Меня часто спрашивают, кто из пациентов запомнился мне больше всего, удивил своим нестандартным поведением, обернувшимся неожиданностью, приятным сюрпризом. Могу назвать только одно имя: Саша К.
Я лечил ее несколько лет назад от депрессии; она попала под машину, приговор врачей был суровым - инвалидность, - и ее мать, Мария Михайловна, боялась, что она покончит с собой. Вы скажете, что такое случается сплошь и рядом, и что со временем люди привыкают ко всему - даже к инвалидному креслу. Может быть, вы правы.
Только неделю назад я встретил ее в булочной: она рассчитывалась за покупку, неловко бросая на стол мелкие монеты. Саша окликнула меня, и я долго всматривался в ее лицо, незнакомое, изменившееся из-за новой прически: я знал ее, когда у нее были длинные черные волосы, теперь передо мной стояла рыжая, стриженая под мальчика девушка. Стрижка заострила ее скулы, удлинила нос. Но удивительным была даже не смена имиджа - она ходила.
- Приехала к родителям на выходные, - улыбнулась она и оглянулась на молодого человека, нетерпеливо поджидавшего ее на улице.
- Это он? Антон?
Она покраснела.
- Танцуешь? Но как?.. Объясни, врачи говорили...
- Это все дневник, - шепнула она и взмахнула на прощание рукой.
Весь вечер я не мог найти себе покоя. Прежде я никогда не верил в чудеса исцеления: истории, когда соблюдение того или иного ритуала способствует выздоровлению - психическому или физическому, не важно, - казались неудачной, притянутой за уши выдумкой. Но случай с Сашей заставил меня если не переменить мнение, то, по крайней мере, задуматься.
О том, что когда-нибудь мне придется спасать от мыслей о суициде человека, потерявшего способность ходить, обреченного на инвалидность, я прежде не думал. Но отказывать знакомой, просившей за Марию Михайловну, было неудобно.
Саша встретила меня в штыки; но я терпеливо ждал, когда схлынет первый гнев, и молчаливо сидел у окна.
Первое, что бросалось в глаза, - книги; они были повсюду - на тумбочке возле кровати, на подоконнике, на полу, они множились, как амёбы, и грозили заполонить весь дом. Новинки, ещё источающие тонкий волнующий аромат типографской краски, вперемешку со старой, не раз перечитанной, но от того не менее притягательной классикой. Русские и зарубежные авторы, детская и взрослая литература, учебники и самоучители. Вместо традиционных апельсинов ей несли книги - родные, друзья и просто незнакомые люди. Они знали: теперь у нее будет много времени, чтобы их прочесть.
- Меня зовут Александрой К., мне 17, и я прикована к постели, - она произнесла это довольно твердо, без каких-либо эмоций на третий день. И также твердо продолжила: - Вам, наверное, мама уже все рассказала? Это произошло несколько месяцев назад: я возвращалась домой после тренировки, как вдруг из-за поворота неожиданно вылетел автомобиль. Помню только визг тормозов и глухой удар, откинувший меня на обочину.
Если верить статистике, около тридцати тысяч человек ежедневно погибают под колесами машин. Саше повезло: она осталась в живых. Но тогда казалось, что лучше бы умерла; нижняя часть тела была полностью парализована; она не могла ходить, и даже для того, чтобы справить нужду, требовалась помощь посторонних.
Мне казалось, я понимал ее: друзья, которыми она дорожила, навещали ее всё реже; родные всё тщательнее подбирали слова, будто проверяя на ощупь их колкость. Они лепили новую ее - недомолвками, тайными походами к целителям, молитвами. И эта новая, сочинённая другими она не нравилась ей прежней; Саша противилась этой недосказанности и умолчанию, просила честности и искренности, но вместо этого получала неловкие улыбки и успокоительное.
Всё, к чему она привыкла, потеряло смысл; одиночество накрыло ее, словно грозовой фронт приморский город. Она не знала, что делать со временем, которое своей безграничностью и свободой лишь кружило голову и сводило скулы. Выбор был так велик и в то же время так ограничен: она могла соревноваться с одиночеством в рассказывании грустных историй или раскладывать пасьянс, могла погружаться в чужие мысли, глотая одну книгу за другой, или, к примеру, заняться французским, японским, арабским... Она не могла только одного: встать и идти. И это простое не могла - разом перечеркивало другие возможности.
