ремешок в руке, он ворчал, "Зачем карбид в девчонок кидал? Он же взрывается! От твоих шалостей кондрашка всех хватит! Ну-ка стервец, ложись на диван, сейчас за твои художества десяток горячих тебе нахлопаю! Терпи! - Бер хата ун хатадан саклый! - Одна ошибка хранит от десяти ошибок!" считал он удары. "Ой, больно!" взвизгивал я, хотя мне было совсем не больно. Папа щадил меня и лишь касался моей спины. Я молчал и, закусив ворот рубахи, прикидывался, что стоически переношу наказание. Потом из кухни приходила мамочка, у нее был удивительный дипломатический дар, тут же наступало примирение, она приглашала нас приступить к трапезе. Взрослые и я усаживались за покрытый клеенкой круглый стол, спинка моего стула упиралась в ширму, за которой стояла родительская кровать. Хотя мебели у нас было немного, но все же двадцатиметровая комната, которую занимала наша маленькая семья, была до предела загромождена и, чтобы передвигаться в таком лабиринте, приходилось изгибаться и проявлять чудеса ловкости, но я этого не замечал. В хозяйстве не имелось ни кресел, ни письменного стола; но меня ничто не удивляло, так было испокон веков; у других было еще хуже. Зато предметы нашей обстановки включали четыре стула, одну табуретку и раскладушку, на которой я спал. Все шло как надо в нашей советской вселенной - в своей бедности мы были равны и едины, ведь остальные граждане нашей великой державы вели подобное существование: стояли в магазинных очередях, шагали строем на первомайских демонстрациях и радовались каждой улыбке вождей. По такому образцу было устроено и наше бытие. Сегодня вечером семья собралась в полном составе, но настроение было сдержанное; царило молчание. Папа разглядывал газету, разложенную возле тарелки, мама накладывала ему дополнительную порцию риса, а я наслаждался ужином, поглощая навагу с картошкой и откусывая ломтики хлеба, между тем глаза мои рыскали по сторонам. В зеркале платяного шкапа, стоящего у стены, отражалась пара дымящихся кастрюль, эмалированный чайник и стопка разностильных тарелок, мое румяное оживленное лицо и телевизор Зенит на тумбочке. Через тонкие шторы, свисающие с карниза, с улицы пробивалось сияние праздничного лозунга "Да здравствует 47-я годовщина великого октября!" Размашистый лозунг этот, укрепленный на фасаде здания, расположенного на противоположной стороне реки, беспокоил и травмировал меня. Казалось, что горевшие красные буквы выжигали рубцы на сетчатке моих глаз и от невольного созерцания их у меня закружилась голова. Чтобы сохранить зрение, я без разрешения старших встал, дотянулся до вешалки и нахлобучил на голову кепку. Низко надвинутый козырек прятал от меня бодрый призыв. Никто не обратил внимания на мою причуду. Я продолжал спокойно есть. "Что нового в школе?" оторвался от газеты отец. "Всё как обычно," пожал я плечами. "Почему ты схлопотал тройку по обществоведению?" "Откуда ты знаешь?" "Сорока на хвосте принесла," отцовские глаза стали строгими и пытливыми. "Плохо. Я разочарован в тебе, сын. Ты должен понимать, что именно в школе формируется молодое поколение самоотверженных борцов за прекрасную мечту всего человечества." "Верно. Нет более почетной и ответственной задачи, чем воспитание молодежи в духе идеалов советского образа жизни," подтвердил я и, допив компот из стакана, быстрым шагом покинул комнату. "Не смей бунтовать! Не смей высмеивать ценности и святыни социализма!" полетела мне вслед гневная ругань.
Таковы были мои ранние годы. Pодился я в столице СССР, ничего другого, кроме русских и русскости, не видел, не слышал и не знал; здесь была моя жизнь; и я полагал, что ничто и нигде не может быть иначе. Так меня воспитывали родители, детский сад и, впоследствие, школа. Позже я узнал, как нашей семье повезло. Мы проживали в столице, где снабжение было несравненно лучше, чем в других областях и республиках СССР. Нередко, на улицах или в метро, я замечал уставших приезжих с большими мешками на согбенных плечах. В чем они провинились? В том, что они не москвичи? Сумки, напиханные белыми булками; сетки, набитые множеством апельсинов; засунутые между бумажных свертков батоны всевозможных колбас и связки сосисек, казались неподъемными, но гости столицы бодро тащили свои трофеи, чтобы доставить редкостные товары в свои отдаленные города и веси. Я рано стал понимать исключительность привилегированного положения, дарованного мне судьбой, гордился своей уникальностью и ценил свою московскую прописку. С достоинством я носил пионерский галстук, эту "частичку красного знамени, омытую священной кровью борцов революции", собирал металлом и занимал почетную должность звеньевого нашего отряда. Следует сказать, что получить постояннное проживание в столице моим родителям удалось лишь в конце пятидесятых годов. Дело в том, что мои мама и папа были выдающимися инженерами. По окончании Бауманского университета полные энтузиазма и совершенно добровольно они покинули Москву, работали на стройках коммунизма, прокладывали Волго-Донской канал и возводили Сталинградскую ГЭС, пока начальство не заметило их беспримерное усердие, рвение и талант, и не перевело их обратно в Министерство Энергетики СССР. Могущественное ведомство обеспечило свои верные кадры жильем в новом десятиэтажном здании на Смоленской набережной. K тому времени родился я и наша жизнь засверкала яркими красками. В раннем детстве я любил играть на широком подоконнике и рассматривать баржи и катера, то и дело, проплывающие по облицованной гранитом реке. Их трубы коптили, палубы были безлюдны, но на мачтах развевались красные флаги. Сновали милицейские моторные лодки и прогулочные трамвайчики. Натужно пыхтя, водный транспорт поднимал невысокие пологие волны и исчезал за поворотом речного русла. Слева от меня стоял монументальный Бородинский мост, справа изгибалась стальная арка Метро-моста. Скоро я к ним привык и перестал обращать на эти рукотворные чудеса никакого внимание. Однако любой визитер, посетивший нашу обитель, не мог отвести глаз от чарующего зрелища, открывающегося из окна. Картина было необычной и завораживающей, и надолго оставалась в памяти. Восхищались этим видом и наши провинциальные родственники. Они быстро узнали о переезде отца и матери в роскошную новостройку на элегантной набережной и немедленно засыпали нас письмами, телеграммами и телефонными звонками. Измученные отсутствием мест в гостиницах, наши двоюродные сестры и братья, дяди и тети из глубокой периферии зачастили в наши тесные пределы, просясь переночевать. Визитеров было много. Мне казалось, что вся родня до седьмого колена, носившая фамилию Габдулаевых, устремилась в Москву. Некоторые приезжали в командировки, выполняя служебные поручения, другие мечтали посмотреть столицу, что невозможно было сделать ранее, но основная масса рвалась за покупками, желая отоварить свои бесполезные в провинции рубли. Должен сказать, что приезжие нисколько нас не стесняли, а наоборот, радовали своим присутствием. В таких случаях накрывался праздничный стол, появлялись торт из кондитерской и поллитровая бутылка водки, хранившаяся в буфете, гость или гостья заводили свой рассказ о житье-бытье в какой- нибудь Тьмутаракани, о которой я раньше и слыхом не слыхивал, и волшебство начиналось. Повествования о людях, которых я никогда не встречал и вряд ли когда-нибудь встречу, об их радостях и горестях, об их удачах и житейских невзгодах, о разводах и свадьбах, о рождениях и похоронах длились допоздна. В результате этих застолий я узнал о том, о чем в семье от меня скрывали: мои родители - мишари, родившиеся в лесах Мордовии, наши предки были раскулачены и сосланы в Архангельскую область, но в силу исключительных качеств, присущих татарской нации уцелели, встали на ноги и преуспели. Здесь же я впервые услышал татарскую речь. Конечно, я слышал отдельные слова и междометия и раньше, непроизвольно вырывавшиеся у родителей, но то не был слитный могучий поток, который лился часами и захватывал мое сознание. Красота родного языка была удивительна и мне казалось, что я все понимал. Порой ближе к полночи приглушёнными голосами заводили народные песни такие, как ТУГАН ТЕЛ или АЙ, БЫЛБЫЛЫМ. Их мелодичность, гармония и мягкое звучание очаровывали меня. То была живая музыка, передающая все лучшее в татарской душе. Проходили часы, звуки пения постепенно замирали, у пирующих начинали слипаться глаза, веселье утихало и начинались приготовления ко сну. Гостям стелили на паркетном полу рядом с моей раскладушкой и потому у меня всегда был собеседник или собеседница, чтобы немного поболтать на сон грядущий и лично задать пару вопросов о житье-бытье в провинции. Особенно мне нравилось, когда к нам приезжала папина сестра, тетя Нурзида из Казани. Тихим монотонным голосом она рассказывала о центральном колхозном рынке, где в палатке она торговала воблой и икрой, о настырных покупателях, которые упрямо торговались за каждый рыбий хвост, и о своем сыне Ильгизаре, старшем механике на сухогрузе Вячеслав Молотов. На этом корабле Ильгизар ходил в загранку и привозил домой исключительные по красоте вещи: нейлоновые кроссовки и вельветовые джинсы, стоившие состояние. "Такого у вас в Москве не найдешь," шептала пожилая юркая женщина. "Днем с огнем не сыщешь, разве, что у фарцовщиков." Не поднимаясь, тетушка доставала из чемодана и совала мне в руку малюсенькую пачку американской жвачки, чем окончательно покоряла мое сердце. Скоро моя благодетельница засыпала, доносилось ее тихое похрапывание, внизу по набережной с грохотом проносился запоздавший грузовик, но я лежал в темноте с открытыми глазами, грезил о дальних странах и, сжав в кулаке жвачку, негодовал на своих родителей за то, что они не выучили меня языку мoих предков. Я вспоминал, что на такие просьбы отец всегда отвечал, "Татарский - это некультурный, бесполезный язык. Он никому не нужен и ни в чем не помогает." Я знал, что это не так, но не располагал аргументами, чтобы спорить; логическое мышление в силу юного возраста у меня не было развито и умолкал, хотя чувствовал, что отец не прав. Кроме того, существовали другие источники разногласий. Отца огорчало мое отрицательное отношение к советской власти. "Это же наш святой праздник!" корил он меня, указывая на окно, через которое из темноты проступал светящийся лозунг на фасаде здания. "Если бы не наша родная КПСС - тебя бы на свете не было!" Я пожимал плечами, стискивал зубы и отводил взгляд. Став постарше, я стал догадываться, что где-то далеко-далеко находится целая вселенная, гораздо богаче и интереснее, чем наша советская, которую мои родители и пропаганда тщательно скрывали от меня. Иностранцы, которых я случайно встречал в центре Москвы, казались мне особой расой людей. Их всегда перевозили в фирменных, нобычайной красоты автобусах, выгружая в специально отведенных местах. Остановиться и поглазеть на чужестранцев запрещалось, но посмотрите, как роскошно они одеты, как непринужденно себя ведут, каким почтением окружены! Они питаются в ресторанах, куда нас, советских, не пускают, их без очереди проводят в музей-сокровищницу Московского Кремля, куда нам, простым смертным, билеты достать очень трудно, их помещают в гостиницы, о которых мы, сермяжные, можем только мечтать. Где же превосходство социализма над капитализмом, о котором нам годами твердили в школе? Но взрослых об этом лучше не спрашивать, а затаить ответ в себе. Шли годы. Мне исполнилось шестнадцать. Занятия спортом превратили меня в высокого сильного и стройного юношу, обдумывающего свое будущее житье. Наконец я решился. Работа в море всегда привлекала меня. Это была профессия для настоящих мужчин с железными нервами и отличным здоровьем. Я мечтал побывать в отдаленных странах, насладиться красотами дикой природы и любоваться панорамами океанских пейзажей, а самое главное, заработать приличную сумму денег. Я надеялся, что диплом судового электрорадиомонтажника, откроет мне дорогу в интересную, увлекательную жизнь. Не закончив десятилетку, я прошел медосмотр, сдал экзамены по русскому, математике и физике, в том числе экзамен по плаванию; документы мои были в полном порядке и 1-го сентября приступил к учебе в морском училище в Ленинграде.
Глава 2
B классе нас было одиннадцать человек, избравших получение специальности по ремонту и установке судового электрооборудования, контрольно-измерительной аппаратуры и технологическим процессам монтажа. Теоретические занятия длились восемь часов с пятиминутными перерывами через каждые 45 мин. Практика в мастерских и в цехах производства продолжалась на следующее утро. Такой чередующийся режим представлялся утомительным. Устав от нудной зубрежки, обжигающих электропаяльников, удушающего химического запаха канифоли и неудобных скрюченных поз, от которых ломило шею и скрючивало пальцы, мы искали развлечений. Сегодня занятия казались особенно скучными и утомительными. Напевая себе под нос авиамарш "Стальная эскадрилья", я приклеплял к кирпичной стене кабельную трассу, состоявшую из десятка сплетенных проводов. "Там где пехота не пройдёт и бронепоезд не промчится, Угрюмый танк не проползёт, Там пролетит стальная птица," бубнил я вполголоса песенку из популярного кинофильма. Моим напарником был Геннадий Малофеев, худосочный темноволосый подросток примерно моего возраста, выросший в Ленинградских трущобах. Он захихикал, когда я в шутку исказил текст: "Максим на пузе проползет и ничего с ним не случится." "Здорово!" осклабился он. "Ты поэт! Лучше Пушкина!" Польщенный, я растянул рот до ушей, но не прерывал свою работу. "Сам придумал?" Я важно кивнул, продолжая крепить монтаж и молотком вбивать пластиковые заклепки. "Запиши на бумажке, чтобы я не забыл. Вечером пацанам в нашем дворе покажу. Вот смеху будет!" Он вытащил из кармана обрывок листа и карандаш. Ничего плохого не подозревая, я прижал страницу к первой попавшейся гладкой поверхности и черкнул несколько строк. Я полагал, что невинная забава на этом кончилась. Я ошибался. Последствия моей оплошности оказались тяжелыми. На следующий день после занятий меня вызвали к директору училища. Я стоял посередине кабинета и опустив голову, рассматривал узоры на цветастом ковре. В помещение не курили, но воздух был сизый, густой и спертый; застарелый запах табачного дыма пропитывал плюшевые гардины на окнах, темно-красное бархатное знамя в углу и алые, расшитые золотом, вымпелы под потолком. Присутствовали двое: П.К. Севастьянов, тучный мужчина в синем кителе с якорями, по-хозяйски развалившийся за столом, и рядом за боковым письменным столиком устроился комсорг М.В. Яцкин. Клетчатая старенькая ковбойка с засученными по локти рукавами казалось была ему явно велика. В руках комсорга я разглядел ту злосчастную записку, которую вчера отдал Малофееву. Впившись взглядом в бумагу, Яцкин, словно слепой, ощупывал каждую строчку. От негодования он покраснел, у него дрожали губы и тряслась голова. Сохраняя молчание, шестерка покосился на пахана, ожидая поддержки. "Так что же получается?!" грозно нахмурившись, начал выволочку Севастьянов. "Советская власть предоставляет тебе бесплатное образование, в лучшем морском техникуме СССР учишься, тебя кормят, поят и одевают, а ты, неблагодарный, шутки шутить вздумал!" Он грохнул кулаком по столу. "Над советскими песнями издеваешься! Как ты докатился до такого предательства?! А еще комсомолец!" "Это случилось нечаянно," оправдывался я. "Кинофильм Максим Перепелица мне очень нравится, там эту песню поют, но я готов, так же как мой любимый герой, грудью встать на защиту родины!" Не чуя под собой ног, опустив взгляд, почти молящим тоном добавил я, "Больше не буду. Честное слово, не буду." Наступила длительная пауза. Сквозь щели в гардинах пробивались лучи заходящего солнца. Снаружи виднелись ряды невысоких зданий и черные толевые крыши, покрывавшие их. Было ветрено, морщинились широкие лужи, в скверике внизу раскачивались верхушки деревьев. Откашлявшись, комсорг осведомился, "Как у тебя с учебой?" "Успеваемость отличная как по теоретической, так и по производственной подготовке!" незамедлительно выпалил я. И опять навалилось молчание. Вытянув руки по швам, я стоял прямо, стараясь сохранять выдержку. Между тем мой обострившийся слух замечал звуки вольной беспечной жизни вне прокуренного замкнутого пространства, куда я попал. Откуда-то издалека доносился заливистый девичий смех. На соседней улице мелодично звенел трамвай и скрежетали стальные колеса по стыкам рельс. Заунывно и протяжно кричал старьевщик и раздавались возбужденные голоса детворы. У меня начинало сводить шею, а от табачной вони тошнило и слезились глаза. Севастьянов, опершись локтями о стол, перелистывал страницы какой-то отчетности. "Эй, комсомолия! Какие будем принимать меры?" спросил он, не поднимая глаз. "Исключить из училища, чтоб другим неповадно было!" с ненавистью изрыгнул Яцкин. "Слишком крутая мера," директор отложил в сторону кипу бумаг и оценивающе посмотрел на меня. "Думаю, что по первости обойдемся дисциплинарным взысканием и лишением стипендии на следующий семестр. Понятно, Габдулаев?" "Понятно, тов. Севастьянов." "Ну раз понятно, то иди и служи. Брысь отсюда!" Сохраняя достоинство, я неторопливо вышел из кабинета, осторожно закрыл за собой дверь и глубоко вздохнул. "Какую глупость я совершил!" ругал я себя. "Больше им не попадусь!" Нахмурив брови и скрестив руки на груди, я продолжал размышлять, "Хорошо, что хоть койку в общежитие оставили. Ничего, как-нибудь выкручусь." По дороге в столовую я наткнулся на источник моих бед - курсанта Малофеева. Его крысиная мордочка побледнела, а верхняя губа начинала кривиться в заискивающей улыбке. "Как прошло собеседование?" едва слышно пискнул он. "Имей ввиду; я здесь не причем. Это они." "Жаль, что тебя бить нельзя," процедил я и с каменным лицом, как будто не услышав вопроса, продефилировал дальше и вошел в столовую. В этот час здесь было пусто и полутемно, рабочий день заканчивался, кухня уже не работала и на полках оставались несколько тарелок с высохшими холодными закусками и черствыми кондитерскими изделиями. Я схватил первый попавшийся винегрет, кусок хлеба и стакан остывшего чая. "Поторопитесь, молодой человек!" прокричала из-за прилавка полная неопрятная женщина в белом халате. "Через двадцать минут закрываемся!" Усевшись за ближайший стол, я приступил к еде, не обращая никакого внимания на рассыпанные хлебные крошки, рыбные кости и свекольные лужицы от пролитого борща. Мои руки слегка дрожали, я не чувствовал вкуса пищи, недавние события в кабинете директора горели в моей голове. "Здесь друзей не найдешь. Полагайся только на себя," рассуждал я, пережевывая ломтики вареного картофеля и свеклы. Внезапно позади себя я услышал мужской голос. "Разрешите приземлиться?" "Садитесь. Места много," не оборачиваясь, проворчал я. Краем глаза я заметил курсанта, плюхнувшегося на скамью рядом со мной. Я продолжал жевать и глотать, не обращая внимания ни на что, кроме своей тарелки. На той стороне зала судомойка громыхала посудой, заведущая запирала шкафы, уборщица в черном халате шваброй протирала пол, но я ощущал на себе изумленный взгляд незнакомца. "Сәлам! Сез татарсыз?" тихонько спросил он меня. Я достаточно часто слышал татарскую речь и сразу понял приветствие и вопрос. Как громом пораженный, я резко обернулся и взглянул на земляка. На меня смотрел молодой высокий парень, гармоничного мускулистого телосложения, с молодцеватой осанкой. Короткие светлые волосы его были зачесаны на пробор, серые глаза смотрели пристально и с любопытством, тонкие бледные губы растянулись в осторожной улыбке. Удивленный, я едва заметно кивнул. "Бу шундый сирәк. Син монда ничек эләгә, дус?" Я виновато съежился, чувствуя себя полным невеждой. "Не говорю на нашем языке," признался я. "Бывает. Я таких немало встречал. Главное, чтобы знали, что все они татары. Они наши, кровные и навек остаются в татарской семье." Он протянул мне обе ладони и в знак почтения чуть склонил голову, "Мехмет Бахадур." "Гильмутдин Габдулаев," улыбнулся я. Мы обменялись рукопожатиями. "Это такая редкость. Как ты попал сюда, друг?" допытывался он. "Готовлюсь стать электрорадиомонтажником," уныло сообщил я. "Учусь на моториста," объяснил Мехмет. Он откинул голову; в глазах его сверкало торжество. "Люблю работать в машинном отделения; нравится следить за работой механизмов. Учебу заканчиваю через год и сразу ухожу в море." Он даже потер ладони от предвкушения. "Ho почему ты такой грустный? Что натворил!" "Меня чуть из училища не выгнали. Я напроказил," сжав губы, я печально склонил голову. "В чем дело?" Я не успел ответить. "Мы закрываемся! Вон отсюда!" раздался оглушительный рев. Перед нами стояла заведущая со скалкой в руке. Гримаса возмущения искажала ее толстое потное лицо. Возмущённый взгляд ее наглых глаз не сулил ничего хорошего. "Пошли вон, шаромыжники, или сейчас милицию пoзову!" Она замахнулась на нас. "Уходим, уходим, Мариванна," сгорбившись и наклонив голову, Мехмет схватил меня за рукав и потащил из зала. "Жизни здесь нет," прошептал мой новый друг. "Подальше от такого народа. Из этой страны надо когти рвать." "Что?" недоуменно спросил я. "Ничего," отмахнулся он. Значение его нечаянно вырвавшихся слов я понял лишь год спустя. Миновав несколько коридоров и широкий вестибюль, мы выбежали на улицу. Стоял теплый сентябрьский вечер. Медленно смеркалось. На западе в темнеющем фиолетовом небе угасал розовый свет. На противоположной стороне горизонт, образованный изломанной линией крыш, постепенно расплывался и исчезал в слое мутных туч. В окнах зданий зажигались огни, блистали полированными панелями широкие затейливые витрины, лампы уличных фонарей бросали конусы света на поток автомобильного транспорта и пешеходов. "Пойдем туда. Там можно поговорить," предложил мой друг, указав на узкую полоску хвойных насаждений, протянувшуюся вдоль дороги. Дождавшись разрешающего сигнала светофора, мы перешли улицу и по асфальтированной дорожке зашагали вдоль опустевшего бульвара. "Что теперь?" спросил меня Мехмет. Его лицо и фигура угадывались в темноте. "Чего нахохлился? Какие проблемы, зяма?" Я молчал не в силах поведать первому встречному об унизительной взбучке в директорском кабинете. Я сопел и безмолвствовал, между тем мои быстрые ноги несли меня по аллее. Мехмет поспевал за мной. Справа от нас в прогалах между елками мелькали фары проезжавших автомобилей, за ними проглядывали разноцветные витрины магазинов, поток пешеходов струился вдоль улицы; здесь же было темно, таинственно и тихо, и лишь вереница пустых скамеек, напоминала о многолюдных толпах, которые бродили тут несколько часов назад. В раздумье я сжал губы и потер подбородок. Потом мне впомнились наши застолья в комнате на Смоленской набережной, вереница участливых татарских родственников и их откровенные рассказы о своих драмах и напастях. Я решился. "Да вот стипендии на следующий семестр лишили," признался я и отвернул взгляд в сторону. "Стипендии лишили?!" протяжно протянул Мехмет. "И это все? Место в общежитии оставили?" "Оставили." "Не беда," он мельком взглянул на меня. "Это пустяки. Я был в такой переделке. Чтобы свести концы с концами я разгружал корабли в порту. Работа тяжелая, но платят хорошо. Ты с виду парень крепкий - выдюжишь?" "Конечно, только когда учиться?" "Учиться будешь днем. На сон у тебя 3- 4 часа останется. Справишься?" "Не спрашивай. Давай адрес!"
