И центральная улица Москвы, и заманчивая близость кафе "Лира", куда вел знаменитый подземный переход, известный среди хиппи как "Труба", вкупе с пестрым контингентом учащихся - все это славило мою новую школу на всю Москву. Когда я впервые робко переступил порог четырехэтажного кирпичного здания, меня поразило немыслимое для славных советских времен послабление - отсутствие школьной формы и запрета на курение. Официально школа считалась вечерней и, как положено, после трудового дня в ней наверстывали упущенное обыкновенные работяги. В утренние часы классы занимали мои новые однокашники - подтянутые, стройные "моисеевцы", будущие солисты знаменитого ансамбля песни и пляски. Напротив, в "Концертном Зале Чайковского", премудрости народного танца раскрывал почтенный мэтр Игорь Моисеев. Некоторые из лучших его учеников попадали впоследствии в ансамбль "Березка", что гремел на весь мир, выполняя нелегкую задачу популяризации советского искусства, звоном балалаек и топотом сапожек напоминая о неизбежной победе мирового пролетариата. Именно для юных танцоров в школе организовали несколько дневных классов, чтобы дети после школы не съезжались со всей необъятной Москвы, а просто перешли через улицу Горького. В классах обнаружился некомплект и в школу для избранных потянулись непутевые отпрыски высокопоставленных или знаменитых родителей, а также прочие, многочисленные "блатные". Я был одним из последних, хотя и без могущественных покровителей, просто мамина подруга работала в школьной канцелярии.
Учительский штат не предусматривал предметов дневной программы и мы благодарно избежали учебно-производственной практики, физкультуры и, с особенной радостью - начальной военной подготовки. Моя учеба превратилась в непрерывный праздник. Веселые, заводные "моисеевцы" и мы, "блатные", друг друга стоили, хотя до крепкой дружбы не доходило. Обычным делом считалось прогулять всем классом уроки, чтобы, например, посмотреть в кинотеатре "Россия" новую французскую комедию. Иногда подобные вылазки возглавлял наш историк - холеный острослов и антисоветчик, менявший каждый день дорогие костюмы. Он сообщал директору, мрачному "зашитому" алкоголику, что класс отправляется на выездной урок в музей Вооруженных Сил, а староста Альберт тем временем уже бежал в "Россию" за билетами. Когда приходилось честно высиживать шесть уроков, я все равно не отдавался знаниям - читал Ремарка или дурачился с приятелями. Помимо длинноногих танцовщиц, в классе учились четыре спортсменки из молодежной сборной СССР по синхронному плаванию и чрезмерная концентрация симпатичных девушек отвлекала от всего земного - меня душило вожделение.
Среди блатных у меня появился товарищ, сын известного художника. Парень носил длинную шевелюру, рисовал на партах "хипповские символы" и не признавал авторитета учителей. Его конфликты с преподавателями носили не банальный хулиганский, а прямо-таки политический оттенок. Одному политинформатору, заглянувшему в нашу "альма-матер" накануне ноябрьских праздников и явно собиравшемуся отработать в школе спустя рукава, он устроил настоящую обструкцию. То и дело перебивая растерявшегося старичка, пенял ему на неточности, замечая, что Рейган не мог быть фашистом, раз США поддерживали Израиль. Под конец он предложил женить Брежнева на Индире Ганди, чтобы усилить позиции Советов в Азии. Он ничего не боялся, отвращение к коммунизму выказывал открыто. Вместе с тем он был благовоспитан, застенчив и неуклюж. Опаздывая на урок, он бочком проскальзывал в класс, виновато кивал учителю и крался на цыпочках вдоль стены к нашей последней парте. Искренние попытки не производить шума оказывались тщетны - за ним почему-то срывались на пол все стенды с учебными пособиями. Если его вызывали отвечать, он обязательно спотыкался об чей-нибудь портфель или машинально стирал с доски тему урока. Но когда доходило до принципиальных разногласий - становился тверд, как камень и, бледнея, стоял на своем, подчас не выбирая выражений. Во время уроков он писал какие-то листовки, где призывал к гражданскому неповиновению и уверял меня, что "наши ряды растут". Впоследствии я думал, что не грянь через несколько лет перестройка, сидел бы Сережа в психушке.