Угнетал не столько паралич, сколько неопределенность. Врачи отказывались делать какие-либо прогнозы, уходили от ответа, ссылаясь на молодой растущий организм.
"Она должна хотеть поправиться" - эти слова, однажды подслушанные, рефреном звучали в голове. Но вместо надежды на скорое выздоровление они внушали только страх, неприятно-липкий и прилежный в своём постоянстве; страх захлёстывал ее.
- Я боялась, - призналась Саша, - провести всю оставшуюся жизнь на попечении родителей, а после их смерти сгинуть в доме для инвалидов.
Картину, одну страшнее другой, не жалея тёмных красок и несносной тревожной тональности, рисовало ее воображение; одно в них оставалось неизменным: она, жалкий, брошенный всеми инвалид. Такое отчаянно-беспросветное будущее не нравилось; она была готова выпить цикуту лишь бы покончить с ним. Мысль о самоубийстве преследовала ее все чаще: каждый день, растягивающийся до бесконечности, каждую минуту, проведённую в компании матери, по собственной воле превратившейся в сиделку. И однажды, воспользовавшись забывчивостью матери, она проглотила с десяток таблеток снотворного, ненароком оставленных на прикроватной тумбочке. Лишь проваливаясь в глубокий, могильный сон, она вспомнила, что не написала предсмертной записки, и нервно заметалась на кровати в поисках клочка бумаги и карандаша...
- Что было, когда ты очнулась?
Она некоторое время молчала, вспоминая, потом сказала:
- Тихий, но твердый голос выхватил меня из забытьи. Голова раскалывалась, словно яичная скорлупа; яркий свет резал глаза. Я боялась шевельнуться лишний раз, чтобы не вызвать новый приступ мигрени, и только напряжённо вслушивалась в незнакомый, лишённый каких-либо эмоций, мужской голос. Я уверена, что никогда не слышала его ранее. Мужчина говорил, что мне сейчас нелегко, и это легко понять, мол, прежде полная сил девушка теперь прикована к постели, беспомощна и одинока. Мать возразила, что родные всегда со мной. Её голос - несмелый, робкий, был еле слышен. Приходилось напрягаться, чтобы разобрать каждое слово, отчего в голове разрывались артиллерийские снаряды. Он сказал, что они не могут заменить мне то, что я потеряла, - друзей, надежду, веру, что я должна обрести это сама, вновь. Так же, как буду заново учиться ходить. "Вы в это верите? Что она снова будет ходить?" - выдохнула тогда мать и замерла, боясь услышать в ответ безжалостный приговор. Он ушел от прямого ответа, сказав, что все зависит только от меня самой, что я должна принять то, что случилось, и отпустить это. Умереть и родиться заново. На что мать ответила: "Хватит ей умирать. Я не переживу, если это случится снова".
Она разговорилась настолько, что ее трудно было остановить: словно рана, которую долго нарывало, наконец раскрылась.
- Я с трудом подняла веки: солнечный свет слепил глаза. В комнате никого не было; они стояли в коридоре: мать, сгорбленная, чудом держащаяся на ногах, и подтянутый прямой мужчина с поблескивающими линзами очков. Он сказал, что не хочет обманывать и что если в ближайшие месяцы не провести операцию, я останусь калекой. Навсегда. "Ваша дочь, - сказал он, - превратится в марионетку, которую дёргают за веревочки сиделки и сердобольные родственники. Ей так и не удастся покорить чемпионат, её всё чаще будут посещать депрессивные мысли, а вы с маниакальным чувством будете прятать острые предметы, лекарства и бытовую химию. Скажите, вы искренне верите в то, что суд встанет на вашу сторону и виновные выплатят компенсацию?"
Я слушал ее с удивлением: другая на ее месте поспешила бы забыть его слова, она же смаковала их, обгладывала каждую фразу, словно собака косточку.
- Мать стояла ко мне спиной; я не видела её лица, но знала, что сейчас она нервно теребит рукав своего платья и жуёт нижнюю губу. Эти нехитрые манипуляции всегда помогали ей сохранить равновесие, предостерегали от необдуманных поступков. Я сама так делала.