Ленинградский морской торговый порт находился далеко, ехать пришлось час на троллебусе, но туда я добрался в конце дня. Прежде, чем отправиться в путь я позвонил в отдел кадров и тамошняя девушка приятным певучим голосом объяснила, что свежие вакансии у них имеются и перечислила документы, которые требуется принести. Узнав, что ни опыта работы, ни квалификации докера-механизатора у меня нет, девушка предложила начать трудовую деятельность простым грузчиком. Оплата и график работы меня устраивали и я согласился без колебаний. Как я скоро узнал, такая профессия требует ловкости, сноровки и сопряжена с постоянной мышечной нагрузкой. Что может быть лучше? Вот я и разовьюсь физически. Прихватив пару брезентовых рукавиц и сунув завтрак в карман, в назначенный час я появился у проходной. Смеркалось. Светло-голубое осеннее небо с редкими облачками начинало темнеть. С залива дул прохладный ветерок, пахнущий морем и водорослями. Я сунул вахтеру в окошке свои документы и меня провели к месту работ, где я увидели шесть человек, собравшихся возле большого железнодорожного вагона. Через откаченную дверь внутри просматривалось пространство до верха набитое бумажными мешками. Познакомившись с людьми у вагона я узнал, что один из них является моим начальником, а пятеро других - работниками, как и я. Нам объяснили, что наша задача заключается в выгрузке мешков из вагона в грузовики, которые в течение смены будут к нам подъезжать. Собственно, ничего такого, что требуется долго объяснять, не было, поэтому мы сразу принялись за работу. Мы одели рукавицы и начали таскать груз. В мешках оказался цемент. Вес каждого мешка - 50 килограмм. Проблемой было то, что их очень неудобно держать в руках из-за того, что они мягкие и округлые, и из них летела тонкая пыль. Постепенно втянувшись в темп работы, мы делали одни и те же движения на протяжении двух часов, после чего следовал 10-минутный перерыв. К этому моменту я уже знал по именам всех своих коллег и их жизненные истории. Двое из них совсем недавно вернулись из заключения, на вид им было лет по тридцать, ещё один парень, по имени Вася, признался, что он бывший наркоман и сейчас работает без выходных, чтобы покрыть долги, пятый грузчик был студентом, таким же бедолагой, как я, но из Политехническогo. Mы работали ещё два часа и начался 20-минутный перерыв на обед. Все ели то, что принесли с собой из дома, кроме зэков, которые пошли требовать еду у начальника в его контору. Скоро они вернулись назад, держа в руках батон хлеба и полулитровую бутылку воды. Такой обед их вполне устроил, и после короткого отдыха начальник опять начал кричать, чтобы мы начинали работать, иначе он всех нас выгонит. Беспрекословно мы вернулись на свои места. Мне очень хотелось спать, стояла глубокая ночь, а мы все работали и работали. Я как бы оцепенел, не замечая ни силуэтов кораблей у причала, ни огромных кранов, переносящих контейнеры, ни сияние прожекторов. Я клевал носом, у меня отяжелели глаза, в теле разлилась тупая боль, а сознание отсутствовало. Раз в полтора часа мы отдыхали минут по пять и, когда предрассветное небо начало светлеть, смена наконец закончилась. Хочу заметить, что к тому времени я был с головы до ног обсыпан цементной пылью. Приехав домой, я понял, что у меня болит абсолютно все и, в дополнении, я захворал, так как, вспотев, во время работы снял с себя куртку; но не обращая внимание на насморк и кашель, я был горд, что всё-таки сумел заработать недельную зарплату инженера за 12-и часовую смену, что в наше время непросто. Приняв душ, переодевшись и проглотив лекарства от простуды, я заторопился в училище. Там возобновлялся мой очередной день. Занятия в классе и практика в лаборатории занимали все мое свободное время. Отсыпался я по выходным, но успешно справлялся с тяжелой нагрузкой и, когда настало время, сдал экзамены на хорошо и отлично. Пролетели четыре месяца, мне вернули стипендию, но сумасшедшая ночная халтура в порту никогда не изгладится из моей памяти. Такого не пожелал бы и врагу!
В горячке охваченных нечеловеческой нагрузкой безумных дней я редко видел Мехмета. Иногда он появлялся столовой; пробегал по коридору; торопился в аудиторию; мчался по тротуару с ранцем, полным книг. На расстоянии, встретившись глазами, мы, как старые друзья, приветствовали друг друга, дружелюбно улыбались, желали доброго утра и опять двигались в разные стороны, каждый по своим делам. Другого общения не было. Но теперь, с началом нового семестра, когда моя изнурительная ночная работа в порту была позади, я мог уделить Мехмету больше внимания. Он проявлял себя как глубоко содержательная, целостная личность, стремящаяся к невозможному. Порой он не замечал окружающего и отрешенный проходил по коридору, порой энергия охватывала его и он напевал, пританцовывал или читал стихи. То, что он декламировал, было совершенно непонятно, но загадка разъяснилась следующим образом. Однажды после ужина в столовой Мехмет пригласил меня к себе домой. Это случилось впервые. Я знал, что он живет не в общежитие, как все мы, а где - то в частном секторе, и был польщен и заинтригован. Мы отправились в путь. Пройдя десяток кварталов по влажным после дождя, темнеющим пустынным улицам, он привел меня в подъезд неприметного пятиэтажного дома, каких много в Ленинграде. По раскрошенным кирпичным ступеням мы спустились в подвал. Достав из кармана ключ и отперев замок на обшитой рогожей двери, мы вошли в темное затхлое, плохо отапливаемое помещение. Мехмет щелкнул выключателем. Единственная электрическая лампочка осветила тесную комнату. Узкие кровати вдоль стен, ковры на полу, низкие круглые тумбочки и, прикрепленное к стене, широкое полотнище с нанесенной на него арабской надписью составляли ее убранство. Раскрыв рот, да так, что у меня отвисла челюсть, я пытался понять непонятную вязь из переплетающихся линий. "Здесь написано: "Нет Бога, кроме Бога, и Магомет пророк Eго,"" пришел мне на помощь хозяин. От неожиданности я потряс головой. "Что это? Ты здесь живешь?" содрогнулся я. "Да. Ничего плохого," Мехмет сделал приглашающий жест рукой, мы разулись и сели на ковер, скрестив по-турецки ноги. "Нас здесь шестеро духовных братьев. Они сейчас на работе. Нам удобно. Имеются еще две смежные спальни." Он указал на полураскрытую дверь позади себя. Немного подумав, oн произнес, "Время совершить намаз." "Что?!" чуть не подпрыгнул я. "Мы знакомы целых два года и я доверяю тебе. Ты хочешь стать правоверным?" "Не знаю, что это? Кажется, что-то религиозное." Я почесал в затылке, "Но я татарин и слышал об Исламе." "Конечно. Ты вырос в безбожной семье. Познание веры предков - длинный путь. Хочешь я познакомлю тебя с муллой; он приведет тебя в храм, там ты научишься молиться?" "Да, очень хочу." "Да будет так. В городе есть соборная мечеть. Здание расположено на Кронверкском проспекте. Hеподалеку отсюда," строго взглянул на меня Мехмет. "Однако, пора поклониться Аллаху. Если желаешь, повторяй за мной." Я встал на колени, копируя его движения и поднял руки ладонями вверх. "Ля иляха илляЛлах," запел мой наставник. "Нет божества, достойного поклонения, кроме Аллаха," перевел он. Проникновенные слова и ритм молитвы захватили меня, я кланялся, отвешивал поклоны и вторил песнопениям. Намаз закончился словами "АльхамдулиЛлях" (хвала Аллаху). Mой учитель утих. Незаметно пролетело время. Закрыв глаза мы долго сидели, пока не раздался шум в прихожей и в комнате появился широкоплечий, но невысокого роста пожилой человек, одетый в традиционный синий кулмек и черный ыштан. Плешивую голову его покрывала изношенная такыя-тюбетейка. На скуластом морщинистом лице вошедшего застыла блаженная улыбка. Завидев его, мы вскочили и поклонились. "Хвала Аллаху, Господину миров, и, поистине, благой конец жизни уготован только для богобоязненных!" произнес он нараспев. Голос его был низкий и приятный. Мехмет представил меня. "Ас-саляму алейкум. Очень рад, что вы пришли к нам. Меня зовут мулла Арслан." Его проницательные глазки насквозь сверлили меня, стараясь проникнуть в мои намерения. "Гильмутдин желает присоединиться к нашей общине и принять Ислам," сказал за меня Мехмет. От волнения я перестал дышать и стоял ни жив, ни мертв. Колени мои дрожали. "Прекрасно," мулла улыбнулся мне. "На территории нашей мечети располагается Исламский институт. Но обучение длится два года. Если вы будете посещать занятия, то познаете основы Ислама, Коран, особенности проведения религиозных обрядов и выучите арабский язык." "Соглашайся," подтолкнул локтем меня Мехмет. "Тебе в морском училище еще два года учиться. Успеешь." Я задумался, помня тяжелую, бессонную работу в порту и не желая взваливать на себя дополнительную нагрузку. Между тем, мулла оставил нас и прошел в кухню, где было слышно, как он наливает воду в чайник и гремит посудой. "Ну, а ты?" я обернулся к Мехмету. "Pодители обучили меня Исламу. Но у меня есть мечта." Вскинув руку и выдвинув подбородок, мой друг стоял взъерошенный, вдохновленный и полный надежд. "Будущей весной я заканчиваю училище. И составил большой проект." Он обернулся по сторонам, как если бы опасался быть подслушанным. "Я доверяю тебе. В моих расчетах имеется место для таких героев, как ты." Заинтригованный, я весь превратился в слух. "Пойдем туда и закроем дверь." Сделав несколько шагов, мы оказались в чем-то, что напоминало контору. Здесь было полутемно, а окон и в помине не было. С потолка на витом шнуре свисала неяркая электролампочка c зеленым абажуром. Посередине стоял письменный стол и несколько кресел. Со всех сторон, от пола до потолка, вдоль кирпичных стен громоздились стеллажи и книжные полки. Справочники, книги и папки с бумагами лежали на столе и на деревянном полу, из-за чего по комнате было трудно ходить. "Садись," указал он на кресло. "Меня распределяют на речной грузовой флот," с горькой усмешкой выпалил он. Было заметно, что мой друг нервничает. Он покусывал нижнюю губу и теребил рукoй манжету рубашки. "С моими документами в загранку не пустят." "Почему?" "С точки зрения советских властей у меня очень плохая биография." Он подбоченился и с вызовом поднял голову. "Дело в том, что я происхожу из крымских татар и наш народ был выслан в Казахстан в 1944 году. Я родился в Караганде, а не в Бахчисарае." От удивления я развел руками и широко раскрыл глаза. "Пять лет назад по поддельным документам я кое-как устроился в Ленинграде и поступил в морское училище. Братья-мусульмане приютили меня и дали койку в этом подвале. Но это тупик. Дальше ходу нет. Мой паспорт не выдержит проверку особистов в морском пароходстве и следовательно будущее мне закрытo." Он сплел пальцы и прищурился. "Я хочу жить в Америке и не бояться открыто исповедовать свою веру. Там в Нью - Йорке, по словам моего отца, у нас есть родственники, дедушка и бабушка. Он мне о них рассказывал. Наша родня живет в Бронксе в собственном доме. Ты представляешь! В собственном кирпичном доме! Я немного говорю по-английски и запомнил их адрес. При случае, я их найду." "Но как добраться туда?" еле слышно прошептал я. Меня охватило ликование. Дерзновенные слова моего друга не показались мне бредом. Дело в том, что Мехмет невольно высказал и мою мечту. С малых лет социализм и все, что с ним связано, вызывалo у меня близкую к отвращению неприязнь. В детстве мама, пораженная моими антисоветскими высказываниями, всегда огорчалась, "Откуда это у тебя, Гильмутдин? Ты сжигаешь себя от ненависти. Разве советская власть тебе сделала плохое?" Я молчал и не знал, что сказать, но несоответствие официозной пропаганды и действительности было вопиющим. Скоро неприятный разговор забывался, но тучи тяжелых сомнений продолжали клубиться во мне. Сейчас, годы спустя я встретился со своим единомышленником. Вот, что было поразительным! Симпатия к этому неустрашимому, предприимчивому человеку переполняла меня. Должно быть не зря судьба столкнула нас. Мы вдвоем совершим немыслимое! Однако, мне кажется, что он слишком опрометчив! "Разве такое возможно? СССР окружен железным занавесом," осторожно возразил я и, стараясь охладить его пыл, бросил в его сторону колючий взгляд. "Ерунда! Стоит только захотеть! Надо помолиться Всевышнему; испросить Его помощи и убежать!" Oт этих слов у меня закружилась голова. "Ты бредишь," я иронически ухмыльнулся. "Тысячи смельчаков погибают на пути к свободе или попадают в тюрьмы на 20 лет," я сделал вид, что поморщился. "Проживать в Нью - Йорке! Кто тебя туда пустит?! Вначале сумей перейти границу!" Мехмет ничего не сказал, но с досадой отвернулся. Опустив головы, мы молча сидели в креслах. Тем временем из глубине квартиры доносились признаки жизни. Хлопала входная дверь, слышались осторожные движения людей, их негромкие разговоры, позвякивание тарелок и чашек. Жильцы один за другим возвращались на ночлег в родное гнездо. "И я хочу жить в Нью - Йорке!" неожиданно для себя признался я. "Меня мутит от здешней жизни. Порвать с социализмом - мое заветное великое желание!" Мехмет поднял голову. Оказывается он не дремал, а внимательно наблюдал, слушал и запоминал. "Тогда тоже беги! Тебе проще. Ты стопроцентный, незапятнанный советский человек. Ты отпрыск родителей с безупречной репутацией. У тебя не должно быть никаких препятствий, никаких сложностей!" Я скептически сжал губы. "Беги, Гильмутдин, беги! Хватай, что дарует тебе судьба, пока ты еще молод. Но я убегу раньше тебя! Когда доберешься до Бронкса, найдешь меня в мечети, куда ходит мой дед. Я объясню тебе, как его спросить. Он там каждую субботу и четверг. Его все знают. Если я в отлучке, тo oн тебе скажет, где я. Понял?" "Ну, теперь-то я точно знаю, что ты сумашедший! Ты несешь вздор! Мехмет, я теряю с тобой время!" "Маловер. Ты еще не стал правоверным мусульманином, потому и сомневаешься. Верь, что Аллах убережет тебя, проведет через все опасности и исполнит твою мечту!"
В дверь раздался вежливый стук и, не дождавшись ответа, в комнату вошел черноволосый, высокий подросток, почти ребенок. Темная консервативная одежда была велика ему и обвисала на узких плечах. Он поклонился, да так низко, что тюбетейка чуть не слетела с его головы. Поймав в последний момент головной убор, он робко произнес, "Не желаете разделить с нами ужин?" "Конечно," оживился мой друг и привстал. "Вначале познакомьтесь. Это мой друг Гильмутдин, а это мой духовный брат Ишмат." Раскланявшись, мы последовали за юношей. В главной комнате на растеленной на ковре цветастой скатерти стояли тарелки с угощением: большое блюдо, доверху наполненное дымящимся рисом, накрытая крышкой кастрюля, судя по запаху, с чем-то мясным, подносы со сладостями и пиалы с чаем. Меня усадили, как гостя, на почетном месте во главе "дастархана". "Где остальные?" спросил Мехмет. "Братья задерживаются," ответил мулла. "У них срочная работа." Скрестив ноги и наклонившись вперед, он отрезáл порядочный кусок баранины, который положил на мою тарелку. "Вот оно что," подумал я, но не посмел расспрашивать. Между тем, сказав "Бисмиллях", хозяева приступили к трапезе. Рис и баранина были очень вкусными и я, отвыкший от домашней еды, наворачивал так, что за ушами трещало. Закончив трапезу короткой молитвой, мы продолжали сидеть. Мулла Арслан, казалось, клевал носом; Мехмет восседал со сосредоточенным лицом, возможно обуреваемый своими мыслями; Ишмат, не сходя с места, собирал хлебные крошки и отправлял их себе в рот; а я крепко закрыл очи, наслаждаясь чувством сытости. Меня разбудил голос муллы. "Раббана ля тузиг кулубана ба"да из хадайтана уа хаблана мин ладунка рахматан иннака анталь-уаххаб." Я догадался, что он говорит по-арабски. "Раббана атина фиддунья хасанатан уа филь ахырати хасанатан уа къина азаба ннар." Его красное скуластое лицо излучало благодушие. "Господь наш! Не уклоняй наши сердца в сторону после того, как Ты наставил нас на прямой путь, и даруй нам милость от Себя, ведь Ты - Дарующий!" Он повернул свои выпуклые близорукие глаза вверх. "Господь наш! Одари нас добром в этом мире и добром в Последней жизни и защити нас от мучений в Огне." Я запоминал каждое услышанное слово навек. Его речь вливалась в меня могучим вдохновляющим потоком. "Хочу больше узнать," переведя дух, осмелился сказать я. Мулла тут же откликнулся. "Пророк Мухаммад (да благословит его Аллах и приветствует) говорил про поминание Аллаха (зикр) следующее: "Домá, в которых поминают Всевышнего, и в которых не поминают - подобны живым и мёртвым." Мулла опять замолчал. В подвальном помещении царила тишина, снаружи не проникало ни звука, лишь мерно капала вода из крана на кухне. Погруженные в свои думы, никто из нас не двигался. "Что ты думаешь?" повернулся ко мне Мехмет. "Захватило!" едва сумел выговорить я. "Хорошо!" обрадовался Арслан. Он весело улыбнулся, а вокруг его безмятежных глаз веером разбежались лучики - морщинки. "Когда cможете придти в мечеть?" "Да, хоть завтра!" выкрикнул я со счастливой улыбкой. Все радостно заулыбались. На этом вечер закончился. Был одиннадцатый час ночи. Заскрипела входная дверь, раздался шум из прихожей, в квартиру стали возвращаться исламские братья - молодые, подтянутые люди, все с серьезными лицами. Им требовался отдых. Я тоже отправился в свое общежитие, дав себе слово завтра же вечером увидеться с замечательным богословом и начать обучение вере, обычаям и духовным ценностям моего народа.
Глава 3.
Учеба пошла на пользу, сильно изменила меня и научила принимать правильные решения. В течение последующих двух лет я неуклонно и постепенно продвигался к своей цели. Занятия с муллой изменили мою личность. Я принял Ислам и произнес свидетельство (шахаду): "Я уверовал в Аллаха, Его ангелов, Его книги (в том виде, в котором они изначально были ниспосланы пророкам), в Его посланников, в Судный день, в то, что все хорошее и плохое - все от Всевышнего Аллаха, и в то, что мы будем воскрешены после смерти". В мечети я приобрел много друзей. Все меня знали и называли по имени. Между тем повседневные события торопили, душили, хватали за горло и требовали немедленных действий. Я закончил училище, получил диплом и был распределен на сухогруз "Маршал Жуков", совершающим рейсы в страны, расположенные в бассейне Балтийского моря. О своем друге Мехмете Бахадуре я ничего не слыхал, но верил, что где - то вдали. Cвоим намерением ни с кем не делясь, он, как и я, на пути к исполнению нашей мечты. Я тоже не терялся и набирал опыт. Предстоящий рейс в Копенгаген был моей пятой командировкой за рубеж. В предыдущие четыре раза наше судно заходило в соцстраны. Ничего особенного. Немного лучше, чем в СССР, но все та же диктатура, взяточничество и произвол. На корабле я вел себя тише воды, ниже травы, укрепляя свою репутацию идейного и морально устойчивого строителя коммунизма. Проводил большую общественную работу, принимал участие в культурно-массовых мероприятиях и выпустил ярко оформленную стенгазету ко Дню защиты детей. В ту пятую, решающую поездку все шло как обычно. Мы готовились к отплытию. Я выполнял обязанности судового электрорадиомонтажника, проверяя цепи систем сигнализации и автоматики в аппаратуре корабельного радиоцентра; мне помогал Гена Малофеев; да-да, тот самый, с которым в прошлом у меня были трения в морском училище! С тех пор Гена вел себя вполне прилично и плохого от него я больше никогда не видел. Между тем на рассвете погрузка в трюм древесины и угля была завершена, низко и протяжно спел свою короткую песню басовитый гудок, швартовы были отданы, матросы накрутили канаты на вьюшки и судно отвалило от причала. Cтоя на мостике, пышноусый капитан Севастьянов громко скомандовал, "Полный ход!"; двигатель запыхтел, вода вспенилась и плачущие жены и матери, собравшиеся на берегу, усердно замахали нам вслед платочками. Bот так ненастным хмурым утром мы направились в Данию. Порывистый ветер гнал с севера тучи, море волновалось, но в заливе шторм не ощущался, хотя судно немного покачивало на встречных волнах. Меня качка не беспокоила, я давно считал себя бывалым морским волком. На моем рабочем месте в радиорубке нельзя было продохнуть, дым разъедал глаза, лез в нос и горло. Малофеев был заядлым курильщиком, не выпускал табачную соску изо рта, пальцы его пожелтели от никотина, но к счастью, моя вахта подходила к концу. Закончив настройку контрольно-измерительной аппаратуры, я спустился в кубрик, который находился на нижней палубе. Здесь никого не было, воздух был чистый и свежий, со скрипом раскачивались подвесные койки, а за стеклами иллюминаторов мерно колыхалась серо-зеленая поверхность залива. Пока я подыскивал подходящее место для своего отдыха, дверь растворилась и вошел рыжий, мордастый и щекастый матрос. Некоторое время он молча сопел и присматривался ко мне. Наконец он гнусаво изрек, "Давай знакомиться. Я назначен в эту каюту. Расторгуев. Можно просто Гоша. Корабельный кук," он протянул свою широкую ладонь. "Гильмутдин Габдулаев, радиомонтажник," ответил я. Мы обменялись рукопожатием. Я продолжал доставать из своего вещмешка предметы личной гигиены и укладывать их на матрас. Краем глаза я заметил, что Расторгуев присел на корточки и заглядывает под мебель, что-то разыскивая. "Куда она подевалась?" бормотал чудак себе под нос. "Получается, я совсем мышей не ловлю," озирался горемыка и хлопал себя по лбу. "Что случилось? Чем могу помочь?" прервал я свое занятие по благоустройству быта. "Похоже, что ты сошел с ума." "Да, нет. Собачка моя пропала. Тусей зовут," не поднимаясь с колен, объяснил Расторгуев. Бесцветные, простодушные глаза его смотрели на меня с таким отчаянием, что мне стало нехорошо. "Какая собачка?" недоумевал я. "Животных на корабле можно держать только с разрешения капитана." "Ой, да что вы все ко мне привязались?!" Расторгуев всплеснул руками. "Вы не знаете Тусеньку!" Глаза его мечтательно закатились. "Тусенька никого не спрашивает. Она самостоятельная. Она очень умная и все делает без спроса. Как она на судно проникла - никто не знает - но собачка уже здесь! Может за пазухой ее кто-то через вахту пронес или сама она с причала на борт запрыгнула - это неразрешимая загадка природы!" Он постучал кистями рук друг о друга и склонил голову набок. "Должен сказать, что к собачкам я слабость питаю и они, шельмы, это сразу чувствуют. Тут же гавкают, виляют хвостами и влюбляются в меня навек! Обоюдный интерес и взаимная симпатия!" От восторга он чуть-чуть взвизгнул и, мне показалось, коротко пролаял. "Расположился я вчера в полдень на баке возле форштевня; солнышко в голубом небе светит, соленый ветерок с моря дует, хорошо! Я расслабился и в уме подсчитывал сколько нам в кладовую галет и буханок хлеба успели доставить и вдруг обомлел! Смотрю, вот какое ушастое чудо по палубе шествует, хвостом пушистым виляет, лапками мохнатыми своими перебирает! Одна идет, воображуля, самостоятельная и гордая и ото всех свой носик воротит. Однако завидев меня, тут же сердечко ее затрепетало, ко мне кинулась и мордочкой своей в ботинки мои уткнулась. Может вкусный запах от меня учуяла, я ведь за завтраком нечаянно коробку шпрот в масле на брюки опрокинул, а может родство душ проявилось, но так или иначе интерес ко мне у нее возник моментально." От счастья он закрыл глаза и обветренные губы его растянулись в улыбке. "Я ее, ясное дело, приласкал, в камбуз отвел и от пуза накормил, но с той поры моей собачки не видать." Он растерянно развел руками. "Как в воду канула." Гоша затрясся, возможно испуганный своими словами. "Неужели утонула?" "Успокойся," попытался я урезонить горемыку. "Если твоя собачка в обход вахтенного на судно сумела пролезть, то, наверняка, она очень мудрая и свою выгоду не упустит. Такая фифа не пропадет!" Я обнадеживающе похлопал его по спине. Мой новый знакомый расстроенно крутил головой и в глазах у него блестели слезы. Однако его волнения и переживания оказались напрасны. Тусенька нашлась в тот же вечер в корабельной столовой. Собачка была довольна жизнью и успела завоевать симпатию всего коллектива. Опустив морду к палубе, она уплетала кусок колбасы, который ей бросил один из обедающиx. "Какой она породы?" смеясь, судачили моряки. "Я знаю!" молвил боцман, крупный мужчина с широким обветренным лицом и острым, выступающим вперед подбородком. "Это Чау-чау. Они родом из северного Китая. Таких я встречал в тех местах. Они все квадратного профиля, с широкими черепами и маленькими стоячими ушами." Внезапно он ударил кулаком по столешнице. "Почему этот пес постоянно чешется? У него блохи? В таком случае вон с корабля!" "Верно," поддакнул один из обедающих. "Никакой судовой врач не потерпит такого безобразия! Надо разобраться чья эта животина?!" "Дело говоришь!" Боцман бросил грозный взгляд на хозяина, который ни жив, ни мертв стоял у окна раздачи пищи. "Точно! Списать ее на берег в ближайшем порту!" вскочив на ноги, пискляво вскрикнул некстати подвернувшийся Малофеев. "Подождите, подождите, товарищи!" заволновался Гоша. "Собачка, конечно, моя, но не думаю, что она страдает из-за блох. Тусенька - утонченная поэтическая натура, к сожалению, морская качка плохо действует на ее психику. Животное травмированo и переживает нервное расстойство." Гоша заикался, поварской колпак на его голове съехал набок, руки вцепились в кастрюлю с супом. "Я ее вылечу, товарищи. Честное слово вылечу!" Он выскочил из камбуза, схватил собачку в охапку, пробежал вдоль коридора и запер ее в одном из стенных шкафов. Удивительно, что Туська перенесла процедуру спокойно, ни разу не тявкнула, а только виляла хвостом. На этом вечер закончился и я пошел в радиорубку нести свою вахту.
Через трое суток мы ошвартовались под выгрузку угля в Копенгагенском порту. Большинство из нас получило разрешение сойти на берег, но Гоше Расторгуеву в этой привилегии почему-то отказали. В нашем кубрике, встав до рассвета, я брился, стригся, мылся, подшивал воротничок и драил свою одежду, желая выглядеть идеально, в то время как мой сосед, сгорбившись и нервничая, в жеваной рубахе и рваных брюках расхаживал из угла в угол. Заметно было, что Гоша хочет обратиться ко мне. Несколько раз страдалец порывался открыть рот, но замолкал. Наконец он решился. Мука перекосила его побледневшее лицо, однако твердым голосом он сумел выдавить, "Вот тебе деньги. Купи в аптеке для Тусеньки средство от блох." Рука его совала мне двадцатидолларовую банкноту. Мне такое поручение было совершенно ни к чему. Именно в Копенгагене я собирался бежать. Эта нахальная блохастая собачка могла сорвать мои планы. Старое вцепилось в меня своими острыми когтями и и не хотело отпускать. Мысленно я уже стоял на пороге новой жизни и в Америке меня мог ждать Мехмет, а тут такое! "Откуда я знаю, что твоей собаке нужно?!" отнекивался я. "Не знаю, где найти аптеку и как спросить!" "Пожалуйста! Ты моя единственная надежда!" умолял повар. Он готов был встать на колени. "Если не так, то боцман мою Тусю сегодня вечером за борт выкинет! Он уже грозился!" Гоша подобострастно улыбался. Мне показалось, что ему очень неловко. Глаза его были устремлены в сторону, веки прикрыты, он тяжело дышал. "Ну, ладно, давай; но, запомни, в последний раз," я положил банкноту в карман, надеясь выполнить его просьбу. "Если не получится, найдешь свои доллары у Малофеева!" крикнул я на прощанье. "Почему у Малофеева?" донеслось до меня, но я уже был в тамбуре.
Прежде, чем покинуть корабль я прошептал молитву БисмиЛлях (Именем Аллаха Милостивого Милосердного...). Волнение мое сразу улеглось, сознание прояснилось, мышцы окрепли и налились силой. В числе других я спустился по трапу на берег, осмотрелся и глубоко вдохнул свежий солоноватый воздух. Лучи восходящего солнца окрашивали стайки перистых облаков в золотые и розовые цвета. Голубое небо радостно сияло. На вымытом до блеска, асфальтированном причале, кроме нас, никого не было. В отдалении продолжалась обычная портовая суета. У пристани застыли огромные океанские посудины. Передвигались консольные и мостовые краны, перенося контейнеры, набитые товарами; вилочные погрузчики поднимали упакованную на поддонах кладь; с ревом проезжали громадные трехосные грузовики. Терминал работал круглосуточно и всегда был занят! Без особого интереса взирал я на знакомую картину. Сходившие с нашего судна матросы приветствовали меня и собирались возле автобуса. Первый помощник капитана Нестеренко - омерзительная личность, офицер КГБ - разбивал весь экипаж на тройки во главе со старшими по званию. В состав таких групп не попадали друзья. Приятели могли сговориться и совершить противозаконные действия. Таким образом, по мнению ответственных органов, предотвращалась возможность бегства моряков с судна, спекуляции ширпотребными товарами или посещения членами экипажа злачных заведений. Я попал в самое худшее положение. Моим напарником была назначен Малофеев, а старшим по группе оказался сам перпом Нестеренко! Я похолодел, но верил, что Всевышний не оставит меня. Мы забрались в салон, двери захлопнулись и автобус мягко тронулся. Свободных мест не оказалось. Боковыми улицами, избегая загруженного шоссе, мы небыстро ехали к центру города. Пробравшись сквозь ряды административных зданий, мы оказались на дороге, огибающей гавань. По ее голубой поверхности скользили катера и моторные лодки. На противоположной стороне замелькали нарядные жилые дома, появились замшелые стены старинной крепости, на фоне неба выступил золотой спиральный шпиль церкви. Вскоре наше короткое путешествие закончилось. Автобус остановился на углу маленькой, мощеной булыжником площади. В центре ее из скульптурного фонтана в форме амфоры струилась вода. Вычурные готические здания смотрели на нас своими стеклянными глазницами. Первые этажи домов были заняты магазинами и лавками, на фасадах висели вывески, вдоль периметра площади выстроились чугунные фонарные столбы. Тротуары были заполнены публикой разных возрастов, но детишек было немного - ведь это был торговый квартал и люди пришли покупать. "Запомните, товарищи," в салоне раздался усиленный микрофоном голос Нестеренко. "Встречаемся на этом месте через три часа. Проверьте ваши часы и не поддавайтесь на провокации. Aнтисоветски настроенные буржуазные элементы кишат вокруг нас. Не будьте слепцами! Помните заветы Ильича!" Чекист дал команду, пневматические двери с шипением растворились и мы по-одному, гуськом стали выходить в загадочный свободный мир, о котором с момента рождения мы слышали столько плохого. Я поднял голову, расправил плечи, глубоко вдохнул воздух. Неужели настоящая капстрана? Несоответствия с утверждениями пропаганды начались с первой минуты. Не было ни голодных, ни бездомных, ни тотальной нищеты. Напротив, на лицах прохожих застыла сытая вежливая скука. Скользнув по нашей оробевшей группе равнодушными взглядами, они проходили дальше. Обитатели заграницы были опрятны, хорошо одеты и некоторые даже громко смеялись! Витрины, заваленные роскошными, неслыханными товарами, вызывали зависть. У нас глаза разбежались, животное вожделение охватило нас, мы не знали с чего начать. Но я быстро привел себя в чувства. Заметив настороженный взгляд Нестеренко, я согнал с лица всякий восторг и хмуро буркнул, "Где здесь аптека?" "Понятия не имею," Нестеренко оглянулся назад и по сторонам. "Тебе зачем? Венерическую болезнь лечить собираешься? Ты это от нас скрывал!" "Шутите, тов. перпом. Вы же знаете, что все мы медицинскую проверку прошли. Просто нашему повару лекарство от блох понадобилось." "Зачем ему?!" Лицо Нестеренко перекосилось от злости. "В салат Оливье что-ли вместо приправы добавлять будет?!" "Да, нет," пришел мне на помощь Малофеев. "У повара есть собачка и ее кусают блохи. Надо помочь бедному животному." "Ааа, ну тогда, иди. Вон там витрина с зеленым крестом светится. Видишь? У них так аптеки обозначаются. Дуй быстрей." "Понятно," вякнул я и тронулся в путь. Но спутники не отставали. За спиной я слышал их топот, пыхтенье и тяжелое дыхание. "Не волнуйся, голубчик," пропищал Малофеев. "Мы поможем тебе снадобье найти." А Нестеренко пробасил, "Ты же не знаешь как спросить." "Так точно, тов. перпом," подтвердил я. Толкнув стеклянную дверь, мы вошли в светлый безлюдный зал, в котором стояли стеллажи, заполненные лекарственными препаратами и медицинской техникой. Я подошел к кассирше, приятной девушке в белом халате и, напрягая мой скудный английский, произнес, "What is the best medicine to kill fleas on dogs? (У вас есть лекарство от блох?)." Девушка тут же поняла, улыбнулась, покопалась в ящике и подала мне коробочку, на которой была нарисована жизнерадостная, волосатая шавка и противная подыхающая блоха. На этикетке было написано "Adams Flea & Tick Spray. A topical treatment." "Сколько стоит?" я протянул ей наличность, пораженный легкостью, с которой набившую оскомину проблема сейчас будет разрешена. Получив сдачу, я опустил ее в бумажный пакет. Туда же кассирша уложила мою покупку. Прежде, чем покинуть аптеку, я начертал на пакете надпись: "Передать Расторгуеву Гоше." Мы опять вышли на улицу. По - прежнему по тротуарам тек густой поток пешеходов; по - прежнему витрины кафе и магазинов приветливо светили неоновыми огнями; по - прежнему светило солнце, но на северной стороне неба появились грозовые тучки, предвещающие перемену погоды. Наши моряки давно рассеялись и кругом были незнакомые лица. Люди озабоченно сновали вокруг и никому до нас не было дела. "Пойдем в универмаг," приказал Нестеренко. "Там сразу приобретем все, что надо." "Хорошо, но где его найдешь в такой толчее?" вставая на цыпочки и вытягивая шею, высказался Малофеев. "Моя жена требует купить силиконовую соску - пустышку для нашего маленького, а ей самой позарез нужен лифчик атласный и кружевные трусики без промежности." Нестеренко ошарашенно взглянул на него. "Ну и запросы у твоей половины! На ком ты женат, дуралей? О таких вещах лучше помалкивать!" Чекист резко обернулся ко мне, "Ну, а у тебя какие мечты, малыш?" Я нисколько не обиделся, что он назвал меня малышом, только поперхнулся немного и сказал, "Мне нужны нейлоновые кроссовки 44-го размера и эластичные носки с широкой резинкой." Bыпалив это, я смотрел ему прямо в глаза. Нестеренко ничего не ответил, но опустив голову и сжав кулаки, повел нас куда-то вдаль. Так мы брели минут десять, толкаясь в оживленной, многоцветной толпе иностранцев, пока не завидели слева от нас широкое огороженое пространство под высокой, как купол, крышей. Заведение это напоминало базар. Гирлянды огоньков, шаров и треугольных флажков, перевитые венки из белых роз и еловых веток растянулись над головами и вдоль стен. Приятная ритмичная музыка лилась из скрытых громкоговорителей. Длинные столы с разложенными на них всевозможными товарами выстроились в ряд. Народу было немного. Люди рассматривали, приценивались и тихо между собой переговаривались. Если покупали, то чинно, с достоинством и без ажиотажа. Внимание Малофеева привлек стенд с мужскими галстуками. Из них oн выбрал самый пестрый и узорчатый, с обезьяной грызущей кокос, и тут же его купил. "Слишком стиляжий," неодобрительно поцокал языком чекист. "Как ты носить его будешь? Такой фасон не к лицу советскому человеку. На партсобрании товарищи осудят тебя!" крикнул он вдогонку Малофееву, который был уже далеко и ничего не хотел слушать. Kак бешеный, мой коллега - радист бросился в лабиринт киосков и, забыв обо всем, рылся в кучах женского белья. Две пожилые степенные датчанки с испугом взирали на рьяного покупателя. Малофеев ощупывал нежные белые ткани, растягивал деликатные изделия в длину и чуть ли не одевал их себе на голову. Мы долго ждали пока, потрясенный изобилием товаров, изголодавшийся гражданин СССР придет в сознание. Hе cразу он опомнился, нo вернулся к нам отягощенный ворохом свертков и пакетов. Обычно насупленное и раздраженное лицо его - сияло. "Здорово!" доложил он. "Теперь моя Нюточка будет очень довольна." Он тихо расcмеялся. "Почему ты ничего не покупаешь?" напористо спросил меня Нестеренко, зажав в руке свое приобретение - плетеный кожаный ремень с пряжкой Texas Star. "Не созрел еще," пожал я плечами и мы продолжили нашу "охотничью экспедицию." Через короткое время наша маленькая группа опять вышла на улицу. Погода изменилась. Пелена туч наглухо закрыла солнце и потемневшее небо грозило дождем. Я тут же сообразил, к чему это приведет. "У тебя пластиковая сумка, друг," обратился я к Малофееву. "Положи на минутку мой блошиный элексир к себе в укрытие. Авось не промокнет." Хозяин не возражал и я сунул пакет в его мешок. "Ребята," изрек Нестеренко взглянув на ручные часы. "Шоппинг окончен. Пошли искать автобус. Пора назад на корабль." Чекист воззрился на меня, да так, что я задрожал. Мне показалось, что его неистовый проникающий взгляд читает мое намерение. Не в силах вынести тяжести, я отвел глаза. Возвращение на судно ужасало меня. Но бездействие было гораздо хуже. "Сейчас или никогда! Бежать любой ценой! Не хочу так жить!" мысли лихорадочно скакали в моей голове, затрудняя правильное решение. "Хорошо, но как улизнуть?! За мной наблюдают!" В изнеможении я опустил голову и коснулся пальцами своего лба. Между тем, чекист почуял неладное и не отходил от меня ни на шаг. Быстрой размашистой походкой он вел нас к автобусу. Вокруг нас двигалась густая безразличная толпа европейцев. Мимо проходили люди со своими пустяковыми заботами и радостями, равнодушные к страданиям, раздирающим мою душу. Они смеялись, насвистывали, болтали и спешили по своим делам. Они не знали что такое железный занавес, постоянные нехватки продовольственных и промышленных товаров, репрессии и концлагеря. Им было все равно. Где-то вдалеке звякал трамвай и шуршали автомобильные шины. Я был наедине с собой. Что делать?! Я пропал! Неужели вернусь в Ленинград?! В этот момент, ослепительно сверкнув, длинная ветвистая молния пронизала черные тучи, загремел гром, запахло озоном. Первые крупные капли дождя застучали по мостовой, по кузовам автомобилей и по зонтам прохожих. Хлещущие потоки заливали нас c головы до ног. Публика бросилась под крыши, под тенты, внутрь магазинов, пытаясь укрыться там. Мои попутчики тоже дрогнули. Они согнулись, по их лицам потекли струи воды, заставляя зажмуриваться и протирать глаза. Вот этой минуты замешательства я и ждал! Не колеблясь, я тут же дал тягу! Добежав до первого перекрестка и свернув на другую улицу, я заметил проезжающее мимо такси. Я поднял руку, остановил машину и ввалившись внутрь, прошептал заветное, "Take me to the American consulate. (Отвезите меня в Американское консульство)." Ехать было недалеко. Вымокший до нитки, но со счастливой физиономией, я явился в консульство США. Меня тут же приняли, выслушали и в скором времени предоставили политическое убежище. Отныне я не принадлежал самому себе, а стал перемещенным лицом, которому следовало оказывать поддержку и помощь, в соответствии с государственным законодательством страны, приютившей меня. Назад в Совдепию дороги не было. Мосты были сожжены.
Глава 4.
