Встреча старых товарищей


	     Утром... да, это было утром, и я был все еще жив.
	     "Что ж, может быть, написать роман?" -- подумал я.
	     И написал.

			 Чарльз Буковски, "Почтовое отделение".


Часть I

1.

С самого начала я знал, что эта история плохо закончится: так
оно и вышло.

Я в найт-клабе. Дансующий молодняк. Свет. Стробоскопы слепят
глаза, маскирую зрачки обоженными немеренным количеством
прикуриваний ресницами. На винилах играют музычку, этот
недотраханный рэйв. Я стою неприкаянно, покуривая Gauloises,
внутри, у входа. Соглядатайствую, как дюжая охрана допускает по
одному в дебри респектабельного кабака людей. Повсюду, даже
здесь, конвейер: осмотр -- печать на руку -- проходи, свободен.
Быстро, механистично, под техно-музычку. А тут вдруг -- музыка
усиливается, меняется, "I put a spell on you because your man" в
криденсовском исполнении, будто на концерте в рижском
спортманеже, что на правом берегу Даугавы, я медленно
поворачиваю голову и вижу ее. В дверях. Мускулистые руки
секьюрити методично скользят вдоль ее бедер, тут же по бокам
выплывают две физиономии братков, охрана (немедля!) --
отступается. Я, уже внаглую взрывая косяк с чуйкой, слышу сбоку
покашливание. Поворот головы: baby, very sexy baby, встречается
со мной глазами, а оба бандита по бокам проплывают мимо к залу.
Тотчас же слева раздается голос старого подъебщика Альбертовича:
"Ну что, слабо? Не про тебя девочка?"

Короткий диалог у стойки бара, знакомство, последующий отшив ея
подружки, затем -- отработанное охмурение: танец в сердце
танцпола под Леонарда Коэна, "Giving me head on the unmade bed
while the limousines wait in the street..." Лимузинов, правда,
ни у кого из нас не было: она подкатила в клуб на BMW, я -- на
куда более дешевом драндулете. Я зову ее в недорогую гостиницу,
за 7,80 Ls, что у аэропорта, где живут лиллипуты, и пусть им
будет завидно. Но мы едем на Гайзинькалнс -- она, в отличии от
меня, там не была никогда.

-- А как же лиллипуты? -- спросил я Наташу, так ее звали.

-- Все равно вокруг -- одни карлики...

-- Я еще много где был, кроме Гайзиня, Наташа. В Голландии
прожил неделю, например. У моей компании мечта -- побывать всем
вместе в Амстердаме.

-- Меня возьмете?

-- Нет проблем.

Тем не менее я и тогда предполагал, что эта история рано или
поздно закончится скверно.

2.

"Я, конечно, умру, мы когда-то всегда умираем," -- с хрипотцой,
присущей Владимиру Семенычу в голосе произнес я первым делом в
то ужасное утро. Моя голова, никогда до этого не знавшая
похмельной боли, стучала "бочкой" барабанщика бразильской
трэш-бэнд Sepultura Макса Кавальеро образца 1991 года, альбом
"Arise" ("We shall arise" -- я слышал эту вещь живьем годом
позже!). Вчерашняя смесь циклодола, кокса и водки сломали меня
окончательно. "Наташка, спасай," -- я повернулся к любимейшей
моей на отчетный период герл-френд. "Кто бы меня спас!" --
буркнула спросонья Наташка, пренахальнейшим образом спиздившая
вчера под полночь из моей (собственной, бля) заначки четыре
"маленьких" молдавского коньяку. И, соответственно, употребившая
их, уединившись на кухне. Помнится, я высаживал дверь, пытаясь
просочиться туда. Зачем, правда, не припомню, но просочился.

"Save us, Jesus," -- я надавил на клавишу "play" своего
магнитофона и услышал отчаянный вопль, какой-то desperate cry,
Джима Моррисона из 1967 Anno Domini. Песенка, раскатистая песнь,
точнее, "When the musik's over", идеально соответствовала как
моему настроению, так и моему состоянию. Помощи со стороны
мистера Джизуса мне явно не хватало. Я совершенно упал духом.
Хоть Моррисон, а не премрачнейший Portishead (который можно
адекватно воспринимать лишь в глубокой депресухе под сочетание
дождя на улице и кокаина внутри), и на том спасибо. Я все-таки
нажал другую клавишу -- "stop".

-- Что я творил вчера?

-- Вышиб дверь на кухне. Организовал мне запой -- будь ты
нормальным, мы б хоть потрахались, да и я б не пила. И
совместный поход за водкой организовал, массовик-затейник ты
мой, -- тебе ж всегда мало, остановиться ж мы не умеем, да? Это
было последнее твое на вчерашний день проявление жизненной
активности. Потом ты что-то бессознательно лепетал о боге и
пытался звонить в патриархию. Решать какие-то на тот момент
принципиально важные для тебя вопросы, типа толкования "Великого
инквизитора" Достоевского Федора Михайловича. К счастью для
патриархии, не дозвонился. Потом включил Летова, этот мрачный
альбомчик "Хорошо!", тебе явно было неплохо, и ушел в себя, как в
бездну. Моррисона еще слушал.

Надо было срочно похмеляться. Ой как было мне невыносимо. Но
каким образом устранить наркотический, отчасти еще и алкогольный
пох, ей богу не знал.

-- Наташ, дай ключи от машины -- съезжу на Лубан за травой. Тебе
пива не взять? -- наконец я сымиторовал заботливость.

-- Возьми мне бутылки три-четыре. И для себя, полагаю, еще штук
пять. Деньги-то есть? -- в ответ сымитировала заботливость и
моя, становившаяся все более нежной, девочка.

-- Что-то еще осталось. Не я ж должен помнить, сколько вчера
пропил.

Закупленные у цыган головья были хороши. Стало чуть легче.
Накатившая на меня волна вознесла мое тело на шкаф (благо
потолок позволял не стукаться о него ничего не соображающей
головой), где я, как Шалтай-Болтай, регулярно покачивая ногой,
опять зарассуждал и о боге, и о Федоре Михайловиче, и о хуевом
нашем бытие, и о гнилой нашей стране. Наташка пригубила пиво --
замечу, далеко не один глоток, ей полегчало -- и протянула
бутылку мне. А затем я спрыгнул с потолка, хоть мне и было
хорошо.

-- С тобой жить совершенно невыносимо. Ты думаешь, я зря время
от времени называю тебя скотиной?

-- Одна из моих бывших называла меня и чудовищем. Я, однако, не
обижался.

-- Тебя, по большому гамбургскому, нужно затаскивать к себе на
квартиру -- а вовсе не жить у тебя, резво трахаться, впихивать в
твою глотку четыре горячих бутерброда и, раскурив с тобой косяк
и прослушав пару-тройку твоих безумных телег, или налив тебе сто
наркомовских, выталкивать тебя на хуй.

3.

О моем увлечении иглой Наташка узнала случайно и как-то
неожиданно для меня, вторгнувшись в квартиру и обнаружив, как я
разогреваю шприц скоммуниженной у какого-то прохожего после
рейда по его карманам Zippo. Тогда она выпала в осадок (после,
где-то недели через две, смирилась) -- мое последнее увлечение
знало лишь о моем далеко не равнодушном отношении к дорогим и
совсем недорогим напиткам, крепким и слабоватеньким, типа
баускского светлого пива. Через рекордно кратчейшее время после
знакомства со мной она, кстати, тоже стала любительницей крепких
напитков, предпочитая вкладывать снятые со своей Visa-card мани
в покупку дорогих сортов желтой водки, каковой я обычно называю
коньяк, бренди и виски, в различных гастрономах -- женщины
одинаково быстро подсаживаются на алкоголь, наркоту и тем паче
добротный секс. Сколько, интересно, этой самой желтой водки
утекло из стеклотары в наши желудки с тех пор, когда она еще
даже не решилась на такой безумнейший шаг, как переезд в мою
квартиру?

...Я поблагодарил ее за протянутую мне на шкаф бутылку пива,
передав по цепочке ей второй джойнт. "Может, поебемся? -- игриво
и по-медведевски спросила Наташка откуда-то снизу, по-моему, с
дивана. -- Спускайся, дядька!": когда моя леди была под кайфом,
то становилась супервальяжной, наглой и беспардонной, как
девчата с улицы Чака, а также много материлась, по поводу и без
оного. "Let's go!" -- завопил голос снизу. Я предпочел
подчиниться.

После мы вспоминали наш первый совместный секс. Дебютировали мы
эпохально, весьма прилично для пулл-позишн. Гора Гайзинькалнс,
311 метров над уровнем моря. Самая высшая, к слову, точка
Латвии, хотя в Японии узкоглазые и низкорослые чудаки на высоте
2000 м мне говорили, что наш Гайзинь -- это только холм. Для
разминки -- петтинг до усрачки, как выражался мой друг Костя
(Контантин, в переводе с античного, как в одном из своих
фильмов, "Покровских воротах", поведал режиссер Михаил Козаков,
означает "постоянный", а постоянна была лишь его любовь к
"беленькой"). Искусанные в кровь губы. Изцарапанные о камни
спины, ее, загорелая, и моя, не очень.

А апосля -- споры. О творчестве Достоевского. О brothers
Карамазовых и Мышкине. Смешно, нет? Еще позже -- совместное
опять-таки, после совместного секса, прослушивание Ника Кэйва в
авто, "Любопытная эстетика у Ника, Наташка, песню "Jack the
Ripper" я не зря люблю -- прослушав ее, у меня хотя бы отпадает
всякое желание ийти в парк Аркадия резать людей." "Социально
полезную функцию выполняет твой Ник," -- захохотала она.

А до этого? Знакомство в престижном кабаке "Ole" (были деньги,
гуляли лихо, полгорода сожгли, так никто даже и не заметил),
нарочно не придумаешь. "Девушки, вы последние?" "Последние кто?"
-- очевидно, имея ввиду блядей, весело, строя глазки с первой же
секунды, парировала Наташка. Гайзинькалнс с его камнями,
петтингом, изцарапанными спинами и Достоевским с Ником Кэйвом с
его "Your funeral my trial" и "Long time man" были тремя или
четырьмя часами позже. "Long time man" покатил, как никогда
ранее --

Они пришли за мной,
Сказав, что буду сидеть до конца своих дней
Ну а мне -- все равно, я убил жену
И брата, но сам не помню, почему

Ох, как плохо мужику с большим сроком
Как плохо мужику с большим сроком
Я давно никого не любил, уж не помню, когда это было
Вот из-за этого и плохо мужику с большим сроком

-- моя последняя девчонка, оставив свои шмотки, выброшенные
позже на свалку, конечная инстанция -- "Гетлини-2", покинула
снова ставшее холостяцким жилище две с половиной недели назад.

В тот вечер мы пили дорогие напитки. Причем за мой, а не ее, как
сейчас, счет.

4.

Костик, о котором я только что вспомнил, был из нашей шестерки.
Совершенно безумной и сумасшедшей команды, но о ней как-нибудь
позже. По своим манерам порой напоминавшей бандитскую бригаду.
Дикое сконпище распиздяев, которое было, как некогда выразился
Эдичка Лимонов в классном, одном из лучших рассказов, "Лишних
людях", хоть и без веры и царя в голове, но при этом способно
служить любой вере и любому царю, однако так и не обнаружевшее
таковых. Еще нас называли Брестской крепостью -- такой ярлык
повесила на нас тогдашняя наша администрация, все вшестером мы
работали вместе, руководственно декларировавшая простанные и
абсолютно бессмысленные речи о любви к ближним и утверждавшее,
что своею нелюбовью к человечеству, беспардонностью и
беспринципностью мы отталкиваем от себя окружающих. Человечество
мы действительно недолюбливали.

В той Брестской крепости были тогда еще и Санька, Алекс, Коба,
Евдокимыч и я. Костик покинул этот наивеселейший из миров первым
из нас.

Костиком, впрочем, как и Константином или, скажем, господином
(вариант -- кунгом) Коневым, его называли чужие. Для своих он
был просто Граф ("Граф я -- только для своих, для всех остальных
-- Константин Сергеевич," -- говаривал он). Вероятно, прозванный
так в родном Саратове за свои барские, поистине графские
замашки.

Он жил будто в девятнадцатом веке. Он мог вдребодан пьяным
ворваться в корректуру своей тогдашней газеты (Граф единственным
из нас всю трудовую жизнь отдал второй древнейшей), изорвать в
клочья гранки первой полосы, а качестве компенсации завалить
несчастных, зачастую безмужних плюс ко всему бальзаковского
возраста корректорш пятилатовыми бумажками. Мог дать
беспредельно большую сумму в долг и годами не требовать ее
возвращения. Мог купить дорогой билет на модный спектакль
модного же заезжего московского театра и весь спектакль
кутить в буфете, так и не добравшись до партера. В буфете он
устраивал альтернативное действо, театр одного актера, и часть
зрителей, заведенная Графом, тоже не шла в партер, отдав
предпочтение его кино. Мог к ебеням расхуячить биллиардную, с
очередной лихой компанией положить на пол ихних секьюрити, а
весь следующий день носиться по кабинетам управления полиции и
откупаться. И ведь откупался! Мог с полудня до поздней ночи без
спецпропуска (он не любил пропуска, особенно "спец" и категории
VIP) гонять на своей "девятке" по Старому городу в совершенно
невменяемом состоянии, путать правый ряд с тротуаром, чуть не
сбить молодую мамашу с коляской, а после ночевать не в участке,
а в собственной кровати.

Граф, одним словом. Ничуть не уступавший по крутости графу
Толстому. Не бумагомараке Льву Николаевичу, а его родственнику,
рубахе-парню, поставившему на уши кругосветную экспедицию
Крузенштерна и влегкую заставлявшего вождя племени каннибалов
плыть по морю за брошенной нахальным и никого не боявшимся
графом Толстым палкой и приносить ее назад в зубах.

Костика любили безумно. И постронние, и тем паче свои. В том
числе и за его нрав. От него после второй поллитровки, нередко
приконченной им в одиночку, шарахались женщины. Опять же по
причине бурного нрава Графа. Слабознакомые нам -- больше по
рассказам самого Кости -- его друзья безуспешно пытались женить
парня, регулярно поставляя ему невест. Проходило полчаса, отсилы
сорок минут, как невесты ретировались. Этот парень давал им
прикурить так, что мало никому не казалось. Нормальные же
девчонки, чем-то похожие на нас, как моя Наташка, считали его
весьма юморным мужиком и отдавались ему с поросячьим восторгом.

Ему было почти двадцать восемь. Он успел перевалить за
рок-н-ролльную харизматическую планку "27" -- ведь он не был
рок-н-ролльщиком, предпочитая Пашу Кашина и "Любэ". За планкой
он прожил чуть больше года, десять месяцев не дотянув до
очередного беспредельного своего happy birthday. Вместе с другом
Ромунтием, таким же весельчаком, Граф, в ходе очередного,
разумеется, загула -- они отмечали покупку Костиком авиабилета в
Амстердам, как-то ночью в дребезги разнес частное такси. Самого
таксиста от расправы, традиционно, по-русски, бессмысленной и
беспощадной, спасла невовремя подоспевшая полиция. Ребята по
привычке откупились и удалились из участка, так и не посетив
обыденно перенасыщенную дурнопахнущим глупым пиплом камеру.
Ромунтий тотчас камнем рухнул в близлежащий кустарник. Потом
признавался, что не то, что разгрома такси -- участка не помнит.
Об участке и такси на следующее утро узнал Коба от знакомых
ментов.

Костик же двинулся в сторону дома. В рефриджирейторе его ждала
бутылка Finlandia и кусок "зеленой" колбасы (он столовался у
матери, а "зеленой" колбаса называлась потому, что успевала
покрыться тропической плесенью по причине затяжного
неупотребления в пищу). По дороге наш друг был встречен тем
самым таксистом и его корешами.

"Монтировку нашли рядом с ним в двух шагах..." -- прям как в
разухабистом "Витьке Фомине" Гарика Сукачева. Песни с рижской
окраины, Пурвциемса.

Хоронили его в январе, бомбардирующий наши непокрытые головы
снег был белее мела, но прибалтийская зима не отнеслась
по-российски сурово ко грунту на клабдище. Tombe la neige, tu ne
veindra pas ce soir... Падает снег, а ты не придешь сегодня
вечером... Ce soit le cortege, tout en noire et blanche... Вот
идет кортеж, весь в черном и белом... L'oiseau sur la branche
fleur du... Птичка на ветке и цветы...

Цветов, сгруппированных в венки, было до хуя, стайка синичек
облюбовала близлежащий кустарник, а голос бельгийца Сальваторе
Адамо так и стоял в ушах.

Помнится, после процедуры прощания с Графом в капельнице один из
нас с локтя заехал в кадык чтецу. За дело, конечно -- не умеешь,
не берись.

Уже после, через знакомых бандотов -- так по-свежему в Москве
стали называть бандитов -- мы бросили в тюрьму маляву. Этих
четверых испиздили до полусмерти, а потом замочили. Графа же
вернуть нам, увы, не мог никто.

5.

По-моему, я и Наташка окончательно тронулись умом. Четвертые
сутки мы поочередно вслух читали "Игру в классики" Хулио
Кортасара. В классики, похоже, уже играли наши мозги. А один,
мой любимый, фрагмент, кажется, из 36-й главы -- "Я уже не тот,
каким вы меня знали раньше. Палач, утешитель дамских сердец.
Инквизитор! Эта девочка знает, что она говорит..." -- я читал
каждый вечер, после чего вмазывался героином. К игле я привык в
больнице, где лежал с переломанными ногами -- врезался на
мотоцикле. Нагло врал девчонкам-сестричкам: "Девчат, боль
жуткая. Дайте морфию." Давали, медперсонал мне ни в чем не
отказывал.

От утра к утру становилось все тяжче. Действовал соответственно
самурайскому кодексу Бусидо, регулярно начиная день с мыслей о
смерти (так мне однажды посоветовал Санька Гаррос, подписав
подаренный на день рожденья томик Юкио Мишимы -- только
отморозки-совки на корешках книг Мишимы писали его фамилию через
"с" вместо "ш". И дописал: "Все равно живи долго, может, лет
через сорок я тебе еще что-нибудь подарю." Не подарил -- не
дожил он.)

Ох уж этот кодекс Бусидо по утрам! По двадцать минут, бывало, и
по получасу, кашлял без остановки. Однажды, проснувшись и
взглянув на приобредшую красноватый оттенок подушку, обнаружил,
что ночью харкал кровью. Своим равнодушным отношением к
собственному здоровью я все более и более раздражал Наташку.

"Ты меня задрал своими дозами выкуренного "Голуаза"! -- заорал
на меня мой kiddy, моя любимая миниатюрная Наташка, услышав
очередные утренние приступы кашля и звуки отхаркивания. Сама
Наташка курила траву, не табак. -- Я дам тебе денег, дам сколько
потребуется -- сколько надо, я не знаю, никогда не ходила в эти
ебаные поликлиники, сходи к врачу, неужели тебе настолько
насрать на себя?"

"Спасибо, меня уже лечили. Ну на хуй такое лечение!" -- я
опять харкнул за диван. И, как мой любимый киногерой Martin
Brest из немецкой синемы "Knocking at heaven's door..", хлопком
ладони выбил еще одну сигарету из мягкой пачки.

По поводу моего туберкулеза врачи регулярно присылали
уведомления с настоятельными требованиями посетить их. Я их
мэссэйджи не игнорировал. Я демонстративно -- демонстративно для
Наташки -- подтирал ими задницу.

Из туберкулезной психушки в Стренчах я выписался где-то год
назад, пройдя отведенный добрыми и отзывчивыми лекарями путь от
первой палаты до седьмой. Там люди -- добровольно, бля! --
срали на пол и жрали собственное дерьмо. Ели полиэтиленовые
пакеты -- хобби такое у одного парня было. Дрочили на простынь и
слизывали собственную сперму. Один пациент этого заведения (я,
по-моему, уже был в третьей палате, там хоть не привязывали к
кровати, да и people не срал на пол) как-то махом проглотил
половинку батона белого хлеба. С голодухи -- кормили в больнице,
будто у кришнаитов. Он откинулся -- второпях схаванная половинка
перекрыла ему кислород, он задохнулся.

Я был в числе тех, кто копал ему могилу. Функцию могильщика
оплатили щедро, премировали пятью сигаретами. От двух до пяти,
в зависимости от настроения дающего, сигарет давали тем, кто
подписывался убирать палаты -- ебаных три часа работы!
Запарафиненный, запомоенный, весь в триппере каком-то пол хотя бы
попробуй вымыть! Сколько сил уходило на то, чтоб напрячь
обескровленную седуксеном и циклодолом волю, и сдержаться -- не
блевануть! Пару раз, поначалу, не сдерживался.

-- Наташка, взгляни мне в глаза! Да за такой, как у Сида Баррэта,
взгляд меня опять запекут туда. Ты этого хочешь?

-- Газза, я достаточно солидное время прожила с тобой. Прониклась
твоей жизненной позицией -- похуизмом, и больше уже ничего не
хочу. Кроме водки, травы и тебя, Оливейра ты мой, разумеется.

-- Ты же видела это все. Сама ж ездила ко мне. На мужней тогда
еще машине. Уж лучше я подохну на игле и колесах, но свободным и
с тобой -- я люблю тебя, бля, -- чем вернусь в Стренчи. Я там
был как формэновский Вождь -- молчал, как немой. Не от того,
что прикалывался так -- не с кем поиграть в самую интересную на
свете игру "общение" было. Людей, "слово люди пишется с большой
буквы", не было вообще. Ни единого человека.

-- Газза, ну представь -- тебе все похуй. А если я на все
забью?

-- Интересно, что ты-то можешь забить? -- отгрызнулся я.

-- Да хоть твой болт -- оторву и забью. Ну представь -- и мне
все, как тебе, станет до пизды дверцы. Ну хоть предохраняться
прекращу...

-- Заебись! Наш с тобой ребенок будет полноправным членом
общества! Ты отдаешь себе отчет, ЧТО может родиться у двух
законченных наркоманов и алкоголиков? К 14-летию он станет
полноценным восьмиклассником-олигофреном. Мы его, правда, видеть
не будем: я его еще раньше в спортинтернат в Мурьяны ушлю. Так
что, сама видишь, выхода нет -- придется обойтись без детей, --
я становился все циничней, Наташка завела меня не на шутку.

-- Ты прав, Газза, -- прошептала она.

Газзой и она, и мои друзья, называли меня за внешнее сходство с
Полом Гаскойном (его в футбольной сборной Англии так и звали --
Gazza). За такие же гаскойновские лидерские замашки и
амбициозность. За седой -- покрасил однажды, так и продолжал --
цвет волос. За схожую, полуспортивно-полубандитскую, прическу.
За ничем не отличавшиеся от газзовских загулы и погромы в барах
и салонах самолетов -- а как Газза кутил с Родом Стюартом и
праздновал свой день рождения во время перелета из Малайзии в
Британию, помнят все.

Наташка любила как Гаскойна, так и меня. Ей куда больше
нравились мужики моего и Газзы плана, нежели напоминавшие ей
бывшего мужа (иначе б не удрала от него ко мне) -- скучные
банкиры, жлобы и снобы. Меня она любила больше, чем Гаскойна.
May be, потому что с Газзой переспать ей не довелось. Я же был
общедоступен.

6.

Жил неторопливо, а умер стремительно и скоропостижно. В
прямом смысле слова -- скоропостижно и совершенно неожиданно для
всех нас. Прям на наших глазах. Мы минут пять прийти в себя не
могли и сокрушали воздух раскатами смеха. Лично я хохотал до
слез и практически потери сознания.

Настолько комично мог умереть только он, никто больше. Вдобавок,
это произошло на поминках его лебшего друга Графа.

Мы уже изрядно набрались, это же похороны друга, толкали пьяные
телеги, учиняли всякий прочий цирк. Алекс, помнится, топча
блюдца -- как они хрустели! -- и совершенно ничего не соображая,
со стопкой в руке стоял на столе и декламировал преглупейшие,
придуманные им на ходу, опять же пьяные стихи.

Танцы-шманцы-обжиманцы. Вакханалия, одним словом. Перекуры на
балконах, хоть и зима на дворе, а у кого и на лестничной клетке
-- на поминках, как на днях-рожденьях и рэйв-пати, тоже
завязываются любовные романы. Евдокимыч, Санька Гаррос и я
курили на балкончике и обсуждали какой-то фильм, дошедший до
Риги из Торонто испещренный маркером свежачок.

"Как сказал поэт Уитмен..." -- недоговорив до конца уже всех
давно заебавшую фразу (Алекс, изрядно выпив, всегда становился
пошлым до безобразия), он пулей, зацепив и оборвав своим грузным
телом на ходу тюль, вылетел на балкон, в каждой руке между
пальцами по две рюмки, водка расплескивалась. Он не успел
остановиться, чувство пространства (равно как и меры) у него
отсутствовало напрочь. И, очевидно, запамятствовав, что балкон
ему лишь по пояс, а море 193-сантиметровому здоровяку было
really по колено, ушел за борт. Алексу, четырежды прыгавшему с
парашютом, предстоял последний, протяженностью в шесть этажей,
полет. Маленький шаг для человека, большой шаг для человечества
-- Алекс избавил его от своего присутствия.