Я живо представил себе эту картину: лучи солнца щедро заливают комнату; в дверях - сгорбленная испуганная Мария Михайловна и надменный, не знающий пощады незнакомец. Мать Саши пытается держаться и отвечает, что они постараются найти средства: муж готов заложить бизнес. В это время несчастная, перепуганная девочка только и думает о том, почему мать просто не прогонит дерзкого незнакомца, а продолжает слушать его, словно заколдованная? Саше неприятно его присутствие, но перебивать их она не спешит, так как понимает: на ее вопросы никто не станет отвечать, - и впитывает его слова, жестокие слова, как губка. Саша молчаливо вглядывается в этого человека, но из-за блестящих в лучах солнца линз разглядеть черты его лица не может. Кажется, у него вовсе нет лица - только очки. А потом мать побеждено разводит руками и ставит под документом, который неожиданно появляется в его руках, размашистую, витиеватую подпись.
- Вы можете мне сказать, что это значило? - впервые она обратилась ко мне с надеждой, что я в состоянии разгадать подслушанную загадку.
Я только пожал плечами. Ее мать, Мария Михайловна, не упоминала, что обращалась к кому-то за помощью, помимо меня.
- О чем они еще говорили?
- Вряд ли у меня хватит смелости убить себя снова, - сказала она, игнорируя мой вопрос. - Я только хотела облегчить жизнь родных, но не становится причиной их смерти. Нужно есть сушёных червяков? Пожалуйста, двойную порцию. Надо вести дневник? Я испишу не одну сотню листов. Ради того, чтобы мать была спокойна, я готова выполнять любые, даже самые безумные инструкции.
- Успокойся, прошу тебя, - я слегка коснулся ее руки, болезненно-бледной, почти серой, и холодной, как снег. Я поскорее натянул на лицо улыбку, чтобы не выдать своего страха и удивления. - Никаких червяков и записок, будь уверена. Можешь просто говорить со мной или - молчать.
Она внимательно оглядела меня с головы до ног и усмехнулась:
- И вы действительно верите в то, что это поможет?
2
Дни были настолько скучными и неспешными, что вскоре Саша совсем запуталась в календаре, и называла вторником пятницу, а пятницу - субботой. Чтобы не теряться во времени, она требовала от меня каждое утро читать вслух свежие газеты, но к обеду уже забывала их содержание.
Десятки книг томились от невостребованности; изредка она перебирала тома, отобранные и заботливо разложенные матерью на тумбочке у кровати, пролистывала шуршащие страницы, но потом вновь откладывала. Чтение не увлекало, она не чувствовала энергетики автора, его души, кривилась на качество печати и переплет.
Утешали только дипломы в ряд на стене и россыпь медалей под подушкой. Саша часто любовалась ими, раскладывая по хронологии или достоинству. Ей было намного уютнее в компании наград, чем с собственной семьей, отношения в которой портились день ото дня.
Ее родители редко общались друг с другом, и я искренне недоумевал, почему они до сих пор не развелись - это были, в сущности, чужие люди, почему-то продолжающие жить под одной крышей, скорее по инерции и привычке, чем из-за чувств. Авария не только не сблизила их, наоборот - отдалила еще сильнее; они тяготились Сашей, как неожиданным препятствием, с которым приходилось считаться. Помню, как однажды, придя несколько раньше, я стал невольным свидетелем неприятной сцены.
Дверь была приоткрыта, и голоса Марии Михайловны и ее мужа были довольно отчетливо слышны в коридоре. Я понимал, что буду выглядеть нелепо, если кто-то застанет меня, подслушивающего у дверей, но в тот момент риск казался оправданным и необходимым. В конце концов, понимание семейной ситуации должно помочь найти верный способ разобраться с проблемами и комплексами Саши.
- Завтра первое заседание. Ты придешь? - спросила Мария Михайловна.
- У меня важный заказ, - ответил отец Саши. Жесткий, скрипучий голос, словно кто-то скребет ножом по подгоревшей хлебной корочке. Я поймал себя на мысли, что еще ни разу не видел его.
- Но ты обещал начать переговоры о продаже!.. Даже если мы выиграем суд, денег может не хватить. А врачи говорят...
- Я знаю, что говорят врачи. Пожалуйста, хватит об этом. Я устал.
- А ты думаешь, я не устала? У меня уже разрывается голова, а ты даже не смотришь на нее, словно она прокаженная. Куда ты?..
Дверь распахнулась, и я едва успел отскочить в сторону - отец Саши прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону. Я успел оценить только его высокий рост и черный волос - такой же, как у Саши. Заметив меня, смущенного, застигнутого врасплох, Мария Михайловна неловко улыбнулась:
- Простите, что вы это услышали, - и пригласила пройти вслед за ней: - Думаю, я должна наконец все рассказать. Чай?..
