Опустевшие коридоры телецентра грозили случайному визитеру смертельным лабиринтом. Я же шагал сквозь родные до тошноты закоулки, уверенно, по-домашнему, вовсе не испытывая первобытной жути от гулкой пустоты гигантского здания. В эфирной студии слабо догорала тележизнь, агонизировал под толщей долгого дня эдакий оазис натужной активности. Мое присутствие на последнем в сетке, полуночном выпуске новостей, носило формальный оттенок - вряд ли я смог бы что-то изменить, сгори во время прямого вещания один из софитов. Я напоминал гостя, которого не ждали. Однако помимо телеоператора, звукорежиссера, гримерши, собственно ведущей выпуска, да непонятного предназначения девушки по имени Лола, якобы за все отвечавшей, одно из удобных офисных кресел на колесиках поджидало и меня. Остальная новостная команда подглядывала за нами из аппаратной через окна-бойницы, расположенные ближе к потолку. Обычно последние минуты рабочей смены наполнялись грезами о салоне редакционного "форда", мчавшего мое усталое тело сквозь ночную Москву прямо к родному подъезду. Позади три дневных выезда. Сначала - в Центральный архив, где мы зачем-то снимали детские рисунки мужа Надежды Константиновны, того самого, чьи памятники с мятой кепкой в кулаке и указательным пальцем-прицелом, черными метками, разбросаны по всей России. Затем - на презентацию нового политического движения в пятизвездочный отель, где энергичные мужчины в дорогих костюмах небрежно и свысока разъясняли дуракам-журналистам, почему именно они способны накормить страну. На десерт - концерт камерной музыки в усадьбе "Кусково". Как награду за утомительный день, я принял нереальную красоту майского вечера, заблудившиеся в парке белые статуи, изумруд травы и глазурь пруда, непривычную для столицы тишину. Хотелось, чтобы все это, да и я сам, оказалось нарисованным на холсте и таким образом никогда не кончалось.
Наконец, вернувщись на базу, мы с Захаром, отбросив сомнения, разбавили бутылкой "Столичной" мрачную перспективу нудного ожидания полуночи. Последние семьдесят грамм благоразумно припасли на донышке, чтобы напосошок опрокинуть их в урчащие от голода желудки. Выяснив с утра, что нам предстоит работать вместе, я предвидел подобную программу на вечер. Многие называли Захара "бравым матросом", за приверженность к третьему номеру "питерского" пива "Балтика". Яркая желтая майка с логотипом чайной компании "Липтон" служила ему камуфляжем - в объемном брюхе всегда бурлило Балтийское море Љ3. Я же в тот день принадлежал к экипажу скромной "Клинской" флотилии.
Добровольцем на ночной эфир, своего рода повинность среди нашего брата-осветителя, я вызвался сознательно, потому что не спешил домой, рассчитывая проскользнуть за порог подобно вору или призраку, не раньше, чем Ольга уснет, выронив из рук телевизионный пульт управления.
В студии царила деловито-бдагодушная обстановка. Моя вотчина - осветительные приборы, в огромном количестве нависавшие с потолка, подобно лупоглазым монстрам из голливудского блокбастера, протыкали полумрак лучами заданной интенсивности, избавляя меня от лишних телодвижений. Очаровательная Надя - ведущая выпуска, слегка поерзала, утверждаясь в кресле, поправила челку и сложила губы бантиком. У Захара вырвалось протяжное, хриплое и восхищенное "О-о-о...". Оператор Коля, позаимствовавший бороду у капитана дальнего плавания, выставлял кадр, добиваясь правильного ракурса. Его обращения к Наде напоминали прихоти сексуального маньяка:
- Левее, ниже, чуть правее, вот так хорошо! А если чуть повыше? Отлично, больше не шевелись!
Главный "звуковик" Захар, нежно, двумя пальцами, словно борясь с искушением, оттопырил край надиной кофточки, нацепил "петличку" - крошечный микрофон и прошептал:
- Так хорошо?
Я не выдержал:
- Сегодня в студии одни извращенцы, ты заметила, Надь?
Нервным вихрем влетела косолапая и развязная девушка-подросток Лола, разметав в клочья нашу идиллию:
- Надя, посерьезней! Тебя скоро увидят миллионы!
- Мил-ли-оны? - Надя несколько раз растянула губы в резиновой улыбке, будто мечтательно и аппетитно выговаривая "сыр", - Ну и где эти светлые лица?
- Они глядят вдаль и видят светлое будущее, - ни к месту размечтался я.
- Это я, что ли, будущее?
- Не худший вариант, - отвечаю, - Коль, возьми меня в операторы, у меня и пиджак есть.
- Не могу, у тебя прищур неправильный.