После школы мы часто заходили в "Лиру" или "Норд", так "продвинутые" величали кафе "Север". За трехрублевыми коктейлями текли мирные и не очень беседы, иногда за столик подсаживались "соратники" Сережи. Вполне симпатичные неформалы раздражали меня разве, что любовью к дармовщине. Они вели себя чуть ли не как герои, их рассказы пестрели многозначительными жаргонными выражениями про вездесущую "контору". После внушительных доз спиртного, когда темы менялись в сторону духовных ценностей "детей цветов", от них веяло далекими калифорнийскими пляжами, по которым бродил когда-то незабвенный Джим Мориссон, растворяя марку "лсд" под языком. Среди "соратников" встречались и откровенные шизофреники, но в кафе они, как правило не совались. Были и вполне приличные, образованные мужики средних лет, некоторые утверждали, что состояли в переписке с высланными на Запад диссидентами. Почти всех объединяла неряшливость в одежде, бороды и "хаэр" - отпущенные волосы. Девицы были пугающе эксцентричны, много и нервно курили, отличались болезненной худобой. Одна из них однажды сунула мне в ладонь какую-то зеленую таблетку, пообещав сиюминутное блаженство. Проглотив "колесо" с некоторой опаской, я прилежно дожидался мистического "прихода", но кроме вялости ничего не испытал. Иных способов для выхода в "астрал", кроме, например, портвейна "Кавказ", я не признавал и решительно свернул любые эксперименты с лекарствами.
Хотя я разделял многие взгляды своих новых "братьев", но довольно смутно представлял, каким образом подобало достойно и действенно конфликтовать с государством, а потому отшучивался: "Давайте бомбу бросим, революцию совершим". Кроме того, что я пока находился "в своем уме" и подобные игры могли быть опасны, меня устраивала собственная одинокая и немая оппозиция. Я давно ощущал себя иностранцем в своей стране и сознательно не интересовался политикой. Замечая очевидное, предпочитал это игнорировать, как советовали еще в раннем детстве родители и вполне комфортно жил в своем мире, отметая все, что не вписывалось в его модель. Тем более, я вполне осознанно верил в автономность собственного мира и полагал, что он исчезнет лишь вместе со мной или по моему желанию. Сережа долго отговаривал меня от вступления в комсомол, остерегая от сделок с совестью. "Вокруг нас идет война!" - сверкал он очами. Для меня же посещение райкома и дурацкие вопросы важных, а иногда и не проспавшихся инструкторов, были лишь частью "совковых" приколов, до революционного экстаза я не подходил. Да и не хотелось огорчать маму, не терявшую надежды, что я осилю поступление в институт. Зависти к Сереге я не испытывал, поскольку знал, как надежно юного бунтаря охранял папа-художник, писавший портреты местных и "закордонных" коммунистов, а также их не всегда привлекательных жен. Периодически, отбросив кисти, он вытаскивал любимое чадо из очередного переплета. Выкрутасы друга казались мне синдромом затянувшегося детства, последним аккордом непослушного юноши перед благопристойным будущим. У меня имелись собственные планы на жизнь и свой счет к действительности - с тех пор, как мама прогнала моего папашу-дипломата, разоблачив его очередной служебный роман, я превратился в простого смертного и знал не понаслышке о бедах и чаяниях среднестатистического "совка". Почти сразу из семьи ушел привычный достаток, мама уже не покупала парное мясо на рынке, не одевалась в "Березке". Я вырос из заграничных шмоток, поменяв "родные", штатовские джинсы "Lee" на польское барахло. Правда иногда друзья семьи присылали из европейских столиц подарки, но я рос быстрее, чем посылки доходили. Хрустящая зимняя куртка "Аляска" моментально перешла к младшему брату, а последний писк моды - "стеганый" пуховик, я "оторвал" у нашей, московской "форцы". Бабушка готовила обед и поджидала нас с братом из школы, пока мама "стучала" на пишущей машинке в одном из НИИ, получая унизительные 80 рублей. Дед отдавал нам почти всю военную пенсию, а моя финансовая независимость и личное неповиновение советской власти заключались в спекуляции чеками "Внешпосылторга". Я был не настолько крут, чтобы тусоваться возле "Березки", мои махинации прокручивались, что называется, среди "своих". Иногда я брал на "комиссию" несколько пар джинс. Но мой бизнес ограничивался добычей денег на карманные расходы, звезд с неба я не хватал, предпочитая обитать подальше от явных нарушений уголовного кодекса. Я понял, что для высшего образования был вынужден рассчитывать исключительно на собственную, не обремененную знаниями, семипядь - денег на запланированных репетиторов уже не было. Отец, озабоченный обустройством собственной жизни надолго скрылся из виду, видимо рассудив, что алименты компенсировали моральную ответственность. Отныне наша жизнь мало, чем отличалась от будней всех обычных семей, зато мы - я и действительность, оказались один на один. Я даже радовался невеселым переменам - мои претензии к жизни были куда прозаичнее, но обстоятельнее. Словом, в то время, как Серега готовил себя к нелегкой борьбе с коммунистическим монстром, я выбирал очарование жизни "сегодняшним днем" и чеки "Внешпосылторга" давали мне сиюминутную независимость. А борьбу с социальной несправедливостью, даже в безобидной форме нудных, полупьяных разговоров, я считал достоянием мира взрослых, куда я вовсе не спешил попадать раньше времени, настолько лживым, пресным и непривлекательным этот мир казался.