- Кофе, если можно.
Вдвоем мы прошли на кухню. Я опустился на табурет, скромно сложив руки на коленях.
- Сашка занимается бальными танцами почти десять лет, - начала Мария Михайловна, собирая на стол. Грубые, измученные домашней работой руки, воспаленные усталостью глаза - за этот месяц, если верить ее дочери, она сдала сильнее, чем за последние годы. - Сашка всегда хотела щенка - маленького, беззащитного, обязательно беспородного. Но мы на уговоры не поддавались, и вместо ожидаемого, выпрашиваемого изо дня в день подарка она получала очередную куклу Барби, или очередной набор детской косметики, или - увы - очередное ситцевое платье. Наверное, она уже отчаялась получить желаемое: когда взрослеешь, перестаешь верить в чудо.
Мария Михайловна поставила передо мной чашку, наполненную коричневой жидкостью, отдаленно напоминающей кофе. Пока я, обжигая губы, пил невкусный напиток, она рассказала, что, когда Саше исполнилось семь лет, ей вместо щенка подарили пару танцевальных туфель.
- Тогда началась запись в студию бальных танцев. Понимаете, я сама с детства занималась танцами, но травма лодыжки поставила крест на моей карьере. Наверное, я видела в дочери шанс пережить вторую молодость.
- Многие спортсмены, не добившись высоких результатов в спорте, перекладывают на своего ребенка груз ответственности и достижения успеха, - сказал я и, сообразив, что сказал что-то не то, добавил: - Простите.
- Нет, нет, вы правы. Мы с партнером так и не вышли на международный уровень. А Сашка - вышла. Почти. Через месяц они с Антоном должны были ехать на турнир в Финляндию, чтобы подтвердить класс.
- Ей сразу понравились танцы?
- Нет, долгое время она противилась навязанной роли. К тому же, ее поставили в пару с мальчиком, который ей ужасно не нравился. Вова был слишком незаметным, почти бесцветным; по прошествии полугода занятий преподаватели так и не запомнили его имя. Более неуклюжий, чем другие, он постоянно наступал ей на ноги и по-глупому моргал глазами, когда не мог понять новое движение. Сашке нравился мальчик, с которым танцевала ее подруга. Приятный, вежливый, Антон всегда пропускал девочек вперед и носил пакеты за своей партнершей. В принципе, так поступали все; Вова тоже пробовал ухаживать за Сашкой, но ее ледяной взгляд пресек на корню его попытки. Он терпеливо сносил ее упреки, но однажды просто перестал ходить на тренировки. Наверное, именно на это она и рассчитывала. Его мать тогда звонила к нам домой и умоляла простить сына. Как сейчас помню ее слова: "Ничего не могу с ним поделать! Спрашиваю: "Нравится?", отвечает: "Нравится". Спрашиваю: "Почему перестал ходить?", молчит".
Мария Михайловна встала, подошла к окну, зачем-то открыла форточку, потом опять закрыла ее и снова села на табурет. Некоторое время я ничего не слышал, кроме звенящей, обволакивающей тишины в ушах.
- Я, конечно, догадывалась, почему Вова бросил танцы, понимала, что Сашке тяжело улыбаться подруге и втайне молить Бога, чтобы та допустила ошибку, забыла вариацию, споткнулась, наконец. Но я была непреклонна. Через год, к счастью, родители девочки переехали в другой город, а Сашка встала в пару с Антоном.
Она взяла булку, почерпнула ножом сливочное масло и размазала его толстым слоем, после чего отложила нож и откусила хлеб. Я смотрел на острый прибор, испачканный маслом, и лихорадочно искал подходящие слова, чтобы она продолжила говорить.
- Как ее зовут?
- Кого?
- Сашину подругу. Вы несколько раз упомянула о ней, но так и не сказали, как ее зовут.
Мария Михайловна махнула рукой:
- На самом деле, это уже не важно. Важно другое: международный турнир в Финляндии, к которому ребята готовились, под угрозой. Даже если операция пройдет успешно, Сашка вряд ли успеет восстановиться за столь короткий срок. А что будет, если мы вовсе не найдем денег на операцию?.. Я не уверена, что суд примет решение в нашу пользу. Кажется, Сашка тоже об этом догадывается... Теперь вы понимаете, почему я боюсь, что она вновь повторит свою попытку? Я сделала так, что танцы стали для нее смыслом жизни, и теперь ничего не могу предпринять, чтобы вернуть его. Ничего не могу.
Она замолчала, смахнула слезу с ресниц и фальшиво улыбнулась:
- Совсем расклеилась, простите. Идите к ней. Я справлюсь.
Я неловко отставил чашку с недопитым кофе, едва не пролив жидкость на скатерть, и поспешил к Саше в комнату. Разговор с Марией Михайловной выдался на редкость тяжелым, я чувствовал себя выжатым, словно белье прачкой. Боязнь сказать и сделать что-нибудь не так, сковывала, угнетала. А что я мог сделать? Вернуть радость жизни тому, для кого движение было истинным смыслом, намного тяжелее, чем примирить с возможной инвалидностью обычного человека, не зацикленного на спортивных достижениях.
Саша продолжала перебирать медали, складывая золото к золоту, серебро к серебру, а медь - к меди. Непричесанная, запустившая себя - сейчас она мало была похожа на спортсменку, привыкшую сражаться за покорение вершин.
- Знаете, что самое ужасное? - сказала она, даже не поднимая на меня взгляд. - Раньше после аварии, то и дело раздавался звонок, после чего мать приносила книги и с улыбкой говорила, что приходил друг/сосед/незнакомый и желал скорейшего выздоровления. Я любила читать теплые слова на форзаце книги, либо если она была не подписана, по жанру и запаху старалась определить, что за человек мне ее подарил. Возможно, мои догадки не имели подтверждения в жизни, но они служили хоть каким-то развлечением. Я привыкла, что люди беспокоятся о моей судьбе, но проходили недели, и люди стали забывать о трагедии. Книги больше не приходят; ни писем, ни открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления - ничего. Я привыкаю к своему заточению - вот что действительно страшно.
Иногда я просто не знал, что ответить на ее слова. Я подошел к окну, выходившему прямо на расположившуюся по соседству и обнесенную покосившимся деревянным забором бывшую клинику неврозов. Не очень приятное зрелище для девушки, если подумать. Хорошо, что не так давно ее перевели в другое здание, на окраине города.
- Я всегда пугалась, - сказала Саша, устав от затянувшегося молчания, - стоило мне увидеть на улице людей, одетых в полосатую робу. Они часто убегали - то ли за ними не следили, то ли они были намного хитрее своих охранников. Однажды, когда мы с друзьями играли во дворе, один из них обратился к нам и спросил дорогу. Уже не помню, куда, то ли на вокзал, то ли в магазин. Я тогда сильно перепугалась, что не выдавила бы из себя и звука, а подруга спокойно указала, в какую сторону надо идти.
- Он не причинил бы вам боль.
- Откуда вы знаете?
Конечно, я не мог утверждать это с уверенностью, но уверенно подтвердил свои слова.
- Мне кажется, - продолжила Саша, - если бы я не была прикована к постели, меня бы тоже поместили на лечение - от приступов депрессии и неврозов. Или как это называется?
Ведь именно поэтому мать обратилась к вам. Она считает, что мне нужна помощь.
Я промолчал. Саша тоже молчала, сосредоточенно рассматривая свои медали.
Проходили минуты, а мы по-прежнему ни о чем не говорили. Я смотрел на ее осунувшееся лицо и потухшие, разметавшиеся по подушке волосы, наконец, спросил, правда ли, что ее отец хочет продать фирму.
- Этого требует мама. На операцию нужны деньги, много денег, и больше их неоткуда взять. Он отказывается продавать, все время оттягивает. Мне кажется, что фирма для него ближе, чем я, родная дочь.
- Дайте ему время. Он может потерять разом то, что любит, и дочь, и фирму. Это действительно очень тяжело.
- Вы его жалеете, ведь так? Но почему не жалеете меня? Я словно кукла, которую дергают за нитки, нет, даже не кукла, а крыса. Лабораторная крыса, над которой ставят опыты, - отец, мать, даже вы. Я давно за вами наблюдаю. Признайтесь, вы хотели бы мне помочь, но просто не знаете, что со мной делать.
Она нервно кусала губы.
- Я долго думала. У меня сейчас много времени, чтобы думать. Мне кажется, мир не готов к инвалидности. Выживает сильный, таков закон природы. Естественный отбор, о котором говорил Дарвин. Мы же отчаянно цепляемся за жизнь, и рожаем потомков со слабым генотипом. Человечество постепенно вымирает, деградирует. Только посмотрите, сколько инвалидов рождается на свет - сотни, тысячи. Может, древние спартанцы были правы, когда сбрасывали в пропасть всех убогих и калек? Помните, совет старейшин, высокая скала, пропасть? Шопенгауэр писал, что жизнь - это нескончаемый кошмар, а смерть - всего лишь пробуждение от него. И я ему верю. Жить инвалидом, что может быть ужаснее?
Я все еще молчал, помня, что прямо осуждать самоубийство нельзя - депрессия может усугубиться еще больше, а раздумывающий о суициде только закроется от окружающих.
- Вспомните лучше другие примеры: например, Алексея Маресьева. Он нашел в себе силы жить после травмы. Да, жить труднее, но неужели вы были бы счастливы умереть?
- Я не хочу жить калекой. И да, если бы мой голос что-то значил...
Она оборвала фразу и заплакала. Вряд ли она была готова к смерти.
Я не раз замечал, как Саша отворачивается от ласк родных; казалось, жалость и чрезмерная опека матери угнетали ее больше, чем нерадужные перспективы врачей. Она задавала лишь единственный вопрос, не звонил ли Антон, в ответ на который Мария Михайловна качала головой - чересчур поспешно, что не могло укрыться ни от меня, ни от Саши. Я понимал по глазам Марии Михайловны все, что она боялась сказать вслух: Антон действительно звонил и признался, что больше не придет. Наверное, нашел другую партнершу и усиленно готовился к соревнованиям.
Когда Саша тоже это поняла, то разрыдалась и со всей накопившейся злостью начала бить кулаком по кровати, крича, что ей не зачем больше жить. Мария Михайловна в отчаянии плакала в стороне. Я вколол Саше успокоительное, которое последнее время предусмотрительно носил в чемодане. Вскоре она затихла.
- Я хотел с вами поговорить о том человеке, о котором рассказывает Саша, - обратился к Марии Михайловне, но она махнула на меня рукой:
- Ах, оставьте! Потом, не сейчас.
Я тихо вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
3
На следующий день Мария Михайловна ждала меня у подъезда; блеклое, будто простывшее солнце медленно падало за горизонт, воздух свежел, наполняясь домашними запахами - разогретых щей и сдобной выпечки. Она просила впредь не говорить больше Саше о смерти.
- Нельзя упоминать о веревке в семье повешанного. Это трудно понять, но суицид, даже попытка суицида - все равно, что проказа. Окружающие бояться сказать лишнее слово, соседи смотрят косо. Я слышала, что в Америке повесившегося везут в больницу и там констатируют смерть, чтобы родные не чувствовали позора.
Я хотел сказать, что подобное лицемерие пользы не принесет, замалчивать проблему не стоит, но она неожиданно продолжила:
- Если честно, я хочу отказаться от ваших услуг. Вижу, что вы стараетесь, но что-то не получается. Вы не против, если я закурю?
Я ответил, что не против. Мария Михайловна достала сигарету, щелкнула зажигалкой и как бы между делом сказала, что суд вынес решение по делу. Она могла не продолжать, по ее виду можно было догадаться, что решение было явно не в их пользу. Я понимал, чем это грозит. В таких случаях говорят, что мир рухнул. Вся жизнь, мечты, которые Саша надеялась осуществить, пошли прахом. Без этих денег, на которые они рассчитывали, провести операцию было почти не возможно; такое решение обрекало ее на инвалидность до конца жизни.
- Может, еще не поздно подать апелляцию?
Мария Михайловна разрыдалась, и я понял, что это действительно конец.
В тот раз, когда Саша пыталась покончить с собой, еще оставалась хоть какая-то надежда, теперь надежды не осталось вовсе, она должна была примириться с инвалидностью до смерти - либо умереть.
- Вы спрашивали, что за человек тогда приходил? - Мария Михайловна достала из сумки блокнот - белая кожа, ненавязчивое тиснение на обложке, уголки перехвачены золотистым металлом. - Это Героев. Не знаю, слышали ли вы о нем что-нибудь, но он одним их первых сказал, что ведение дневника помогает избавить пишущего от переживаний. Будто человек выпустил пар и вновь стал адекватным. Это все равно, что комната психологической разгрузки. Он говорит, что вначале было слово, и верит, что слово способно на многое и что слово, облаченное в текст, нисколько не теряет своей силы. Он уверен, что силой мысли человек способен перерезать нить мойры.
- Я не понимаю, о чем вы.
- Он говорит, что человек существует сразу в нескольких параллелях и для того, чтобы спасти одну проекцию, нужно позволить умереть другой. Вспомните, чувство дежа вю. Наверное, вы не раз ощущали: то, что с вами происходит, уже было? Это так и есть. Просто это происходит не с вами, а с вашей проекцией. Просто неожиданно параллельные миры пересеклись.
- А если я не хочу этого делать? Если я не хочу убивать человека, себя?
- О, бросьте. Это убийство понарошку, своего рода игра, если хотите. К тому же, это наш единственный шанс. Где мы возьмем столько денег, чтобы заплатить за операцию? А он обещает, что Саша не только будете ходить, но и снова будет танцевать.
Теперь я догадывался, что за документ она подписала - обязательство в случае удачи предоставить данные, подтверждающие действенность его метода. Мне было бы сложно ее отговорить, впрочем, я и не стремился это сделать.
Мы прошли к Саше, и Мария Михайловна показала ей дневник.
- Я хочу, чтобы ты начала записывать каждый день. Все, что тебя волнует или тревожит. Иногда полезно выплеснуть негатив.
Саша с недоверием посмотрела на нее, но Мария Михайловна старательно избегала взгляда дочери и только с нежностью поглаживала корешок. Значит, она действительно поверила незнакомцу.
- Объясни, наконец, что всё это значит, - повторила Саша несколько мягче. - Если бы это было какое-то лекарство, ещё не прошедшее испытание, я бы поняла и, наверное, согласилась. Но - дневник? Разве он поставит меня на ноги?
- Просто пиши о том, что видишь вокруг, о детских воспоминаниях, мечтах и разочарованиях, страхах и первой любви. Можешь, просто выводить буквы на бумаге, одну за другой, не заботясь об их сочетании или прочтении.
- Бред какой. И ты действительно в это веришь?
- Просто сделай, как я прошу. Пожалуйста.
Я со страхом следил, что будет дальше; Мария Михайловна отказывалась пускать меня дальше порога, уверенная, что я буду противиться ее идее, и мне приходилось общаться с Сашей по телефону.
- Весь вечер я слушала, - говорила она, - как мать тяжело вздыхала в соседней комнате и молилась, вздыхала и молилась. Поначалу я хотела помолиться вместе с ней и попросить, чтобы звёзды сошлись на небе благополучно, но это постоянное бормотание и тяжелые вздохи только действовали на нервы. Закричала, что пытаюсь заснуть, и со всей дури запустила блокнотом в стенку. Она затихла, но я ещё долго не могла успокоиться, недовольная собой. А утром она пришла, молчаливо подняло растянувшийся на полу блокнот и положила на стол. И это молчаливое согласие с моими выходками продирало до костей больше, чем если бы она начала скандалить и отчитывать меня за плохое поведение. Я хотела попросить прощения, но не смогла разлепить разом пересохшие губы.
Саша рассказала, что в угоду матери начала вести дневник, но та вторая она, появившаяся на страницах, пугала ее - отказывалась выполнять то, что ей говорили, и мастерила собственную реальность, разительно отличающуюся от той, что выдумала Саша. Она словно отказывалась умирать, придумывала все новые и новые причины, чтобы зацепиться за жизнь.
- Слова доктора о том, что я должна хотеть жить, чтобы вылечиться, все время звучали в моих ушах. Теперь я поняла их смысл. Пусть необходимых денег на операцию мы не соберем так скоро; но я могу попробовать излечиться сама. Для этого я должна позволить себе умереть. На бумаге. В выдуманном мире я должна умереть. И я заплакала не оттого, что все потеряно, а оттого, что все потеряно для другой меня, той, с которой я уже сроднилась.
Вскоре наши звонки были резко пресечены, Мария Михайловна отобрала у дочери телефон, накричала на меня, что пожалуется в полицию, если я не прекращу искать с ней встречи. Я так и не узнал тогда, чем закончился этот эксперимент, и до последнего времени был уверен, что - ничем. Но недавняя встреча с Сашей сбила меня с ног. Значит ли это, что текст действительно излечил ее?