После того мы ржали до коликов: ТАКОГО цирка из нас никто еще
не видел. Первым пришел в себя Гаррос, он-то и вызвал "скорую".
Алекс знал балкон как собственный карман. Когда у него был
последний приступ "белочки", белой горячки то бишь, он висел --
как он умудрился продержаться со своим-то центнером веса? --
держась за перила, и выкрикивал своей подруге цитаты из
стоуновского шедевра "The Doors": "Ты готова умереть за меня? А
я готов умереть за кого угодно!"

Он был обладателем хорватской фамилии Альбертович. Я еще не знал
ее в день нашего знакомства. Поначалу я-то думал, что Алекс --
продвинутый пузякастый талапонец (так в Эстонии заезжие с
Востока оккупанты называют представителей коренного
населения): он неправильно выговаривал целых восемь (!) букв. А
оказался русским парнем, хоть и с хорватской фамилией. Мы пили
на балконе (одного из четырех рижских) двадцатиэтажного
офис-билдинга, пили пиво -- как обычно, в безразмерных
количествах -- и рассуждали о Маркесе. А потом мочились с
одиннадцатого этажа -- к счастью, не на головы прохожих. Так мы
и подружились. Было это восемь лет назад.

Я его называл дядей Жирняем. Он меня -- дядей Газзаем. "Алле,
это дядя Жирняй?" -- испрашивал я его в телефонную трубку.
"Малле, а это -- дядя Газзай?" -- так начинались наши разговоры
при посредничестве проводов.

Как ветераны вспоминают взятие Берлина, так мы с Алексом
вспоминали покорение Лиепаи. Там мы, будучи в командировке,
оттянулись на славу. "Oh, show me the way to the next whisky
bar, oh, don't ask why," -- моррисоновская "Alabama song" была
нашей походной песней: пили мы непрерывно, в либавских кабаках
стойки украшала дешевая (мы пропили таки все командировочные,
иначе и быть не могло!) водка. "Oh, show me the way to the next
little girl..." -- ни о каких little girls и речи не шло: мы
предавались пьяству, не блядству. К тому же на дворе стоял
необычайно суровый декабрь, минус двадцать, при наших-то далеко
не континентальных климатических условиях, и хотя бы без
полуторасот грамм тридцативосьмиградусной, так свидетельствола
этикетка, внутри организма нам, изнеженным прибалтам, появляться
на улице было противопоказано и как-то дискомфортно.

Ту самую дешевую, по нашим, столично-рижским, представлениям,
водку мы, как выяснилось, пили в респектабельных кабаках.
Соседствуя столами с местными бандюками. Подслушивая чужие
разговоры, мы определились, who есть кто, а кто есть who. В
постепенно становившимся провинциальном и вымирающим (повальная
миграция to Mother Russia военнослужащих!) городе орудовали две
бригады. Одна -- Князя, другая -- Гошаныча по кличке "Очкастый",
единственного в Латвии вора в законе и автора отмены прописки
молодых в тюрьмах страны. Обе бригады потом искали нас в этой
самой Лиепае, но не нашли.

Дело было так. В очередной из незабвенных лиепайских вечеров мы
набрались. Алекс меньше, я поболее. В ресторане нашей гостиницы,
в "Ливах". Я, чрезвычайно надравшийся, чуть было не уронился на
стол князевской бригады. Алекс, заметив это, удалил меня из
зала, а сам остался пить дальше. За что и поплатился: через час
с копейками он, ароматизируя атмосферу водкой, требовал у
консьержки ключи от номера -- я-то, нажравшись до чертиков,
игнорировал Алексов стук в дверь, похуистично похрапывая (храпел
я только нажрамшись) и будучи обытым в ботинки.

Наконец, к собственной радости, объявившись в номере, Алекс
злорадно возопил: "Дядька Газзай, а где твоя куртка?" В ее
внутреннем кармане были -- казалось, надежное место --
командировочные удостоверения со всеми необходимыми печатями,
билеты на автобус и чеки. "Наверное, внизу," -- я вспомнил, что
оставил кашемир в ресторане. "Спускайся!"

Я спустился, но, так и не протрезвев, перепутал бар с рестораном.
Бармен куртку упрямо не отдавал. Я пизданул со всей дури ногой по
стойке. "Итак, я считаю до трех," -- мы тогда пребывали под
влиянием Тарантино и вели себя по-гангстерски в общественных
местах. "Начинаем отсчет. Один. Два. Два с канатиком. Два с
веревочкой. Через миг будет два с ниточкой -- и тогда я Алекса
позову," -- не знаю почему, но грозное имя Алекса сорвалось у
меня с языка.

Кашемир уже давно грел мои плечи и спину, а на пороге появился
колоритный Альбертович. Как он рассказывал потом, у него
возникло три версии, что же со мной произошло за истекший time:
Алекс прождал в номере меня целый час, мутными глазами
рассматривая комиксы (он, правда, доказывал мне, что читал
Альбера Камю -- но я ему не верю до сих пор). Version number
one: я зарядил внизу кому-то не тому в репу и доблестные бритые
парни ответили мне апперкотом. Version number two: я настучал
по шее кому-то тому, но подоспела полиция и повязала меня.
Version number three: я отыскал куртку и кучу с кем-то в баре.
Третий вариант развития событий соответствовал действительности:
я сидел с обнимку, по-братски, как залихватские, закадычные
знакомые, с впечатленным моим дерзким поведением бандитом и пил
с ним водку.

-- Газзай, прекращаем лиепайское пьянство. А ну в нумера!

-- Ты че хорошего пацана трогаешь? -- впрягся за меня бандик.

-- Это мой друг, ему завтра в Ригу еще ехать.

-- Будешь залупаться -- на куски порежу и в асфальт закатаю.

-- Когда я позвоню своим, тебя никто и найти не сможет. Срал я и
на Князя, и на Очкастого. Ты что, серьезных пацанов подъебать
решил? Не забывай -- я ж с Риги.

-- Я тоже с Риги.

-- А с какой ты бригады? -- Альбертович успел войти в раж.

-- Я работаю самостоятельно.

-- Самостоятельно в Риге не работает никто. Так что ты
запизделся, -- резюмировал Алекс.

-- Да у меня три ходки на зону, -- мой друг Альбертович
раззадорил оппонента.

-- А в моей бригаде не сидел никто. Умные ведь не садятся.

Тут от рюмки оторвался и я. Совершенно неожиданно и для Алекса,
и для бандита, несколько поикивая, все-таки выпалив:

-- Это -- Алекс. Он мой босс. Я его очень люблю и уважаю. Потому
что он -- умный...

И Газза вновь завалился на стойку.

Мой новый, приобретенный в баре часом ранее знакомец выпал в
осадок. Алекс и я сделали свое дело: он принял нас за очень
серьезных пацанов. Мой новоиспеченный знакомый небрежно кинул
бармену: "Еще три водки. И себе четвертую. За твой счет."

-- Так серьезные ребята не поступают, -- упрекнул его
Альбертович.

-- Тогда за мой...

-- Не будем мы с тобой водку пить -- не такого ты калибра, не
такого полета птица. В западло нам, -- мы приступили к подъему на
четвертый, где мы проживали, этаж отеля.

Все это происходило на глазах порядка дюжины посетителей бара, в
том числе и конкретно бандотской внешности. Слава о нас со
скоростью телеграфа распространялась по Лиепае уже ранним
следующим утром. Нас уже искали и выясняли, что мы за гастролеры.

7.

До дома с тремя пакетами голландских головьев я добирался на
электричке, она была не столь мрачной, как скотовозы -- в моем
лексиконе это понятие эквивалентно таким сортам общественного
транспорта, как автобус, троллейбус, трамвай. Было сумасшедше
весело. Я впервые за долгое время остался без машины и ненароком
обнаружил, что у каждой двери, вытянувшись, словно солдатня у
последнего приюта Ильича у Кремлевской стены напротив ГУМа,
стоят крепкие парни в оранжевых, как у дорожной полиции,
жилетах.

-- Я могу купить билет прям у вас? -- до отхода поезда
оставалось меньше минуты.

-- Нет, -- сказал, как отрезал.

Грубый мужлан испросил tickets у двух герлз: они интересовали его
больше, чем я, видимо мужлан был правильной половой ориентации,
хоть в ответ на его "нет" я и обозвал мужлана пидарасом.
Отвернувшись, он не уследил, как парнишка, продавец газет, из
недр вагона протянул мне билет. "Щас верну," -- успел незаметно
для Wagen security бросить я.

Комбинации не заметил никто. Я зашел через другую дверь, напевая
"I am back door man" Моррисона. Внутри, народу было немного, час
"пик" не подоспел, я вернул талончик.

-- Спасибо. Может, тебе сигаретами отомстить?

-- Не за что. Как-то же надо бороться с этим дерьмом...

-- Я тоже с ним стараюсь бороться. Всеми доступными методами.
Приятно было встретить единомышленника, -- мы попрощались.

Я воспользовался услугами пригородного сообщения, потому что
разбил и "мусорку" -- так Наташка называла свою, переходную, с
пятой на седьмую, купленную когда-то для ее нужд заботливым
мужем в Аахене, "бээмвушку". Въебался, по-привычному похмельный,
отъехав метров двести от дома. То был встречный "жигуль", хоть не
бандитская тачка. Наташка мне теперь голову оторвет. До того я
уже разбил свою "какашку" -- кличка экс-моего VW Golf 1977-го
года выпуска. Теперь мы остались без роскоши и средств
передвижения. Не постеснявшись пассажиров электропоезда, я
раскурился прямо в тамбуре, в каком-либо ином виде убоявшись
появляться Наташке на глаза.

8.

Полная картина театра, происходившего в Лиепае тем морозным,
опять минус двадцать, декабрьским днем, нам известна лишь
фрагментарно по вполне объективным причинам: свидетелями
наиболее ярких событий были не мы.

Итак, с утра нас уже начали искать как князеские ребята, так и
бригада Очкастого. Князь думал, что рижские парни приходятся
кем-то Гошанычу, Очкастый предполагал, что Князев по неизвестной
Гошке причине вызвал из Риги двух авторитетов, среди которых
главный -- некто Алекс. Скрепели тормоза бандитских тачек,
щелкали предохранители волын, забивались стрелки. Завершилось
все это встречей верхушек обеих бригад на берегу моря в районе
заброшенного порта ВМС СССР. Вожаки пришли к обоюдному согласию,
что ни один из них с нами не связан и даже представления не
имеет, что мы за залетные птицы.

И оба по мобилам начали пробивать поляну в столице: "Алекс --
это кто?" "Да никто," -- отвечал по сотовой связи то один, то
другой рижский бригадир. Лиепайчане им не верили. А также,
разгоряченные бесплодностью попыток что-либо узнать о вояжерах,
вновь прониклись взаимным недоверием друг к другу.

А в это время... В это время два небритых молодых человека, один
чуть постарше, с опухшими физиями, к вящей радости консьержек и
прочего обслуживающего персонала гостиницы, уставших от
бесконечных наших дебошей, выписывались из отеля. Их карманы уже
не были отягощены монетами, последнее пропили минувшим вечером.
"Ах, Алекс, надо было его водку вчера пить." "Имбицил --
посмотри на себя в зеркало в вестибюле. Тебе этого мало?"
Походная сумка Альбертовича была пуста, сердце Газзы грел
внутренний карман кашемировой куртки, где покоились билеты (два
из них, по одному на кажного -- на обратный путь), чеки и
командировочные удостоверения со всеми необходимыми штампелями и
печатями. В Газзином армейском рюкзаке лежала бутылка советского
шампанского, предназначенная администратору "Ливов" -- в
качестве взятки за левые квитанции. Мы собирались обувать свою
тогдашнюю контору масштабно и вписать в чистые бланки совершенно
левые и несоответствующие действительности суммы. Вариантов нас
поймать на чем-то в природе не существовало.

Администраторша, пухлая тетка, давно возмущенная поведением
таких постояльцев, от шампанского отказалась. "Хуй тебе бланки,
Альбертович, других гостиниц в городе нэма." До отхода автобуса
в Ригу оставалось шесть часов. Мы открыли карту города, выбрали
самую что ни есть периферию -- район Тоосмаре -- и двинули туда.
Убивать время.

В городе завязывались разборки, какая помельче, а какая и
посерьезней. Между не верившими друг другу людьми Князя и
Гошаныча. Кроме того, искали и нас. Выискивали незнакомую
крутую тачку -- "мерс", "бээмвушку" или на худой конец
"аудюшник", на которой гипотетически могли навестить город-герой 
Алекс и его безымянный друг. Естественно, ни до кого и не 
доходило, что эти два роспизда давно уже не в даун-тауне и не в 
спальных районах, где на предмет их персон ведутся 
полномасштабные розыскные мероприятия, а нехотя и вяло в пургу 
плетутся по заброшенному, насыщенному обезлюженными, добротно 
построенными еще при Сталине домами, пьют из горла 
невостребованное администрацией гостиницы шампанское и мечтают
побыстрее приземлиться в мягкие кресла Neoplan'а -- в них
значительно теплее.

Когда, аккурат к отправлению автобуса мы, слегка ошарашенные
раздававшимися где-то на соседней улице выстрелами и противным
воем полицейских сирен ("Дядя Газзай, не началась бы WW III  --
мы без денег..."), прибыли на вокзал, не мог не найтись человек,
который б не сидел прошлым вечером в гостиничном баре. И он
нашелся, молоденький, лет девятнадцати парень, подававший
надежды в обозримом будущем стать перспективным бойцом. "Да это
ж они," -- он разглядел нас с другой стороны привокзальной
площади, он в полной боевой готовности поджидал, когда в окне
подъезда одного дома подставится боевик из противоположного
лагеря.

Никто из своих его не услышал, свои были далеко, и он в
одиночку, the last hero, через всю площадь побежал в нашу
сторону. Мы его не заметили (лиепайскую историю мы собирали по
кусочкам -- из газет, рассказов причастных к междоусобице людей,
слухов), но тот дядек в подъезде, он был опытным старым волком,
как раз на беду молодого осторожно выглянул в окно. Старый волк
своего не упустил: первая пуля попала в район позвоночника,
вторая легла в затылок. Все беды от женщин или из-за
неопытности, а старый волк когда-то служил в горячих точках
Союза...

Два закадычных друга, дядя Газзай и дядя Жирняй, выбрались из
этой фантастической, синематографичной истории. Они без проблем
сели в автобус, гадая, что за переделка такая в центре Лиепаи, а
по дороге ностальгически напевали "Oh, show me the way to the
next whisky bar..." Раскрутив трех попутчиков на совместное
распитие водки, у обоих давал о себе знать тяжелейший отходняк,
друзья уже забыли о возможном начале Третьей мировой.

9.

-- Покажите мне этого человека! -- с этим криком я вторгся во
внутренности квартиры. Я решил с порога вести себя понаглее --
лучшая оборона, как известно, нападение.

-- Какого такого человека? -- не врубилась придремавшая в мое
отсутствие Наташка.

-- Этого. Того самого, которому не впервой за свою сознательную
жизнь разбивать чужие машины!

-- Что?..

-- Nothing special, ничего особенного. "Мусорка" больше не на
ходу.

-- Опять! Ах ты ублюдок! Кретин! Подонок! Грязь, дрянь и срань!
Пиздюк! -- Наташкин голос раздавался, наверное, далеко за
пределами нашего двора и, может быть, даже квартала.

Я, даже не удосужившись разуться, завалился на диван и взял в
руки remote control. Укрыться от Наташкиного гнева в ящике --
why not? Ага, клавиша "22", Eurosport. Ура, баскет -- держите
меня пятеро! Теперь ей меня лучше не трогать.

Янки играли с Литвой. "Янки, go home!" -- в моей руке
материлизовался пакет с аргентинским дешевым вайном. "Ну, за
Литву!" -- отрезанный краешек пакета дотянулся до уровня губ:
Наташкино присутствие я игнорировал, кого ебет чужое горе.

До литовцев словно донесся мой тост. Они в тот вечер, право,
были великолепны. Я просто опиздинел, как только услышал
"Lithuania leads -- 30:20!" Диктор телеканала взахлеб радовался
успеху наших южных соседей. Парни из каунасского "Атлетаса"
Томас Пачесас и Виргиниус Прашкявичюс доводят преимущество до "+
14". На американцев, взявших тайм-аут, жалко смотреть. Децибелы
достигли абсолютно высокой точки, я включил звук на полную
мощность -- слушать, как неиствуют трибуны с литовскими фэнами:
"Lietuva! Lietuva! Lietuva!" Наташка удалилась из комнаты.
"Алле, Хома, здравствуй! Поздравляю!" -- я дозвонился до
великого Вольдемараса Хомичюса, моего старого приятеля, с
Наташкиного мобильника: она оставила его в комнате, а мой давно
отключили за неуплату на всех (я обувал их поочередно) без
исключения станциях.

"Где ты ее разбил?" -- мы уже сидели на кухне, я, вовсе не
нервно, нет, абсолютно спокойно (я ж раздавил в одиночку второй
джойнт) вдыхал "голуазину". "Можешь сходить глянуть. В двухстах
метрах отсюда -- сразу за поворотом от двадцать седьмого дома на
арсенальскую дорогу." "Кто жертва?" -- допрос продолжался, но
Наташка уже перебесилась. "Жигули." "Ментов вызывали?" "Не-а.
Откупился." "Опять за мой счет, ловелас и сердцеед! Дуракам
закон не писан, если писан -- то не читан, если читан -- то не
понят, если понят -- то неправильно," -- хорошенький портрет
нарисовала Наталья.

Я подошел к Наталье, потеребил слегка ее за волосы, поцеловал в
лоб. И пригласил очистить территорию кухни: я намеривался
искупать вину в постели. Как обычно. Проверенный способ.

"Если ты хочешь любить меня, полюби мою тень," -- пропев Славу
Бутусова, пристебнулся я на прощанье с кухней, нахально тыча
пальцем в собственную тень от люстры: за окнами хозяйничали
сумерки.

10.

-- Не пойму, как меня еще переносят некоторые люди? Я же просто
отвратителен. Судя хотя бы по высказываниям целого ряда
неофициальных лиц. Наркоман, алкоголик. В обоих случаях, при том
-- законченный. К тому одна пассия называет меня скотиной,
другая некогда именовала чудовищем...

-- Газза, а че ж тебя не переносить? -- Наташка смирилась со
временной нетрудоспособностью BMW редкой для нашего ганзейского
захолустья переходной модели, "Yes, yes, yes!!!", я ж, как
обычно, добился своего! -- С тобой хоть нескучно. Пьешь,
правда, в твоем обществе многовато. По-другому никак не
получается.

-- Разве это много? Вот у меня был знакомый, рабочий из Томска, 
знаешь, город есть неподалеку от моего родного Новосибирска, по 
сибирским, естественно, понятиям -- неподалеку. С какого-то, то 
ли со сталелитейного, то ли со сталепрокатного завода. Алкоголик 
жутчайший. По сравнению со мной -- мэтр с большой буквы, по 
алкогольным, само собой, делам. Так вот: как только он выпивает 
(а пьет он непрерывно, с кратковременными перерывами на сон), 
толкает одну и ту же телегу. Фантазии на большее не хватает 
просто у парня. Телега эта про то, что он прямой наследник 
российского престола. У него, согласно его, томского 
потомственного рабочего, версии, три родственника. Один -- 
Ульянов-Ленин. Второй -- Ленин-Ульянов. Третий -- недавно 
перепогребенный последний русский государь Романов, уделанный в 
первой четверти века орлами Юровского. Я бы такого человека от 
станка поставил бы в России президентом. Банку-то держит не хуже 
Ельцина.

-- Заворачивай телегу, Газза. Так, мне кажется, тебе всегда в
таких случаях говорил Альбертович? Давай лучше расскажи
что-нибудь об Алексе. Желательно, посмешнее.

-- Алекс, Алекс... -- вздохнул я. -- Альбертович, милый, добрый,
толстый, но ГЛУПЫЙ!!! Так Костик его всю жизнь подъебывал.

-- С Графом я была плохо знакома. Давай лучше про Алекса.

-- Ну что ж. Алекс был необычайно ленив. Ближе к смерти он все
больше толстел и вдобавок жирнел, правда, я называл его дядей
Жирняем еще задолго до нее. Во время чемпионата мира по футболу
во Франции он стебался: "Знаешь, почему у меня такая пузяка?
Потому что я футбольный мяч проглотил!" Кстати, он и сам играл в
футбол одно время. На полупрофессиональном уровне.

-- Да ты что?!

-- Как-то у Альбертовича возникла идея-фикс -- похудеть и стать
стройным. Зачем это ему надо было -- ума не приложу. Впервые в
жизни занялся джоггингом. А я тогда, хоть пил и курил, правда,
совсем в меру, поигрывал в футбол за команду второго дивизиона на
месте правого хава. Я ему и предложил: приходи к нам. Он пришел,
я пристроил его в дубль. Потренировался он месяца три, старался
парень сильно, перевели его в основную команду. Первые матчей
пять-шесть на поле он не появлялся, просидел на "банке", разве
что как-то на замену за семь минут до свистка вышел, но это ж
несерьезно. И вдруг раз -- ему говорят часа за три до игры:
"Алекс, сегодня выходишь в основе". Выяснилось, центральный
защитник сильно потянул голеностоп на утренней тренировке.

Короче, Алекс отбомбил от звонка до звонка весь матч, особо себя
не утруждая и не отходя далеко от своей штрафной. Один лишь раз
за игру перешел середину поля -- но как по-царски перешел! Как
Т-34 на Курской дуге сквозь ряды немчиков. Собрав все силы,
рванул с мячом со своей половины, обвел пару соперников, кто-то
еще пытался поддеть его плечом по пути -- и отлетел от
габаритного, набравшего скорость Альбертовича. О том, чтоб
отдать пас кому-то своему, он и не думал: Алекс видел перед
собой лишь вражеские ворота. И метров с двадцати двух как
въебенил по ним -- и попал! Забил единственный гол в том матче.
Самое пикантное, что после этого суперпрохода Алекс на поле
ничего делать уже не мог и, в принципе, не хотел. Он был вполне
удовлетворен своим футбольным подвигом и был очень даже доволен
собой, ярко и радостно сверкал на солнце его потный фэйс. Даже
курил, пряча от судей заныканную в кулаке сигарету. Чем изрядно
позабавил зрителей.

-- И долго продолжалось его увлечение футболом?

-- Не-а. После игры мы наклюкались в пивнушке -- для поддержания
командного духа, во многих командах, особенно шотландских, есть
такая традиция. А потом почти неделю у Альбертовича болели все
мышцы -- перенапрягся парень. И завязал он и со спортом, и с
похуданием. Я вскоре тоже завязал. Так что мы с Алексом истинные
"Boys for Pele", -- посмеялся я. -- помнишь такой альбом у Tori
Amos, 1996-й год?

-- А ты говоришь, он был ленив -- вон, решающий гол забил Алекс,
а не ты.

-- Ты когда-нибудь видела, чтобы я в течении восемнадцати часов
кряду сидел в ванной, где плавал таз с салатом, а рядом стояло
пиво, и все восемнадцать часов напролет ел взякие-разные салаты
и пиво пил? Нет? А он так мог. Ты знаешь, как он ходил на
блядки? Не рассказывал? Это что-то невыносимое. Сначала ему
нужно было выпить для смелости, потом -- для храбрости, затем --
за удачу. И так далее. За наш, заставленный пустыми бутылками и
рюмками, столик женщины садиться уже не рисковали. А если
присаживались, то к тому времени Альбертович становился уже
настолько самодостаточным, что грузил их никому, кроме него
самого, не понятными пространными телегами, и они, обидившись,
выбирали кого угодно, только не его. Или, если они и проявляли к
нам живой интерес, то их игнорировал Алекс. Ведь женщину ж надо
заинтриговать (а чем этот на вид пьянчуга мог ее заинтересовать
-- пересказом апорий древнего грека Зенона?), слегка загрузить,
потанцевать с нею, посидеть поуламывать, но после, как минимум,
поллитра водки это как-то тяжеловато удается. Потом я изобрел
способ решать его проблемы -- давал Алексу телефоны моих бывших.

-- А сам-то он хоть раз заснял кого-то? -- пристроившаяся у меня
на груди Наташка развеселилась.

-- Да, была у него дама как-то, Лена Порохова, отпетая
нимфоманка. Он от нее потом полгода прятался, к телефону не
подходил. У меня на Новый год они познакомились.

-- Я не это имела ввиду. Польза-то хоть от одного его похода на
блядки была?