Уже второй месяц я проживал в Нью Йорке. Я поверил, что Аллах хранит меня и ведет целым и невредимым через любые опасности. Я совершал намаз пять раз в день, мне было нескучно одному вечерами; надежды и мечты переполняли меня. Позади остались беседы с агентами спецслужб в Копенгагене и пять недель проверки прежде, чем допустили в США. Меня поселили в гостинице Latham, в сердце Манхэттена, исторического ядра города, откуда было легко добираться пешком до конторы International Rescue Committee, чтобы увидеть Сюзен, участливую пожилую женщину, которая занималась моим трудоустройством и снабжала советами по налаживанию жизни в этой стране. Меня определили на трудную работу в cold store, в холодильнике в Бронксе, распределяющим замороженные продукты питания своим заказчикам, находящимся в черте Большого Нью-Йорка. Долгие изнурительные часы, с восьми вечера до четырех утра, я толкал тележку, нагруженную всевозможным провиантом, по неровному, покрытому льдoм полу. Ноги мои скользили, спина постоянно согнута, руки упирались в стальную скобу. От воздействия низкой температуры меня защищала толстая зимняя экипировка, хотя снаружи на город навалилась душная и жаркая летняя ночь. Смена заканчивалась на рассвете и, переодевшись в раздевалке, очень усталый и голодный, я возвращался домой. К тому времени IRC прекратило мою поддержку и я снимал комнату в квартире очень старого белогвардейца, рекомендованного мне Сюзен. Петр Иванович был очень милым 80-ти летним человеком, участником всех войн, которые в 20-ом столетии прокатились по Европе. Таких как он, белых русских, была целая община, которая, по естественным причинам, постепенно вымирала. Однако, они оставили детей, имели внуков и правнуков; так жизнелюбивая поросль старых деревьев пускала корни в благодатной почве Нового Света. Мы прониклись друг к другу симпатией и в свободную минуту я услышал от него много историй о житье в царские времена, о беспорядках в великой империи и живописные эпизоды из безобразной гражданской войны, в которой ему тоже привелось участвовать. Рассказы были занимательными и увлекательными, но бесконечно длинными; в конце концов, усталость одолевала меня, я начинал клевать носом и терял нить. Заметив это, Петр Иванович останавливался и умолкал; стараясь не шуметь, он собирал со стола; затем уходил спать. Я тут же следовал его примеру. Мне было трудно. Я страдал. В условиях необычной ночной работы, когда биологические часы моего организма были нарушены, отдых стал для меня приоритетом. Только в выходные я мог надеяться вернуться в норму, да и то не всегда получалось. Нарушенный и сбитый биоритм плохо сказывался на мне. Но я надеялся, что эта работа не навсегда и здоровье восстановится. Однажды поздним субботним утром, проснувшись с головной болью, я вспомнил о своем давнишнем обещании и набрался решимости отправиться на поиски Мехмета и той знаменитой мечети в Бруклине, о которой тогда в Ленинграде он говорил. Удалось ли ему выполнить свой дерзновенный план? Где он сейчас? На свободе, как я, или по-прежнему мыкается в Совдепии? Надеюсь, что не в тюрьме! Это было бы ужасно! Такие мысли раздирали меня. Так или иначе, пора последовать по стопам моего друга и выяснить его судьбу. Oдевшись и перекусив, я отправился в путь. Станция подземки находилась недалеко. Я проживал в верхнем Манхэттене и маршрут мой лежал через весь город. Через час, после нескольких пересадок, я поднялся на поверхность и вышел в сонном, безмятежном районе Бруклина. Я был ошеломлен. Все отличалось здесь от суетливого, грохочущего, кипящего человеческими страстями котла, в котором я обитал. Улочка, застроенная потрепанными двухэтажными домами была почти безлюдна. Немногочисленные автомобили скользили мимо меня. Шуршанье шин навевало сон и я даже сладко зевнул, но тут же зажмурился. Солнце, сияющее над головой, ударило мне в глаза. По голубому небу плыли лёгкие перистые облака. Нежаркие солнечные лучи отражались в плотно зашторенных окнах жилищ и блестели на влажной мостовой. Только что прошел дождь и из окрестных садов пахло сиренью, жасмином и подстриженной травой. Выметенные тротуары были пусты, а магазинов не было и в помине. "Вот это да!" ахнул я. "Это не Нью Йорк! Покой, тишина и никакой коммерции!" В восхищении я побрел вдоль по улице. Домики были разных цветов, очень уютные; фасады местами оштукатуренные, местами кирпичные. Стояла тишина и меня удивило, что не брехали собаки. "Может жители за ненадобностью их не держат?" пронеслось в моем сознании. Немного погодя я подошел к старинной двухэтажной постройке, отделанной снаружи деревянными вертикальными досками. Над зданием высился купол с позолоченным полумесяцем, а высокое крыльцо вело на второй этаж. To была та самая достопримечательная мечеть, о которой три года назад говорил мой друг. Тогда в Ленинграде он рассказывал, что этот Дом Аллаха, основанный в конце 19-го века прибывшими за океан татарами, является одним из старейших на Американском континенте. "Вдруг среди них оказались мои отдаленные предки?" с гордостью подумал я. Врата в храм были приотворены и, сильно робея, я вошел, не забыв прочитать дуа "О Аллах, открой для меня двери Твоей милости." Посередине небольшого зала я увидел ряды коленопреклоненных людей. Вытянув руки и стукаясь лбами о пол, они молились. Я тут же присоединился к ним и стал отбивать поклоны. Скоро я унесся мыслями очень далеко от мира сего с его печалями и невзгодами, как вдруг из забытья меня вывел голос имама. Короткий, коренастый, смуглолицый человек с черными, как смоль волосами, начал произносить проповедь. Имам был красноречив, он ораторствовал, но к моему сожалению, использовал английский язык, который все прихожане, кроме меня, хорошо понимали. Слушая проповедь, некоторые из правоверных даже расплакались, однако для меня чужой язык все еще представлял трудность. Тем не менее я тоже пытался понимать. Глаза имама горели фанатичным огнем, голос гремел и разносился по всему залу, он подкреплял свои слова убедительными жестами рук. Как сквозь завесу доносился до меня смысл сказанного. Священник убеждал правоверных в необходимости быть сплоченными, не разделять общество на богатых и бедных, Богатые и бедные не должны противостоять друг другу, это противоречит выживанию и тех и других. Власть доверена тем богатым, которые делают жизнь бедняков сытой, безопасной и справедливой. Последние же должны принять свое место в обществе, прилежно трудиться и заботиться о семьях, не нарушая деликатный социальный баланс. Мусульмане, независимо от их имущественного положения, должны образовать единый фронт, защищая Ислам от посягательств нечестивцев. Имам уподобил человеческое общество тонущему кораблю с пробоиной в борту, пассажиры которого погибнут все без исключения, если будут ссориться и прекратят ремонт. Независимо от их социального статуса, то есть безотносительно от того, на какой палубе находятся их каюты - на верхней или на нижней, всем обитателям в случае разногласий уготована одинаковая смерть. В заключение имам сказал, "Творец призывает нас к единению посредством веры и Священного Писания. Мы же, как часто бывает по глупости человеческой, посредством Корана и нашей ошибочной убежденности разъединяем ряды верующих, противопоставляем себя другим, говоря: "C нами Аллах, а с вами нет; вы - заблудшие, а мы праведники". Это неправильно. И ладно, если бы только спорили, некоторые порой оскорбляют, а еще хуже - убивают друг друга. Такое нельзя допускать." На этом богослужение закончилось. Mы простерли руки и вознесли хвалы Всевышнему. Имам благословил нас и удалился. Верующие стали расходиться, вполголоса дружески обсуждая услышанное. Промелькнувший в толпе знакомый облик привлек мое внимание. Я где-то раньше видел эти могучие плечи, эту уверенную осанку, эту гордо посаженную голову. Однако лицо мужчины было скрыто в тени и устремлено в сторону, а его движения не давали мне разглядеть его. Но вот он повернулся в профиль, обращаясь к кому-то. "Неужели Мехмет?!" волна радости обдала меня и я шагнул вперед. "Нет, не может быть! В том Мехмете не было такой убежденности, манеры держаться и силы победителя. Я ошибаюсь. То другой человек, очень похожий на моего старого друга. Куда мой приятель пропал? Что случилось? Провалился его побег из СССР? Как жаль," с горечью подумал я. Я скорбно понурился. "Моя сегодняшняя поездка в Бруклин не совсем удалась." Однако, незнакомец остановился и возможно, почувствовав мой взгляд, обернулся. Мы тут же узнали друг друга. Kонечно, это был Мехмет! Он разительно изменился и выглядел героем. Глаза его сияли, а голова высоко поднята. Смеясь и обнимаясь, мы пожимали руки и превозносили Бога. "Аллах - Велик! Милость Его безгранична!" Наши восторги привлекли внимание других. Оказывается у Мехмета здесь было много друзей. На ломаном английском, коверкая слова и запинаясь, он повествовал историю нашей дружбы начиная с советских времен. Те слушали, протяжно охали, кивали и сочувственно цокали языками. Не знаю поняли ли они хоть чуть-чуть из его рассказа, но толпа вокруг нас стала заметно редеть. Мехмет обратился ко мне, "Мы не можем находиться здесь долго; мечеть на сегодня закрывается; пойдем ко мне, я живу недалеко; там поболтаем." Мы вышли на улицу. Небо заволокло серыми облаками и накрапывал мелкий дождь. Заблестел асфальт на мостовой и потемнели неприхотливые обшивки окружающих домов. В лужах, покрытых падающими каплями воды, отражались окружающие предметы. Подняв воротники, быстрыми шагами мы прошли десяток кварталов и свернули к скромному двухэтажному зданию, которое не отличалось от построек вокруг. На тротуаре перед его потрепанным деревянным фасадом валялись разбросанные детские игрушки, но маленьких владельцев видно не было. Сами детишки в этот момент прятались под крышей; заглядывая в окна, они ожидали улучшения погоды и мечтали вернуться к своим играм. За стеклами в комнатной полутьме неподвижными белыми пятнами проступали их огорченные лица. Толкнув дверь, Мехмет вошел в тесную убогую прихожую и я вслед за ним. По скрипучей лестнице мы поднялись на второй этаж. Воздух в помещении был спертый и душный, отдающий сыростью. Дневной свет немного проникал через единственное окно, которое снаружи было заслонено ветками дерева. Мехмет повернул выключатель. Пыльный желтый плафон, свисающий с потолка, осветил небольшое квадратное пространство, в котором уместились стол, пара стульев, комод и тахта, накрытая ватным одеялом. На оклеенных обоями стенах красовались обрамленные цитаты из Корана на арабском языке. Мы остановились посередине этого скромного жилого пространства и уставились друг на друга. Мы не верили, что снова свиделись. В моей памяти предстал тот судьбоносный вечер в подвальной квартире в Ленинграде, настойчивый исламский проповедник, обильный дастархан на ковре и мы оба, неслышным шепотом обсуждающие невозможное. "Вера делает чудеса!" пробормотал я. "Как тебе удалось?" слегка прищурившись, спросил Мехмет и очень внимательно взглянул на меня, будто заглядывая мне в душу. "Плевое дело," бахвалился я. "Сбежал с судна во время пребывания на берегу экипажа. Ну, а ты как? Тебе ведь пришлось труднее?" Мехмет засмеялся. "Ты все такой же," он поджал губы и жестом руки предложил мне присесть. "Прежде всего нам следует поблагодарить Аллаха за Его помощь." Коснувшись лбами пола, мы долго молились. Истекло довольно долгое время, пока я не услышал, доносившуюся с улицы через открытую форточку сильную дробь дождя. В комнате стало темно и неуютно. Я обернулся. Мой приятель сидел на тахте; глаза его были закрыты. "Ты хочешь знать как я убежал?" тихо спросил Мехмет. Лицо его стало загадочной и непроницаемой маской. Он впал в молчание. Прошло много времени, засияло солнце, cнаружи доносились голоса детей, радующиеся прекратившемуся дождю, стук их твердых каблучков на асфальте и веселые считалочки, которые они без конца повторяли. Не обращая ни на что внимания, я ждал, пока Мехмет заговорит. Глаза его были полузакрыты и, казалось, что он дремлет. Истекали минуты. Я решил, что моему другу нужен отдых и собрался уходить. Мехмет заговорил, когда я стоял у двери. "Не забудь, что в Крым самыми первыми пришли татары," голос его был звучный и ровный. "То было тысячу лет назад. Мы исследовали и заселили полуостров. Мы возделывали землю и строили города. Также среди нас было много мореходов. Вот об этом я тебе расскажу." Он опять замолчал и я заметил, что его глаза пристально смотрят мимо меня, как будто замечая то, чего в этой комнате не было. Он откинул голову, поднял брови и продолжил, " Я люблю Крым. Там особенный воздух, яркое солнце, дивная соленая вода и галечные пляжи. Пять лет я не ездил к морскому побережью, занятый текущими делами, но только после того как в мои руки попал акваланг, я тут же понял что мне предстоит." "К тебе попал акваланг? Чей?" удивился я. "Разве их продавали населению в Советском Союзе?" "Не думаю. Акваланги считались средством для подводной войны. Их пользованию можно было научиться в ДОСААФ." "Ну и что из этого?" довольно бесцеремонно спросил я. Мне надо было завтра рано вставать и я торопился в Манхэттен. "А то, что однажды на берегу я нашел человека с аквалангом за спиной. Он лежал на камнях вниз лицом, совершенно неподвижный. Накануне был сильный шторм и должно быть его выбросило на скалы." Я весь превратился вслух и больше не торопился. "Прежде всего я пощупал пульс бедолаги. Его сердце не билось, а лицо посинело. Это был человек среднего роста, брюнет, возраст его было трудно определить. Я содрал с него маску. В мертвых глазах утопшего застыл ужас. "Ну что же," подумал я. "Ему не помочь, но его экипировка и снаряжение мне пригодятся." Осторожно сняв с него оборудование, включая ласты и гидрокостюм, я сложил их в укрытии под нависающей скалой, а сам взвалив тело погибшего на себя, протащил его полтора километра до ближайшей дороги. Там я опустил тело на обочину. "Мертвеца скоро подберут, а мне его подарок пригодится," размышлял я. Вернувшись назад, я внимательно осмотрел свою находку. Она состояла из полного набора оборудования для подводного плавания, включая маску, ласты, дыхательную трубку, гидрокостюм и шлем. Не сразу дошло до меня, что это подарок судьбы. Я поднял голову и огляделся. Стояла оглушающая тишина. Солнце нещадно палило в безоблачном небе, утесы вокруг меня отбрасывали короткие черные тени, искрилась на свету морская гладь. "Могу ли я применить это добро?" спросил я себя. "Если смогу, то как использовать такое оборудование для достижения своей цели?" Я понимал, что дайвинг требует подготовки. Спрятав все найденные принадлежности в сарае своих друзей, через неделю я пришел в ДОСААФ и попросил, чтобы меня записали в кружок. Однако, меня выставили за дверь со словами, "Много вас здесь ходят. Для курсов тебе требуется разрешение высших инстанций из райкома партии." Однако, я не отступил. Познакомившись с инструктором, я объяснил ему, что добываю на дне морском редкие моллюски и растения, которые продаю на рынке. Не знаю поверил он или нет, но тут же согласился и дело пошло. Не удивительно. Я предложил ему за каждый урок большую сумму денег. Осмотрев мой акваланг "Юнга", он сказал, что аппарат надежный и простой, но погружаться глубже пятидесяти метров с таким оборудованием не рекомендуется. Согласно кивая головой, я как губка впитывал его инструкции. У меня и в мыслях не было опускаться так глубоко, ну может быть на пять метров максимум, лишь бы меня не заметили патрули. Истекло несколько недель. Закончив тренировку и расплатившись с учителем, я начал обдумывать как лучше применить полученные знания. Первоначальная идея перехода границы под водой в районе Батуми выглядела очень рискованной. Местные жители могли заметить мои приготовления на берегу и донести властям. Кроме того, я принимал во внимание наличие сильных подводных течений, которые могли бы унести меня в открытое море. Воздуха в баллонах акваланга хватило бы всего на час, а дальше меня ждала неминуемая смерть. Я терялся в догадках, день и ночь одна и та же мысль сверлила меня, пока мне в голову не пришла гениальная идея: прицепиться тросом к рулевому устройству судна, направляющегося в капиталистическую страну! Я стал околачиваться возле Севастопольского морского порта, высматривая транспортное средство, наиболее подходящее для выполнения моей задачи. Суда в связках, по несколько теплоходов, стоящие на рейде меня не интересовали. Мне нужен был корабль, закончивший погрузку и отваливший от терминала на пути за границу, который я намеревался встретить в море. Но не любой! Я следил за расписанием судов, направляющихся в Средиземноморье. Только такой корабль мог унести меня из СССР! Случай, наконец, подвернулся. Одним солнечным июльским утром утром я находился в шаланде, изображая из себя рыбака. На голове у меня была шляпа, ноги босы, а тельняшка и суконные штаны придавали мне профессиональный вид. Поплавки на удочках, опущенных в воду, немного подрагивали, но мне было не до улова. Я заметил огромную неуклюжую посудину, вышедшую в море. Из ее широкой короткой трубы валил дым, а тяжело нагруженные борта едва поднимались над водой. В бинокль я прочитал ее название "Laperuza". Это был тот самый сухогруз, следующий с грузом пшеницы в Грецию! Я видел его расписание в порту! Сейчас или никогда! Я направил свое утлое плавсредство наперерез курсу корабля. Добравшись до намеченной точки, я мгновенно одел свою экипировку, натянул маску, запихал в рот загубник, и помолившись в последний раз, бросился в море. Я тут же попал в другой мир. Солнечные лучи ослабели и преломлялись на глубине. Под водой мне все казалось другим, цвета изменились на сине-зеленые, звуки стали отчетливыми и доносились со всех сторон, а неровное дно, заросшее густыми водорослями, колыхалось, как бескрайнее луговое поле. Но мне было не до подводных красот и не до наслаждения состоянием невесомости. Недолго я ждал приближения корабля. Его машина издавала грохот, от которого чуть не лопались барабанные перепонки и больно вибрировал костный мозг. Пропустив мимо себя железного левиафана, я устремился к корме. Снизу я видел ярко-красное днище, бешено вращающиеся винты и пенистый кильватерный след тянущийся за посудиной на полкилометра. Стараясь избежать беспощадных ударов лопастей, я накинул на верхний выступ рулевого устройства, завязанный в петлю тонкий стальной трос. Я тут же почувствовал болезненный рывок, так как другой конец его был прикреплен к моему поясу. Не беда! Зато теперь я сделался частью судна и вместе с ним покидал необъятные просторы советской родины!" Мехмет саркастически ухмыльнулся и поднялся с тахты, чтобы отпить из пиалы немного чаю. Отерев губы ладонью, он минуту помедлил и продолжал, "Я понимал, что долго находиться под водой я не мог, даже с аквалангом. Запаса воздуха было всего на час и даже тот я уже начал расходoвать. Напрягая все свои силы, я вскарабкался на верхушку руля и устроился в маленьком четырехугольном пространстве под кормой, где нельзя было даже вытянуть ноги. Заклепки и сварные швы натирали мне кожу, а тряска, создававшая шумовой эффект, была невозможной. Но, ничего, я терпел, глубоко вдыхал свежий воздух и беспрестанно молился. Проходили часы, стало темнеть, морская вода фосфорецировала, но Laperuza упрямо стремилась вперед. Этот факт меня здорово морально подкреплял и настроение мое поднялось, особенно после того, как я пополнил свои физические силы, отхлебнув куриного бульона из фляжки, которую заранее припас. Тело мое ломило в неудобном положении, я едва замечал смену дней и ночей, но к концу третьих суток сумел разглядеть из своей стальной пещеры, что море больше не окружает меня, а по обеим сторонам появились холмистые берега, поросшие смешанным лесом. "Должно быть это Босфор. Я вижу мечети и минареты. Там мои братья," возрадовалось мое сердце. "Пришла пора покидать это гостеприимное судно." В удобный момент я отцепил себя от троса и соскользнул в воду. Ну, а дальнейшее было делом техники. Не мельтеша, не суетясь, я двигался медленно и спокойно, стараясь расходовать как можно меньше воздуха. Наконец колени мои стали задевать дно. Покачиваясь и дрожа от усталости, я благополучно пересек линию прибоя, выпрямился, потянулся и ступил на берег. В зените светило яркое солнце и пляж усеивали разомлевшие отдыхающие. Под разноцветными пластиковыми зонтами сибариты раскинулись на расставленных рядами лежаках. Поодаль на холме возвышалась трехэтажная гостиница, а из шашлычной возле сосновой рощи доносились дразнящие запахи жареной баранины и печёных овощей. Там толпились Там толпились любители выпить и закусить, раздавались возгласы и беспечный смех. Курортный сезон был в разгаре. Однако при моем появлении смех и разговоры разом умолкли, музыкальная трансляция оборвалась и все взгляды устремились на меня. Должно быть в своем гидравлическом костюме, опутанный зелеными водорослями, в запотевшей резиновой маске на голове и длинными, широкими ластами, оставляющими нечеловеческие следы, я произвел на толпу устрашающее впечатление. Испуганные дети захныкали, показывая на меня пальцами; мужчины нахмурившись, сжимали кулаки; а мамы уводили подальше в безопасность своих маленьких питомцев. Мне было все равно. У меня кружилась голова и плыло перед глазами. Пройдя несколько шагов, я рухнул на песок. Не знаю сколько времени я так пролежал, застряв между шезлонгами, но очнулся от звука повелительного голоса. Я поднял голову и посмотрел вверх. Человек в темно-синем мундире турецкого полицейского стоял передо мной. Наклонившись, он без конца повторял один и тот же вопрос, "Кто вы такой?" "Беженец из Совка," коснеющим языком ответил я по-татарски и опять потерял сознание. Не знаю сколько прошло времени, но я почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо. "Встать можете?" блюститель порядка протянул мне руку. Я схватил его сильную ладонь, с трудом поднялся и побрел вслед за ним к парковочной площадке, расположенной впереди здания гостиницы, туда где стоял его служебный автомобиль. Полицейский, его имя было Сауд, отвез меня в отдел управления безопасности, где меня попросили содрать с себя и сложить на пол всю мою экипировку. Собравшиеся сотрудники с изумлением рассматривали меня и мои хитроумные "снасти". Пришли какие-то лаборанты в халатах и в увеличительные стекла стали изучать мое оборудование, фотографируя и о чем-то тихо переговариваясь. Несколько минут спустя вернулся Сауд с коробкой пиццы в руках и банками кока-колы. Меня кормили за столом в углу. Не успел я поесть, как в комнату вошел врач и позвал меня для медицинского обследования в свой кабинет. Только потом два угрюмых необщительных офицера отвели меня в свою секцию, где окна забраны решетками, а мебель привинчена к полу. Поочередно они стали задавать мне вопросы, на которые я, не таясь, отвечал. Допрос шел на моем родном татарском, который офицеры хорошо понимали. Истек час или два; к концу дознания лед был сломан: их лица смягчились, в глазах заискрился смех, служивые даже изволили пошутить над моим трехдневным заточением в тесном пространстве над рулем. "Как ты там уместился и не оглох? Ты, наверное, всепроникающий бионический человек из американских комиксов?" улыбались они. "Ничего, мы тебя туда к ним и отправим. Ведь это твое желание? Ты мечтаешь жить в США?" "Именно так, господа жандармы!" твердил я. "У меня дедушка в Нью Йорке. Он ждет меня." Мехмет закончил рассказ и опустил голову. В комнате наступила тишина. Между тем подобралась ночь, снаружи потемнело, зажглись синеватые фонари на уличных столбах, а в зашторенных окнах домов засветились уютные огоньки. Казалось, что тихий благодатный покой oпустился на землю. "Хвала Аллаху," в восхищении произнес я. "Он исполнил наши мечты. Мы оба здесь," задумчиво я почесал переносицу и внимательно посмотрел на Мехмета. "Цель достигнута, но, что мы будем делать дальше?" С озадаченными физиономиями мы обменялись номерами телефонов и расстались до следующего раза.
Глава 5.
Не прошло и месяца, как наши неугомонные, беспокойные сердца повлекли нас на новую стезю приключений. "В Америке нам необходимо получить образование. Иначе платить будут мало," говорили мы, подзадоривая друг друга. "Однако, наш английский заставляет желать лучшего и потому нам не хватает серьезных денег. Давай поступим в армию!" воскликнули мы, в который раз обсуждая наши жизненные перспективы. Мы находились в моей резиденции в Манхэттене. Был субботний вечер, мы сидели на кухне, вид из окна был отнюдь не впечатляющим - глухая, кирпичная стена высокого соседнего здания, но нам было весело, ярко горела потолочная лампа, на столе перед нами стояли дымящиеся чашки с чаем, скромные сладости, купленные в лавке напротив, лежали на тарелках, а Павел Иванович, хозяин квартиры, похрапывал на диване в гостиной. Старый белогвардеец, вытянув босые ноги в шлепанцах и накрывшись русской газетой, безмятежно дремал, как в нирване, перед погасшим экраном телевизора. Нам было хорошо и удобно в тихой кухне, где на газовой плите посвистывал чайник и немного урчал старенький холодильник. "Вербовщик говорит, что после двух лет службы военнослужащему полагается бесплатное обучение в колледже. К тому времени мы будем лучше говорить по-английски и обязательно справимся с учебной программой!" описывал я своему другу информацию, почерпнутую из брошюры. "Какая красота! Это же величайшие возможности!" Мы улыбались и потирали руки, мысленно предвкушая блага, которые, как из рога изобилия, посыпятся на нас. "Мы молоды, умны и здоровы! Одолеем!" смеялся мой друг. Взяв нож, я отрезал ему еще халвы и подвинул блюдечко в его сторону. "Какая великая страна и как здесь все просто!" Мехмет прихлебнул из чашки. "Начну действовать на следующей неделе," пообещал он. Однако несколько дней спустя это был я, кто первым сделал решающий шаг. У Мехмета же так быстро не получилось. У него был контракт на работе и он намеревался присоединиться ко мне полгода спустя.
Итак, я записался в американскую армию. На то было несколько причин. Там мне гарантировали небольшой, но постоянный заработок, материальную помощь при поступлении в колледж и никого не коробил мой плохой английский, который я надеялся улучшить за последующие два - три года военной службы. Таких как я, приблудных чудаков со всего света в армии США хватало с избытком. Большинство из нас бежалo от репрессий в своих затюканных угнетенных странах и искалo лучшей доли за океаном, служа верой и правдой приютившему нас полиэтническому государству. Итак, я поступил в американскую армию. Вербовщик вручил мне бумаги и послал в Форт Мур, расположенный на границе с Алабамой и Джорджией. Ну, что же, прекрасно! У меня появилась возможность бесплатно посмотреть страну. К тому времени я уже довольно свободно ориентировался в городе и немедленно направился в Port Authority Bus Terminal, который находится в Манхэттене на 42-ой улице. Без труда я купил билет. K месту назначения автобус довез меня поздно вечером; у ворот базы я предъявил свое направление и часовой указал мне место ночлега. Втащив свой заплечный мешок в предназначенную мне комнатенку, я повалился спать на свободное место наверху. Внизу двухъярусной кровати, кажется, кто-то лежал, большой и длинный, но мне ни до чего не было дела, так я устал. Однако, покой мой длился недолго. Мне показалось, что не успел я сладко зевнуть, натянуть до подбородка одеяло и закрыть глаза, как в ту же секунду на потолке вспыхнул слепящий свет, завыла сирена и мужской, властный голос рявкнул мне в самое ухо, "Wakey! (Подъем!)" Будто молния пронзила меня от макушки до самых пяток. Соскакивая с койки, я успел взглянуть на часы. Стрелки на циферблате показывали четыре тридцать утра. "Вот это да," мелькнуло в моей голове. "Проскочила целая ночь!" Моего соседа уже как ветром сдуло, на полу валялись его тапочки и скомканное одеяло, репродуктор на стене орал непонятные мне команды, а по коридору топали торопливые шаги. Наспех я оделся, выскочил из комнаты и было побежал со всеми, но через несколько шагов наткнулся на звероподобного сержанта, который, как непоколебимая скала, преграждал мне путь. Круглая жесткая шляпа с кокардой прочно сидела на его черной кудрявой голове. Его сильные ноги в брюках цвета хаки были широко расставлены, ухватистые руки уперты в бока, негритянское лицо кипело негодованием. Губы его выпячивались от напряжения, короткий плоский нос вспотел, зубы клацали, а кипящие гневом глаза сощурились и покраснели. "Тебя - то мне и надо!" прорычал он. Сопя своими растопыренными ноздрями, cержант пытался прочитать, написанное в формуляре. "Что за имя у тебя такое?! Не могу произнести!" Он недовольно посмотрел на меня. "Гильмутдин Габдулаев, сэр," ответил я и почтительно вытянулся. Сержант силился повторить, но ничего другого, кроме шипящих звуков, не могло вырваться из его вздутых корявых губ. "Тут написано, что ты родом из Татарстана." В знак подтверждения я проорал, "Так точно, сэр!". "Где это?! Никто не знает!" саркастически буркнул он. "Сделаем так!" Тон его стал решительным и беспрекословным. "Чтобы нам с твоим именем не мучиться, отныне ты Tatar John (Татарин Джон)! Иди в каптерку получать свою форму! Там проставят твое новое имя! Марш!" Изумленный и немного напуганный, я помчался вдоль по коридору и скоро оказался в небольшом зале, напоминающем магазинную гардеробную, но выбор здесь был очень скудный: на длинных штангах вдоль стен висели на плечиках военные костюмы, а на полках стояли однообразные черные солдатские ботинки. В углу за письменным столом сидел темноволосый щупленький солдатик примерно моих лет. Он читал иллюстрированный журнал. Заслышав звук моих шагов, он поднял голову и вопросительно взглянул на меня. Я вручил ему свой бегунок. Каптерщик засуетился; заметно, что он был мастером своего дела, и через несколько минут я с удовольствием рассматривал себя в длинном зеркале. Теперь я выглядел настоящим GI. Светло-зеленая, пятнистая униформа охватывала мое сильное тело, на ногах блестели черные высокие ботинки, на голове красовалась патрульная кепка с длинным козырьком. На моей нагрудной этикетке значилось Tatar John. Я с гордостью улыбнулся, подмигнул своему отражению и обвел глазами пустое помещение. Каптерщик не хотел замечать моего триумфа, отвернулся и опять уткнулся в свой журнал. Посвистывая, я направился в столовую. Обширный зал был полон военнослужащими, сидевшими за столами и вдумчиво поглощающими пищу. Воздух в помещении был чист и свеж и, несмотря на многолюдие, здесь царила тишина, изредка прерываемая звяканьем стеклянной посуды и скрежетом металлических столовых приборов. Взяв поднос, я подошел к прилавку и стал нагружать свои тарелки. После питательного завтрака, состоявшего из овсяной каши на молоке и масле, яичницы, бекона и кофе, нас, пятнадцать желторотых новобранцев, выстроили на плацу. Не глядя на собравшихся, высокий рыжеватый мужчина в форме лейтенанта, внезапно вышел на площадь, поравнялся с серединой и, резко остановившись, повернулся лицом к нашей шеренге. Его широкое веснушчатое лицо блестело от пота. Мы наблюдали, как он поднялся на подиум и обратился к нам. Говорил он медленно и обстоятельно, четко артикулируя каждый звук, поэтому я хорошо понимал сказанное, но речь офицера об американской родине, жертвенности и патриотизме, не вызывала у меня отклика, а наоборот, отзывалась болью в моем сердце, заставляя меня трепетать и вздрагивать. "Зачем я ввязался в эту авантюру?" проклинал я себя. "Меня здесь убьют или покалечат за чуждые мне интересы. Лучше отдать жизнь за родной Татарстан." Так я раздумывал, оглядывая окрестности, а между тем офицер разглагольствовал о советском империализме и необходимости защищать свободный мир. Мне было неинтересно. Жаркое утреннее солнце, как раскаленным железом, обжигало мою бледную сухую кожу, незащищенные кисти рук и лицо. Мне было жарко, я мечтал о глотке воды и с тоской смотрел на речку, блестевшую у подножья пологих холмов, поросших лиственным редколесьем. Но добежать туда не было никакой возможности. Высокая проволочная ограда отделяла нас от красоты окружающей природы. Внутри забора разместились строения базы: ряды одноэтажных семейного типа домиков, которые служили казармами, бетонные корпуса административных зданий, учебной части и офицерского собрания. Чисто выметенные асфальтированные дорожки, окруженные аккуратными газонами и клумбами с цветами, разбегались по территории и уходили вдаль. Там под деревьями разместился наш лагерь. На следующий день началось всеобъемлющее обучение. Для начала нас, новобранцев, заставили подстричься под ноль, пройти медицинское обследование и сделать прививки. Нас тренировали маршировать строевым шагом и содержать в порядке свою казарму. Затем начались более серьезные упражнения. Сержанты - инструкторы, как правило, горластые, безжалостные гиганты, в круглых одинаковых шляпах и отутюженных формах, нещадно муштровали нас, приучали к воинской дисциплине, обращению с оружием и работе в команде. Прошло около полугода. Я становился закаленным, испытанным воином. После окончания базовой боевой подготовки, последовало специализированное обучение в области моей карьеры - год спустя я надеялся получить звание армейского "зеленого берета", которые входят в число самых элитных группировок в мире. Однако я не соответствовал требованиям по той причине, что у меня не было американского гражданства. Тем временем Мехмет проходил аналогичную подготовку в Форт Брагг, Сев. Каролина, крупнейшей военной базе в мире, в которой находилось около 60 тысяч военнослужащих. К сожалению вместе служить нам не позволили, но мы поддерживали связь по телефону. На экране я видел его белобрысое жизнерадостное лицо, соломенные волосы и пронзительные черные глаза. С усмешкой он рассказывал о тяготах армейской службы, которые, по его словам, были ему нипочем, о строгом сержанте, который изнурял его тренировками, о своих успехах в стрельбе по мишени и в рукопашном бою. Мы обменивались поздравлениями по праздникам и во время отпусков, ездили друг к другу в гости. Незаметно пробежал еще год; решив, что получили достаточно военной подготовки, мы уволились с честью в запас. Hастало время вернуться в Нью - Йорк и поступить работать; я в фирме по ремонту электронного оборудования, а Мехмет устроился мотористом на один из экскурсионных катеров, обслуживающих туристов на реке Гудзон. Все, казалось, шло хорошо и гладко, мы обдумывали планы дальнейшей учебы, но счастливым я не стал. Моя личная жизнь была скорее, несуществующей. Я чувствовал себя очень одиноким и невезучим и по-прежнему проживал в квартире Павла Ивановича в верхнем Манхэттене. Вечерами я посещал мечеть, где в кругу своих единоверцев горячо молился и находил душевный покой. Но все равно я был одинoк и не повстречал свою суженую. Я томился, не зная чего ожидать от будущего. Конца такому существованию не было, пока не настал 1990 год, принесший миру oперацию "Буря в пустыне". События в Ираке изменили мою судьбу. Война в Персидском заливе началась в 1991 году после того, как в начале августа предыдущего года президент Ирака Саддам Хусейн приказал своим войскам вторгнуться и оккупировать соседний Кувейт. Так начался вооруженный конфликт между Ираком и коалицией из 42 стран во главе с Соединенными Штатами с целью освободить захваченную страну. Конечно, ни я, ни Мехмет, не могли оставаться в стороне от оглушительных событий на Среднем Востоке. Для нас это была возможность покончить с нашим унылым ежедневным существованием и вернуться в полнокровную, полную риска и опасностей жизнь. Недолго колеблясь, мы появились в одном из вербовочных пунктов в Нью-Йорке. Таких как мы оказалось немало среди ветеранов вооруженных сил США. После подписания необходимых документов и обязательств, нас проинструктировали о месте размещения. Mы собрали чемоданы и вылетели в Эр-Рияд.
Мы были прибыли в Саудовскую Аравию в октябре 1990 года. Суета здесь была неимоверная. В небе гудели самолеты, подвозились танки и артиллерия, маршировали войска. За неимением свободных мест нас поместили в подсобных помещениях международного аэропорта имени короля Фахда. Я помню, как на следующее утро, нас разбудил душераздирающий вой взлетающих истребителей. Так ВВС США означили свое величественное и непобедимое присутствие. От грохота наши кровати, как безумные, тряслись и катались по бетонному полу гаража, но никто не обращал на неудобство внимания - против Ирака начиналась воздушная война. Десятки тысяч морских пехотинцев доставлялись сюда каждый день вместе с огромным количеством техники и оружия. Я был абсолютно уверен, что мы выполним миссию. Оптимизм был всеобщим. Еще бы! Разве допотопное войско Садама может устоять против армий 42-х стран возглавляемых могучей сверхдержавой? Действительно, операция "Буря в пустыне" закончилась за 101 час полным разгромом неприятеля. Затем начался следующий этап. Нас доставили на театр военных действий. По приезде в Ирак больше всего мне запомнились обширные песчаные равнины, запах горящих нефтяных скважин и дым от пожаров, застилающий знойное голубое небо. Я видел больше других, потому что по роду деятельности был вынужден передвигаться по местности. Мы работали в мастерской связи и электроники. Я выполнял обязанности мастера по ремонту TACFIRE (тактического огнестрельного оружия), а Мехмет был моим помощником. Когда нам звонили из подразделения и сообщали, что их компьютерная система вышла из строя, мы, согласно полученным координатам, отправлялись к местоположению. Аппаратура продолжала ломаться из-за жары, песка и небрежного обращения, которой она подвергалась. Но хуже всего был песок. Mелкий, как пудра, oн проникал в любую щель механизмов и даже в двигатели и лопасти роторов. Нам приходилось постоянно заменять их, пока мы не получили модификации, безупречно работающие в такой враждебной среде. Со многим мы сталкивались по пути. Воспоминания об ужасающих разрушениях на "Дороге смерти" (шоссе 80 из Кувейта в Ирак) всегда будут со мной. Подразделение поддержки нашего батальона продвигалось по этому шоссе после окончания наземной войны. Строения вдоль дороги было разрушены или сожжены. Перед нами представали чудовищные сцены. Не было конца трупам, застрявшим среди тлеющих обломков. Десятки мертвых иракских солдат валялись внутри и вокруг своих разбитых машин. Тела жертв были искалечены и раздуты жаром пустыни. Те же, кто уцелел, растерянные и притихшие, бродили толпами, приходя в восторг при виде любого американского вертолета. Hесчастные задирали головы вверх и размахивали всем, что у них было белого цвета, чтобы доказать, что они сдаются. Солдаты были истощены и страдали от жажды.
"Это отвратительно," дал свою оценку увиденному Мехмет. Он находился рядом со мной на пассажирском сиденье "Хамви". Был шестой час пополудни, красное солнце медленно опускалось к горизонту, склоны раскаленных барханов, насколько хватало глаз, были усеяны разбросанным рваным тряпьем, обгорелой разбитой техникой и окровавленными человеческими телами. Вдали маячили вихревые столбики. Tо ли ветер, то ли ноги уцелевших беглецов поднимали пыль. Наша колонна двигалась на север в сторону Басры. Я осторожно рулил, объезжая воронки, груды острых обломков и покареженные скелеты автомобилей. Взирая на человеческие страдания и неисчислимые разрушения вокруг нас, мой спутник изрек, "Сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается против вас, но не преступайте границы дозволенного". Немного ошеломленный я ответил, "Почему ты вспомнил Коран? Конечно, Ислам всегда прав." Помолчав и поразмыслив, я спросил, "Тогда, что мы здесь делаем? Это не наша война. Участие в ней греховное деяние." Мехмет ответил не задумываясь, "К счастью, мы лишь ремонтируем электронику. Мы в никого не стреляем и не убиваем, но грядет день, когда мы вернемся на нашу родину и поднимем оружие против русских оккупантов! Я буду стрелять! Много стрелять! Пора начинать борьбу за освобождение Татарстана!" Лицо его покраснело, брови нахмурились, губы плотно сжались; он превратился в олицетворение праведного гнева. Я был так потрясен глубиной чувств моего друга, что поклялся стать его верным соратником. К великому сожалению, то был последний раз, когда я общался с Мехметом. Через несколько дней oн нелепо погиб. Вся эта трагедия произошла настолько быстро, что до сих пор до сих в моей голове не может уместиться мысль, что моего побратима больше нет; до сих пор мое сознание не может признать, что я его никогда не увижу; до сих пор я отрицаю возможность, что его смерть навсегда. Командование армии США расследовало этот инцидент, но за неимением улик преступник никогда не был задержан. Случилось следующее. Как большой любитель религиозных песнопений, Мехмет искал аудио кассеты с записями лучших мусульманских певцов. Где же как не в Ираке их найти? В свободное от службы время религиозный юноша пропадал на базарах и в торговых центрах. Пораженный обилием товаров, он забыл обо всем и его бдительность притупилась. Своей зеленой формой и круглой армейской шляпой Мехмет резко выделялся среди тюрбанов и белоснежных бурнусов местных жителей. Его плотно сбитая фигура, обтянутая в камуфляж, привлекала всеобщие взоры и была заметна издалека. В то злосчастное утро Мехмет зашел в захолустную лавку, заваленную мешками с мукой, ящиками сo свеклой и консервными банками. Cтоя у прилавка, oн объяснялся жестами с продавцом, пытаясь подобрать указанные в объявлении нужные ему песни. Несмотря на большое количество зевак, набившихся вслед за ним в лавку, в помещении царила тишина. Злыми глазами толпа наблюдала за действиями оккупанта. Они ненавидели любого американца и Мехмета в частности. Война, закончившаяся полным разгромом их страны, нанесла ее гражданам эмоциональные, душевные и материальные травмы; к тому же у многих из присутствующих в результате военных действий пострадали или погибли родственники. Поэтому, когда один из зловещих персонажей внезапно рванулся к Мехмету, сзади приставил пистолет к его беззащитной шее и нажал курок, то десятки свидетелей безразлично взирали на происходящее. Наоборот, они сомкнулись плотной стеной, скрывая в своих рядах исчезающего убийцу. Несмотря на фатальный удар, Мехмет продолжал стоять. Правда, он сильно побледнел, краска схлынула с его лица и он немного покачивался. Наконец, не выдержав смертной муки, страдалец упал. Он лежал на полу в луже собственной крови, глаза его были широко раскрыты, застывший остекленевший взгляд направлен в вечность. Была вызвана военная полиция. Они быстро приехали и искали свидетелей, которых, кроме хозяина лавки, к тому моменту не осталось. Tело отвезли в больницу. Там официально констатировали смерть. Останки Мехмета отвезли в морг и затем мусульманский капеллан по исламским канонам совершил погребальный обряд. Полковник Халид Шабаз, высокий темнокожий человек, много десятилетий наставляющий воинов-мусульман в Исламской вере, пытался облегчить мое горе следующими словами, "Смерть - это та реальность, о которой мы слишком редко вспоминаем, Мистер Татарин Джон." Так капеллан называл меня, прочитав мое имя на нагрудной этикетке. "Воистину, мы принадлежим Аллаху и поистине к Нему мы вернёмся", утешал он меня. "Всевышний Аллах также сказал: "Каждая душа вкусит смерть, но только в День воскрешения вы получите вашу плату сполна. Кто будет удален от Огня и введен в Рай, тот обретет успех, а земная жизнь - всего лишь наслаждение обольщением". Я слушал слова капеллана, но слез у меня не было. Горе выжгло меня насквозь. Долго я не мог прийти в себя, все казалось мне постылым, я хотел лишь одного - дослужить свой срок и вернуться в Нью-Йорк.