2
1983.
Перед Новым годом Сережа неожиданно пропал. Потом я узнал, что месяца два мой приятель скитался по средней полосе России с питерскими хиппи, пока его, пропахшего костром, не отловил отец, прибегнув к помощи "лубянских" поклонников своей живописи. Бунтаря отдали в другую школу и следы его затерялись. Посиделки в "Лире" прекратились сами по себе, отныне я предпочитал тусоваться в диско-баре "Битца", что прятался под трибунами конноспортивного комплекса на Балаклавском проспекте.
Историк продолжал ехидничать, интересуясь, куда девался мой "сподвижник" и клеймил меня диссидентом, хотя под это определение подходило большинство людей в школе, включая учителей. Я отвечал в том духе, что мой воинственный друг ушел в подполье.
Скучать пришлось недолго, избавленный от навязчивой Серегиной дружбы, я спокойно переключился на свойственные моему нежному возрасту увлечения. Этому предшествовали почти полгода обреченного любования Жанной с последней парты. Она принадлежала к классово чуждому клану "моисеевцев", мальчиков и девочек у них хореографы разбивали на пары и закрепляли друг за другом по ранжиру для практических занятий танцами. После долгих и нудных наблюдений я понял, что староста Альберт танцевал с Жанной лишь в силу производственной необходимости, втайне мечтая стать партнером курносой пигалицы Оксанки. Видимо от непрерывной чечетки у половины моих одноклассников мозги окончательно провалились в пятки и изъяснялись они в основном междометиями, но так или иначе я выяснил, что у Жанны ни с кем из них не наблюдалось любви до гроба. Ребята считали ее недотрогой, а девчонки - воображалой. Воодушевленный этими фактами, я приготовился к длительной осаде. Я передислоцировался с "Камчатки", чтобы наши глаза чаще встречались. В моих улыбках во время приветствий сквозила светлая печаль, за надуманными просьбами "списать", таилась двусмысленность. Как бы "невзначай" я возникал на пути Жанны в самых неожиданных местах, многозначительно нес досужую чушь и, не давая ей опомниться, исчезал, чтобы появиться вновь. Она озадаченно встречала мои неуклюжие, нахрапистые ухаживания, пытаясь понять, что за ними скрывалось. Но однажды, с трудом подавляя ликование, я разглядел ее благосклонность.
Как раз в те дни наш одноклассник и единственный мой приятель из "моисеевцев" решил справить день рождения в банкетном зале. Его мама директорствовала в рыбном магазине, отец руководил автобазой, словом семья была зажиточная, даже по западным меркам и Петька не встретил отказа. Из "не танцующих" он пригласил только меня, а также лучшего друга всех разгильдяев - учителя по истории. Энтузиазма по этому поводу не ощущалось - слишком мало объединяло меня с "моисеевцами". Я бы предпочел "ударить" с Петькой по портвейну в подворотне или "оттянуться в "Норде". Когда же выяснилось, что Жанна, вопреки первоначальному отказу, тоже собралась придти, я больше не колебался.
Банкетный зал, рядом с Рижским вокзалом, оказался достаточно просторным, чтобы мы, после официальной части и первоначальной скованности, смогли разделиться на группы по интересам.
Стол с, традиционно не простиранной, белой скатертью, почти бутафорски копировал наши представления об изобилии из книги "О вкусной и здоровой пище". Слегка заветренные салаты сменяли неприлично обильные развалы дефицитной рыбы осетровых пород - сказывалась принадлежность Петькиной мамы к рыбному магазину. Раздолье закуски бдительно охраняли разноцветные бутылки, вставшие второпях не по росту. Разделяя наше плохо скрываемое предвкушение, кое-где по столу, деловито и бесцеремонно сновали счастливые тараканы, наверняка истинные хозяева заведения. Грохот баков, доносившийся с кухни, напоминал соло редко употребляемого в оркестре там-тама.