-- Один раз действительно привел домой блядей, -- я раскатисто
расхохотался, вспомнив эту историю. -- Собрались, значит, Алекс,
Граф и я, ну и по традиции нажрались до беспамятства. Пришли
ночевать к Альбертовичу -- на ту самую квартиру, с балкона
которой он и пизданулся головою об асфальт, поминки были у
Альбертовича на хате. Мы с Графом разошлись не на шутку (Алекс
всегда утверждал, что наш дуэт -- самая гремучая и взрывоопасная
смесь в этом гнилом городишке), попеременно кидались в
Альбертовича подушками, пух летел хлопьями, били фужеры, Костя в
окно посреди бела дня зазывал кошку. "Кыся, кыся, мяу-мяу", --
очень уж пронзительно, как-то не по-человечески, он мяукал,
распугав всех бабулек в округе. А когда, на дворе стояла тьма,
Алекс перестал от наших фокусов прикалываться и принялся нас
урезонивать, Граф, только Альбертович отвернулся, улучил момент,
распахнул окно (шел уже второй час ночи) и завопил на весь двор:

-- Люди добрые, спасите-помогите, ЯБУТ!!! ЯБУТ!!!

Так, выкрикавая "ебут" через "я" мы перестраховались на тот
случай, если к Альбертовичу на хату нагрянут муниципалы: могли
бы отмазаться, что имели в виду "да будет", и что, мол, кричали
не на русском -- на госязыке.

Утро (7 a.m.) Жирняй начал с укоров: мол, что о нем подумают
после этой подлой выходки Графа и моего демонического гогота
соседи и что они ему скажут. "Что бы они тебе не сказали, Алекс,
-- сурово промычал я, -- ответ я тебе подсказать могу сразу.
Скажешь, что привел домой дорогих блядей мужского пола." Вот и
вся история о блядях.

-- Смешные вы были, -- выдавила из себя Наташка, ей по душе была
история про Графа и "ебут", она билась в истерике, спрятав лицо у
меня чуть ли не под мышкой. -- Веселые и злые.

-- Скорее быдловато-веселые.

-- Здорово вы жили! Я б с такими, какой была ваша шестерка,
такими живыми и настоящими, хоть куда -- хоть в ад, хоть в рай,
хоть на край света, если таковые, конечно, существуют. Только
скончалась бы по дороге от непрерывного смеха. Еще что-нибудь
про Алекса, ладно?

-- O.K., my darling. Он далеко не всегда был флегматичным и
ленивым...

-- Неужто? -- мимика Наташкиного лица нарисовала притворное
недоумение: она неплохо знала Альбертовича.

-- На его счету немало героических подвигов похлеще мифических
Геракловых, высосанных из пальцовки недалекими предками
современных греков. Один раз с Графом в парке 1905 года они,
пошатывающиеся, напоролись на военный патруль -- и Алекс
построил пикет по стойке "смирно". Он на чистом английском языке
допросил вояк на предмет их имен, фамилий, званий, рода войск,
номера части, а также уточнил, кто их командир. Солдаты
зашугались: они приняли господ Альбертовича и Конева за
натовских чуть подвыпивших инструкторов. Когда Алекс не мог
официальным путем вернуться из-за проблем с паспортом в свой
родной Пярну -- помнишь, Наташка, ту майскую ночь километрах в
тринадцати южнее родного города Альбертовича, костер, лебеди на
море? -- он вброд, тропою партизанских автострад, по грязюке и
болоту, пересек латвийско-эстонскую границу. На этого
пузякастого нелегала погранцы натравили собак, они обнаружили
его следы на размокшей от ливня грунтовке, но Алекс съебался от
них. Когда в двухстах метрах от его рижской обители Альбертовича
остановил какой-то сиделый мужик и потребовал предоставить ему
возможность покурить Алексову трубку, дядя Жирняй всегда пыхтел
на ходу, наш милый толстый друг популярно объяснил невеже, что
не даст, потому что не уверен, не болел ли тот каким
венерическим заболеванием, а после, когда мужик схватил Алекса
за грудки, наш эстонский friend сломал ему руку. Правда, уже
через пять минут Алекс сидел в участке, но мужичок с тех пор
Альбертовича стал обходить.

-- Настюха мне про это рассказывала. Говорила еще, что втроем --
Алекс, ты и Граф -- вместе были невыносимы. Кирогазили
по-черному.

-- Ты знаешь, наше трио чем-то было похоже на двух моих японских
приятелей. Когда я вместе с командой был в стране Юкио Мишимы и
Кобо Абэ, восходящего солца и самураев, харакири и
микроскопических мобильников, в отеле с приятной взору
проконьячной вывеской Ararat дядя Газзай познакомился с
любопытной парочкой, отцом и сыном. До двух часов пополудни они
катались на горных лыжах, а оставшуюся часть светового дня
кутили в вестибюле. Потом они пили на спор со мной, они
проставлялись, я им Курилы подарил, так вот -- я их перепил. Я
сразу вспомнил фильм Point Break. Граф, Алекс и я чем-то
напоминали героев этой синемы. Чего мы только не делали! Сутками
играли в пейнтбол. В гидрокостюмах ГК-1 гуляли по дну залива.
Уже без ГК-1 плавали с подводными ружьями. Ездили на охоту к
знакомым егерям. Прыгали с парашютом, с "резинки" с тридцати
восьми метров тоже сягали в Сигулде. Даже на пожаре были
учебном, в вагончике, где готовят настоящих пожарных, Алекс
тогда пожар затушил. Зимой катались на Гайзинькалнсе на
сноуборде, летом на юрмальском пляже баловались виндсерфингом и
гонками на водных мотоциклах. А после всего этого адреналинная
троица надиралась до чертиков. Вслед за фактически одновременной
кончиной Графа и Алекса я весь этот "экстрим" забросил, без
ребят стало неинтересно. Предпочел иглу. Кстати, об "экстриме",
-- я порылся в кассетах и поставил криэйторовский "Extreme
aggression", кажется, 1986-й год выпуска. Потом перевернул
90-минутную Sony и зазвучала "People of the lie", там, видимо,
был сборник с других альбомов немецкого Kreator'a:

Got a masterplan --
Genocide
Cannot understand
People of the lie

После непродолжительной музыкальной паузы мы продолжили
обсуждение Альбертовича. Начала Наташка, еще один джойнт
подрагивал в ее, казавшейся наркопохмельной, руке.

-- Я никогда не забуду его безжизненные глаза. Это что-то с
чем-то -- когда он снимал очки!

-- Или очки снимал за него я.

-- А, как в яхт-клубе. Я не думала, что вас там встречу.

-- Я тоже не подозревал, что ты появишься в мужней комапании. И
что ты вообще там появишься, -- джойнт перекочевал в мою кисть.

То был праздник души и тела. Открытие сезона в яхт-клубе.
Презентация, море виски и пива "Гиннесс", шашлык, все честь по
чести. Мы с Альбертовичем, загул, как положено. А тут приезжают
Наташка с мужем. Удивленная моя любовница, естественно,
присоединяется к нам -- с нами не скучно. Пьем, закусываем,
обыденно напиваемся, но еще что-то соображаем. Альбертович
громогласно вопит "Горько! Горько!", мы с Наташкой взасос
целуемся. Материализуется муж, хватает меня за куртку, качает
права. Из сортира выходит Альбертович, подруливает впрячься, я
снимаю свои (солнезащитные) очки, снимаю его, обычные. Муж
обнаруживает безжизненные, покруче, чем у Уильяма Блейка из
Deadman'a, глаза Алекса. Глаза киллера -- Альбертович киллерил
почти год, записал на свой лицевой счет семь человек, ошибся на
восьмом: из-за близорукости уложил не того. Когда он работал, не
пользовался очками, чтоб не светиться, не разбрасываться
солнечными зайчиками. Алекс высказал Наташкиному мужу все, что
он думает. Смысл: раз уж пришел на праздник жизни с бабой, пусть
сам за ней и следит. Наташкин денежный мешок с евоными секьюрити
смылись в car'е и куда-то исчезли. Наташка осталась с нами.

-- А помнишь, Газза, историю про "ты у меня сосал"?

-- Еще бы, baby.

Опять unbeliavable party. Несерьезное, made in Japan, сакэ
вперемешку с привычной русскому человеку водкой. Граф, Алекс,
Сашка Гаррос и я. Граф беспрестанно орет Альбертовичу: "Да ты у
меня сосал! Я тебя, сука, насквозь вижу!" Веселится herr Koneff,
одним словом. А потом выдает: "Так он познал минет, пируэт и
рентген." Гаррос задыхается от смеха: "Все могу понять, но при
чем тут рентген?" "Я ж утверждал: я его насквозь вижу!"

Наташка покопошилась в баре и выудила "Смирновскую", одну
двадцатую ведра. "Помянем?" Еще б не помянуть -- нашелся бы
повод.

На полчаса заранее
Пришел я на собрание
Но не из-за старания
Ведь я не молодой

Сижу я с Альбертовичем
Хоть он и недалекий
Но пахнет Альбертович
Сиреневой водой

-- мой стишок, дружеский шарж, про Алекса, Наташка читала тот
мой сборник, хорошо покатил под водку. Мы с Наташкой чокнулись,
будто не поминали старого друга, а соседствовали -- ну, скажем,
-- на его дне рождения или именинах.

11.

-- Ты случайно не охуел, нет? Сраный говнюк! -- Наташка
атаковала меня, не успел я еще ступить за порог. -- Опять
пьешь с бомжами? Думаешь, я хоть изредка не выглядываю в окно?
-- до меня доперло, что Наталья видела, как на скамейке перед
подъездом clochard Юра подчевал меня своим, разведенным
березовым соком, спиртом сначала из бутылки из-под "Спрайта"
емкостью 0,33 литра, а затем из полуторалитровки из-под
минеральной воды.

-- Родина щедро поила меня техническим спиртом с березовым
соком! -- стихами, скорее, японскими танками, ответствовал я.

-- Газза, когда-нибудь прекратятся эти безобразия? -- на полном
серьезе спросила Наташка. -- Я так больше не могу. Трава, водка,
пиво, вино, героин, кокаин, теперь еще технический спирт. Нюхать
"Момент" еще не пробовал с бомжами?

-- Наташка, я ж трезвый. А чем убиваться -- не все ли равно?

-- Какой ушат фекалий свалился мне на голову в твоем лице!

-- Наташ, ты ж прекрасно помнишь, как все это началось. Когда не
стало Графа, я сразу понял: подыхать мы будем все по цепочке.
Такое чувство было, как у Джима Джеймса Морриссона: помнишь, как
он пил после смертей Хендрикса и Джоплин, его не покидало
ощущение, что он станет третьим? Я отлично осознавал, что нечто
подобное произойдет и с нашей шестеркой. Я это прорубил тотчас,
как узнал о смерти Графа, когда "Tumbe la neige" душераздирающе
звенела в ушах на похоронах. Гаррос был солидарен со мной, он
тоже это почувствовал, Коба говорил, что все это -- хуйня на
постном масле, Евдокимыч -- что ему все похуй. Реакции
Альбертовича я, правда, так и не узнал...

-- Настюха, последняя девушка Алекса, говорила мне, что те три
дня, между похоронами и поминками, он активно вмазывался.
Морфием. Прикинь, даже он начал вмазываться!

-- Он слишком любил Графа. К тому же он к нему привык, Костик
его как бы приручил, так вышло. Видишь, я тоже ширяюсь по вене.
Я потерял всех, кроме одной тебя. Потому и оттягиваюсь, как
хочу. Гедонизмом занимаюсь, если тебе угодно. Делаю
исключительно то, что мне самому в кайф. Пью с бомжами
технический спирт. Дерусь с ментами -- ты ж знаешь, три дня
обратно я навестил полицейский участок отнюдь не по своей воле
и, прошу отметить, не по своей вине. Получаю превеличайшее
удовольствие от секса с тобой -- я устал повторять тебе,
насколько я люблю тебя. Опять-таки пью -- но уже в твоем
обществе. Курю траву -- в тамбурах электричек. Вмазываюсь
героином. Слушаю Высоцкого -- этот пострел был настоящим мужиком
и писал настоящие песни и стихи, к тому же искренне любил свою
Маринку. Разбиваю свои и чужие машины. Чего терять -- все равно
когда-нибудь склею ласты. I think I'm paranoid now, -- я открыл
бар и полез за водкой.

-- Мне тоже плесни, -- Наташка протянула фужер.

-- Я тебе когда-нибудь в чем-то отказывал? -- наполнился водкой
и мой стакан. Уже потом я дернул ящик стола и извлек шприц,
чистенький такой, аккуратненький: я получал эстетическое
удовольствие от одного только его вида, вот он, ебаный гедонизм.
-- Как я сейчас пpосекаю Оскара Уайльда, ты себе и представить
не можешь, Наташка.

-- Глядя на тебя, могу. Газза, а завязать ты не хочешь? Не
задумывался когда-нибудь над таким вопросом?

-- Хоть сейчас. Вмажусь -- и завяжу.

-- Я тебя серьезно спрашиваю.

-- А тебе серьезно отвечаю. Ты меня на "слабо" хочешь взять?

-- Ага, -- Наташкино лицо не воспринимало протестов.

-- Я так и понял. Ты ж знаешь -- я по три, по четыре дня могу не
бахаться. Предложи альтернативу игле -- я готов рассматривать
любые предложения.

-- Давай будем ходить в кино. На концерты. На органчик в Домский
собор. Да хоть на футбол. Ну как раньше. Поехали на Гайзинь, а?
Когда машину починим. Потрахаемся опять там. Можно в Таллин на
"Роллингов" дернуть -- когда мы их еще увидим? А в следующем
году на Певческом поле будет Metallica. Или смотаемся в
Голландию -- ведь я там еще не была, а там клево, судя по твоим
рассказам.

-- Серьезная ты девчонка, Наташка. Я завяжу с иглой на днях. Я
тебе это клятвенно обещаю.

-- А я тебе верю.

-- Спасибо и на этом.

-- Я тебя не подъебываю. Газза, к чему я это говорю. Я не хочу,
чтобы мой любимый мужчина умер, как Никита Нидермайер, он же
Коба, от овердозы. Не хочу, чтоб когда-нибудь тебя повязали
менты на очередной драг-точке. Я останусь тогда совсем одна. И
опять попытаюсь покончить с собой. Как тогда, от скуки. Венам
не прикажешь. Кстати, раз ты завязываешь, дай я хоть один раз
тоже попробую.

-- Ни в чем я тебе отказать не могу...

12.

Еще мы догнались кислотой, сорта "Волшебник", и, сбросив обувь,
гуляли под проливным, но теплым, августовским дождем. Одежда
приятно облегала тело, Наташка была very sexy. Мы скакали по
лужам, а потом расстелились на мокрой траве на берегу озера
Марэзерс. Ливень кончился, ветер разогнал тучи, и мы смотрели
на звезды. Где-то точно такое же небо я уже видел, казалось
мне. Вроде бы, в Варшаве.

Начало светать, на небе нарисовались облака и стали выделывать
причудливые фигуры. Краем глаза, когда нагнулся прикурить,
заметил свастику, но, распрямившись, ее уже не увидел.
Солнцеворот затмила фигура Зайца-самурая, горделивой походкой
направлявшегося защищать свой фатерлянд от американской
военщины. Заец, как положено, был снабжен длинными ушами и
почему-то в деревянных башмаках. За спиной Зайца-самурая
красовалась катана, в руке он сжимал шото. На левой груди
Зайца-самурая была татуировка "Заец-китаец" (при чем тут
поднебесная China, еханый бабай?), на правой -- "Заец-самураец".
От пупка к паху направлялась вытатуированная стрела с
выгравированной надписью "Это -- там!", в районе аппендикса
расположилось еще один тату -- "Заец-гетеросексуалец". А вот как
мы с Наташкой смогли прочесть японские иероглифы -- ума не
приложу.

В небе появился бомбардировщик ВВС США. Он летел крушить
Хирошиму. За спиной Зайца-Самурая сверкал Золотой храм,
смертоносная луна взошла из-за горы Фудо и осветила его. На
земле не оставалось ничего шикарнее Золотого храма, а на
Хирошиму уже падала спущенная янки по имени Пол У. Тиббетс
первая ядерная бомба, мы наблюдали вообчию ее замедленный полет.
Золотой храм подпалил злой член секты "Аум-сенрике", храма уже
не было видно -- лишь дым горящей пакли и длинные языки пламени.
Над деревьями вокруг Кинкакудзи поднялся вихрь из золотой пыли,
а когда ее унес за горизонт ветер, на месте Gold Temple вырос
наганский Zekoji Temple. Заец-самурай сделал харакири и все
потонуло в ядерном грибке.

И вновь на небе появилась свастика, но на нее накапал дождик и
размыл ее очертания, она превратилась в носорога. Носорога из
незатронутой Второй мировой центральной части Африки.

Необычайным выдалось то утро. Газза и Наталья встречали рассвет.

Сначала небо приобрело доселе невиданные розовато-фиолетовые
цвета -- такими красками я наслаждался, лишь глядя на картины
Клода Моне в Эрмитаже. А следом взошло и солнце -- и оно было
потрясающим. Я сотни и тысячи раз упивался закатом -- в Юрмале
и Амстердаме, Таллине и Хельсинки, Гамбурге и Бергене -- 
огненным, ярко-ярко-алым, пурпурным, кроваво-красным. Но чтоб 
таким же было восходящее солнце -- это я наблюдал впервые.

Кумачовый, будто бы пылающий огромных размеров шар медленно
поднимался на фоне мемориала освободителям города Риги от
немецко-фашистских захватчиков. А все остальное кругом казалось
тленным, недостойным внимания. И так продолжалось до тех пор,
пока светило не стало плоским и обыденным -- таким, каким мы его
лицезреем каждое утро при ясной погоде.

Наташка чувствовала себя прекрасно (да и сама она была как
никогда pretty): впервые в жизни она ощутила себя богом. Я же
подсел на светлую благостную волну и дома под Pink Floyd,
"More", писал стихи о любви. И утопал в нахлынувших,
захлестнувших мой разбухший от каннабиатов и лизергиновых
кислот разум, зеленой волной воспоминаниях об Амстердаме.



Часть II.


1.

О, Голландия... До тебя было всего пол-шага. Мне повезло -- я их
сделал.

Пол-шага... Шестьдесят баксов деньгами, двое суток пути
временем. Ранний март на дворе. Бессонная ночь в Варшаве,
откуда ни возьмись метель, стоянка на аллее Маршалковска, минус
восемь по Цельсию в автобусе, последствия вышедшей из строя под
Белостоком печки... Жутко хотелось поддаться желанию развернуть
bus -- и назад, в Ригу, к Гарросу и Графу.

Ночь вторая, снова бессонная. Ганновер (немцы его величают
Ханнофер), Остштадт близ Централбанхофа, район подземных
дискотек. Здесь можно ткнуться в любую дверь и окунуться в море
потных тел, приплясывающих под рэп и техно или вытанцовывающих
аргентинское танго. Eintrittskarte за пять марок, спизженное
пиво, еще пять марок, выигранных у наивных бюргеров, на спор за
двадцать пять секунд я выпил две бутылки ихнего Warsteiner'a
емкостью 0,33 одновременно -- и Газза с Германией квиты! Похожая
на картинку фройляйн-блондинка приглашает меня на танцпол,
направляемся было в самое его сердце, где-то в груди звучит туш
удовлетворенному самолюбию самца, но вот облом -- она испуганно
отшатывается от чужеземца, когда слышит от него стебалово,
таковым ей, серьезной немочке, не кажущееся: "Ich bin aus
Moskau".

А между этими двумя ночлегами -- пять сотен километров. Заправка
сразу за польско-немецкой границей, я раскуриваю скучавшую от
самой Познани вильнюсскую бригаду. "Я тебе отвечаю, Олег, --
откашлявшись, обратился один из ребят к другому. -- После
Амстердама Вильнюс покажется тебе галимым подвалом."

Еще одна заправка, под Берлином, проносящиеся по автобану
машины, воскресший в наушниках Джими Хендрикс. "Ту-ту-ту,
ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту -- факси лэйди." Солнце отражается в
моих очках-таблетках, таких же красных, как прирожденного убийцы
Мики Ноугса. Кстати, этот фильм с Вуди Харельсоном и Джульет
Робертс я впервые увидел в том же Ганновере двумя годами раньше,
смотрел его на немецком.

Кайф, безразмерный, необъемлемый сознанием кайф... "Я еду в
Голландию, -- улыбнулся Газза сам себе. -- И на руках у меня one
way ticket to the Paradise."

За Ганновером был Мюнстер, за Мюнстером (или Оснабрюком?) кто-то
из попутчиков "мыльницей" щелкнул меня на память: стою на
какой-то пахоте, на территории Германии, а за спиной, в
недалекой перспективе, задний план заполняют уже голландские
леса. Кажется, именно в этот момент я почувствовал, что если на
руках появилась пара-тройка не то что лишних -- необязательных
что ли -- баксов, не стоит их тратить ни на косуху со всеми
наворотами, ни на какую-то озвучивающую комнату разными
приятными голосами железяку системы hi-fi. Надо рвать когти к
Северному морю, где в марте почему-то бывает +22, где уже
пробиваются сквозь булыжное покрытие мостовых глупые одуванчики,
а всякая прочая трава и вовсе весь год в почете.

Я оказался прав, я молодец, что вытерпел этот крепкий ночной
варшавский морозец, что не струхнул и не сдался -- и добрался до
искомого рая ниже уровня моря. Я думал, что найду там сказку. А
нашел нечто большее. Несравненно большее.

Такая поразительная метаморфоза впервые произошла со мной в этой
жизни, явь оказалась много круче предвкушаемого. И больше уже
никогда не происходила. До тех пор, пока не познакомился с
Наташкой.

О, Голландия...

2.

Если я не ебнулся, то это был бы кто-то другой, но не я. Пройти 
сквозь сито тяжелейших отходняков и ломок, я не ширялся уже не 
знаю какой по счету день, и не тронуться умом -- что-то 
нереальное. Как тут не крейзануться? Но и трахаться под 
выступление Сергея Кириенко -- гм, это, пожалуй, перебор. Еще бы 
-- исторически to make love под последнее интервью Кириенко в 
ранге премьер-министра РФ, данное им за сорок минут до его же 
снятия приказом президента, Бориса Николаевича, ЕБН, до обвала 
рубля, до появления отмазочных табличек "учет" и 
"инвентаризация" на дверях московских магазинов, до...

-- Типа ты не маразматик? Главный циник страны! -- огнегривой
Наталье было конкретно негрустно, она одарила меня фирменным
лисьим взглядом своих лукавых зеленых глаз. -- Ты даже во время 
увертюры к постельной сцене не умеешь не стебаться. Очередная 
концептуальная акция, да?

-- Ща докурю -- и еще одну организую. "Ебаться, ебаться и
ебаться!" -- таково кредо нашего восточного соседа. Эта страна
однажды таки достигнет оргазма. Отставка Кириенко -- это лишь
первая фрикция.

-- Газза, вы -- похабен!

В ответ я порвал своей kiddy джинсы. Они были черные, марки
Levis, с прорезями. Одна из прогалин базировалась в районе паха:
моя беспардонная рука прокралась туда. После петтинга прорезь
стала значительней. Джинсы, если их до колен не прикрыть
каким-нибудь из моих высокоразмерных (пятьдесят четвертый size)
свитеров, носить на улице уже невозможно. А что делать -- кому
сейчас легко?

-- Россия в полной жопе, Наташка. Единственный выход вылезти из
этого говна -- заложить все без исключения недра, включая
урановые месторождения. Весь прикол в том, что Америка уже
готова баксать. Перешедшая в руки российского государства
"зелень" будет, назовем это так, выздоравливать экономику
страны. Приезжают тысячи специалистов из U.S.A. Янки радостно и
злорадно потирают руки, а тут -- хуяк! -- в России воцаряется
новый всесильный и всемогущий Сталин. Звездно-полосатый
развивается не над офисами -- над бараками реанимированного
ГУЛАГа, где мериканчики работают на минные поля вокруг чужой
страны, чтоб никакая грязь не смогла пехом перейти ее
государственную границу, да на рубины ее пятиконечных вершин.
Вечерком в бараке пусть пытаются, конечно, развлечься --
какого-нибудь Бадди Холли на русской балалайке побренчать. Или
-- если выдадут, лютне, may be, четырехструнном баджо. А чтоб у
Белого дома не возникало лишних вопросов, новый воскресший
Сталин пиздячит по нему ядерной бомбой.

-- Что я могу сказать в ответ? Ты, Газза, просто неотразимый и
неподражаемый врун, пиздун и хохотун. Вот так!

На сексодроме Наташка не кричала. Мы выдумали новый
entertainment: сдерживали стоны и просто дышали друг дружке в
лицо. Вышло капитально, мне, во всяком случае, понравилось.
Особенно с учетом закадрового голоса Кириенко, Капелян по
сравнению с товарищем Сержем и рядом не валялся. Потом мы во
время затяжного поцелуя перекидывали "Орбит" без сахара изо рта
в рот, вслед за жвачкой -- с чмоканием наспех откушенные
фрагменты антоновки.

В трех из пяти случаях оргазм, уже не обходилось без криков,
сотрясал мое и Наташкино тела синхронно.

3.

О, Голландия... Парадайз в виде современной Голландии, знатный,
и, в отличие от многих других современных парадайзов, вовсе не
скучный, могли построить только голландцы. Немногочисленный, но
очень свободолюбивый средневековый народец, как по команде
поднявшийся в незапамятном 1566-м году против испанских
завоевателей. На протяжении веков отвоевывавший у моря
прибрежные земли, а затем затопивший их на две трети, резонно
решив, что в борьбе за собственную independence эффективнее
всего действовать по принципу "лучше потопить землю, чем
потерять ее". И успешно завершивший в 1609-м длившуюся около
полувека первую в истории человечества буржуазную революцию.