Глава 6.
Гигантский город встретил меня проливным дождем, порывистым ветром и пробирающим до костей холодом. После солнечного Ирака контраст был ужасающим и я тут же подхватил простуду. Насморк, кашель, озноб и повышение температуры тела мучили меня недолго. Я быстро выздоровел и направил свои стопы по - прежнему адресу в верхнем Манхэттене. Новости там оказались не очень благоприятные. Павел Иванович уже сдал мою комнату другому жильцу, румынскому иммигранту из Плоешти, но не беда - нашелся и для меня уголок в квартире гостеприимного старика - в гостиной, вытянувшись на диване, я коротал тоскливые ночи. Мне было очень муторно и находил я истинное спокойствие только в мечети. Правоверные обрадовались, завидев знакомое лицо, но когда я рассказал о трагической смерти Мехмета, они впали в уныние. Мы долго горевали и молились за спасение его души. Один из прихожан по имени Ильгизар - крупный, средних лет, седовласый человек - обращаясь ко мне, произносил соболезнование, "Да окажет Всевышний Аллах тебе благодеяние, да возвысит тебя степенью и позволит стойко перенести утрату." Мы молились и кланялись. Прошло несколько недель. Жизнь возвращалась в свое привычное русло Меня приняли на работу в ту же мастерскую, где я ремонтировал электронику до моей командировки в Ирак, но щемящая пустота в сердце не покидала меня. Однажды в мечети после намаза Ильгизар обратился ко мне, "Я вижу, что ты приличный парень, но маешься в одиночестве. Мои родители проживают в Бруклине в отдельном доме, не так далеко от тебя. Они старые и перегружены домашними хлопотами. Я не могу их часто видеть, так как работаю в Техасе. Мог ли бы ты заходить к ним раз в неделю и выполнять нетрудные обязанности: починить крыльцо во дворе, поправить оконную раму или отремонтировать водопроводный кран?" Я согласился и на следующей неделе отправился по указанному адресу.
Старинный трехэтажный особняк выглядел внушительным и даже импозантным, однако давно не видел ремонта. Фасад требовал покраски, немытые оконные стекла заросли паутиной, штукатурка облупились, кирпичная кладка зияла прорехами. Рискуя подвернуть ногу, я взобрался по развалившимся ступеням на парадное крыльцо и позвонил в дверь. Ответа не было. Я позвонил еще раз, но ответа опять не было. Массивные дубовые доски не пропускали ни единого звука и я стал сомневаться есть ли внутри особняка кто - либо живой. Я обошел здание вокруг и через проволочную калитку проник на задний двор. Здесь тоже все дышало унынием и тоской. Полные сорняков заброшенные овощные грядки и неухоженный яблоневый сад, постепенно превращающийся в лес, создавали мрачное впечатление и повергали в шок. По растрескавшейся асфальтовой дорожке я подошел к боковой двери и, за неимением кнопки звонка, довольно крепко постучал. До меня донеслось приглушенное восклицание, в забранном решеткой оконце мелькнуло чье-то бледное лицо и через полминуты дверь отворилась. Передо мной стояла очень старая женщина. Словно на вешалке, cинее платье висело на ее угловатом теле, белый платок, повязанный на седых волосах, съехал набок, из-под подола юбки на босых ногах проглядывали потрепанные сандалии. Завидев меня, худое, покрытое морщинами лицо ее улыбнулось. "Я вас узнала," строго взглянув, произнесла она. "Мой сын говорил о вас. Проходите, пожалуйста." Голос был надтреснутый и слабый и, казалось, что каждое слово дается ей с трудом. Через тускло освещенный вестибюль я последовал за нею в просторный зал с высоким потолком и камином, облицованным мрамором. Свет проникал в помещение через неплотно задернутые плюшевые гардины. Вероятно это была столовая. Длинный дубовый стол протянулся от края до края. Стулья с высокими прямыми спинками выстроились в ряд. Вдоль стен, обшитых полированными деревянными панелями, по периметру зала висели картины в позолоченых рамах. На полках огромного резного буфета поблескивали хрусталь, фарфор и столовое серебро. Однако, несмотря на роскошь, здесь пахло пылью и запустением. Безмерно удивленный, я стоял молча и неподвижно. "Хайдар," позвала хозяйка, обращаясь, как мне показалось, в пустоту. "Это Гильмутдин Габдулаев. О нем говорил наш старший сын. Гильмутдин наш друг." Не успел замереть звук ее голоса, как где-то в отдалении послышался скрип, позвякивание стекла, зашевелились тени в углу и на фоне монументального окна появился силуэт согбенного человека. Одетый в традиционно белое и с тюбетейкой на голове, он опирался на костыль. Еле переставляя ноги, странное существо приблизилось к нам. В паре шагов перед собой я рассмотрел тщедушного, плешивого старика, но с необычайно острым и умным взглядом. "Хайдар Зайнулин," представился он. Я глубоко поклонился. "Это моя жена Гульзара-ханум," хозяин с трудом ворочал языком. "Красавица всегда полна сил и энергии," подмигнул он, растягивая в ухмылке свой беззубый рот. "Оставь свои шутки," протестующе взмахнула рукой ханум. Ho хозяин был непреклонен. "Прошу к столу," решительно заявил oн и, резко повернувшись, заковылял через широкое пространство зала. Я покорно последовал за ним. Пройдя десяток шагов, я разглядел небольшой столик, на котором стояло угощение: блюда и кастрюли, покрытые крышками, источали аппетитный запах. "Мы вас ожидали," объяснила Гульзар-ханум. "Мы знали, когда вы придете." Немного смущенный и удивленный загадочными словами, я положил на стол свой гостинец - коробку недорогих конфет и полфунта пряников. Мы присели, прочитали молитву с благословением этого дома и приступили к трапезе. Плов, суп-шурпа, салат из свежих овощей и чай с пирогом были замечательно вкусными. "Вы искусная повариха," похвалил я хозяйку. "Нет, это не я," Гульзар-ханум отрицательно покачала головой. "Готовит наша внучка Айгул. Она приходит по субботам и помогает нам. Вы однажды ее обязательно встретите." Айгул... Впервые услышав это благословенное имя, меня охватил непонятный трепет. Казалось неслышный гром прокатился в небе, сотрясая раскатами все вокруг. Как - будто прозвенел чудесный колокольчик, звук которого серебряным эхом угас вдалеке. Tаинственное и сладкое чувство на мгновение завладело мной, но поборов смятение, я, как ни в чем не бывало, тихим голосом продолжил начатый разговор. "Да, я бежал из СССР. Да, вот уже пять лет как я проживаю на Западе. Да, я недавно вернулся из Ирака. Оттуда у меня плохие воспоминания. Там я потерял своего лучшего друга." После этого наступило долгое молчание. Xозяева потупились, их руки вытянулись вперед, а губы зашептали что-то, напоминающее молитву. Tем временем глаза мои скользили по убранству зала, не останавливаясь в особенности ни на чем. Обратив внимание на фотографию многоэтажного, причудливой архитектуры здания, я невзначай обронил, "Очень знакома мне эта постройка. Kажется, что я ее видел раньше." В раздумье я взялся за подбородок. "Конечно, вы видели этот дворец," Хайдар гневно нахмурился и недовольно сжал губы. "Это наша семейная собственность. Большевики отобрали ее у нас в 1918 г. Каждому москвичу прекрасно знакомо это здание. Неужели не узнаете?" Долго я пялился на это фото, пока меня не осенило, "Когда выходишь из метро на площади Дзержинского, то строение находится прямо перед глазами! Оно стоит на другой стороне площади, перед памятником железному Феликсу! Только фасад его изменился!" Немного подумав, я добавил, "Ведь это главное управление КГБ!" Немного ошарашенный, я пожал плечами и отпил из чашки глоток чаю. "Да, верно, но до революции то был доходный дом страхового общества Россия," начал рассказ Хайдар. "Мой отец был крупным пайщиком акционерного общества и владельцем здания, которое после революции печально прославилось на весь мир!" Расстроенный старец уронил голову на грудь. "Кто мог подумать! Его собственность превратилась в штаб-квартиру террора! "Только бы не попасть на Лубянку!" так говорили испуганные обыватели и тряслись от страха, обходя наш любимый дворец окольными улицами и переулками. Ведь в свое время здание было преуспевающим доходным домом, а на первом этаже находились модные магазины! Лучшие столичные красавицы и щеголихи приезжали к нам за покупками! У нас были товары на любой вкус! Беды начались весной 1918 г. после того как Совет Народных Комиссаров переехал из Петрограда в Москву. За ними увязались все властные и административные структуры, в том числе и ВЧК. Хуже всего были чекисты. Они въехали летом 1919 г., выселили всех жильцов и переоборудовали здание в полицейское учреждение с тюрьмой и пыточными камерами. За прошедшие десятилетия фасад здания был переделан много раз и сейчас вряд ли напоминает прежнее элегантное и роскошное жилище богатых москвичей. Тем не менее здание на Лубянке принадлежит мне! У большевиков нет и не может быть никаких документов о передаче собственности! Они просто присвоили ее!" Широко взмахнув рукой, cтарец потряс в воздухе сжатым кулаком. Oн был возмущен и дыхание со свистом вырывалось из его груди. "Советская власть обворовала мою семью и захватила нашу собственность! Таким же путем Ленин и его шайка обокрали миллионы граждан Российской империи! Теперь семьдесят пять лет спустя бандиты пожинают плоды содеянного. Новое государство, построенное на грабеже и отрицании права частной собственности, оказалась неполноценным! Ха-Ха!" Сказать по правде, я не ожидал такого бурного проявления чувств от полумертвого старика: глаза его вспыхнули как уголья, мышцы на лбу угрожающе сдвинулись, грудь заходила ходуном, а раздутые ноздри шумно гоняли воздух. Завидев такое превращение, я оторопел и перестал двигаться, но подруга его прекрасно знала своего господина; она тут же наклонилась к страдальцу, нежно обняла его и начала что-то шептать ему в ухо. Через минуту хозяин обмяк, покорно уселся в креслo и принял из рук Гульзар - ханум стаканчик с каким-то снадобьем. Скоро он начал приходить в себя. Его глаза приоткрылись и загорелись прежней живостью. "Мы очень пострадали от большевиков," старая женщина повернула ко мне свое расстроенное лицо. "Они разорили всех, лишили нас будущего и создали совдепию, из которой подданые, раздраженные бесчинством властей, стремятся убежать. Ну, вот как сделали вы." Она всплеснула руками и глаза ее, затуманенные тоской, повлажнели. "Мы сумели оттуда вырваться сразу после окончания гражданской войны. Долго скитались по миру, пока не осели в США. Здесь мы преуспели." Закрыв лицо ладонями, хозяйка тяжело задумалась; из горла ее вырвался слабый стон. Я безмолвно сидел, ничего не понимая, как воды в рот набрав. Никогда в жизни я не был в подобной ситуации. Звучно пробили часы на стене. Наконец, я вспомнил о цели моего прихода. "Ильгизар-бек послал меня помочь вам с мелким текущим ремонтом. У вас что-нибудь неисправно?" "Нет, все хорошо," Гульзар - ханум смотрела мимо меня. Глаза ее были сухи, но она все еще тяжело вздыхала. "Мне кажется, что ваш дверной звонок не в порядке," гнул я свое. "Разрешите мне его отремонтировать?" "Если вам так угодно. Чувствуйте себя как дома." Старая женщина оставила меня одного и вместе с мужем удалилась наверх. Найдя в кухне подходящую табуретку, я взгромоздился на нее и приступил к осмотру. "Ага, вот в чем дело," сказал я себе. Защитное покрытие на проводах истлело от времени и от жары. Оголенные медные провода замкнулись накоротко. Я открыл чемоданчик, который принес с собой. Там лежал набор инструментов, расходные материалы и сопутствующие запчасти. Обмотав изоляционной лентой поврежденные места, я устранил неисправность. Перед уходом, я нажал на кнопку, проверяя качество своей работы. Звонок гремел как новенький. Его упрямое назойливое дребезжанье могло разбудить и мертвого. Противный звук этот всполошил хозяев и напугал кошку, которая с жалобным воем убежала прочь. Поняв свою оплошность, я изменил тембр и убавил громкость. Затем собрал свои инструменты, тепло попрощался с престарелой парой и ушел, обещав заглянуть через неделю.
Вихрем пронеслось время; май уже перевалил за половину; в голубом небе сияло солнышко и на деревьях щебетали птички. Hезаметно настало воскресенье. Предчувствие чего-то важного охватило меня. Утром того дня я почистил свою лучшую одежду, погладил рубашку и брюки, тщательно побрился, причесался и долго наводил глянец на сапоги. Подходя к особняку Зайнулиных, я испытывал необычный подъем, ноги сами несли вперед и у меня как будто появились крылья. То ли тому благоприятствовал погожий день, то ли шальной ветерок навевал мне в уши свои сладкие песни, но появился я на парадном крыльце взволнованный и смущенный. В руке моей был зажат крошечный букетик синих цветов. Нажав кнопку, я с торжеством услышал доносящиеся из глубины дома веселые трели звонка. Раздались легкие шаги, дверь отворилась, на пороге предстала обворожительная татарская девушка. Она была красива тонкой одухотворенной красотой. На миловидном личике, обрамленном отливающими синевой локонами, выделялись карие умные глаза. Острый носик подчеркивал ее особую привлекательность. На голове незнакомки сидела бархатная расшитая узорами шапочка, а на изящной шее блестело монисто. Невысокую безупречную фигуру ее облекало темнозеленое платье. Затаив дыхание, я рассматривал красавицу, ощущая неровное биение своего сумасшедшего сердца. Прошло полминуты, остолбенев от потрясения, мы продолжали молча стоять, пока не послышался голос Гульзар-ханум и она не представила нас. "Это Гильматдин Габдулаев, он очень смелый человек, сумел убежать из СССР. Это моя внучка Айгул Зайнулина, она студентка в Колумбийском университете." Немного помедлив, хозяйка добавила, "Ну, что же вы застыли без движения? Проходите в дом, пожалуйста." Только тогда я осмелился сделать первый шаг, а Айгул, улыбнувшись, подала мне руки. Через несколько минут мы все вчетвером сидели в кухне за столом, наслаждаясь горячим чаем и пирогом с малиной. В огромном помещении, где в былые времена, гремя кастрюлями и поднимая столбы пара, суетилась полдюжины поварих; где изобилие вкусной еды варилось, тушилось, жарилось и пеклось, в этот момент царила почти полная тишина. Жизнь постепенно покидала семейное гнездо. Дети выросли, разъехались, завели свои семьи и изредко навещали престарелых родителей. Сейчас наша немногочисленная компания уместилась на краешке просторного стола. Cтарики были бесконечно рады увидеть хоть одним глазком любимую внучку Айгул. Хозяева переживали минуту счастья. Их просветленные лица умильно улыбались и уселись они напротив нас рядышком, как бы невзначай, касаясь друг друга. На конфорке большой десятиместной плиты посвистывал одинокий чайник, в углу урчал высокий и широкий двухдверный холодильник, под потолком бесшумно вращались массивные лопасти вентиляторов, но мы были поглощены неторопливой беседой. "Я родился в Москве, но практически всю свою жизнь проживаю в США," повернул на меня свой немигающий взор Хайдар. Он сидел прямо, высоко подняв голову и, казалось, бросал вызов своему возрасту. "Мои родители - татары из Мордовии; я слышал, что ты тоже из наших краев?" Немного оторопев, я поставил недопитую чашку на стол и сдержанно ответил, "Я, как и вы родился в Москве, но татарского во мне немного, хотя считаю себя татарином. Родители мои не передали мне знание родного языка, а об Исламе я узнал всего лишь семь лет назад, да и то от друзей." Повисло короткое неловкое молчание. Насупившись, я жевал пирог. "Это неважно. Если ты признаешь нашу веру, то ты татарин," заступилась за меня Айгул. Ее голова непроизвольно дернулась, а в глазах полыхнул огонек негодования. "Татары Москвы живут на своей исторической земле, где наши предки жили тысячелетиями," заговорил Хайдар. "Татары стоят у истоков русской государственности. Мы обучили одичавших варяжских князей управлению, сбору податей и переписи населения; даже Московский Кремль построен по-татарскому образцу - взгляните на крепостные башни и сразу увидите разницу - это не европейская, а татарская архитектура. Точно такие же башни окружают Казанский Кремль. О чем тут говорить. Сходство налицо." "Ну, это не совсем так," вступила в разговор Гульзар-ханум. "Соборы в Кремле построены итальянцами в 15-ом веке." "Башни татарские, соборы итальянские, а русское там что-нибудь есть?" фыркнул я. "Конечно, есть," иронически повела бровями Айгул. "Дворец съездов, например, прозванный приезжими "аквариумом", является лучшим достижением зодчества московских царей." Мы долго смеялись, пока хозяин не начал другую тему. "Мы должны искать нашу общность, думать о будущем нашего народа, а не разделяться на диалекты или на владеющих или не владеющих родным языком. Но, те которые не знают языка, должны стремиться его выучить. Забыть красивый и уникальный татарский язык - это значит, выкинуть на помойку сокровище, передаваемое нашими предками от поколения к поколению. Если не дорожить им и переходить на русский, считая, что так удобнее - в конце концов, это приведет к исчезновению татарскoй нации. Красота нашего языка, его мягкое звучание и певучесть - исключительны и непередаваемы. Знание языка и, самое главное, приверженность истинам Ислама необычайно важны. С ними мы победим." Старый мусульманин закончил говорить и откинулся на спинку кресла. Но это было не все. Он хотел еще что-то добавить. Его губы зашевелились, а голова слегка дернулась. "Татарская нация, будучи целостной, сможет прожить тысячелетия, сохраняя преданность Аллаху, сберегая свой язык и храня свою национальную идентичность. У нас великая история, которую мы помним и чтим. Вот так!" Он назидательно поднял вверх указательный палец и, утомленный, закрыл глаза. Мы долго молча сидели, опустив головы и обдумывая его слова. Наконец бабай очнулся, поднял свои руки и повернул их ладонями к своему лицу. Затем он произнес, "Наилучшая форма поминания Всемогущего: "Ля иляха илляЛлах" (Нет божества, достойного поклонения, кроме Аллаха." На этом наша трапеза завершилась и, помолившись, мы встали из-за стола.
В течение последующих недель я регулярно наведывался в особняк Зайнулиных. Я производил текущий ремонт и мне хватало работы по поддержанию здания в пригодном для проживания состоянии. Во время этих визитов я часто сталкивался с Айгул. Девушка сердечно приветствовала меня, расспрашивала о моем одиноком житье-бытье, о новостях от родственников по ту сторону железного занавеса и о моем исламском образовании. Айгул никогда не отпускала меня домой с пустыми руками - добрая красавица давала мне в дорогу плоды своего кулинарного искусства: пару беляшей, миску плова или коробку с десертом. Мы подружились, ходили в кино, в парки и посещали музеи. Короче, не прошло и полугода, как я понял, что без милой, приветливой Айгул мне жизни нет. Мы решили пожениться. Имам разъяснил нам права и обязанности супругов, спросил у каждого из нас согласие на брак и дал необходимые мудрые наставления. После никаха мы стали законными супругами, получив свидетельство о мусульманском браке перед Всевышним, скрепленное подписями имама и свидетелей. Свадьба была скромная. С моей стороны приглашенных почти не было за исключением пары приятелей из мастерской, где я работал, и правоверных из мечети. Пришли подруги Айгул, сокурсницы из Колумбийского университета, прилетели из Техаса ее родители. Так началась наша совместная жизнь. Мы сняли квартиру в Бруклине недалеко от особняка Зайнулиных, которых не забывали. Прошел год. Айгул родила прелестного мальчика. Мы назвали нашего первенца Мехмет, в честь моего погибшего друга, который так сильно изменил мою жизнь. О наших общих идеалах я не забыл и часто говорил со своей женой. В ее лице я нашел полное понимание и поддержку. Тем временем события на моей прежней родине принимали неожиданный оборот. Глубинный народ проснулся, расправил плечи и советская власть зашаталась. Кремлевских правителей стало припекать. Старые строгие порядки ослабли и изменились. Я стал подумывать о поездке в Москву, чтобы повидаться с моими родителями. Сделал запрос в советское консульство о получении въездной визы и o стоимости авиабилета. Приобрел большой чемодан и стал его укладывать, как вдруг одним пасмурным зимним вечером моя жена принесла грустную весть: супруги Зайнулины преставились в одночасье. "Вначале умер Хайдар," всхлипывала Айгул, "у него было плохое сердце, затем не выдержав утраты, в тот же вечер ушла из жизни Гульзар-ханум. Они были одногодки и очень привязаны друг к другу." Мы уведомили имама и похороны были совершены в тот же день до захода солнца. Все ритуальные обряды соответствовали законам Шариата. Вот и все; так закончилась жизнь этих замечательных людей. По опустевшему особняку бродили родственники покойных и распределяли доставшееся им имущество. Моя жена получила значительную сумму денег, а я к своему удивлению право собственности на бывший доходный дом в Москве, расположенный по адресу Лубянская площадь, номер 2; когда-то принадлежавший страховому обществу Россия. В тот момент я не представлял, что началась новая, поразительная страница в моей жизни. Незаурядное это событие разбило оковы моего косного рутинного бытия, открывая мир, полный дерзких желаний, яркого света и самых смелых мечтаний об освобождении моей Родины от русского ига.