- Водка только для взрослых, - историк, красивым аристократичным жестом откинул полы дорогого пиджака, усаживаясь напротив меня.
- А кто здесь маленький? - возразил я.
- Ладно, тебе можно.
Жанна сидела за другим концом стола и, словно в танцклассе, рядом находился серьезный и положительный Альберт. В голове проносились возможные варианты развития событий, я решил мудро выждать первые час-полтора, пока судьба не подаст мне какой-нибудь благостный знак. После первых минут робкой тишины, деликатных просьб передать "Вон то, блюдо, пожалуйста" и пока еще трезвых, натужных, протокольных тостов, когда в желудке начало приятно теплеть, гости расслабились. Уже раздавались то здесь, то там, первые смешки - предвестники скорого беззастенчивого веселья. Кабацкий ансамбль подбадривал нас похабными вариациями на темы торжественных маршей, не забыв даже свадебный Мендельсона. Бегло закусив, я налегал на водку, деля тосты с соседями -одноклассниками. Историк смотрел на подобные излишества сквозь пальцы и не чурался нашего общества. Когда мы вернулись с перекура, он уже был изрядно навеселе. Обняв меня за плечи, пообещал:
- Я те на экзаменах обязательно какую-нибудь шпаргалку подсуну.
- Понял, я парень толковый, не подкачаю.
- Да не столько толковый, сколько я тебя люблю. Урока без тебя не начинал, всегда требовал, чтоб тебя из сортира вытащили, куряга.
Тем временем народ побросал недоеденные закуски и потянулся танцевать. Я заметил краем глаза, что Жанна уже закружилась с трезвым Альбертом, в то время как моя поступь давно стала неверной. С горя отработал номер с пигалицей Оксанкой, чему ее несказанно обрадовал - до этого момента она грустно ковыряла "Оливье" за пустым столом. Последующие события потеряли хронологию, редкие вспышки сознания запечатлели едва ли самое важное. Помню, мы с Петькой братались и пили "Зверобой" из фужеров для шампанского, после чего отняли у музыкантов инструмент и нескладно, но горячо исполнили песню "Воскресенья". Жанна меня если не избегала, то сторонилась, а мое ожидание подходящего момента превратилось в панацею, самоцель, безнадежный предмет достижения. Было похоже, я упускал драгоценное время. Зал раскачивался передо мной, словно я наблюдал его, болтаясь на люстре. Решение выйти наружу и проветриться, оказалось самым верным за весь вечер. У входа толпились мои однокашники. Мы курили, засунув руки в карманы и, поеживаясь от холода, прогоняли излишки хмеля. Ребята спорили, разгоряченные, пристали и ко мне:
- У тебя есть мечта?
- Да, попасть на концерт "Пинк Флойд".
- Ну, мы серьезно.
- Без балды...
Про себя я еще мечтал проводить Жанну до подъезда, а лучше - прямо до двери. Вернувшись, я обнаружил, что праздник перешел в стадию купеческого размаха. Одноклассники-танцоры лихо и профессионально отплясывали рок-н-ролл, среди них мелькал фирменный костюм историка. Я не сразу заметил, что Жанна стояла рядом со мной, застегивая пуговицы на дубленке:
- Уходишь уже?
- Да, пора, ехать далеко.
Я уже раскрыл рот для давно заготовленного предложения, но она опередила меня, глядя исподлобья, готовая к возможному отказу:
- Не проводишь?
Я стремительно отыскал в ворохе шуб и курток, свой "пуховик" :
- Конечно, мне тоже пора.
- Ты не сильно пьян?
- Не более чем это необходимо, тащить меня не придется.
- Я бы и не стала.
В метро мы почти не разговаривали. Я старался выглядеть очень серьезно, чем не раз ее рассмешил. Мы доехали до "Кировской" и вышли к трамвайному кругу. Она неожиданно поцеловала меня в губы и, не дав опомниться, прошептала:
- Все, дальше я сама.
Жанна жила на Котельнической набережной, в сталинском небоскребе, известном по открыткам с видами столицы победившего социализма, а также благодаря популярному среди эстетов кинотеатру "Иллюзион".