От нидерландских партизан, лесных и морских гезов, в наследство
потомкам осталось куда больше чувства свободы, равенства и
братства, чем от других, к примеру, французских бунтарей а ля
Марат и Робеспьер -- современным французам. Именно поэтому
голландцы в итоге и построили, наверное, самое свободное
государство в мире.

Обитатели этого парадайза казались мне непривычными --
относившиеся ко мне чересчур (по нашим понятиям) дружелюбно и
приветливо, называвшие меня lettaue и продававшие мне
4,40-гульденовые упаковки Holsten за дойчмарки и джойнты по
бросовым ценам. Продавцы крохотных shop'ов и coffeshop'ов,
запоминавшие меня по имени с первой же встречи. Живописные
голландские бомжи, в большинстве своем застолбившие удобные
пятачки не ради business'а -- местным аутсайдерам скучно сидеть
дома на своем social'е. Сияющие буратиновскими улыбками
влюбленные парочки, отличающиеся по цвету кожи не меньше, чем
фигуры Карпова и Каспарова во время матча за мировую корону.

Но. Непривычным все это казалось лишь малую толику, поначалу. К
хорошему, общеизвестно, привыкаешь быстро.

Самих же голландцев буквально с первых минут пребывания в
Королевстве Нидерланды начинаешь уважать за многое: за легкость
и непринужденность в движениях и общении, за внутреннюю свободу,
раскованность и беспечность, за умение не жить, а играть с
жизнью. В общем, за то, чего так сильно не хватает здесь, на
Востоке, мне и Наташке, чего не хватало при жизни Графу и
Альбертовичу, Евдокимову и Гарросу, чего так и не нашел
передозировавшийся Коба. В чем-то голландцам по-хорошему
завидуешь. И иногда, уже после возвращения ОТТУДА, перед сном
становится грустно, что родился НЕ ТАМ, а в этой глубокой,
зафиксированной Егором Летовым в соответствующей песне с
"Некрофилии", жопе.

О, Голландия... Компактная, ухоженная, плотнонаселенная -- не
страна, а сплошная жилая зона. Я двигался от окраины к центру,
от города-карлика Олдензааля в столицу Амстердам через
перевалочный пункт Ниймиген.

В милом, тихом и уютном Олдензаале я ночевал в спортзале
местного колледжа, посапывая (я не имею привычки храпеть, коли
не пьян) на матах. Молодые олдензаальцы, беззлобные, несуетливые
и нерасторопные растения, после 22:00 кочевали из клабов в пабы,
из ресторанов на рэйв-пати. Дансинг -- одно из двух основных
развлечений слегка обезумевшей от собственного безоблачного
существования молодежи. Oldenzaal's amusement # 2 is motoracing.
Потешно было наблюдать за безобидными гуманоидами, рассекающими
по Дойрнингштраат с ревом, но скоростью не шибко выше
пешеходной. Гуманоиды воображали себя "Ангелами ада". Всем
местным забавам я предпочел раздавить косяк с провезенной через
госграницы пяти стран травой с Лубана и дать затопить свое
сознание звуками органа собора St. Plechelmusbasiliek XV века
постройки. Какая там Nirvana, какой там "Dive with me"?..
Несерьезные шалости сиэттлских тинов -- да и только.

О, Голландия... Уже в полдень следующего безбашенного дня меня
встречал индустриальный Ниймиген, где, по большому-то счету, мое
приобщение к наркомании чуть было не перетекло в конечную
стадию. Слишком уж понравилось, и я подсел.

Плохи твои дела, друг, если ты забронировал в Ниймигене
200-гульденовый VIP-номер в отеле King's Residence больше, чем
на неделю: пребывание в этом промышленном центре вгонит тебя в
не менее сумбурную депрессию, нежели шестичасовое прослушивание
альбомов того же Курта Кобейна под химией. Я здесь пробыл два
дня, да и то для меня это было переборно. Потому что уже через
полчаса после десантирования в Ниймигене я нашел, что искал.

С начала я наткнулся на площадь Кетцер Капельпейн, ниймингенский
Рим, в который ведут все городские магистрали. Из нее вытекла
скучная разновидность Арбата, главная улица Старого города
Моленштраат, с которой коренного отмороженного ниймингенца в
выходные не выгонишь и бейсбольной битой. Я свернул налево и на
углу Ээкштевал- и Блоэмерштраат обнаружил кафе-шоп 't Wonder.
Несколько смущенный, я переминался с ноги на ногу с десяток
минут -- но шагнул за порог. Заложенный нос игнорировал
марихуановое амбре, а я наигранно уверенной походкой ступал к
стойке. Моя крыша ощутимо покачнулась, когда милая коротко
остриженная блондинка выдвинула ящик с морем ячеек, напомнивший
наши советские кассовые аппараты, и спросила, какой сорт я 
предпочитаю. Я, дилетант, отдал предпочтение ее вкусам.

Я был бы не я, если б не раскумарил обслуживающий персонал. "I'm
Mary." "I'm Gazza." "Where are you from?" -- улыбка не сходила
с лица новой, уже обдолбанной, подружки. "I'm from Latvia, from
Latvian capital Riga." "Where is it?" -- легкое недоумение
воцарилось на ее бледном аристократическом лице. "Latvia find
between Sweden and Russia. Latvia is new independence state," --
я будто пересказывал топик на госэкзамене в универе. Мэри в
ответ глупо и надолго расхохоталась. "What's your business?"
"I'm taekwondist," -- ни разу не моргнув, напиздел я. "Can you
hit it by leg?" -- Мэри радостно ухватилась за попытку
раскрутить меня в прыжке достать до встроенной в трехметровой
высоты потолок лампочки диаметром дюйма в два. "I'm not ninja,
baby," -- выкрутился я. Мы раскуривали уже третий конусообразный
джойнт за пять гульденов, платил я. Это последнее, что я помню.
Кто знает, может, после этого между нами ничего и не было.

Потом был Амстель, величественный Амстердам. Взял старт от
Рийксмузеума, побрел наугад. С неприкрытой головой шуровал под
легчайшим нежным и ласковым дождем мимо сложнопроизносимых имен
каналов и набережных, мимо Херенграхта и Сингельмунта, Оуде
Турфмаркта и Воорбургваала. Помню мост через Ахтербургваал,
внезапно вырвавшееся откуда-то изнутри в пространство ночного
Амстердама: "О, бля!.." Это я напоролся на квартал красных
фонарей.

Здесь бурлила настоящая жизнь, которой я никогда доселе не видел
и по которой скучал на каком-то гинетическом уровне. На одном из
мостов я оказался в эпицентре разборок между неграми и турками,
двенадцать на девять, с велоцепями, кастетами, выкидухами и
кулаками. Вполне европейского вида Газзу не тронул никто, ему
повезло. "Странное дело," -- призадумался я. На следующем мосту
ко мне подошел еще один темнокожий, он был в небрежно и, видимо,
наспех нахлобученном на лоб кожаном кепи. Темнокожий назвал свое
имя, Кэвин, он был драг-диллером, представителем самой
демократичной в мире профессии, он предложил мне чистый, по его
словам, кокс по сотне гульденов за грамм, таблетку экстази
размером с доллар за сто двадцать пять, затем промокашку эйсида
с лоснящейся физией Микки-Мауса всего лишь за пятнарик. "Покупай
сразу! На этой улице меня через минуту не будет. Я имею опасный
бизнес, потому и не стою на месте. Неохота ночевать в
полицейском участке." Я, однако, затариваться не торопился.

Потом было знакомство с низкорослым, где-то 156 см, Франциско,
тоже афроамериканцем (или евроафриканцем?), он обещал мне,
приезжему, показать ночной Старый Амстердам. Я, бывалый
adventurer, чуял, что карлик пиздит, я не верил ему, но пошел
рядом: мне нужно было попасть в самое пекло даун-тауна во что бы
то ни стало, а пигмей Франциско как никогда кстати заполнил
вакансию проводника в Евро-Гарлем. Через квартал к нам 
присоединился еще один представитель племени Франциско. "He's 
Neil, he is my friend," -- не сбавляя шагу, повернулся ко мне
провайдер. "Let's walk with us," -- на ходу бросил коротышка
спутнику. Еще три квартала -- и к нам безмолвно присоединились
еще два негра, они шагали с нами в ногу, соблюдая дистанцию
метров в восемь. Оба были отнюдь не такие малютки, как
Франциско. "Развод караула," -- так, кажется, называлось
мероприятие, когда Альбертовича культурно, в неком питейном
заведении, обули на несколько тысяч драхм в Афинах. Культурой, а
тем паче цивилизацией, здесь не пахло, но запах "Развода
караула" уже носился в воздухе. Неожиданно для ниггеров я
развернулся на 180 градусов (я ж успел оценить архикрасивые
средневековые узенькие улочки -- и гориллообразных,
отталкивающего вида, существ, их обитателей; о, неизбежное
постоянство прекрасного и грязного!), со скоростью спринтера
пронесся мимо арьергарда темнокожих разбойников -- и соскочил в
амстердамскую мартовскую ночь.

О, Голландия... Даммштраат, немного левее. Перекрестье розового
свечения (так подсвечивают в маркетах колбасу и копчености, чтоб
они выглядели аппетитнее) громадных витрин, занятых дамами в
нижнем белье разной степени поношенности, найт-баттерфляй
черными, белыми и цветными, постнимфеточного и бальзаковского
возрастов, сорока- и пятидесятигульденовыми (четвертьчасовая
такса) и на червонец дороже. Набержная Ахтербургваал, угол с
переулком Бетштраат. Неопределенного возраста девочка из
юго-восточной Азии приветливо кивнула мне из-за розового стекла.
"60," -- показала она. Я хмуро качнул головой: здесь рынок тел и
я намеривался торговаться. "50?" "О.К." -- мой ответный жест был
утвердительным. Отворилась дверь и я увидел винтовую лестницу на
второй этаж...

Первую ночь в Амстердаме я провел у Нойи, так звали таиландку.
Четверть часа истекли и она предложила остаться. Я отказался,
сославшись на якобы имевшее место отсутствие кэша. "Fool white
man! I had only two customers tonight. You can stay here with me
absolutly for free," -- убедила меня Нойя, распаковывая упаковку
маленьких баночек Holsten'a. Нойя знала, как угодить мужчине:
недаром два года она проработала в дюссельдорфских борделях.

Вторую ночь в Амстеле я провел в продуваемом всеми ветрами
городском парке: зала ожидания на вокзале я не смог обнаружить
при всем желании. Третью -- у приятеля Лекса, с которым
познакомился на площади Дамм, месте всех амстердамских тусовок.
"Ты в первую ночь гулял в районе Nieuw-Markt? Ты, Газза,
сумасшедший! Я живу по соседству, но мы, амстердамцы,
побаиваемся туда заглядывать и днем. Туда из-за узких улочек
даже не заезжают машины Politie," -- поразился моим похождениям
Лекс. Этот парень подарил мне на память гонг из Центральной
Африки, племена используют ее как мобильный телефон, так что я
обозвал подарок Zimbabwe GSM.

Четвертый день я посвятил шоппингу. В смысле -- кафе-шоппингу.
Бульвар Шпуй был изучен мной вдоль и поперек. Doors, Smokie,
Fancy, Floyd, прочие заведения, чьи названия я запамятствовал.
Последним было Fancy, от него рукой подать до Сентрал-стэйшн. В
Fancy я угостился четырьмя корзиночками с гашем. И -- провалился
в небытие. Fancy стало моим последним воспоминанием об
Амстердаме.

Через десять часов я очнулся в Берлине, на Шиллерштрассе, в 
пятнадцати минутах ходьбы от Zoo. До Каунаса меня подкинули те 
же вильнюсские русские бандиты, с которыми я поделился шалой у 
польско-немецкой границы. До Риги я добрался уже автобусом, у 
меня на этот случай была припасена заначка в 10 DM.

А Амстердам? Не помню, как уезжал? Превосходно, найдется лишний
повод вернуться. Тем более, что брошенная мною монетка номиналом
в пять нидерландских сантимов осталась лежать на дне
Королевского канала.

4.

-- Пиздец, ну не могло быть иначе, подкрался незаметно. Газза,
это полный, полнейший пиздец, -- такой огорченной и осунувшейся
Наташку я еще не видел никогда. Я-то вернулся домой в
преотличнейшем расположении духа, я познакомился в Старом городе
с англичанином Дэном и французом Бернаром и развлекался по
полной программе за их счет двое суток. Мы блевали и ссали с
балкончика седьмого этажа гостиницы Latvija, делали дядю Блеву
сообща и в подъезде одного дома в исторической части латвийской
столицы, честно поднявшись на второй этаж, падали в канавы во
время далеко не трезвых ночных променадов по городским паркам, я
вернулся домой в грязной одежке; Бернар в кабаках произносил
понравившееся ему слово "закусь", он перенял его от меня, любую
пищу я называл исключительно "закусью", а что такое "еда", я
забыл давно; смачно бряцали массивные литровые пивные кружки,
когда мы с Дэном поднимали тосты за здоровье Газзы -- нет, не
только мое, реального Пола Гаскойна стороной обойти мы не могли,
а Бернар, влюбленный в шансон и Гогена, боготворивший Зинедина
Зидана и Ле Пена, учил меня французскому (merde, тяжеловато с
таким учеником приходилось в работе преподавателю). Эта затея
провалилась, зато разучил полностью слова "Tombe la neige" и
зафиксировал в памяти перевод на великий и могучий. Вдобавок
надрочился читать по-французски, так же, как уже умел
по-немецки -- чисто, без акцента.

Когда я повстречался с этими двумя импортными дядьками, у меня
был только лат, небрежным движением руки переброшенный из
Наташкиного бумажника в карман моих малиновых штанов, три раза
"ку". Его потратил на такси, когда наконец распрощался с гостями
нашего города.

-- What's happiens, Наталья Сергеевна? -- я, обутый, в смысле не
таксистом, а в "шузах", выстреливая грязью из-под подошв во все
концы комнаты, прямиком по ковру потопал в ее сторону.

-- Говорю -- пиздец. У нас no бабок. Все ушли на машину, я была
вчера в сервисе, пока ты отсутствовал, "глава семьи" называется.
Поздравляю, Шумахер, твоих рук дело. У меня пустая Visa-card.

-- И из-за этого ты в депрессухе? Take it easy, baby! -- годами
наработанная нахальная улыбка воцарилась на моем лице,
прикуренная Бернарова "житанина" гуляла во рту, перепрыгивая из
уголка в уголок.

-- Завязывай, Газза, со своей беззаботностью, опять, блядь,
после запоя извечная ухмылочка на лице. Беспечный ездюк! -- эти
terrible Наташкины визги предвещали начало продолжительного
занудства.

-- Наталья, -- совершенно спокойно и уверенно открыл я "варежку".
-- Я на тебя хоть раз в этой босхоподобной жизни, в ней не
увидишь аппетитных натюрмортов Сезанна на улицах, подымал голос?

-- А что ты предлагаешь делать? По твоей вине все деньги ушли на
ремонт раздолбанной тобой "бээмвушки". Ты не работаешь, а я живу
вместе с тобой. Где ты предлагаешь достать мани?

-- Не парься. "Спокойствие, только спокойствие", таково
руководство к любому действию моего любимого литературного героя,
дзен-буддиста и первого панка в одном лице, по раздолбайству
похожего на русских скандинава Карлссона. Если ли у меня план,
мистер Фикс? -- я уже раскидывал мозгами, цитируя "Восемьдесят
дней вокруг света", сильнейшее мультипликационное воспоминание 
родом из детства, варианты, кажется, наклевывались. -- Если ли у 
меня план? Чао, Натали, вернусь поздно, за полночь. Твой 
adventurer пошел за деньгами.

"The coints in my packet will jungle, jungle. Do you love me,
like I love you?" -- и, хлопая дверью, Газза, лирично так,
пропел слова урожденца Зеленого континента и родины
австралопитеков Кэйва напоследок, пребывая в абсолютнейшей
уверенности, что Наташка loves me, like I love her. А, может,
даже и посильнее.

5.

Я ведь хоть изредка читал газеты. Бернар купил одну местную
ежедневку, самый читаемый здесь newspaper, и попросил перевести
ему пару статеек о местных политике и спорте. Мой взгляд тогда
случайно пересекся с сообщением о том, что в парке Аркадия
собираются латвийские наци. Нацики -- это деньги. Нацики -- это
кэш в их карманах. У нациков есть соратники, они, если что,
своих подогреют, в беде не бросят. У меня же никого не осталось,
мои собратья в борьбе за правое, но, кроме нас самих, на хуй
никому не нужное дело прикладного беспредела умерли, все, кроме
Наташки. Мы в неравных условиях и их кэш должен быть
социализирован в нашу, the last man standing и его подруги,
пользу. Сейчас это ИХ, нациков, мани -- скоро станут МОИМИ.
НАШЕЙ с темпераментно любимой мною Наташкой собственностью.
Поживем на нацистские деньги, I'm ready, she's, sure, ready
also. Бабки все равно не пахнут. Хотя нет -- когда их много, они
пахнут приятно.

Взорвавшаяся о черкач головка спички, я всегда прикуривал
правой, правша я, выписала дугу от солнечного сплетения к
подбородку. Я, отстукивая такт ногой у подъезда, ни в чем не
знавшая меры Наташка опять на всю мощность врубила свой Garbage,
удовлетворенно затянулся еще одним термоядерным Бернаровым, мир
не без добрых французских людей, Gitanes. Спонсоры были найдены.
Пришло время вспомнить хулиганскую юность, фразочку "Дядя,
нарисуй пятерочку! Христос, однако, завещал делиться."

Меньше, чем на стольник, я и не рассчитывал. Нацики железно к
концу меропрития должны были блуждать под шафэ. Нацизм
неравнодушен к пиву, пример Sturmenabteilung, SA предательски
убиенного рейхсфюрером Адольфом Алоизовичем Эрнста Рема, налицо.
После meeting'a ребята станут мягкие. Пошуршать по их карманам в
окрестностях парка не составит сложности, занятие не из разряда
утомительных, задача не из числа неразрешимых.

Мой мертвый друг, cool dead man, завернутый на германофилии
Никита Нидермайер меня бы не понял по причине идеологических
расхождений. Прости меня, Коба, я-то еще жив и пока не стремлюсь
составить тебе компанию. В трубе, даже не на ней, сидишь ты, а
мне ну о-очень нужны деньги.

6.

Никита Нидермайер, будучи на четверть, по дедушке, немцем,
боготворил Германию гитлеровских времен. Его настольной книгой
был труд Армина Меллера "Консервативная революция в Германии.
1933-1945", он его прочел в оригинале. А еще -- во парадокс! --
он неадекватно, по-доброму, по-братски как бы, воспринимал
Советский Союз периода правления одной шестой Иосифом
Виссарионовичем и искренне сожалел, что две сверхдержавы так
жестко и сурово схлестнулись в World War II. "Во всем виноваты
мондиалисты, -- утверждал Никита, прозванный Кобой за пиетет к
фигуре Сталина, а также за беспощадно буйный нрав. -- Но все
равно кони русского беспредела когда-нибудь унесут нас в такие
дали, куда не дотянется ни одна порхатая рука."

Коба вообще был неравнодушен к разным реакционным деятелям,
невзирая на, по крайней мере, частичное отсутствие сходства
между ними -- к великому дуче Муссолини, Че Геваре, Ле Пену,
Баадеру, Мао, Полу Поту. Даже номер мобильника он выбрал
подобающим. "Перезвони мне из Цесиса," -- кричал как-то мне он с
другого берега Гауи в окрестностях Цирулишей. -- "Номер не
забудешь: год смерти Гитлера, затем Сталина и Пола Пота!" Яснее
некуда -- 45-53-98, впереди "девятка".

Когда-то ему была посвящена поэма, называлась "Я -- романтик и
фашист!" Я с ним старался общаться исключительно по-немецки: мы
оба в совершенстве знали этот язык, Коба разбирался и в
диалектах, и нас никто не понимал, при беглом-то разговоре.

А анкеты он заполнял так --

Любимая группа: Laibach

Любимый композитор: Richard Wagner

Любимая книга: Genealogie der Moral

Любимый писатель: Friedrich Nietzsche

Любимый исторический персонаж: Hartmann, немецкий летчик и
гордость Deutschland'а, сейчас там таких людей не отыщешь среди
восьмидесяти миллионов ее паршивого населения, за время Второй
мировой сбивший под три с полтиной сотни вражеских самолетов,
избежавший Нюрнберга и завершивший жизненный путь естественной
смертью где-то в восьмидесятом в одном из пригородов Мюнхена.

А еще Нидермайеру импонировала засвеченная в саундтреке к
линчевскому Lost Highway команда Rammstein, особенно регулярно
крутящийся по Viva+ клип "Stripped" с фрагментами Олимпиады в
Берлине, столице четвертый год как уже ставшего фашистским 
Бундеса.

И на вопрос какого-нибудь несчастного затюканого вахтера: "Вы
кто будете?", Коба неизменно отвечал: "Сталин моя фамилия!" Он
ей по повадкам соответствовал.

Однако: на самом деле Никита не был таким. Просто система его
ценностей (он дружил с экс-шишками Кей-джи-би, затерявшимися в
Риге близкими знакомыми Моррисона, его, Джима, сокурстниками,
когда-то Коба устраивал в столице тогда еще ЛССР квартирник Юры
Наумова, у него ночевала циклотимичная Янка Дягилева во время
единственного своего налета на наш город) слабо стыковалась с
вырожденчески-буржуазной, Никита не переносил ее на дух, хоть и
пахал на нее всю свою трудовую жизнь -- и Нидермайер выбрал
приверженность тоталитарной эстетике.

А пахал на новорожденную антигиперборейскую Систему Коба
конкретно. Начинал обычным клерком в нашем консульстве в ФРГ и
еще даже не сформировавшимся алкоголиком, завершил карьеру
коммерческим директором крупного холдинга и законченным
наркоманом. Как-то порядочно залитый Гаррос пальцем, измазанным
в собственном дерьме, так и написал в нидермайерской ванной на
кафеле: "Кобаша -- наркомаша!" Никита обидился -- и за
измазюканный кафель, и за правду.

Его воспоминания о гамбургском периоде жизни по ходу увлечения
Кобой каннабисом и лизергиновой кислотой постепенно стирались, а
на их месте, как негаллюциногенные грибы в конце августа --
начале сентября, произрастали совершенно невероятные истории.

-- Идем, значит, мы с Васей по Гамбургу. Смотрим -- окружают.
Человек пятнадцать смыкаются вокруг нас плотным кольцом. И
спрашивают: "Вы -- русские?" И тут Вася на чисто немецком языке
им отвечает: "Да". Кивком лохматой головы как бы подтвержая, что
да, русские мы. Скины интересуются: "Можете ли вы достать
пистолеты, автоматы, пулеметы, боевые машины пехоты и ядерные
боеголовки?" Вася в ответ: "Без проблем. Мы-то все можем."
Мораль такова: теперь Вася -- генеральный консул в Гамбурге."

Были и байки куда приближенней к жизни, но в ней самой места,
однако, не имевшие.

-- Эта ночь всех показала! Все сволочи, суки, подонки, --
рассказывал он всяким левым людям, кому угодно, только не нам.
-- Крутил я вечерком "лимонку" в руках, баловался, и вдруг
случайно выдернул чеку. Сжимаю гранату в руке, другой накручиваю
диск, звоню в гражданскую оборону. Усмехаются, бляди, в
телефонную трубку. В полиции, пожарно-спасательной службе -- та
же история. Набираю номер Гарроса -- гогочет. Альбертович тоже
ржет в трубку. Газза говорит, что я докурился до ручки.
Евдокимыча, как назло, дома нет. Граф пьян в дымину и без умолку
болтает, как он на Курской дуге в сорок третьем, видите ли,
умирал. Все предали, и друзья, и официальные инстанции. Короче,
уже под утро с тестем спустились вниз и хуйнули Ф-1 в подвал.

-- Ну и что, Никита?

-- Да не взорвалась она. Но все равно эта ночь всех показала --
все сволочи, суки, подонки.

Хорошего, блин, мнения Никита Нидермайер был о своих друзьях.

Да и умер Коба, по сути, от жадности -- она, это общеизвестно,
губит фраеров. Бизнесмен не должен быть скрягой ни при каких
обстоятельствах.

Кислота и героин были его методами общения с Богом. Люди,
включая друзей, все менее и менее интересовали его. Он общался с
ними, преимущественно собственными подчиненными, исключительно
по работе. С нами в последнее время встречался редко, да и то
старался оттягиваться исключительно за наш счет.

Однажды жена, вернувшись из Паневежиса, обнаружила в квартире
жмурика. Вердикт медиков был прост как три сантима и легко
предсказуем для нас, к этому все и катилось: овердоза.
Авторитетные источники из числа его подчиненных раскололись, что
героин был халявным. От халявы, даже если ему хватало и без того
было заебись, Никита не отказывался никогда.