Глава 7.
В сентябре 1991 г. Лубянская площадь стала неузнаваемой. Bсе здесь напоминало о революционных событиях недавних дней. Бурная вспышка народного гнева изменила привычное, набившее оскомину существование. Исчез памятник Феликсу Дзержинскому, маньяку и массовому убийце, на опустевшем пьедестале которого восставшие подданные начертали Православный крест и энергичную надпись "Сим победим." С фасадов зданий исчезли красные флаги и идиотические плакаты, призывающие трудящихся выполнять иллюзорные трудовые обязательства, повышать несуществующий контроль за качеством строительных работ, вести мнимую, но нещадную борьбу с расхитителями социалистической собственности и т.п. Даже ворота внутренней тюрьмы ФСБ перестали открываться и поток заключенных на время иссяк. Свершалось небывалое! Империя, созданная насилием и террором на крови святых мучеников и растоптавшая свое историческое прошлое, постепенно превращалась в прах! Все марксистско-ленинское подвергалось критике и беззастенчиво попиралось! Какое вопиющее безобразие! Обсудить тектонические потрясения в политической системе государства и разработать новые формы управления "обнаглевшим человеческим стадом" собралось высшее руководство дряхлеющей сверхдержавы. Их было трое: Путин, Патрушев и Бортников. Внешности этих врагов человечества читателям хорошо известны, они видели их неоднократно на экранах телевизорoв: подтянутые, лысеватые и лощеные господа в безупречных черных костюмах. Высокопоставленные изверги расположились в удобных креслах вокруг стола в кабинете начальника контрразведки. Сам хозяин, ввиду смутных времен, спасая свою шкуру, находился в бегах; его рабочее место пустовало. Никого этот заурядный факт повседневной жизни не волновал. Пытки, казни, убийства и выбрасывание политических противников из окон многоэтажек становилось нормой. Беззвучно вертелся вентилятор и на подносах перед собравшимися дымились чашки с кофе, пахло жареным хлебом, омлетом и ветчиной. Из окна второго этажа просматривалась большая городская площадь с пустым разломанным постаментом, станция метро на противоположной стороне и густой поток автомобильного транспорта, огибающий замкнутое асфальтированное пространствo. По тротуарам, в поисках съестнoго, валом валил народ, то самое "быдло", над которым ФСБ теряло контроль. Первым, почесав в затылке, начал говорить обеспокоенный Патрушев, "Наступают новые времена. Наши постоянные сотрудники покидают Kомитет и находят трудоустройство в частных компаниях. Население перестает нам верить. Bышестоящие товарищи из ЦК КПСС заткнули уши и не обращают на нас никакого внимания." Раcстроенный вельможа вздохнул, покачал головой и, состроив жалобную мину, продолжил, "После провала попытки нормализации в августе этого года существующий порядок окончательно пошел под откос. Даже Крючкову пришлось уйти со своего поста!" "Мы, чекисты, давно должны взять власть," скрестив руки на груди, высказался Путин. "Это будет означать, что наконец-то страной управляют честные и ответственные люди, а не чинуши из центрального комитета партии! Мы перестали им доверять!" "Именно так," поддержал коллегу Бортников. "Потеря доверия к власти в итоге приведет страну к катастрофе!" Взбудораженные мрачным предсказанием, сообщники хмуро взглянули на него. Но Бортников не смутился. "Но мы еще поборемся," oн вызывающе стукнул кулаком о стол. "Hаша первейшая головная боль - интернет." Бортников отпил глоток кофе и продолжил, "Мы никогда не позволим свободного доступа потенциального врага к секретной информации. Как вы знаете в настоящее время мы применяем технологию позволяющую нашим агентам читать, блокировать или изменять частные сообщения без ведома отправителя или получателя. Таким образом вся электронная переписка антиправительственных элементов в наших руках!" "Поддерживаю и одобряю," осклабился Патрушев. "У наших людей есть чувство ответственности. Они всегда служат своей родине." После продолжительной паузы, во время которой секретарша вкатила в кабинет столик на колесиках и сменила кушанья, Путин заявил, "Прошу понимать, товарищи, что идеология для нас не имеет никакого значения. Наша цель это получить максимальную власть и влияние. Мы стремимся отделить Россию от остального мира и управлять во всех сферах общественной жизни. Только изолировав империю железным занавесом мы сохраним существующий строй." Выслушав такое мнение, напарники, не моргнув глазом, дружно опустили головы и большими ложками начали жадно хлебать свекольный борщ. Раздавался скрежет серебра о фарфор, слышалось негромкое сопенье, деликатное чавканье и глухое бульканье проглатываемой питательной жидкости. Резкий звонок красного телефона заставил обедающих вздрогнуть и прервать чревоугодие. Путин, как старший по званию, протянул руку и поднял трубку. По мере того, как он слушал лицо его, обычно кислое и отсутствующее, побагровело. Крупные капли пота выступили на лбу и в бешенстве он топнул ногой. "Что?! Наше здание выставлено на продажу?! Как посмели посягнуть на святыню?! Не мелите чушь!" Однако невидимый собеседник не унимался и настаивал на своем. Наконец Путин рявкнул, "Кто доставил информацию? Полковник Бобякин? Немедленно лгуна сюда ко мне на ковер!" Oн бросил трубку на рычаг, повернулся к своим волкам и прорычал, "Тут говорят, что строение по адресу Лубянка, дом номер 2, выставлено на торги. Аукцион назначен через неделю. Почему мы только сейчас узнали?! Мы же разведка! Позор!" Потрясенный, он покачал головой. "Повесить, расстрелять и растолочь изменников в порошок! Красу и гордость революции, священный символ госбезопасности, эмблему и светоч марксизма-ленинизма собираются продать, как обычный вокзальный писсуар! Вот сволочи! Мало мы их на Колыму ссылали!" "Так-то оно так," тихо возразил Бортников и просунув палец за воротник, осторожно ослабил галстук. "Но времена сейчас изменились. Когда-то в год мы по миллиону непокорных голов срубали, а сейчас никого трогать нельзя - демократия." Он слегка откашлялся и обвел глазами своих коллег. Те не двигались и, как оглушенные, замерли на своих местах. "Воспитывали мы их воспитывали, семьдесят пять лет подряд воспитывали, а они все свое - хамят и на рожон лезут," Патрушев закурил, выпустил длинную синюю струйку дыма и стряхнул пепел в блюдечко с красной икрой. "Неблагодарные," схватившись за сердце, пролепетал старый чекист. "Мы так стараемся для диссидентов, так их бережем, что выполняем их малейшие пожелания. За прошедший год КГБ значительно сократилo число политических арестов и освободилo многих заключенных. Но им, проклятым, все мало. Неблагодарные." Бедняга громко вздохнул и беспомощно склонил на бок свою лысеющую голову. Он так устал от потрясений последних дней, что ему захотелось спать. Отяжелевшие веки закрылись сами собой, но блаженный покой продолжался недолго. "Это не диссиденты," разбудил его незнакомый голос. "По имеющимся у нас сведениям, продавцом является какой-то сомнительный индивидуум из Нью-Йорка по имени Татарин Джон." Патрушев вздрогнул и открыл глаза. Совещание продолжалось. На столе между тетрадных листов и ноутбуков валялись остатки трапезы - тарелки с объедками, хлебные крошки и стояла недопитая бутылка вина. "Он главная пружина заговора," разносился чей-то рокочущий бас. Озадаченный Патрушев осмотрелся. Посередине кабинета вытянулся, опустив руки по швам, черноволосый бравый офицер и докладывал начальству. Это был жилистый, среднего роста человек; угольно-черные глаза его под нависающими бровями верноподанно смотрели на собеседников; широкий бледный лоб, выдающийся вперед подбородок и мясистый нос дополняли внешность этого ветерана госбезопасности. "Какой еще Татарин Джон?" вздрогнул в своем кресле Путин. " Что это за чудо заморское? Нам еще американских татар не хватало. Cоветских татар в Татарстане мы давно утихомирили. Они больше не рыпаются. Сидят по домам, кумыс попивают, медные деньги свои пересчитывают и по заграницам не шляются. Ты, Бобякин, случайно не путаешь?" "Никак нет. B Нью-Йорке иx целое кубло завелось. Видимо - невидимо. Еще с конца 19-го века в Америку переезжают и количество их по разведданным с каждым годом растет." Путин опустил голову вниз и постучал пальцами по столу. "Так, так," угрюмо произнес он. "Недобили, недорезали, недодушили и, в результате, упустили. За океаном пышным цветом расцвелo гнездо бунтовщиков и оттуда издалека, россиянам нагадить собираются. Ишь, какую заковыку выдумали! Hас, чекистов- благодетелей, бездомными замыслили оставить! Не выйдет, господа!" Лицо Путина исказилось от гнева, он заскрипел зубами, сморщил нос и тяжело задышал. "Ну, а документы-то у них есть?" минуту спустя с трудом выдавил он. "Есть," хрипло просипел Бобякин. "У злоумышленников имеется правоустанавливающий сертификат на владение этим зданием. Утверждают, что собственность была захвачена у них в 1918 году. Всех жильцов без разбору на улицу вытолкали, ЧК без спросу въехало и за прошедшие семьдесят лет неоднократно производились самовольные, несанкционированные подлинными владельцами изменения фасада строения и его внутренней планировки. Новый хозяин собирается подать судебный иск." Офицер замолчал. Он с ужасом таращился на начальство, понимая, что весть доставил он неприятную и за такое ему может влететь. "Кто - нибудь проверял этот сертификат?" осведомился Бортников. "Может это афера или подделка ЦРУ?" "Никак нет; уже наводили справки. Документ подлинный и первоначально принадлежал Хайдару Ахметзяновичу Зайнулину, который после своей смерти передал право владения некоему Гильмутдину Габдулаеву, мужу своей внучки, известному в религиозных кругах Ислама по прозвищу Татарин Джон." "Вот незадача,"молвила чекисткая братия и почесав в затылках, заговорщически переглянулась. "Надо срочно принимать меры. Не впервой. Справимся." Наступило молчание, наполненное сопением, тяжелым дыханием и нечленораздельными восклицаниями присутствующих. "Ты, Бобякин, иди," пробормотал один из них. "Мы тут без тебя покумекаем." Подождав пока дверь за посторонним захлопнулась, злодеи наперебой заговорили. "Убить самозванца и все дела," предложил Патрушев. "Мало ли мы их с 1917 г. извели. Отраву ему подсыпать погибельную; ядовитый газ в его нос напустить или, проще, приказать нашим молодцам схватить его в охапку и под товарный поезд швырнуть? Мы это делали. Трудно что-ли?" "Аполитично рассуждаешь," поправил его Путин, а Бортников добавил, "Времена сейчас иные. Вон в окошко взгляни, друг ситный, посмотри что там делается." Патрушев вытянул свою шею, повернул голову направо и от неожиданности вздрогнул. С пасмурного, затянутого низкими облаками неба, накрапывал мелкий дождик. Не обращая внимания на непогоду посередине обширной площади собралась толпа возмущенных граждан. Они произносили взволнованные речи, задирали к небу сжатые кулаки и что-то гневно кричали. Некоторые несли плакаты с призывами: "Долой диктатуру", "Смерть КГБ" и "Требуем установить Соловецкий камень". "Как видите, товарищи, времена изменились," проглoтив рюмочку коньяка, хладнокровно констатировал Путин. "Если убьем одного, то вместо него появится другой, потом третий и так бесконечно. Возможно, что за этим претендентом нью-йоркским стоит целое государство. Откуда мы знаем, что там происходит на самом деле? Наша заокеанская агентура разбежалась, а оставшиеся разведчики молчат." Он сокрушенно покачал головой и продолжил, "Может это вражеская провокация, а может попытка уничтожить нас в нашем собственном гнезде?" Путин пожал плечами и обтер липкие губы. "Как коммунисты, мы должны проявить изворотливость, гибкость и обхитрить американцев." "Но каким образом?" ляпнул Патрушев. "Успокойся, кентяра. Мы найдем выход," терпеливо объяснил Бортников. " Имейте ввиду, в скором будущем могут случиться самые дикие вещи. Мы не знаем, кто купит наше здание." Он схватился за подбородок. "Что если строение приобретут западные спецслужбы и отсюда начнут за нами следить?" предположил он. "Такое мы не позволим!" рявкнул Патрушев. "Я собственными руками перестреляю всех американцев из скорострельного автомата!" "Зяма, не рыпайся. После обеда ты стал слишком шустрым," Путин положил ему руку на плечо. Он просматривал последний полученный факс. "Вот тут сообщают, что поступила заявка на участие в торгах от шейха Ибрагима ибн Масуда из Саудовской Аравии. Очень серьезный покупатель. Он планирует устроить в нашем здании плавательный бассейн, горнолыжный курорт, а на крыше учредить общество полинезийской культуры с кокoсовыми пальмами, тростниковыми хижинами и полуголыми гавайцами, которые будут крутить хулахупы, как раз над рабочим кабинетом тов. Андропова!" "Вот стервец! Как он смеет!" ахнули собеседники. "Другой покупатель вынашивает гораздо более скромные планы. Он хочет разобрать строение до самого последнего кирпича, погрузить все на поезд и увезти полученные стройматериалы в пустыню Гоби. Там здание заново соберут, покрасят в желтый цвет и создадут центр по изучению антисоциального поведения бешеных собак." "Но как же мерзавцев можно остановить?!" размазывая слезы по щекам, вскричала чекистская кодла. "Успокойтесь, товарищи. Вы же коммунисты," по-отечески пожурил их Путин. "У нас нет другого выхода, как выкупить нашу собственность у классового врага. Сделать это придется до начала торгов, чтобы никто не успел инициативу перехватить." "Как же так? Это нарушение. Покупатели уже на аукцион приехали," заволновался Патрушев. "Ничего," ввернул туманное слово Бортников. "Утихомирим коммерсантов подачками, а самых ретивых взорвем!" Он закатился долгим счастливым смехом, каким умеют смеяться только младенцы. "Нам не впервой! Очень художественно получается!" Убийца утер салфеткой свои непрошеные слезы. "Ну, а цена установлена?" заинтересовался Патрушев. "Начальная цена определена," проинформировал Путин. "Пять миллиардов двести пятьдесят тысяч долларов США." "Hемного," с облегчением вздохнул Бортников. "Наши золотые прииски на Колыме добывают гораздо больше за месяц. Пустяки. Справимся." "Только вот что, ребята. B средствах массовой информации об этом молчок," обеспокоился взволнованный Патрушев. "Не то вслед за зданием на Лубянке другие претенденты на московские исторические памятники появятся. Кто знает? Дом Пашкова, библиотека им. Ленина или старинные особняки на Знаменке под прицелом не окажутся? У них такая же судьба. Понаедут из Европы эмигранты требовать свое столетнее добрo. Больше не уступим!" "Верно. Ни копейки не уступим и всем незваным гостям головы поотрываем!" Путин потер свои холеные ладошки, взгляд его стал таинственным и непонятным; он тихо замурлыкал, "Не дремлет ЧеКа! У нас на мерзавцев не дрогнет рука! На службе России не дремлет ЧеКа! Изменников тоже России найдём! И, даже, на суд в кандалах приведём!" (слова В.Зарубина). Его кореши, обнявшись начали подпевать нестройными хриплыми голосами. Они долго раскачивались в такт дикому мотиву, топая ногами, повизгивая и заливаясь непрерывным злобным смехом. Их потные физиономии раскраснелись, свинячьи глазки заблестели и обычные угрюмо-замкнутые выражения сменились на бесшабашно веселые. "Стоп!" внезапно вскричал сверхбдительный Патрушев. "Стоп! Разве не знаете, что чекисты всегда побеждают! Нашу штаб-квартиру, наше главное управление мы, конечно, вернем, но виновник неприятностей должен понести наказание!" Он обвел мутным взглядом всю компанию. Те успели оклематься и были заняты проверкой своих мобильных телефонов. Они не обращали никакого внимания на разгневанного коллегу. Патрушев заорал и замахал руками, "Внимание! Слушайте меня, товарищи! Предлагаю с этим, как его, Татариным Джоном, немедленно расправиться. Пусть сопляк не думает, что сумел обмишурить всемогущее КГБ. Его следует не просто убить, а умертвить самым мучительным способом," продолжал настаивать он. "Хорошо. Поставим вопрос на голосование. Я за," Путин очнулся, уселся поудобнее и поднял руку. "И я за," буркнул Бортников, ковыряясь зубочисткой в зубах. "Решение принято единогласно," подытожил Патрушев. "Пошлем в Нью-Йорк двух верных агентов," он задумался на секунду, а потом расплылся в улыбке. "Hапример, Бобра и Енота. Чекисты зубастые, к крови привычные, не подведут. Они сейчас в Сочи отдыхают после выполнения боевого задания, но это ничего. У наших ребят отличный послужной список. Не сомневаюсь, что этого американского Джона они как муху прихлопнут. Toму не сдобровать!"
Глава 8.
Ничего об этом я, конечно, не знал; жизнь моя текла по-прежнему однообразно - дом, семья и работа - однако месяц спустя я стал замечать на себе пристальное внимание. То иду я по улице, а за мной шагает подозрительный тип и делает отсутствующий вид, как только я к нему оборачиваюсь, то блеснут в окне напротив стекла бинокля, направленные на меня, то в вагоне подземки усядется на скамье какой-нибудь лохматый субъект и сверлит меня глазами. Я долго не знал, что с этим делать - поделиться сo знакомыми как-то неудобно, скажут: псих окаянный, галлюцинации ему мерещатся и приступы мнительности накатывают. Обратиться к властям не помешало бы, но неизвестно, что из этого получится, ведь в полиции, как только я им расскажу, скорее всего меня засмеют. Поэтому я пришел к заключению оставить все как есть, терпеть до конца и ничего не менять. Вот так-то, субчики - голубчики! Приняв решение, я гордо выпрямился и, размахивая кулаками, зашагал прочь. Но выдержки хватило мне на чуть-чуть. Я стал терзаться и метаться - отчего за мной следят? За мной не водилось никаких серьезных грехов, не занимал я видное положение в обществе и имя мое никогда не появлялось в газетах. Правда денег у меня после продажи того здания в Москве, на Лубянской площади, оказалось видимо-невидимо, но хранил я их в банке, не роскошествовал и свой скромный образ жизни не изменил. Трудился я в той же мастерской, как и раньше, посещал мою любимую мечеть в Бруклине, ни к какой секретной информации допуска не имел и личные интересы мои ограничивались лишь работой и семьей. Я посоветовался сo своей женой Айгул и вот, что она сказала, "Это наемные убийцы. Они пронюхали, что у тебя есть огромные деньги, потому хотят тебя изловить, запытать и подписать отказ от твоего богатства." Айгул покачала головой и, сочувственно вздохнув, погладила меня по руке. После таких слов во мне все похолодело, а сам я чуть не подскочил на месте. Pеальность, в которой я находился изменилась навсегда, хотя, казалось, что все шло как обычно. Я сидел на диване рядом со своей любимой женой, на ковре перед нами с погремушкой в руке ползал наш годовалый сынишка Мехмет, на телевизионном экране разворачивалась эпическая мелодрама из жизни бегемотов, мягкий свет торшера озарял полированную мебель, а из кухни доносились аппетитные запахи готовящегося ужина. Был субботний вечер и семье следовало отдыхать. Что еще нужно для счастья? Однако, беспокойство, которое поселили во мне слова Айгул, не утихало. "Заставить меня подписать документ против воли не так просто, даже если я и подпишу его," рассуждал я вслух. "В банке тоже не дураки и знают, что если кто-то принесет им распоряжение за моей подписью, такой факт вызовет вопросы. Почему? Во первых даже дети знают как легко подделать подпись, во вторых трансакции такого рода совершают в конторе нотариуса в присутствии нескольких уважаемых свидетелей и заносят акт исполнения в специальный реестр. Все такие действия доказывают, что субъект, от имени которого произошла сделка, поступал по доброй воле и никакого физического или морального воздействия на него не оказывалось." Уставший от словоизвержения, я замолчал и перевел дух; тем временем жена приглашающим жестом позвала нас на кухню к столу. После ужина я возобновил свои прерванные разглагольствования. "Скорее всего за мной следят агенты ФСБ," усевшись на диване, сокрушался я. "Зачем? Почему я удостоился такой чести?" пожимал я плечами. "Что я такого сделал?" В отчаянии я сплел пальцы рук и схватился за голову. "Может быть они пронюхали о твоих планах об освобождении Татарстана? Может они знают о закупках оружия?" из кухни подала голос Айгул. "Ты ведь пулеметов и патронов уже целый склад насобирал. Помещение набито от пола до потолка и полки от твоих "железных игрушек" трещат." "Ну и что в этом такого? Я своими мечтами ни с кем, кроме тебя, не делился." "Нет делился," спорила жена. "Ты действуешь не в пустоте. Торговцы оружием могли о твоем намерении догадаться. Они люди пройдошливые и ушлые; неизвестно с кем водятся. Через них прямая дорожка в Кремль тянется. Так и произошла утечка." "Много ты понимаешь," отмахнулся я, но все же решился поговорить с FBI (Федеральным Бюро Расследований).
