Протяжный скрип, похожий на вздох старого, усталого человека, и удар, от которого на открывшейся двери дребезжат крючки.
Так было, когда сидишь на веранде ранним утром. Ночь осталась еще в уголках окна, в неровно дышащем огне горелки под ворчащим желтобоким чайником, в едва заметной сырости, которой наполнен воздух. Но откроешь тугие крючки и дверь, голубая, много раз покрашенная и много раз облупившаяся, так что ее поверхность стала напоминать на ощупь кору дуба, потихоньку начнет отворяться, пока со скрипом не ударится о перекладину. Ветерок заиграет занавеской - сеткой, много раз залатанной, перешитой, обтрепавшейся внизу.
Южное солнце уже встает над заборами, крышами, небольшой станцией, откуда слышатся гудки, перестук колес, и искаженный расстоянием жестяной голос репродуктора.
Сначала здесь не было улицы. Просто поле. Южное, знойное, в окопах и воронках. Вдали виднелся скифский курган, за ним - дорога к Новороссийску. И города не было - станица, крупный железнодорожный разъезд. Большая часть домов была разрушена, кругом стояла ржавая техника, а рядом, в ручье, мальчишки играли выбеленными на солнце человеческими черепами.
Пришло с войны три друга, три летчика. Летали они всю войну на штурмовиках Ил-2. Немцы называли эти самолеты "черная смерть". У одного из них, Николая, были и ордена, и медали. Счастья вот только особого не было - жена в отсутствие мужа завертелась, закрутилась и - семья распалась. Возвращаться было некуда.
В станице он познакомился с симпатичной женщиной. Женщина работала на опытной станции и одна растила маленького сынишку. Кругом был голод, и у мальчишки от голодной жизни был опухший живот.
Такими они и были на фотографии. Женщина в светлом платье, с корзиной фруктов, сидящая на фоне южных черешен с красивым и чуть напряженным лицом и худой маленький мальчик в черных сатиновых трусах, стоящий рядом с ней.
Моя бабушка и мой отец.
Прошло много лет. Летчик воспитал своего приемного сына и умер очень рано, потому что война изнашивает людей. Отец закончил Харьковский инженерный. Попал в ракетные войска стратегического назначения. Ему там не понравилось. Он с детства был романтик и сочинитель стихов. Он сочинял стихи, а потом начал писать статьи. Заочно закончил литинститут. Стал редактором дивизионной многотиражки. Ездил по стране. Женился в первый раз. Жену звали, как и бабушку.
Когда они развелись, он женился на моей матери.
В первой семье у него родилась дочь.
Мой отец женился на моей матери. Они познакомились в городе Калининграде, который до войны назывался Кенигсберг. Они гуляли под ручку на морском берегу и читали стихи. Познакомились они на Заболоцком. Отец, помнится, начал читать "Журавли", а мама подхватила.
Когда они развелись, мне было двенадцать лет.
Мама рассказывала мне, что многие не одобряли их женитьбы, а кто-то даже сказал, что на чужом несчастье своего счастья не построишь.
У мамы были больные почки, и она часто лежала с грелкой. От постоянных болей у нее было неважное настроение.
А отец носил погоны и у него было много разных обязанностей. И еще он был поэт и романтик.
Каждые две недели отец писал бабушке письмо. Каждый месяц - отправлял продуктовую передачу.
"У кого еще есть такой сын", - говорила бабушка.
Каждое лето я ездил к ней. Начиная с пяти лет. Сначала - на все лето. Потом - на месяц. Другой месяц я проводил в пионерском лагере, и третий - в городе.
Мы ездили с отцом на рыбалку и ходили в горы. Рыбалку я не любил, но мне нравилось быть с отцом. Однажды был дождь, волны, и мы удили рыбу, привязав лодку к мертвому, затопленному дереву. Это было Варнавинское водохранилище. Сделав его, люди затопили целый лес, который постепенно гнил, отравляя воду. Среди древесных стволов плавала рыба. Красноперки, подлещики, лещи...
Горы были интересней. Мы поднимались на гору и отдыхали на вершине. Потом спускались в долину. Набирали воды в роднике и ночевали на хребте, под дубом. Каждый раз отец клал монетку под камень. Они, наверное, и сейчас там лежат, все зеленые. А банки мы жгли на костре и сбрасывали вниз. Там только наши банки, никто больше там не останавливался. Их можно найти - те, которые еще не рассыпались.
Там ночью было хорошо пить чай и сидеть под звездами. Но сейчас, наверное, мне было бы там жутко. Слишком много людей умерло, и слишком много времени прошло. Кажется, что разогнался до предельной скорости, и лечу, лечу - сам не понимаю куда.
Горы вечером - это видеть надо. И цикады поют, гул накатывается отовсюду. И светлячки. А звезды - передать нельзя, южное небо все в звездах. Только бабушки больше нет, и никто не будет больше ждать, волноваться, и посылать телеграммы. И отца нет. И матери. Мы нашли друг друга с сестрой и время от времени перезваниваемся по телефону. И говорим. А когда нечего сказать - просто молчим и слушаем молчание друг друга через полторы тысячи километров.
Лес, которым так восхищался отец, давно срубили, и за перевалом, где был нам отмерен третий день пути - построили дачи. Наверное, сейчас там все по-другому.
Когда мой отец разводился с моей матерью, я бегал из комнаты в комнату и пытался их помирить. А перед этим я видел, что они почти не разговаривают. Наверное, я был очень несносным ребенком: ничего не ел, и мне постоянно говорили, чтобы я не делал рожи. Мой средний очень на меня в этом похож. Смотрю как в зеркало - неужели и я был такой.
Однажды мне приснился сон: я еду куда-то в вагоне электрички поздним осенним днем. Люди сидят, стоят, курят в тамбуре. И неожиданно я вижу, как в вагон из тамбура заходит отец в своей заношеной и застиранной добела штормовке, сером свитере, который я помню еще с детских лет, "афганских" штанах с карманами, тяжелых горных ботинках, на плечах у него рюкзак. Я начинаю оглядываться и в дальнем углу, замечаю маму - она смотрит куда-то на осенние леса, что проносятся за окном - желтые, красные, черные. Волосы у нее опять рыжие - а не седые и высохшие, какие были на последних стадиях болезни. Ни отец ни мать не замечают меня, электричка куда-то несется, и мне легко и спокойно, как в детстве, когда маленькие заботы кажутся большими, а большие - маленькими.