Но почему-то при жизни мы его терпели и все ему прощали. Может,
в силу привычки, благо были знакомы почти десяток лет. А может,
из уважения к его безмерному таланту наебывать всех и вся,
включая Enemy # 1 -- Государство. Три года он проработал в
гамбургском консульстве, получая в месяц по три штуки дойчмарок
(и это -- на казенных харчах, квартире, машине и прилагающемуся
к car'у бензине). Сколько через его руки прошло на Восток
угнанных у наивных никчемных бюргеров тачек, сколько дармового
Absolut'а, так и не побывавшего на стойках дипломатических
баров, ящиками он продал налево, сколько пухлых конвертов он
переадресовывал со своего стола во внутренний карман элегантного
карденовского пиджака за резолюцию по поводу очередного заказа
консульства той или иной строительной фирме -- не знает никто.
Но пойман не был -- значит, порядочный человек.

Согласно внутренним циркулярам МИДа, после трех лет работы за
кардоном следующие три приходились на упирание рогом в родных
стенах. "За семьдесят латов в месяц? Увольте!" -- сказал
Коба и завершил дипкарьеру. Честно наворованные USD и DM
закончились быстрее, чем через полгода: он прельстился весомыми
дивидендами одного из банков, а тот, назло Нидермайеру, возьми и
лопни. Как видно, Никита тогда уже становился жадным, жаждая
стремительно и не напрягаясь разбогатеть еще больше.

Потом наши пути пересеклись по работе, единственный раз в жизни,
знакомы-то мы все вшестером были уже не первый год. Мы работали
в крупном рекламном агентстве. Альбертович работал в
компьютерном цехе главнокомандующим, я снимал видеоролики,
Гаррос записывал радиоджинглы, Граф писал заказные рекламные
статьи, а Евдокимыч их корректировал.

Ну а Коба -- как иначе? -- занимал пост коммерческого директора:
там он составил себе экстраклассную фонотеку, списав за счет
фирмы полторы тысячи CD. А какие превосходные командировки в
ближнее зарубежье он сам себе выписывал! И никуда не уезжал,
только мы знали, что четвертые сутки герр Нидермайер в компании
гекалитров Smirnoff'а и нескольких крупногрудых девиц
полномасштабно оттягивается в кабаке "Сените" на трассе Рига --
Таллин, как раз по соседству с тем местом, где спал
Штирлиц-Тихонов. С печатями в командировочных удостоверениях
проблем у него не возникало: Альбертович на PC делал ему такие
штампы, что не то что комар -- какая-нибудь микроскопическая
амеба носа не подтачивала.

Любимым времяпрепровождением администрации нашей конторы были
резкие смены курса. Особенно в сторону доброты, любви и уважению
к старшим, а также экономии их, хозяйских, средств. На почве
добра у нее реально поехала крыша, администрация даже
вознамеривалась было сменить название конторы с "Public Relation
Group" на "Добрая система", более идиотской затеи я в жизни не
встречал. "Реклама должна быть доброй," -- с пеной у рта
доказывал президент фирмы. "Остров добра" -- такую листовку
выплюнул Алексов принтер перед тем, как она воцарилась на том
месте, где раньше двери кабинета компьютерщиков украшала вывеска
"А. Альбертович". "Твои командировки нам дорого обходятся," --
грозили Нидермайеру. -- "Придется ввести политику секвестра."
Никита в ответ вывесил на стене самопальный плакат "В растрате
виновата администрация!". "Конев, все, что ты пишешь, работает на
студентов, у которых нет денег. Работай на сорокалетних,
обеспеченный миддл-класс! Только не вздумай их пугать, у них
зачастую не стоит ("Какой бред, а?" -- вопрошал уже в нашем
присутствии Костя). Конев, надо попасть в сорокалетних, ты
способный парень, у тебя это получится." "Хуй вам!" -- сказал
Граф и на светлых обоях кабинета нарисовал картину, где с М-16 в
одной руке и рэмбовским тесаком в другой стоял
национал-большевик, а в ногах его, истекая кровью, валялся
пухлый добротно, по-богатому и со вкусом наряженный мужичок.
Снабдил же свой шедевр Костик жирновыведенной цвета кумача
фломастером подписью "Попади в сорокалетнего!"

Так долго продолжаться не могло, всему есть предел. Мы должны
были окончательно довести руководство -- иначе б оно свело нас с
ума, и со всей самоотверженностью сделали это.

Поводом для нашего увольнения послужили выступление и 
коллективное "фи" буржуйскому мышлению президента и его 
советника на планерке, которую, как назло, назначили на три часа
дня 9 Мая. Но мы уже с девяти кушали родимую с дедульками и
бабульками у мемориала освободителям города Риги от
немецко-фашистских захватчиков, пели песни про печурку и
"Катюшу", и по этой нам, но не руководству, понятной причине
устроили полутрезвый марш протеста. "Не ебите нам мозги!" -- со
злостью стукнув кулаком о стол, высказался за всех Граф. -- "Мы
сами знаем, что нам делать. Лучше вас, наверное, шарим," -- не
требующим возражений тоном продолжил он.

-- А если вас приспичит и в дальнейшем компострировать нам мозги
-- так повысьте жалованье. Вот и все! -- с ударением, как бы
нарочито подчеркивая свой взгляд на вещи, на последнее слово
завершил Костик проникновенную речь.

Посовещавшись уже без нас, администрация всерьез задумалась над
вопросом: а не сменить ли нам шестерым место работы? С тех пор
мы больше никогда не трудились на одном производстве. Более того,
никто из нас не вернулся в рекламный бизнес. Fuck you very much 
-- хватило.

7.

Вслед за Кобой пришел черед Лехи Евдокимова. Так уж повелось, мы
помирали попарно -- Конев и Альбертович, Нидермайер и Евдокимов,
я и Наташка. Лишь Сашка Гаррос отправился на встречу с Богом
особливо, без попутчика. Но кто виноват, что с появлением
Натальи, принимавшей самое активное и живое участие во всех
наших по-декадентски вырожденческих потехах и веселухах, в
компании образовалось нечетное число?

Если с Гарросом меня свел случай, то с Лехой -- собственно
Гаррос. Когда мы всей бригадой, еще без Наташки, устраивались в
Public Relation Group, шеф замыслил что-то вроде привальной. Нас
усадили в одно крыло -- уже давно знакомых мне Саню и Графа,
меня и Леху, вклокоченного брюнета в майке с портретом Сида
Вишеза. "Вы, блядь, познакомитесь или как?" -- переполненным
канапе с красной икрой ртом пробурчал Гаррос. -- "Это -- Граф,
это -- Газза, это -- Леха. С Лехой я когда-то вместе учился." "В
спецклассе в тюрьме," -- подъебал Гарроса Костя, неустанно
намекавший на воровское прошлое Сани. "Я тебе попизжу. Ебало-то
завали, тумблер громкости покрути малость в направлении нулевой
отметки." Я расхохотался. "А ты, Газза, вообще не рычи." Сашка
никого и не пытался зашугивать, просто он привык разговаривать с
людьми именно так и именно таким тоном -- но, когда тирада
касалась друзей, произносил он ее совершенно беззлобно.

Тогда нас зря посадили рядом, с Лехой и я, и Граф спелись (и
спились) в первые пять минут. Кульминацией праздника стала
имитиция полового акта втроем на столе -- так веселились Граф,
Леха и я. Затем из четырех стульев мы соорудили микросцену и на
ней отплясывали танец пого под пистоловскую "Submission", с
кассетой с концертом Sex Pistols в Челмсфордской тюрьме 
Евдокимов не расставался никогда. Президент Public Relation 
Group г-н Исаков к тому времени успел отбыть то ли к супруге, то
ли к любовнице и потому не стал свидетелем всего безобразия.
Наше истинное лицо он увидел позже. А уже на следующий день,
начав работать с Лехой под одной крышей, мы все, кроме давно
знакомого с Евдокимовым Гарроса, поразились его умению
прикалываться куда концептуальней и изысканней, нежели это
делали мы, дедовскими быдляцкими методами.

Вот, например, так:

"Заявка
корректуры
(кабинет 215)
на различные предметы
первой и второй необходимости


Предметы первой необходимости:

1. 4 (четыре) тумбочки для столов (в смысле, ящики. Мы в них
играть будем).

2. 5 (пять) телефонных аппаратов.

3. 2 (две) полноценных полки-этажерки. И 1 (один) неполноценный
(еврей).

4. 2 (два) стула для посетителей. И 1 (один) осиновый кол --
тоже для посетителей.

5. 1 (один) положенный по плану дополнительный компьютер
(сменный для Евдокимова/Николаевой). И еще чтобы сейф вынесли, а
то он место для стола занимает. Потом чтоб внесли обратно --
полный североамериканских долларов, фунтов стерлингов,
дойчмарок, франков французских и швейцарских, шведских и
датских крон, ценных (очень ценных!) бумаг, золотых и серебряных
слитков, драгоценных и полудрагоценных камней и предметов
антиквариата.

6. 1 (один) ящик водки "Ригалия" для обмывки нового
кабинета. Затем --  по ящику этого же напитка каждый
день для поднятия рабочего энтузиазма сотрудников.

7. 3 (три) грамма гашиша -- чтоб было чем водку закусывать.
Каждый день, разумеется. Это персонально для Евдокимова.

8. 10 (десять) косяков шалы -- и чтоб маковых головьев было
побольше. Каждую пятницу -- чтоб поднимать настроение перед
week end'ом. Это тоже для Евдокимова (не один же ему гаш
долбить, бедняге, должно ж быть некоторое разнообразие).

9. 1 (одну) марочку (LSD) по большим государственным праздникам.
Сами догадайтесь, для кого.

Предметы второй необходимости:

1. 1 (один) столик наподобие журнального (если сие возможно.
Если невозможно -- не канает, все равно чтоб был.)

2. 1 (один) муз. агрегат (радио/магнитофон/в идеале CD).

3. 1 (один) гранатомет типа "Муха" -- для служебных надобностей.

Зав. отделом корректуры Алексей Евдокимов."

Как вам понравится такая служебная записка Лехи? Лично мне очень
даже покатила. И Графу. И Алексу. И Никите. И Гарросу. Короче,
всем. Всем, за исключением руководства.

Вот так вот оттягивался на производстве наш абсолютно
бескрышенный Алексей Евдокимов. Когда мы работали вместе, народ,
в полном соответствии со своими вкусами и воспитанием, отрывался
по-разному. Коба с Гарросом пополняли домашние фонотеки и вообще
прибирали к своим шаловливым рукам все, что лежало -- вне
зависимости, лежало оно плохо или, напротив, хорошо. Граф, Алекс
и я безбожно кирогазили на рабочем месте в рабочее время, что не
одобрялось отдельными пунктами наших контрактов. А Леха
оттягивался красиво и интеллектуально, загружая и без того
переполненную вздорными идеями голову президента идиотскими
заявами.

Мы все долго выжидали, когда терпение начальства лопнет и
Евдокимова попрут на хуй. Так и не дождались: его отдел работал
безукоризненно, к недобрым Лехиным шуткам руководство привыкло и
вроде даже с ними смирилось. Но уволился он по собственной воле,
одновременно со всей нашей бригадой.

А президента, жирного еврея Льва Абрамовича Исакова, обладателя
жуткого баса похлеще, чем у вокалиста Sepultura Игоря Кавальеро,
во время перекуров Леха буквально топтал ногами. В те минуты Льву
Абрамовичу, видимо, превосходно икалось.

-- Мужики! -- взывал к нам в курилке не куривший ничего кроме
гашиша Евдокимов. -- Исаков, понятное дело, очкастый сытенький
жирующий буржуазный недобиток, вороватый пидорас, напрочь
лишенный стыда и совести наглый похуист. Надо же что-то
предпринять! Нам, например, давно бы следовало расстрелять его
у дверцы собственного "мерседеса" или на чем он там шкандыбает.
А контору его на хуй порушить.

-- Лех, а че так грубо и неистетично? -- выпускал струйку дыма
Никита Нидермайер.

-- Грубо и неэстетично, говоришь? Культурально хочешь? На,
получай! Лично я бы с удовольствием научил Льва Абрамовича
закону всемирного тяготения, сбросив его тело с находящейся
неподалеку башни святого Петра. Но, как представлю, что Исакова
еще надо наверх, на высоту пятидесяти семи метров, затащить, я
пасую. Сами с Алексом и Газзой такую тушу волоките!

-- Леха, есть еще много хороших законов, -- оппонировал в таких
случаях Коба. -- Например, закон Ома. До розетки-то ты его, бля,
доволочешь?

-- Да в лом мне, Коба. Однако такой логике следуя, его б еще с
законом Архимеда ознакомить не помешало. Только кто потом
последствия наводнения, вызванного погружением в Даугаву ТАКОГО
тела, устранять будет? Ты?

Нидермайер замолкал, опыта работы в спасательных службах у него
не было, контраргументов, следовательно, тоже. А Евдокимов,
распыляясь, продолжал гнуть палку, пока его не утихомиривал
Гаррос.

Кстати, я слышал, что после банкротства Public Relation Group, а
посильный вклад в него внесли прежде всего Коба и Гаррос, Лев
Абрамович дотягивал до пенсии, исправно работая на свадьбах
тамадой. Не один, надо полагать, оркестр заглушил он своим ревом
-- при его-то вокальных данных сделать это Исакову было как пить
дать.

Кем же все-таки был Леха Евдокимов?

Был чистой воды нонкомформистом, как такого подписалось принять
на работу руководство Public Relation Group -- загадка для всех
нас. Вечно с бодунища приползавший на планерки и совещания,
похмелявшийся уже в обед, а то и не дождавшись обеденного
перерыва. Как у Довлатова -- начинал он пить поздно, где-то в
час дня...

Был последним уцелевшим панком -- где вы видели хайрастого,
порой даже с ирокезом, вечно небритого заведующего отделом
корректуры, руководящего бабским батальоном? Но -- запои не
мешали его подведомственным работать, словно механизму
швейцарских часов, а это, извините, все-таки показатель.
Любопытно, что жил он, как и на что жилось -- то как падишах, то
как францисканец, в зависимости от доходов за тот или иной
месяц. Сняли с Евдокимова премию -- Евдокимову насрать, снизили
зарплату -- Евдокимову поебать. Найди еще где такого похуиста!
Если вместо положенных двухсот пятидесяти Леха получал в кассе
на руки чуть больше сотни -- что ж, он прекращал шиковать
Absolut'ом и Smirnoff'ым в ресторанах и плавно переходил на
спирт и одеколон в подворотнях. Однажды он пригласил всех нас (я
тогда еще не был знаком с Наташкой) к себе на Новый Год, но
внезапно очутился в безденежной заднице. Ну и что? Все очень
мило глотали ерофеевскую "Слезу комсомолки", шла она, ясное
дело, тяжеловато, но цель была достигнута: еще до боя курантов в
усмерть напились все. Все, кроме Нидермайера, брюзгливый Коба
предпочел распечатать пакетик голландских головьев. Еще
Евдокимыч обладал уникальной коллекцией альбомов и бутлегов The
Exploited, Clash, Sex Pistols, всех проектов Джелло Биафры
включая D.O.A. и Nomeansno, "Гражданской обороны", "Инструкции
по выживанию" и прочего сибирского панка. В гостях у него всегда
находилось, что послушать.

Был маргиналом с большой буквы. Я только что поведал о том, что
Евдокимов как нехуй хлебал из любого подвернувшегося флакона
одеколон. "Я, благородный дон Румата, напиваюсь и веселюсь," --
этой фразой он открывал каждую пьянку. Еще он дружил с Двигалом
и Забалом -- пещерными обитателями городских новостроечных нор,
которые, едва выйдя из тюрем, залетали туда вновь. Однажды из
окна притормозившего на перекрестке автобуса Нидермайер увидел,
как по юрмальскому шоссе строем, в ногу, гордо маршировали Леха,
Двигал и Забал. У каждого под мышкой была зажата коровья кость,
облепленная кусками мяса. Вдруг маргинальная процессия стала,
словно по команде развернулась в сторону забора, синхронно
переложила кости под правое плечо, проссалась, вернула коровьим
останкам место под левой подмышкой, вновь развернулась и --
опять в ногу! -- поплелась дальше в свои неведомые дали. С
какими людьми дружил Евдокимов! Красиво жить, однако, не
запретишь.

Был самым эпатажным сотрудником Public Relation Group за всю ее
историю. Никогда не забуду, как после какого-то дня рожденья на
глазах у нашей администрации мы блевали в мусорник на остановке
четвертого трамвая! Начал-то Леха, мне, в принципе, не хотелось,
но я проявил пацанскую солидарность. Обоим на следующий день
влепили строгача. А как мы в девяносто пятом, полвека спустя
великой победы, гнали немчиков через Каменный мост после
концерта "Наутилуса"! Настроение было боевым: в зале
оттягивались только мы, прочая публика погрузила свои упитанные
телеса в пинджаках и вечерних платьях в мягкие кресла, с таким
же успехом могла и дома си-ди убаюканно послушать, чем нас
безразмерно взбесила. На мосту был ремонт, и мы с Лехой 
перекидали несколько деревянных ограждений с проезжей части в 
Даугаву. "Эх, Саня, немчиков бы каких встретить," -- зевая от
скуки, обратился я к Гарросу. "Так вот же они." "Где???"
"Видишь, мимо нас прошли двое? Они между собой говорили
по-немецки. Стало быть, немчики. Вряд ли австрияки или
лихтенштейнцы." Вот тогда мы разошлись, запугивая злосчастных
гостей Латвии истошными воплями: "Lenin! Stalin! Malenkow!
Chrutschjow! Breschnew! Andropow! Schirinowski! Barkaschow!"
Или: "Deutschland unter alles! Deutschen frei! Deutschen frei!
Deutschen frei!" Или двуязычное: "Remember Stalingrad, deutschen
Schweinen!" Непривыкшие к подобной форме гостеприимства бюргеры
едва успели скрыться от горячих рижских парней за затемненными
окнами-витринами буржуйского отеля Radisson-SAS.

Был предпоследним из моих старых друзей. Нас оставалось только
четверо -- Леха, Саня, Наташка и я. В этот период я особенно
сдружился с Лехой. Даже моя гражданская жена Наталья не без
охоты распивала с нами на кухне любую завезенную Евдокимовым из
его родных Великих Лук бормотуху.

Сейчас в Великих Луках стоит камень. На православном клабдище
русского города на гранитной глыбе выгравировано чужеродной
латиницей:

Aleksejs Evdokimovs
1972 -- 1996
Rest In Pain
Punk's Not Dead

...В родных Великих Луках во время очередного панковского
сборища Леху забили велоцепями. Забили в драке. Кровавое
побоище, будучи пьяным, спровоцировал сам Евдокимыч, завидев
толпу местной гопоты, грозно запевший: "Хэй, брат любер, где
твой кастет?" Кастетом к правой Лехиной щеке приложились
немедля. За кастетом последовали кованные армейские сапоги и
велоцепи. Разбежавшиеся, бросившие в беде вожака панки
(Евдокимов был идеологическим лидером великолукского
панк-движения), как всегда припозднившиеся милицейские свистки и
сирены, кровоизлияние в мозг, уже беспомощная "скорая", морг...

Вместе с предками Евдокимова на похороны -- уже какие, ебаный в
рот, по счету за последние годы?! -- московским экспрессом
приехали Наташка, Гаррос и я. Были великолукские сподвижники
Лехи, пьяно и как-то искусственно оравшие под гитару Летова.
"Ну-у-у-у-у, -- мы услышали из соседствующего с кладбищем леска
недешифруемое мычание. -- Ну-у-у-у-у..." Прислушались. Ларчик
подломился без натуги: пункеры горланили "Все идет по
плану-у-у-у-у..." На душе и без того было отвратительно, мерзко
и гадко.

"В родной стране умирать роднее..." Ты любил эту рожденную в
Омске песню, Леха. Может, она скрасила тебе последние секунды
пребывания на этой голубой планете и они протекли быстрее и
незаметнее. Rest in pain, Леха. Punk и без тебя never die. Я
обещаю тебе держать ситуацию под своим неусыпным контролем.

8.

-- Nazi punks, nazi punks, nazi punks -- fuck off, --

распевая, верней, выкрикивая рефрен боевитого манифеста лучшего
и, что немаловажно, наиинтеллектуальнейшего пункера нашего 
обозримого шарика Джелло Биафры, совсем не такого, как другие 
ежедневно пожирающие биг-маки W.A.S.P., я тщетно пытался попасть 
в квартиру, ковыряясь ключом в дверном плинтусе.

Дверь распахнулась, сонная, на пороге возникла Наташка. Столь же
сонным голосом вопрошая:

-- И вновь до чертиков?

Я закатил ей пьяную телегу про то, как у меня выросли рога --
иначе на чем бы я добрался до дома? -- и даже выразил
настоятельную просьбу настроить наконец на более широкую
диафрагму зенки и полюбоваться ими. А потом внезапно засунул
руку в карман и, хитро и многозначительно, как Ильич,
прищурившись, извлек бумажник. Помахивая им перед Наташкиным
лицом, я спросил:

-- Хорош лопатничек, а? Трофейный! Ща тебе все расскажу, дай
только заскочу на очко пофекалю.

Лопатник добыл я жестоко. Бедный его бывший владелец, но кому
сейчас легко, в наше-то тяжкое время, когда у народа не
сформирована новая система ценностей, а прежняя навсегда
погрузилась в Лету? Я отслеживал паренька, этого зеленого
желторотика-скина, от ж/д станции Торнякалнс. Я крепко сидел на
хвосте. На свою беду он двигался в сторону периферии, то ли на
Баускас, то ли на Виенибас гатве. Я его подловил около бывшего
кинотеатра Liesma, он срезал путь через церковное кладбище, то,
где похоронен древний композитор Гарлеб Меркель и в чью могилу
когда-то по глубокой обкуре провалился Альбертович -- могилка
была прикрыта дециметровым слоем снега, а надгробный камень он
не разглядел из-за близорукости, в ту ночь Алекс проебал очки.
Нацик умолял не бить его, но он не желал добровольно сдать мне
все ценное, включая приглянувшуюся мне замшевую курточку. Он,
скотина, не всосал, что это -- МОЕ! Пришлось выключить его
хлебалом о колено, зубы посыпались, как клавиши рояля. Пусть
мудачина пишет заяву в ментовку, когда очухается, хуй меня какой
коп повяжет. А за нетрезвый видон ему еще и пиздюлей в участке
вломят -- и будут по-своему правы.

В тот вечер я обул (какой русский язык -- однокоренные "обул" и
"разул" могут соседствовать в словаре синонимов!) еще восьмерых.
В парке Аркадия пили, неграциозно отплясывали, бормотали в
микрофоны и рупоры всякую хуйню, но ведь я пришел туда не за
этим! "Я одного пырнул ножом, та-та-да-та, другому в харю
кирпичом, та-та-да-та..." На перо я никого не сажал, а что
насчет кирпичика... Было дело, только не с кирпичом, а с
массивным булыжником, оружием пролетариата, надежным и несложным
в эксплуатации: метнул одному аккурат в затылок -- накачанный
мужичонка попался, мог бы мне в перспективе и больно сделать.

Незначительную сумму Газза пропил, захватив с собой в стильный
кабак бомжика Юру в качестве инсталляции. Когда я выгреб все,
что осталось, из бумажника и карманов брюк и замечательного
изделия из замши (я ее Юре потом подарю), вышло 142 лата с
мелочью.

-- Наталья, в режиме некоторой экономии можно прожить месяц.
Сначала мы сожительствовали, имея что-то вроде общесемейного
бюджета, потом долго жили за твой счет. Теперь поживем за мой!

-- Ну и кормилец мне достался, -- с этими словами она чмокнула
меня в щечку. Пьяная щечка самодовольно засверкала.

9.

В начале октября шли парламентские выборы: на мнимом досуге
страна добровольно разменивала одну сотню воров на другую. Я
решил опровергнуть тезис, будто aliens не имеет в этой стране
избирательного права, утащив на участок, обустроенный в моей
бывшей 61-й школе, полноценную гражданку ЛР Наташку. "Прохожие
идут на выбора, в руках листы, в устах "ура"," -- мой малыш
веселился, он никогда не бывал на выборах, не представлял себе,
что это за процедура, и напевал раннего, совсем еще юного Летова.
"Избиратели сами по себе народ туповатый, -- попытался я
провести ликбез. -- Они выбирают безграмотных чиновников,
безликих приспособленцев, беззастенчевых ворюг, но в чем-то
неряшливых, принаряженных в безжизненного серого цвета костюмы.
Таких же, как они сами." "А мне побоку, -- ответила Наташка. --
Мне все по-по-барабану, мне все по-по-пистолету..." Допив пиво,
я толкнул дверь и мы вошли в участок.

В 61-й школе Наташка получила неких два штампика в паспорте и
целую кучу причитающихся для голосования бумаг, а я их заполнил
(Наталья всегда доверяла моему вкусу), отдав предпочтение списку
коммуниста Рубикса и поратовав на референдуме за наиболее
жестокий вариант борьбы с русским языком. Все равно хуже не
станет, с Наташкой я по любому буду общаться на своем родном, а
у СБСЕ и прочих найдется лишний повод покрутить пальцем у виска,
глядя очередные выходки наших лагерных придурков.

Потом, исполнив гражданский долг, мы огородами, срывая сочные
ягоды боярышника с колючих веток, вышли на юрмальский highway и
уселись за столик родхауса на пересечении шоссе с улицей
Вентспилс, заказав на двоих восемь сандвичей с пивом. В колонках
весело и задорно лабал Accept, тот самый альбом, на котором есть
"I'm living for tonight", затем Scorpions, как-то по-приятному
успокаювающе светило не по-осеннему экзистенциальное солнце,
откуда-то с Альбиона поддувал почти обжигающий -- для октября,
конечно -- ветер. А мимо, неизвестно куда -- то ли на взморье,
то ли в обратном направлении, проносились машины. Неизвестно 
куда где-то через полчаса отправились и мы.

Бесцельно бродили мы, пиная туфлями полумертвую коричневатую
листву, пробирались сквозь высохший камыш по болотам вдоль
побережья речки Марупите, вспоминали детство -- мое-то прошло на
этом районе. Даже нашли тайник, где когда-то я закопал детский
автомат на случай ядерной войны. Потом отправились домой,
Наташка приготовила горячие бутерброды, такие бесподобные умела
делать только она, и пошли на встречу с моим темнокожим другом
Джимом Холденом.

My friend Джим играл в баскетбол. Играл потрясающе -- этот 
парень был ниже меня ростом, всего-то 177 см, но фантастически 
высоко прыгал. Я тоже, когда по-серьезному играл в волейбол, 
прыгал (правда, чуточку менее) превосходно -- надо же было 
как-то компенсировать мои 180 см роста! Но об этом периоде жизни 
я почти забыл -- он погряз в трясине моей памяти. Холден 
сумасшедший -- ему предлагали играть аж в десяти (!) клубах NBA, 
но он, такой же, как я, романтик и искатель приключений, 
предпочел экзотическую Латвию.

Мы встречались с Джимми в Ole -- месте, где познакомились
Наташка и я. У нас было намечено интервью, мне, вернее, нам с
Наташкой, в уже который раз нужны были деньги. Я успел 
договориться о продаже interview: хуй кто акромя меня в этой 
стране разговорит еще Джима на полноценную беседу, да еще в день 
выборов. "Забавный у вас народ, -- в тот вечер сказал Холден,
нигде, за исключением периметра баскетбольной площадки, не
вылезавщий из наушников CD-player'a, он отдавал предпочтение
industrial'у. -- Порою кажется, что место рэйв-пати здесь
занимают митинги и пикеты. У нас это закончилось в
шестидесятых."

Именно Холден посоветовал тогда нам поехать в Каунас. "Газза, ты
в курсе (точнее, он сказал "As you now"), что в четверг играет
"Жальгирис"?" "Да, дома с французским "По-Ортезом". "Один мой
знакомый грек едет в Литву. Не хотите ли смотаться туда? Эти
guys играют лучше, чем мы." "Of corse, Jimmi."

Так мы с Наташкой легко подписались на последний наш совместный
travel. Предпоследний раз мы выезжали за пределы Латвии с Сашкой
Гарросом. Девять дней втроем мы провели в Таллине. Это было
ровно за две недели до Сашкиного самоубийства.

10.

Если я, Газза, был человеком без имени, так уж повелось, что с
некоторых пор меня никто иначе, как Газзой, не называл, то
Санька Гаррос у нас оказался человеком без фамилии. Я, конечно,
равно как и немногие Сашкины друзья, знал ее -- Пертия, он был на
половину грузином, но в быту все его именовали Гарросом. Саня
обожал теннис и болел за Кафельникова, а после того, как в
девяносто шестом "Русский Калашников" выиграл свой первый турнир
серии Grand Slam -- парижский Rolland Garros, к Сашке
окончательно и бесповоротно прилипла погоняла Гаррос. Все
довольно просто и объяснимо в этом мире.

Порезвиться в Таллин мы поехали по настоянию Гарроса, у него там
жил брат. В первую ночь мы вписались в какой-то другой флэт,
телефон Сашкиного брата безмолвствовал. "Наверное, кала кусок,
начал отмечать мой приезд, меня так и не дождавшись." Хозяева
квартиры в районе Копли выделили нам комнату с одной узкой
кроватью, ее по-джентльменски уступил мне и Наташке Гаррос,
соорудивший на полу подобие постели из собственной одежды.
"Какая постель в чистом поле? Наша постель -- попона боевого
коня," -- ворчал он. -- "Завтра этот пизденыш у меня поплачет,
гланды вырву -- детей не будет." На следующий день Макс, брат
Сани, нашелся, он в самом деле бурной попойкой предворял приезд
Гарроса и друзей. А вечером меня чуть не схватил инфаркт: после
двух линий кокаина в Вышгороде я почти что увидел бога:
настолько отчетливо отпечаталась в низких-низких летних ночных
облаках мощно подсвеченная снизу фигура Святого Томаса с башни
таллинской Ратуши. Круче могло быть только одно зрелище, на
которое мне так и не довелось поглядеть -- северное сияние.

В детстве и отрочестве Саня был милым мальчиком, учился в
гуманитарном колледже, играл на фортепиано, писал песни и стихи,
любил Бродского и Леонарда Коэна. Он даже поступил на филфак, но
не проучившись там и одного семестра, разумно решил, что вся эта
наукообразная поебень не для него и не для его мозгов. И Сашка
стал вором, хорошим вором, честным малым, подламывавшим
исключительно буржуинские хаты. Совет национал-большевистской
партии во главе с Эдиком Лимоновым даже заочно принял его в свои
ряды. На решении совета Эдуард Вениаминович красными чернилами
поставил резолюцию: "Он ограбил буржуя!"

Гаррос сидел дважды, второй раз за ограбление склада цветмета.
Это отложило отпечаток на его манеру общаться с людьми: многие
его, мягко говоря, побаивались, наши орлы же быстро привыкли к
Сашке. "Ты можешь спокойно пить свою водку с Алексом и Костей,"
-- бывало, заводила разговор Наташка. -- "А я пойду в Домский
собор на орган вместе с Саней. С ним я никого не боюсь, так что
не беспокойся." И правда, беспокоиться было не за что.

Нас свел Альбертович, Алекс вообще отличался странным и
своеобразным кругом знакомств. Дядя Жирняй праздновал день
рождения, кажется, свое двадцатишестилетие, я, опоздав, занял
место напротив незнакомого мне плотного, коренастого, руки с
тонкими пальцами в наколках, человека. Не успел я произнести
тост за здоровье и т.п. именинника, как услышал рев: "Ну
здорово, вошь помойная, ложись, знакомиться будем." Я слегка
опешил. "Газза, не стремайся -- он всегда так. Саня, я сам вас
познакомлю. Сашка, вор. Газза, наркоман." "Спасибо, Алекс, я
тебя тоже очень люблю."

В тот вечер мы рубились в карты, в очко. Уже после Гаррос
просветил нас, что друзьям играть с ним лучше не садиться. Когда
кто-то проигрывал все ценные предметы, он ставил на кон
собственное очко, изначальный уговор был такой. Так вот: Гаррос
стал обладателем целых трех задниц: моего очка, Графова и
Алексова. Потом целый год являлся к нам на дни рождения без
подарков: возвращал наше дорогое, но давеча проигранное.

Гаррос оказался чудовищным весельчаком. Той же ночью мы вдвоем
отправились в ночник и Саня, в котором уже сидело два литра,
спускаясь, навернулся с лестницы, кувыркнувшись через два
пролета. Когда я догнал его, Гаррос, отряхивая малинового цвета
костюм, проронил: "Во бля! Такое гриссандо сделать, слабо, а?"

Потом я узнал, как он ездил на заработки в Сербскую Крайину, там
он по всяким кабакам играл на рояле. Как-то в Бенковаце "юги"
заказали у него сербскую народную, он ее не знал. Ну и сыграл то
ли венгерскую, то ли румынскую песню. Вместо аплодисментов и
денег к нему подошел амбал в униформе, метр в ширину и два в
высоту, и возмущенно заявил: "Мы заказывали другое. А ты сбацал
какую-то венгерку." В ответ на наезд активизировался Саня: "Ты,
бля, в натуре, учить играть меня будешь? Я сам кого хочешь
научу. Потому что я - МУЗЫКАНТ! А ты -- нет, ты -- баклан по
жизни. Не твое дело меня учить. Ты солдат и твоя задача --
хорватам и мусульманам бошки отвинчивать, а мое -- играть.
По-ал?" Пристыщенный, капрал вернулся за свой столик.

С клиентурой у Гарроса разговор всегда был коротким. Однажды в
ходе какого-то загула мне довелось побывать в кабаке, где на
рояле наигрывал Саня. Трактирец был типично латышским и по
интерьеру, и по публике. Я уселся за столик и заказал у
отмороженной (несла полчаса) официантки восемнадцатое пиво за
день. Гаррос взял какие-то корявые аккорды и затянул
"Summertime", в его интерпритации она зазвучала, будто вопль из
застенок Мемфисской тюрьмы. Сашка закончил и к нему подошел
какой-то посетитель. Мне удалось расслышать их диалог. "Вы чего
халтурите? Это не блюз, это какая-то кабацкая песня в вашем
исполнении." "Не пизди." "Вы -- хам!" "А ты -- козел!" "За козла
ответишь?" -- культура общения стремительно падала. "Я не только
за козла отвечу, но и в жопу тебя выебу. Пошли выйдем." Они
вышли, не прошло и минуты, как музыкант вновь занял место за
роялем. "А где клиент?" -- спросил я Сашку. "Я его удалил.
Дисквалифицировал," -- многозначительно улыбнулся пианист. И
лихо застучал по клавишам жизнерадостный мотивчик "Midnight
special".

В последние месяцы жизни Гаррос вытворял все, что хотел.
Бригаду, с которой он был связан, отстреляли в полном составе,
и, зная, что в любой момент завалят и его, Саня наслаждался
каждой минутой отведенного ему срока. Работая в связке с
бандотами, Гаррос прокрутил массу полезных дел: это он кинул в
центральную тюрьму маляву насчет таксиста и его друзей,
пришивших Графа, он же отвез в лес драг-диллеров, по чьей вине
передознулся Коба, и натравил на них собак; более того, он навел
порядок и в Великих Луках, ведь с Лехой Евдокимовым тогдашний
Александр Пертия когда-то сидел за одной партой. Еще у Сани была
идея-фикс отыскать среди восьмисот тысяч рижан автора проекта
дома Альбертовича и проделать с ним что-то недоброе за
проектировку балкона, с которого пизданулся Алекс, но он так и 
не успел взяться за этот участок работы. Доживи Сашка до наших 
дней, мой друг сполна рассчитался бы и за меня с Наташкой. Если 
б не застрелился так глупо.

Я уверовал было, что за эти годы Гаррос забыл о своих отроческих
увлечениях, пока однажды в январе у меня в прихожей настойчиво
не зазвенел звонок. Дверь открыла Наташка и увидела еле
держащегося на ногах Саню. В руках у него был полиэтиленовый
пакет с лэйблом Interpegro, в пакете -- две "курляндии" по
ноль-семь. "Наташа, Газза, беда. Бродский умер." Сашка узнал это
из выпуска новостей ОРТ, тут же сорвался в кабак, а затем решил
разделить горе с нами. Ведь я тоже любил Иосифа Бродского и знал
наизусть "Конец счастливой эпохи". Эх, романтик Гаррос...

Он действительно был романтиком. Сколько раз я слышал от Сани
одну и ту же, любимую его, безумно красивую историю: "Когда Нэйл
Армстронг десантировался на Луне, он произнес заранее
заготовленную фразу: "Маленький шаг для человека -- большой шаг
для человечества." А следом у него вырвалось: "Успехов вам,
мистер Горский!" Полтора десятка лет допытывали его коллеги
Графа, журналисты, что он имел ввиду, но Армстронг молчал. А
потом признался, что однажды в детстве он с братишкой играл во
дворе в бейсбол и мячик улетел через забор на соседский участок,
там жила чета Горских. Мяч лежал под окном и когда, прокравшись,
Нейл нагнулся, чтобы поднять его, услышал из окна женский голос:
"Все трындишь -- оральный секс, оральный секс... Не будет тебе
никакого орального секса до тех пор, пока соседский мальчишка не
побывает на Луне!" Вот она -- сила подсознания!"

Не будь Сашка романтиком, более чем уверен -- не застрелился бы.
В "безбригадный" период биографии его угораздило влюбиться. У
Гарроса был бурный роман с полукровкой Хейли,
полуэстонкой-полурусской. Саня погрузился в роман с головой --
когда ходишь по лезвию бритвы, чувства обостряются до абсолюта
(вы никогда не пробовали трахаться с чужой женой, зная, что с
минуты на минуту должен появиться ее муж и что придется
ретироваться посредством шаткой оцинкованной водосточной
трубы?), а он разгуливал по нему, словно по парижскому бульвару
Капуцинов, взад-вперед, не боясь ни бога, ни черта, ни стихийных
бедствий. Гарросу все равно было нечего терять и каждое утро он
начинал, как когда-то предписал мне, с мыслей о смерти.

Сашка делал для Хейли все, он спускал на нее все оставшиеся
деньги, зная, что на том свете от разноцветных купюр проку все
равно не будет. Он забрасывал ее цветами, выгуливал в
роскошнейшие рестораны, для нее он снимал водные трамвайчики и
номера в самых дорогих и суперпрестижных гостиницах. Остаток
жизни Гаррос решил провести с Хейли в Париже, его бы нашли даже
и там, уже успел оформить визы, купить авиабилеты и заказать
номер-люкс в отеле Britania на рю Амстердам. Хейли не оценила
Сашкиного великодушия: Гаррос застал ее в постели с другим,
каким-то худощавым студентом-очкариком, потенциальным
безработным, который в перспективе не дал бы Хейли ничего, в то
время как Гаррос ради нее мог сделать все, что было в его силах.
Студенту сгоряча Саня разбил очки и сломал нос, цитируя
"Английского пацинта" -- "Слива так слива", Хейли же прописал
тяжеловесную пощечину, от которой та отлетела в противоположный
конец комнаты и ударилась головой о тумбочку. Хлопнув дверью,
Гаррос направился в заброшенное депо, там и застрелился из
двенадцатизарядной "Чезеты", с которой не расставался. Он убил
меня наповал, Наташку тоже: Сашка был очень сильным человеком.

-- Так что все беды из-за женщин, -- обратился я к Наталье,
как только собрал дорожный bag в Каунас.

-- И эта тоже? -- она указала на выстроенные в ряд пустые
бутылки из-под разных напитков.

-- И эта тоже...

11.

В 5:30 мы выходили из квартиры. "May be, присядем на дорожку, а,
Наталья?" "Присядем в микроавтобусе," -- элегантно подкузьмила
она: мы ж ехали в Литву не своим ходом.

-- Если я куда-то направляюсь, без приключений не обходится, --
сказал я Наташке, запирая дверь ранним утром. Приключения
начались буквально с самого начала.

Людей на улицах и в скверах не наблюдалось, этот факт был
отрадным. Было свежо, Задвинье еще не приняло заблеванный и
задристанный вид -- свою визитную карточку. В нашей прихожей по
настенному календарю с видами Риги блуждал октябрь, а вне
помещений накрапывал хоть и утренний, но странный, как будто
летний, теплый ненавязчивый дождик. Рассвет явно не спешил
объявляться. Топая по лужам, мы тихонько напевали башлачевскую
"Осень" с его первой записи, "Третьей столицы":

Ночь плюет на стекло черным
Лето, лето прошло -- черт с ним
Злые сукна под суровой шинелью -- спит северная страна
Но где ты, весна? Чем ты сейчас больна?

Мокрый табак. Кашель.
Небо как эмалированный бак с манной кашей
И по утрам прям надо мной капает ржавый гной
Видно, Господь тоже шалил весной

Время бросать гнезда
Время менять звезды
Но листья, мечтая летать рядом с птицами, падают только вниз
В каждом дворе осень дает стриптиз

В 6:29, минутой раньше, чем положено, мы подошли к министерству
обороны -- оттуда должны были отъезжать холденовские друзья во
главе с греком. Они почему-то запаздывали уже не меньше четверти
часа и я скинул наш тяжеленный bag на сырой газон. Девушка в
униформе выскочила из армейского джипа и подбежала к нам: "Вы
случайно не из редакции?" "Нет, мы просто попутчики." "Так вы не
едете по армейским частям?" "Нет, мы в Каунас на баскетбол."
Пунктуальные военные картинно нервничали, поджидая наших будущих
приятелей.

Незримая рука ловким нажатием клавиши полностью открыла окошко в
соседней Audi и еще один человек в униформе с литовским акцентом
спросил: "А с кем мы играем сегодня?" "С "По-Ортезом" из
французского По." С тех пор он нас возлюбил и активно пытался
проставиться в Лиепае. Там, однако, я был далек от застольных
бесед с ним -- настроение измерялось девятью десятками градусов
ниже нуля.

-- Газза -- это вы? -- распахнулась дверь лихо подрулившего к
бордюру микроавтобуса Ford.

-- Да. Газза -- это я.

-- А девушка с вами -- это Наталья?

-- Именно так.

-- Меня зовут Алексис Стефаниди, о вас мне рассказывал наш общий
знакомый Холден. Вам, наверное, обо мне тоже, --
полувоспросительно произнес крайне похожий на боевика Масхадова
выпрыгнувший из машины смуглый и бородатый человек. Он выглядел
молодо, чуть моложе меня -- и крайне походил на бравого полевого
командира, да и наряжен был в хаки.

-- Да, вкратце. Джимми сказал, что вы журналист и возьмете нас с
собой в Литву.

-- Конечно, ведь впятером веселее ехать. Не выслушивать же
армейские анекдоты от этих вояк! Мы едем делать серию репортажей
о литовской армии. Кстати, об остальных -- это наш водитель Макар
Андреич, а это -- наш фотограф Вилис. Не обращайте внимания --
от него всегда несет перегаром.

-- Очень приятно, я -- Газза, от меня тоже частенько отдает
перегаром, а это -- Наталья. Я, кстати, тоже хочу встретиться в
Каунасе с несколькими приятелями. Мне нужны деньги, а заработать
их я хочу за счет предстоящих интервью с Сабонисом,
Марчюленисом, Хомичюсом и Куртинайтисом.

-- Вы с ними знакомы?

-- Давай перейдем на "ты". Конечно, знаком. Я как-никак бывший
спортсмен. Одно время работал в рекламном бизнесе, до этого
стихи писал, два сборника выпустил. Много пил, а после того, как
повесил одной VIP-персоне на шею разорванные штаны, подписанные
"Галстук для Большого Человека", побывал в дурке, причем
туберкулезной. Потом плотно сидел на наркотиках продолжительное
время. После завязал по просьбе Наташи.

-- Хорошенькая биография! O.K., давай на "ты". Меня, кстати,
Лехой можешь называть -- на русский лад. Я к этому уже привык,
вдобавок свободно говорю по-русски с детства, хоть и грек по
национальности и все мечтаю перебраться в Салоники, где живут
все мои. Запрыгивайте в машину, куда-нибудь назад, там поспать
можно нормально, к счастью, "микрушка" вместительная. Я схожу на
пару слов к литовским военным, узнаю, куда нас повезут. Скорее,
это будет Паланга или Клайпеда, так что в Каунасе мы будем
только через день. С побережья в старую столицу княжества
доберетесь самостоятельно? Мы бы вас в Каунасе подобрали.

-- Без проблем, Леш.

Прошло совсем немного времени, а мы уже передавали по кругу
бутылку и прикладывались к ней за знакомство. В микрушке было
холодно, а сусанины-литовцы ехали крайне медленно, не дотягивая
до 100 км/ч -- мы-то ждали от них большего. Причем почему-то
выбрали маршрут на Клайпеду не через Шяуляй, а через Лиепаю. Мы
с Наташкой отключились на третьем сидении, пробудившись в районе
какого-то железнодорожного переезда. Выскочили на пару-тройку
минут, пока переезд не миновал товарняк с соляркой, размяли
конечности. На дворе теплело и нам становилось все лучше и
комфортабельней. Через десять минут, ровно в 9:30, мы въехали в
город-герой Лиепаю. В Либаве я не был со времен нашего с Алексом
Альбертовичем вояжа. Наташка уловила, что при воспоминании о
дядьке Жирняе я как-то даже помрачнел, и расслышала, как я
насвистываю бас-партию Клиффа Бертона из "Fade to black".

Лиепая. Остановка у гостиницы Livi. Той самой, где мы жили с
Альбертовичем. Тогда она была единственной в городе. Сейчас,
поговаривают, здесь отстроили еще две. "Наташ, зайдем внутрь? Я
покажу тебе тот самый бар." Зашли. Дверь бара, где
беспредельничали мы с Алексом, была закрыта. Табличка на дверях
безжалостно вынесла приговор: "12.00 -- 2.00". Мне стало еще
грустнее.

-- Что здесь было, Газза? -- положил мне руку на плечо Макар
Андреич, в прошлом -- дальнобойщик. Он как бы прочувствовал, что
этот трактирчик занимал весомое место в мире моих воспоминаний.
Макар Андреич с момента знакомства называл меня Газзой, я давно
навязал всем, что я -- человек без имени и мне вполне хватает
одного только прозвища.

-- Да так, отец, вспомнил одну историю.

-- Пойдем ебнем. В двух шагах отсюда есть приятный кабачок.

Я принял сто пятьдесят, сначала стошку, за ней полтинник. Запил
чашкой крепкого кофе. Наталья не ничего пила, кроме сока, однако
и не посматривала на меня настороженно: она уверовала, что
теперь я уже близок к тому, чтоб знать меру. Андреич опрокинул
сто, ему еще баранку крутить, Вилис -- двести коньяку. "Пить так
пить", сказал котенок, когда его несли топить," -- с этими
словами Вилис сумел втопить все обе сотни одним махом. Леха от
алкоголя воздержался: "Давай на обратном пути -- мне еще
работать..."

Тепло разлилось по организму, настроение поднялось на несколько
сотен градусов по Фаренгейту, и уже на улице, изображая
прохожим, будто по их городу старательно марширует бухой
человече, я затянул грозным басом: "Девушка, милая, как вас
звать? Тома? Не могу поверить, жду, дыханье затая..." Уже в
машине новые товарищи подпевали мне переделку на алкогольный лад
популярного советского шлягера --

Сегодня вечером, вечером, вечером
У нас пузырь -- и не один, а делать нечего
И мы заправимся пивком, и снова сходим в гастроном
И нашу песенку любимую споем

А далее -- по оригинальному тексту, ведь вся пятерка еще с
раннего утра собралась в путь-дорожку, хоть и не особо дальнюю.

В 11:19 мы припарковались на нейтральной полосе. Попутчики
просветили, что неподалеку нефтетерминал в Бутинге.
Поинтересовался у Макара Андреича, много ли у него бензина.
Неплохо было бы взорвать терминальчик по ходу пьесы.

Через шесть минут нас встречали литовцы. Машину не шмонали, мы ж
пребывали под крышей министерств обороны обоих сопредельных
стран. Спросили у шефа таможенников, где у них туалет. "Да там,
в лесу." "А можно?" "Конечно!"

Леха, Вилис и я двинулись к опушке, но наткнулись на некий
пограничный чин при погонах. "Эй, вы куда?" Мы наперебой:
"Валюту прятать!" "Не-а, бомбу закладывать!" Чину наши шалости
не понравились. Но от неприятностей, ведь при исполнении
обязанностей людям свойственно облекаться в саму серьезность,
нас отмазал таможенник.

Граница осталась позади, и Вилис обернулся в нашу с Наташкой
сторону: "А водка в Литве хорошая?" Я припомнил "Тройку", в моей
прошлой жизни ее из Алитуса привозила в Ригу одна из моих бывших
по имени Лина Прускайните. Припомнил также, что вроде как в
Литве появилась водка "Сабонис". "Тогда не пропадем," --
торжествовал Вилис. Я перся с другого: чувствовалась Литва,
дороги стали лучше, просторы -- шире.

Нас высадили в Клайпеде, причем из в/ч, где десантировались
друзья Холдена, на вокзал меня и Наташку отвезли на армейской
машине и на прощанье удовлетворили наше самолюбие, отдав честь.
Впрочем, пункт обмена валюты, у нас не было ни единого лита, мы
нашли в солидной отдаленности от обоих, авто- и ж/д-, вокзалов.
Еле набрели на этот мудацкий exchange, разменяли бабки, потом
неслись назад, будто в Dukе Nukem'e -- надо было успеть на
экспресс в Каунас. Заплатили 52 лита за проезд: с учетом
предстоящих 180 литов траты на гостиницу Neris, номер я заказал
заранее, ситуация с бабками вышла не из разряда приятных.
"Говорил же тебе, Наташка: без приключений не обходится ни одна
моя поездка." "Правильно сказал Альбертович -- с тобой не
пропадешь, но горя нахлебаешься," -- дружелюбно промурлыкала
засыпающая baby.