Надя вскинулась:
- Быстрее! Кто знает, где ударение правильно - ПикАссо или ПикассО?
- Где мягче, - Захар круглился возле мониторов, как добродушный цирковой медведь.
Раздались голоса свыше - это проснулась аппаратная:
- Надя, поговори, проверим петличку.
- Раз - два - спать хочу.
- Все, спасибо!
Захар не унимался:
- Ты лучше со мной поговори, Надь.
Коля, изобразив на лице свой правильный операторский прищур, погрозил мне пальцем:
- Захару больше не наливать!
Люди в аппаратной всегда кричали так, будто трудились не на телевидении, а служили на флоте и готовили торпедную атаку по нарушителям границы:
- Двадцать секунд до эфира!
Коля поправил наушники:
- Мы готовы.
Лола вертелась перед нами с Захаром, словно заманивая куда-то. На ее лице отражалась борьба между кокетством и возложенной ответственностью:
- И все-таки перед эфиром пить нельзя.
- За такие деньги вообще все можно, кроме работы и будь немного попроще.
- Не могу, у меня сессия скоро!
Так и не очухавшись после августовского кризиса, наше подразделение переживало трудные времена. Вслед за рублем рухнула зарплата, отношение к работе в коллективе определялось исключительно ненормативной лексикой, но для таких, как я всеобщее бедствие не обернулось полной катастрофой. Телевидение, как кратчайший путь к формированию человеческих настроений и как лучший транквилизатор для потерявших терпение, не могло погибнуть совсем. Поэтому на днях я с легкостью оросил финансовую Сахару, потрудившись на съемке рекламы гуталина, а неделей раньше вернулся с пригоршней монет из тихого, задремавшего вдоль Волги Саратова. К тому же грядущее лето сулило выгодную и приятную в самых разных ипостасях командировку на кинофестиваль в Сочи. Пугало совсем другое - двухкомнатное пространство, прежде громко и гордо названное "домом", теряло, день за днем, драгоценные приметы, наполнявшие его смыслом. Иногда сталкиваясь с Ольгой где-нибудь на кухне или в коридоре, мы удивленно разглядывали друг друга, словно пытаясь вспомнить, при каких обстоятельствах встречались раньше. Отчуждение - вот какой флаг развивался над моей головой. И если бы меня спросили, где же выход, я бы не раздумывая, ответил: " Телевидение - это лучшее средство от скуки!"
- Десять секунд!
- Тишина!
- В эфире!
Где-то на юге ныли шрамы ампутированных конечностей распавшейся империи, фантомной болью пылал Северный Кавказ, в нереальной, сказочной Океании сгинул в грозе переполненный пассажирами "боинг", президент вручил награды деятелям культуры, в Северной столице расстрелян вместе с охраной известный предприниматель... - Надя била из всех орудий прямой наводкой, боекомплекты новостей взрывались прямо в жилищах людей. Вести о событиях пронзительно несправедливого и истошно прекрасного мира несла эта женщина, ее молодое, чистое лицо то ли вселяло надежду, то ли несло обреченность. Хотелось, чтобы ее четкий, металлический голос преобразился в тихий, жаркий шепот, в воздушную сказку на ночь...
- Всем спасибо!
Полтора десятка человек, обеспечивших десятиминутный полет телесигнала по виртуальным кровеносным сосудам, высыпало на улицу в ожидании развозящего транспорта. Мы толпились на обочине, словно не желавшие расставаться после закрытия ресторана друзья детства. Согретый "Столичной", Захар молча разглядывал звездные дали, похоже он прикидывал, где поселиться в следующей жизни. Его фигура похудевшего борца "сумо", высилась широкой скалой посреди пигмейского озерца. Я плескался где-то рядом.
Передвигаясь почти бесшумно, не включая свет, я заглянул в спальню. Расхлестанные по комнате обрывки снов, загадочных и далеких, спрятались в распущенных волосах Ольги, когда она, словно большая ленивая кошка, изогнулась на постели, усугубляя беспорядок из скомканных подушек и откинутого одеяла. Улегшись рядом, я прижался к ее холодному плечу. Все недоступное, скрытое днем от яркого света, шелестело в простынях, вырывалось наружу ровным дыханием, сладким стоном, мне будто являлось что-то главное, недосказанное, не знавшее обличья. Утром чужие, ненужные слова снова заполнят возникшую пустоту, когда мы, жадно вглядываясь вдаль, рванемся покорять еще один новый день. Каждый по-своему, в одиночку. А если я не задержусь на работе, то вечером мы немного помолчим у телевизора, чтобы ночью опять быть вместе, как только сон победит нас. Едва дождавшись заветного поворота в жерле замка, хранитель ключей нетерпеливо распахнет перед нами ворота и за миг до забытья, откуда-то сверху гулко донесется: