Уставший быть Газзой

                         -- В средневековой Японии есть традиция
			    по достижении какого-то жизненного
			    рубежа менять имя и с этого
			    момента начинает жить по-другому.
			    Сейчас у меня началась очередная
			    жизнь -- так это я для себя
			    определяю.
                                 Из интервью писателя Б. Акунина
				 (он же -- Григорий Чхартишвили)
				 еженедельнику "Вести" (N 17-й,
				 25-е апреля 2002-го года).


Часть I.

1.

  Стонущие от боли ребра и спина. Разбитые руки. Ноги в сплошных
синяках. Рассеченная шея. Бровь. Ухо. Свежевысаженный зуб. Причем
коренной. Это -- мой портрет.
  Мне всего лишь двадцать пять. Или УЖЕ двадцать пять? Но именно
сейчас я окончательно уверовал в слова героя фильма Оливера
Стоуна "Прирожденные убийцы" Мики Ноугса: "Мир катится к
пропасти".
  Пора его оттуда вытаскивать. Спел же Цой про то, что мы будем
делать все что мы захотим, пока вы не угробили весь этот мир.
  Я дерусь каждый день. Бьюсь до тех пор, пока я или кто-то из
моих соперников не потеряет сознание. Или -- не сделает вид, что
он нокаутирован. Или -- не крикнет: "Хватит!"
  Я дерусь против друзей. Или друзей моих друзей. Нас с каждым
днем становится все больше и больше.
  Эта суровая забава называется "Бойцовский клуб". Есть такой
фильм и такая книга. Этот бестселлер написал некто Чак Паланик,
полурусский-полуфранцуз. Уже потом по ней был поставлен фильм.
Фильм, который крутили и в "Дайле", и в "Оскаре", стал культовым
во всем мире. В том числе и в Латвии. Более того, одну из двух
главных ролей там исполняет Бред Питт -- самый лучший, на мой
взгляд, голливудский актер.
  В "Бойцовском клубе" (как в книге, так и в фильме) было семь
обязательных правил. Первое правило: никому не рассказывать о
бойцовском клубе. Второе правило: никому никому никогда не
рассказывать о бойцовском клубе. Третье правило: в схватке
участвуют только двое. Четвертое правило: не более одного
поединка за вечер. Пятое правило: бойцы сражаются голыми по
пояс. Шестое правило: поединок продолжается столько, сколько
потребуется. Если противник теряет сознание, или делает вид, что
теряет, или говорит "Хватит!", поединок окончен. Седьмое
правило: новичок обязан принять бой.
  И я решил культивировать бойцовский клуб в Риге. У меня даже есть
один легионер. Его зовут Зигмундас и он приежает к нам драться
из сопредельной Литвы.
  Кое-какие правила я изменил. Например, временно отменен закон
"Бойцы сражаются и голыми по пояс". На дворе зима, а мы слишком
часто проводим бои на улице. Например, в парке Аркадия. На его
территории в случае шухера, если что, можно легко затихариться
от ментов.
  Кроме того, бойцы клуба никогда не собираются вместе. Кто-то
кого-то знает, а кто-то -- нет. Всех знает только один человек.
Это -- я, рижский Тайлер.
  Я действительно больше не Газза. Меня так и называют -- Тайлер.
  Правило никогда не собираться вместе я придумал в целях
конспирации. Ведь "Бойцовский клуб" создается не только для
драк. Нам еще предстоят великие дела. Например, один парень
умеет изготавливать тротил и пластит в почти что домашних
условиях.
  Поэтому вскоре каждому из нас потребуется пистолет. Чтобы, если
тебя начнут вязать менты прямо на флэту, успеть застрелиться. А
если на улице -- чтобы успеть разрядить обойму в наряд. И
смыться, оставив для себя последний патрон. На всякий пожарный
-- вдруг нарвешься на следующий экипаж. Экипаж, разыскивающий
именно тебя.
  Каждый из бойцов клуба должен уметь стрелять. И стрелять
хорошо. Именно поэтому мы вскоре начнем посещать тиры. Или
ездить стрелять на природу. В глушь.
  Далее. Каждый новичок клуба свой первый поединок проводит со
мной. Или с тем, кого я подберу ему в соперники. К примеру,
вскоре один новобранец клуба, бывший дзюдоист, будет сражаться с
экс-кикбоксером (профи в клуб дорога заказана). Хорошим
кикбоксером. Моей правой рукой. Моим братом.
  Это правило я придумал в пятницу. Сейчас на дворе понедельник.
Правило придумано после того, как я неудачно перерезал себе вены
на руках в сквоте, где обитает мой зам. Я провалялся на полу,
залитом моей кровью, восемнадцать часов. Но ничего путного не
вышло. Я выжил. Может, потому что в сквоте не было горячей
ванны.
  Из-за перерезаных вен сейчас я драться не могу. Повязки на руках
вызывают почтение у бойцов клуба. Каждый боец клуба должен быть
готов к смерти. Каждый боец клуба должен уважать Юкио Мишиму. В
особенности его новеллу "Патриотизм". Каждый боец клуба должен
чтить самурайский кодекс Бусидо.
  Кстати, почему это я сделал? Быть может, из-за нее? Вряд ли,
конечно, это так. Но она -- одна из причин. Звено, маленькое
звенышко в хитросплетении целого ряда неблагоприятных
обстоятельств.
  Так что мне не повезло ни в смерти, ни в любви. Конкретно не
повезло.
  Кстати, с тех пор, как мы расстались, она мне снилась лишь
дважды.
  И слава Аллаху.

2.

  Как-то мне приснился очень короткий, но невыразительный сон.
Совсем непонятный. Сон, остро пахнущий небытием, во что я,
собственно, просто не верю. Я и Ленка стояли напротив только
что построенного сконтовского стадиона. Было пасмурно, хоть и на
дворе 28-е июня. Мы целовались. Хорошо, грамотно, со знанием
предпочтений друг друга целовались. Люди сновали тут и там.
  Мимо нас пробредал старик. Остановился. "Пошли," -- сказал он
как-то мягко. Оказалось, обращался старик к своему потрепанному,
такому же ветхому, как и он сам, коккер-спаниэлю. "А вас на самом
деле нет," -- повернулся старик к нам и побрел себе дальше с
облегчившимся спаниэлем.
  Мы посмотрели друг на друга. Точнее, пытались посмотреть. И НЕ
УВИДЕЛИ -- ни я ее, ни она меня. Мы попытались взглянуть на себя
со стороны -- каждый со своей, потом с одной, совместной. Не
вышло. Старик был прав на все сто -- нас действительно не было.
Не существовало в природе. И каждому из нас стало по-своему
неуютно, а, может быть, даже и страшно.
  А люди сновали тут и там.

3.

  Я проснулся в полных непонятках.
  Может, именно таким хитрым макаром алкоголь дробит наши
сознания и подсознания? И(ли) трава? И(ли) кокаин?

4.

  А еще, это было несколько месяцев назад, мне приснилась
Олимпиада в Сиднее, на которую я вроде бы должен был поехать
через несколько месяцев и на которой я в РЕАЛЬНОСТИ уже год
назад как побывал. Во всяком случае, аккредитация была у меня
на руках, не хватало разве что авиабилета в оба конца -- хуйня
какая, но с этой проблемой я уже запарился разбираться. Никто не
подписывался на бартер, уж слишком никто не хотел рисковать
чей-то резервацией. Не то чтоб я сидел нервах -- oh, my Lord,
отнюдь нет! -- но некий дискомфорт мне эта ситуация причиняла.
Ладно, хуй с ней, я ж не о ней -- обо сне.
  ...Сидней, Media Villiage. Комната. Хата. Трехместный флэт.
Состав ее постояльцев невразумителен: я, Елена и Никита
Нидермайер. Никита, развалившись на койке, поясняет: я попал
сюда по праву аккредитации, Елена -- по работе в рекламном
бизнесе, а он просто раскрыл лопатник и извлек оттуда
многотысячную -- на прикидку -- пачку долларовых купюр. "Для
меня побывать на Олимпиаде -- это как на Луну попасть. Только
Луна -- уж слишком нереально. Меня никто и никогда не возьмет в
космонавты. Поэтому я в качестве альтернативы выбрал Olympic
Games. Одному здесь -- не то чтоб скучно, но, скорее,
сложновато. У Газзы -- опыт, эта Олимпиада для него не первая. У
тебя (он повернулся к Ленке) -- редкостное умение находить
подход к любому человеку, пусть он даже и будет отменнейший
отморозок. А у меня есть деньги, я -- спонсор поездки. Иначе как
бы вы достали по своим бартерам билеты в Сидней? Годится?"
"Годится," -- глухо вздохнули мы.
  Нидермайер, с которым я состыковался уже во франкфуртском
аэропорту, успел навязать свои условия. В самолете, который
летел в Сидней через Малайзию, мне, например, вопрещалось пить.
Даже такое говно, как вино -- что, кстати, я из принципа уже
давно не употребляю. Вредно для моего израненного алкобаталиями
желудка. Ленке, с которой мы столкнулись в этой же самой
Малайзии, а если точнее -- в Куала-Лумпуре, воспрещено было
общаться с незнакомыми мужчинами. Уже в самом Сиднее, в нашей
хате, где Никита развалился на койке и командовал парадом,
выдвигались все новые и новые пункты трехстороннего договора --
ходить на завтрак только вместе, чуть ли не строем и т.д. и т.д.
и т.п.
  Кажется, именно в тот момент кто-то конкретно заебал меня своей
простотой. И мой сон перенесся в Перт. А вместе с ним -- и мы с
Олимпиадой.
  ...Мы весьма неплохо выпили с моим приятелем Шабой (который,
вроде, и пределы Риги в это время не должен был покидать) в
местном пабе, но появляться на глаза генерального спонсора нашей
поездки в его компании я не стремился. "Шаба, подожди меня вот
на этом углу," -- попросил его я. Ему было чем заняться за время
моего отсутствия: он додавливал бутылку местного австралийского
пива Forster. Я же хотел: а) проверить, все ли у нас в порядке;
б) взять заныканные в номере в укромном месте деньги. Так, на
пропой души.
  Я свернул за угол и оказался на поляне аккурат напротив Olympic
Villiage. Свет не горел ни в одном окне, что меня порядком
удивило. Я смело двинулся в сторону центрального входа, зная,
что дубликат ключей от нашей трехместной комнаты у меня в
кармане. (Нидермайер, хозяин положения, неосторожно оставил их
как-то на тумбочке и удалился на экскурсию в город -- и мы с
Ленкой успели сделать по копии.) Где комната -- там и деньги.
Мой же, в конце концов, кэш.
  Но меня окликнули. Знакомым голосом окликнули. А если быть
поточнее, именно Ленкиным. Кроме того, я увидел ее силуэт в
более или менее освещаемой части этого затемненного, позабытого
обитателями деревни, напрочь потерянного, растерянного и
затерянного двора. Она обращалась непосредственно ко мне. Она
спросила откровенную чушь: "Ну как экскурсия? Сегодня же был
день экскурсий." Этого я не помнил -- ну а кто может запомнить
всю произнесенную за завтраком разными людьми поебень: я весь
день пил с Шабой, который ждал меня с уже, наверное, пустой
бутылкой этого ебаного австралийского пива там, за углом, там,
где пахло свободой, где не было никаких Нидермайеров. И где
вообще не было РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО ИЗ ПРОШЛОГО.
  Я не ответил. Ее силуэт решительно двинулся в мою сторону. Я
присел за декорации из какого-то кустарника типа вольчьей ягоды,
только весьма тщательно и крайне ровно остриженного, и прокрался
в противоход ее движению. "Газза," -- еле слышно позвала она.
Рядом со мной была уже дверца сарая, незапертая. Я неслышно --
так показалось мне -- дернул край дверцы, вскочил внутрь и
отыскал там нечто спасительное вроде того предмета, которым люди
в постсоветских сортирах запираются, чтоб никто не помешал им
сделать кое-что по-большому. Железяку, которая называется
"засов".
  Узенькую щелочку между дверью и стеной сарая заслонила тень
силуэта. "Я же знаю, что ты здесь, -- уверенно произнес Ленкин
голос. -- Ну, конечно, еще пару минут назад дверь была не
заперта." Она, дернув за ручку, стоя снаружи, выжидала моей
ошибки. На это я права не имел и по этому отдышивался в ворот
легкого серого свитера из новозеландской овечьей шерсти. Я себя
так и не выдал учащенным, но, наверное, все-таки слышимым за
пределами убежища дыханием.
  Я услышал удаляющиеся шаги. "Это еще не конец, -- я
прочувствовал психологию женщины, которую знал далеко не один
день. -- Выходить наружу-то рановато." И точно: сквозь эту
мизерную щель прорезались блики электрического фонарика -- даже
не фонарика, а фонаря для добротных поисковых работ в горных
районах Спитака. Она искала любую возможность поймать меня. В
итоге она ее нашла -- наверху, почти под самой крышей этого
амбара, было оконце, нечто вроде вентиляционного отверстия.
  Рядом -- я помню, видел их, когда проползал к двери --
бездельничала груда деревянных ящиков. Из-под апельсинов,
мандаринов, киви, авакадо и прочих натовских фруктов (так я
называю ихнюю вонючую, напичканную ацетоном откровенную отраву).
Она принялась нагромождать их один на другой. Чтоб осветить
сарай сквозь эту последнюю лазейку.
  Я нащупал единственный ящик, чудом не выброшенный из этого
сарая. И спрятался, сложившись калачиком за него. Луч фонаря
меня так и не отыскал его, а пока она с ощутимым трудом
спускалась с возвенной ею же баррикады, я распахнул дверь -- и
побежал.
  Бежал я долго. Сколько -- не помню. Сплошной бег, бег, бег...
Преследователей, правда, у меня не было. Но бег не прекращался,
как не прекращаются танцы у тех, кого уже цепануло ЛСД.
  Единственное, о чем я жалел, когда бежал, что с Шабой увидеться
я уже не смогу.
  Затем я внезапно перенесся в Мельбурн. Наверное, я
супермарафонец. Мои, видимо, проблемы.
  На этом эпизоде очередного безумного сна меня поднял будильник,
а вместе с ним -- и звуки альбома "South of Heaven" трэш-банды
Slayer.

5.

  Мика в хельскинкском "Стокмэне" закупал продукты для всех
семьи. Юнас с новой герл-френд в это время посещал
стокгольмский музей "Васа". А Кнут просто катался на лыжах на
севере Норвегии.
  Так проводили время в Скандинавии.
  Мигель рьяно фанател за "Барселону" в матче против "Тенерифе".
Майкл -- за "Ливерпуль" в игре против "Тоттенхэм Хотспур".
Жан-Жак -- за "Бордо", потягивая одноименый напиток из винограда
и сидя перед телевизором, -- во встрече с "Пари Сен-Жермен".
Юрген и Олаф срывали глотки на мюнхенском "Олюмпиахалле", где
местная "Бавария" в который уже раз громила московский
"Спартак". А Луиджи пропускал очередное миланское дерби "Интер"
-- "Милан": к нему из Турина приехала его подружка Франческа.
  А вот Лекс не был в тот день на футболе. Матч голландского
чемпионата "Аякс" -- "Фейеноорд" ему был до пизды дверцы.
Причина веская: он активно раскумаривался в амстердамском
кафе-шопе "Фэнси", что неподалеку от ж/д-вокзала. Амстельского
сентрал-стэйшна.
  Так проводили время в Западной Европе.
  Человек по фамилии Васа давил коньяк "Скандербек" в одном из
тиранских баров. Его соотечественник Вата пересекал в это время
албанско-македонскую границу с "Калашом" в руках. Югослав Йосеф
прощался с семьей: он уезжал на заработки в Турцию, в курортный
город Кимер, что неподалеку от Антальи. Поляк Збигнев пил водку
"Выборово" в районе Ново Място в Варшаве, чех Доминик в
пригороде Праги Мельнике разбирался с "Бихоровкой", а вот
словенец Златко в это время вынужден был проводить время на
одном из фармацевтических заводов. Он работал. Пахал.
Зарабатывал бабки.
  Так проводили время в странах Восточной Европы.
  Русский парень Ваня жрал технический спирт, спиженный на одном
из комбинатов сибирского города Иркутска. Литовец Гедеминас --
модную в его стране водку "Сабонис". Латыш Янис давил пиво на
Домской площади, в пабе с шотландским названием "Макшейнс". И
лишь эстонец Тийт был лишен в тот вечер всяких удовольствий: все
кругосветки городка Вильянди были уже не работали. Он, как
обычно, к закрытию не успел. Стормозил.
  Так проводили время в странах бывшего Союза.
  Американец Джордж боялся Бена, международного террориста номер
один. Бен, в свою очередь, американца Джорджа, назначившего за
его годову награду в $ 25 000 000, ничуть не боялся. Бен был
неуловимым. И примерно раз в два месяца глумился над Джорджем и
его страной.
  Так проводили время в мировом сообществе.
  Так проводили время в моем очередном безумном сне.
  Я уже давно не видел снов. Потому что я давно страдаю
бессоницей.
  Ей, впрочем, страдал и главный герой "Бойцовского клуба". Тот
самый, который в последствии оказался Тайлером. Может, именно
бессонница и стала причиной создания "Бойцовского клуба" в Риге.
А, может быть, и нет.

6.

  Вообще-то первый полуподсознательный замысел "Бойцовского
клуба" зародился задолго до появления фильма, а в последствии --
и приобретении книги.
  В отличие от двух предыдущих моих историй, все начиналось
значительно проще. Никаких знакомств в кабаках, никаких
реинкарнаций. Я просто возвращался с Шабой домой.
  Сначала меня слишком уж приперло просраться. Хуй знает от чего.
Но дристал по всему Агенскалнскому рынку и полукилометровому
радиусу от него. Дристал в мало кому известном парчке между
улицами Зеллю и Маза Нометню, на выступ с задней стороны фасада
"Ханзабанка", на угольный склад у общаги медакадемии, на фабрику
"Аврора".
  А дома ждало новое кабельное телевидение -- первое в моей жизни.
До этого мой телемир был ограничен отсилы шестью каналами. Все,
я сразу понял, что мне дом -- не квартира. Такое началось! От
ящика я уже не отрывался. Немецкий канал FOX мне покатил особо
-- сначала эротика (типа нашей "Пип Шоу", только круче). Затем
-- порнуха. "Оля-ля-ля, дас ист фантистиш!" -- слушать такое --
разве это не прикольно? Разве не смешно? Потом были новости --
короткий нарез, секунд по двадцать отсилы, а дикторша
провозглашала отдельно более значимые ньюс -- сильное различие с
российскими каналами, от которых сильно воняет Путиным. А
напоследок (я просто охуел!) показали фильм "Оцеола" совместного
производства ГДР и Югославии с Гойко Митичем в роли вождя
сименолов. Негры вместе с оцеолами-сименолами (которых играли
актеры-юги) воевали против американцев, а значит, и против НАТО.
Немцы, игравшие янкесов, как раз и были что ни на есть
натуральными натовцами. Приятная идеологическая подоплека
фильма, снятого задолго до развязанной дядей Сэмом войны в
Югославии.
  Ностальгия. Истинно гессевская ностальгия. Прикольно, что
слушать текст по-немецки выражается в моей любви к немецким же
каналам. И лютой ненавистью к самим бюргерам.

7.

  ...Я уже вторую неделю смотрел по кабелю только немецкое ти-ви
-- благо, у меня есть аж семь каналов. Делать мне все равно
нехуй -- порван ахилл и я уже полторы недели как превратился в
недвижимость.
  Я пью пиво, что приносит мне каждое утро одна из предыдущих
герл-френд Инета (кстати, ее бабушка родом из Баварии -- так что
мы наслаждались немецким телевидением на пару). Выкуриваю две --
две с половиной пачки в день. И -- смотрю телик. Я почти что
стал рабом Цивилизации -- на хрена мне читать книги, если под
рукой клавиша "play" remout-control'а? Я предпочитаю ее, а не
пустое перелистывание страниц.
  И тогда я в первый раз задумался, как легко сделать человека
поклонником Вещизма. Рабом Вещей. АБСОЛЮТНО НИКОМУ НА ХУЙ
НЕНУЖНЫХ ВЕЩЕЙ. Ведь без этих телеканалов можно прекрасно
обойтись. Вместо этого можно просто трахаться с Инетой. По
крайней мере, наш секс был чем-то настоящим. Немецкое же ти-ви,
равно как и любое другое, было напрочь пропитано чем-то
искусственным.
  Позже, через несколько лет, я довел эту идею до абсолюта. Тогда,
когда я уже приступил к созданию "Бойцовского клуба".


Часть II.

1.

  Мы встретились чисто случайно. На дворе было невыносимо жарко,
хотя солнце уже давно покинуло зенит. Часы на Nokia 3310
показывали половину пятого, настенный календарь, на который я
обратил внимание с утра еще дома -- 10 августа 2001 года. Я
направлялся в парикмахерскую.
  Парикмахерская располагалась в здании одного из министерств в
Старой Риге. Курить внутри было противопоказано, а потому
сотрудницы парикмахерской смолили на пороге, а после аккуратно
проталкивали окурки сквозь решетки городской канализации.
Таков был здешний обычай.
  У черного входа, традиционного места сбора курильщиц, стояли
Людмила, коллега моего мастера Ольги, и незнакомая мне девушка.
Миниатюрная худенькая девушка с хорошей фигуркой. Иссиня-черные
волосы. Восточный разрез хитрющих зеленых глаз. Азиатские скулы.
Редкая россыпь веснушек. Маленький ротик. Аккуратненький прямой
носик. Красота -- выше всякой крыши. Моей крыши.
  Мой стиль. Конкретно МОЙ стиль. Ах, да -- 158 сантиметров роста.
Всего лишь сто-пятьдесят-восемь. То, что мне надо. Похоже, я
начал влюбляться. А если быть честным, начал хотеть. Хотеть ее.
  Я, даже не удосужившись узнать, как зовут незнакомку, уже готов
был отдаться ей. Но пока не подавал виду о капитуляции.
  Сто-пятьдесят-восемь сантиметров роста. Сто-пятьдесят-восемь
сантиметров. Сто-пятьдесят-восемь. Я -- при своих-то ста
восьмидесяти -- обожаю миниатюрных женщин. Но обычно моя добыча,
мой snatch -- ровно сто-шестьдесят-четыре. Ни сантиметром выше.
Ни сантиметром ниже. Просто ровно сто-шестьдесят-четыре.
  Из этого правила до 10 августа 2001 года были только два
исключения.
  Первое датировано февралем девяносто восьмого года. Я тогда
дебютировал на Олимпиаде. Белой Олимпиаде, что проходила в
японском Нагано. Жил я не в столице Игр, а пятьюдесятью семью
километрами севернее, в местечке Ийдзуна Коган, что в переводе с
японского означает Плато Рисовых Стеблей. Так мне, во всяком
случае, сказала Мидори Кавана, моя переводчица (с японского на
английский) и впоследствии герл-френд. В йидзунской гостинице с
экзотическим для уха местных жителей назаванием "Арарат" у меня
был четырехместный номер. У нее, жительницы одного из
центральных районов Токио -- только дабл-рум. Так что мы обитали
в свободное от моей работы время преимущественно у меня. Или --
внизу, около ресепшн, где потягивали лучшее и горячо любимое
группой Metallica японское пиво "Саппоро". Где поедали
завезенные мною с берегов Балтийского моря лаймовский шоколад и
тукумскую копченную колбасу.
  Мидори, пусть даже и на ее территории, покорить было несложно.
Просто я вел себя так, как принято у нас вести себя мужчинам по
отношению к представительницам слабого пола. Я подавал ей руку,
когда мы выходили из шаттл-басов. Я нес ее тяжеленные сумки с
учебниками. Я делал еще много чего.
  В Стране Восходящего Солнца мужчики себя так не вели. Так вели
себя только женщины -- таскали тяжести etc. А я делал все
наоборот -- Газза был джентльменом и срать он хотел на их
варварское, как мне тогда казалось, отношение к женщине. Я
всегда все делаю не так. Вернее, делаю так, как я того хочу.
  Ведь у меня есть право на выбор. Так почему бы им не
воспользоваться?
  Там, на четырех островах, я наблюдал Марс. Там царил пиетет по
отношению к мужчине. И это было здорово. Чуть позже я
столкнулся с этим в Турции. Где окончательно приперся с этого
самого правильного в нашем безнадежно неправильном мире пиетета.
  У меня сохранилась фотография, где я и Мидори присели на кресле
вестибюля "Арарата" по старинной русской традиции на дорожку:
мне пора было уезжать в аэропорт Нарита транзитом через Токио,
чтобы затем с пересадкой в Копенгагене отправиться назад, в
Ригу. На том снимке макушка Мидори Каваны едва достает до моего
плеча. "Ты по сравнению с ней словно Шакил О'Нил," -- пошутил,
увидев это фото, один из моих знакомых. В каждой шутке есть доля
шутки.
  Ведь рост Мидори Каваны составлял ровно СТО-ПЯТЬДЕСЯТ-ВОСЕМЬ.
  Исключение номер два имело быть место в сентябре 2000 года в
австралийском Сиднее, где проходили XXVII Олимпийские игры --
уже вторые Игры в моей жизни. 19 сентября, в тот день, когда
дзюдоист Сева Зеленый принес Латвии первую сиднейскую медаль, я
быстрее всех из нашей пишущей братии успел взять у героя дня
интервью (прямо из микс-зоны) и направился на выход из манежа
"Дарлинг харбоур" -- пора было готовить материал для передачи в
Ригу. Вырваться в ночной Сидней из подземелий "Дарлинг
харбоура" было равносильно попытке выкарабкаться из лабиринта
без мотка ниток от доброй феи Ариадны. Однако я еще днем успел
прикинуть, что к чему. Нужно было сесть на один микроавтобус,
который делает конечную остановку, едва покидает подземелье
спорткомплекса, потом пересесть на шаттл-бас и доехать на нем до
Сентрал-стэйшн. Там -- еще один шаттл-бас, до Main Press
Centre, а уже оттуда можно добраться практически до любой точки
Сиднея.
  Ко мне за помощью обратилась девчонка, явно из какой-то
латиноамериканской страны. "Гваделупе Гутьеррес, Мексика, --
представилась она. -- Вы мне не поможете выбраться из этого
ада?" "No problem." Так мы познакомились. А уже через два часа
пили пиво Forster за здоровье латвийского дзюдоиста Всеволода
Зеленого и мексиканского боксера Кристиана Безарано Бенитеса --
оба принесли своих странам первые медали Сиднея. Еще часа через
три я посапывал в ее домике в Олимпийской деревне. Расставшись
после Игр, мы продолжали переписываться, цветастыми открытками
поздравлять друг друга с праздниками вроде католического
Рождества и зазывать в гости. Она никогда не была в Европе, я
-- в Центральной Америке. Может, когда-нибудь наши мечты
сбудутся.
  Но не в этом вся суть. Рост Гваделупы Гутьеррес был тоже ровно
СТО-ПЯТЬДЕСЯТ-ВОСЕМЬ.
  Елена -- а именно так представилась мне новая, докуривавшая
Winston Superlights знакомая -- могла стать третьей в моей
жизни женщиной, рост которой -- ровно СТО-ПЯТЬДЕСЯТ-ВОСЕМЬ.
  Люди говорили мне, что Бог любит троицу.
  И я почему-то в это поверил.

2.

  И вот я сижу с перевязанными запястями перед ней в одном из
агенскалнских кафе-шалманов. Лена приехала сюда, чтобы наконец
вернуть мне "Двух капитанов" Каверина -- одну из моих любимых
книг, которую, правда, я впервые прочел в довольно зрелом
возрасте.
  Она чередует красное вино с белым, я потягиваю уже вторую
кружку зеленого чая. "Сегодня какое число -- девятое?" --
спрашиваю я, имея ввиду январь. "Да. А завтра -- десятое," --
сымитировала некую мечтательность она, возведя глаза к небу.
Десятое? Что она имела ввиду? Что имела -- то и ввиду? Ах, да --
завтра мы могли бы справить очередной месяц знакомства, если б
не расстались. Это она постоянно напоминала мне о том, что мы
познакомились десятого августа. И десятого сентября, и десятого
октября мы поздравляли друг друга с нашим общим праздником. Днем
знакомства двух безумных людей.
  Десятого ноября уже никто никого не поздравлял. Мы уже не были
вместе.
  Десятого декабря тоже никто никому не звонил. Какой смысл?
  Да и завтра я ей не позвоню, а она, в свою очередь, не наберет
мой номер. Все уже закончилось. Our love is over.
  Сегодня мы впервые увиделись с тех пор, как вернулись из Турции.
С тех пор, как я выскочил из вильнюсского автобуса в районе
Зиепниекалнса. С тех пор, как я сказал: "Если что -- позвонишь."
  Она позвонила первой. Потом позвонила еще раз -- поздравить с
Новым годом. Потом уже звонил я: мне нужны были "Два капитана".
Плюс ко всему я хотел посмотреть на нее. Увидеть ее такой, какой
она стала без меня.
  За истекшее время мы оба изменились. И внешне, и внутренне.
  У меня появился "Бойцовский клуб". Я стал безработным по
собственной воле: подал рапорт об увольнении. Мне попросту
остопиздело скромное, а порой и -- отнюдь нет! -- просто вопиющее
обояние буржуазии. Ценности, базирующиеся на бабках, бабках,
еще больших бабках. Бабках, на которые можно купить новые
стиральные и автомашины, телевизоры, пылесосы, тостеры,
кофеварки и много-много-много всякой прочей хуйни. Хуйни, без
которой прекрасно можно обойтись.
  Я только что встретил во дворе одну мою подругу. Аккурат под
Рождество у ее хорошей знакомой с мужем сгорел загородный дом в
престижном районе Берги. Дом, в котором было все -- то, что я
перечислил, и еще немеренно всякого говна в придачу. Сгорели и
машины, и кофеварка, и баня. Единственное, кого жаль, так это
двух собак. Они были заперты в доме и тоже погибли в пламени.
Мне было искренне жаль, хоть я их ни разу не видел. Мне кажется,
что для этой семейки обугленные трупики псов имели ту же
ценность, что и спаленный нешуточным огнем рояль. Рояль, на
котором никто из членов семьи не сыграл ни единой октавы.
  Вот вам и вещизм.
  Семейка на фоне пепелища была безутешна. Приобретая новые и
новые вещи, человек все больше становится их рабом.

3.

  После неудачной попытки самоубийства я был в шаге не только от
смерти, но и от психушки. Я не мог обратился за помощью
заштопать мои порезы ни к одному врачу -- он по инструкции
обязан был тотчас вызвать санитаров. Дальнейший сценарий
незнаком? Девятое отделение. Первая палата. Минимум три дня на
привязи к койке. Это если ты послушен и тих. А я таким быть не
умею. А потому -- двойные дозы седуксена, реланиума, циклодола,
валиума и прочей хуйни. Потом -- вторая палата. Третья.
Четвертая. Пятая. Шестая. Наконец, седьмая. И вот -- свобода.
Свобода, ценою в полгода заточения.
  Елена сидит передо мной. От моей зажигалки IMCO она прикуривает
очередную сигарету. Я читаю надпись на одном из окурков в
пепельнице: Montecarlo Superlights. При мне она курила более
дорогие сигареты. Не сильно, но все равно они были подороже.
  Вновь вспоминается Цой. В данном случае -- альбом "Это не
любовь". Лена выглядит так несовременно рядом со мной. Выглядит
просто неважнецки. Куда хуже, чем на многочисленных фотографиях
в моих альбомах или на снимке в рамке, стоящем на полке книжного
шкафа. Будь она такой, как сегодня, десятого августа я не стал
бы с ней знакомиться.
  По ней чувствуется отсутствие мужчины. И -- качественного секса
(если она вообще им занималась хотя бы последние месяца
полтора). Ибо на лице -- хочунчики. Неебунчики. Прыщи, одним
словом. Лена выглядит года на четыре старше своих двадцати пяти.
Впечатление, будто не я, а она сидит на транках. Или на чем-то
более серьезном. Хотя я знаю, что это не так. Наркотики -- не
для нее. Это -- не ее кайф. Она всегда предпочитала коктейль.
Смесь рома с колой. Предпочитала попсу, иными словами. Причем
абсолютно во всем. Мне так и не удалось изменить ее мир.
  Может, и не стоило тратить на это силы и нервы? Может,
действительно и не стоило, но все в этом мире познается
исключительно эмпирическим путем. Так уж в нем сложилось. И тут
уже ничего не изменишь.
  Попса была Ленкиной стихией. Жизнь между пятой Имантой и
поселком Скулте за аэропортом "Рига". Широкая география, ничего
не скажешь. "Русское радио" -- предел ее музыкальных горизонтов.
Телевизор и все фуфло, что показывают по ящику. Она даже как-то
трахалась со мной под сводки новостей! Вы когда-нибудь
встречались с такой женщиной? Нет? Я тоже не встречался. Пока не
познакомился с Леной 10 августа 2001 года.
  Она, пригубив вино, бросает взгляд на мои бинты. Из правой руки
с утра сочилась кровь. Теперь она охрой запеклась на белом
холсте марли. Видимо, я расцарапал рану во сне. "Ты этим хотел
кому-то что-то доказать?" -- делая жест в сторону моих рук,
глупая женщина задает мне глупый вопрос. "Только себе."
"Надеюсь, я здесь не при чем?" -- я слышу очередную глупость;
по-моему, нам пора расходиться. "Нет. Любые, даже самые сильные
чувства можно уничтожить в себе в течение недели. Не больше."
Она в это не верит и выстреливает очередной чепухой: "Значит,
ты меня по-настоящему не любил." "А тебе сейчас не все ли
равно?" "А я часто тебя вспоминаю."
  К чему она это?..
  У порога кафе-шалмана мы расстаемся. Я даже позволяю себе
роскошь поцеловать ее на прощание. "Увидимся. Звони." "Сама
звони." "Мы ведь останемся друзьями." "Угу. Удачи." Каждый из
нас разворачивается ровно на 180 градусов. У каждого из нас свой
путь. И свои виды на жизнь.
  Итак, задумался я, затягивая очередную сигарету и прикуривая ее
от бензиновой зажигалки IMCO, made in Austria, мне удалось
избежать и смерти, и психушки (где, как известно, хуже, чем в
тюряге). Теперь я очень хочу жить. Хочу стать психически
здоровым. Хочу перестать быть психопатом. Психопатом, который
готов обвязаться тротилом и ворваться в офис какого-нибудь
буржуя в одном из четырех рижских скайскрейперов. Или выкинуть
что-нибудь похлеще. Хотя бы при помощи ребят из клуба. Некоторые
из них, по крайней мере, умеют изготавливать тротил и пластит в
условиях, приближенных к домашним.
  Сейчас я регулярно посещаю своего психиатра и лечусь
посредством антидеспрессантов и транквилизаторов. После транков
ко мне наконец вернулся сон. Теперь я могу проспать даже по семь
часов кряду. Вместо двух -- трех с половиной в сутки, как это
было на протяжении нескольких последних недель. Спать НОЧЬЮ! Еще
полторы недели назад я не мог поверить в подобное.
  Я лечюсь. Моя клиника -- это мой дом. Время визитов ко мне
строго ограничено -- не более часа на человека. Не более двух
человек за сутки. Мне необходим покой. Только так я восстановлю
свою перекореженную этим бытием центральную нервную систему.
  А потому деятельность "Бойцовского клуба" временно
приостановлена мною.
  Пришло время зализывать старые раны.

4.

  Итак, мы встретились чисто случайно. На пороге входа в
парикмахерскую одного из министерств. Елена убивала время в
кабинке, где меня подстригала Ольга. Я был в ударе. Дней через
десять Ленка перескажет мне Ольгины слова: "Я хоть с ним и семь
лет училась в одном классе и даже в каком-то году сидела за
одной партой, ТАКИМ я его еще никогда не видела." Интересно,
КАКИМ? Увы, я так и не смог добиться вразумительного ответа ни у
Ольги, ни у Елены.
  Еще бы -- я влюбился (или начинал влюбляться) во второй раз в
своей жизни. Впервые за последние пять с половиной лет. Годы, за
которые я успел привыкнуть к тому, что в плане любви от меня
толку не больше, чем от пустой консервной банки из-под кильки в
томате. No love. No choices. Only bed. Only sex. И тут внутри
всколыхнулось что-то давно забытое. Казалось, навсегда
утерянное. Я вновь почувствовал себя девятнадцатилетним пацаном
(а выглядел я по-прежнему моложе своих двадцати четырех),
способным на сумасбродства ради вот этой, совсем незнакомой мне
веселой девчонки, уже сызъявившей желание подняться со мной и
полуторолитровой бутылкой минералки на смотровую площадку церки
Петра, дабы вдоволь наплеваться на прохожих. Она въезжала в мои
шутки. Въезжала с первых же минут знакомства.
  Стало быть, I shall arise!
  Ольга, моя старая боевая подруга, умело подыгрывала мне, вовсю
сводничая. "Один из лучших журналистов страны, объездил
полмира, хорошо зарабатывает, архивеселый парень -- таких еще
поискать в нашем городе надо. Бабник, правда, жуткий, но ты,
Лена, с этим должна справиться." Я заметил на безымяном пальце
правой руки моего нового увлечения золотое кольцо. "Девушка, вам
только двадцать пять, а вы уже замужем." "Спасибо, чем-чем, а уж
этим я наелась досыта. Уже полтора года, как не живу со своим
бывшим мужем." "Я, кстати, сейчас тоже свободен. Свободный
мужчина в свободной стране."
  Через час мы временно расстались. Елене приглянулась моя новая
стрижка. "Мужская такая," -- произнесла она. "Я вас найду в
течение получаса," -- сказал я. "Интересно, как?" -- спросила
Ольга. "Наберу твой номер." "Мой мобильный может сесть в любой
момент. Так что спроси у Лены ее телефон и занеси его в свою
книжку." "Елена, вы не против обменяться номерами?" "Отнюдь
нет." "Отлично. Готов выслушать." "9-469814." "Сейчас я позвоню
и тогда вы сможете найти мой номер среди потерянных звонков и
занести в свою книжку." Раздался звонок; по-моему это был
Моцарт. "Под каким именем вас записывать?" "Может, наконец
перейдем на "ты"?" "Я не против. Так под каким именем?" "Газза."
"Газза?" "Да, именно так меня называют мои друзья." "ОК, Газза",
-- улыбнулась она. Я сразу заметил, что с зубами у нее такой же
непорядок, что и у меня. Ну и плевать: это был единственный
недостаток в ее внешности.
  "ОК, Газза, до скорой встречи. Жду твоего звонка, Газза," -- с
особым, свойственным только ей придыханием повторила она мое
прозвище.
  Да, 10 августа 2001 года я еще не был Тайлером. Я еще был
Газзой.

5.

  Мне на шесть секунд нужно было заскочить в контору, проверить,
все ли везде в порядке. Не успел я пройти быстрым фадеевским
шагом и двухсот метров, как мне окликнули из-за столика одного
из многочисленных открытых летних кафе, разбросанных по всей
Домской площади и ее окрестностям. "Присядь, хоть на минутку.
Как твое ничего?" -- это был знакомый бандит Вован с какой-то
очередной цырлой. "Как говорят латыши, super+gi. Только что с
такой девчонкой познакомился, ты бы только знал... Стрелка --
через полчаса. Вот и спешу в контору. Нужно побыстрее решить все
дела, сбегать за цветами -- и к ней." "Ты в своем репуртуаре.
Молодчик, Газза. Ладно, задерживать тебя не буду. Равно как и
угощать пивом с лососиной в сыре." "Удачи, Волоха." "Тебе она в
ближайшие часы нужнее." "Это уж точно. Ты-то сейчас конкретно не
в одиночестве. Бай. Я полетел."
  В конторе все было в порядке. Я задержался на пять минут,
перекурил с фотографом Ромунтием Палычем. "Ромыч, пацанская
посиделка для меня сегодня накрывается. У меня амурные дела."
"Удачи, Газза. Главное, не скучай," -- хлопнул он меня по плечу
на прощание.
  Едва я покинул контору, как вновь напоролся на Вована с цирлой.
Они рассматривали витрины магазинов. "Вова, я уже на воле. Лечу
за букетом." "Выбирай, как я, -- самый дорогой." "Я по-другому и
не умею. Уж так я воспитан." "И правильно -- джентльмен не
должен быть скрягой." "Спортсмен-бизнесмен типа тебя -- тоже."
"Спасибо, лихо ты меня подъебал."
  В третий раз с Вовой и Кристиной (так он мне представил свою
пассию) я столкнулся уже по пути к Бастионной горке, где на
одну из скамеек заняли Елена с Ольгой. Букет ярко-красных роз
(под цвет Лениной помады) превышал ширину моих плеч. "Сегодня --
твой день. День победителя," -- кинул мне вдогонку Володя.
  "Это -- мне?" -- изобразила удивление Лена. "Нет, вон той
бабуле, что бутылки под соседней скамейкой собирает. Держи.
Твое." "Хоть бы поцеловала парня за такой жест," -- укоризненно
проворчала Оля. Лена приподнялась со скамейки. Я приложил все
усилия, чтобы сделать этот поцелуй как можно более затяжным и
проникновенным.
  Впрочем, часов через пять мы легко переплюнули его около
подъезда Елены -- я провожал ее до дома. Инициатором была Лена.
"Позвони мне завтра, ладно?" "Говно вопрос," -- не раздумывая,
ответствовал я, чмокнул ее в щечку и растворился в теплой,
темной и томной августовской ночи.

6.

  На следующий день, а это была суббота, в районе двух часов
пополудни я брел по Чиекуркалнсу, все более и более удаляясь от
остопиздевших футбольных полей базы "Кайзермежс". Тут-то
я и позвонил Лене.
  "Здравствуй, это Газза." "А, привет." "Не разбудил?" "Конечно,
нет." "Чем сегодня займемся? Есть два варианта. Первый:
поднимемся на церковь Петра и пошутим над прохожими. Второй:
идем в кино на фильм "Москва". "Давай сходим на "Москву". "Я уже
смотрел "Москву". Мне, честно говоря не покатило. Может, со
второго раза въеду. ОК, тогда встречаемся без десяти восемь у
входа в "Колизей".
  Лена опоздала на полчаса: она все не могла выпроводить из дома
каких-то знакомых. За время ожидания я, присев на крыльце
кинотеатра, приговорил пару пива. Я был в ударе и развлекал два
с лишним часа (именно столько длится эта умопомрачитепльная
лента по сценарию Владимира Сорокина) своими искрометными
комментариями.
  "Мы вышли из кино. Ты хочешь там остаться, но сон твой 
нарушен." Все шло прямо по Цою. "Чем займемся дальше, Лена?" 
"Поехали ко мне, Газза. Только обещай себя хорошо вести -- а то 
я о тебе наслышана." "Понял. Не выбрасывать мусор в окно. Не 
бить об асфальт пустые бутылки. Не орать на прохожих из окна. Не 
трезвонить в соседские двери в три часа ночи. А в четыре часа
ночи -- не включать на полную громкость магнитофон или CD, я не
в курсе, что там у тебя за агрегат. Что ж, я согласен на твои
условия." "Вот и отлично."
  По пути в маршрутку мы закупились продуктами и алкоголем в
бутике Nelda. Алкоголь мы со вчерашнего дня пили в строго
определенных пропорциях: на один Ленкин коктейль ром с колой
приходилось два моих светлых пива. Темный beer терпеть не могу.
  Мы долго не изменяли этой традиции. Пока не разосрались в
усмерть в Турции, где каждый жил уже своей независимой жизнью и
не вовсе не имел никакого желания контролировать другого.
  Букет моих цветов отлично вписался в колорит гостиной. "Они
будут долго стоять, поверь мне. Мои цветы всегда стоят долго."
Мы перешли на кухню, где под зеленый чай и бутерброды посмотрели
по телику фильм "Acid House". "Хочется чего-то русского. Как ты
относишься к "Братьям", Газза?" "Только положительно. Особенно к
саундтреку в "Брате-1". Я под него собираюсь на работу, когда
меня направляют на планерку."
  И мы передислоцировались в гостиную, где был видик. И 
подаренный мною неувядающий букет ярко-алых роз.

7.

  В воскресенье около полудня я покинул имантское обиталище Лены:
пора было выезжать в контору потрудиться. Тем более, мой шеф
уже известил меня телефонным звонком, что он на работу выйти не
в состоянии -- вчерашнее пребывание на базе "Кайзермежс" пошло
явно не на пользу его здоровью. По субботам на матчах чемпионата
Латвийской любительской футбольной лиги там действительно пили
по-черному. "Звони," -- прошептала Лена, после того как мы
расцеловались на прощание.
  В тот день я позвонил ей аж трижды. И собирался продолжать в 
том же духе. Мне было глубоко насрать, какой счет за мобильный 
телефон я увижу в своем почтовом ящике в первой декаде сентября.
  В понедельник первой позвонила она. "Ты на работе?" "Да." "А я
на Бастионке. Когда освободишься?" "Хоть сейчас", -- сказал я и
послал всю работу к первоисточникам.
  К Лене приехала подруга из Москвы, тоже Лена. Была еще одна
Лена, также подружка, но из Риги, микрорайон Золитуде. Я был
довольно мрачен и, наверное, излишне скромен. Почти не хохмил.
Не дурачился, как тремя днями раньше на этом вот самом месте.
Две из трех Елен были явно лишними на этом празднике жизни. Но
они оказались смышленными девчонками и довольно быстро нашли
причины, каждая -- свою, как оставить нас одних.
  Вечер мы неплохо провели у Англиканской церкви на набережной,
глядя на воды Даугавы. Ночь -- у меня, на моей узкой кровати. Но
ни меня, ни ее толстыми или хотя бы полными нельзя было назвать
даже с натяжкой. Тесно двоем нам не было никогда.
  Все еще только начиналось.
  Хотя уже было известно, чем все это должно было закончиться.
"Бурные романы всегда быстро завершаются," -- предупреждал меня
коллега по отделу Дима Портнов. Мы с Леной были к этому готовы.
Были готовы расстаться в любой день, отдав себя целиком и
полностью всем престоящим дням нашего true romance.

8.

  Апокалипсисом еще не пахло. Шел пятый день нашего знакомства и 
я сподвигся на безумный шаг. Я звонил из парка Победы, присев на 
одну из уцелевших скамеек. "Алло, Лена. Привет, это Газза. Я
тоже рад тебя слышать. За границей давно не бывала? В девяносто
третьем в Финляндии? Да, давненько. Поехали со мной на четыре
дня в Скандинавию. Маршрут Рига -- Таллин -- Хельсинки -- Турку
-- Стокгольм -- Турку -- Хельсинки -- Таллин -- Рига. Приглашаю.
Нет денег? Не проблема -- это мои заботы. Ответ мне нужен
завтра. Отъезд 31 августа рано утром. Ладненько, целую."
  Теперь мы не могли прожить и дня друг без друга. Как минимум,
созванивались -- я был вовсю загружен работой. Но чаще
встречались -- и не обязательно каждая наша встреча
заканчивалась постелью. Нам и так было крайне уютно и
безмятежно, когда мы были рядом. "Тебе со мной хорошо?" -- задал
я как-то дурацкий вопрос Лене в Турку. "Мне с тобой просто
заебись," -- незамысловато, но честно ответила она.
  Ее ответ звучал более чем сексуально. Ведь, как ни крути,
понятие "заебись" стояло куда выше в иерархической лестнице
объяснения чувств и состояний души, нежели обыденное,
изъезженное, до устрашающего вербального ужаса режущий ухо
тривиальный эвфимизм "хорошо".

9.

  Еленка ничего не подозревала о существовании "Бойцовского
клуба". Ей и не нужно было это знать. Она, зная мой задиристый
характер, думала, что травмы я получал во время ночных прогулок
по городским паркам -- моего любимого времяпрепровождения.
  Ведь первое правило клуба гласит: "Никому не говорить о
"Бойцовском клубе".
  Оно, конечно, не соблюдается. Именно по этому число бойцов и
становится с каждым днем все больше и больше.
  Начало было похоже на игру. Ромутию Палычу рано утром следовало
отправляться в Барселону. Был снежный конец декабря 2000-го
года. Вечер мы решили провести вместе, променируя вокруг озера
Марэзерс. И тут внезапно на меня что-то снизошло. "Ударь меня!"
"Ты че, охуел?" "Ударь, говорю тебе, меня!" Рома ударил. Прямо в
нос. Точно и технично: я оценил удар. На белоснежный ковер
тропинки брызнула кровь. "Ударь еще! Сильней!" На сей раз я
успел закрыться. И ответить маваши аккурат под левый локоть.
Вскоре мы катались по снегу, раскрашивая его кумачом, льющимся
из рассеченных губ.
  Мы встали. Руки, перчатки, которые мы вскоре после начала
поединка скинули в ближайший сугроб, а теперь отыскивали,
куртки, спортивные штаны -- все было в крови. "Кровь -- это
жизнь. А бой без правил -- это бесстрашие," -- сказал я. "Ты --
ебнутый," -- отплевываясь, процедил он. "А тебе не понравилось?"
"Что-то в этом есть." "Вот и замечательно."
  И мы принялись вытирать снегом и лица, и руки, и одежду.

10.

  На следующий день Ромунтий позвонил мне из Алитуса. Он уже был
на пути в Барселону. "Как ты?" "Ромыч, ты мне выбил нос и рассек
губы. По-моему, это очень даже здорово. Как ты?" "У меня болят
ребра после твоих маваши. Продолжим после моего возвращения?"
"Говно вопрос!"

11.

  Мои маваши на самом деле были плохи. Карикатурны. Поэтому я их
не использую в драках. Слишком ж широк замах. За это время
можно пять раз получить по ребрам и еще столько же -- в
"солнышко". Посредством элементарного мае-гери.
  А на днях я посмотрел фильм "Ярость дракона" с Брюсом Ли -- вот
там были настоящие маваши! И единого лишнего дюйма, ни единого
лишнего сантиметра движения. Все четко, конкретно, рассчетливо.
Бедро опорной ноги выкладывалось на полную катушку -- и все ради
того, чтобы бьющая нога делала то, что она могла сделать. При
МИНИМАЛЬНОМ, практически незаметном для противника замахе.
  Но это был Брюс Ли...
  Биться так, как он (а тем более побеждать!), еще не научился
никто. И вряд ли когда-нибудь научится.

12.

  Я наконец смог принять ванну -- рубцы на запястьях затянулись.
Правда, на всякий случай я перетянул бинты полиэтиленвыми
пакетами -- дабы не намокли. Они все равно намокли. И ничего с
этим не поделать.
  После неудачной попытки самоубийства я не рисковал залезать в
горячую ванну. Мылся только под душем. Опять-таки прикрывая
бинты полиэтиленом. Прошло 17 дней. И я наконец отвалялся в
ванной.
  Я вышел из этой комнаты как самурай. В японском, made & bought
in Nippon, халате. Не хватало разве что шото и катаны. Катаны
-- на всякий случай. Чтоб было, как говорится.
  Шото -- по той же причине.
  Главное, что я был вымыт начисто. Коротко подстрижен. Даже обрил
баки. На книжных полках меня ждали книги Юкио Мишимы.
По-японски терпеливо ждал "Патриотизм", после прочтения
которого мне спится в сто крат круче и спокойней, чем после
транков.
  Теперь можно проштудировать Кодекс Бусидо. I'm ready for Death.
Always & somewhere.
  В тот миг я был реально готов к смерти. Оговорюсь: я всегда
готов к ней. С мысли о ней я начинаю свои будни. Потом живется
значительно легче. И то, что до сих пор казалось существенным,
перестает казаться сколь-либо значимым. Ничем. Не более того.
  В этом и есть трагедия Америки. Янки, рабы вещизма и прочей 
хуйни типа безопасности, никогда не были готовы умереть просто 
так. Обе первые мировые войны по иронии судьбы проходили в 
обход Кордильер, Ниагар, Гудзонов и Лонг-Айлендов. Итак, янкесы 
никогда не были готовы умереть просто так. Не за деньги -- за
идею. Отнюдь не звездно-полосатую идею -- это не идея, а
так... Пустяк. Ширма. Карманный фонарик. Игра в наперстки. Это
их жизнь, их политика, и, увы, их война.
  Умереть просто так, за кого угодно, как Джим Моррисон в фильме
Оливера Стоуна "The Doors"? На просторах U$A больше нет места
романтике? О да, жители этой страны вообще страшатся смерти.
Танатоса.
  Интересно почему? Мне чисто по-человечески интересно. Если в
тебе нет страха (а если он есть, ты находишь силы убить его на
корню), то тебе РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО НЕ ГРОЗИТ.
  Проверено на деле.
  Ты только попробуй.
  Попробуй в дымину пьяным перейти дорогу и пройти чуть ли
соприкасаясь с милицейским бобиком. Попробуй! Я однажды даже
обоссал сине-желтый "уазик" -- и мне за это ничего не было!
Менты поприкладывались к ребрам и спине стеками -- да и только.
Nothing earnest на фоне глобального потепления планеты. Вот так.
Так что не трусь -- и все обойдется.
  Попробуй, прогуливаясь по любому ночному задвинскому парку,
завидеть шпану, человек этак двенадцать-пятнадцать -- и пройти
именно по ИХ дорожке, хотя рядом есть соседняя. Попробуй!
  Попробуй зайти в магазин, где продают элитарные сорта виски, и
попроси продавщицу показать тебе ту бутылку, ради которой ей
стоит бегать за лестницей. А в это время спокойно напичкай свои
карманы апельсинами, мандаринами, лимонами. Похуй, что тебя
запасут секьюрити -- ты всегда успеешь смыться. Ведь ты --
сильный, ловкий, быстрый и стремительный. Только верь в это. Без
веры ты и гвоздя в стену не заколотишь. Отвечаю. Готов забиться
на зуб. Но ты только попробуй!
  Проезжающая машина обрызгала тебя грязью из лужи. У тебя в
кармане куртки -- или на худой конец под ногами -- должен быть
увесистый былыжник. Или свинчатка (это уже прерогатива кармана).
Попробуй разбить этому буржую окно. И -- испариться. Попробуй!
  А если он слабее тебя, а нахрапу выше крыши? Он рискнул
покинуть уютный овельвеченный бирюзовый салон своего "Понтиака"?
ОК! Радуйся и пляши! Пой развеселые песни! Разбей боковое
стекло, но уже, нет, не булыжником и не свинчаткой -- его тупой
башкой. Разбей -- и голову, и стекло -- и испарись, обильно
обоссав бирюзовый бархат салона. Но не бойся -- пробуй!
  Жители Латвии в своей стране по тротуарам ходят хрен знает как.
Как хуй на душу положит. В Австралии, помнится, был порядок.
Левостороннее движение на дорогах, та же практика -- на
тротуарах. У нас главенствует правая сторона. Иди по ней смело.
Да, безусловно, пропускай детей, пропускай стариков, пропускай
инвалидов. Они здесь не при чем. Но если тебе на встречу не по
правилам идет какой-то амбал с отсутствующим взглядом и не
отягощенным интеллектом хлебальником -- иди на него. Не бойся!
Попробуй!
  Бей сразу йоко-гери между коленной чашечкой и стопой. Он,
отвечаю, согнется. Он судорожно вцепится с поврежденнное место,
а ты, не опуская ногу, пяткой хуярь в солнечное сплетение.
Теперь он -- никто. Амеба. Растение. Водоросль. Третий удар --
только не опускай ногу! -- должен прийтись прямиком ему в
переносицу. Эффектная трехходовка с исходом "нокаут". Разве тебе
будет неприятно испытывать чувство победы? Ее вкус? Запах и
цвет, ярко-ярко-алый? Цвет крови, одним словом. Попробуй!
  Не пожалеешь.
  Пробуй -- и если у тебя это будет получаться лучше, чем у 
других членов клуба, я подарю тебе этот самый японский халат. 
Халат, который, как скажешь ты своей мочалке (жене, детям, 
внукам, маме, папе, братьям, сестрам), носил Тайлер. Рижский 
Тайлер.
  Я не требую от тебя чего-то нереального. Невозможного. Все в
твоих руках. Разве ты не силах нахамить для начала своему шефу?
В силах. А потом -- шефу твоего шефа? Why not!? И напоследок
-- шефу охраннной структуры, что стережет обитателей твоего
офиса неизвестно от чего? Ты чего-то боишься? Ударов стеком?
Засмейся! Ты же в "Бойцовском клубе" и ты привык к боли.
  Тем более, что боль, может быть, единственная вещь на свете,
посредством которой можно понять все. Или -- почти все.

13.

  То побоище между мной и Ромунтием Палычем было просто шуткой.
Шуткой, которая спустя некоторое время превратилась в куда
большую шутку.
  Все, как обычно, началось дико просто. Я зашел на одну заправку
-- я все время там просматриваю латышские ежедневки, порой
захожу в комнату с литерами на двери WC, а порой просто покупаю
пиво, чтобю скоротать дорогу домой.
  Я уже подошел к кассе, как зазвонил мой мобильный. Беспокоила
корректура. "Самушенок или Самушонок -- как правильно пишется
эта фамилия?" "Самушенок, через "е", -- ответил я куску
плассмассы. "Ты знаешь Игорька?" -- спросил продавец. "И очень
даже неплохо." "Откуда, ты же вроде не борец?" "Я -- спортивный
журналист." "А я бывший борец. И с Игорем много времени на ковре
провел." Я расплатился. "Выйдем на минутку," -- предложил Жан.
Так, во всяком случае, он мне представился. "ОК, без проблем."
  В Риге есть бои без правил, рассказывал он, когда мы стояли,
покуривая, метрах в тридцати от его конторы. Я в них участвую. Я
тренируюсь. Бои -- подпольные. Там есть все дела -- тотализатор
и все прочее. Можно ставить на себя. Бой может длиться сколько
угодно раундов. Пока кто-то не будет нокаутирован. Нокаут может
стать последним в этой жизни, летальным. Но риск -- дело
благородное. Это -- настоящее, сказал Жан мне. Это -- не
торговля контрабандным бензином, водкой, соками и дровами. Всем
тем, чем промышляют заправочные станции. Настощяий fuel -- это
не бензин E-95. Настоящий fuel -- адренолин, получаемый в драке.
Реальной драке. До крови, до нокаута и даже до смерти. Чем ближе
ты к смерти, тем четче чувствуешь жизнь. Так оно и есть,
согласился я.
  Если меня убьют, ты ведь обо мне напишешь некролог,
поинтересовался Жан. У меня следующий бой в феврале. Говно
вопрос. Отлично, по рукам. Я тебя обязательно приглашу. Будут
бабки -- ставь на меня. Биться будет значительно легче. Вряд ли
у меня появится свободный кэш до марта, сказал я, моя бывшая
девчонка стоила мне очень дорого как по бабонам, так и по
нервам. Моя тоже: он был солидарен. Может подеремся? Тогда
отойдем вон в ту тень. Там ни один легавый нас не запасет. А
если я рассеку тебе бровь или скулу -- не мне, а тебе
возвращаться на работу. Мне похуй, ответил Жан. Пусть увольняют.
  Мы вышли на пустырь. Потом у меня целую неделю болела спина. 
Жан оказался хорошим борцом-вольником. Может быть, даже не хуже, 
чем Игорь Самушенок, серебряный призер чемпионата Европы 1999-го 
года и обладатель 11-го места на Олимпиаде-2000 в Сиднее.
  Кому-то везет на этом свете больше, кому-то -- меньше. Таков
закон Пространства. И его вряд ли изменишь.
  Да, у меня болела спина -- я спал (или пытался спать) все время
на правом боку. Но. Ну и пусть. Мне вообще неинтересно биться с
теми, кто слабее меня. От них ведь ничего толковому не
научишься.
  Даже боли. Боли, через которую можно понять слишком многое.
  Елене я сказал, что всего лишь застудил спину. И она заставила
меня ходить на массаж. Я легко подписался на это. Я ее наебал.
  Ленке было невдомек, что "Бойцовский клуб" волей-неволей уже
начал существовать.
  Она была всего лишь женщиной. Пусть даже и горячо любимой
женщиной. Но ВСЕГО ЛИШЬ ЖЕНЩИНОЙ (хоть я и не отношусь к породе
женоненавистников). Не более. И не менее.

14.

  А еще -- сейчас, когда я разошелся с Ленкой, забил на работу и
стал форменным бездельником -- у меня возникла идея создать
рок-группу. Ужас, но моя генеральная идея, рожденная в моей
голове лет эдак восемь назад, уже была скоммунизжена. Вернее, не
скоммунизжена, а просто воплощена в жизнь восточногерманской
командой Rammstein, на концерте которой я не так давно побывал.
Полтора часа я то и делал, что подпевал на немецком, демонтрируя
окружающим жест "Зиг хайль!" -- и мне за это ничего не было,
хоть кругом сновало немеренное число ментов и секьюрити.
Демократия, бля.
  Я тоже, как и Rammstein, хотел петь только на немецком, который
довольно хорошо знаю. Теперь перехотел. Не люблю быть вторичным.
Я упустил свое время. Свой шанс. Хоть, в отличие от Линдеманна &
Co, я не планировал делать свой проект коммерческим.
  Была и другая, более ранняя идея. Чтобы вся группа играла на
виолончелях. Играла жестко. А я пел. Уже много позже я услышал
Apocaliptica. На концерте этих финских парней мне тоже довелось
побывать.
  Я полностью в обломе.
  В поисках сюжетов для новых песен и идей.
  Одну песню мы будем играть всегда, когда у нас будет
полноценная программа. Я написал ее в 1994-м году. "Зарезанное
солнце", так она называется. Это -- от Гийома Аполиннера,
великого французского поэта. Один стих мсье Гийома завершался
так: "Прости меня, прости, зарезанное солнце." А я взял и
продолжил эту тему.
  Главное сейчас -- отыскать этот текст в одном из забитых до
отказа ящиков моего рабочего стола. А то я его полностью забыл. И
вспомнить аккорды. А может, придумать новую гармонию, более
современную?
  Пока мы играем вдвоем. Вдвоем с моим другом Гошей. И играем 
Цоя, в которого (во второй раз в жизни) я окончательно въехал 
после возвращения из Турции. Даже собрал все его альбомы.
  Первый наш сейшн получился спонтанным. Ко второму я уже написал
сэт-лист. Я сделал программу более энергичной и утяжеленной.
Выглядел сэт-лист так:

 1. Стук.
 2. Песня без слов.
 3. Звезда по имени Солнце.
 4. Кукушка.
 5. Электричка (либо Транквилизатор)
 6. Видели ночь.
 7. Группа крови.
 8. Последний герой.
 9. Солнечные дни (или Дождь для нас)
 10. Кончится лето. (Более известная как "Я жду ответа".)
 11. Дождь идет с утра...
 12. Дальше действовать будем мы.
 13. Спокойная ночь.
 14. Уходи (или Пора)
 15. Красное на черном (это уже из репертуара АЛИСЫ)
 16. Перемен.

  А потом, проснувшись посреди ночи, я придумал еще одну
программу. Мне она показалась еще более жесткой. Вот она:

 1. Уходи.
 2. Фильмы.
 3. (Ты выглядишь так несовременно) Рядом со мной.
 4. Закрой за мной дверь, я ухожу.
 5. Стук.
 6. Игра.
 7. Звезда по имени Сонце.
 8. Группа крови.
 9. Спокойная ночь.
 10. Дальше действовать будем мы.
 11. Перемен.
 12. Верь мне.
 13. Кукушка.
 14. Кончится лето.
 15. Пора.

  По-моему, для начала неплохо. Тем более, что мы с Гошей даем
только квартирники. Один играет, другой подстукавает. А поем
оба.
  Вот такой у меня amusement. Entertaiment.

15.

  Кстати, моя группа называется не иначе, как "Поцелуй Тайлера".

16.

  Программу по первому сэт-листу пришлось урезать до минимума:
Гоша спешил на запись с другой командой. А надо же еще было
чем-то набить желудки -- квартирник оставался квартирником со
всеми сопутствующими атрибутами. Мы лихо отыграли первые восемь
песен. "Транквилизатор" не играли, ограничившись "Электричкой",
а на восьмой вещи, "Последнем герое", гитару в руки взял уже я,
а Гоша подстукивал. Потом я произнес булгаковскую нетленную
фразу "Антракт, негодяи!" и мы резво промочили оба горла горячим
чаем и перекурили.
  Окончание перерыва ознаменовалось кинчевским манифестом 
"Красное на черном". Затем мы сыграли "Дальше действовать будем 
мы", "Спокойную ночь", "Уходи", а завершили все это безобразие, 
конечно же, "Переменами".
  У меня сохранилась запись этого квартирника. На самой кассете
так и написано: "Поцелуй Тайлера. 13.01.2002."
  ...Запись-то на ленте сохранилась. А сама кассета, увы,
сломалась.
  Это я раздавил ее своим армейским сапогом.

17.

  Расскажу короткую историю про Турцию. Вернее, про Турцию и Цоя.
  Жили мы с Леной в гостинице "Долфин" в Кемере. Хозяином 
"Долфина" был некто Марат. Человек, неплохо говоривший 
по-русски. Человек, в первый же вечер заявивший Елене, что 
Газза -- очень хороший человек. Ленка мне это пересказала. 
Признаюсь, мне это польстило.
  Туркам я вообще покатил. В особенности, за почитание Осамы Бен
Ладена, который после событий 11 сентября 2001 года (от которых
позже пострадал и я; но об этом позже, в IV части романа)
котировался в моем рейтинге выше Че Гевары.
  День на четвертый пребывания в Кемере, пока Лена бродила по
магазинам, мы сидели с Маратом в вестибюле, смотрели по телику
певца Турции # 1 Таркана, потягивали пиво и курили. Беседовали
за жизнь. Он спросил, какая музыка мне нравится. Естественно, я
сказал, что уже купил кассету Таркана (так оно и было, я не
наврал). А затем рассказал о Цое. Потом поднялся в свой номер и
принес Марату кассету с "Группой крови" на одной стороне и
"Звездой по имени Солнце" на другой. Кассету, которую я, кстати,
в свое время переписал у Гоши. "Возьми, послушай," -- сказал я
Марату.
  На следующий день наши пути вновь пересеклись в ресепшне. "Как
тебе Цой?" "Сильно. Очень сильно." "В таком случае я дарю тебе
кассету. Я в Риге куплю эти альбомы." "Тэшеккюркер, аркадас!" --
пожал мне руку Марат. "Тэшеккюркер" в переводе с турецкого
означало высшую степень благодарности. "Тэшеккюр" -- это просто
"спасибо", а вот "тэшеккюркер"... А "аркадас" -- это по-турецки
друг. Друг, товарищ и брат. Мой аркадас Марат проникся Цоем. И
жаждал выведать от меня подробности его жизни и смерти.
  О смерти я знал многое: Виктор Цой разбился в моей стране 15
августа 1990 года на 35-километре шоссе Слока -- Талси. В свое
время вместе с моим другом Костей Коневым мы делали репортаж к
пятилетию со дня смерти лидера "Кино" и слишком многое узнали.
Были и в тукумской прокуратуре, где ознакомились с делом Цоя,
узнали даже, во что он был одет, когда умирал, и сколько
плотвичек было в багажнике его "Москвича". Встретились и с
водителем "Икаруса", в который врезался Цоевский "Москвич" -- он
теперь каждый год берет отгул именно 15 августа.
  Аркадас Марат попросил рассказать ему еще что-нибудь. И я
вкратце пересказал ему фильм "Игла", который он никогда не
видел. И даже не слыхал о существовании такового. Реакцию Марата
на мой скромный рассказ нужно было записывать на видеопленку --
настолько мой турецкий друг эмоционально реагировал на события,
которых на киноэкране не видел. А я смотрел этот фильм раз эдак
двадцать.
  В принципе, Цой в "Игле" играет самого себя, начал я пересказ
фильма. Помнишь, Марат, песню "Звезда по имени Солнце"? С нее-то
все и начинается. Цой приезжает в один из советских городов,
показывает fuck you very much проводнице и звонит своей бывшей
девушке из телефонного автомата. Чтобы позвонить, в автомат в то
время нужно было забрасывать две копейки, а у Цоя монетка была
хитрым способом соединена с ниткой. По окончании разговора он
спокойно извлек ее из автомата.
  -- Наебал! -- обрадовался Марат. -- Ай-да молодец!
  Цой приехал к девушке, продолжаю я. Девушка конкретно сидит на
наркотиках. Наркотики -- это плохо, утверждает Марат. И тут же
признается мне, что сам время от времени покуривает гашиш. Цой
пытается лечить девушку от пристрастия к наркоте, перебиваю я
Марата. Он увозит ее далеко-далеко -- и у него все получается.
Потом они возвращаются в город и в гости к ним заходит
драг-дилер Цоевской подружки. Цой отдает ему коробку с ампулами.
  Что же делает драг-дилер? Прямо в подъезде ломает все ампулы и
говорит шайке наркоманов, что это сделал Цой. Негодяй,
утверждает Марат. Я солидарен с Маратом. Ублюдок, говорю я. И
продолжаю: наркоманы подкарауливают Цоя. Где стекло, спрашивают
они у него. Какое -- для окон что-ли, отвечает Цой. Начинается
драка. Цой -- хороший каратист, а потому укладывает сразу
восьмерых.
  -- Настоящий мачо, -- радуется Марат. -- Мужчина.
  А потом наступает зима. Зима -- это очень плохо, довольно
естественно поеживается успевший пожить в Москве Марат, зимой
очень холодно. Цой идет по зимнему парку. Как всегда один: Цой
-- герой-одиночка. К нему подходит какой-то парень и просит
прикурить. Цой достает зажигалку -- и в этот момент незнакомец
сажает Цоя на перо. Марат чуть ли не рыдает. Незнакомец
удаляется. А Цой, сам закуривая от еще не успевшей погаснуть
зажигалки, под звуки песни "Группа крови" (Марат, она дебютная
на первой стороне кассеты) идет дальше, оставляя за собой
кровавый след. The end. No continue. Открытый финал без
продолжения.
  Марат очень рад, что я подарил ему два альбома Цоя. И спешит
принести мне два бесплатных пива. Мой благодарный аркадас Марат.

18.

  Как я и обещал, я позвонил Лене на шестой день нашего
знакомства. Это была среда. "Ну что едем вместе?" "Бесспорно."
"А что завтра делаешь?" "Вроде как учусь." Елена посещала
какую-то бизнес-школу. "Забрось учебу -- у солдата завтра
выходной и пуговицы в ряд." "Ты хочешь съездить куда-нибудь
поближе Стокгольма?" "Ага. В Тукумс." "Почему в Тукумс?" "Я там
не был шесть лет -- с тех пор, как со своим другом Костиком
Коневым посещал тамошнюю прокуратуру." "У вас были проблемы с
законом?" "Вовсе нет. Мы собирали информацию для материала,
посвященного пятилетию гибели Цоя." "Что ж, Тукумс так Тукумс.
Едем!" И мы поехали.
  До Тукумса было более часа езды. За это время я приговорил два
пива, а присоединившаяся ко мне уже в Иманте Елена -- ром с
колой. Путешествие только начиналось.

19.

  Более часа езды мы целовались. Было красиво, приятно блуждали
языки в рту друг у друга. И еще мы время от времени прихлебывали
fuel. Раза два выходили курить в тамбур. Проехали мимо рабочего
места Гоши. Санатария "Асари". Держись, Гоша, тебе осталось
только полтора рабочих дня до двух положенных выходных --
субботы и воскресенья. Там, глядишь, и свидимся.
  Тукумс. Вокзал. Туалет. Два пива покидают мочевой пузырь и до
краев заполняют Геную -- почему-то именно так красиво и
симпатично называется этот вид толчка, с миниатюрными
постаментами для подошв ботинок и выгребной ямой. Елена тем
временем осматривает карту Тукумса. Она по непонятной причине
перевернута кверху ногами. Чтобы в ней разобраться, нам
приходится поворачивать головы на 90 градусов -- то есть
соприкасаться затылками с солнечными сплетениями. Теперь все
ясно. Точнее, не ясно ничего, но мы хотя бы знаем, где искать
прокуратуру. К ней-то мы и пойдем. А идти нужно в гору. Потому
резво закупаются новые боеприпасы -- два пива плюс ром с колой.
  Вскоре мы сидим на маленькой улочке (кажется, она называлась
Ригас и даже была центральной в этом населенном пункте) на
скамейке напротив прокуратуры и потягиваем вкусное из бутылок.
"Я здесь никогда не бывала," -- признается Лена. Мы целуемся. Из
ее рта неприятно попахивает ромом, из моего отдает светлым
баусским. С марта я не пью вообще ничего крепче пива, Еленка,
напротив, его на дух не переносит. Ради положительных и
страстных поцелуев мы готовы прощать друг другу некоторые наши
недостатки. Просто не обращать на них внимания.
  Ведь это не так уж и сложно. Или я не прав?
  Пока -- несложно. Пока -- прощать. Пока -- не обращать внимания.
Рано или поздно это закончится. Вообще все закончится. И мы к
этому готовы. Наш роман может завершиться через несколько лет, а
может и через неделю, ведь так договаривались мы. Это, по
крайней мере, логично. Мы жертвовали стабильностью во имя
безудержной страсти.
  Эта жертва того стоила. Жертва, о которой совсем недавно
предупреждал меня Димка Портнов. Жертва, о которой мне совсем
недавно Сева Зеленый, с которым Ленка провела в одной школе
дзюдо семь или восемь лет, весьма прозрачно и косвенно намекал,
что ничего путного у нас не выйдет. Тогда я Севе не поверил. И
был не прав.
  Но пока к линии горизонта совершало свое неуклонное падение
солнце седьмого дня нашего романа. И нам все было по кайфу. Ведь
мы играли в самый крутой экстрим, который только могло придумать
человечество. Мы играли в любовь.

20.

  Мы прогулялись по руинам Тукумского замка, менее
впечатлительного, чем, скажем, останки Турайдского и Цесисского.
Коктейльчик Лена допивала уже на парапете у здания со странным
названием Pier+gas slimokase. На ней был розовый костюм, а на
душе у меня играл розовый балет. За спинами болтались рюкзаки.
Мы курили сигареты одну за другой и беседовали за жизнь. Я
беспрерывно и беспредельно шутил. "Я не слишком тебя шокирую?"
-- спросил я. "Нет. Я начала к тебе привыкать и даже уже кое-то
подхватила из твоего лексикона. С тобой интересно -- уж больно ты
странный и необычный." Я поцеловал Лену. В рот мне неприятно
ударила струя запаха рома. Мне пришлось срочно закуривать еще
одну сигарету.
  Мы веселились. Прохожие -- буквально каждый из них -- широко
разинув зенки, смотрели на нас, не отрываясь. Красивая, хорошо,
не по-провинциальному одетая молодая пара. Приезжие, понятное
дело. Туристы. Очевидная редкость в их городе. "И что они
здесь зыбыли да еще посреди рабочей недели?" -- думал, наверное,
каждый из аборигентов. На этот вопрос могли ответить только
двое. Я и она. Она и я.
  Я и она. Она и я. Что, в принципе, одно и тоже. Именно там, на 
парапете, я и провозглашаю один из наших принципов: "Твои 
проблемы -- это даже не мои проблемы. Это НАШИ проблемы. Мои 
проблемы -- тоже не твои проблемы. Это НАШИ проблемы. Радости и 
печали, взлеты и падения -- тоже ОБЩИЕ. У нас все общее.  
Согласна?" Если бы Лена так же, как и я, часто употребляла 
англицизмы в речи, она, уверен, ответила: "Accept. I'm sure." 
Так что эти фразы произнес только я. А Ленчик просто вместе со 
струей табачного дыма, которой обычно женщины акцентируют свое 
желание потрахаться с тем или иным мужчиной, как-то тихо и 
эротично вдохнула: "Да, милый."
  Я всегда любил, когда меня называли милым. Ко мне не особо 
часто так обращались.
  "Да, милый." Вскоре я привыкну к этим словам. А затем будет
чувствительно больно от них отвыкать. И слышать -- уже от других
женщин -- всякую пошлятину типа "дорогуша".
  Не люблю слова "дорогуша."
  Равно как и фразы, с которой начинается предложение: "Слушай,
дорогуша..."

21.

  Вечерело. "Газза, я хочу пописать." "Я тоже." "А где мы найдем
туалет?" "Видишь улицу. Мы поедем по ней по упора. Город
небольшой и улица скоро кончится. Тукумс окружен кустарниками и
лесами. Такие неприхотливые WC тебя устраивают?" "Вполне."
  По дороге мы купили еще пару пива и коктейль. Нам постоянно
нужен был подогрев, поймал я себя на мысли. Для обостренного
восприятия наших чувств. Кругосветка, где закупались fuel'ом --
а мы собирались немного побродить за пределами города -- была
последним форт-постом. Через полсотни метров остались лишь
потрескавшаяся серая лента асфальта да окаймляющие ее
кустарники. Выставка уотер-клозетов, весьма однотипных WC.
  Потрескавшаяся серая лента асфальта упиралась в шоссе с
добротного качества покрытием. Чуть вдалеке, по другую его
сторону, на высоком, метров в тридцать, холмике, на фоне
сереющего (все-таки заходило солнце) леса возвышалась большая
белая фигура из мрамора. "Газза, срочно идем туда!" Ленка не
боялась приключений и любила их. "Why not, Elen?" Мы устремились
на горку.
  Здесь было братское кладбище, хранящее память об обеих мировых
войнах. Мы уселись на подножии мраморной фигуры, тукумской
Родины-Матери. Помянули пацанов, которые внимательно слушали
нас по ту и другую сторону монумента. Было в этом что-то
величественное -- сидеть на подножии, выпивать за пацанов и с
тридцатиметрового холма смотреть на огни небольшого города, на
редкие проезжающие машины. Я вообще люблю смотреть на все сверху
вниз. Так чувствуешь себя ближе к Богу.
  У меня дома на полке в рамке, подаренной Еленой на мое 25-летие,
стоит фотография: мы на башне стадиона в Хельсинки, где в
далеком 1952-м году проводились Олимпийские игры. Мы смотрели на
жителей столицы Финляндии и на проезжавший где-то внизу кортеж
российского президента Путина с высоты птичьего полета.
  В моем альбоме есть еще другие снимки.
  Мы над Стогкольмом -- вид с телебашни. Здесь мы стоим
поодиночке: я по-нормальному, Лена -- в профиль. Елене какая-то
гадость на редкость невовремя попала в правый глаз. Стокгольм с
его семьюдесятью островами распластался под нами.
  Мы в вагончике над Гауей, перегон между Кримулдой и Сигулдой.
Под нами мост и люди, маленькие, словно муравьи, людишки.
  Мы на одном из сигудских холмов. Позади трасса, по которой не
едут, медленно плывут не машины, а модельки из далекого детства.
  Еще был осенний курортный Кемер, снятый с обочины горной дороги
из окна арендованного нами автомобиля "Фиат Уно". Мы с первого же
дня влюбились в турецкие горы. Горы, с которых в тот миг мы
наблюдали за жизнью курортников.
  Сейчас мы в Тукумсе на постаменте Родины-Матери, вновь по
одиночке. Третьего, кто бы мог нас сфотографировать вместе, в
тот вечер не нашлось. Любой третий в тот вечер стал бы лишним.
За нашими спинами была кромешная тьма: в столь ранний для нас,
столичных жителей, час райцентр погрузился во мрак.
  Мы оба обожали высоту. Нам, каждому по-своему, нравилось быть
ближе к Богу. И подальше от мирской суеты. Но это -- только в те
минуты, когда мы были вдвоем. Внизу мы были немного другими
людьми. Там каждый играл свою роль. Там мы были комендиантами,
как у Грэхэма Грина. Внизу все без исключения -- комедианты. Даже
уже покойный Грэхэм Грин.
  Единственная точка, где мы так не сфотографировались -- 
смотровая площадка церки Петра в Риге высотой в 57 метров. Рига 
под нашими ногами -- это, наверное, было бы романтично. У 
каждого из нас свои счеты с этим городом и таким вот безобидным 
образом можно бы было их свести. О том, что отвезу на лифте 
Елену на 57-метровую высоту башни, мы договорились еще в день 
знакомства.  Но этому сбыться было не суждено. То мы находили 
другие развлечения, то очередные проблемы находили нас. Не 
судьба, иными словами.
  Значит, я обязательно побываю там с другой Еленкой. А она
непременно поднимется на смотровую площадку с другим
Газзой-Тайлером.
  Но это будет уже совсем другая история.

22.

  "Обожаю кладбища, Лена. Очень нравится бывать на торнякалнском.
Понравилось на сиднейском Роквуде -- крупнейшем кладбище всего
Южного полушария. Оно, представляешь, размером с Иманту,
Золитуде и Зиепниеккалнс вместе взятые. А сам хотел бы быть
похоронен на Лачупес, рядом с дедом. Дед Отто не дожил пару
недель до моего отъезда на Олимпиаду в Нагано. Я представляю,
как бы он гордился своим внуком."
  Елену веселит кладбищеская тема. Нам здесь хорошо и уютно.
Тишину прерывает звонок моего Nokia. Это звонит Димка Портнов.
"Ну как вы там?" "Сидим с пацанами." "С какими пацанами?" --
недоумевает Димка. "Мертвыми. Ведь мы -- на братском кладбище."
"О, помяните пацанов и от меня. Я ведь тоже пацан." Мы обещаем
выполнить его просьбу.
  Визуально Лена и Дима знакомы. Дело было в понедельник и целую
неделю кряду Портнов рассказывал в курилке одну и ту же историю.
"Иду я по Бастионке и вижу Газзу с целым выводком баб. Я звоню
ему на трубу и говорю, что пристально наблюдаю за ним. Газза
поворачивает голову в одну сторону, потом -- в другую, потом
смотрит наверх, на саму Бастионку. "Ты где?" -- спрашивает он.
"Слежу за тобой с вертолета," -- смеюсь я и выхожу из-за дерева
с мороженым в руке. "Хорошо подъебал, да? А теперь покажи мне,
кто из них твоя." "Вон та." "Маленькая, темненькая?" "Да."
"Поздравляю," -- жму на последок я Газзе руку и удаляюсь вместе
со своей Юлькой."
  Пройдет несколько дней, и Портнов в курилке услышит эту же
историю, но уже в чьем-то пересказе. "Да заебала меня эта
контора, неделями судачащая о бабах дяди Газзая!" -- рявкнет он
в сердцах.
  Дядя Газзай... Это прозвище придумал то ли Костя Конев, то ли
Алекс Альбертович. Мои милые, добрые и глупые, как я, друзья.
  Тогда я еще не был Тайлером.

23.

  -- Газза, а сколько сейчас времени?
  -- Люди нашей категории, согласно Шекспиру, часов не 
наблюдают.
  -- Ну скажи, сколько. Мне лень лезть в рюкзак за мобильником.
  -- Тем паче из-за такого пустяка. Сейчас скажу. Двадцать два
пятьдесят две. Без восьми одиннадцать.
  -- Мы успеем на последнюю электричку?
  -- Давай постараемся.
  -- А если не успеем?
  -- Со мной не пропадешь. Но горя нахлебаешься. Шутка. Jock.
  -- Хватит хохмить и издеваться надо мной. У меня завтра учеба.
  -- А меня работа. Кроме работы -- важная халтура, которую я
должен закончить уже к половине первого. То есть через
тринадцать с половиной часов. Ну а самое главное -- завтра
цейтнот с оформлением наших документов на поездку в Швецию и
Финляндию. Мне это нужно сделать до десяти часов утра. Иначе --
мне край, выражаясь языком Татарина из "Братьев". Ладно, давай
резвым шагом дуем на вокзал.
  -- И это на моих коротких ножках, -- возмущается Еленка.
  -- Ах да, я так и не привык, что в тебе всего-навсего
СТО-ПЯТЬДЕСЯТ-ВОСЕМЬ. Однако Айгар Фадеев выше тебя только на
шестнадцать сантиметров, зато шпарит в пять раз быстрее меня.
  И я крепко-крепко поцеловал мою девочку. В последний раз на этой
безымянной тукумской высоте.
  -- Твой Айгар -- профессиональный ходок и серебряный призер
Олимпийских игр, -- и Лена ответила мне поцелуем. Мы приступили
к спуску.

24.

  Последний поезд на Ригу, естественно, ушел без нас. Еще в 
районе прокуратуры мы слышали звук его удаляющихся колес. "Мне 
становится весело," -- у Ленки начиналась истерика. Добрая форма
истерики. Равно как и у меня. "Съездили два голубка."
  Мы добрели до станции, по-прежнему одетые по-легкому. Она -- в
розовый костюм, я -- в майку и фотожилет с немеренным числом
карманов. Несмотря на столь поздний час, мы даже не поеживались:
на улице было крайне тепло. "Жаль, нигде не напоролись на водоем
-- вода сейчас как парное молоко." "А тебе что, с пацанами
сидеть было скучно?" -- уже вовсю веселилась Ленка.
  На станции кондукторы подсчитывали и сдавали дневную выручку. 
Мы переписали ко мне в блокнот расписание первых утренних 
электричек. "Что делаем? Могу позвонить одному другу в Ригу -- 
Гера приедет и нас заберет." "Это ни к чему. Я видел как-раз 
напротив развалин замка отель. Идем туда -- бабки есть." "А если 
свободных номеров не будет?" "Будут!" -- уверенно произнес я и 
столь же уверенной походкой направился в нумера, таща за руку 
Ленку.
  Мой прогноз оправдался на все сто. Отменный дабл-рум за 25
латов. "Лучшие аппартаменты, Ленка, у меня были только в Вене в
Novotel'е, я где дожидался рейса на Сидней. Там было не до
блядей -- я панически боялся проспать рейс. К тому же я пронес с
километр 32-килограммовую сумку на своем плече и надорвал его.
Относительное лечение прошло в бане и массажной отеля."
  Заполняя бланк, я вволю поприкалывался. В графе "имя, фамилия" 
я написал "Andrejs Beїajevs", а в графе "национальность" -- 
"latvietis". "Ну здесь, скажу я вам, и сексодром, -- искренне 
изумилась Елена, глядя на двойную кровать. Слово "сексодром" она 
успела подхватить от меня. -- Жаль только, что я сегодня не могу 
трахаться. У меня, что называется, праздники. Так что у нас 
будет повод вернуться."
  В Тукумс мы больше не возвращались.
  Тем паче, что все это были только отмазки. Моя верная, на
протяжении последних четырех с половиной лет, подруга Юля уже в
октябре, когда наши с Леной отношения начали медленно, но верно
заходить в тупик, услышав рассказ о тукумской ночи, лишь
расхохоталась. "Когда у нас с тобой, Газза, был расцвет нашего
романа, ты даже не замечал, были у меня красные числа или нет."
  Так почему же женщины так много врут? В отличие от тех же
мужиков.
  Или отнюдь не спешат на помощь в трудную минуту? Что на мужиков
тоже не похоже.

25.

  Этот понедельник стал для меня крайне хуевым днем. Я, еще
окончательно не восстановившийся после неудавшегося суицида,
неслабо подрался. События развивались у киоска напротив парка
Аркадия. Я хотел купить сигарет -- в пачке оставалось штуки
три-четыре, не больше. Дома с куревом был полный голяк.
  Перед окошком стояли два пацана года по двадцать два и не
спешили отходить оттуда. Вдобавок откровенно хамили продавщице.
Я не намеривался проводить здесь более полминуты и рявкнул на
них, указав также и на то, что с женщинами, а тем паче с
незнакомыми, таким тоном разговаривать не следует. Посыпались
слова за словами. У меня словарный запас был значительно шире.
Может, поэтому первый удар пришелся мне в нос. А пропустил я его
потому, что во мне уже сидело четыре сотни граммов и защитная
реакция была замедленнее обычной.
  Я ответил тут же, не раздумывая и тысячной доли секунды.
Ближнему -- ударом с локтя в кадык, тому, что был подальше --
уже на развороте йоко-гери, целясь в солнечное сплетение. И
упал. Упал, ушибив правое колено, на котором, собственно, и
устоял. Мои руки опустились на уровень бедер, чем не преминул
воспользоваться первый из соперников, наложивший на мой нос
щедрый отпечаток подошвы своего сапога. Я не дал уйти его ноге,
зафиксировал ее между скулой и плечом, а своей левой ногой
удачно подсек его опорную. Чуть приподнявшись, я всей массой
навалился на него, направив левый локоть в его губы. Привычным
фонтаном на мой рукав брызнула кровь, послышался мерзкий скрежет
зубов. Ага, красавчик, одного или двух из них ты уже не
досчитался. Продолжим?
  А я ведь не люблю красавчиков. Особенно таких, как ты, похожих 
на Ди Каприо. Итак, продолжим, дорогуша? Мое солнышко... Моя 
мишень... My target...
  Продолжения не было: подследовал сильный удар ногой в правые 
челюсть и ухо: это отдышался после йоко-гери второй герой этой 
встречи. Я перевернулся на спину и из положения лежа зарядил ему 
мае-гери прямо по яйцам. Теперь и он стал моим. Я спокойно 
поднялся, подошел к будущей жертве и медотично стал дробить его 
нос о колено. О мое уже травмированное в драке правое колено.
  Цоевским жестом (помните конец "Иглы"?) я прикурил и спокойно,
даже не отряхиваясь (а что толку -- снег и так быстро высохнет
на одежде), побрел себе дальше. Сигареты я купил в другом
киоске. А заодно и два пива, которые распил не отходя от кассы.
  Я истратил последнюю мелочь, что звенела в кармане. Остался 
лишь сантим. Ровно один сантим с неполным гербом моей страны и 
тремя звездами. Но на трехзвездочный коньяк его явно не хватит.
  Так что один трехзвездочный сантим остался для размножения.
Глядишь, авось повезет.

26.

  С расквашенным, раписанным кровью фэйсом (для полноты ощущения,
будто мое лицо -- ничто иное, как использованное "Металликой" на
обложках пластинок "Load" и "Reload" знаменитое полотно Андреаса
Сиррано "Семя и кровь III", на нем не хватало только бычьей
спермы), я завалился в гости к своим знакомым Руслану и Насте.
"Что с тобой?" "Подрался. Дайте умыться. И водки налейте или еще
чего крепкого." "Ванну найдешь сам знаешь где. Вода, правда, у
нас сегодня только холодная. Но тебе такая как-раз кстати."
  -- Извините, ребята, я испачкал кровью ваше полотенце, -- я
вернулся в комнату. -- А где мой стакан?
  -- Газза, хватит пить. Ты опять в запое. А сидишь на каких-то
транках и антидепрессантах.
  -- Не ваше дело. Мне хуево -- вот и все. Так нальете или нет?
  -- У нас пусто.
  -- Дайте тогда денег. Трубы пиздец как горят.
  -- И с этим пусто.
  -- Дай, Руша, тогда мобилу, я подругам звякну.
  Мне требовалась помощь. Сочувствие. Элементарное соучастие.
Женская ласка. Нежный девичий поцелуй в мои окровавленные губы.
И тривиальное топливо -- для поддержки жизнедеятельности
организма.
  Варианта было три. Елена отпадала по вполне понятным причинам.
Ее я уже ни о чем просить не мог и не хотел. Я вообще крайне
редко прошу о чем-либо. А уж ее... Нет, увольте!
  Оставались, казалось, верные и вечные, уже на протяжении как
четырех -- четырех с половиной лет, подруги Маша и Юля. Они меня
еще никогда не подводили. Но тот вечер был явно не мой. Подруги
подвели Тайлера, подруги, которые кувыркались с ним в кроватях
разных городов еще в бытность Тайлера Газзой. Подруги поочередно
обломали меня.
  Первой я позвонил Марии. "Маш, выручай. Ты мне очень нужна." "У
меня сегодня день рожденья." "Что ж, поздравляю. А у меня фэйс
как у фантомаса. Я совсем упал духом. Покупай бутылку виски и
срывайся ко мне. К черту праздники. Спасай друга." "Извини, не
могу." "Точно?" "Абсолютно." "Даже минут на двадцать не можешь
вырваться?" "Нет. Разве что только завтра." Не сказав ни слова
на прощание, я нажал клавишу "no".
  На следующий день Машка рискнула мне позвонить. "Привет. Помощь
не нужна? Я готова приехать." Но. С утра мне принесли
здоровенный кусок гашиша. Всего за пять латов. Я поднял трубку,
уже раскумаренный. Раскумаренный вовсю. В дымину. В хлам. Я
слушал альбом Федора Чистякова "За седьмым перевалом." И
пребывал за седьмым перевалом бытия. Мне все было в кайф. А
Машка могла его порушить.
  "Знаешь, Маш, ты мне просто не нужна. Вообще не нужна. Мне нужен
только человек, сидящий у меня в гостях." "Что это за женщина?"
"Тебе никто еще не говорил, что ты идиотка, -- я рассмеялся и
долго не мог остановиться. На другом конце терпеливо ждали
окончания моей истерики. -- У меня в гостях дядя Федя Чистяков."
"Кто???" "Ну знаешь группу "Ноль"? "Конечно." "Так вот, самый
натуральный Федор Чистяков приехал ...то есть нет, приехать
он никак не мог... прилетел из Питера ко мне и уже не знаю
сколько сидит на ковре моей комнаты. Мы поем его песни." И я
нажал клавишу "no".
  С тех пор Маша мне больше никогда не звонила.
  Третьим вариантом оставалась Юля. Она быстро выскочила из дома,
хоть и ее муж спать еще не ложился. Я взял у нее денег. Ее
пробило на мораль: "Но ты купишь только одно пиво, ОК?" "ОК!"
Пиво я выпил залпом и развернулся к тому же киоску. "Опять за
пивом?" "Конечно, -- захохотал я. -- Мне всегда мало. Мне вообще
всегда чего-то вечно не хватает в этой жизни. Я -- максималист."
"Но ты же обещал купить только ОДНО пиво." "А мне все по
барабану. Слова -- это только слова. Они ровным счетом ничего не
значат. Я с одинаковой легкостью мог сказать тебе "да", мог
сказать "нет", а мог сказать "не знаю".
  Юлька, обидившись, демонстративно отвернулась. Постояла молча с
полминуты и направилась в сторону дома. Обиделся и я. "Скатертью
дорожка. Забудь мой номер, мою внешность и мое имя. Забудь
навсегда."
  И, что самое удивительное, забыла. Через три дня рядом с мной
притормозил "Крайслер" ее мужа. Он приоткрыл окно и, протянув
руку, поздоровался со мной. Из подъезда напротив вышла Юлия.
Обычно вежливая, она молча уселась в машину, даже не удостоив
меня своим взглядом.

27.

  Похоже, идеальных женщин в природе не бывает. Или хотя бы
нормальных. Если тебе показалось, что ты встретил именно такую,
помни: это фантом!
  Не верь ей и беги от огня.
  Впрочем...

28.

  Идеальную женщину я однажды встретил. Это было совсем недавно.
Ее звали Ника. Не путать с бессоновской Никитой.
  Напомню, что влюблялся я в этой жизни дважды. Первый раз -- в
Кристину. Второй -- в Елену. Внешне Ника была похожа и на
Кристину, и на Елену.
  Рост Кристины составлял метр шестьдесят четыре. Елены --
магические СТО-ПЯТЬДЕСЯТ-ВОСЕМЬ. Кристина была немкой. Елена
-- русской. Кристина живет в немецком Хофхайме, что в
федеральной земле Гессен. Елена -- в рижском микрорайоне
Иманта-5. Кристина предпочитает отдыхать в Испании или Ирландии
в любое время года. Елена -- на карьере Бебербеки, что
неподалеку от юрмальского хайвея, и только летом. Мой роман с
Кристиной занял четыре с лишним года. С Еленой -- менее трех
месяцев. На Кристине я собирался жениться. Не вышло. Об
оформлении подобных отношений с Еленой я и не помышлял. А
помыслил -- все равно бы не вышло. Это доказала практика.
  Кристина одевалась с иголочки и очень дорого. Елена -- неброско,
но со вкусом. Кристина редко пользовалась косметикой. Елена
вовсю экспериментировала с нею.
  Нику я никогда не видел в вечернем платье. На ней всегда был
военный камуфляж. Никакой другой косметики, кроме защитного
make-up она не носила. Да и то только тогда, когда уходила на
боевое задание.
  С Кристиной я познакомился в одном из элитарных учебных
заведений. С Еленой -- в парикмахерской. С Никой -- на войне.
  Та война происходила во сне, а Ника воевала во одном взводе со
мной. Взводным у нас был сороколетний мужичок с густыми русыми
усами. Взводного звали Сергеич.

28.

  ...Сержант Сергеич прислонил "Калаш" к березе, сам присел под
дерево и прикурил от спички Staburags "Приму". "Доброволец,
говоришь, -- обратился он ко мне. -- Что ж, одним человеком
больше будет. Теперь нас уже тринадцать. Семеро, считая тебя и
меня, здесь, в баложских торфяниках. Еще пятеро во главе с
командиром отряда Палычем остались в штабе. Это в километрах в
пяти в сторону Риги. Сколько высадилось в болотах моджахедов,
знает только Аллах. Может, рота, может, меньше, а может -- и
больше. Наша задача их уничтожить. Отличительная черта этих
диверсантов -- все в белых тюрбанах. Они их не снимают ни днем,
ни ночью. Потому мы их и называем тюрбанами. Мы здесь сидим уже
третьи сутки. Вроде, они должны быть где-то просеки через четыре
от нас вон в ту строну. Трех тюрбанов вчера там засек Сашка
Влахов. Но стрелять не стал. И правильно сделал. Они о моей
группе пока ничего не знают. Сейчас предстоит мероприятие
посерьезней -- разведка боем. Автоматом Калашникова владеешь?"
  -- Стрелять доводилось, товарищ сержант.
  -- Можешь просто Сергеич. От моих лычек щас толку, как... -- 
тут он запнулся и, так и не закончив фразы, отдал распоряжение. 
-- Влахов, Осыченко, Аржанцев и ты, Тайлер, образуете боевую 
группу. Влахов пойдет за главного. Как только ты, Санек, 
выведешь ребят на моджахедов -- важно, чтоб их хотя бы человек 
десять было -- завязывайте огонь. Уложите, сколько сможете -- и 
уходите. Мы с Серегой и Радистом будем ждать вас на этом же 
месте. Радист, выдай Тайлеру камуфляж, защитный грим для лица, 
АКМ и два рожка.
  -- И изоленту.
  -- На хрена она тебе?
  -- Свяжу рожки вместе. Как это делали в Афгане.
  -- Дело, конечно, хозяйское. Валяй.
  Сергеич не понял, что я ему, в принципе, самым наглым образом
напиздел. Потому что мне сегодня предстояло стрелять из "Калаша"
лишь во второй раз в жизни.
  Мы двигались осторожно, максимально пригнувшись к иссушенной
солнцем более или менее высокой траве -- нормальному косярю она
доходила бы по пояс. Я шел слева, Осыченко и Аржанцев двигались
на одной линии со мной. Влахов был чуть впереди: он расположился
между Осыченко и Аржанцевым. Так, в относительном спокойствии,
мы миновали три просеки. И тут мы услышали голоса. Голоса вещали
на незнакомом языке. "Стало быть, тюрбаны," -- обратился я сам к
себе.
  Мы залегли за грунтовкой -- по нашу сторону дороги. На широкой,
метров двести на двести, поляне, окаймленной с трех сторон
плотным ельником, я впервые увидел врагов. Человек восемнадцать
стряпали что-то на костре. Влахов сначала что-то прошептал
Аржанцеву, потом уже повернулся к нам. Жест его левой руки был
однозначен: снять автомат с предохранителя. Операция была
проделана не только синхронно, но и максимально тихо, хотя
сквозь треск сухого хвойника моджахеды вряд ли бы что
расслышали.
  Я перекрестился.
  "С Богом!" -- скомандовал Влахов. Четыре "Калаша" заиграли
смертоносный ноктюрн.
  Пять или шесть человек упали как подкошенные. Но остальные! 
Как они умело и стремительно рассредоточились, пользуясь в 
качестве прикрытия любой кочкой, любой кротовьей норкой -- а 
такого добра на поляне хватало. Завязалась вялая, 
безрезультативная перестрелка. Мое сердце почуяло что-то 
недоброе. Гнилое. Почуяло крайне, крайне гадкую подлянку.
  Я обменивался короткими очередями с тюрбаном, что был ближе ко 
мне. Помимо дороги, этой полутораметровой полосы сухой 
растрескавшейся глины, нас разделяло еще метров 
пятнадцать-восемнадцать. В тот момент, когда визави отстрелялся 
и я был готов выпустить новую очередь по его кочке, я услышал 
резкий свист -- и клочок грунта взметнулся в воздух в пяти 
сантиметрах правее моей головы. Несколько мелких камешков 
отлетело куда-то за правое плечо. Стреляли слева? Но это же 
невозможно, подумал я. Дюжина тюрбанов перестреливалась с нами, 
лежа на поляне. Никто из них не мог уйти в лес незамеченным: вся 
поляна просматривалась. Никто ни на миг не покидал поля зрения 
-- либо моего, либо кого-то из боевых товарищей. А что, если...
  Я решил схитрить и незаметно передвинулся еще левее. Метров 
эдак на пять. Поднял голову одновременно со стволом. Мой тюрбан 
сидел у меня на мушке. Мишень была просто идеальной. Стоило лишь 
спустить курок. Всего лишь спустить курок.
  Но в этот момент новая предательская пуля ударилась о ствол
моего автомата. Курок я все же успел спустить и мне показалось,
что выстрел достиг цели. И, крепко сжав АКМ, я завалился в кювет.
  На все про все ушли доли секунды. Доли, стоявшие жизни тюрбану.
Доли, которые могли стоить жизни и мне. Это война, почему-то
именно эти слова мне пришли в голову, когда я скатывался в кювет.
Скатывался, имитируя, что снайпер из леса тоже не промахнулся.
  Тщетно я подавал знаки Влахову & Co. Тщетно. Их перестрелка с
моджахедами на поляне становилась все оживленней. Опасность
подстерегала всех нас с другой стороны -- с флангов. Это я уже
успел почувствовать на своем опыте. Если я раскусил, что в левом
лесу сидят снайперы, так почему бы им не быть и в правом -- со
стороны Влахова и прежде всего Аржанцева. Все, пора прекращать
это дело и возвращаться к Сергеичу. Мы и так уложили, как
минимум, семерых или восьмерых тюрбанов. Пора уходить без
потерь. Пора. Нас только семеро в баложских торфяниках. Только
семеро. Septi«i. Seven. Sieben.
  Влахов был в своей стихии -- перестрелке. Похоже, он даже не
понимал, что уже стал камикадзе. Не знали этого только Аржанцев
с Осыченко. Оба парня не чуяли предстоящей гибели.
  Лежа в кювете, я оглянулся. Слева за спиной рос хоть и
неплотный, но березняк. Если что, через него я и уйду к Сергеичу,
Радисту и третьему, как там его зовут.
  Ждать осталось недолго. Из ельника со стороны Аржанцева,
фанатично, не боясь ни пуль, ни огня, ни Бога, ни черта
посыпались тюрбаны. Вскочили из-за своих кочек и те, что
перестреливались с нами на поляне. Туда же, к Осыченко и
Влахову, рванули и "мои кореша" из левого ельника. Насколько я
понял, меня они вычеркнули из книги живых.
  Теперь разведка боем означала только одно: безоговорочное
поражение. Нокаут. Разгром. Я отходил к березняку, щедро
расстреливая содержимое второго рожка в бегущих к Осыченко
тюрбанов из левого ельника. Первым, увидел краем глаза я, рухнул
Влахов. Следом -- Аржанцев. Я расстрелял второй рожок полностью
и нырнул в березняк. Моих, уже мертвых, клиентов недалекие
тюрбаны приняли за работу Осыченко. Его расстреливали последним.
Наверное, из десяти стволов одновременно.
  А тем временем я отползал лесом. Возвращался к своим. Чтобы
рассказать им о тактике ведения боя моджахедами, с которой
ознакомился на личном опыте. Чтобы рассказать самое страшное.
То, что я увидел, покидая березняк и незаметно перебирась через
другую, ближнюю к нашим, в смысле -- уцелевшим и живым --
грунтовку. Я увидел, как тюрбаны здоровыми тесаками отрубали
Влахову, Осыченко и Аржанцеву головы. А затем играли ими в
футбол.
  Я понял, что живым или мертвым, но никто из нашего отряда
(который, я еще не подозревал об этом, вскоре превратится в
роту) больше на поле боя не останется. Мы, во сколько бы не
преумножилось наше число, не потеряем НИ ЕДИНОГО ЧЕЛОВЕКА. А
этих тварей перебьем всех.
  И ради этого я стану комиссаром. Я буду беречь своих людей.
  ...А что до двух рожков, то я больше никогда не связывал их
вместе. С этого дня для меня это стало плохой приметой.

29.

  Сержант Сергеич мрачно смолил одну "Приму" за другой, 
по-прежнему прикуривая их от Staburags'a и слушая мой рассказ. 
Дослушав, он откашлялся и еще раз отглядел меня, перемазанного 
глиной похлеще защитного make-up'а. Затем выдал:
  -- Хоть для тебя первое боевое крещение закончилось удачно.
Говорил же Сане -- уложите, сколько сможете. И все, на съебки.
Нет, не послушался Влахов. Жаль парня, отчаянный он был. Жаждал
всегда большего. В Рэмбо хотел сыграть. Не вышло. В Великой
отечественной ему цены, наверное, не было бы. А сейчас... Ты
прав, Тайлер, абсолютно прав: каждая наша жизнь на вес золота.
Мы -- не они, не религиозные фанатики, чтобы устраивать
психические атаки как капелевцы в кинофильме "Чапаев". А головами
нашими в футбол играть больше не дадим. Не позволим.
  -- Мне понравилась твоя мысль, Тайлер -- когда мы образуем 
более или менее сильный отряд, ты будешь третьим человеком в нем 
-- после Палыча и меня, -- продолжил Сергеич, выплевывая 
чинарик. -- Комиссаром, как Фурманов. Будешь учить бойцов 
осторожности.  Кому, как не тебе этим заниматься, раз уж ты 
единственный вернулся живым из той мясорубки. Плюс ко всему ты 
умный -- просчитал же их тактику использования фланговых 
лесняков. Вот только Влахову твои камешки, которыми ты его спину 
закидывал, по барабану были. Это я тебе как на духу скажу. Если 
он наметил биться до последнего патрона в "Калаше" -- значит, 
будет биться. Хотя это вовсе не обязательно. Наши жизни важнее 
минутного геройства. Я обязательно доложу о тебе Палычу. Мозги 
нам сейчас ох как нужны. А ты, Серега, накорми пока Тайлера 
перловкой с мясом.
  Перловка была из армейского НЗ еще советского периода. Та 
самая перловка с мясом в жестяных банках, которую я в детстве 
предпочитал любым деликатесам, сидя в гостях у друга Димки 
Попова. Его отец был офицером и этой перловкой была забита вся 
кладовка Димкиной коммуналки. Сейчас она была необычайна вкусна.  
Вкусна как никогда. Я никогда не ел перловки с говядиной после 
боя. Тем более, после первого в своей жизни боя.
  Я еще только начинал ко всему привыкать.
  К перловке с мясом, самой вкусной пище в мире. К МОЕМУ -- он
стал продолжением моих рук и плеча -- "Калашу". К камуфляжу --
он на все сто сидел на мне лучше любого костюма, он успел
прирасти ко мне за это непродолжительное время. К жгущей рот и
губы "Приме", сигаретам, которые были в распоряжении нашей
разведгруппы -- другого курева Центр пока не успел выдать
отряду. Судя по разговору Сергеича с Палычем, а Палыча -- с
Центром, Центр и сам не понимал, что происходит.
  Соорудив что-то типа подушек изо мха и листьев и накинув 
сверху плащ-палатки, мы, покуривая, лежали и наблюдали за 
заходом солнца. "Итак, нас осталось только четверо, -- начал 
Сергеич. -- Никто ни на что не обижайтесь, кого бы я куда ни 
послал и какое задание бы ни выдал -- мы сейчас остались почти в 
безвыходной ситуации. Завтра Тайлер и Серега пойдут в разведку 
боем. Только без фокусов, которые вытворил Влахов, мир его 
праху. Впрочем, какие тут фокусы -- за главного пойдет Тайлер. 
Выходите на рассвете. Радист, выдай каждому по два рожка."
  -- Только без изоленты, -- мрачно выдохнул я.
  "Тайлер, ты теперь уже знаешь местность, -- обратился уже
непосредственно ко мне сержант. -- Будьте осторожней, ради Бога.
Вы мне нужны оба. Ты -- особенно. Но ты, Тайлер, будешь ходить в
разведки каждый божий день. Понимаешь -- КАЖДЫЙ. Тебе придется с
этим свыкнуться. Потому что ты хитрый и умный. Но Палыч тебя
должен увидеть живым. Мертвого Тайлера он мне никогда не
простит. Так что предстоит не один бой на выживание."
  -- А теперь отбой! -- скомандовал Сергеич. Мы уснули 
мгновенно, так и не выставив часового. В данной ситуации это 
было излишеством: просчитать наше месторасположение посреди ночи 
не представлялось возможным (костер мы засыпали дерном и спали 
на подогреваемой не успевшей остыть золой почве), а силы 
требовалось беречь. Ведь нас осталось только четверо. Мы да наши 
"Калаши".

30.

  Каждый день мы несли территориальные потери. Конкретные потери.
Отступая, мы оставляли моджахедам просеку за просекой, лесок за
леском, торфяник за торфяником. Лучшим нашим уловом за день
считались три подстреляных тюрбана. Если так пойдет и дальше,
боевые действия в нашу пользу не закончатся никогда.
  Единственное, что радовало, в особенности Сергеича, Радиста и
начальство Сергеича: отступали мы без людских потерь. Все были
живы и, более того, здоровы.
  На охоту, как мы теперь называли разведку боем, я обычно выходил
с связке с Серегой. У очередной грунтовки мы окапывались на
рассвете и ждали -- порой нестерпимо долго ждали -- появления
хоть какой-либо группы врагов. Иногда за день мы так и не
дожидались никого. Тогда мы спокойно отправлялись в лагерь за
очередными суточными порциями перловки, чая, сна и патронов для
автоматов.
  Иногда завязывались перестрелки -- и мы, уложив хотя бы одного
тюрбана, спешно отступали лесом. Лесом, который уже ночью
переставал быть нашим -- он становился легкой добычей агрессора.
  И вот настал момент, к которому все и катилось. Момент, когда
отступать было уже некуда. За нашими спинами оставалась
елгавская железная дорога со станцией "Баложи" и еще несколькими
домишками, в спешке и страхе оставленными их обитателями. А за
ними было старое шоссе, соединяющее Елгаву с Ригой. На том шоссе
в нескольких километрах в сторону столицы располагался штаб
Палыча. Штаб, задание которого мы должны были выполнить. Но у
нас это почему-то не получалось. А выполнить приказ мы должны
были кровь из носу. Иначе тюрбаны беспрепятственно выходили на
старую елгавскую дорогу. Путь, напрямую выводящий тюрбанов на
Ригу.
  Тут на меня снизошло. "Слушай, Сергеич, ты говорил у нас есть
мины." "Да, есть." "С дистанционным управлением?" "Именно." "Ты
их умеешь устанавливать?" "Естественно." "А пользоваться
дистанционкой легко?" "Легче некуда. Лежишь себе в укрытии и
ждешь. А потом жмешь на кнопку -- и все взлетает к ебени
матери." "Вот и отлично, Сергеич. Твои мины -- наш последний
шанс не пустить тюрбанов к шоссе." "Что ты задумал, Тайлер?" --
озадачился Сергеич.
  Все очень просто, объяснил ему и остальным я. Здание станции и 
три домика пустуют. Их-то и заминирует Сергеич. И смоется 
куда-нибудь подальше вместе с Радистом, оставив нам с Серегой 
дистанционки. Мы выроем себе норы, укроемся с головой мхом и 
будем ждать подхода моджахедов. Увидя брошенные строения (а 
железнодорожная станция, как ни крути -- важный стратегический 
объект), тюрбаны устроят там вакханалию. Тут-то мы с Серегой их 
и порешим. А тех, кто сможет выскочить из пылающих домов, мы 
прикончим автоматными очередями.
  -- Гениальная идея, Тайлер! -- возрадовался Сергеич. -- Я 
пошел минировать все подряд. Ни одной мины не оставлю про запас.  
Помирать так с музыкой, но лучше пусть минорные аккорды услышат 
их боги. Тайлер, Серега, оглянитесь. Видите -- там хороший 
холмик. Грязный, правда. Но ничего, потом в штабе у Палыча в 
баньке отмоетесь. Окапывайтесь в этой грязи. Теперь Радист. Как 
я только закончу, мы с тобой заляжем прямо около шоссе -- в 
километре от станции. И будем ждать салюта.
  ...Тюрбаны подползали к станции осторожно. Сверхосторожно. Их 
было много и они окружали "Баложи" со всех четырех сторон.  
Потом, как спецназ в голливудских фильмах, одновременно
ворвались в здание. Раздались радостные вопли: "местные"
оставили станцию вместе с кассой, туалетом и расписанием
поездов. Последние не ходили уже вторую неделю.
  Следом моджахеды зачистили и пустующие дома -- и не нашли там
ничего подозрительного. Радостные вопли усилились, а вскоре от
них заложило уши -- постреливая на радостях в воздух из
автоматов, к станции и домикам из соседних лесов сбегались оравы
других тюрбанов. Нога одного из них протопталась по моей хорошо
прикрытой мхом и грязью голове. Оказывается, мы находились в
окружении и уже сегодня нас могли порешить! Ухайдокать без
особого труда...
  "Начнем праздник, а?" -- предложил Серега. "Нет. Пока рано.
Подождем, сколько их еще выйдет из окрестных лесов. Ведь помнишь
задачу, от выполнения которой нас никто не освобождал:
уничтожить всех." Я оказался прав: маленькими группками по
три-пять человек к станции и домам подтягивались наши враги.
"Лесные братья", может быть, и в жизни до этого не видавшие
леса. Их набралось человек шестьдесят. Запылали костры, запахло
южной кухней, бараниной. Тюрбаны расслаблялись и праздновали
победу. Что и было нам на руку.
  "Серега, делаем так. Я выползаю к железной дороге и залегаю 
вон на той опушке. Буду добивать тех, кто вырвется из пламени.  
Поэтому дай мне один рожок из своих двух. На всякий случай, 
чтобы было. А ты, любезный, держи мой пульт. И ровно через 
двадцать минут начинай салютовать." "Слушаюсь." "Брось ты эти 
армейские словечки. Они здесь излишни. Даже Сергеич не любит, 
когда к нему обращаются "товарищ сержант", а ты мне, обычному 
боевому товарищу, подчиняешься как командиру. Брось..." "Но ты 
скоро пойдешь на повышение." "Или на встречу с Богом. Все, 
разбежались. Пора работать." "Удачи тебе, Тайлер." "И тебе, 
пиротехник."
  С тех пор за Серегой четко укрепилось это прозвище --
Пиротехник.
  Салют Сереги-Пиротехника выдался отменным. Для кое-кого --
неожиданным. Пылающие люди выскакивали из строений и попадали
под мои автоматные очереди. И не только мои: вскоре я услышал и
Серегин АКМ, и очереди Сергеича и Радиста, которые, оказывается,
тоже окопались поблизости -- только со стороны Елгавы, а не
Риги, как они нам обещали. Живым из огня не вышел ни один тюрбан.
  "No one get from here alive," -- напевал я, запрявляя третий,
Серегин рожок. Вот вам еще очередь. И еще. И еще. Это вам и за
Влахова, и за Аржанцева, и за Осыченко.
  "Тра-та-та," -- говорит автоматчик.
  "Тра-та-та," -- внемлет ему mashine-gun.
  Шестьдесят человек, взорванных и расстрелянных сейчас, плюс те,
кого положили в предыдущие дни Влахов, Аржанцев, Осыченко,
Пиротехник и я -- с роту наберется. Роту врагов, отправившихся к
Аллаху. Мы радостно обнимались на фоне пожара, а отблески
победного и праведного огня ласкали наши небритые и немытые, но
счастливые лица.
  Ведь район был зачищен силами, считай, четырех человек.
  А вы говорите -- Рэмбо...

31.

  На пороге штаба, что был расположен в одном из кирпичных 
домиков поселка, расположенного между ж/д станцией "Баложи" и 
поселком Марупе, произошла крайне неожиданная и приятная 
встреча.
  -- Палыч, ты ли это?
  -- Газза, ты???
  -- Ну и встреча! Вот это да -- Палыч дорос до старлея! Да еще
какого -- теперь уже самого настоящего, а не
пожарно-спасательной службы...
  -- На себя посмотри. Из журналистов -- в рядовые. Да какие-там
рядовые -- комиссаром у меня будешь. Тебе найдется с кем
работать. Вот, к примеру, у нас в отряде пополнение -- в штаб
сегодня двенадцать добровольцев пришли, хотел уже было к вам на
подмогу послать человек пять. Стволов пока на всех хватает.
Патронов тоже. Да и стрелять ребята умеют. Сам проверял, --
похвастался командир.
  -- Это, Палыч, было ни к чему -- как видишь, своими средствами
справились. Это только в песне поется про четырех безоружных
солдат, "а перед ними океан". У нас были "Калаши", патроны, и,
главное, мины с дистанционным управлением.
  -- Да, да, наслышан я о твоих подвигах от Сергеича. И о
последней тактической шутке с минами тоже. Сколько ж мы с тобой
не виделись?
  -- С октября девяносто шестого.
  -- Ни хрена себе. Смотрю, ты повзрослел, Газза.
  -- А ты ничуть не постарел, Палыч. Небось, как раньше, все
можешь и умеешь. Помнишь: "За 18 секунд пожарный должен влезть
в прорезиненную боевку, штаны, надеть каску белорусского
производства и тяжелый ремень -- и занять свое место в
расчете..."
  -- Помню, а как же. Вы с Алексом красиво тогда про нас,
пожарных, написали. "Ноль один" статья называлась, как сейчас
помню.
  -- Не статья, Палыч.
  -- Извини, Газза. Я совсем забыл, что называть свои, даже
сверхвыдающиеся материалы у журналистов статьями не принято.
Типа пошло. Хорошо, давай по твоему -- байка называлась "Ноль
один".
  -- Лады, Палыч. Вот только Газзой меня уже никто не кличет.
  -- А как по-новому будет -- Тайлер? Так тебя Сергеич все время
называл. Вот сейчас вашу четверку увидел и сразу понял: Тайлер
-- это и есть ты, Газза. Благо, разобраться было несложно. Троих
остальных я сам отправлял с заданием на торфяники. Кстати, как
сейчас Алекс?
  -- В Эстонии живет. Вернулся в родные пенаты. Сын у него
родился, Алекс его Артуром назвал.
  -- Молодец. Жаль только, с нами его сейчас нет. Очень бы
пригодился. Он же в горячих точках служил.
  -- Да, Палыч. А что такое?
  -- Потом расскажу. Сейчас в баньку сходите, попарьтесь,
отобедайте как следует. А вечерком мы с тобой и Сергеичем
водочки шлепнем -- под нее наши дальнейшие планы и обсудим.
Понимаешь, Газза, война еще не закончилась. Похоже, что все
только начинается.
  Сергеич и компания стояли с раскрытыми ртами и молча слушали
наши разговоры да регулярные похлопывания по плечам. "Сергеич, а
мы-то с Палычем уже давно знакомы," -- повернулся я к своему
командиру. "Да я вижу," -- все изумлялся он. "Все, ребята, бегом
в баню, пока пар не ушел, -- скомандовал старший лейтенант
Палыч. -- Андрюха, выдай всем четверым свежее белье. И забери в
стирку камуфляжи -- пусть ребята хоть немножко по гражданке
походят."

32.

  Вымытые, выбритые, порозовевшие, словно молочные поросята, мы 
с Сергеичем зашли в кабинет к Палычу. Там под шашлычок с зеленым 
луком мы слегка выпили водочки.
  -- Дело, братцы, гнилое, -- начал Палыч. -- Спасибо, конечно, 
за уничтоженную малыми силами роту тюрбанов, огромное спасибо -- 
и от меня лично, и от Центра. Но неподалеку объявились новые.  
Сколько их -- никто не знает. Мирное население они пока не 
трогают. Такая информация поступила из Центра. Обосновались они 
где-то на развилке юрмальской и елгавской железных дорог. Там и 
бродят. Сейчас у меня в распоряжении... пять, двенадцать плюс 
вас четверо... -- девятнадцать человек. С утра разбиваемся на 
четыре группы -- для приличия назовем их взводами -- и по частям 
передислоцируемся в тот район. Хорошее место для настоящего 
бункера уже найдено -- это подвал четвертой латышской школы. Мы 
с Андрюхой (как я понял, это был адъютант Палыча) вчера там 
были. Место, повторяю, идеальное. С одной стороны -- частные 
дома, с другой -- речка Марупите и болото, с третьей -- 
юрмальская железная дорога, с четвертой -- юрмальское шоссе. Вся 
территория обнесена забором. Два школьных сторожа, пожелавшие 
вступить в наш отряд, уже готовят в бункере двухярусные кровати.  
Я им дал ЦУ -- кроватей должно быть никак не меньше двадцати 
пяти. Я хочу собрать хотя бы полсотни таких вот сорвиголов, как 
вы -- и этой маленькой роткой выиграть войну.
  -- Палыч, соберем. Уверен, соберем. Ведь это -- мой район. Из 
окон четвертой школы виден мой дом.
  -- Тогда, Газза -- извини, все не могу привыкнуть к твоему 
новому прозвищу -- завтрашний день для тебя станет вдвойне 
тяжелым.  Возьмешь со собой пистолет и навестишь дом. Походи в 
гражданке по району, поспрашивай, что к чему, поприсматривайся. 
В определенных местах я выставлю наших людей -- к ним и 
направляй добровольцев. Ты же теперь у нас комиссар.
  -- Одно только "но", Палыч. Оденусь я, конечно, по гражданке 
да и "Чезетту" прихвачу. Но и без "Калаша" я из бункера ни шагу. 
А еще лучше дай в придачу пару гранат.
  -- Нет у нас пока гранат, Тайлер, нет. Завтра мимо нашего 
нового бункера проедет микроавтобус из Центра и скинет с моста в 
речку брезентовый мешок с провизией, табаком и боеприпасами. И 
так будет каждый день: мы будем делать заказы, а Центр -- их 
незаметно доставлять. Ладно, пора спать. Утро вечера мудреннее.  
Первой на рассвете выходит моя группа. Через двадцать минут -- 
взвод Сергеича. Его поведет Тайлер, раз уж он знает дорогу.  
Остальные два взвода я с Андрюхой проинструктирую, как туда 
добраться. На тебя, Тайлер, даже не возлагаю такую чепуховую 
обязанность. У тебя и без того завтра, напомню, весьма нелегкий 
денечек будет. Только Христом-Богом прошу -- не залетай.
  -- Не залечу, товарищ старший лейтенант.
  -- Отбой, рядовой.
  ...Хорошо после долгого перерыва было засыпать не в 
плащ-палатке на отдающем тепло от еще не отстывшей золы дерне, а 
в обычной мягкой постели.

33.

  Ухоженный, приведенный за сутки в полный порядок наш новый
бункер мне понравился с первого взгляда. Дверь по центру. Ровно
двадцать пять двухярусных кроватей в ряд вдоль правой стены.
Ближнюю к двери мигом занял я. Слева от двери -- стол, телефон
прямой связи с Центром и две обычные раскладушки. Это -- для
Палыча и Сергеича, двух главных людей в отряде. Напротив входной
двери, в самом конце бункера -- кухонка. Остальное пространство
вдоль стен занимали тюфяки, топчаны и физкультурные маты -- чтоб
сидеть на них и, скажем, играть в карты, нарды, кости или
травить байки в свободное от "работы" время.
  -- Здесь не будет никаких магнитофонов, гитар и аккордеонов, 
-- сразу сказал я. -- Никакого лишнего шума. Не стоит забывать, 
что обитать нам придется по соседству с врагами. Выходить на 
улицу -- строго по разрешению одного из командиров. Кто-то из 
нас троих -- Палыч, Сергеич или я -- всегда будет на месте. 
Туалет вон там -- за двадцать пятой кроватью. Сегодня вечером, 
когда наш боевой состав будет хотя бы частично укомплектован, 
составим график дежурств. Будут дежурные по кухне, ответственные 
за порядок в помещении и, естественно, часовые. На худой конец 
график составим завтра. Но это -- на худой конец.
  -- Комиссарь, братишка, комиссарь, Тайлер, -- беззлобно
засмеялся Палыч. -- Входи в роль. Пока получается. Что до
часовых, то на первое время будем выставлять их по двое. Одного
к проходу в заборе, что у железнодорожного полотна, второго --
ближе к шоссе. Устраивает, Сергеич?
  -- Ясное дело. А стоять на посту предлагаю по следующей схеме:  
шесть часов на воздухе, шесть -- отдых, шесть -- на воздухе, 
шесть -- отдых. Вот сутки и выходят.
  -- Согласен, Сергеич. Сторожа привели в отряд еще четверых.
Сколько нас теперь?
  -- Двадцать пять, старлей Палыч, -- сказал я.
  -- Неплохо для начала. Узнать бы, сколько здесь в окрестностях 
тюрбанов? Твои планы, Газза?
  -- Тайлер, -- поправил я командира. -- Иду в район. "Калаш" 
вот только для начала закину домой. Сяду на телефон, обзвоню 
кого надо, направлю в нужные места. А ты их встречай 
по-человечески.  Политинформацию я уже по возвращении проведу. 
Потом поброжу по району, присмотрюсь. Ночевать, скорее всего, 
дома останусь. Хоть в последний раз в родной постели переночую. 
С вашего позволения, конечно, товарищ старший лейтенант.
  -- Валяй, Тайлер. Все, не отвлекайся, готовься к вылазке. На
тебя большая надежда. Только, прошу, возвращайся живым. Гранаты
твои завтра будут ждать тебя прямо на твоем втором ярусе. Я уже
в Центре ящик "Ф-1" заказал. И мин побольше, раз уж вы с
Сергеичем их полюбили.
  -- Спасибо, Палыч, -- накинув длинный плащ, хоть частично
скрывающий АКМ, и распихав несколько рожков по карманам, я
двинулся в сторону родного дома.

34.

  Часы высвечивали одиннадцать двадцать две минуты утра. Я уже
сутки как не появлялся в казарме. Впрочем, старлей Палыч за меня
не беспокоился -- я послал к нему через связных не один десяток
марупских и те только сорвиголов разных возрастов. Не один
десяток -- а два, вернее, двадцать одного человека. Вскоре должны
были вернуться в бункер и мы -- я и мой друг детства Ромунтий, с
которым мы жили в одном доме, но разных подъездах. Его подъезд
располагался по соседству с речушкой Марупите и, стало быть, был
ближе к отряду, чем мой. Ближе эдак метров на пятнадцть.
  Плюс двадцать одна сорвиголова, подсчитывал я. В бункере, 
когда я его покидал, оставалось двадцать четыре. Сейчас 
добавимся и мы с Ромунтием. Я уже мыслил, словно Палыч: 21 + 24 
+ 2 = 47.  Отлично. То, о чем мечтал Палыч. С таким отрядом 
можно воевать.  Только с кем? За истекшие сутки я так и не 
увидел на районе ни одного тюрбана, хоть и прочесывал его, не 
расставаясь с "Чезеттой".
  Свой АКМ я оставил Ромунтию. Он должен был зайти за мной с
минуты на минуту. В ожидании друга (а вскоре -- и боевого
товарища) я слушал джаз, Телониуса Монка. Когда я в следующий
раз услышу такую музыку, раз уж сам ввел вето на шум внутри
бункера? Когда вообще удастся послушать мирную музыку в мирное
время?
  Зазвенел дверной звонок. Я распахнул дверь. Вместо Ромунтия в 
дверном проеме возник самый что ни на есть натуральный тюрбан.  
"Хароший у тебя квартира, да? Уже вижу, что хароший. Здесь будет 
жить Рашид. А я буду жить вот здесь," -- и он указал на 
соседскую дверь. "Хорошо, хорошо, нет проблем," -- ответил я 
ему. И, нащупав в кармане спортивных штанов "Чезетту", трижды 
выстрелил ему в живот. Четвертый, контрольный, выстрел пришелся 
гостю в голову. Тело стекало, словно воск, по стене, а белый 
шелк стремительно пропитывался кровью.
  Тотчас раздалась автоматная очередь, разнесшая окна на
лестничной клетке в моем пролете. Еще одна очередь -- это уже
дробились на мелкие осколки стекла окон моей квартиры. Так это ж
развлекается Рашид, подумал я, квартира для которого так
приглянулась этому, как его... ну, в общем, трупу. У меня в
обойме осталось пять патронов. Второй магазин лежал на
письменном столе в квартире. Не закрывая двери, я рванул по
лестнице этажом выше. Новая очередь сопроводила мое перемещение
в пространстве. Лежа на ступеньках, я и не помышлял о том, чтобы
приподнять голову -- если ее снесет четвертая очередь Рашида,
старлей Палыч будет очень недоволен. На том свете он отдаст меня
под трибунал. Оставалось надеяться, что это гад сам полезет в
подъезд. Здесь-то пригодятся и моя "Чезетта", и оставшихся пять
патронов.
  Во дворе раздалось два выстрела, один сразу же последовал за
другим. "Выходи, дядька, -- узнал я голос Ромунтия. -- Я снял
тюрбана одиночными." Хорошо, что свой "Калаш" я все-таки доверил
ему.
  Я закрыл дверь и спустился вниз. Мы обнялись. "Ты хоть знаешь,
как его звали?" "Рашид." "Пусть будет Рашид. Это мой первый
тюрбан." "Что ж, с дебютом тебя." Мы по-спортивному хлопнулись
ладонями.
  -- Еб твою мать! -- внезапно выругнулся Ромунтий. Я обернулся.
"Вот и вправду -- еб твою в бога и в душу мать!" С арсенальской
дороги в сторону нашего дома сворачивали Т-62 и БМП,
сопровождаемые десятком автоматчиков. "Кидай "Калаш" мне и
отходи к речке," -- только и успел крикнуть я.
  Перехватив АКМ, я выпустил очередь по пехотинцам и прыгнул в
кусты. Два автоматчика свалились. Я расстался с еще несколькими
патронами и перепрыгнул в другие заросли. Замертво упали еще
трое тюрбанов. Остальные рассеялись по прикрытиям и начали
беспорядочную пальбу в нашу сторону.
  Я нагнал Романа. "Только не через реку, только не вброд, --
прошептал я. -- Иначе они вычислят наш бункер." Мы обошли речку
вдоль арсенальского забора, затем по узкой песчаной полоске
скромного берега Марупите прошли под железнодорожным мостом и
вскоре были в бункере.
  "Палыч, срочно заказывай у Центра РПГ," -- таковы были мои
первые слова, едва я распахнул дверь школьного подвала. Уже
потом я представил начальству нового бойца, моего соседа и
друга Ромунтия, на счету которого был уже дебютный тюрбан по
имени Рашид.

35.

  -- Итак, что мы имеем на данный момент, -- Палыч расхаживал в
центре бункера и нервно курил. -- Сорок семь более или менее
вооруженных людей, из которых пятеро уже имели дело с тюрбанами.
Я имею ввиду и тебя, Ромунтий, -- обратился он к новобранцу
отряда. А затем продолжил. -- Сколько врагов и как они
вооружены, не знает никто, даже Центр. Да и то Тайлеру они
попались случайно. У нас потери, слава Богу, по нулям, у
тюрбанов, если верить Тайлеру -- семеро. Пока маловато. У них,
как минимум, есть танк и БМП. У танка есть пушка. Если они
просчитают, где бункер, то могут беспрепятственно палить по нам
из нее. Вот что печально.
  -- Извини, Палыч, я тебя перебью, -- прервал я командира. --
Сейчас ты должен отдать железный приказ -- никому не
покидать бункер и сидеть здесь в абсолютной тишине до
наступления темноты. Снимем даже часовых -- пусть лучше
покараулят обед. Звук у мобильных телефонов всем бойцам отряда
выключить раз и навсегда -- до конца войны. Все телефоны
поставить в положение "вибратор". Всем занести в книжки мой
номер и номера Палыча и Сергеича. Стереть все лишнее, кроме
координат родных и близких. Это -- приказ. Пока танк стоит в
моем дворе, мы должны затихариться. А что делать ночью, я уже
придумал. Палыч, посылка из центра прибыла?
  -- Да. Гранаты и мины в том числе.
  -- Отлично. Ночью мне потребуется помощь взвода Сергеича.
Впрочем, я готов провести операцию без него -- мне нужны
Серега-Пиротехник, Радист и, пожалуй, Ромунтий. Пойдешь со мной
на подрывные работы?
  -- Конечно, Тайлер.
  -- Еще раз произнесу слово "отлично". Сергеич, а ты не хочешь
поучаствовать в операции?
  -- Чего бы ты там такого не напридумывал, я всегда готов.
Особенно после баложского фейерверка.
  -- Произношу "отлично" третий раз кряду. Итак, у меня уже есть
четверо. Нужна еще группа прикрытия из автоматчиков. Человека
три-четыре, не больше. Подберешь мне их, Палыч?
  -- Говно вопрос, но поделись же, наконец, что ты задумал?
  -- Итак, семь или восемь человек переходят вброд речку. Луна
сегодня не слишком яркая, так что нас не заметят. Если, конечно,
шуметь не будем. Дальше мы делимся на две части -- наш взвод и
группу прикрытия. Т-62 и БМП наверняка будут ночью караулить.
Ромунтий и я закидываем караульных "лимонками". Едва земли
касается последний осколок, как Сергеич с Пиротехником
закладывают под обе машины мины. Группа прикрытия открывает
отвлекающий огонь -- наверняка они уже устроили из Ромкиного
подъезда (если не из всего дома) казарму. Рома и я уже
возвращаемся на наш берег. Следом уходят подрывники, за ними --
группа прикрытия. Подрывники на нашем берегу остаются до
последнего, ждут, чтобы к своим боевым машинам сбежалось как
можно больше тюрбанов. Потом следуют легкие нажатия на кнопочки
-- и танк остается без гусениц, БМП -- без дна, а тюрбаны -- без
голов. По-моему, все просто. Все гениальное вообще просто. Есть
такая поговорка.
  -- Тайлер, а можно вопрос? -- подал голос Ромунтий. -- Он и 
тебя тоже касается.
  -- Да, конечно.
  -- Танк и БМП стоят в нашем дворе. Понимаешь, В НАШЕМ С ТОБОЙ
ДВОРЕ.
  -- ОК, тогда все меняется. Чейндженемся ролями. Сергеич и
Пиротехник забрасывают караульных "лимонками", я и Ромунтий
работаем минерами. Ребята, извините, но у нас с Ромой с этими
гадами теперь уже свои счеты. Сергеич, обучай нас, дураков, как
правильно ставить мины.
  -- Нет ничего проще, -- покусывая ус, ответил Сергеич.
  Палыч за время дискуссии не проронил ни слова. Молчание -- знак
согласия, решил я. И позвонил матери -- сказать ей, чтобы пожила
пару-тройку недель у сестры Наташи в Плявниеках. "На районе
опасно, мама," -- аргументировал свое решение я. "А ты-то что
там делаешь?" -- спросила она. "Воюю с преступностью."

36.

  Задуманная мной операция Blitzkrieg # 2 прошла идеально гладко.
Четыре гранаты одновременно взлетели в воздух, а когда упали на
землю и грянули, кого не убили, то оглушили конкретно. Группа
прикрытия начала расстреливать окна Ромкиного подъезда. На нас с
Ромунтием в этой заварухе никто (даже включая своих) не обратил
внимания. Я установил четыре мины на гусеницы Т-62 -- по две на
каждую. Пятую я засунул в танковую пушку -- без нее нам будет
жить куда безопасней. Мой товарищ при помощи трех подобных
изделий оприходовал днище БМП. Пульты были в надежных руках --
руках Сергеича и Сереги-Пиротехника, которые уже ждали всех нас
на противоположном берегу. Мы с Ромунтием легко отыскали их в
зарослях камыша.
  -- Сергеич, передай-ка мне свою волшебную коробочку с
пироэффектами, пожалуйста, -- попросил я комвзвода. -- Надо же
когда-нибудь учиться. А ты, Серега, отдай дистанционку Ромунтию.
  Через Марупите успела переправиться и группа поддержки.
"Возвращайтесь в бункер, -- сказал я. -- Мы с Ромой тут еще
немного посидим. Не волнуйтесь -- курить не будем, огоньками
себя не выдадим."
  Шестеро боевых товарищей молча расстворились во мраке.
  Тюрбаны, удивленные прекращением огня -- настолько же внезапно
затихшем, насколько и начавшимся, повылазили на улицу. У машин их
собралось ну никак не меньше пятнадцати человек, насколько нам
позволяло видеть в темноте наше зрение. "Ну что, Ромунтий, из
сотни тысяч батарей за слезы наших матерей -- огонь!"
  И мы одновременно нажали на клавиши. Вид горящих во тьме
вражеских боевых машин и людей впечатлял. Для полноты картины уж
очень хотелось уложить очередями и еще живых охваченных паникой
тюрбанов, да делать этого было нельзя. Конспирация. Та самая, о
которой я твердил с первого дня пребывания в отряде.
  С того, самого первого боя -- больше ни одной потери. И точка.
  Я и без того разлюбил футбол.

37.

  Перемазанные болотной грязью, в бункер вошли мы с Ромунтием.
  -- Товарищ старший лейтенант, задание выполнено. Пушка у танка 
в полной неисправности, гусеницы тоже. С днищем БМП ситуация 
аналогичная.
  -- Какое там задание. Сам себе его придумал -- сам и выполнил. 
Я же не сказал тебе ни одного слова. Так что перед собой 
отчитывайся. Главное, Тайлер, ты не потерял ни одного человека.
  -- Молчание -- знак согласия, товарищ старший лейтенант. Я, во
всяком случае, вас тогда именно так и понял, -- слукавил я.
  -- А почему не просто Палыч, наконец? Ты мне можешь это
объяснить, Тайлер? Откуда в нашем разговоре появилось это
вопиющее "вы"? Или тебя смущает вот эта девушка? Кстати, пока вы
развлекались пиротехникой, у нас в роте появилось пополнение.
Теперь нас уже сорок восемь.
  -- Пополнение, а вас как звать-то? -- обратился я к 
темноволосой девчонке в черном плаще.
  -- Вероника.
  -- А меня Тайлер.
  -- Мне уже про вас рассказали. Тут вся рота вас с другом все
дождаться не могла.
  -- Рота, говорите. Ну пусть будет рота. Да, Палыч?
  -- Я только "за", Тайлер.
  -- Итак, Вероника, вернемся к вашему имени. Для мирного времени
оно звучит идеально. Красиво. Прекрасно звучит, немного
необычно. К тому же имя довольно редко встречающееся. Здесь, на
войне, вас будут звать иначе -- Ника. Сокращенный вариант.
Причем неплохой. Ника -- богиня победы. Значит, ты -- извините,
я как-то незаметно перешел на "ты" -- принесешь нам удачу.
Должна принести.
  -- Я постараюсь.
  -- Тайлер, возьми девушку под свою опеку, -- выпуская струйку
сигаретного дыма и не поднимаясь со своего стула, сказал
успевший помыться после ночной вылазки Сергеич. -- Отведи ее на
склад, выдай униформу и оружие.
  -- Из "Калаша" стрелять умеешь?
  -- Не-а. Только из пистолета.
  -- Тогда получишь пистолет Макарова. Возражения есть?
  -- Нет, товарищ Тайлер.
  -- Маузер тебе товарищ. Я для тебя, как и для всех в роте --
просто Тайлер. Про-сто Тай-лер. Понятно?
  -- Да.
  -- Замечательно. Пойдем на склад, переодену тебя в нашу рабочую
одежду. В такую же, какая сейчас на мне, только почище. Лишь
размерчик нужный подберем.
  -- Изыми на время военных действий гражданскую одежду, -- не
унимался сержант Сергеич. -- И выдели даме спальную койку.
  Уж я-то знал, какую койку ей выделить. Ту, которая пустовала
подо мной. Может, я ее специально берег для Ники? Что-то в этой
девчонке мне сразу приглянулось. Особы женского пола ведь просто
так на тропу войны не выходят.
  У нас будет еще впереди вся ночь, чтобы поговорить. И я узнаю,
как она сюда попала. Узнаю все мотивы, побуждения. Все узнаю. А
пока, Ника, иди в тот закуток и переоденься. Одежду мирного
времени сдай адъютанту Андрею.
  А с утра Центр нам подбросит два РПГ. И мы окончательно добьем
вражеские Т-62 и БМП.

38.

  Ей было только двадцать два. Она только этим летом закончила
юрфак. Она только собиралась вступить в новую жизнь. И
вступила -- но не в ту, в которую собиралась вступить раньше.
  В отряд ее привел некто Айвар, учившийся с ней на параллельном
курсе. Она с радостью откликнулась на его предложение. А Палыч в
мое отсутствие столь же радостно принял ее. "Мы же не на
корабле," -- улыбаясь, произнес он, увидев Веронику в стенах
нашего бункера. Так мне, во всяком случае, рассказал его
адъютант Андрей.
  Чего она искала и нашла здесь?
  Романтики? Война -- это не совсем романтика. Не до конца
романтика, объяснял я ей в ту ночь. Это риск. Это игра со
смертью, которая может обернуться игрой в футбол твоею
собственной головой. Это задания, порой невыполнимые, но
выполнить которые ты обязан. Или задания, которые тебе никогда
не даст, скажем, Палыч. Задания, которые ты придумываешь себе
сам. Как вот это, с которого вечером вернулся я. А что это было
за задание, поинтересовалась она. Лишить дееспособности танк и
БМП, стоящие у порога моего дома. Лишить Т-62 возможности
поиграть в тир с нашим бункером. Всего-то.
  Насколько я понимаю, тебе это удалось, продолжила она. Тебе
вообще все удается, судя по разговорам твоих боевых товарищей.
Тебя здесь ценят. Одновременно и берегут, и не связывают руки.
Ты -- свободный художник. Кот, который гуляет сам по себе. Или
вместе со своим взводом, поправил я ее. Даже не своим -- у меня
есть командир, взводный Сергеич. Это у него я начинал в первые
дни войны.
  Война -- это часы ожидания, а потом взрывы, очереди и трупы.
Сколько тюрбанов ты уже убил, спросила она. В первый день, когда
взвод Сергеича потерял троих -- человек семь, а может и десять.
Вчера -- шесть. Бывало -- куда больше. Бывало -- вообще никого.
Вне зависимости от результатов охоты я засыпал спокойно,
подытожил я. А что ты чувствовал, когда убивал? Облегчение да и
только. Приблежение конца войны, до которого ни я, ни ты можем
не дожить.
  Так чего же она искала здесь?
  Любви? Военно-полевой роман -- вариант не из худших. Только
отнесись к этому осторожней, детка. Тебе не стоит здесь
играть в любовь. Особенно со мной, хоть ты и смотришь на меня
влажными, уже влюбленными глазами. Ведь я в любую минуту могу
умереть. Я готов к этому. А ты -- пока нет. И потому потеря меня
будет для тебя вдвойне тяжелой. Если тебе удастся приручить
меня, то в день твоей смерти я не произнесу не слова. Я лично
похороню тебя. Похороню цельной, с неотчлененной от туловища
головой. Поэтому я завтра же попрошу Сергеича включить тебя в
наш взвод. Так мне будет проще оберегать тебя.
  А может она ищет здесь себя?
  Тогда ты попала туда, куда следовало. Ты обретешь здесь себя. И
я тебе в этом помогу. Чем смогу, чем сумею.
  А пока давай спать. Извини, что я стряхнул на тебя пепел моей
сигареты. Это нечаянно. Случайно. Рука дрогнула, колоть устала.
Ничего страшного не произошло? Я же не прожег твой плед? Ну вот
и хорошо.
  Спокойной ночи, Ника.
  Ведь завтра нам привезут два новеньких РПГ. То-то повеселимся.

39.

  С самого утра я попросил Сергеича включить Нику в наш взвод.
Сержант не возражал. А к половине второго Центр подкинул нам два
РПГ. Два бойца, марупских новобранца, еле-еле затащили их в наш
бункер. "Вот это я понимаю -- настоящее оружие," -- произнес я,
прихлебывая зеленый чай и обнимая сидевшую на своей нижней койке
уже НАШЕЙ ОБЩЕЙ двухярусной кровати Нику. "Итак, я беру "Калаш" и
мобильник и иду на разведку," -- я обратился к Палычу. Тот
обреченно кивнул с фатализмом мусульманина. "Кто со мной?" --
воззвал я.
  -- Я! -- первой откликнулась Ника.
  -- Тебе еще рано. Ты только первый день в отряде... извиняюсь,
роте. Тем более, мы идем в светлое время суток. Кстати, Палыч,
есть рацпредложение, которое ты должен оформить в приказном
порядке -- в гражданской одежде мы больше не имеем права бродить
нигде, кроме территории нашего бункера. Ведь я с Ромунтием, когда
покидали родной дом, были одеты по гражданке. При этом по
тюрбанам стреляли. То есть не очень прилежно вели себя в
качестве мирных жителей.
  -- Согласен. Абсолютно согласен. Будем разгуливать по улицам с
оружием и хулиганство наводить в гражданской форме -- пострадают
невинные. А нам это на фиг не надо. Ведь тюрбаны пока мирное
население не трогают. Давайте не позволим им прекращать
придерживаться этих правил игры.
  -- Спасибо за поддержку, Палыч. Итак, мне нужен человек или 
два.
  -- Я иду с тобой, -- сказал Ромунтий.
  -- И я, -- добавил Серега-Пиротехник.
  -- Тогда пошли. Палыч, а ты тут разберись, кто из РПГ стрелять
умеет. Заносите их за гаражи, чтоб бункер не светить, и через
речку по моей наводке -- огонь! ОК?
  -- Договорились, Тайлер.
  -- Береги себя, -- поцеловала меня на прощание Ника. Это был
хоть и кратковременный, но наш первый поцелуй. Тем самым она
зажгла зеленый свет нашим серьезным отношениям и спровоцировала
меня на фразу:
  -- Жди меня. Я скоро вернусь. И вернусь живым.
  -- Я в тебя верю.
  Наконец я услышал от женщины то, что мне было так нужно 
услышать.
  Пока моя группа двигалась к арсенальскому забору 
подкрадываться к тюрбанам в обход, Палыч уже подыскивал 
гранатометчиков.

40.

  Между моим, сорок третьим, и соседним, двадцать седьмым, домом 
есть соединяющий их маленький железный заборчик. С этой стороны 
наша группа и намеривалась влезть во двор -- посмотреть, что там 
к чему. В конце концов, интересно же было поглазеть на итоги 
нашей ночной операции при дневном освещении.
  Мы бесшумно проползли мимо всех без исключения окон первого
этажа и остановились как раз в районе этого заборчика. Все мы,
согласно последним распоряжениям, были одеты в хаки. На плечо
каждого давила лямка "Калаша" 47-й модели, по карманам были
разбросаны гранаты.
  -- Ромунтий, подержи мой "Калаш". Это стало хорошей приметой. Я
перелезу и гляну, что у нас во дворе происходит. А заодно, если
получится, просочусь в подъезд -- там, в моей квартире на
письменном столе, остался полный магазин от моей "Чезетты". Не
оставлять же его врагам.
  Я мигом одолел железный заборчик и остановился у угла дома.
Тюрбаны притаранили в центр двора походную кухню и что-то
стряпали. В подъезд мне удалось проскочить незамеченным. Но
там...
  Там меня ждала открытая дверь на первом этаже. На пороге стояла
соседка по подъезду Светлана, буквально за шиворот затащившая
меня в свою квартиру. На кухне сидел ее муж Саня. "Я тоже хочу
записаться в отряд. Это возможно?" "Конечно. Вакансии еще есть,
-- пошутил я. -- Как тут обстановка?" "В качестве казармы они
пока используют дальний, Ромкин, подъезд. Сейчас готовят обед.
Так как к вам попасть?" "Легко, Саня. Света, сходи пока за
магазином от "Чезетты" в мою квартиру. Найдешь его в моей
комнате на столе. Хата, скорее всего, не заперта. А если заперта
-- вот, держи ключи."
  Мы перешли в другую комнату, окна которой выходили на бывший
завод "Арсенал". Я набрал номер Палыча. "Алло, это Тайлер.
Вопрос номер один. У нас пополнение. Проверенный товарищ, мой
сосед. Где его может встретить наш человек?" "Пусть будет через
десять минут за гаражами около типографии." "ОК. Вопрос номер
два: тюрбаны здесь отобедать собрались. Как там с
гранатометчиками?" "Они в порядке." "В таком случае предлагаю
сначала вдарить по полевой кухне, как только они вокруг нее
соберутся, а потом уже расколошматить Т-62 и БМП. Живую силу я
беру на себя и ребят." "С твоим планом согласен. Главное, себя
берегите. Не забывай свой девиз, Тайлер: "Больше ни одной
потери!" "Слушаюсь, старлей."
  -- Сань, с тобой все ясно. Через десять минут дойди до железной
дороге сразу за гаражами, в той стороне, где типография. Тебя
там заберет наш человек, он будет одет в камуфляж. Приоткрой
мне, пожалуйста, вон то окно -- я воспользуюсь твоим домом,
когда буду добивать гадов после ударов наших РПГ. Можно?
  -- Нужно.
  -- Куда Свету-то отправишь?
  -- К матери в Межциемс.
  -- Тогда выходите вместе. В конце квартала разойдетесь. 
Одинокий мужчина в гражданском у тюрбанов уже вызывает 
подозрение. Потому я и в камуфляже. Через полчаса такой же будет 
и у тебя. Можно, еще раз из той комнаты позвоню?
  -- Конечно.
  -- Алло, Ромунтий, это Тайлер. Я в квартире на первом этаже и
весь сброд вокруг полевой кухни мог бы быть у меня на мушке,
если б ты отполз на пять метров назад и протянул мне мой
"Калаш". Дальше переговариваться будем через окно.
  Рома протянул мне мой АКМ и два рожка. "Скоро начнется
фейерверк, -- прошептал я ребятам. -- Я беру на себя кухню. А вы
отходите назад и достреливайте суетящихся вокруг танка и БМП
из-за другого угла дома. Все ясно?" "Базара нет." "Тогда ждем
сигнальной ракеты. Сигнальной ракеты по полевой кухне из РПГ."
  "Сигнальная ракета" не заставила себя долго ждать -- по моим
подсчетам, Саша со Светой только-только успели покинуть пределы
квартала. Наваристый, судя во всему, плов разлетелся во все
стороны двора, забрызгал стены обоих домой. Тут же запылал Т-62.
Пока еще живые тюрбаны рванули к БМП и подъезду Ромунтия. Их
спины обильно поливали мои очереди -- наша контратака стала для
них полной неожиданностью. До подъезда никто не добежал живым --
их встречали очередями Ромунтий с Пиротехником. Вскоре запылал и
БМП.
  Двор был чист. Только обугленные трупы валялись там и сям.
Наглая вылазка среди бела дня удалась на славу. Мы возвращались
в наш бункер. Наш дом. Бункер, ставший нашим домом.

41.

  -- Я рад, что у нас в роте есть отменные гранотометчики, -- я 
первым из нашей троицы ввалился в бункер. -- Три выстрела -- и 
все в точку. Супер, Палыч!
  -- Супер, люпер... Вы тоже молодцы ребята, хорошо
сориентировались по обстановке. А ты, Тайлер, еще и бойца нового
в роту привел.
  -- Саня, все в порядке?
  -- Еще бы! -- на моем соседе отлично сидела униформа. Он уже
нашел себе занятие: сидел на топчане и чистил автомат.
  -- Молодец, что вернулся, что сдержал обещание, -- прижалась ко
мне внезапно подскочившая Ника.
  -- А ты думала!
  -- Хоть девчонку-то поцелуй, -- проскрипел из-за офицерского
стола Сергеич.
  -- Секундное дело, -- сказал я и расцеловал Нику.
  -- Сколько ты сегодня положил, Тайлер? -- поинтересовалась она.
  -- Боюсь соврать. Может, пятерых, а может и троих.
  -- Главный сегодняшний улов, увы, не ваш, -- вмешался в разговор
Палыч. -- Тайлер, ты ни за что не угадаешь, кто стрелял из РПГ.
  -- Ну и кто?
  -- Сергеич и я.
  -- Ты, Палыч? Ну вы и даете! Оставили отряд без трех главных
действующих лиц. Стыдно есть?
  -- Ну хоть один из троих должен же был вернуться, а?
  -- Вернулись все трое. И на том спасибо.
  -- Обед -- через час, -- скомандовал Палыч. -- А пока -- тихий
час.
  ...Мы с Никой впервые улеглись на одной койке. И долго-долго
целовались.

42.

  -- Теперь начинается новая жизнь, более упорядоченная, --
послеобеденную политинформацию начал проводить Палыч. Рядом с
ним стояли Сергеич, я и адъютант Палыча Андрей. -- В бункере
собралось ровно сорок девять сорвиголов. А это -- восемь
условных взводов по пять человек в каждом. Четверо оставшихся --
я, Андрей, Сергеич и Тайлер. Но Сергеич с Тайлером уже в одном
взводе. Поэтому взвод Сергеича будет ударным -- в нем семь
бойцов, а не пять, как в других подразделениях. Именно на этих
людей я и буду рассчитывать больше всего. Большинство из них
проверены делом, а Тайлер и вовсе вышел однажды живым из такой
мясорубки, из которой обычно вперед ногами выносят. Так что
просьба к остальным -- не обижайтесь. Стоять на часах, ходить в
обычную разведку или просто мыть полы и чистить картошку -- это
тоже служба, тоже работа, необходимая для успеха нашего общего
дела. Разделением всех по взводам в течение вечера займется
Сергеич. Я все сказал.
  -- Я добавлю пару слов, -- завершил политинформацию я. -- 
Ничего страшного, если кто-то не владеет тем или иным оружием. 
Я, к примеру, не умею стрелять из РПГ. Ну и пусть! Найдутся 
другие, кто смогут сделать это куда качественней. Повтюряю: не 
комплексуйте из-за того, что не владеете тем или иным видом
оружия. Учений специально ни для кого никто проводить не будет.
Сейчас не время для учений -- идет война. Любой лишний шум -- и
будут жертвы с нашей стороны. А я не хочу потерь в нашей роте.
Вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать.
  -- Сергеич, какой взвод уже сформирован? -- обратился я уже к
своему непосредственному командиру. -- Афанасьева? Так вот,
меняем тактику караула. Службу будем нести повзводно. Один боец
по-прежнему будет дежурить у шоссе, второй -- у забора вдоль
железной дороги. Еще двое займут место наверху -- один на крыше
со стороны сектора частных домов и будет его просматривать,
другой будет осматривать окрестности с башенки на крыше, которую
я заприметил еще тогда, когда мы только вселялись сюда. А
комвзвода будет находиться у входа внутри блиндажа и держать
мобильную связь со своими подчиненными. Ему придется выделить
стул. Слышишь, Андрей?
  Палыч внимательно слушал наш разговор с Сергеичем. И, судя по
улыбке командира роты, он ему понравился. Комроты Палыч вообще
любил дисциплину. Особенно в военное время. Да и в мирное,
будучи пожарным, он при мне не выпил ни рюмки водки.

43.

  Следующие дни можно было охарактеризовать не иначе, как
беспросветными. Сколько не рыскали наши разведгруппы днем и
ночью по окрестностям, так и не повстречали ни одного тюрбана. Я
в отчаянии даже сказал Палычу, чтоб он потребовал у Центра
вертолет для воздушной разведки -- может, хоть с воздуха можно
будет увидеть врагов. Не фартило во время вылазок даже мне,
вездесущему Тайлеру. В тщетных поисках тюрбанов провел в
разведрейдах я далеко не один час, зная, что там, в бункере,
меня ждет рядовой Ника, завернувшая в старые газеты мой котелок
с обедом -- дабы не остыл.
  Плюс ко всему мы (имелось ввиду начальство -- Палыч, Сергеич и
я) так и не могли разобраться, откуда же в район наших боевых
действий нагрянули тюрбаны. Явно не с воздуха, как то могло
случиться в баложском варианте. Здесь была задействована
бронетехника. Целых две единицы -- Т-62 и БМП. Да еще с походной
кухней. Как они пришли на нашу рижскую окраину? Если со стороны
Юрмалы -- то как? Мимо нашего бункера никто не проезжал, да и
вообще с той стороны ни один часовой ни разу не замечал живого
тюрбана. С юрмальского шоссе попасть в мой район они могли,
только свернув с хайвея на улицу Лиепаяс. Это нашему военному
совету и представлялось самым реальным вариантом.
  А что, если они вошли в город со стороны Елгавы? В их
распоряжении мог уже легко оказаться Каменный мост. А если, что
еще хуже, они прибыли со стороны Бауски? Тогда мы воеюем здесь
лишь с незначительной частью агрессоров, а остальные силы врагов
через окружную дорогу уже подступают к Риге с другой стороны.
  В это безвременье мы с Никой много часов проводили вместе.
Каждый из нас рассказывал о себе, о том, какими мы были до
войны. Внимание Ники как-то привлекла гравюра над моей койкой.
На нем была изображена женщина с мечом. Что это, спросила меня
Ника. Талисман Тайлера, подаренный мне братом. У тебя есть брат,
Тайлер? Да, двоюродный брат со стороны дяди Федора, и его тоже
зовут Тайлером. Так не бывает, сказала она. Бывает, ответил я.
И где же он, задала она очередной вопрос. Везде. И здесь. И
нигде. Он снаружи всех измерений. Когда закончится эта война, я
тебе покажу, что он написал мне на память на обратной стороне
этой работы. Если мы доживем, добавила Ника. Она уже прониклась
моим фатализмом.

44.

  И вот я дождался. Наконец пришел черед action'а. Хоть 
какого-то action'а. И если б не я, так же, как все остальные 
бойцы, уже несколько разморенный и расслабленный обстановкой, 
отнюдь далекой от боевой, то хрен знает что бы с нами всеми в 
итоге сталось.
  Я вышел покурить на крыльцо -- мне оспопиздел спертый
казарменный воздух. Толком покурить не удалось. Я лишь выпустил
пару колец дыма -- и увидил ИХ. Да, я не мог ошибиться -- из-за
железной дороги за нашим бункером вели наблюдение два тюрбана.
Их головные уборы нельзя было не заприметить в спускающихся на
марупское болото сумерках. Куда смотрели часовые? ЦЕЛЫХ ТРИ
ЧАСОВЫХ -- один у забора и оба на крыше? Я затушил сигарету о
подошву ботинка и, разъяренный, ворвался в бункер.
  -- Это ж что за дисциплина, Сергеев? Твои дежурят, да? 
Просрали двух тюрбанов твои, вот как! Короче, докладываю, Палыч. 
За железнодорожным полотном сидят два тюрбана и глаз с нашего 
фасада не спускают. Сергееву -- выговор, взвод -- к 
переформированию. А сейчас действуем так: мне нужны два 
гранатометчика. Потому что автоматные очереди уж точно привлекут 
к нам внимание. А кто и откуда стрелял из РПГ -- хрен кто 
разберет. Итак, кто готов идти на охоту?
  -- Я пойду, -- сказал Сергеич. -- И Пиротехник. Он тоже 
владеет РПГ.
  -- Я с биноклем ночного видения присоединяюсь к вам. С нами 
пойдет еще и Ника: она никогда не была в обстановке, 
приближенной к боевой. Дежурства на крыше в компании со мной в 
счет не идут.  Опыта ей надо набираться. Ты ничего не имеешь 
против, командир?
  -- Нет, конечно, -- Сергеич уже готовил к бою свой РПГ. -- 
Разве что только за ее жизнь в ответе лишь один человек -- ты.
  -- Понял. Ника, ты готова? Отлично. Сергеич, Серега? Андрей,
тогда выруби свет в бункере и не включай до нашего возвращения.
Чтоб через дверной проем ни один луч не вырвался наружу.
  Один за другим мы выскочили под мелкий дождик. Накинули
капюшоны. По двое -- я с Серегой, а Ника с Сергеичем --
спрятались за тополями. Я еще раз рассмотрел тюрбанов сквозь
линзы бинокля -- их по-прежнему было только двое. Ребята видели
врагов невооруженным глазом. "Ну что, пора начинать, -- произнес
я. -- Сергеич, бери правого -- он ближе к тебе." "Серега, на
три-четыре -- огонь! -- скомандовал комвзвода. -- Три-четыре!"
  Спустя тысячную долю секунды двумя вражескими лазутчиками 
стало меньше.
  Мы вернулись в казарму. Комроты Палыч уже устраивал взводу
Сергеева форменный разнос. Караул тем временем несли ребята
Афанасьева, который и впустил нас внутрь. Я дождался окончания
свирепого монолога Палыча и сказал ему только одно: "Звони,
дружище, в Центр и заказывай "Шмель". Если так и дальше будет
продолжать, без огнемета нам уже не обойтись."
  После чего разделся и лег на нашу уже общую с Никой нижнюю
койку. Почему нижнюю? Просто с верхней мы уже однажды свалились,
устроив небольшой переполох в отряде. Мне приснилось, что я
бобслеист Сандис Прусис и что я прохожу пятый вираж сигулдской
санно-бобслейной трассы.
  Хороший оборвался сон, ничего не скажешь.
  Сон мирного времени.

45.

  "Шмель" пришелся как никогда кстати. Под мостом над Марупите
груз принимал лично я. Сам распаковывал его. Сам осматривал. С
огнеметами я уже имел дело и нутром чуял, что именно сегодня он
мне и пригодится. Предчувствие меня не подвело.
  В то же сумеречное время, the small hours, на том же месте, 
где вчера я засек двух тюрбанов, часовой из группы Овсеенко с 
крыши заметил скопление порядка тридцати моджахедов. 
Планирование операции я вновь взял на себя.
  -- Сергеич, только не обижайся, но мне кажется, что я точно
знаю, что нужно делать. Первая часть операции -- по тому же
сценарию, что и вчера. Ты двумя гранатами лупишь по правому (с
нашей стороны) флангу, Пиротехник еще двумя -- по центру. Под
мостом прохожу я со "Шмелем" и слева убираю всех остальных.
Единственное, что мне нужно -- так это прикрытие из двух
человек. Со мной к речке пойдут Ромунтий и Саня, то есть вся
тройка будет состоять из жителей сорок третьего дома. Сергеич,
пальбу начнете тогда, как только получите от меня сигнал на
мобильный.
  Прикрытие мне не понадобилось -- я подобрался со своим 
"Шмелем" к тюрбанам хоть и перепачканным, но незаметным. Номер 
Сергеича я набрал заранее. Оставалось лишь нажать клавишу "yes". 
Что я, собственно, и сделал. На мгновение две ярких вспышки 
ослепили меня. Спустя несколько секунд салют повторился. А потом 
пришел черед моего бенефиса.
  В который уже раз за эту войну из пламени нашего взвода никто 
из врагов не вышел живым. Возвращаясь в бункер, я радостно 
напевал:
    Five to one
    One to five
    No one get from here alive
  Наверное, таково и было соотношение сил -- пять тюрбанов к
одному нашему, один наш к пяти тюрбанам. Если даже не хуже. Тем
не менее мы ровно за две недели не понесли ни одной потери. Мы
были просто очень хорошим и грамотным партизанским отрядом.
Людьми, которым не хватало этой партизанской войны в обычной
жизни. Людьми, которые в обычной, мирной жизни себя уже не
представляли. Даже те, кто еще не успел понюхать пороху.
  Ведь все крупные диверсии выполняла группа Сергеича -- 
Тайлера.
  "Сейчас не время для учений -- идет война," -- любил повторять 
сказанные как-то мною слова Палыч, наставляя нас на очередную 
авантюру. Из которой мы непременно возвращались живыми.

46.

  Шестнадцатый день войны начался удачно. Он ознаменовался тем,
что с раннего утра Вадим Копченков по прозвищу Рыжий притащил в
бункер языка. Живого языка! Все тотчас позабыли об утрененем
голоде и завтраке -- нам предстоял первый в истории роты допрос!
Мы могли узнать все-все-все и даже -- при особой доли везения --
больше этого всего-всего-всего.
  Я подозвал Рыжего к нам с Палычем и Сергеичем.
  -- Где ты подобрал этого кадра? -- спросил я Вадима.
  -- Делал утренний обход возле гаражей и натолкнулся на него
около типографии. Он там, кстати, то ли сидел в засаде, то ли
стоял на посту.
  -- Железно по посту, Вадя, -- убедительно произнес я. --
Железно. Вот откуда они эти два вечера вылазили -- либо из
типографии, либо с бывшей воинской части. Сейчас мы все узнаем.
Для начала пусть накормят парня и водой напоят. Пусть думает,
что мы -- добрые католики, а не какая-нибудь банда Горбатого.
Кстати, Рыжий, на каком языке он говорит?
  -- Хрен знает.
  -- Английский в необходимых нам пределах должен знать. Или
немецкий. В любом случае допрос буду вести я.
  Накормленный тюрбан сидел на стуле Сергеича, будучи 
привязанным закинутыми назад руками к спинке.
  -- Итак, начнем разговор. По-английски говоришь?
  -- Немного.
  -- Хорошо. Есть такая конвенция -- о военнопленных. Сначала ты 
ответишь на наши вопросы. Потом поживешь у нас на бесплатных 
харчах. А когда закончится война, мы тебя отпустим. Будешь 
отвечать на мои вопросы?
  -- Попробую.
  Тогда начинаем, сказал я. Твое имя? Мурат. Звание? Рядовой. 
Род войск? Пехота. Сколько вас высадилось в этом районе? Около 
двухсот человек. Как вы сюда попали? Свернули с шоссе налево, 
потом еще раз налево -- и до конца. (Моя догадка относительно 
улицы Лиепаяс оправдалась на все сто. Ай-да Тайлер!) Сколько 
было бронетехники? Два танка и боевая машина пехоты. Все -- 
советского производства. Где стоит оставшийся танк? Охраняет 
казарму. Что за танк? Т-72. Где расположена казарма? В том 
четырехэтажном красном здании, около которого ваш патруль меня и 
взял в плен. Ага, значит, в типографии. Я, как всегда, был прав, 
Палыч. Сколько вас там, продолжил я допрос. Изначально 
высаживалось две с половиной сотни человек. Сейчас мы понесли 
потери. Мы в курсе, сказал я. Что вы думаете о нас? А что вы 
думаете о чеченцах, воюющих на своей земле, в своих ущельях, 
против федералов, вопросом на вопрос ответил Мурат. Мы здесь 
чужие, а вы хозяева территории. Вам проще партизанить, чем нам 
зачищать местность. Продолжим: сколько таких же групп, как ваша, 
высадились в пригородах Риги? Не знаю. Слышал ли ты о вашей 
роте, которая погибла в баложских торфяниках. Нет. Все, у меня 
вопросов больше нет. А у тебя, Палыч? Тоже нет. На нет и суда 
нет, сказал я и перерезал горло Мурату своим армейским ножом. 
Нам не нужны пленные. Мы воюем по партизанским правилам.  Но в 
футбол головами врагов мы тоже не играем.
  Заранее я сделал знак Ромунтию, чтобы он вывел Нику на улицу. 
Я не хотел, чтобы она своими глазами увидела, как я поступил с 
пленным. Ника даже не поняла, что за содержимое было в том 
мешке, который вышли сбрасывать в Марупите провинившиеся два дня 
назад бойцы взвода Сергеева.

47.

  -- Мне теперь все ясно, Палыч. Все предельно ясно. Нужно
вызывать из Центра два вертолета. С ракетами и напалмом. И
уничтожить как типографию, так и бывшую воинскую часть. Сдается
мне, Мурат кое-чего не договорил. Вряд ли они не заняли еще и
воинскую часть, вряд ли. Своими силами мы, конечно, можем с ними
справиться, но при этом, учти, потеряем почти всех. Поэтому
вызывай Центр, прямо сейчас вызывай, и требуй к 20.00 два
вертолета с полным боекомплектом. Потом передай мне трубку, я
расскажу, какие объекты нужно стереть с лица земли.
  Палыч тотчас связался с Центром и объяснил обстановку. Два
вертолета к восьми вечера -- не проблема, ответили ему. Только
что бомбить? Сейчас я передам трубку Тайлеру. А, лейтенанту
Тайлеру? Какому лейтенанту, недоумевал я. Потом все тебе
объясню, успокоил Палыч. Тайлер на проводе, я впервые говорил
напрямую с Центром. Лейтенант, что нам бомбить? У вас есть
подробная карта Задвинья под рукой? Да. Отлично. Найдите улицу
Ояра Вациетиса. Она начинается у парка Победы, а заканчивается
за юрмальским шоссе. Нашли? Отлично. Найдите тот участок улицы,
где она пересекается с юрмальской железной дорогой. Да, там
есть мост, еще ближе к целям тупик улицы Марупес. Теперь смотрим
на участок улицы Вациетиса между юрмальскими железной дорогой и
шоссе. Два самых ближних к железнодорожному полотну здания нам и
нужны. У обоих построек общий номер -- сорок три. Их надо
уничтожить. Где-то там стоит и Т-72. Если будет нехватка ракет,
на это можете не тратиться. Мы сами потом разнесем его из РПГ.
Такая помощь от вас требуется нашей роте. Это посильно?
Отлично. Возвращаю трубку командиру роты.
  ..."Пойми, Тайлер, в нашей роте ты уже давно не просто 
рядовой. Ты фактически руководишь не только своим взводом, но и 
всем отрядом. Все операции придумываешь ты. Я доложил о тебе 
Центру.  Как только кончится война, тебе причитаются 
лейтенантские погоны. Центр одобрил мои рекомендации в отношении 
тебя. На повышение пойдешь не только ты. Сергеич из сержантов 
тоже перепрыгивает сразу в лейтенанты. Остальные получат лычки 
diѓkarav+r'а -- старшего рядового. А мне причитается звезда 
майора. Так меня проинформировали в Центре. Что до тебя... Ты 
думаешь, я по ночам вот за этим столом фантастическую литературу 
писал? Вовсе нет. Это твоя и Сергеича характеристики, 
перечисление всех ваших подвигов."
  К чему мне лейтенантские погоны, подумал я, уже лежа рядом с 
Никой. А вот к чему, вдруг осенило меня. Я сменю свой 
пропитанный грязью, порохом и кровью камуфляж на лейтенантский 
китель и в нем пойду к родителям Ники просить руки их дочери. 
Неплохая идея, моя девочка, а? Твои идеи всегда превосходны, 
Тайлер.
  И, обнявшись, мы придремнули. Нужно было хоть немного
передохнуть. Ведь на 16.00 уже был назначен совет по проведению
вечерней операции.

48.

  -- Как я раньше об этом не догадался! Какой я все-таки идиот, 
-- я первым взял слово на совете. -- Палыч, срочно свяжи меня с 
Центром.
  Алло, Центр, начал я. Это беспокоит лейтенант Тайлер. Вы не
могли бы в течение часа доставить обычным маршрутом глушители?
Да, да, глушители для ПМ и "Чезетт". Чем больше, чем лучше. ОК,
двадцать таких и двадцать таких. Нас это устраивает. Ждем,
повесил я трубку.
  -- Что ты опять задумал? -- спросил меня Сергеич.
  -- Операция по уничтожению тюрбанов принимает масштабные 
формы. В нем участвуют почти все бойцы нашего отряда. Объясняю, 
почему. Два вечера подряд тюрбаны светились около нашего 
бункера. Это не есть хорошо. Кто даст гарантию, что и сегодня с 
наступлением сумерек они не вылезут из своих нор? Ты, Сергеич?  
Вот то-то. Значит так. С 18 часов взвод Овсеенко прикрывает 
подступы со стороны сектора частных построек и юрмальского 
шоссе. Бедолагам Сергеева доверяем наше самое малоуязвимое место 
-- сторону речки Марупите и болота. В это же время Афанасьев, 
Григорьев и их взводы уходят на марупское болото -- именно с 
этой стороны, как мне кажется, два вечера подряд подкрадывались 
к нам тюрбаны. Итак, двадцать человек я уже задействовал в 
операции. Остается еще семеро. Это взвод Сергеича, наш взвод. Мы 
уходим в ложбину между железной дорогой и гаражами. Сергеич и 
Серега берут с собой РПГ и до последнего момента сидят в засаде.  
Я, Ромунтий, Радист, Сашка и Ника расположемся ближе к их 
казармам. Теперь, я надеюсь, всем понятно, почему я затребовал у 
Центра глушители. Чтобы не было лишнего шума до появления нашей 
воздушной кавалерии. А когда она появится, то все неугодные 
попадут под огонь ударного взвода Сергеича -- двух РПГ, одного 
"Шмеля", три "Калаша" и одного (я улыбнулся, глядя на Нику) 
"Макарыча". Если придется вступать в бой, то именно мы в него и 
вступим последними. На часах у бункера стоять будут ребята 
Астафьева. А ты, Литовченко, направь своих под мост принимать 
глушители. Остальные останутся в казарме. Все, понеслась.

49.

  Розданные мною ЦУ в кои-то веки оказались излишей мерой 
предосторожности. Впечатленные вчерашними потерями, тюрбаны и 
носа не высосывали из своих нор. Так что нам пришлось терпеливо 
дожидаться 20.00 -- появления нашей воздушной кавалерии.
  Все прошло как по маслу. Зрелище было потрясающим. Сравнимым с 
салютом в честь 800-летия Риги. Сначала в небе над Задвиньем 
появились не два, а сразу четыре вертолета. Затем ракеты 
разнесли в щепки полувековую каменную кладку зданий типографии и 
воинской части, не забыв и о Т-72. Добивать ударной группе 
Сергеича -- Тайлера было уже некого. В кои-то веки, досадовали 
мы. И мы вернулись в казарму.

50.

  У группы Сергеича -- Тайлера работа появилась уже следующим
утром. Палыч отправил нас к завалам. Вдруг кто-то из тюрбанов
уцелел, такое предчувствие не покидало ни его, ни меня. Мы
двинулись по одной из улиц частного сектора, улицы Зутыню.
  Взвод двигался осторожно. Первыми шли я и Сергеич -- я по 
левой стороне улицы, Сергеич -- по правой. За мной шла Ника, за 
Сергеичем -- Радист. Третью пару составили Ромунтий с Саней, а 
замыкал группу Серега-Пиротехник с РПГ. РПГ, с которым он, 
похоже, уже не расставался ни ночью, ни днем.
  От того, что еще вчера можно было назвать зданиями, остались
лишь руины и подвалы. Первого тюрбана засек я. Он выскочил из-за
завала на территории бывшей воинской части, но я первым нажал на
курок. 1:0, сказал я ребятам.
  Мы присупили к осмотру подвалов. Ника действовала крайне
неумело: резко заглядывала вниз, держа впереди себя прямую руку
с пистолетом. Ника, так не делается, поучал я ее. Ты направляешь
ствол в дальний конец этого помещения без крыши. А если враг
сидит у стены с твоей стороны? Он успеет выстрелить первым. Рука
должна быть свободной и только в нужный момент ты, фиксируя
ее, резко наводишь пистолет на объект -- и стреляешь. Ясно? Да,
Тайлер, понятно.
  Шаткий грязно-синий деревянный заборчик в конце в/ч уцелел 
после вечернего налета. Мне это показалось подозрительным. И я 
изрешетил его очередью. Меняя рожок, я подошел к забору. Точно, 
интуиция вновь не подвела меня -- за забором, истекая кровью, 
лежали два тюрбана. 3:0.
  Я услышал выстрелы слева. Это на руинах типографии орудовали 
Сергеич с Радистом (остальные трое прикрывали улицу). "Скольких 
уложили, лейтенант?" -- крикнул я. Троих. 6:0.
  Мы вернулись на улицу Вациетиса. Встретили нас неприветливо --
выстрелами с небольшого холмика за железной дорогой. "Похуй
осторожность -- вперед!" -- скомандовал я и мы рванули прямо на
врагов, разряжая рожки и обоймы. Еще трое. Наверное, трое
последних. 9:0.
  "Ну вроде все зачистили, -- сказал Сергеич. -- Пошли в бункер
тем же путем." Возвращались мы беспорядочно, не так, как шли на
зачистку. Это чуть и не сгубило нас. Вовремя обернулся, как
всегда я. С того самого места, где Вадя Рыжий когда-то нашел
языка, выскочил тюрбан. Он уже вырвал чеку из гранаты. Я
разрядил автомат ему прямо в живот.
  10:0.
  Но было поздно -- граната взметнулась в воздух. Опаснее всего
было Нике: она стояла посреди улицы. "Ника, резко к забору и
падай на землю," -- только и успел крикнуть я. И сам прыгнул в
ворота типографии, столкнувшись в воздухе с Сергеичем и
Радистом. Ромунтий, Саня и Серега уже находились вне радиуса
действия Ф-1.
  Прогремело.
  Слегка заложило уши.
  Не отряхиваясь, я бросился к Нике. "Жива?" -- перевернул ее я.
"Еще бы," -- улыбнулась она. Я ощупал ее. Ни единого осколка!
"Дебютантам всегда везет -- это как в картах или на рулетке," --
только и смог вымолвить я.

51.

  Этим же вечером мы с Никой, решив не дожидаться окончания 
войны, надумали обвенчаться. Обвенчаться по-армейски, в компании 
боевых товарищей. Кольца подарили мужики по имени Павел и Дима. 
"Мы и так уже разведены, нам они ни к чему, а вам -- в самый 
раз," -- сказали ребята. Если мне обручальное кольцо пришлось 
впору, то свое Ника смогла пристроить только на средний палец 
правой руки.
  Моим свидетелем был мой комвзвода Сергеич, ее -- Палыч.
Свадебные фотографии на мыльницу Палыча сделал Ромунтий. Потом
вся рота кричала "горько!", были тосты, много виски и перловки с
мясом.
  А потом раздался звонок из Центра.
  -- Что? Не может быть? -- кричал в трубку опьяненный Палыч. --
Это правда? Ура!
  -- Ребята, -- он выдержал подобие торжественной паузы. -- 
Война закончилась! Лейтенант Тайлер прикончил последнего 
тюрбана! Ура!
  -- Качать Тайлера! -- и крепкие солдатские руки оторвали меня 
от невесты.
  Я никогда не был так счастлив, как в тот день.

52.

  В министерство обороны мы пришли в той форме, в которой кто-то 
из нас провел все семнадцать дней войны, а кто-то -- поменьше. Я 
позволил прикрепить к своему замызганному камуфляжу чистенькие 
лейтенантские погоны. "Хорош контраст," -- поцеловала меня Ника.
  Потом мы всей ротой долго сидели у фонтана в парке Райниса и 
пили виски прямо из горла, продолжая отмечать и победу, и нашу с 
Никой помолвку. Расходиться по домам не хотелось никому. "А если
опять будет война, все знают, где собираться?" -- спросил Палыч.
"Говно вопрос, товарищ майор!"
  -- Слушай, Тайлер, а ты не хочешь продолжить армейскую 
карьеру? -- обратился он ко мне. -- У тебя ведь есть все 
задатки. Поступи в Академию обороны -- и все у тебя впереди.
  -- Понимаешь, Палыч, такая, регулярная, армия -- не для меня.
Мне было хорошо с вами, там, в бункере. Я чувствовал себя как
рыба в воде в баложских торфяниках с Сергеичем, на марупском
болоте, на руинах типографии. Но маршировать по плацу -- это,
извините, не для меня. Уж лучше я вернусь в журналисты.
  Было далеко за полночь. Мы с Палычем пошли в Reval Hotel 
Latvija договариваться о двадцати пяти двухместных номерах. 
"Министерство оплатит," -- убедили мы администратора.
  Нам с Никой выпал номер на шестом этаже, с видом на парк. Я
прикрепил к стене гравюру, свой талисман. "Помнишь, Тайлер, ты
мне что-то когда-то обещал." "Что именно?" "Показать, что там на
обратной стороне?"
  Отказать я ей не мог и не хотел.
  А надпись на обратной стороне моего талисмана звучала так:

  "Брат, это талисман Тайлера. Ты, я и дядя Федор, у нас одно 
имя -- Тайлер. Нам троим, а нас больше, еще скажут: "Спасибо, 
что живой". И мы будем жить, ведь со смертью мы на ты. Пусть 
этот меч отсечет все беды от нас.
 И главное. Это талисман, чтоб мы оставались сильнее всех.

 				Твой брат."

53.

  Милая, любимая Ника. Теперь ты приходишь ко мне каждую ночь. 
Ты приходишь ко мне каждую ночь во снах.
  У тебя по-прежнему темные волосы и короткая стрижка под 
"карэ".  По-прежнему холодные руки, которые, как и раньше, 
согреть могут только мои ладони. И холодные зелено-карие глаза, 
в которых можно прочесть готовность в любой момент вновь 
вернуться на войну в одном взводе со мной, Сергеичем и другими 
ребятами.  Войну, где все мы чувствовали себя так уютно. Ты и я, 
Палыч и Сергеич. Да и остальные тоже.
  Ты по-прежнему не носишь ни вечерних платьев, ни макияжа. Тебе 
по-прежнему идет гимнастерка. И брюки цвета хаки с четко 
отглаженными стрелками, брюки, перетянутые широким солдатским 
ремнем, к которому прикреплена пистолетная кобура коричневого 
колора. Ты так и не можешь расстаться со своей любимой игрушкой 
-- восьмизарядным "макарычем", из которого тебе, увы, так и не 
довелось прикончить ни одного тюрбана. Я могу только 
посочувствовать тебе. Ведь ты мне по-хорошему завидуешь: я 
отправил к Аллаху не один десяток наших с тобой врагов.
  Вернемся к пистолету. Это правильно -- ствол куда стильнее и 
изящнее смотрится в твоей руке, нежели дамский зонтик. С дамским 
зонтиком, впрочем, я тебя никогда не видел. И верю, что не 
увижу. Иначе это будешь уже не ты. Ты, которую так полюбил я.
  Ведь я навсегда запомнил запах твоих мокрых от дождя волос. 
Им, наверное, тогда пропахло все небо. Потрясающий запах. В 
реальной жизни я его не встречал.
  Ты хотя бы помнишь, когда это было? Ну а как же! Конечно, 
когда мы вышли из блиндажа с Пиротехником и Сергеичем -- и те 
двумя выстрелами из своих РПГ уложили засевших за железной 
дорогой тюрбанов, почти раскусивших, где же находится наш 
бункер. Я позволил тебе тогда покинуть блиндаж и выйти с нами на 
позицию.  Я постепенно приучал тебя к тому, что в смерти нет 
ничего особенного. Выстрел из РПГ -- и нет тюрбана. То же самое 
касалось и моего "Калашникова", и твоего "Макарова". Все 
предельно просто. Как в компьютерной игре. Ах, черт, я совсем 
забыл, что ты не играешь в компьютерные игры. Равно как и я. И 
комвзвода Сергеич. И комроты Палыч. И еще много кто из нашей 
бригады. Потому нам всем и было так легко и отрадно там, на 
войне. Там не было анимаций и имитаций. Там все было 
по-настоящему. Там жизнь и смерть соседствовали за одним 
игральным столом. Соседствовали и кидали кости за одним 
игральным столом в каждом из нас.
  Ну ладно, хватит об этом. Или нет? Нет!
  Каждую ночь я вижу на тебе армейские ботинки, которые ты, как 
и раньше, тщательно натираешь сначала кремом, а затем поверх 
орудуешь бархоткой. Эту операцию ты по-прежнему проделываешь 
каждое утро. А по вечерам ты просто чистишь свою обувь сапожной 
щеткой. Армейские привычки навсегда впитались в твой жизненный 
уклад.
  Ты ничуть не изменилась. И меня это радует.
  Ты всегда широко, но скромно улыбаешься, когда встречаешь 
меня. В каком бы уголке, закутке, закаулке, тупике моего сна 
это не происходило. Я всегда отвечаю тебе взаимностью. Мы 
целуемся, а ты не пачкаешь меня яркой памадой. Ведь ты совсем не 
пользуешься косметикой. И это очень здорово. Ты даже сама себе 
представить не можешь, насколько.
  Когда ты улыбаешься, твои здоровые жемчужного цвета зубы 
сверкают на солнце. Мне всегда хочется провести по ним языком. И 
я непременно делаю это. Тебе нравится, когда кончиком язычка я 
пересчитываю количество жемчужных островков твоего рта. Два.  
Четыре. Шесть. Восемь. Десять. Двенадцать. Четырнадцать.  
Шестнадцать. Восемнадцать. Все, милая, я уже устал считать.  
Давай лучше опять поцелуемся. Медленно и нежно. Горячо и 
страстно. А то с жемчужными островками все время получается 
кратное число. Ни разу не выходило иначе. Наверное, так оно и 
должно быть. Но это уже начинает приедаться. Давай придумаем 
что-нибудь новое? Ты не против? Как всегда -- нет! Тогда все 
отлично.
  Ника. Милая моя Ника. Милая. Любимая. Нежная. Сладкая. Мое 
солнце, взошедшее в моем сне и там же безвозвратно зашедшее. Я 
уже седьмую неделю не нахожу покоя. Я ищу тебя здесь, наяву, в 
этом мире, который после встречи с тобой время от времени 
становится для меня черно-белым. Я брожу по улицам моего города, 
брожу ночью и днем, вглядываюсь в лица проходящих мимо девушек, 
а иногда, завидев похожую на тебя по фигуре девчушку, обгоняю ее 
и оборачиваюсь. Увы, облом. Очередной облом. Это опять не ты.
  Ника, солнце мое. Я редко кого-либо о чем-то прошу. Я даже не 
приказываю, хотя я старший по званию. Но мы-то уже не в казарме.  
Так вот, милая, я прошу тебя только об одном: расскажи мне в 
одном из снов, где тебя искать. Дай наводку. Подари надежду.
  Ведь я не знаю, где тебя найти. Совсем не знаю.
  Увы.
  А потому вынужден довольствоваться только встречами с тобой в 
мире моих сноведений.
  И они причиняют мне нестерпимую боль всякий раз, когда я
просыпаюсь, открываю глаза и закуриваю первую сигарету.
Сергеичевскую "Приму", по старой армейской привычке.


Часть III.

1.

  Тайлер снова ожил. Воскрес. Активизировался. Вновь стал
пассионарием. Стал энергичным. Неугомонным. Неустанным. Не
знающим усталось. Так ее вроде как и не познавшим.
  Он стал живым.
  Таким, каким он был до болезни.
  Скорее всего, силы в Тайлера вселили Ника и талисман Тайлера, 
подаренный братом. Иначе и быть не может.
  У Тайлера вновь много энергии. Она из него прет. Прет со 
страшной силой. Изо всех щелей и пор. Она его распирает. Она его 
колбасит. Она его плющит.
  И все это -- со страшной силой.
  Тайлер крайне подвижен, легко перемещается в пространстве и во 
времени. Тайлер успевает все. Абсолютно все. Одно из его дел 
такое: в трех многолюдных точках города крупными буквами вывести 
нитроэмалью на стенах --
  "Начиная со среды, Тайлер ждет вас каждый день в 19 часов на 
открытом пространстве."
  Он это уже сделал. Причем сделал не под покровом ночи, а среди 
бела дня. Тайлер всегда любил микроподвиги. От макси-, впрочем, 
он тоже никогда не отказывался.
  "Снова за окнами белый день. День вызывает меня на бой. Но я 
чувствую, закрывая глаза -- весь мир идет на меня войной." Этими 
словами Цоя руководствовался я, когда писал объяву: "Начиная со 
среды, Тайлер ждет вас каждый день в 19 часов на открытом 
пространстве."
  Под открытым пространством подразумевался парк Аркадия. 
Тайлеру нужно вновь собрать "Бойцовский клуб".
  В среду я пришел туда ровно в 19.05. Народ уже ждал меня. 
Народу было, я успел сосчитать, выплевывая в почерневший снег 
почти потухший чинарик, семнадцать человек.
  Я поднялся на кое-как уцелевшую после двухгодичной давности 
пожара эстраду. И начал. Неожиданно мне помог Егор Летов и его 
песня "Винтовка -- это праздник" с альбома "Армагеддон-попс".  
Этот текст и стал моей точкой отсчета в выступлении перед 
членами клуба.

2.

  Приветствую вас, братья, сказал я. Тайлер, как вы видите, жив.  
И еще всех переживет. Он -- вечен. А наш новый лозунг, 
специально охрипшим чисто митинговым голосом проораторствовал я 
-- "Винтовка -- это праздник. Все летит в пизду."
  Ура, раздались семнадцать голосов. Семнадцать эх разбежалось 
по тополиным и кленовым дебрям парка Аркадия.
  Люди сатанеют, умирая, превращаясь в пушечное мясо, 
концентраты и нефть, зловонные траншеи, пищевые отходы, 
идеальные примеры, сперму, газ и дерьмо, продолжил я.
  Из уст семнадцати членов клуба прозвучал одобрительный гул.
  Итак, винтовка -- это праздник. А все летит в пизду. Это 
говорит Тайлер, заводил я народ. Аргументы у меня были выше 
всякой крыши. Семена анархии дают буйный рост. Социальный 
триппер разъедает строй. Ширится всемирный обезумевший фронт. 
Пощады -- никому, никому, никому!
  Никому, никому, никому, поддерживали меня семнадцать глоток.
  Винтовка -- это праздник. Все летит в пизду, напоминал я
собравшимся. А дальше констатировал: люди сатанеют, умирая,
превращаясь в пушечное мясо, концентраты и нефть, злобовонные
траншеи, пищевые отходы, идеальные примеры, сперму, газ и
дерьмо. Семена анархии дают буйный рост. Социальный триппер
разъедает строй. Ширится всемирный обезумевший фронт. Пощады --
никому, никому, никому!
  Никому, никому, никому, вновь услышал Тайлер семнадцать 
голосов.
  А смысл жить как раньше, поинтересовался я у аудитории. Как 
все.  Как заведено. Как принято. Только хрен знает кем принято. 
Так, например, искусственно разделили слова на плохие и хорошие.  
Хорошие и плохие. Слово хуй -- плохое. А мармелад -- хорошее. А 
что с того, вопрошал я. Но. Так принято. И кому, как не нам, 
бороться с этим "принято". С устоями. С навязанным нам 
Цивилизацией, Вещизмом и их законами моральным террором.
  Аудотория молчала, но не скучала. Она ждала следующих
зажигательных лозунгов. Я их и выдал. Лозунги были летовскими.
  Сифозные бараки черепных коробок. Газовые камеры уютных жилищ.
Менты, патриоты, костыли, ремни -- сплошная поебень, поебень,
поебень...
  А вот винтовка -- это праздник. И все летит в пизду.
  Да здравстует праздник, услышал я откуда-то из глубины. 
Хорошо, обрадовался я. Labi. Good. Very good. Sehr gut. 
BriniЎє+gi. Fucking funny. I'm feelin' myself fucking funny 
tonight. Yeah or not? Ye-e-e-ah, of corse. Perhaps.
  Люди сатанеют, умирая, превращаясь в топливо, игрушки, 
химикаты и нефть, отходы производства, мавзолеи и погоны, 
продолжал я.  Но. Ширится, растет психоделическая очередь. Ведь 
винтовка -- это праздник. Все летит в пизду.
  Толпа бесновалось. Кое-чему из области ораторского исскуства я 
все-таки научился у лидера "Трудовой России" Виктора Ивановича 
Анпилова (у него в гостях в январе девяносто пятого я был вместе 
с Кристиной; хотя к чему это я -- к черту женщин!). Лучшего, на 
мой взгляд, оратора России.
  Сегодня драк не будет, сказал я. К пятнице попрошу всех быть 
вооруженными. У вас в распоряжении есть два дня. ЦЕЛЫХ ДВА ДНЯ!  
Сейчас я вижу трех новичков и попрошу их остаться после того, 
как все разойдутся. Мне их надо проверить в деле. Попрошу 
остаться и тебя, мой брат, это я уже повернулся к своей правой 
руке. Остальным задание на два дня -- достать оружие. Ведь наш 
логунг, начал было я...  
  ...Винтовка -- это праздник. Все летит в пизду, услышал я в 
ответ.  
  Только не превращайтесь в пушечное мясо, концентраты и нефть, 
продолжил я, зловонные траншеи, пищевые отходы, идеальные 
примеры, сперму, газ и дерьмо, топливо, игрушки, химикаты и 
нефть, отходы производства, мавзолеи и погоны.  
  ОК, Тайлер, синхронно прозвучали семнадцать разнокалиберных 
голосов. Григорианский хорал новой жизни. Новой эпохи. Эры новых 
героев.

3.

  Так я сам же нарушил придуманное мною же правило "Бойцовского 
клуба": никогда не собирать всех вместе.
  Но игра стоила свеч.
  Во всяком случае, мне так тогда казалось.
  А сейчас мой зам сразится с двумя новичками, а я -- с одним. 
Его бой, мой бой, его бой. Если никто нам не подойдет, дальше 
пойдет отсев.
  Если никто нам не подойдет, четырнадцатью боевыми единицами 
вполне можно обойтись.
  Что до меня... У меня были свои планы на жизнь.
  Я ими с вами как-нибудь поделюсь по ходу пьесы.

4.

  Движение, движение и только движение. Сплошные перемещения в 
Пространстве. Это -- жизнь. В каземате рутины будничной жизни ты 
этой самой жизни не ощущаешь. В движении -- напротив. Там ты -- 
абсолютно свободен. Движение помогает тебе понять жизнь чуточку 
лучше. И с каждым разом, с каждым перемещением, ты становишься 
ближе к ней. К ней, настоящей жизни.
  На протяжении трех месяцев я пытался втолковать это Елене. 
Жизнь -- это не микроавтобус между Скулте и Имантой-5. Потому 
что Скулте и Иманта-5 -- это не горизонты. Горизонты бывают 
другие.  Они выглядят иначе.
  И я попытаюсь тебе это объяснить.

5.

  Я листаю карманный русско-английский разговорник девяносто
первого года издания и развлекаюсь. Я нахожу вопросы один
глупее другого. Я кое-что объясняю Лене посредством этой
брошюрки.
  Зато это занятие ворошит память. Заставляет вспомнить все. И 
то, о чем ты просто забыл. И то, о чем ты просто не хотел 
вспоминать.

6.

  Where can I book a ticket for the plane train? Это -- не я. Это
спрашивает Кристина. Мы должны купить билеты на поезд из Москвы
в Санкт-Петербург. Величественный Питер, где она никогда не
была. На Ленинградском вокзале она спрашивает по-английски. Так
ей проще. Удобней. Приятней, в конце концов. Ей, но не жирной
сотруднице справочного бюро, которая кроме русского, да и то в
ограниченном объеме, вряд ли владеет каким-нибудь другим языком.
Тогда наступает моя очередь переспросить. Мой русский доступен
толстушке.
  I'd like tickets to the smoker's slumber coach. Курящий вагон,
купе для двоих, говорит Кристина. Я нехотя перевожу. Тетя
думает, что ее разыгрывают. У нас в поездах курят только в
тамбуре, бурчит она. В тамбуре так в тамбуре, соглашается
Кристинка. From which track does the train leave? С первого
пути. How long is it till the train departure? Черт побери,
ровно минута. Мы срываемся с места. Бежим. Спринтуем. Мы должны
успеть. Я, вцепившись в Кристинкину руку, несу ее сквозь
людской поток к первому пути. Она, миниатюрная моя девочка, еле
поспевает за мной.
  Я, не она, привык стремительно передвигаться в Пространстве.
  Мы запрыгиваем в вагон и проводница захлапывает двери за нами.  
Поезд трогается, а мы продолжаем движение. Мы движемся по 
коридору. Моя baby внимательно осматривает билеты. Is it our 
compartament, спрашивает Кристина. Да, отвечаю я, распахивая 
дверь.
  Кристина счастлива. Она едет в Питер, где никогда не бывала.
  Проводница приносит нам чай.
  Мы трахаемся в кламбер-коаче, а на дворе стоит январь 
девяносто пятого.

7.

  Февраль девяносто восьмого года. What's flights are there to
Riga? Какие рейсы в Ригу еще остались? Мне остопиздел ваш
Копенгаген со своей Русалкой или Дюймовочкой (хрен их
разберешь), которую я пока так и не увидел. Не нашел. Я долго
был в Японии -- там и так все женщины сплошь и рядом дюймовочки
-- и хочу домой. Give me, please, a seat by windows.
  Я всегда предпочитаю сидеть у окна. И фотографировать разные
страны мира с высоты полета "Боинга".
  Уж таково мое хобби.
  Январь двухтысячного. What's flights are there to Riga? Я чуть 
не умер в вашей Праге. Меня тут чуть не убили. Я мечтаю о доме.  
Прекрасно, что airport's tax включен в стоимость билета. Уже 
можно регистрироваться? Отлично. Я очень хочу домой.
  Сентябрь двухтысячного. There is the arrivals?
  ...luggage claim area?
  ...toilet, наконец? Я просто хочу отлить. Обоссать весь ваш 
белоснежный кафель. Залить его добротной своей желтизной. И 
затушить о нее свой первый на этой земле окурок.
  Обожди, говорят, мне. Подразумевая, что все удовольствия
наступят несколько позже. Насколько позже -- посмотрим.
  The time will tell.
  Паспортный контроль. Его прохожу мгновенно -- наталкиваюсь на 
местную латышку в пограничной униформе. В мой паспорт 
довабляется еще один штамп, "Arrived 11 sep 2000 Australia" 
черного цвета.
  Затем -- luggage claim area. Получение багажа. И сustoms.  
Таможня. Самая лютая в мире таможня. Подобной я еще не встречал.  
Это -- таможня международного аэропорта Сиднея.
  Сумки сумасшедшим грузом сваливаются на ленту. Столпотворение 
людей и багажных тележек. На одной из них стоит моя. Я жду 
чемоданчика с покоящимся в нем, предварительно завернутым в 
банное полотенце -- дабы не разбиться -- ноутбуком. Около 
тележки вырисовывается темная фигура таможенника с собакой.  I'm 
Prince of Darkness, словно представляется он.
  Уже попахивает чем-то стремным. Попахивает от него и его пса.  
Австралийского таможенного цербера. Маленького цербера. Крошки 
Цахес по прозвищу Циннобер.
  Я уже чую что-то недоброе.
  Что везете, спрашивает он.
  Just a moment. I'm waitin' for my case, отвечаю я: мало ли
кто перехватит редакционный ноутбук. I don't know what I'm
allowed to take with me. Я терпеливо дожидаюсь чемоданчика.
Таможенник еще более терпеливо дожидается меня. Упрямый, гад. Я
открываю "молнию", протягиваю полиэтиленовый пакет с
медикаментами: а вдруг ввожу что-то запрещенное? No problem,
отвечает человек в черном. What's from a food, интересуется он.
Я демонстрирую черный рижский хлеб, аж четыре буханки. Опять ноу
проблем. А что из мясного, не унимается упрямый Prince of
Darkness. Достаю палку колбасы. Нельзя, говорит он. Почему,
изумляюсь я. Нельзя и все. These are for my personal use. Для
него это не аргумент. Крошка Цахес по прозвищу Циннобер
продалжает вынюхивать мою сумку. Что там еще -- гаденыш со своей
четырехлапой сучкой вовсю роется в моей сумке. Приходится
извелечь еще одну палку, последнюю. Она тоже подлежит
конфискации. Не положено. И точка.
  Таможенник выдает мне какую-то бумажку и отправляет на 
"рентген", который я успешно прохожу. Успешно -- если б только 
ни эта злосчастная бумажка. В сумке царит хаос -- таможня ищет 
мясопродукты. Находит небольшую упаковку -- размером с те, из 
которых мы привыкли выдавливать сливки в кофе -- купленного в 
Вене паштета. Опять нельзя. Мне не жалко: таким паштетом мы не 
кормим даже бездомных собак, а взял я его из Вены следуя 
принципу "Не оставлять же врагам!"
  Я покидаю таможенную зону. Почти один к одному повторяется
эпизод из фильма "Брат-2". "Welcome to Australia!" "Thank you
very much." И как-то невольно добавляю сквозь зубы: "Вот уроды."
Прекрасно понимая, что остался без ужина.
  Ладно бы я -- через несколько дней я узнал, что у всех без
исключения украинцев отобрали шмоты сала. Когда узнал, смеялся
до потери пульса. Я-то перебился, а привыкшим к национальной
кухне малоросским ребятам в Сиднее пришлось нелегко.
  Октябрь двухтысячного. What's flights are there to Riga? Я 
целый месяц прожил в Австралии и хочу побыстрее домой. В вашей 
Вене я уже был и мне здесь не понравилось. What's flights are 
there to Riga? And give me, please, a seat by windows. Я хочу 
увидеть родину первым из пассажиров.

8.

  Мы с Еленой на пароме Хельсинки -- Таллин. Завершается второе 
-- после незабвенного Тукумса -- наше совместное путешествие. Мы 
побывали в Таллине, Хельсинки, Эспоо, Турку (везде -- дважды), 
Стокгольме и одном из его пригородов -- Дроттингольме, где в 
шестнадцати километрах от шведской столице расположена 
резеденция короля.
  Нам находиться на воде еще почти три часа -- и я рвусь в
репепшн. I'd like a cabin for two. Нам нужна каюта на двоих.
Нам нужно потрахаться, подразумеваю я. Мы хотим друг друга. И
сейчас, за 125 финских марок, получим и друг друга, и две койки
(мы, как всегда, выберем верхнюю), и даже душ.
  А презервативов у меня, как обычно, полный рюкзак.
  Я иногда вру. Вернее, привираю. Презервативов у меня не полный 
рюкзак, а ровно шесть. Шесть, заполнивших передний отсек моего 
рюкзака. Шесть на почти что три часа. Должно хватить. Хватит.  
Железно хватит.
  Теперь ты понимаешь, Елена, что такое жизнь в движении? Ты
утвердительно киваешь головой.
  И я почему-то верю тебе.
  Пока верю.

9.

  Мой японский халат -- идеален. Я, одетый в него, танцую под 
Дюка Эллингтона, мне только принесли новую (для меня, почти 
необразованного в плане джаза, естественно) кассету -- и ОН,
ХАЛАТ MADE IN NIPPON, не делает ничего лишнего. Не производит
лишних движений. Рискованных движений. Неплавных. Непластичных.
Несоответсвующих Джазу. Джазу с большой буквы.
  Именно такую музыку -- МУЗЫКУ -- наверное, обожал мой любимый 
писатель Хулио Кортасар?
  Я уже кружусь, а слегка початая поллитровая банка
безалкогольного пива Holstein, хоть я и задеваю ее, остается
стоять на месте. Полы халата проносятся над пепельницей -- и
все ее содержимое остается на своих местах, лишь слегка сокрушаю
воздух и возвращаясь в свои черные пенаты тюрьмы из французского
стекла. Японская икебана и не вздумает осыпаться: уже давно
увядшие цветы возвращаются к жизни при виде и гармоничного
движения, и красивого бело-синего халата, и моего тела в нем.
Я распеваю японскую народную песню "Kojo no mojo". Ее в
концертный альбом 1978-го года "Tape in Tokio" включила немецкая
группа Scorpions, которую я когда-то ревностно любил и посетил
два ее концерта. Кстати, эти ребята родом из Ганновера. Одного
из моих любимых городов Германии.
  Я вновь закуриваю. Пепел будто самостоятельно отлетает,
отсоединяется как первая (а затем -- и вторая, и третья)
ступень от космического корабля, от моей сигареты.
Самостоятельно, самодостаточно, падает во французское стекло.
  Это -- халат, не иначе. Это -- его магия.
  Мне этого вполне хватает для кайфа.
  Ведь все идет по плану. По хорошему, доброму плану. Приходу
добрых, очень добрых сил.
  Ведь я слушаю Дюка Эллингтона, а на мне по-прежнему японский
халат.
  Однако я готов умереть в любую секунду.
  Даже сейчас, когда так хочется жить. Не меньше, чем подыграть
Эллингтону.
  Но я не умею играть ни на одном инструменте так, как бы 
покатило Эллингтону. Увы. Он бы отшил меня со словами: "Ты -- 
лузер.  Неудачник. Никто. Nobody. Тебе нечего делать в НАСТОЯЩЕМ 
ДЖАЗЕ."
  Но. Это -- мои проблемы.
  Итак, мне сейчас так хочется жить. Не меньше, чем подыграть 
маэстро джаза. Но при этом я готов умереть в любую секунду.
  А все потому, что я чту кодекс Бусидо.

10.

  Вы никогда не пробовали читать какой-нибудь из детективов 
Чейза под Дюка Эллингтона после хорошей порции гашиша с 
транквилизаторами? Нет?
  А зря.
  Попробуйте.
  Не пожалеете.
  Желательно возьмите для прослушивания альбом "Mood Indigo".
  "Caravan" лишь слегка разогреет вас. А, может, и не слегка. В 
этой песне нет слов. Но музыкой сказано все.
  А если музыкой сказано все, к чему слова? Прав был Ринго Стар, 
во время первого визита The Beatles на пресс-конференции на 
вопрос, как он относится к творчеству Бетховена, ответивший, что 
ему нравится все, особенно ЕГО ТЕКСТЫ.
  Настояший разгрев наступает уже на второй вещи, "Rockin'in
Rhythm". Она слишком уж жизнеутверждающая. Нет, не так --
жизнеутверждающе нагловатая вещица.
  "I let a song go out of my heart". Опять инструменталка.
Преисполнена похуизма. Все настоящие джазмены были похуистами.
Не будь они такими, не родилось бы такое исскуство, как JAZZ.
  "I got it bad and that ain't good". Женский вокал. Спокойный, 
не такой взрывной, как у Дженис Джоплин, голос. Хорошо, 
наверное, засыпать под такую песню. Особенно, если совершил 
нечто аморальное в этот день. Например, убийство. Желательно 
массовое.
  И -- остался безнаказанным. Абсолютно безнаказанным. Не 
пойманым за руку. А внутри себя -- за совесть.
  Или хотя бы не перевел бабушку через дорогу. А, искоса
поглядывая на клюку ветеранки, цинично спросил: "Че, старая,
ножка болит?"
  Или просто не явился на службу. Хотя разве это аморалка?
  Это -- не более и не менее, как твой внутренний выбор. Про-сто 
твой внут-рен-ний вы-бор.
  А у каждого есть право на выбор, спел же Гарик Сукачев. Разве 
он был не прав?
  Насрать на работу, забить на нее полноценный болт -- это и 
есть выбор. Ты можешь пойти туда. Никто, даже ты сам, тебе не в 
силах это запретить. Но можешь -- и не пойти. Не из-за 
тяжелейшего похмелья, изнурительного перетрахания или жуткого 
недосыпа. А просто так. Не пойти туда -- значит, пойти против 
Цивилизации и ее устоев. Если ты готов на это -- флаг тебе в 
руки. Я готов поддержать твой флаг.
  "East St. Louis toodle." Я не знаю, что такое toodle. 
Совершенно не знаю, что означает это слово. Одно лишь ясно мне: 
звуки восточной части Сент-Луиса -- это что-то с чем-то. Это 
ОЧЕНЬ ЖИВО. Из современников ТАКОЕ мог вытворить только Том 
Уэйтс, который меньше года назад почти доехал до наших краев, до 
Варшавы. Мой друг музыкант (цитирую Б.Б.Гребенщикова -- "не 
похож на обычных людей") Игорь Полонянов съездил в польскую 
столицу ради этого случая. И ни о чем потом не жалел. Быть 
может, жалела его тогдашняя девчонка, которую он оставил на 
время концерта бродящей по опасной восточноевропейской Варшаве.  
Впрочем, это ее проблемы.
  Я рад, что кайф в этот вечер получил Игорь.
  "Black and fun fantasy." Пиздецкое вступление, вновь
напоминающее о существовании Уэйтса. Да, бесспорно, провисает
середина композиции, зато концовка перебивает все -- и
вступление, и основную (?) тему. Похоронный марш -- вот какова
концовка. Сильно. Очень сильно. Недаром же ЭТО -- слишком
чистый, слишком девственный JAZZ. Именно тот JAZZ, что я слышал
в исполнении Луи Армстронга в вещи "New Orlean Function",
особенно во второй части композиции -- "Oh, Didn't He Ramble".
А кассету c "New Orlean" у меня украли. Но песня с басом
Армстронга навсегда осталась в моей памяти.
  "Solltude." Воздушная музыка. Воздушный женский вокал. Вяло.  
Как-то не катит после "East St. Louis toodle" и "Black and fun 
fantasy."
  Ладно, Тайлер, хватит комментировать музыку. Она в твоих 
комментариях давно не нуждается. Она -- самодостаточна. А ты со 
своими comments здесь, увы, лишний. Nobody. Back door man.
 Уйди, Тайлер.
 Ты не будешь лишним, ты будешь гармоничным с этой музыкой, если 
оставишь свое мнение при себе. При Чейзе. При ком угодно.
 А пока просто слушай.
 Let it in.
 Впусти эту музыку в себя.

11.

  Всякий раз, когда я курю гашиш (а нынешняя порция -- уже
четветрая за истекшие сутки), слушаю джаз и читаю или
перечитываю величайшего писателя XX века аргентинца Хулио
Кортасара, я применяю свой ноу-хау.
  Курить гаш можно по-всякому.
  Можно из специальной трубочки. Такие продаются в Амстердаме. У 
нас, я полагаю, тоже уже продаются.
  Можно -- из трубки. Смешав разогретый, а потому и легко
крошащийся гашиш с табаком.
  А можно -- говорят, это самый эффективный (и главное 
эффектный!) способ -- посредством обычной сигареты. 
Приготавливаешь фильтр -- как для раскумаривания травы. 
Раскуриваешь, к примеру, Galouises, в синей или красной пачке -- 
не все ли равно? Фильтр, в отличие от навязанного тобой сигарете 
обращения с шалой, не вынимаешь. Рядом с угольком кладешь 
немного гаша. И -- впускаешь в себя дым сквозь фильтр.
  В рот. Оральным путем.
  Я быстро понял -- лучше тянуть гаш через ноздри. Как кокс. И 
действует не хуже кокаина. Мозги становятся чистыми. Голова 
начинает работать по полной программе. Голова немедленно 
просветляется. Есть пространство для творчества. Появляется 
место для шага вперед.
  Всегда приходится жертвовать чем-то во имя чего-то. Просто так 
ничего не бывает. Вдруг бывает только пук.
  Поэтому после правой ноздри наступает очередь левой.
  А затем я включу Дюка Эллингтона. Но уже другой альбом --
"Jazzmasters".
  Мне его дал послушать мой брат.

12.

  У меня действительно есть брат. Только, кроме него и меня, об 
этом никто не знает. И слава Богу. Меньше проблем, слухов, 
недомолвок.
  Он присутствует не только во снах, где я видел или вижу Нику. 
Он не только помогает мне подарить мне шанс. Подарить надежду. 
Хотя бы веру в то, что бы мы когда-нибудь найдем друг друга.
  Я и Ника.
  Ника и я.
  Моего брата действительно зовут Тайлер. Во всяком случае, 
теперь.
  Мы так и здороваемся. "Привет, брат." "Ну, здравствуй, брат."
  Или. "Как дела, Тайлер?" "Рад тебя видеть, Тайлер."
  Мы с братом на днях обменялись фотографиями. На каждой из них 
-- одна и та же надпись.
  "Если у одного из нас, у тебя или у меня, наш меч почернел, то 
брат придет на помощь брату. Да будет так."
  Да будет так.
  А гравюра из сна -- того, военного сна -- не была липовой. Она 
по-прежнему -- мой талисман, а на обратной стороне все та же 
подпись:

  "Брат, это талисман Тайлера. Ты, я и дядя Федор, у нас
одно имя -- Тайлер. Нам троим, а нас больше, еще скажут:
"Спасибо, что живой". И мы будем жить, ведь со смертью мы на ты.
Пусть этот меч отсечет все беды от нас. И главное. Это
талисман, чтоб мы оставались сильнее всех.

				Твой брат."

13.

  В 7 а.m. я вышел на улицу. Выбрел. Избрал променад. Утренний 
променад.
  Выполз из подъезда. Выволочился. Два вчерашних пива уже давно 
утопли в недрах желудка. Два пакета отменнейших головьев давно 
растворились в пространствах легких.
  Уже ничего не оставалось.
  Было пусто.
  Было хуево. Как снаружи, так изнутри.
  Все, что было в кармане, ты все проторчал, Тайлер. Ты остался
один, слава Богу, что ты не пропал.
  Слава Богу, что ты никого не убил. Например, себя.
  Тайлер выходит на улицу и на последние монеты покупает газету.
Газету, в которой он когда-то работал. Сегодня на первой полосе
должен быть его портрет. Его лицо, пусть и не бритое, но в
очках. Точно таких же очках, что носит Айгар Фадеев. Ведущий
ходок моей страны.
  Портрета, лица в cимпичтных фадеевских очках, я не нашел. 
Нашлось место для другого. Для рекламы, например. Тайлера вновь 
наебал этот мир. Жестоко наебал.
  Зато я в то утро приобрел другое. Я нашел два пива. И две
сигареты. Одну -- "Клайпеду", вторую -- красный "Бонд". Говно,
конечно, курится тяжко, но и на том спасибо добрым людям. Я
тоже редко кому отказываю. Вчера, к примеру, я дал армянину,
следовавшему по улице Нометню с дамой, сразу три штуки.
  Он культурно попросил ему помочь.
  Я не мог ему отказать. Я его выручил. В присутствии дамы.
Армянин был очень благодарен.
  Может, в нужный момент он поможет и мне. Он или кто-то другой.
  Тайлер бросил взгляд на небосклон. На типично утреннем востоке 
он повторял фиолетово-розоватые краски полотен Клода Моне. День 
начинался прекрасно.
  День был счастливым, как сопля на стене.
  Он не предвещал ничего хорошего. Уютного. Комфортабельного.
  Ведь на всякого рода кайф кэша у меня не оставалось.

14.

  Некий крах, некое маленькое крушение сопровождилсь первым 
поражением Тайлера. Проигрышем. Причем в одну калитку. Вчистую.
  Бывает...
  В этой жизни случается и похуже.
  Просто три новобранца оказались отличными бойцами.
  С одним из них довелось иметь дело мне. И я впервые как в 
своей жизни, так и в "Бойцовском клубе", лежа холодном 
заиндевевшем бетоне, буквально расцеловываясь с ним, стуча 
ладонью по бездушному покрытию, произнес слово "хватит".
  Я признал собственную капитуляцию. Безоговорочную капитуляцию.
  Он приложил меня конкретно. Ободранная правая половина лица.
Рассеченная нижняя губа. Стонущие от боли почки. Треснувшее
второе снизу от тазобедренной кости правое ребро.
  Я вновь не могу спать.
  Я опять потерял эту способность.
  Я могу лишь чувствовать боль. Свою и чужую. Она уже больше не 
являтся не меня неведомой.
  И я закуриваю сигарету. Может, она поможет мне думать.
  И запиваю сигарету чашкой белого кофе. Вкуснейшего белого кофе,
которое так бодрит меня. И раздирает почти что слипшиеся веки.
  А потом закуриваю еще одну сигарету. Вторую по счету. Затем --
третью кряду.
  Думать становится значительно легче.

15.

  Главное, что в тот самый день злополучного боя Тайлер таки
собрал свою группу. Себя, брата, Гошу и некого Сашу. Тайлер
мечтал еще о женском вокале и даже нашел его, но Гоша сказал,
что он(а) будет лишним(-ей).
  Лишним, так лишним, отнюдь не препятствовал я.
  Меня все устраивало.
  Не устраивало разве что брата. Мой брат сетовал на отсутсвие
саксофониста. Ничего, отыщем, убеждал я брата.
  ...И опять квартирник. Мы отыграли второй сэт-лист.
  Тот, что я придумал, проснувшись посреди ночи. Жесткий и
цоевский.
  Начали с убойной "Уходи". "Фильмы", продолжащие тему "Уходи", мы
так и не допели. Забыли слова. Бывает.
  "(Ты выглядишь так несовременно) рядом со мной," -- любимая
песня Кирилла Ворожцова, нашего друга детства, ныне служащем в
ростовском ОМОН'e и побывавшем в Чечне, прозвучала третьей.
"Любимая песня Кири!" -- так и выкрикнул Гоша. И добавил:
"Молодцы! Серый будет в восторге." Кассета писалась для нашего
американского друга Сереги Даниеляна.
  В U$A доставить ее было доверено мне.
  "Закрой за мной дверь, я ухожу" была четвертым номером
сэт-листа. Брат был неотразим на подпевках. Такой бэк-вокал
найти нелегко. То-то Гоша не хотел женских подпевок, понял
тогда я. Тем более, что он сам прекрасно сымитировал партию на
фортепиано. И пошел импровизировать -- заиграл "Солнечные дни",
актуальную для зимы песню. "По-моему, неплохо," -- констатировал
Гошаныч.
  Потом наступила музыкальная пауза. Антракт.
  "Я сегодня Тайлеру говорил, что сначала пью чифирь, а потом
снотворное ем. Смешиваю все то, чего нельзя смешивать. Джимми
Хендрикс от снотворного тоже торчал. Может быть, случайно. Очень
много версий существует. Фригидные вещи крутятся вокруг Дженис
Джоплин. Порой поет блюз -- а мне ее жалко. А когда издали ее
пластинку по несколько раз, квартиру ей купили -- она наконец
была счастлива," -- такие слова произносились в паузе.
  Так утверждал брат.
  Затем был взрывной "Стук". Брат стучал по полу так, что
растормошил соседей снизу. А потом -- "Кончится лето",
передаланный братом в рэп. Ни слова он не оставил без изменений.
Вместо "больше надежд нету" он пропел "Гоше надежд нету". А сам
Гоша к тексту "...а на окне -- стакан", выкрикнул "Пустой, бля!"
  После такого финала можно было спокойно прекращать концертник.  
Тем паче, что на часах было уже два ночи. Так что ни "Игру", ни 
"Звезду по имени Солнце", ни "Группу крови", ни "Спокойной 
ночи", ни "Дальше действовать будем мы", ни "Перемен", ни "Верь 
мне", ни "Кукушку", ни "Пора" мы не исполнили.
  Мое "Зарезанное солнце" и "Африку" -- о ней я расскажу чуть
позже -- моего брата мы не играли. Наверное, пока еще рановато.
  У меня сохранилась запись и этого квартирника с телегой моего
брата. На кассете написано: "Поцелуй Тайлера. 02.02.2002."

16.

  Собрание в пятницу проводил мой брат.
  Кстати, тоже Тайлер. Об этом я говорил в рассказе о своем сне.
  В парке Аркадия он нашел шестнадцать человек. Все трое новичков
-- особенно тот, мой -- прошли испытание боем. В парке Аркадия
не было только меня.
  Точнее, я был. Присутствовал. Только я слушал, что говорит
брат, из подвала бывшей эстрады.
  Я пришел на собрание на полчаса заранее. Никого еще не было. А 
провести митинг я доверил ему. Брату. И у него очень даже 
неплохо получилось. Может, даже лучше, чем у меня.
  Начнем с Кодекса Бусидо, сказал он. Он говорил будто бы моими
словами. Мы все при оружии. Это вас кое к чему обязывает.
Обязывает быть реально готовыми к смерти. Всегда готовыми к ней.
С мысли о ней Тайлер начинает свои будни. Знайте, говорил брат
моим языком, потом, после таких мыслей, живется значительно
легче. И то, что до сих пор казалось существенным, перестает
казаться сколь-либо значимым. Просто ничем. Ни-чем.
  В этом и есть трагедия Америки, объясняет он. Янки никогда не
были готовы умереть за просто так. Обе первые мировые войны по
иронии судьбы проходили в обход Нового Света. Они не были готовы
умереть за просто так. Не за деньги -- за идею.
  Как мусульмане. Как Усама Бен Ладен и его ребята из "Аль
Кайеды". Их очень уважает Тайлер.
  Главное, говорил брат, не бойтесь смерти. Не бойтесь Танатоса.  
Если в тебе нет страха, то тебе ни-че-го ни-за-что не-гро-зит.  
РОВН-ЫМ СЧЕТ-ОМ НИ-ЧЕ-ГО.
  Вы только пробуйте. Экспериментируйте, призывал брат.
Эксперименты еще не кому не мешали. Не препятствовали. Не
противодействовали.
  Только помогали найти самого себя в этом потерянном Богом
забытом мире.
  Найти себя эмпирическим путем.
  А это -- крайне важно. Поверьте мне. Так говорит Тайлер.
  Важнее -- некуда. Найти себя, ощутить свою точку отсчета,
нащупать свой вектор -- и все будет путем.
  Будет так, как ты захочешь. ИМЕННО ТЫ.
  Первая цель: менты. Стражи порядка, для поддержания этого 
самого порядка загружающие в бобики пьяниц. Два задержанных за 
дежурство. Такова норма. Так мне рассказывал Тайлер.
  Иначе -- нельзя. Иначе ты -- не мент. Не сука.
  Вот они. Легавые. Мусора. Копы.
  Пробуйте в дрезину пьяным или обдолбанным перейти дорогу, чуть 
ли соприкасаясь с милицейским бобиком. Пробуйте! Тайлер однажды 
даже обоссал сине-желтый "уазик" -- и ему за это ничего не было!  
Менты поприкладывались к ребрам и спине стеками Тайлера -- и 
успокоились. Не трусьте, убейте страх на корню -- и все 
обойдется.
  Поверьте мне. "Бойцовский клуб" -- как ни крути, хорошая 
школа.
  Превосходная закалка.
  Атрофия чувствовать боль.
  Эйфория адреналина. Кайфа. Чистой воды кайфа.
  Еще девственного.
  Еще весьма девственного -- и действенного -- кайфа.

17.

  А об этой, наверное, самой главной на свете вещи и соображал я,
сидя на полу в подвале.
  Брат продолжал вести спич. И у него -- получалось. Здорово
получалось.
  Лихо.
  Залихватски.
  По девятой усиленной.
  На пятой скорости.
  Да по немецкому автобану.
  Да по крайней полосе.
  Там, где стрелка спидометра зашкаливает за 220.
  Там, где можно все.

18.

  Цель вторая: шпана. Гопота, говорил брат.
  Пробуй, прогуливаясь по любому ночному задвинскому парку,
завидеть шпану, желательно, человек пятнадцать -- и пройти
именно по их дорожке, хотя рядом есть соседняя. Пробуй! Если что
-- не отказывайся от боя. Выбери самого длинного -- и выключай
его. Тем паче, длинного бить приятней -- ОН ПАДАЕТ ДОЛЬШЕ.
  Зафиксируй этот момент падения в своей памяти.
  Он придаст тебе силы в будущем. В будущих переделках.

19.

  Цель третья: буржуи и то, чем они торгуют. Буржуи и наценки.
Буржии и обход ими налогов. Обход, заставляющий бабушек
существовать на нищенские пенсии и торговать носками, вязанными
своми руками, и украденными с кладбищ цветами в продуваемых
всеми ветрами подземных переходах.
  Пробуй зайти в магазин, где продают элитные сорта виски.
Сингл-молты. Пью-молты. Всякие рэбелы. Рэд, блэк, йэлоу & блю
рэбелы. Попроси продавщицу показать тебе ту бутылку, ради
которой ей стоит бегать за лестницей. А в это время спокойно
напичкай свои карманы апельсинами, мандаринами, лимонами,
грейтпфруктами. Потом раздари их ближним. Тем же бабушкам.
Только не выслушивай ни от кого слова "спасибо" --
признательность тебе ни к чему. В своих деяниях ты должен
оставаться бескорыстным.
  Тебя могут запасти секьюрити, но ты всегда успеешь смыться.
Ведь ты -- сильный, ловкий, быстрый и стремительный. Ты -- из
"Бойцовского клуба". Чему-чему, а силе духа, ловкости, быстроте
реакции и стремительности Тайлер нас научил.

20.

  Следующая, четвертая, цель: быдло. Нечестно зарабатывающее 
себе на жизнь быдло. Быдло, которое и останется быдлом, невзирая 
на наманикененные на него, быдляка, пиджаки разных цветов, 
золотые цепи и дорогие котлы и туфли.
  Левый камуфляж. Очень левый.
  Безумно дорогая проезжающая машина обрызгала тебя грязью из
лужи, продолжает брат говорить моими словами. Обрызгала белые
штаны -- кристально чистые белые штаны, которые ты одел только
сегодня. И то в честь великого праздника. Дня рождения Луи
Армстронга. Или Боба Марли.
  У тебя в кармане куртки -- или на худой конец где-нибудь под 
ногами -- должен завяляться увесистый былыжник. Просто лежать в 
опреденном месте или в определенное время.
  Пробуй разбить этому буржую окно.
  И, затем, -- скороспешно и безмолвно испариться.

21.

  Испариться тебе не удалось, учит брат. Но враг рискнул 
покинуть уютный кожанный или овельвеченный бирюзовый салон 
своего "Понтиака", "Мерседеса" или "Ауди". Радуйся и пляши! 
Пляши на его теле. Многого для этого не потребуется.
  Вот он вышел из машины. Бей сразу йоко-гери между коленной 
чашечкой и стопой, демонстрирует брат. Он согнется, утверждает 
брат. Он судорожно вцепится с поврежденнное место, а ты, не 
опуская ногу, пяткой хуярь прямо в солнечное сплетение, уверен 
брат. Теперь он -- никто, отвечает брат. Третий удар -- ты 
только не опускай ногу! -- должен прийтись прямиком ему в 
переносицу. Эффектная трехходовка. Исход -- нокаут.
  Так учил меня Тайлер, резюмирует брат. Так его тоже кто-то
научил. Наверное, неплохой парень.
  Отлично, брат. Я могу быть довольным тобой. Ты -- прекрасен 
перед этой аудиторией. Я могу смело уезжать отсюда. Мне есть, на 
кого оставить дела клуба.
  Ты -- мой лучший ученик.
  Я, впрочем, в этом никогда и не сомневался.
  Продолжай, брат. У аудитории не должно быть ни секунды покоя. 
Ни мгновения внутреннего затмения. Ни секунды на размышления. Ни 
мига, чтобы задуматься о чем-нибудь другом, явно не о том, что 
внушаешь аудитории ты.
  Держись, брат. Да не почернеет твой меч.
  Ведь ты веселишься, танцуешь -- пока мы здесь.
  Ведь ты знаешь, где я. Ты чувствуешь это.
  А я слышу тебя, брат.

22.

  А потому ты и переходишь на лозунги своего учителя, 
наставника, сансэя Олди из "Комитета охраны тепла". Прошлый 
митинг, проведенный здесь мною, тебя многому научил, мой брат.
  Уже сорваны цепи, замкнуты кольца. А мы -- бунтари, мы --
добровольцы. Чем же вы заняты, комсомольцы, взывает к толпе
брат.
  Все что-то делите, все чем-то заняты. Сытых детей плакатами
маните. Я видел, что дети на стенах писали -- а ВАС убивали
словами, утверждает брат. И демонстрирует граффити с
граматической ошибкой на стене эстрады -- "Я родился в
Торнякалнсе, здесь и ЗДОХНУ!"
  Пока только так? Пока не везет? Пока только так? Ни шагу 
вперед?  -- изумленнно вопрошает брат.
  Смерть провокаторам -- они как стоп-кран. Вам верный путь 
указал ветеран. Кто дармоедов накажет сурово? Эй, комсомольцы, 
за вами слово, взывает он.
  Но. Довольно слов. Довольно лести. Кто это выдумал бег на 
месте?
  По парку Аркадия раздается восторженный гул. На фразе "Это ж 
стоп-кран доволен ВАМИ!" брат берет в руки армейский рупор.
  Вырубем гадов. Съедим бюрократов. Я буду действовать. Я -- 
агитатор, рычит в рупор он. Но времени нет, сомкнуты кольца. Чем 
же вы заняты, а, комсомольцы?
  Толпа нагрелась. Я вижу это из-под деревяно-бетонных руин 
сцены. Брат тем временем продолжает. Продолжает, гремя в рупор.
  -- А вот мне хватит себя, чтобы послать всех!
  -- Посмотрите, как прескрасен этот мир. Ночью в нем не видно 
дыр. Ночью спят аристократы, тюрьмы, книги, автоматы...
  -- Твой день начнется с того, с того или той, но мне не нужен 
никто. Ты должен врубиться, что это -- ТВОЕ. Возьми ВСЕ СВОЕ, 
возьми ДЛЯ СЕБЯ.
  -- Новая жервта? Но ради кого? Ради тех мудаков, что пожирают 
тепло? Но это смешно. По крайней мере, очень смешно, говорит 
брат --- и меня целиком и полностью устраивает его позыв к 
публике. Так и должно быть.
  -- Пусть это -- ложь. Пусть это -- зло. Но здесь так было 
всегда: здесь каждому свое. Возьми же, черт побери, СВОЕ! -- уже 
вовсю зашкаливал рупор брата.
  -- Вас собралось только пятнадцать, крикнул, уже без рупора, в 
аудиторию брат. Шестнадцатый -- я. Семнадцатый, он же первый, а 
он слышит наши голоса, поверьте мне -- Тайлер, который всегда с 
нами. Навеки веков. Аминь. Аллах акбар. Нас вместе с Тайшлером 
только семнадцать! Что это означает? Ведь когда-то нас было 
двадцать четыре.
  -- Серые крысы почуяли дым -- я рад! -- мой брат уже проникся 
и своей речью, и также сценическим образом. -- А сирены пожарных 
машин не будут мне больше мешать. И спать Тайлеру. Мы уже далеко 
-- и им нас не догнать. Чего и вам желаю. Серые крысы все равно 
бегут с корабля. Говно!
  Представьте, говорит брат, вокруг нас не деревья, не тополя и 
клены -- а стены. Бетонные стены. Хуже. Стены из железо-бетона.  
Из которых вырваться шансов -- считай, никаких.
  А если мы выйдем из этих стен, утверждает брат, я увижу тебя.  
Брат пристально смотрит каждому из пятнадцати бойцов в глаза, 
проводит свои суровым взглядом. Я скажу тебе "Хей!", продолжает 
брат. Мы сидим -- и вы тоже -- сидите на том, что называют 
"асфальт". Мы споем стремную песню. А я подарю каждому из вас 
дым. Дым от Тайлера, говорит мой брат и достает пакет с гашишем.  
Это -- от Тайлера. Он сам сейчас там, где солнце торчит из-за 
тучи и дыма его и моих папирос. Задания понятны? Любое из 
четырех. Они вполне выполнимы.
  Гашиш расходится по кругу.
  Семнадцатый -- лишний.
  Ведь он же не был на собрании. Не участвовал в нем.
  Тем не менее, мне приятно. Очень приятно. Злосчаственно
приятно.
  Ведь вся эта дурацкая затея -- суть моя.
  А, может, даже и смысл жизни...
  Забудьте про Боба Марли и про Халиоса Силаси, выкрикивает брат.
Забудьте как о манне небесной. Вам нужен террор Питера Тоша и
Олди.

23.

  "Африка". Так называется стихотворение моего Брата. Это --
марупский ответ Олди. Поэту Олди, который всегда был, есть и
будет учителем, духовным наставником и сансэем моего брата.
Равно как и сенегальский поэт Леопольд Сенагор. Равно как и поэт
Воле Шоинка. Он тоже из Африки.
  Итак, "Африка". Второе название -- "Моя тень на твоем берегу."
  Я, Тайлер, лучше буду читать ЭТО его устами:

Носят амулеты и талисманы от духов
Потому как и верят не только чародейству
Не знают французских духов
Но -- Мурло, лоск состоятельности -- "Шанель"

Но Гибельс, отражение дейсвительности -- Schnelle!
Но alles -- Алеша, форма нравственности -- шинель
Не потворствуй мне, не верь
Бог с тобой
Мне просто отсюда слышан тамтама бой

Здесь -- не Мали
Ни у-у-у, ни а-а-а, ни ха-а-а

Говорят, ты белый: не юли
Разве я пионер, я прогулял урок?
Ты помнишь ТО ВРЕМЯ?

Зловонные мухи смеются над вами -- это не впрок
Апосля, под фонфары загремя

А вам скажу: "Африка душой и кровью мне родна."

Здесь -- не Мали
Ни у-у-у, ни а-а-а, ни ха-а-а

Холод собачий, мысль одна
-- согреться
Испокон эллин --- цветы
А намубийцы -- птицы
Как это сказать на твоем языке
Не знаю...

Перед Братом положу ладонь
Встану -- весь!
Повернусь и обернусь
Какой я перед -- я и есть

...Потому, как душа мои взлетает в храм
...Где свершается священный обряд танца
...Потому, что я, как и черный -- птица
...И мне отсюда слышен габой
...Мне слышен габой

24.

  Вот такой поэзией бредит мой брат. И правильно бредит. Это --
стихи. Это -- живое. Настоящее. Естественное. Натуральное
хозяйство в давно замшелой лавке ставшим почти что порочным
искусства. Или того, КАК это называют.

25.

  Тайлер вновь на собрании. Он вновь его ведет. Последнее свое
собрание в "Бойцовском клубе".
  Тайлер в шрамах -- обработка того самого новичка. Тайлер 
небрит. На Тайлере -- кожаный плащ, как у чигагских гангста. 
Лишь очки (у Тайлера зрение -- минус ноль-комма-двадцать пять) 
придают ему какой бы то ни было интеллегентный вид.
  Тайлер копался в карте Соединенных Штатов.
  Тот город Тайлер, что в штате Юта, я увидел в одном из фильмов
по немецкому каналу Pro-sieben.
  На самом деле он называется Тайлервилль.
  В карте я отыскал новый. Этот Тайлер находится в Охлахоме,
неподалеку от Далласа. Нужно двигаться в сторону Шривпорта. И,
недоезжая до Лонгвью, свернуть направо.
  Из Юты в Оклахому есть два пути. Первый -- через штаты 
Колорадо и Канзас. Второй -- через опять-таки Колорадо и 
Нью-Мексико.
  Если я не найду Тайлер в Юте, я отыщу его в Оклахоме. 
Неподалеку от Далласа. Около Шриворта. Недоезжая до Лонгвью.

26.

  Итак, я пришел на свое последнее собрание клуба. Через два дня 
я улетаю в Америку. В штат Юта, где находится город Тайлервилль.
  Явно мой город.
  А как же "Бойцовский клуб"? А что "Бойцовский клуб"? Мне что, 
не на кого его оставить?
  Ведь все задания уже розданы.
  И в основном -- без моего непосредственного участия.


Часть IV.

1.

  Герландия -- невъебенная страна. Ты хотел попасть в ту страну 
и мечта твоя сбылась.
  Ты попал -- и твой резиновый танк загрустил.
  Герландия -- невъебенная страна...
  Так спел Олди.

2.

  Моей Герландией стала Дания. Почему-то я именно там так 
захотел остаться.

3.

  В Дании -- преотвратные зажигалки. Очень плохого качества, 
хоть стоят подороже наших. В смысле -- польского или китайского 
производства, по восемнадцать-двадцать сантимов за штуку в любом 
киоске.
  Они, датские зажигалки, -- ужасны. Вопиющие. Не проходящие
никакого ГОСТ'а.
  Потому что они НЕ ГОРЯТ.
  То есть загораются, но вовсе не с первого раза. Примерно с
четвертого-пятого. Иногда -- с девятого. Это -- если чиркать
большим пальцем правой руки. С левой дела почему-то, по некой
невиданной причине, обстоят куда лучше. Процедура обходится
раза в два-три нажатия.
  Хотя я и правша.
  Играть с датскими зажигалками в триллер Хичкока и или а ля
альфредовскую версию четвертого сюжета "Четырех комнат" --
противопоказано. Противозаконно.
  Причем для самих же производителей зажигалок. Встретиться с 
обладателями отрезанных пальцев? О, мало им, производителям, не 
покажется. Отвечаю. Готов забиться на зуб.
  Моих два lighter'а уже исчерпали свой ресурс и годились разве 
что для открывания пивных бутылок или просто микроврызрывчиков 
(это когда зажигалка со всей дури посылается на асфальт, бетон 
или каменнную стену -- выходит довольно громко).
  Итак, в Дании -- преотвратные зажигалки.
  И я приобрел спички. Целых ДВЕ коробки. Но они обе промокли за 
время хождением под непрерывными двухдневными копенгагенскими 
дождями. Промокли напрочь -- они же не были спичками для 
подводников.
  Так же промок и я. Но это уже другая история.
  Так что, даже приобретя зажигалку в одном из бутиков, который 
мы с трудом разыскали в дебрях датской столицы, я все равно 
вынужден был прикуривать у Ромуния. У него с собой была 
австрийская INCA. Надежная, как автомат Калашникова.
  А он вместе со своей надежной INCA однажды прилетел за мной в 
этот город рано утром. И разбудил меня прямо в номере.
  Но это опять другая история.
  В Дании -- преотвратные пограничники. Когда они отказывают 
тебе во въезде в США, то ничего не объясняют толком. "Почему?" 
-- уже второй вечер кряду обреченнно спрашиваешь ты. "Нельзя." И 
все. И точка. Пунктс. Галапунктс. Финита.
  Я НЕ СМОГУ ПОПАСТЬ В ТАЙЛЕРВИЛЛЬ! КАТАСТРОФА...
  Их не пробить, не расшевелить, не растормошить -- и это самое 
страшное. Чувство собственного бессилия. Бессилия изменить, 
поменять что-то в ЧУЖОЙ для тебя стране.
  В Дании -- преотвратный международный аэропорт Копенгагена. 
Там ты -- никто. Ты, как в нормальных, цивильных местах, 
спрашиваешь, где у них можно переночивать. Нигде. Вон на тех 
стульях на втором этаже. "Гуд найт!" "Фак э лот!" Полночи я 
продержался там с литовцем Витасом (его тоже не пускали куда-то, 
кажется, в Испанию). А потом послал все к чертовой матери.
  Ведь ничего -- настежь, аж продувает, открыты ворота
международного аэропорта Копенгагена. Ты проходишь их -- и
окунаешься в совсем другую атмосферу. Свежий воздух,
несвойственный аэйпортовскому ксенофобкому.
  Первый же мотор, таксист, поляк Томаш, быстро и бегло
по-английски (опасаясь южных и восточных славян и их добрых
настроений по отношению к бывшему Союзу, я не признаюсь, что сам
-- русский) объясняет, что нормальные гостиницы можно найти
только в центре. Мне смертельно хочется спать. Я спрашиваю у
Томаша цену за перевозку: на данный момент она меня устраивает.
Мы рвемся посреди ночи в сердце города Андерсена. И я, и Томаш
предпочитаем быструю езду.

4.

  Я уже пятый день как завис в Гагене. Мне здесь по кайфу. Я 
здесь остаюсь. Так я решил.
  "Привет, можно сигаретку?" -- я праздно стою у центрального
железнодорожного вокзала, прямо под часами, а спрашивает меня
девушка в армейском комбинизоне откровенно ямайкской внешности,
с нужными косичками. "Почему же нет? Тебе нужна пустая гильза?
Она будет у тебя и меня," -- отвечаю я и протягиваю сестре
еще в Риге купленную сигарету.
  "Как тебя зовут?" "Джулия." "Красивое имя." "Ничего 
особеннного.  А тебя?" "Тайлер." "Тоже ничего. Ты вообще 
откуда?" "Из Латвии." "Это мне ровным счетом ни о чем не 
говорит." "Ну и пусть. Ты, полагаю, знаешь, что такое 
растафари?" "Ну ты и спросил!" "Может, споем чего-нибудь? Прямо 
здесь, на площади." "Марли или Тоша?" "Лучше Боба Марли, чем 
Питера Тоша. С Тошем я хуже знаком." "Ок, давай затянем "No 
women no cry". "Договорились."
  И мы спели.
  Прохожих это не удивило. Прохожие в Европе вообще люди
толерантные. Я замечал это не раз.
  И не два.
  И не три.
  И не четыре.
  И не... Продолжать?
  По-моему, не стоит.

5.

  С Джулией мы разгулялись по полной программе. И я, и она 
любили Марли и Тоша. Любили ямайкскую музыку.
  На Ямайке я никогда не был. Может, и не буду. И с женщинами с
магического для меня острова знаком ранее не был. Было все --
Латвия, Россия, Литва, Украина, Белоруссия, Норвегия, Германия,
Голландия, Франция, Англия, Ирландия и даже Япония с Австралией,
Таиландом, Мексикой и Аргентиной. Все было. А вот Ямайки не
было.
  Джулия расширила мою географию.
  Для порядочного старта наших взаимоотношений мы хорошо
раскурились. У Джулии, как добропоклонной почитательнцы
творчества Марли и Тоша, с собой был припасен кумар. Просто
отменные головья. Опасные донельзя.
  ...Вот уже у меня в номере мы танцуем "Talkin' Blues". Поет 
Джулия. Я лишь подпеваю. Насколько знаком с текстом, настолько и 
подпеваю.
  А потом была кровать.
  Потом -- опять кумар.
  Потом -- кровать.
  Потом -- опять кумар.
  ...То-то наша пара так не приглянулась хозяину гостиницы. Так 
завидуй же молча Тайлеру, урод. Он, в конце концов, тебе за хату 
платит. Содержит тебя. И пузо твое содержит.
  "Джулия, это просто позор, -- обращаюсь я к своей подруге. --
Мы, ассоциалы чистой воды, содержим эти СОЦИАЛЬНЫЕ элементы."
"Здесь -- не Мали," -- ответила моя подруга.
  И я сразу вспомнил песню, написанную моим братом незадолго до 
моего отъезда в Тайлер "Африка", и перевел ее Джулии:


Носят амулеты и талисманы от духов
Потому как и верят не только чародейству
Не знают французских духов
Но -- Мурло, лоск состоятельности -- "Шанель"

Но Гибельс, отражение дейсвительности -- Schnelle!
Но alles -- Алеша, форма нравственности -- шинель
Не потворствуй мне, не верь
Бог с тобой
Мне просто отсюда слышан тамтама бой

Здесь -- не Мали
Ни у-у-у, ни а-а-а, ни ха-а-а

Говорят, ты белый: не юли
Разве я пионер, я прогулял урок?
Ты помнишь ТО ВРЕМЯ?

Зловонные мухи смеяются над вами -- это не впрок
А посля, под фонфары загремя

А вам скажу: "Африка душой и кровью мне родна."

Здесь -- не Мали
Ни у-у-у, ни а-а-а, ни ха-а-а

Холод собачий, мысль одна
-- согреться
Испокон эллин --- цветы
А намубийцы -- птицы
Как это сказать на твоем языке
Не знаю...

Перед Братом положу ладонь
Встану -- весь!
Повернусь и обернусь
Какой я перед -- я и есть

...Потому, как душа мои взлетает в храм
...Где свершается священный обряд танца
...Потому, что я, как и черный -- птица
...И мне отсюда слышен габой
...Мне слышен габой


  "Что за Алеша с формой нравственности?" -- лишь спросила меня 
Джулия. "Сложно объяснить. Для этого нужно читать "Братьев 
Карамазовых" Достоевского." "На фиг надо. Я и так смысл поняла." 
"Как я и в твоих ямайкских песнях. Главное -- уловить 
интонацию." "И душевный посыл. Я таким образом поняла многие 
песни афганца Ахмата Захера." "А я -- турка Таркана." "Значит, 
мы -- брат и сестра." "Сестра и брат." "Да поможет нам Джа!"
  Напоследок мы даже не целовались. Мы просто, по-спортивному,
хлопнулись ладонями.
  И разошлись.
  Каждый, довольный друг другом и самим собой, расходился 
навсегда.
  Высокие отношения, да, Маргарита Павловна?

6.

  Такому, обдолбанному Джулией, -- и ложиться спать?
  Абсурд!
  Надо дать волю мозгам. Дать им отдохнуть. Вообще не думать.
Нести чепуху. Чушь. Несуразицу.
  Ну и пусть.
  Вот я сейчас думаю, что пора бы покурить. В смысле -- табак.  
Дико серьезное предложение к самому себе. Тайлер, не желаешь ли 
табачку? Или лучше травки? Или -- гашиша? Или -- веселых 
разноцветных таблеток?
  Все это оставила тебе Джулия. Добрая растоманка Джулия.
  Тайлер выбирает меньшее из зол. Тайлер выбирает табак. Тайлер 
распечатывает очередную в своей жизни пачку Winston Superlights, 
и достает сигарету.
  Первую извлеченную из пачки сигарету Тайлер переворачивает и 
пропихивает назад в пачку. Эту сигарету Тайлер всегда выкуривает 
последней. Такова примета. Якобы счастливая примета. Тайлер в 
нее верит. Верила в нее -- причем совершенно независимо от 
Тайлера -- и Елена. Последняя в этой жизни серьезная любовь 
Тайлера.
  Итак, Тайлер выбрал табак. Тайлер восхищен ямайкской музыкой,
ямайкской девушкой и Ямайкой вообще. А потом Тайлер делает еще
одну тяжку марихуаны. Тайлер мечтательно закатывает глаза к
потолку комнаты. Тайлер мечтает о Ямайке.
  И тянется за сигаретой. Другой -- не той, что уже перевернута.

7.

  Тайлер выкурил половину сигареты и приоткрыл окно. За окном 
было темно. В желудке у Тайлера были четыре бутерброда и чай.  
Тайлер был счастлив.
  Тайлер вообще был по-своему счастливым человеком. Ведь уже шел 
пятый день, как Тайлер кинул свою новую контору, попросту 
говоря, через хуй. Отправляясь налаживать связи в Тайлервилль, 
он взял и завис в Копенгагене. Из которого, кстати, уже 
выбираться не собирался.
  Тайлеру нравилось здесь. Веселые датчане. Белокурые датчанки.  
Множество скульптур и парков -- красивейших парков! Близость 
моря. Неожиданные  знакомства -- такие, как с Джулией, Маком 
Гаунаа, шведским финном с шотландскими корнями, шведками Лизой и 
Тильдой, датчанкой Сисилией...
  Тайлер подумал: а не покурить ему сигарету? Тайлер верит, что 
пора бы уже. А заодно потом можно и закрыть окно, которое пока 
не доставляет ему никаких неприятностей. Неудобств. Тем не 
менее:  закрыть -- и все. И Тайлер сделает это, если не забудет 
о такой мелочи этой жизни.
  Тайлер таки закрывает окно. От содеянного Тайлеру становится 
спокойней. Пространство его комнаты полностью изолировано от 
внешнего мира и его недугов. Он думает о том, что сигарет до 
утра у него не хватит. Ну и пусть, говорит себе Тайлер.
  Тайлер мечтает о Ямайке. И одновременно вспоминает Турцию, где 
было так тепло... Где они в Еленой чуть не разбились на машине 
на горной дороге. Где они разосрались в корень.
  Лена, я тебя больше не хочу. Не нужно даже брома. Да, я 
изредка вспоминаю тебя, но так, с неохотцей. Или для того, чтобы 
заснуть -- все-таки нам было хорошо, когда мы были вместе. 
Заебись -- именно так выразилась ты.
  Тогда засыпается легче.
  Не нужно думать об возможных эммиграционных проблемах.
  Под это "заебись" снятся хорошие сны. Сказки.

8.

  Тайлер вновь приоткрыл окно. Он действовал бессознательно. Он 
уже думал о второй сигарете и выветривал остатки табачного дыма 
от первой. Тайлер напевал "Talkin' Blues", который танцевал с 
Джулией.
  Джулия ушла, а с ней и магнитофон. И музыка с далекой и теплой 
Ямайки. И Боб Марли. И его "Talkin' Blues".
  "Talkin' Blues", который мы танцевали и который я сейчас
напеваю.
  Просто "Talkin' Blues".
  Хорошая была песня.

9.

  Тайлер решил покурить вторично.
  На второй затяжке он закрыл окно. А то похолодало.
  На восьмой Тайлер решил, что наркотики сегодня употреблять 
больше не будет. Хватит с него и такого наркотика, как Джулия. И 
ее четыре джойнта.
  На одиннадцатой тяжке Тайлер вспомнил о матери. Вспомнил, что 
она называла всех без исключения ямайкских музыкантов воришками.  
И что он не попадет в ад, хоть там собралась и веселая компания 
-- типа Джима Моррисона и Володи Высоцкого. Не попадет потому, 
что помог очень многим людям. Тайлер вспомнил о доме, 
магнитофоне и кассетах с Бобом Марли.
  Тайлеру взгруснулось.
  На семнадцатой затяжке Тайлер решил оставить для следующего 
перекура хотя бы четверть сигареты. И сделал это. Курива 
оставалось действительно микроскопически мало.
  Недолго просидел Тайлер без табака -- вскоре он отправился
добивать чинарик. Четвертушку.
  Тайлер докуривает. Вновь открывает окно, хоть на улице и сыро.
Отличный отель, думает Тайлер. Отличные окна. Отличный вид из
них. Отличное месторасположение.
  Вообще, жизнь -- отличная штука, думает Тайлер. Впрочем, это
говорит не Тайлер -- это говорит его Джа.
  Почему музыка Боба Марли такая оптимистичная, задумывается
Тайлер. Ну не всегда, тут же парирует сам себя Тайлер. Боб Марли
-- это радости и горести, смех и слезы Ямайки. А Олди? Олди
просто объясняет понятия, по которым живет эта Цивилизация. Он
-- как учитель. Сансэй. Ну в общем как для моего брата. Так
должно быть и для всех. Тогда жить станет легче. Нам всем.
  Нет, это я серьезно. Раз мой брат -- тоже Тайлер, то найдутся 
и еще другие Тайлеры. Найдутся. Много-много-много Тайлеров 
соберутся в одном месте. Вот это да!
  И тут Тайлер задумался, не покурить ли ему еще травы. Этот
вопрос тут же был решен положительно.
  Тайлер выкурил четверть джойнта и половину сигареты. Окно 
Тайлер не закрывал. Тайлер думал об Африке, где никогда не был. 
Была всякая экзотика -- Япония, Австралия. Вот теперь и 
несостоявшаяся Америка с городом Тайлервилль. Ну и хуй с ней, 
думал Тайлер.
  Ведь Тайлер мечтал об Африке.

10.

  А Сисилия -- очень даже неплохая девчонка, решил Тайлер,
одновременно обдумывая, не наступило ли время покурить сигарету.
Наступило то самое время, принял решение Тайлер и потянулся за
чинариком. Окно Тайлер стоически не закрывал. Хотя на улице было
сыро. Ревматизм? Бывает, философски подумал я.
  Нет, а все-таки Сисилия -- очень даже неплохая девчонка, вновь 
подумал Тайлер. Я бы на ней даже женился. Датчанка. Классно.  
Классный паспорт. Классные перспективы в этой жизни. Классная 
пара -- я и она, натуральная блондинка. Сисилия должна 
опровергнуть тезис, будто все блондинки -- стервы. Это не так, 
докажет Сисилия. Сисилия будет покладистой. Мягкой. Гибкой.  
Эластичной.
  Вот такой ты будешь, Сисилия. Но, увы, не со мной, а с кем-то 
другим. Увы, я вынужден тебя разочаровать. Огорчить. Расстроить.
  Нам больше не увидиться никогда, Сисилия. Прости меня за это.
Ведь я, дурак, забыл спросить у тебя телефон.

11.

  Шведки Лиза и Тильда -- тоже неплохие девчонки, подумал 
Тайлер. Хорошие, блондинистые, разговорчивые. Тайлер хорошо 
относился к представительницам шведского народа. А "Тре Крунур" 
-- это тоже неплохо, решил Тайлер. И направился за очередной 
сигаретой, стоически не закрывая окно. Начавшийся дождь уже 
заливал пол комнаты...

12.

  Тайлеру это было по барабану. Тайлер думал о новом джойнте.
  Мысли Тайлера были поглощены еще и тем, не соорудить ли еще 
один джойнт, который я намеривался выкурить после дневного сна.  
Почему бы и нет, отвечал он себе. Но сначала бы пятый джойнт 
скурить, отговаривал он себя.
  Пятый так пятый, решает Тайлер. И скручивает его. 
Раскуривается. Тайлеру становится еще лучше. Тайлер решает не 
спать. Лучше сидеть и переться с окружающего мира. "What a 
wonderfull world!" -- провозглашал же Луи Армсторнг. Уандефул, 
так уандефул.  Тайлеру похуй. Мир может быть вовсе не уандефул, 
то Тайлеру это сейчас до пизды дверцы. У Тайлера -- приход 
добрых сил пятого косяка.
  Тайлер выкуривает еще одну сигарету и вытряхивает пепельницу 
прямо в окно, вовсе не интересуясь реакцией прохожих. Если они 
раньше слепо верили в уандефул уолд, то пусть почувствуют, что 
он не такой уж уандефул.
  Тайлер раздумывает, не почитать ли ему книжку. Детскую книжку. 
И он вытаскивает из рюкзака "Жангаду" Жюля Верна. Жюль Верн -- 
это сильно, смеется Тайлер. Тайлера вообще смешат многие вещи.  
Например то, почему при рекламе женских прокладок используется 
противоестественная СИНЯЯ (!!!) жидкость.
  Смешат новости. Очень смешон в глазах Тайлера Путин. Испытание 
в "Бойцовском клубе" бы он, конечно, прошел, вслух рассуждает 
Тайлер. Но потом либо глотку мне ради лидерства перегрыз, либо 
сдал всех.
  А не хуйнуть ли мне колес, задумывается Тайлер. Но только на 
секунду -- рука сама находит нужную упаковку. Упаковку колес, 
под которые прикольно будет читать "Жангаду".

13.

  Тайлер -- что ни на есть настоящиий говнюк. Так он решает.
  Сидеть в Копенгагене пятые сутки -- и не позвонить матери. 
Она, вероятно, волнуется, где сейчас обитает adventurer Tyler.
  Вскоре она звонит в его номер. Гостиница легко вычисляется по 
оплате визитной карточкой. "Мам, я остаюсь здесь навсегда," -- 
говорит Тайлер. "Сын, вернись домой. А потом уедешь куда 
хочешь."
  Тайлер соглашается. Слово матери для него свято.
  Я вновю курю. И про себя распеваю Боба Марли.
  "А потом уедешь куда хочешь." Тайлер думает, куда бы. Тайлера
устраивают Копенгаген, Стокгольм и все города Германии. Он
найдет свою Герландию.
  В Голландию Тайлер уже не хочет. Он хотел туда, когда был
Газзой.
  Теперь он изменился. Он давно устал быть Газзой.
  Покурив, Тайлер укладывается спать. И ему снится 
необыкновенный сон.
  Очень уж долгожданный.

14.

  Комната четыре на шесть метров на чердаке дома, что наискось 
от моего, расположенного аккурат напротив того места, где теперь 
уже майором Палычем и теперь уже лейтенантом Сергеичем из РПГ по 
моей наводке были безжалостно и беспожадно расстреляны вражеские 
Т-62, БМП и походная кухня. В комнате темно и мрачно.  
Единственное окно заменяет обычная труба, вернее, ее огрызок, 
направленное прямиком в небо око, которое я прекрываю обычным 
люком в случае осадков. За этим отверстием недобро завывает 
ветер, предвкушая небольшой шторм.
  В дальнем углу -- обычный матрац, на котором уже которые сутки 
лежит человек, прикрытый армейским бушлатом. Этот человек -- 
лейтенант Тайлер, а этот чердак -- его нынешнее пристанище.  Над 
матрацем прикреплен знаменитый талисман Тайлера, сделавший его 
неуязвимым во время опасных вылазок военного времени. Почти под 
трубой стоит ящик из-под снарядов, заменяющий Тайлеру обеденный 
стул. Рядом беспорядочно разбросаны несколько циновок -- это его 
стулья. К стене прислонен неизменный и незаменимый спутник 
Тайлера АКМ, рядом же аккуратным шпабелем сложены несколько 
рожков. Под подушкой лейтенанта покоится девятизарядная 
"Чезетта", не снятая с предохранителя.
  В противоположном от матраца углу -- прочная железная дверь. 
Она заперта снаружи на щеколду. Щеколду венчает неувесистый 
амбарный замок, ключом от которого владеет только одна женщина. 
Она ежедневно приносит апатичному Тайлеру еду и сигареты.
  Имя этой женщины -- Ника. В миру -- Вероника. Сейчас мирное 
время, но Тайлер по-прежнему называет ее Никой.
  Старший рядовой Ника, теперь уже жена Тайлера, ничуть не 
протестует. Эта современная амазонка, как и раньше, не 
расстается со своим ПМ с полной обоймой.
  Когда на Тайлера находит наваждение взглянуть на окружающий 
мир, он берет приставную лестницу и через трубу вылазит на 
крышу. Иногда, прихватив снаряженную глушителем "Чезетту", 
лейтенант стреляет по воробьям. Дабы попрактиковаться в стрельбе 
и одновременно не потревожить покой жителей микрорайона. Родного 
микрорайона, который совсем недавно он защищал от вражеского 
вторжения.
  Теперь защищать микрорайон не от кого. Потому Тайлеру и 
скучно. В меланхолии лежит, слушает Боба Марли и курит одну за 
другой сигарету лейтенант на том, что можно назвать кроватью, на 
своем темном чердаке, куда допускается только один человек -- 
Ника.
  Ведь только она владеет ключом от амбарного замка.

15.

  В комнату Тайлера внезапно падает закутанный то ли в гамак, то 
ли в рыболовную сеть человек. "Тайлер, перережь это говно своим 
тесаком," -- на чердаке раздается чужой голос. Это призыв 
Палыча. "Палыч, родной, как ты меня нашел?" -- я встаю и 
разрезаю веревки тем самым ножом, что перерезал горло 
тюрбанскому языку. "Ника навела. Я ее встретил недавно." "Имела 
право. Я разрешил ей рассекречивать мое пристанище только двум 
людям -- тебе и Сергеичу." "Сейчас и Сергеича вызвоним," -- 
Палыч извлек из кармана мобильный и набрал номер лейтенанта. На 
том конце было занято. Пока занято.
  "Тайлер, ты нам нужен. Очень нужен," -- скептически оглядев 
мое жилище, сказал Палыч. "Вот ты меня и нашел." "Ага." "В чем 
дело, майор? What's happiens?" "Излагаю в двух словах. Центр 
предложил нам принять участие в учениях. Наш отряд против роты 
регулярной армии. Типа вызов -- кто кого? Мы вроде как не можем 
отказываться. Нас не поймут."
  "Палыч, помнишь наш бункер, вечера после вылазок, перловку с 
мясом? -- перевел тему я. -- А потом порой наш главк -- ты, я и 
Сергеич -- усаживались за вашим столиком и слегка 
раскумаривались. Так вот, майор, нет ли у тебя травы? Она на 
думку мудрую пробить должна." "Почему же нет? -- удивился 
командир и извлек пакетик из внутреннего кармана кителя. -- 
Держи. Заряжай гильзу. А пока еще раз номер Сергеича наберу."
  Кумар, пройдя сквозь сито наших легких, сквозь мое 
единственное окно уходил куда-то в небо. Нам стало легче 
говорить, понимать друг друга.
  -- Слушай, Палыч, дела такие: условия учений должны диктовать 
Центру мы и только мы, -- начал я. -- Они пройдут на нашем 
районе и нигде больше. Далее: с планами наших предыдущих боевых 
действий и расположением объектов Центр знакомить противников не 
обязан. Я не хочу, чтобы кто-то знал о нашем бункере. Или о 
разбомбленной чоперами типографии -- там остались неплохие 
катакомбы. В-третьих: они -- условно назовем их северянами -- 
высаживаются здесь в качестве агрессоров. Мы, в свою очередь, 
обороняемся. А это уж мы умеем. И, наконец, я готов воевать 
против полноценной роты нашим небольшим отрядом. Учения 
заканчиваются тогда, когда либо мы уничтожаем половину их 
состава, либо когда мы теряем первого бойца.
  -- Брутально, Тайлер. Не знаю, пойдет ли Центр на это. Обычно
учения проводятся в Адажах...
  -- И слышать не знаю. Я привык воевать на своей земле. НА 
СВОЕЙ, понимаешь, Палыч. Либо они идут на мои условия, либо 
лейтенант Тайлер остается лежать в этой серой мрачной комнате на 
чердаке и смотреть сквозь трубу на небо. Я все сказал.
  На том наш разговор временно прервался. Это закрипела щеколда, 
дверь отворилась и в комнату вошла Ника.

16.

  -- А я одобряю условия, который выдвигает Тайлер, -- 
прихлебывая зеленый чай, говорит новый гость моей пепельно-серой 
а ля Раскольников комнаты Сергеич. -- Они мне по душе. Все ведь 
более по-честному: мы воеюем на своей земле, зато до первой 
потери. Плюс ко всему они -- солдаты регулярной армии. Владеют 
рукопашным боем и так далее. И мы кто? Партизаны. Обычные
партизаны. Вот и будем партизанить на своей территории.
  -- А твое мнение, Ника? -- неожиданно спросил Палыч.
  -- Немного неуместный вопрос, -- несколько опешив от 
неожиданности, потупилась моя девочка. -- Естественно, я буду 
голосовать за мужа. Хоть права голоса и не имею. Вы всегда все 
вопросы решали втроем.
  -- Увы, ты не права, Ника, -- уныло произнес Палыч. -- Я всего 
лишь номинальный командир роты. Все операции уже давно 
придумывал Тайлер.
  -- Так оно и есть, -- присоединился Сергеич. -- Я даже хотел 
было в конце войны передать ему командование взводом. Но он 
отказался.
  -- Еще бы, -- наконец со своей лежанки подал голос я. -- Ведь 
я при тебе начинал, Сергеич. Помнишь баложские торфяники?
  -- Конечно. И Влахова помню, и Осыченко, и Аржанцева. И 
безупречную твою тактику, благодаря которой мы с тех пор больше 
не потеряли ни одного человека.
  -- На учениях придется придумывать новую, -- апатично произнес 
я, не вставая с матраца.
  -- Ника, он всегда такой? -- спросил обо мне Палыч.
  -- В последнее время -- да. Но если Центр подпишется на его
условия, уверена -- Тайлер вновь станет тем Тайлером, которым вы
его помните.
  -- Что ж, пока. Я отправился договариваться с Центром, -- 
сказал Палыч и полез к небу по приставной лестнице.
  -- Я с тобой, -- последовал за ним Сергеич. -- В две глотки
легче кого бы то ни было загрузить. Прощай, Ника. Держись,
Тайлер.

17.

  -- Что скажешь, милый? -- спросила меня Ника, присаживаясь на
матрац.
  -- Поживем -- увидим. А пока я хотел бы просто потрахаться с 
тобой.
  И мы потрахались. Как это происходило, я промолчу. Мне есть о
чем рассказать. Рассказать о кое-чем другом.
  Кристина и Елена, вы помните КАК это было с вами?
  Do you remember, Christy, мой тогдашний широкий диван? А
спорткмплекс в Цирулишах, что под Цесисом, секс под Рождество? А
сигулдскую спортбазу, где нам пришлось спускаться в ресепшн за
калорифером? А твое временное пристанище в Восточном Дегунино
на севере Москвы? Или ночь под The Cranberries в общаге журфака
МГУ на улице Шверника,19, корпус 2? Или частный пансион в
пригороде Франкфурта-на-Майне Хофхайме, где ты расцарапала мне
всю спину?
  Теперь пришла твоя очередь, Лена: я действую в хронологическом 
порядке. Помнишь ли ночь у меня на уже новом, так и 
неопробованном Кристинкой диване, когда я тебя откачивал после 
внезапно разболевшегося зуба, когда тебя после наркоза напрочь 
сводило судорогой как после ломки, а в конце концов ты сказала, 
что лучшее лекарство -- это секс? И как мы славно тогда 
потрахались? А что мы вытворяли в Ботническом заливе под 
убаюкивание волн в четырехместной каюте, пока мой приятель и 
тогдашний коллега Андрюха сладко посапывал на нижней койке со 
своей будущей женой? Напомнить тебе и петтинги в автобусе в 
Турку и Таллине? Или ночь в шикарных, хоть и недорогих 
аппартаментах гостиницы "Звайгзне" в Юрмале? Или раннее утро 
после моего двадцать пятого по счету дня рождения в уже остывшей 
деревенской бане в Валмиермуйже?
  Девочки, вы ничего не забыли?
  А то я могу напомнить. Я уже это смог.

18.

  Не желаете ли повторить это снова?
  О, нет -- лично я предпочту три литра брома.

19.

  Центр подписался на мои условия.
  Мы вновь собрались в командном пункте -- именно эту функцию во 
время учений будет играть мой чердак. Руководство операцией по 
уничтожению северян было доверено мне. Палыч поведал мне 
кое-какие нюансы предстоящих баталий.
  -- Как и где они высадятся -- а это будет рота сужского
разведывательно-десантного батальона -- неизвестно. Все будет
как в пейнтболе -- и "Калаши", и "Макарычи", и РПГ, и даже
"Мухи" заряжаются снарядами с краской. Всякий убитый покидает
поле боя и уходит на территорию "Арсенала", где до конца учений
не имеет права рассказывать даже своим "мертвым" товарищам, как
и при каких обстоятельсвах мы его сняли. Я говорю утвердительно
-- мы. Потому что, Тайлер, я верю в тебя. Я в тебя еще верю, мой
лейтенант.
  -- Спасибо, Палыч. Что еще?
  -- А ничего. Говори теперь ты.
  -- Значит так. Вы с Сергеичем руководите операциями из старого 
бункера. С вами будет примерно половина состава, чуть меньше.  
Остальную я распределю по квартирам, крышам, развалинам воинской 
части и типографии, кустам и прочим местам. Мы будем просто их 
расстреливать -- устроим несколько альканарских сцен в духе 
фильма The Rock с Шоном Коннори и Эдом Харрисом. Народу у нас 
остается столько же?
  -- Да, Тайлер, ровно сорок девять сорвиголов. Против сотни
профи.
  -- Плевать я хотел на эту сотню. Слушайте меня все. Делаем 
так. Я и Ника остаемся здесь. Я по-прежнему буду работать 
самостоятельно, а Ника будет с вами на связи. Это уже минус два 
человека. Вы с Сергеичем в бункере -- еще минус два. Отлично.  
Остается ровно сорок пять. Девять взводов по пять человек -- мне 
не нужны большие группы людей. Девять пятерок -- поверьте, это 
немало. Для первого дня мне нужно шесть из девяти. Одну отправим 
на тюрбанские руины, вторую -- на арсенальскую дорогу встречать 
северян (если они придут с той стороны), четыре остальные я 
распределю по домам. Трое бойцов займут квартиры в каждом из 
подъездов дома, четвертый засядет на крыше, а пятый будет на 
подстраховке. Этот дом, просьба, не трогать -- я справлюсь один. 
Ликбез я проведу самолично.
  -- Отлично, Тайлер. Ты ожил. Ты вновь напоминаешь самого себя.
  -- Ну что я вам говорила! -- обрадовалась Ника и крепко
поцеловала меня в шею.

20.

  Все началось уже следующей ночью.
  Операция прошла чисто. Кордон, встретивший у въезда с улицы 
Марупес на арсенальскую дорогу четыре грузовика с десантом, 
заботливо пропустил три из них, напоследок забросив гранату в 
четвертый, а затем расстворился в ближайших роще и дворах. 
Двадцать человек сидело в каждой из машин...
  Итак, уже минус восемнадцать в стане соперников. Шофер и 
второй пилот после взрыва выжили и повыскакивали из кабины. Зря. 
Их положила тривиальная очередь автомата Калашникова. Пятая 
часть северян растеряно направилась к воротам "Арсенала", 
мертвятнику.
  20:0. Хороший знак для начала войны.
  Об этом тут же сообщили лейтенанту Тайлеру. Я ждал лишь
появления трех остальных грузовиков во дворах.
  Они не заставили себя долго ждать. Один из них припарковался в 
соседнем с моим дворе, как раз удобно было целиться в него из-за 
трубы. Точный выстрел из РПГ Палыча, засидевшегося у меня в 
гостях -- и еще одним грузовиком стало меньше.
  40:0.
  В моем же дворе останавливается еще один грузовик. Из него 
резво выпрыгивают человек шесть. С крыши летит граната комвздова 
Игоря Овсееенко. Сразу же следует выстрел из-за трубы -- выстрел 
гранатометчика Палыча.
  60:0.
  Война вроде как закончена. Но мы готовы продолжать. Вы еще 
готовы играть с нами в эту игру, господа офицеры из Центра? Вам 
уже все доложили?
  Бойцы уцелевшей машины успевают рассеяться по району. Воевать 
с ними сейчас нам не на руку -- на дворе ночь. По машинам 
стрелять проще, чем просто по отдельным людям. Я даю приказ 
"отбой". Мы ждем утра. С нетерпением ждем. Жутким нетерпением.
  Тем более, что Палычу уже позвонили из Центра и сообщили 
промежуточные результаты 58:0. Майор, усмехаясь, передал трубку 
мне: "Видимо, двое еще не дошли до ворот "Арсенала".
  -- На проводе лейтенант Тайлер. Мы готовы продолжать бой. Даже 
невзирая на безоговорочную победу.

21.

  С утра нарисовался и пятый грузовик. Он подъехал к нашему
бункеру (выдали же нас все-таки штабные крысы!) со стороны
юрмальского шоссе. По водительской кабине прицельно бьет РПГ
взводного Виктора Афанасьева. 62:0.
  Десантура выпрыгивает из машины. С обоих сторон юрмальского 
хайвея ее расстреливают автоматчики Афанасьева. На всякий случай 
в кузов летит граната.
  80:0.
  Центр, как вам наша игра, радуется в трубку Тайлер. Палыч
самодовольно потирает руки. Остаются еще вот эти двадцать
затихарившихся ночью, добавляет Ника. И это -- самое опасное,
внезапно меняется в лице Тайлер.
  И раздает приказы: отсреливать осторожно, из окон и крыш, по
одному. О каждом сообщать лично мне.
  Я надеваю камуфляж, на всякий случай проверяю АКМ, раскладываю 
по карманам гранаты и магазины. "Ты куда?" -- в один голос 
вопрошают Ника и Палыч. "Я же предупреждал, что придет время, 
когда понадобится и мое вмешательство," -- отвечаю я.
  Впрочем, мне была нужна М-16 с оптическим прицелом. 
Передвигаясь по крышам домов, я убрал бы всех по одиночке.
  Восемнадцать М-16 валялись во моем дворе и еще столько же -- в 
соседнем.
  И я принимаю решение: пора и Нике научиться стрелять из М-16. 
И отправляю ее вниз за двумя винтовками, откровенно рискуя 
выдать наш подъезд. Наш командный пункт.
  "Мы с крыши с Палычем тебя прикроем," -- успокаиваю я ее.
  ...Скрипит щеколда. Наша железная дверь вновь на замке.

22.

  Мы залегли с Палычем с "Калашами" на крыше. Ника ползком 
пробирается к грузовику. Внезапно, со стороны гаражей, в ее 
сторону раздается очередь. Это -- не наши. Туда я их не посылал.
  Ника успевает заползти под грузовик. Палыч спукается вниз за 
РПГ -- без него он, как без рук.
  Я набираю номер Ники. "Солнце, дай очередь в сторону гаражей.
Нам нужно вычислить, где они залегли. Дальше мы с Палычем
разберемся сами." "ОК, милый."
  Ника стреляет. С обратной стороны летит граната из РПГ.
  Все кончено.
  Мы с Палычем кладем человек восемь. Все это уже не имеет смысла.
  Война проиграна. Мы потеряли человека.
  Война проиграна вдвойне. Ведь Ники больше нет.
  Она встает и молча, бросив "Калаш" на землю, бредет в сторону
"Арсенала".
  Приказ спуститься за двумя М-16 отдавал я.
  Я готов изорвать на куски свой лейтенантский китель и 
самолично сорвать погоны перед лицом всего отряда.
  Пусть и на учениях, но я впервые потерял человека.

23.

  Я просыпаюсь в холодном поту. Ведь я потерял Нику.
  А дверь в этот момент открывается. Это заходит Ромунтий, 
эмиссар моей матери. Я за тобой приехал, говорит он. За мной так 
за мной, безвольно соглашаюсь я. Когда вылет, интересуюсь я.  
Вечером, отвечает Ромунтий и дает мне прикурить. Тогда пошли 
гулять по городу. Я покажу тебе Копенгаген, в котором ты никогда 
не был, делаю вторую затяжку я.
  И вспоминаю о Джулии. Хорошая была девчонка.
  О шведском финне с шотландскими корнями Маке Гаунаа, который 
научил ездить меня зайцем на копенгагенских поездах во второй 
день моего пребывания в столице Дании. Хороший был парень, 
оставил мне свой телефон на всякий пожарный. Вдруг жить будет 
негде.
  О шведках Лизе и Тильде. Тоже хороших девчонках. Я их разыщу 
когда-нибудь в Стокгольме. Ведь мы обменялись координатами. Рига 
и Стокгольм -- это ведь так близко...
  О датчанке Сисилии. Жаль, я не записал ее телефон. Я -- мудак.  
Ведь я мог бы у нее поселиться. Для начала. А потом... Как 
знать...
  Все, копенгагенская эпопея Тайлера закончилась. Он, немного 
прогулявшись по ставшими родными паркам, возвращается домой.  
Тайлер надеется, что это ненадолго.

24.

  Приняв душ и переодевшись в свежее белье, Тайлер укладывает в 
рюкзак две самые ценные для него вещи. Это -- его песни. Песни в 
стиле регги, написанные в Копенгагене. Песни, посвященные Джулии 
из Ямайки.
  Первая -- "Гематоген-2" (одновременно -- своеобразный ответ
Олди)

Когда они увидят автомат
но не увидят в нем рожка
"Чудак", они скажут
и на дверь мне укажут,
"ведь у тебя нет АКМ'а"
-- значит, я не для тебя

Но я вчера гематогенил
и он выкрал чью-то кровь
она, наверное, твоя, Джулия
А во мне проснулась любовь

Ведь все же лучше мрачно стоять
и бесцельно курить и торчать
чем проституткой сидеть
Но ведь ты не такая
Ты вообще не как все

А я вчера гематогенил
и я выкрал чью-то кровь
Я, наверное, ребенок
Во мне гарцует любовь

Вторая песня -- "Воздух" -- не только посвящалась моей подружке,
но и была ответом Егору Летову и его стихотворению "Иуда будет в
раю" (см. последние две строчки).

Воздух нежен и сладок для ночных утех
Истребляя безжизненность обыденных потех
Он стреляет сквозь ставни сомкнутых глазниц
Оставляет простор для распахнутых ресниц

То разносит в щепки, то возносит вверх
И в такие мгновения мы говорим: "Заебись"
Заеблось кругом все -- ну и что с того?
Ничего. Пожалуй, совсем ничего

Он несется к нам, он приносит боль
Безнадежностью сыпет на наши раны соль
Ничего: все пройдет, чтоб вернуться вновь
Чтоб клещом впитаться в твою и мою кровь

Воздух бродит по магистралям наших вен
Вырабатывая свежий гематоген
То несется вверх, то уходит вдаль
Ему вряд ли доступна земная печаль

А затем он стихнет -- и придет конец
Ведь по правилам игры вместо "аминь" -- "пиздец"
Он угаснет, словно пламя под струями дождя
Мы утихнем, наверное, тогда навсегда

И не будет тревог, и не будет запар
Наше небесное авто не засечет радар
Нам уже будет похуй, мы танцуем в аду
А Иуда? Пускай он остается в раю

25.

  Итак, в каждом из нас живет Тайлер, думает Тайлер, сидя в 
самолете и возвращаясь домой. Что натворили мои Тайлеры за время 
моего отсутствия, потирает очки Тайлер. А что натворили другие 
Тайлеры? Например, из "Аль-Кайеды"? А те Тайлеры, которые еще не 
проснулись? Не поняли, не прочувствовали, что Тайлер живет в 
каждом из них? Что?
  Учинили очередной семейный скандал? Мелко, Хоботов! Это -- не 
бунт. И даже не драма. Пробуди в себе Тайлера, и ты поймешь, что 
такое бунт и что такое драма.
  В самолете забавно. В нем пока нет ни одного Тайлера.
  Но однажды эти люди из бизнес-класса поймут, что такое Белая
Цивилизация и что ей приходит медленный, но верный конец.
  И тогда они станут моими братьями. Тайлерами.
  Что до Ники, то я буду искать по-прежнему. При встрече сначала 
извинюсь за данное мной боевое задание (ведь ей снилось то же 
самое, не так ли?), а потом напомню, что при регистрации брака 
она взяла мою фамилию.
  Фамилию Тайлер.

                                                   Fin.

  Январь-февраль 2002 года,
Рига -- Копенгаген.