В круто навороченном автобусе Starliner (я в таких еще не
ездил), функций многих клавиш, понатыканных в районе вытянутой
руки от сиденья, я так и не выяснил, чудовищно топили. Мы
перекусили тукумсской копченой колбасой, я переложил спизженные
в Лиепае вилки и ложки из кармана куртки в сумку -- чем-то ведь
придется поедать консервы в Каунасе. В автобусе плакал совсем
маленький ребенок -- нас он нисколько не раздражал, пусть себе
скрипит, на то он и маленький.

В 3:19 p.m. по Латвии (в Литве -- общеевропейское время), после
десяти часов дороги я наконец увидел знакомые холмы, на них --
строения с черепичной крышей.

-- Yes!!! Здравствуй, Ковно! Старый добрый Ковно. Ты нас еще
помнишь, старик?

12.

И вновь hotel Neris. Здесь мы всегда останавливались и всякий
раз динамили администрацию по срокам выселения. В прошлый раз,
когда Наташка удирала от меня в последний раз, а убегала она
именно в Ковно, я спокойно обзвонил все каунасские гостиницы
и пробил, что она именно здесь. В номере ее не было, я обнаружил
Наташку уже в центре города и увел в свои апартаменты. Потом,
когда администрация уже всерьез принялась за наше выселение и
довела свое гнусное дело до конца, нам пришлось больше трех
часов бродить под ливнем, пока за нами не приехал на своей
"восьмерке" Костик Конев. Телефонный счет за звонок Графу, к
слову, остался нами неоплаченным.

Мы включили ящик, по РТР шла какая-то детская передача, потом
то ли Вичка Цыганова, то Машка Распутина спела песенку из
"Бременских музыкантов" -- "Не-же-ла-ем-жить-по-другому!".
Наташка готовила какую-то полухолостяцко-полуобщагскую пищу, я
тщетно пытался дозвониться по поводу аккредитаций на матч. Но
настроение не портилось: гостиничный номер! я опять в родной
стихии! Так на хуя мне, спрашивается, дом родной?

Аккуратно и деловито я впервые в истории моих отношений с этим
городом облачился в клетчатый пиждак. Газзе хотя бы на время
матча надо было принять солидный вид, тем более, что в кои то
веки мою физиономию опухшей было нельзя назвать даже при всем
желании. Мы покинули нумера, распевая ту же
"Не-же-ла-ем-жить-по-другому!". И ушли брать "Спортхалле"
штурмом: мы нуждались в контрамарках.

Вернулись с ксивами где-то в половине восьмого: начало матча
перенесли на 20:30 по Вильнюсу (21:30 по Риге) и нам нечем было
заняться. "Возьми мою аккредитацию, отдай лучше кому-нибудь, я
устала донельзя," -- моя девчонка завалилась на кровать в своих
высоких сапогах. Было с чего быть смертельно вымотанной: мы часа
три шатались по городским паркам, чем-то напоминавшие питерские
и его окрестностей, даже у меня распухли травмированные во
времена занятий большим спортом колени. Бродили мы под первым
снегом, еще мокрым и мелким, успевающим растаять, так и не
долетев до земли -- но самым-самым первым снегом! Я конфисковал
у Наташки плейер с кассетой "Сплина" и прослушал песню о том
самом снежке:

Самый первый снег был самым белым
Самый первый снег был самым белым
Самый первый снег был чище, чем мы все
Самый первый снег...

Наташка надулась: оказывается, выхватив плейер, я ее немеренно
обломал. Она слушала тот же "Сплин", но другой альбом,
"Коллекционер оружия", причем слушала свою любимую сплиновскую
вещицу --

Лето ушло и уже никогда не вернется
Осень, хлебни ядовитой воды из колодца
Зима будет долгой, но все обойдется
Черный цвет солнца
Черный цвет солнца
Черный

Кто нас заметит?
Кто улыбнется?
Кто нам подарит рассвет?
Черный цвет!

Извинившись, я вернул аппарат назад. Это не спасло ситуации: всю
дорогу до Neris'a обиженная Наталья не проронила не слова.

Я принял душ и пошел на баскет. И у служебного входа столкнулся
-- вот с кем не ожидал -- с Макаром Андреичем! "Газза, не
сможешь провести? Я люблю баскетбол, он мне заменил хоккей
времен рижского "Динамо" серебряного периода, я специально
сорвался сюда из Паланги." "С удовольствием, у меня освободилась
одна контрамарка -- Наташа осталась в гостинице."

Пока я работал на баскетболе, угорело метаясь между секторами,
Макар Андреич заливался пивом Kalnapulis по девятой усиленной.
"Шум, -- покачиваясь, подошел ко мне наш driver во время
перерыва. -- Здесь очень большой шум!" "Как тебе игра?"
"По-русски это называется тра-ля-ля-тра-ля-ля!" -- пьяно
пританцовывая и с полной амплитудой выписывая круги руками, с
трудом выговорил Андреич. Что он имел ввиду, не понял бы и
психоаналитик. А происходившее на площадке, Макар Андреич,
похоже, уже перестал прорубать и мрачно хмурился, к тому же в
середине второй двадцатиминутки он и вовсе освободил от своего
присутствия территорию и публику манежа.

Я же окончательно заебался в тот вечер, но покидал "Спортхалле"
счастливым. Рот сох от дешевых сигарет, я то и дело прикуривал
одну от другой, башка разламывалась от трехчасового "очень
большого шума" четырех тысяч глоток литовских тиффози. Я
перепиздел с кем намеривался, подвел разве что Сабонис, на три
развернутых вопроса ответивший максимально лаконично и
лапидарно.

-- Арвидас, в НБА сейчас стоит проблема локаута. Ваше отношение
к нему, как может разрешиться вопрос, кто должен первым пойти на
уступки -- игроки или администрация лиги, и как локаут отражается
непосредственно на вас?

-- Не в курсе. Не читаю газет.

-- Дайте, пожалуйста, оценку выступлению сборной Литвы на
чемпионате мира в Афинах. Не считаете ли вы, что седьмое место
на мировом первенстве по сравнению с бронзовыми наградами
Олимпийских Игр в Атланте -- это, мягко говоря, семимильный шаг
назад?

-- Это было давно и не правда.

-- Чем отличается новое поколение литовских баскетболистов от
вашего, что...

-- Гавно они, -- перебил Сабонис.

Итог неутешителен, понятно, что Сабу порядком заебала местная и
зарубежная пресса, но и я сделал все, что мог. У меня не
осталось нервов и я зашел в гастроном за поллитром местной
водки, сорт не припомню. Под беленькую Наташка сочинила афоризм
"Буржуя не обуть -- день зазря прожить"; мы решили с утра
сожрать весь шведский стол в ресторане на втором этаже, не
оставлять же врагам. Ближе к двум ночи я разбуянился, хотел было
попасть яблоком в уличную проститутку, но она мокла под
сменившим самый первый снег дождем и я чисто по-человечески ее
пожалел. Вместо яблока по идее из окна следом, но уже не в night
butterfly, должен был вылететь телевизор, чем я хуже Бонэма, но
Наташка нашла в себе силы меня успокоить. Напоследок я плевался
в TV-screen, уверенно и стабильно попадая в расплывчатые, я уже
залил глаза, рожи дикторов. Последнее слово, которое промычал
перед сном, было "суки", об этом мне с утра доложила Наташка.

13.

Буржуи, согласно нашим злостным, подогреваемых пламенем
классовой ненависти, намериваниям, были обожраны. С утра на
улице воцарилась преотличнейшая погода, по ти-ви в нашем номере
голосил православный хор Троицко-Сергиевой Лавры -- и неплохо!,
а мы, сытно позавтраковав, выпив до хуя сока (сушняк!) и
напичкав полиэтиленовые кульки пищей с предварительной прикидкой
на обед, намеривались прогуляться по старому городу.

"Наташ, опять ни хрена не выспались," -- констатировал я, мы
нормально не спали двадцать два часа кряду. "Любопытно, а эти
япошки съехали из отеля после вчерашнего?" -- задалась
риторическим вопросом Наташка. -- "После того как ты шлепанцем
барабанил в их стену..." "Хуй их знает... Меня, Сергеевна,
беспокоит другое: у нас кончились деньги, а наши обормоты не
подают признаков жизни." "Придется возвращаться автостопом,
Газза. Графа, увы, больше нет, переться за нами в Каунас из
твоих больше некому. Хотя в Стефаниди я еще верю -- по-моему,
отличный парень." "Наташ, через час нас должны выселить!" "Похуй
-- нам ж не впервой динамить reception." "Тогда оставляем в
вестибюле письмо Макару, Лехе и Вилису, что мы гуляем по городу.
Сообщаем о том, что, если что, к телефону мы не подходим -- на
тот случай, если вдруг позвонит этажерка (так я называл
гостиничных дежурных по этажу). Ключи от номера забираем с
собой, а возвращаемся через холл по одному. Стук в дверь тоже
придется игнорировать. И вообще -- аш таве милю!" "Это
по-литовски "Я тебя люблю"?" "Да." "Я тебя тоже."

Мы, будто заправские туристы, прогулялись по Лайсвес аллее, люди
по ней прохаживались беззаботно и празднично, она мне сильно
напомнила ниймингемскую пешеходную Моленштраат, рассекающую
надвое исторический центр города на великой water-артерии Маас.
В фонтанчик у бутика Merkurijus мы походя бросили горсть
литовских центов -- мол, возвратимся когда-нибудь. И
развернулись на 90 градусов: увидели мост. В двух шагах от
бриджа справа я углядел типично московский домик, в духе
сталинских построек, и арку. В нее мы и вошли -- и будто
телепортировались в белокаменную, в таком же дворе мы, помнится,
с Наташкой пили из горла вино кишиневского разлива в пятидесяти
метрах от станции метро "Университет". Форсировав Немунас, я и
Наташка оказались на островке -- и вновь флэшбэк, такое местечко
я видел и в Варшаве, когда по пути из микрорайона Мокотув
отыскивал переправу через Вислу. На островке целовались пары и
квасили алкоголики. Мы чмокнулись и поочередно приложились к
горлышку бутылки, превратив ее в допитую. Затем, обнаружив
кустарник, я использовал возможность отлить -- и мы
дезертировали в старый город.

В 3:34 p.m. мы осознали, что каунасская эпопея подходит к концу:
на обратном пути Наташка подрулила в ресепшн, где ей сказали,
что машина за нами прибудет после четырех. Я гордился коллекцией
собранных в разных местах чеков. "Наташ, я полагаю, ряд изданий
оплатит мне дорожные расходы?" "Контора пишет -- контора и
платит!" -- выдала Наталья очередной афоризм. "Жаль, уезжать
скоро. Печально покидать город, который наконец полюбил..." -- я
и не предполагал, что старика Ковно мы навещали последний раз.

В 4:14 раздался стук в дверь. "Ура! Наши!" -- таки, забыв
оговоренные нами меры предосторожности, отворила ее Наташка. --
"Девочка из ресепшн прочла вам по телефону наш проникновенный
мэссейдж?" "И мы сразу сорвались к вам из Паланги!" -- услышал я
голос Макара Андреича, неожиданно протрезвевший. "Здорово,
Газза!" -- следом ввалился в номер Леха. -- "Как тут все
запущено..." -- и он, задорно улыбаясь, окинул взором нашу
берлогу с ВДНХ из початых (реже) и приконченных (чаще) бутылок
различных содержания и емкости. "А где Вилис?" -- наивно
спросил я, приблизительно догадываясь о месте его возможного
пребывания. "Изучает ваш бар." "Он хотя бы изредка погружается
с головой в видоискатель, а не в бутылку?" "Уже долгие годы,
увы, нет..."

-- Он когда-то был крут, -- добавил Стефаниди. -- Работал при
Дворце спорта. Потом его за что-то выперли, за что, никто не
знает. Вроде, во вкусах с начальством не сошелся, в позу встал. И
пошло-поехало. Так он и дошел до жизни такой -- внештатного
фотокора.

Ровно в пять раздался телефонный звонок. Я снял трубку,
расчитывая, что звонит Вилис: мы доцеживали уже вторую
поллитровку -- Леха сдержал свое лиепайское слово. Оказалось,
что нет, не Вилис -- администрация жестко, прямо-таки методами
энэйчэловских тафгаев, выгоняла нас отсюда на хуй. "Все, срочно
съебываемся. С нас хотят еще девяносто литов." "Вам подкинуть?"
-- тотчас предложил Макар Андреич. "Нафиг. Я же все равно не
доплачу."

На посошок с телеэкрана Ник Кэйв в паре со сменившим
соотечественницу Кайли Миноуг Бликсой Баргельдом пропели "Where
the wild roses grow", делать нам в этом городе больше нечего.
Bye-bye, old good Kowno!  Наташка же разголосилась в вестибюле:
"Bye-bye, baby goodbye!", что автоматом означало -- "Хэй, пипл,
гостиничные крысы, а не пошли бы вы, мягко говоря, к
первоисточникам?"

14.

Мы возвращались домой. Динамики в салоне Ford'а выдавали сочный
драйв лихого "Paranoid'а" юного бирмингемского Black Sabbath.
Стефаниди & Co был представлен Каунас, который мы с Натахой
знали не хуже содержимого собственных бумажников, разбитная
компания, как и мы, бомбардировала дно фонтана близ Merkurijus'a
черной литовской мелочью. Потом вся бригада мчалась по
направлению к Паневижису, а мы с Наташкой, комфортно рассевшись
сзади, вспоминали сентябрьский Вентспилс.

...У меня появились бабки, я придумал концептуальный рекламный
ролик насчет нижнего женского белья, в принципе, рассчитанный на
некоторые особенности мировоззрения мужчин, приобретавших столь
интимные подарки для своих единственных и неповторимых. Я и
Наташка давно забыли запах моря, а начало сентября выдалось
солнечным -- и мы рванули на восточное побережье Baltic Sea.

Дикое безлюдное море, яркое солнце, пышные кроны, еще
непожелтевшие листья. Неперенаселенный спокойный город, минимум
машин и бензиновых испарений. Чем-то похожий на пригороды
промцентров Bundesrepublik Deutschland. Только визу туда
оформлять не надо, хоть с марта следующего года МИД и обещал нам
бесплатную шенгенскую.

Гонорар протранжирили быстро -- фактически за один день, когда
лишь изредко покидали территорию ресторана гостиницы
Dzintarsjura. Глубокой ночью я дотащил Наташку до номера. На
вид приветливое утро встретило нас жестоким похмельем. Мы
вылечились там же -- в ресторане отеля, потом добрались --
благо, было рядом -- до олимпийского манежа, как всегда, на
баскетбол. Кстати, тогда опять-таки играл "Жальгирис" -- против
нашего "Вентспилса" в предсезонном турнире. "Вентспилс" упустил
победу, и мы напились с горя -- я и почти равнодушная к
баскетбольным баталиям Наташка. Впрочем, был бы только повод...

А на третий день им все остопиздело. На душе стало беспросветно
от того, что, вывернув все карманы, обнаружил лишь 17 сантимов.
Вдобавок заканчивалось курево, осталась последняя "Прима", я уже
днем раньше предпочел экономить на сигаретах, а до новой пачки
не хватало пяти сантимов. "Мы не выберемся из этого города,
которого, в сущности, нет!" -- отчаянно подвела итог нашей
поездке Наташка. "Don't worry, я найду выход." И, нервно,
подрагивающими кистями, затушивая последнюю сигаретку о казенную
хрустальную вазу, собрался на выход.

С новой пачкой "Примы" я разобрался быстро, прочесав мусорники в
ихнем Сентрал-парке: две пустых бутылки вполне компенсировали
недостающие мани. Чудовищно хотелось пива, да и домой тоже, и я,
попыхивая свежераспечанным дешевейшим табаком, искал варианты.
Варианты пришли ко мне сами и крайне неожиданно. Варианты
явились в облике встречных цыган. С моего, к слову, задвинского
микрорайона. Те, у которых я затаривался травой после того, как
разъебал Наташкину бээмвэшку и потерял возможность покупать
grass на отдаленном Лубане.

"Брат, подогреть сможешь? Ну хоть двумя латиками?" "Сам пустой."
"Курево есть?" "Прима". "Брось. На, угостись Marlboro!" Мы
перекурили и в дальшейшем действовали сообща. Опять разбой, как,
тогда, мой одиночный, на сходке фашиков. Кажется, 143-я статья
УК ЛР, а, может, и какая-то другая. Но риск был оправданным:
двадцать семь латов с сантимами, изъятых у прохожих в рабочих
районах портового города, были разделены поровну, по-честному,
на троих. За успех нашего, как показалось бы некоторым
интеллигентишкам, безнадежного предприятия, выпили по пиву.
Разошлись.

Я опять вернулся к Наташке с деньгами. После мы радостно и
по-детски резвились в ванной, а когда успокоились, я с
философским видом провозгласил:

-- Наташа, милая, я только сейчас понял, что такое счастье.

-- И что же: я этого до сих пор не знаю...

-- Это когда на улице мерзкий ветер, а с утра были не менее
мерзкое настроение и четкое осознание безнадеги. Но все позади и
ты уже лежишь в горячей ванной. Рядом -- любимая, очень горячо,
женщина. В ванной комнате идет видеоряд по ти-ви, звучит
приятная музычка из колонок магнитофона. Я, обнимая тебя одной
рукой, другой протягиваюсь за пивом. Прикладываюсь к горлышку,
жадно глотаю. Возвращаю бутылку кафельному полу, вытягиваю руку
на всю длину -- и выуживаю сигарету и lighter -- или
"файрмашину", как тебе угодно -- из кармана повисших на батарее
спортивных штанов. Прикуриваю. И тут моя любимая нежная женщина
не менее ласковым мановением руки лишает меня сигареты и тушит
ее о воду. Добавляя: "Газза -- вы ПИЖОН!"

-- Что-то в этом есть...

-- А есть еще одна разновидность счастья.

-- Какая?

-- Лежать на диване...

-- И?

-- И смотреть...

-- Куда???

-- В глаза, глупышка. В твои хитрющие зеленые глаза.

Спустя два часа на автовокзале, не считая покупки билетов в
Ригу, нам хватило еще на четыре бутылки пива...

...И вот мы опять возвращались домой. В Паневежисе, стояла
темная, куда темней августовских сентябрьская ночь, перекусили.
Макар Андреич всю дорогу травил байки -- воспоминания о той
поре, когда он гонял тачки из Германии и Голландии на Восток.
Байки звучали весело, хотя тогда Макару во время его приключений
частенько бывало не до смеха, особенно когда он в утрехтском
лесу под дулом пистолета отсчитывал русским браткам пять штук
"зеленью". Латвийско-литовскую границу проскочили почти мигом:
бритоголового (я недавно посетил цирюльню) меня и бородатого
Стефаниди приняли за бандитов, в очереди мы подрезали кого
хотели, особенно народ стал расступаться перед нашим Ford'ом
после того, как мы заставили одного литовца приобрести для своей
пассии у бабушки-торговки пол-ящика луковых чипсов (не мы хотели
тотальной войны: во время отсутствия меня и Стефаниди он наехал
на Макара Андреича за очередной "подрез", а тот, не будь дурак,
ответил нахалу: "Пошел на хуй! Твое счастье, что здесь нет Газзы
-- он с тобой бы даже разговаривать не стал..." С тех для нас в
очереди зажегся зеленый свет.).

На перегоне между Бауской и Ригой я перескочил на переднее
сиденье, чтоб в случае чего перехватить баранку у Андреича: у
того закрывались глаза, а подвиг Цоя на тридцать пятом километре
трассы Слока -- Талси повторять мне не очень хотелось. Вилиса
мы завезли в Баложи, где он снимал квартиру, потом Ford подкатил
к моему подъезду. Из машины выскочила вся четверка и мы, тепло
обнявшись на прощанье и по-мужски похлопав друг друга по спинам
и плечам, пообещали не терять связи.

Жаль все-таки, что мы встретились в первый и единственный раз и
что мне не довелось познакомиться с этими людьми раньше.
Скрестись их компания с нашей -- Графом, Альбертовичем и
остальными -- и мы, как любил декларировать я, тогда бы уж точно
навели порядок в этой стране. История, увы, не знает
сослагательного наклонения.

-- Вы производите впечатление приятной и дружной пары, -- широко
улыбнулся на прощанье полуочнувшийся ото сна Стефаниди. --
Неужели вы никогда не ругались?

-- Еще как срались, -- в один голос громыхнули в ночном Задвинье
мы. От нашего грохота из кустов сирени испуганно рванула в
темноту непонятного колора кошка.

15.

По-крутому мы разосрались только один-единственный раз за всю
историю наших отношений. Это было в третьей декаде сентября
1993-го года. Я вернулся из Москвы, а Наташка вместо встречи с
цветами и фонфарами закатила мне истерику. Во-первых, видите ли,
я не поспешал покидать территорию столицы своей этнической
Родины после ельциновского указа номер 1400 о разгоне
парламента, датированного 21-м сентября. Во-вторых, свой день
рождения по непонятной, пожалуй, одной лишь Наташке причине (о,
недалекие женщины!) я скромно и скудно отметил на баррикадах у
Дома Советов, а не отпраздновал у себя дома. "Какие-то
красно-коричневые революционеры для тебя дороже меня. Ублюдок, я
ж за тебя волновалась," -- орала моя baby в коридоре, когда я в
последних числах сентября, наконец почуяв запах жареного,
съебался из Москвы в родные пенаты.

Я молча достал из кармана черной кожаной куртки купленную на
Кузнецком мосту Zippo, прикурил Chesterfield и проследовал на
кухню, с дороги нестерпимо хотелось жрать. "Ты меня уже довел!
Заебал!" -- децибелы повышались. -- "Оставайся в своей берлоге
один! Ты мне давно остопиздел, равнодушная самодостаточная
скотина!" "Наташа, я побывал почти что на войне. Нельзя повышать
голос на солдата. В мирное время он становится легкоранимым," --
я едва сдерживался от смеха: ну как можно настолько серьезно
воспринимать мое полуторанедельное отсутствие в Риге, я ж, в
конце концов, в Москве не по блядям гулял? "Тебе все смехуечки!
Подонок!" -- Наташка выскочила в комнату в экстренном порядке
запихивать всякие необходимые предметы гардероба в дорожную
сумку. Мне стало еще веселее: со скоростью пожарного при мне она
еще никогда не собиралась, обычно на это уходило от часа и
более. Всегда бы так, пользы было б только больше. Дверь
хлопнула, и я, слопав все котлеты прямо с чугунной сковороды,
открыл пиво, бутылку о другую. Ой, Наташ, думалось мне тогда,
скатертью тебе дорожка...

Без Наташки я славно и замечательно просуществовал месяца два.
Жил как и прежде -- вовсю загуливал то в компании Графа и
Альбертовича, то пил семидесятиградусный коньячный спирт вместе
с Гарросом и Евдокимовым, то дул, нюхал и глотал всякую гадость
с Нидермайером, то мы устраивали совместный коллективный оттяг.
Но от утра к утру (самое мрачное время суток) мне становилось
все хуевей и хуевей. Нет, не от ежедневного физического похмелья
-- кажется, со мной начинала блудливо заигрывать собственная
совесть. Одинокие, лишенные Наташкиной компании, утра и дни
истощали мою психику настолько, что вечерами я, в конец
заебанный, релаксировался, напичкав организм очередными дозами
алкоголя и наркоты. Я становился все более истеричным.
Психопатом. Я совершенно конкретно зверел. Однажды даже, без
объективных причин разъяренный, отправил прохожего в реанимацию.
От уголовного дела по 204-й статье УК, хулиганке, меня отмазал
друг Коба.

Вскоре струи агрессии я направлял уже внутрь себя. В пьяном
угаре кромсал опаской вены, увы, безрезультатно (только потом я
выяснил, что их нужно перерезать полностью и на обоих руках).
Пытался травануться димедролом, очкастый, с пролысиной, школьный
учитель естествоведения много лет назад не требовавшим
возражений тоном залечил нас в классной комнате, что упаковка
этого слабоватенького транка приводит к смертельному исходу.
Хуюшки! С утра встал с тяжелой головой, четырежды проблевался,
отвалялся, сутки не поднимаясь с дивана, и на следующий день был
опять в форме, как бравый солдат вскочив с лежбища. И только на
третий раз, после того, как с крыши офис-билдинга меня снял хуй
знает откуда взявшийся Гаррос, я решился: я найду Наташку, чего
бы мне этого не стоило. Я ни в какую больше не смогу без нее и в
дальнейшем всячески, всеми доступными средствами и методами,
буду оберегать и ее саму, и наши отношения. Иначе мне точно
настанет пиздец. Уж слишком невыносимо и больно было мне там, на
крыше.

...Шестнадцатый по счету бычок конической формы от тривиального
Bond'а погрузился в казавшуюся необъятных размеров, занимавшую
аж четвертинку столика, стеклянную пепельницу с золоченной
надписью Elita на кромке, и безвозвратно погас. Наполнив до
краев пивную кружку, я установивил на столике в вагоне-ресторане
поезда "Юрмала" четвертую пустую бутылку из-под Zelta. Граница
осталась позади, меня пронесло -- я уезжал из Латвии без
прописки, фактически нелегалом. До Москвы оставалось часов
десять пути, еще два я отвел на столицу -- и тогда я доберусь до
Наташки. Она могла быть только там, я жопой чуял, что она
вернулась к мужу, глупышка. Он, зажравшийся москаль, нашел ее во
время командировки в Риге. В той же, ставшей мне родной, Риге, в
найт-клабе Ole, у барной стойки, где-то через год познакомился с
ней и я.