В интернете я нашел нужный мне номер телефона, позвонил и попросил встречу. Я оставил свои данные и через две недели меня уведомили о времени и дате собеседования. Правда, мне назначили неудобный час, пришлось отпроситься с работы, но прибыл я в Федеральное здание, расположенное в деловом центре города, без опоздания. Офис FBI находился на 23-ем этаже знаменитого небоскреба. Выйдя из лифта, я сразу заметил чистый воздух, отсутствие пыли и сажи и ту особую тишину, царящую на высоте, ведь сюда не долетал назойливый шум города. В кабинете меня приветствовали двое мужчин - агент Смит и агент Хардинг, оба молодые, энергичные, коренастые, коротко подстриженные и в белых рубашках, заправленные в отутюженные черные брюки. После рукопожатий и представления друг другу я получил приглашение сесть за стол напротив и начать свой рассказ. "Почему меня преследуют?" вопрошал я. "Это, случайно, не ваши сотрудники? За мной грехов нет!" Я впился взглядом в их бесстрастные лица, но ничего там не прочитал. Cудорожно проглотив комок, застрявший в горле, я продолжал, "Что происходит? Я законопослушный гражданин, который исправно платит налоги, и США моя горячо любимая родина." Описав все инциденты навязчивой слежки - на улицах, на транспорте, на природе - я устало откинулся в кресле. От волнения мне не хватало воздуха и я обтер бумажной салфеткой свой влажный лоб. "Ну, а что вы сами думаете"? спросил агент Смит. A агент Хардинг вылупил на меня глаза, "Разве вы чисты перед законом?" Не зная, что сказать, я сидел ошарашенный и потеряв дар речи, не понимая, как такое возможно. "Откуда они прознали?" Тишина была оглушающая и я слышал, как колотилось мое собственное сердце. Потом оба агента заговорили разом. Их слова впивались в меня как гвозди. "Вы провели ловкую авантюру в Москве по продаже здания КГБ/ФСБ его фактическому владельцу, теперь в Нью-Йорке на вырученные деньги вы скупаете массы амуниции и стрелкового оружия и прячете их на складе. Кроме того, вы ищете возможность приобрести тяжелое вооружение для уничтожения танков и самолетов предполагаемого противника. Интересно с какой целью и против кого вы затеваете войну?" Я чувствовал себя оплеванным и мне нечем было им возразить. " От федералов ничего не скроешь," паническая мысль мелькнула у меня в голове. "А я то думал, что умею сохранять тайну." Истекали минуты и агенты сверлили меня возмущенными взглядами. Наконец Смит насмешливо процедил, "Чему же удивляться, что вы под "колпаком"? За вами охотятся русские спецслужбы. Кому еще вы могли понадобиться? Мы даже знаем имена резидентов советской разведки, которые за вами следят." "Кстати, их шпионская сеть осталась все той же," презрительно поморщившись, поделился Хардинг. "Скучно. Никакой выдумки. Tе же уловки и психологические приемы. Половину засланных нелегалов мы задержали, оставшиеся на свободе находятся под нашим наблюдением." Смит покровительственно положил руку мне на плечо, "Удивляюсь, как раньше они вас не убили," покачал он головой. "В Нью-Йорке это несложно." В знак согласия Хардинг покачал головой, "Наверное, хотят сперва установить ваши американские связи, а потом инсценировать несчастный случай со смертельным исходом." "Но скорее всего они хотят вас похитить," ввернул его коллега. "Затем по стандартной чекистской практике вас запакуют в какой-нибудь тюк и отправят в трюме русского корабля обратно на вашу бывшую родину. Там в Москве, в подвалах Лубянки, под пытками вы расскажете все." От этих мрачных предсказаний меня бросало то в жар, то в холод и сердце мое часто билось. Опять навалилось гробовое молчание. По-прежнему сидел я раздавленный и уничтоженный, напуганный и обеспокоенный, пытаясь понять, что это такое и что этот допрос значит. "Вы так и не сказали," агент Хардинг поставил локти на стол и подпер ладонями подбородок, взгляд его устремлен на меня. "С какой целью вы собираете частный арсенал из незарегистрированного оружия?" Я замялся и не хотел отвечать. Правда была устрашающе огромной и наводящей ужас. Слова застревали у меня в горле. Только глоток воды из стакана привел меня в чувство. Истекали минуты. Агенты яростно сверлили меня глазами. Наконец, взглянув на эмблему FBI, укрепленную на стене, я решился, "Моей задачей является освобождение Татарстана от российских захватчиков." Больше выдавить из себя я не мог. Зубы мои стучали о стекло и лихорадка трясла, словно при высокой температуре. "Почему вы так волнуетесь? В этом нет ничего плохого. Татарстан - угнетенная нация, завоеванная московскими царями в 16-ом веке," заулыбался агент Хардинг. "Мы догадывались о ваших мотивах," всплеснул руками агент Смит. "Но должны были услышать это от вас." Он одобрительно похлопал меня по плечу. "Теперь вы понимаете? Мы за вами никогда не следили. Мы следили за теми, кто висел у вас на хвосте. Мы же, своего рода, вас охраняли." Я засмеялся и вздохнул с облегчением, нo Хардинг строго произнес, "Для нас безопасность имеет очень большое значение. Будьте любезны, объясните, как и когда такая идея пришла вам в голову?" "Давно," просипел я. Болезненное состояние не покидало меня. "Очень давно. Еще когда я учился в средней школе. На уроке истории я узнал про падение Казанского ханства и с тех пор мечтаю поправить эту чудовищную несправедливость. По моему мнению мы, сегодняшние татары, должны исцелить эту старую рану, восстановив честь и независимость нашей Родины. Мы, сегодня - живущие, не должны уклоняться от этой обязанности, оставив незавершенное дело будущим поколениям. Судьба Татарстана зависит от нас. Мы должны сделать нашу страну свободной, счастливой и процветающей. Потомки будут вспоминать нас с благодарностью." Я покраснел, как рак, и мне стало трудно дышать. Однако мой ответ агентам понравился. Оба подобрели и, по-видимости, хотели сделать мне что-то приятное. Смит по-приятельски пожал мне руку, а Хардинг поставил передо мной две банки с охлажденной содой, коробку с орехами и вазу с фруктами. Один из них вышел из кабинета и через стеклянную дверь я наблюдал, как он разговаривает с кем-то по телефону. Потом oн вернулся и сообщил, "Вы в большой опасности. По имеющимся у нас сведениям русская местная резидентура получила приказ от московских хозяев о вашем уничтожении. Домой вам возвращаться нельзя. ФСБ знает о вашем визите к нам. Вам необходимо скрыться." "Но как же моя семья?" встревожился я. "Не беспокойтесь. Мы предупредим их и все втроем сегодня же вы будете перевезены в безопасное место." "Хорошо," кивнул я. "A что дальше?" Смит и Хардинг озадаченно переглянулись и снова уставились на меня. "Кому ваша жена доверяет?" обратился ко мне Смит. "Вернее, кому, кроме вас?" добавил Хардинг. В раздумье я поднял глаза и начал рассматривать потолок. "Ну, может быть своим родителям." "Вот тогда свяжитесь с ее мамой и папой и назначьте встречу в укромном месте. Мы со своей стороны обеспечим ваше прикрытие." Смит закончил инструкции и спросил, "Вы действительно мечтаете освободить Татарстан?" "Да," выдохнул я, гордо откинул голову и широко раскрыл очи. После этих слов на мгновение мне показалось, что я превратился в сказочного героя-богатыря и макушка моя коснулась неба. Агенты пристально разглядывали меня. "Мы свяжем вас с Tурецкой Hациональной Pазведывательной Oрганизацией (MIT). Они вам помогут. Они враждуют с Россией пятьсот лет и прекрасно знают чаяния Крымских и Поволжских татар. У них хорошая агентура и много - много сочувствующих в том регионе мира." На этом наша встреча закончилась. FBI снабдило мою семью новыми персональными данными и отправило в надежное место в Техасе поближе к родителям жены. Все были довольны благоприятной переменой. Ее мама и папа были счастливы видеть свою обожаемую дочь и внука каждый день. Тем временем в Нью-Йорке советская агентура тщетно искала нас. Посольство РФ сделало запрос в Москву и пoтребовало подмоги. Напрасно. Прибывшая группа советских нелегалов была разгромлена. Бобру и Еноту тоже не поздоровилось. Мр. Хардинг раскрыл мне их нечеловеческие имена и показал фотографии, сделанные во время ареста. Фотокамера запечатлела оскаленные зубы, скрученные руки, растерянные омерзительные хари. Некоторых я узнал. Это они целых полгода преследовали меня. Больше о них я никогда не слыxал. Не думаю, чтобы этих шпионов американцы передали в Москву. Их заточили в подземную тюрьму, откуда дороги нет и где они вычеркнуты из списка живых. Окружающий мир забыл про них. Но FBI не забывалo обо мне. После моей встречи с г-ном Мустафой Ильмазом, турецким атташе в США и с неким официальным лицом из Вашингтона, события завертелись с головокружительной быстротой. Hачиналась новая, самая важная стадия борьбы. FBI познакомило меня с группой татар-боевиков, которые под знаменем пророка более десяти лет сражались в Чечне против русских оккупантов. Мое сердце возликовало. Теперь я был не один. Мое оружие переходило в руки собратьев. Мне досталась главная миссия - обеспечить руководство и снабжение повстанченского отряда.
Эпилог
"Сражайтесь за дело Божие с теми, кто воюет против вас, но не чините агрессии, ибо Бог не любит агрессоров," горячие, проникновенные слова проповедника проникали в души муджахидов, собравшихся вокруг костра. Отблески колеблющегося пламени освещали их серьезные лица, паколи на головах, маскировочные халаты на плечах и американские винтовки в крепко сжатых руках. Проповедник немногим отличался от своей паствы, рубаха (күлмәк), штаны (ыштан), сапоги (ичиги) на длинных сильных ногах составляли его наряд, правда, на нем не было масхалата. Глаза давата блестели холодным огнем и выражали твердость и решительность. "Мусульманин всегда должен готов подняться, а при необходимости - с оружием в руках, дабы отстаивать свою веру, семью и родину," продолжал он. "В этом заключается духовная мощь мусульманского Писания и его потенциал. Также, как и мы сегодня, наши предки любили свою землю, в которой они родились и выросли и, с которой связаны все воспоминания. Это свидетельствует о бесконечной любви нашего Пророка (салляллаху "алейхи уа саллям) к родной земле, а свою землю нужно защищать. "Любовь к исламской земле - из веры". Аллах Всевышний знает лучше и ведет нас." Мы находились в глубокой чаще Мещерских непролазных лесов. Покрытые мхами могучие стволы вековых деревьев, плотная мешанина колючих кустов, бескрайние предательские болота и многочисленные ручьи с топкими берегами окружали поляну, не позволяя вражеским лазутчикам незаметно приблизиться к нам. Труп одного из них со скрученными руками и с отрезанным языком валялся в камышах. Шпион больше никогда не заговорит. Из него вытянули все. Давно стемнело и багровое пламя костра с треском бросало в холодное черное небо снопы искр. Красными светлячками, как струи фонтана, взлетали они над нашими головами, на мгновение вспыхивали и тут же гасли. На высоте под ударами ветра раскачивались кроны мохнатых елей, трепетала листва осин, шуршали заросли можжевельника. Издалека доносилось уханье совы и заунывный волчий вой. Нас было около двадцати - закаленных, испытанных, стойких бойцов - ядро будущей народной армии. Mы вели неторопливый разговор. "Как мы будем брать власть? Начнем с Казани?" спросил сидящий рядом со мной Равиль, невысокого роста паренек с мечтательным лицом. Граната-лимонка была зажата в правой руке и при каждом движении пулеметные ленты, обмотанные вокруг его торса, шевелились . "Ни в коем случае," повернулся я к пареньку. "Это было бы огромной ошибкой. Начинать надо с головы дракона, а не с его хвоста. Именно в Кремле бьется сердце русского империализма. Ударить надо туда. Внезапно и беспощадно." Для пущей убедительности я рубанул ладонью воздух. "Одни мы не справимся," возразил чей-то голос. "Нас не так много даже, для того чтобы взять власть в Татарстане." "Правильно," повернулся я к говорящему. Тот устроился на другой стороне костра и дул на запеченную в углях картофелину. "Нас гораздо меньше, чем русских. Но мы не одни в нашей ненависти к москвичам. С нами встанут лучшие сыны и дочери народов, порабощенных советской империей,: буряты, тувинцы, удмурты, калмыки, мордва, чечены - всех обиженных разве пересчитаешь?" Я обвел глазами собравшихся. Они сидели, упорно глядя на огонь и казалось, безмолвно размышляли. "Это так, но русских все равно больше," подал голос другой и под соснами шевельнулась его угловатая тень. "Справимся ли мы?" "Конечно справимся!" воскликнул я. "Русские расколоты и разъединены. Это только кажется, что оккупантов много. Везде разброд, пьянь и шатание. Они спорят и ссорятся. Одна Сибирь чего стоит. Она и Дальний Восток давно мечтают об отделении от Москвы и выдвигают планы сепаратизма. Кроме того, на нашей стороне сражается Легион Свободной России, состоящий из этнически русских. Hе меньше нас oни ненавидят кремлевскую власть. Нам требуется благоразумие, хладнокровие, выдержка и тренировка," закончил я свои назидания, но не все были согласны со мной. Один из бойцов вытянул ладонь вверх. "Старая лукавая колониальная империя привыкла разделять и властвовать," заговорил немолодой человек, по имени Асаф, устроившийся на корточках, недалеко от меня. Он был большого роста, интеллигентный, коренастый, с совершенно седой головой. Его жилистые руки опирались о винтовочный ствол. "Система натравливает один на другой подвластные ей народы. Когда мы восстанем, подавлять татарский мятеж Москва не пошлет русских, а наших подневольных братьев из национальных меньшинств: марийцев, якутов или еще каких-нибудь, одурманенных имперской пропагандой и подкупленных большими деньгами. Что будем делать тогда?" "Конечно, сражаться! Что нам еще остается!" Немного помолчав, я добавил, " Чтобы это не случилось, все порабощенные народы должны понимать кто их настоящий враг. Поэтому предварительно необходимо развернуть пропаганду. И не как иначе." Я замолчал. B лесу ночной ветерок поднимал пугающий шум: клекот хищных птиц и предсмертный визг раздираемого на части зайца. Сквозь пелену туч мое обострившееся зрение различало сияние полумесяца, фосфорическое мерцание болотной заводи в камышах и кружащихся в вышине сов. "Запомните," возобновил я свой инструктаж. "Война не должна вестись на территориях союзных республик. Нет. Ни в коем случае. Мы нападем на Москву - внезапно, одновременно и со всех сторон. Однако городской центр сразу атаковать нельзя. В первую очередь бьем по казармам силовиков и ФСО, а когда бой разгорится, пошлем наши отряды штурмовать Кремль и правительственные здания." "Как мы знаем, что ударим куда надо и сразу захватим должностные лица органов государственной власти?" спросил Асаф. Он привстал от волнения. "Хороший вопрос. Перед началом операции нам следует установить адреса их постоянного места жительства и преимущественного пребывания в дневное время." Я на минуту остановился и раздумье коснулся своего лба. "Hо будем реалистами," продолжал я, обводя глазами бойцов. "Не думаю, что, услышав пальбу, кo времени нашей атаки в кабинетах Кремля и на Лубянке останется хоть один значительный бонза, кроме разве чиновников низшего разряда. Крупная рыба уйдет через заготовленные на этот случай подземные ходы в другие части города. Поэтому, чтобы предотвратить такое событие, пути отхода комиcсаров должны быть заранее разведаны и перекрыты. Если проскользнут, то бывшие властители могут появиться на пригородных аэродромах внезапно "из - под земли" и для бегства воспользоваться своими самолетами. Мы должны иметь подготовленную, обученную команду со Стингерами в руках, которые остановят драп небожителей." "Куда они попытаются улететь?" голос Равиля дрожал от негодования. "Конечно, на восток," без колебаний ответил я. "Запад их к себе не допустит. Они все до одного патентованные преступники. Членам российского правительства остается только путь на восток в надежде, что один из тоталитарных режимов их приютит. Не думаю, что такие найдутся. Только Северокорейские коммунисты могут их взять, да и то с оговорками. Даже Kрасному Китаю неудачники и отработанный социальный шлак не нужен; до чего советская мразь всем противна." Я чуть не сплюнул от отвращения, вытер рукавом вспотевший лоб и и снова заговорил, "Вот что я вам скажу, друзья. Ни в коем случае нельзя упустить шайку-лейку, составляющую так называемый "совет безопасности России". Они виновники чудовищных преступлений против человечества. На случай, если после победы нам удастся их задержать разработан следующий план." Я широко улыбнулся, поежился на холодном ветру и поправил ремень моего автомата. "Предлагаю их раздеть догола, поместить в большую клетку, прицепить ее цепями к вертолету и отправить в сторону Киева. Не забудьте по радио предупредить украинских братьев по оружию о нашем "подарке", не то те невзначай вертолет собьют. Клетку опустят на Крещатике, а вертолет улетит восвояси. Что будет дальше не наша забота. Оставим русских сановников на усмотрение тамошнего народа. Захотят пряниками начнут кормить, захотят лозанами по филейным частям нахлопают, захотят по ярмаркам будут возить и в цирке показывать. Троице закадычных друзей - Путину, Патрушеву и Бортникову - надо предъявить особый счет. Их следует взнуздать, как скаковых лошадей, и до изнеможения наперегонки гонять по манежу под щелканье бича. В качестве приза победитель получает полведра овса. Остальное дело вкуса каждого индивидуума. Вот потеха будет! Нас, татар, это больше не касается!" Скорчив уморительную клоунскую рожу, я громко хлопнул в ладони и шутовски поклонился. Последовавший гомерический хохот долго не утихал. Смеялись все - ветераны и новички, молодые и старые, и даже самые угрюмые и нелюдимые. Многоголосое эхо отражалось от массы деревьев, оно двоилось, троилось, но каждый раз возвращалось к нам на поляну; уши наши гудели от его могучих раскатов. Разбуженные вороны и галки черной тучей кружились над головами, на мгновение закрывая собой звезды. Неподалеку заквакали лягушки, застрекотали сверчки, без умолку зудели комары. Не скоро утих шум веселья. "Не жестоко ли будет так обращаться с пленными?" озаботился Ибрагим, кряжистый муджахед лет сорока, разместившийся наискосок от меня. "Их ждет суд в Гааге, а мы вроде как самоуправством занимаемся." Я отрицательно покачал головой. "Западнoевропейцы слишком мягки. Они не озлоблены, как мы, потому, что не пережили ужасов сталинизма. О марксистско - ленинских злодеяниях европейские неженки и привереды только в журналах читали и на телевизионном экране репортажи смотрели. В Гааге чекистов пожурят, пальчиками погрозят, а затем по головкам погладят и тем процесс завершится. Они опять хорошие и больше плохими не станут. Это неправильно. Будущие поколения должны знать, что преступления наказываются. Поэтому чекистским вельможам спуску давать нельзя и следует им вмазать по полной."
Так мы вполголоса рассуждали, пока небо над нами не начало светлеть. Солнце еще не поднялось, но над сизо-бурым лесом неслись рваные, свинцовые облака. Чуть пониже, повинуясь инстинкту, на юг направлялась стая диких гусей. Они курлыкали, держались клином и прилежно махали крыльями. "У пернатых тоже свои заботы," лениво подумал я, сладко зевнул и прислонил голову к вещмешку. Но отдых мой продолжался недолго. "Габдула-бек!" сквозь дрему услышал я знакомый голос. "Габдула-бек!" требуя моего внимания, настойчиво повторяли другие голоса. "Ах, вот как, это кличут меня," не сразу сообразил я и, стряхнув остатки сна, тут же вскочил на ноги. Габдула-бек - это мое новое имя, данное мне в отряде. За главного меня ребята считают. Надо к тому привыкать и вести себя соответственно; с достоинством и не спеша. Я выпрямился, приосанился, подкрутил усы и напустил на себя грозный вид. Передо мной стояли Аликбер и Халид, два закаленных мусульманских воина, до прибытия в наш отряд сражавшимися против неверных на Северном Кавказе. Их суровые, покрытые шрамами лица были едва различимы в неясном свете наступающего дня. "Новые ящики со взрывчаткой привезли," они скупо улыбались. "Куда прикажете грузить, эфенди?" "Кладите в тот же схорон, где на прошлой неделе мы спрятали противотанковые ракеты," не раздумывая ответил я и долго смотрел им вслед, наблюдая, как беспрекословно выполняют они мой приказ. Их проворные силуэты скоро скрылись в бледном предрассветном мраке. Холодный свежий воздух, насыщенный сыростью и хвоей, окончательно разбудил меня. Быстро светлело. Вершины елей вырисовывались на фоне серых мятущихся туч. Краем глаза я заметил внушительную фигуру исламского проповедника, приближающегося ко мне. Ветки и сухие листья шуршали и трещали под его ногами. Он подошел и молча встал рядом со мной. Вахадж Дауд был прислан из Иордании и оказывал огромную духовную поддержку нашим муджахедам. Ревностно и с полной самоотдачей исполнял он свой пастырский долг. Проповедник не участвовал в боях, но предоставлял первую медицинскую помощь раненым, выносил их из-под обстрела, перевязывал раны, а иногда спасал, закрывая собой от пуль и осколков. Сейчас он тяжело дышал, как от быстрой ходьбы, и мне показалось, что хочет что-то сказать. "Аллах возложил на тебя ответственность," наконец услышал я его негромкий, но звенящий голос. "Джихад - это священная война для защиты отечества от агрессора и восстановления справедливости. Мусульманин обязан защищать себя, свою семью, религию и Родину от посягательств иноземцев. Иди и сражайся за правое дело!" Я глубоко вздохнул, поправил кобуру своего пистолета, спрятанного под курткой, и произнес священную клятву, "В войне победим мы! Татарстан будет свободным! Бисмиллях!"