Обычно я захаживал к Жанне в гости днем, пока ее родители, врачи кремлевской больницы, следили за здоровьем "власть имущих". Но ее дедушка, суровый и бодрый ветеран КГБ, один из бывших птенцов Лаврентия Палыча, для кого, собственно, и строили дом на Кательнической набережной пленные немцы, постоянно сидел дома. Когда он совершал по-военному стремительный марш-бросок за "чекушкой", времени, отпущенного нам для счастья побыть вдвоем, получалось катастрофически мало. Дойдя до нужной кондиции, дед присаживался у черного, старомодного телефона, запалял зеленую лампу, видимо присвоенную на память из "лубянского" кабинета и доставал толстую, потрепанную записную книжку. Набирая наугад любой из номеров бывших корешей по лихолетью, он строго и недовольно интересовался:
- Вам кого?
Мы с Жанной уединялись в ее комнате, с видом на Москва реку, для горячего, торопливого поцелуя и когда наше дыхание уже почти сливалось воедино, за дверью раздавалось ненавистное шарканье дедулькиных тапочек. Подобно "Каменному гостю" он не вовремя распахивал дверь и, профессионально сверля меня металлом взгляда, восклицал стариковским фальцетом:
- Вот вы, молодой человек, почему не стрижены, вы, что в армию не собираетесь? - и, не давая ответить, - Пока вы тут амурничаете, такие же хлопцы братскому Афганистану врагов помогают давить!
Я робко возражал, что в армию меня все равно "забреют", потому, что я "двоечник". Он молча показывал нам свою солдатскую спину и возвращался к телефонному терроризму. Да, прав был Сережа - война шла повсюду, даже старого "кгбэшника" тянуло на фронт. Знал я одного "афганца" - он бродил по нашему району с ожерельем осколков на шее, вынутых из его искромсанной спины. Почти каждый день он брел из гастронома, сжимая в кулаке, словно гранату, бутылку водки. Он выпивал дома, в одиночку. За праздные вопросы о том, как, мол там, в Афгане, мог без разговоров свернуть челюсть и никогда ничего не рассказывал сам.
Пока у Жанны проходили занятия, я гулял по центральным улицам, потом ждал ее около служебного входа в "Зал Чайковского". Еще не остывшая после русских народных плясок, она выходила навстречу в короткой приталенной дубленке, стройная и юная, с гордой осанкой балерины. Сознание того, что она стала моей девушкой, доводило до головокружения. Взявшись за руки, мы спускались по улице Горького в сторону Манежной площади, сворачивали к "Метрополю", минуя Политехнический музей, попадали к набережной у гостиницы "Россия" и вдоль Моска-реки брели к дому на Кательнической. Мы долго, будто навеки, прощались до следующего дня и Жанна скрывалась под высокими сводами огромной арки, навевавшей мысли о гигантах, поселившихся во дворе.
Когда мы прогуливали школу, я покупал билеты на последний ряд, в малый зал "России", где крутили только мультфильмы. Мы устраивались в полупустом кинозале и, пару минут для приличия похрустев мороженым, целовались, игнорируя похождения четвероного Д Артаньяна из зооверсии о трех мушкетерах "Пес в сапогах".
Я так и запомнил зиму десятого класса - бесшумную, заснеженную Москву, плывшие сквозь метель троллейбусы, их надрывные электрические стоны, малый зал "России" и путь с Жанной в сторону высотки, с пылавшими на фасаде буквами: "Иллюзион"...
Когда весна дохнула из форточки первой оттепелью, случилось то, что назревало не первую неделю. Мне казалось, что по меньшей мере я вернулся с войны. Шагая по ослепленным мартовским улицам и вглядываясь в лица прохожих, я словно пытался понять, догадывались ли они о том, что весь мир перевернулся. Жанна отнеслась к потере невинности по-женски деловито, по-земному просто. Секс внес в жизнь нервозность, почти взрослые, серьезные разлады. Мы, словно грешники балансировали на грани праведности и порока. Платя за первый опыт любви, ругались в школе, на улице и по телефону. Я ревновал Жанну к любому одушевленному объекту, изводил долгими, мучительными расспросами. Резко меняя тему, она ругала меня за отсутствие конкретных планов на дальнейшую жизнь и расплывчатость большинства моих мировоззрений. Историк подтрунивал над нами обоими, когда, отсидев один урок обществоведения за одной партой, мы рассаживались по разным концам класса после перемены. Одноклассники понимающе улыбались, Жанна отрешенно разглядывала голые верхушки тополей за окном, я сжимал кулаки и огрызался, не выбирая выражений. После каждой публичной размолвки я злился все больше. Ребята стали меня сторониться, девчонки судачили о тяготах несчастной любви. Даже историк помрачнел, заметив, что от его юмора еще никто не умирал.
В конце апреля Жанне предстояло держать госэзамен по танцам и она дни напролет терзала старый паркет зала Чайковского, наблюдая за своим отражением в огромном зеркале танцкласса. Она нервничала и уставала. Наши встречи наедине случались все реже, разговоры становились все односложней. Мы отдалялись, она - без большого сожаления, я - с невероятной грустью.
Раскрытая пасть спортивной сумки проглотила учебник с цифрой "10" на обложке, пару тетрадок и пенал - я сдал последний выпускной экзамен и спешил покинуть класс. Приходила на ум некая торжественность момента по поводу финала пути "ясли-сад-школа", но ненадолго. Оставалась еще одна, последняя и самая приятная школьная повинность - выпускной вечер. Жанна нежно и, тем не менее, настойчиво попросила меня держаться в стороне и не преследовать ее немой тенью:
- Я хочу последний вечер в школе провести вместе со всеми.
- А не только со мной и моими ухаживаниями, - подытожил я и не очень убедительно возразил, что как раз желал того же самого. Заодно прикинул, сколько портвейна будет необходимо припрятать в кустах, для неформального общения с однокашниками.
После выпускного вечера я провожал Жанну в аэропорту "Внуково". Она улетала с родителями и подругой на крымский курорт. Судя по сдержанному напоминанию о вступительных экзаменах в ГИТИС и серьезной подготовке к этому испытанию, ожидавшей ее по возвращении через две недели, она вряд ли собиралась мне звонить. В ее неуверенном тоне угадывался намек на прекращение нашего короткого романа. Я впал в аппатию. Ставший в одночасье нереальным, мир плавился под июньским солнцем, будто платсилиновый, - на глаза навернулись слезы, когда я возвращался в Москву. Первую потерю я наивно переживал, как единственную и главную в жизни.
Вопреки моей обреченной уверенности в обратном, мы встретились на следующий день после ее приезда. Она ждала меня у памятника Пушкину, отдохнувшая, желанная, с шоколадной кожей и выгоревшими, соломенными волосами. Как всегда, слегка надменная. Мы гуляли по улице Горького, я с удовольствием замечал завистливые взгляды парней, что толпились у входа в кафе "Московское". При этом я, как можно небрежней, обнимал Жанну за талию. К вечеру мы оказались у меня дома. Презрев церемонии, почти сразу повалились на постель. На джинсовом сарафане Жанны вместо пуговиц были кнопки, я растегнул их одним взмахом руки. Ее груди белели на загорелом теле молочными кружочками. Она обхватила мою шею и притянула к себе. Казалось - никогда я не был так счастлив. То обстоятельство, что наша встреча была последней, мне не мешало - в тот миг я об этом не знал. Уверен, что не знала и Жанна. Будущее, как ему подобало, надежно пряталось за магией пока не свершившихся событий и мы просто любили друг друга. В последний раз...
Возможные варианты дальнейшего маршрута из детства по миру взрослых, где остановки звучали угрожающе и весомо (например: "Советская армия"), меня больше не заботили. Впереди простиралось лето. Оставалось еще два месяца, несколько недель свободы и солнца, перекур перед скорой неизвестностью. За призывно распахнутыми дверями многочисленных ВУЗов, увы, меня ничего не ждало, кроме гарантированного провала. Поступлению в институт не суждено было стать моим первым, решительным шагом в сознательную жизнь. Как застраховаться от осеннего призыва, я уже не думал. Родившись тридцать первого октября, я оказался старше одноклассников почти на год и теперь не обладал спасительной отсрочкой до весны.
Времени обмануть судьбу не оставалось и неумолимые обстоятельства готовились заколдовать вожделенную мечту в таинственный символ: "ДМБ - 85. Осень."
2000.
Неисправимые утописты из "Норда", угловатая фигура Сережи - борца за идеалы демократии, очаровательная Жанна с походкой балерины и высокомерным взглядом, неугомонные одноклассники-танцоры - все они, словно я их выдумал, скрылись за перевалом моего восемнадцатилетия. Но я верю, что они до сих пор ждут меня где-то там, далекие и недоступные, как огни вымышленных городов, застывшие вдали...