Ее адрес я пробил на месте, по прибытии, через московских
знакомых, телефона в квартире не было, Наташкин муж пользовался
сотовой связью. Моя Наталья (вернее, ее законный муж)
обосновалась у черта на куличках, в северной части Москвы,
Восточном Дегунино, там воздух значительно чище, потому и
ширококомантные квартиры в таких спальных районах стоят дороже.
Сначала пришлось добираться на метро до станции "Савеловская",
затем на Савеловском вокзале, предварительно на почти что
последние деньги (порядка трех сотен долларов я проиграл в
поезде в преферанс) купил Наташке самый лучший из увиденных
букет ярко-красных роз -- джентльмен ни при каких
обстоятельствах не должен быть скрягой, пересел на электричку,
следовавшую в дмитровском напралении. На четвертой станции, она
называлась Бескудниково, я с букетом в руках и легким армейским
рюкзаком с зубной щеткой, бритвой и томиком Хулио Кортасара за
плечами парашютировался из тамбура на перрон.

Проспект 800-летия Москвы, дом и квартиру отыскать не составило
труда. А когда подошел к двери с табличкой "89", с силой
надавил на клавишу звонка и услышал пронзительную трель, мне
вдруг стало стремно -- а вдруг откроет муж? Не успел я сочинить
для него отмазку, как мне послышался топот увезенных из Риги
Наташкиных шлепанцев. Металлическая дверь со скрипом отворилась.

-- Ну здравствуй, малыш. Чертовски рад тебя видеть, милая. Это
тебе. Извини, здесь, в Москве, отвратительные цветы, я выбрал
лучшее и все равно остался недоволен. Прости, Наташ, наверное, я
был виноват тогда, в конце сентября. Я обязан был беречь твою
нервную систему.

-- The nervous systems down... -- Наталья пока не могла
переварить, как я материализовался на пороге этой квартиры. --
Ну привет. От старых щиблет. Проходи.

-- Ты одна?

-- Как минимум, на пять дней одна. Он в Самаре. Заходи, говорю
же тебе, раздевайся. Тапки найдешь там, -- Наталья скрылась за
углом, там, мне показалось, располагалась кухня.

-- Чего пьем сегодня? За встречу...

-- Покопайся в баре.

Из внутренностей бара я выудил "Довгань" и светловатый кубинский
элексир вечной молодости, частично скрываемый в емкости
этикеткой "Bakardi". Бар был встроен в ясеневую секцию, на
книжной полке я разглядел корешок романа Чернышевского "Что
делать". "Что делать, что делать? Сушить сухари!" --
по-папановски съязвил я классику. Наташка разложила по тарелкам
телятину и спагетти, обильно полила стряпню венгерским кетчупом
и китайским соевым соусом. "Ну, за встречу," -- выдохнула она и
мы состыковали рюмки. -- "Так как ты меня нашел?" "Наташ, я тебя
откопаю и из-под земли. Я не мог не найти тебя, я б себе этого
никогда не простил. Я заблуждался, воспринимая тебя просто как
очередное свое увлечение. За истекшие два месяца я осознал, что
мне не хватает именно тебя. Я, наверное, скажу то, что я говорю
крайне редко, а тебе и вообще никогда не говорил. Я люблю тебя.
И я не вру."

"Довгань" прикончили довольно быстро, Bacardi шел труднее, но
мы, мало того, что стоически допили и эту бутылку, так вдобавок
вслед за кубинским элексиром на стол отправили и элексир
ямайкский, Captain Morgan, крепостью 73 градуса. Его мы,
естественно, осилить не сумели. А утром, когда мы лежали на
кровати и смотрели клипы Mylene Farmer, на видеоролике
"Tristana" с моего языка, за который меня никто не тянул,
сорвался пятиминутный, без единого перерыва, проникновенный и
бешенно лиричный пассаж:

-- Слушай меня внимательно, Наташа. Со дня на день я возвращаюсь
в Ригу и забираю тебя с собой. Ты должна жить в родном городе, а
не у мужа в Москве. Я готов жениться на тебе, а с твоим разводом
мы как-нибудь разберемся. Думаю, особых проблем возникнуть не
должно. Если возникнут -- их решу я или это сделают за меня мои
друзья. Ты вновь поселишься у меня, на этот раз навсегда, тебе
все равно в Риге больше жить негде. Я постараюсь завязать с
алкоголем и наркотиками и когда-нибудь сделаю это. Это я готов
тебе клятвенно обещать. Тогда можно будет обзавестись ребенком.
В шесть лет мы отдадим его в Мурьянский спортинтернат, ни о
каких художественных училищах и консерваториях просьба не
заикаться, я хочу, чтоб он, во-первых, вырос нормальным мужиком,
во-вторых, стал настоящим спортсменом. Пусть объездит полмира,
как я. У него куда большие перспективы, ведь я выступал еще при
Союзе. Тебе нужно ехать в Ригу, ехать со мной, ко мне и
навсегда. Согласись, в Латвии безопасней. Ты убежала от меня в
конце сентября, потом, когда начались октябрьские события, я
сильно переживал, беспокоился за тебя. В ночь с третьего на
четвертое октября мы бухали у Никиты, Нидермайер пил за победу
патриотов и за генерала Макашова, Альбертович -- за ельцинистов
и за пузяку и пухлые, сладкие и аппетитные щечки Егора Гайдара,
прикалывались они так. Только мне было не до прикола, ведь ты
была ТАМ, и я берег нервы, гробя здоровье -- глотал теплую водку
без закуски, лишь периодически ее закуривая. В следующий раз,
когда в России возникнет подобная заваруха, мы будем в Риге
вместе и поступим просто: мотанем в Варшаву или Хельсинки,
Стокгольм или Копенгаген, оформим шенгенскую визу -- и дальше на
съебки! И никакой серо-розовый имбицил с прыщом на затылке по
фамилии Зюганов нас не достанет! Никитка Нидермайер так и
поступил в августе девяносто первого -- он сразу же съебался в
Голландию. Граф удрал в Швецию, Гаррос вообще в августе
находился в Дании и наивные скандинавы спрашивали его: "А кто
лучше -- Янаев или Горбачев?" Более идиотского вопроса ни он, ни
я в жизни не слыхали. Альбертович отдыхал на своей даче под
Пярну и ничегошеньки не знал о происходящем рядом, так что в
Риге из наших остались только Евдокимыч и я, мы беспринципно
распивали водку и на омоновских бэтээрах, и на баррикадах.
Впрочем, извини, я отвлекся от темы. Так вот, если что, мы с
нашим мелким уедем в Голландию, там, наверное, должно быть
клево, я по старым связям пристрою его под крыло какой-нибудь
федерации, так что он не пропадет. Как видишь, безопасность
твоего будущего я гарантирую.

-- Одно только "но", Газза. Я смотрю, у тебя короткая линия
жизни.  У меня, правда, тоже.

-- Тогда предлагаю рискнуть. Тебе все равно больше ничего не
остается.

-- Предложение принято, -- последовавший за этим судьбоносным
ответом поцелуй, похоже, длился вечность, а то и целых две.
Затем снял со стены мужью гитару, солидную классическую
акустику, слегка подстроил ее, взял ми минор и мы запели:

Влажный блеск наших глаз
Все соседи просто ненавидят нас
А нам на них наплевать
Ведь у тебя есть я, а у меня диван-кровать

Паутина платья, штанов свинец
Душит только тех, кто не рискует дышать
А нам так легко, мы наконец
Сбросили все, что нам могло мешать

Тут, подзабыв слова, мы немного замешкались и продолжили с
другого куплета --

И если ты почувствуешь случайный укол
Выдерни занозу и забудь о ней скорей
Это оттого, что мой ледокол
Не привык к воде тропический морей...

Я разлил оставшееся с вечера ядреное пойло растаманов и,
довольный жизнью, произнес: "За риск, Наташа!" "Prost, Gazza!"

И Наташка вернулась со мной в Ригу, где пережила Графа и
Альбертовича, следом за ними -- Кобу, Евдокимыча и Гарроса.
Своих обещаний насчет жениться и обзавестись ребенком я так и не
выполнил и пять последующих лет жизни мы посвятили просто
гражданскому браку, прожив их не то чтоб в полном мире и
согласии, не обошлось без ссор и обид, но мелких,
незначительных, кратковременных, главное, другое -- эти пять лет
прошли насыщенно и нескучно. В Таллин, правда, на "Роллингов" мы
так и не съездили, до "Металлики" не дожили. Потенциальные
свидетели нашей предстоящей помолвки вымирали один за другим,
заменить их было некем. Эту функцию, в принципе, мог бы
выполнить Алексис Стефаниди, но до него дело так и не дошло.  Уж
слишком поздно нас свела залетная заокеанская птица, темнокожий
дружище Джимми Холден.



Часть III.


1.

Любовь -- это когда хорошим людям плохо. Хороших людей не бывает
по определению. Люди бывают плохие либо очень плохие.

Стало быть, любовь -- это лишь миф?

Об этом я однажды задумался, проснувшись посреди ночи...

2.

Предыстория начала конца love story Газзы и Натальи напрямую
связана с событиями, резво стартовавшими 17 августа 1998 года.
Тем днем, когда мы с Натальей делали задорный и бешенный секс
под Кириенко (с тех пор, кстати, его ухоженное холеное личико
уже не мелькало по ящику). Артур, Наташкин муж, был одним из
учредителей банка МЕНАТЕП, там же и занимал высокопоставленный
пост. С обломом российских экономики, рубля и родного банка
обломился и Артурчик. Оставшись и без состояния, которым он
кичился, и -- подавно -- без Наташки. Всю жизнь относившись к
ней, не иначе, как просто к атрибуту солидного и обеспеченного
человека вроде золотых котлов с алмазами или костюма от Versace,
кризис заставил его пересмотреть свои взгляды на некоторые вещи.
Негаданно свалившееся на инфантильную башку Артурчика финансовое
неблагополучие разбудило в его насквозь пропитанной запахом
"зелени" душе потребность в чем-то светлом и чистом. Район
поиска светлого и чистого его сознание очертило границами Риги.
Целеустремленный и отчаявшийся Артур выстроил по полной
программе посольство ЛР на улице Чаплыгина у Чистых прудов,
после чего отказать ему во въездной визе выглядело
проблематично, и первым подвернувшимся аэрофлотовским рейсом
вылетел из "Шереметьево-2" в латвийскую столицу. В аэропорту
"Рига" его встречали братаны, с которыми он имел совместный
бизнес.

С Наташкой здесь он столкнулся совершенно случайно. Не знаю,
зачем ее потянуло в аэропорт без меня покупать билеты в Амстель:
быть может, Наташка хотела сделать мне сюрприз (так же, как и
поехать to airport на реставрированном в автосервисе BMW без
моего ведома; источники тщательно скрываемых от меня доходов
тоже тайна; vielleicht, это заначка?) -- но это она так зря
поступила.

Уже после, дней через пять, не помню точно, через сколько, я к
тому времени уже потерял отчет времени, картинки, непрерывные
pictures произошедшего, крутились моим воспаленным воображением
в экране давно несоображающей головы.

...Пейзаж близ рижского аэропорта, вид со стоянки: близко --
полосатый шлагбаум. Суровый оззиосборнообразный iron man сидит
за рулем -- Наташкиной, еханый бабай! -- бээмвушки. Подошедший
со стороны хлюпенького карикатурного шлагбаума сотрудник
паркинг-департмента настойчиво барабанит пальцами по боковому
переднему стеклу. Мужик за рулем поворачивается к девушке, той,
которая рядом.

-- Дай монетку, бля!

-- Сколько?

-- Че сколько?

-- Сколько надо?

-- А... (повышая голос.) Ну пятьдесят!

-- Пошел на хуй!

-- Что???

-- Я же сказала, -- четко, неторопливо и с расстановкой
повторила она, -- пошел на хуй!

Маn впадает в блатную истерику и, тщетно порываясь разодрать свое
респектабельно-ценную, но крепко сшитую одежду на груди, орет:

-- Ты кого послала, сука, падаль, блядь, вошь подзалупная?! Нюх
потеряла, шалашовка?! Да я, бля, да на зоне, когда за фарцу срок
мотал, бля, да таких...

Девушка, не отвечая, вытаскивает из кармана мое любимое
(спиздела же!) перо производства концерна Nielo, сама же дарила
мне его на день рождения, и втыкает мужчине в кадык. Девушку, к
слову, звали Наташкой.

Хамло мужского пола, хрипя и биясь в конвульсии:

-- Бля-а-а, это подстава-а-а... Ну нич-че, тварь, пацаны за меня
отомстят... Буль-буль...

И Артурчик захлебнуся кровью.

Темная венозная субстанция широким потоком хлеснула на приборную
доску. Мужик завалился фэйсом об wheel.

Наташка, немотивированно зверея:

-- Еб твою мать, петух, ты мне еще пиздеть будешь?!

Она втыкает уже мертвому неврастенику нож в затылчнyю ямку.
Вытаскивает и втыкает опять. Пыряет его пером в шею, спину и
голову, попутно впадая в аналогичную истерику:

-- Бля-а-а-дь!!! Cдохни, гондовня-а-а-а!!!

Здесь, соотвествуя всей логики ситуации, из произжающего мимо
весело и цветасто, как обложки винилов "Егора и опиздиневших",
разрисованного car'а должна загреметь композиция The Exploited
"Fuck religion" и еще больше возбудить не на шутку
разбушевавшуюся Наталью, в одночасье ставшую Чарльзом Мэнсоном в
юбке, на мортидальные приколы.

А кровища брызжет, хлещет и фонтанирует, обильно пачкая салон,
залитое отнюдь не пейнтбольной краской перекошенное лицо лучшей
в мире девчонки, только что сумевшей уничтожить первого в своей
жизни untermensch'a, зверский оскал, мелькание недоверчивых
капель третьей группы, бомбардирующих потребовавших когдатошних
многобаксовых вложений чинные чехлы передних сидений
персонального авто. Bloody & beatiful романтика похлеще
"Natural born killers".

3.

Машина снаружи. Изнутри на стекла летит кровь, постепенно она
сплошь заливает их, и лишь через редкие участки оконных стекол
можно разглядеть, что внутри. От здания аэропорта к машине бегут
два легавых, выхватив на ходу табельное оружие, оставляя
кобуры в одиночестве. Когда они оказываются на расстоянии пары
метров от машины, дверь уже чуть приоткрыта. Выходит Наташка, с
ног до головы залитая кровью. В руках ее -- моя волына. Мой,
черта с два, газовый Walter итальянского производства, перебитый
под девятимиллиметровый калибр! Разворот на 180 градусов:
изумленные лица полицейских.

-- Уй, еб твою...

-- Ебаный в ро-о-от...

Cинхронное вскидывание "макаровых" и Walter'а. Звук выстрела из
итальянского ствола от бедра. Голова первого полиса, будто
гнилая, разлетается вдребезги. Брызги крови и мозгов. Второй
мусор стреляет. Пуля попала в живот, Наташка валится на
блестящий от дождя вороной асфальт, но Натали успевает
слабеющими пальцами нащупать курок и выстрелить из пушки еще
раз.

У второго копа на хуй разворочен пах. Он тоненько визжит, роняет
пистолет, хватается за отсутствующее достоинство и падает на тот
же вороненый асфальт. Наташка корчится на земле, скрипя зубами и
изрыгая нецензурные междометия -- научил же на свою голову! Но
Walter из рук героически не выпускает. Начинает, мучительно
постанывая, оставляя за собой жирную кровавую полосу, ползти по
асфальту ко второму полицейскому.

Он жив -- порвать бы его жопу на британский флаг! -- тоже
корчится, воет, скулит. Моя девушка подползает к нему вплотную,
приставлет дуло помповика к его голове и стреляет. Мент
получает, что хотел -- те же кровь и мозги...

А она?

Она, совсем ослабевшая, обзирает стоянку и смехотворный
шлагбаум. Ей кажется, что откуда-то, из далекой перспективы,
чудовищно, плавно и красиво движется танк Т-90 с "Веселым
Роджером" на башне и неприличными надписями на броне. Кажется,
что за кадром оглушительно звучат не "цеппелины" и их "Whole
lotta love", здесь вам не Вьетнам -- ревет неутомимый Джелло
Биафра, композиция "Winnebago warrior", восьмая на альбоме
"Plastic surgery disasters". Кажется, что, ревя двигателем,
лязгая траками и изрыгая клубы сизого солярочного дыма, танк
подъезжает вплотную, проламывает к ебеням шлагбаум,
приостанавливается, окончательно тормозит. Кажется, что люк
откидывается.

Некоторое время ничего не происходит, ну а затем из танка
раздается глухой голос:

-- Все, распиздяи, конечная остановка...

Из люка появляется голова Лехи. Он привычно небрит, всклокочен и
явно похмелен, наверняка спиртиком "Рояль" с хлорированной водой
из-под крана травил жедудок три ночи напролет. Кряхтя и невнятно
матерясь, он выползает из люка. В руке у него -- полупустая
двухлитровая пластиковая бутыль отдающего типографским свинцом
пива, если таковым это пойло можно назвать, Monarch. Евдокимыч
спрыгивает на асфальт, щурится на поэтически зарезанное в начале
века Гийомом Апполинером солнце, осматривается. Взгляд его на
чем-то останавливается, он громко, тембром Джэймса Хеттфилда,
произносит:

-- Fuck you! Fuck аll оff!

Направление его взгляда блуждает в сторону трех тел: девушки и
двух полицейских, в живописном беспорядке разбросанных на
асфальте. Наташка еще жива, чего-то там кочевряжится в луже
собственной крови. Из Т-90 уже вылезли и стоят рядом с Лехой
Саня, Алекс, Граф и Коба. Все похмельные. У Саньки в руках
автомат "Ингрэм". Ни слова не говоря, он подходит вплотную к
Наташке. Та поднимает лицо. Запекшиеся губы хрипят:

-- Я было подумала, что все вы суки, но все-таки вы меня нашли...

Cаня (прищурившись, как Клинт Иствуд):

-- Мы все тут летаем, baby, и тебе пора на взлет!

-- А Газза?

-- Там (указывает пальцем вверх), в верховной ставке, такая
оперативная информация: Газзе скоро предстоит штурмовать небеса.

Гаррос дает короткую очередь, тем самым предлагая присоединиться
к братии. Произносит: "С компанией пришедши -- с компанией и
ушедши!"

...Вообще-то все в реальности было по-другому: Наташка умерла в
реанимационной машине от потери крови и другие менты, кореша тех
замоченных ею двоих, так и не успели ее допросить. Наташку хуй
мне теперь кто вернет. Дальнейшее существование потеряло для
меня всякий смысл и я подписывался сыграть в игру "Knocking at
heaven's door" -- в ящик, иными словами. Не зря же Артура
встречали в аэропорту "бизнес-партнеры".

4.

Милая моя, представь себе, хоть на секунду -- все, абсолютно
все, как раньше. Будто ничего и не изменилось. Опять все в
сборе, туся на даче у Алекса, вечереет, трещат полешки в
каминьке. Вальяжно в креслах сидим все -- ведь все как до смерти
Графа, не правда ли, мой малыш? -- Алекс, Коба, Санька, Граф и
я, Лехи Евдокимова, правда, нет: водку ушел к соседним панкам
пить и под Джонни Роттена отрываться. Ты, любимая, зажав во
вспотевшей, разогретой алкоголем ладошке бутылку бренди,
плюхаешься на меня. Я рад -- ведь это плюхнулась моя любимая
мягкая попка. Представила? Замечательно.

Ты чувствуешь мой член сквозь материи моих широченных красных
спортивных, как у чернокожих gangsta из центра Детройта, с
надписью "Champion" на левом бедре, штанов и твоих, в обтяжку,
джинсов. Теперь мы оба -- мы ж у Алекса в гостях --
представляем, что штанов и джинсов на нас нет. Трогательно
чмокая тебя, милая моя Наташка, в затылок, я мысленно, как
всегда, аккуратно и неторопливо, ввожу в тебя свой член. (Так,
впрочем, и будет чуть позже, и старый добрый фей Алекс внизу --
мы-то, с хитрецой в глазах и заговорщески помалкивая, поднимемся
на второй этаж -- опять недовольственно зарычит, что его дача --
не платцдарм для подвигов на почве секса.) Так вот, мои руки
начупывают твою маленькую грудь, ты довольно мурлычешь,
спускаюсь ниже -- к пупку, еще дальше. Ты чуть откинула голову
назад -- и мой язык уже в полости твоего рта, он оккупировал ее,
а ты, милая, ты опять кусаешься. Ты всегда была немножко
вредноватой, но я тебе все прощал. И вот ты кричишь, я любил
твои германские "So, so, oh, mein Gott...", ведь ты, фройляйн
Натали, никогда не опускалась до пошлого "Оля-ля-ля -- дас ист
фантастиш!" из немецких порнофильмов. Мы опять кончаем
одновременно. Нам, по привычке, везет -- Пространство терпеливо
относится к нам.

Мы оба знаем, что ничего этого уже не будет -- ведь тебя больше
нет. Эти скоты нашли тебя и отобрали у меня самое ценное, самое
последнее, что еще оставалось у меня в этой жизни -- тебя.
Теперь я остался один, я абсолютно одинок. Только сейчас,
Наташка, я понял, как ты умела меня обожать. Я тоже готов был
умереть за тебя, ты прекрасно знала это. И готов до сих пор.

Мне пусто, я ощущаю эту пустоту где-то в глубине, в груди. Я
потерял всех, но с тобой, взбалмошной, я ощущал жизнь -- только
со сложными женщинами по-настоящему чувствуешь жизнь. Ради тебя,
удравшей от меня в Москву, я рванул туда же, без прописки в
паспорте, я изъял тогда еще краснокожую паспортину из
домоуправления, без штампика о месте жительства родина не
отпускала своих сыновей -- и сел в поезд Рига -- Москва. Я
убежал прямо из пограничного, латвийского, КПЗ (робежсарги не
удосужились высадить меня вместе с вещами!) -- и успел вскочить
в вагон. В двенадцатимиллионной Москве я нашел тебя -- помнишь,
Восточное Дегунино, проспект 800-летия Москвы, я на пороге? Ты
просто тогда охуела с моей прыти. Это потом уже ты скрылась от
меня в Гамбурге -- и я, за два дня оформив шенгенскую визу,
нашел тебя даже там. Зная, что я достану тебя везде, временно
перебазируясь в Каунас и Таллин, ты даже не пряталась, ровно в
полдень, словно маркесовская "Женщина, которая приходила ровно в
шесть", нам обоюдно нравился этот рассказ, а занимала столик
любого открытого кафе на Лайсвес алее или Ратушной площади --
чтоб мне проще было тебя искать. Хороши были наши кошки-мышки...

Прости меня, малыш -- наверное, я виноват, что ввязал тебя в эту
историю. "Девушки, вы последние?", а после Гайзинькалнс, Ник
Кэйв etc., ты это должна помнить.

Башни у меня, похоже, не осталось -- ее снесло и затопило
очередной волной, я больше не могу без наркотиков, хотя, когда
ты была живой и совершенно реальной, тебя можно было потрогать
рукой или поцеловать, нежно-нежно, медленно, но страстно,
пытался бросить.

Поэтому, извини, но у меня в данный миг не хватает фантазии на
большее, чем представить тебя в том же Гамбурге трахающейся с
пахнущим дешевыми after shave и drinks потным лоснящимся и куда
более толстым, чем был Алекс, гориллообразным негром. И
представить также, что тебе в этот миг -- ПРОСТО ХОРОШО. В
стократ лучше, чем было со мной. Это единственное, чем я могу
тебя поддержать.

"Your funeral -- my trial," -- ведь предрекал в день нашего
знакомства клонированный на аудиокассету голос австралийского
торчка Николаса Эдварда Кэйва.

Моя звезда не светит больше мне.

5.

Я ждал встречи с ними и дождался. Неизбежный meeting должен был
состояться и имел место быть во время похода в пункт приема
стеклотары. Honda -- я сразу понял, кто в ней -- стояла рядом с
домом, на дороге, неподалеку от того места, где я в последний,
тот роковой раз разбил Наташкин BMW.

Окно приоткрылось и из него выглянул ствол. "Ну что, садись," --
произнес уверенный голос владельца волыны, вслед за окном
открылась и задняя дверца. Я сел.

"Выйдешь на пустую дорогу -- щелкнет за спиной пистолет." Если б
пистолет -- наручники зычно щелкнули за моей спиной.

6.

Я лежал на дне котлована, в рыхлом песке, испытывая адскую боль.
Так с людьми не обращались, наверное, ни ежовцы, ни в Дахау, ни
средневековая инквизиция. Тела я не ощущал вовсе. Подпиленные
чуть ниже колен ножовкой ноги, разбитые -- да, да, пресловутой
бейсбольной битой, довелось в этой жизни и с ней познакомиться
-- локти, лицо цвета фантомасовского фэйса, зубы давно
выплюнуты. Чувство времени у меня тоже атрофировалось.

Быстрей б все это кончилось, а братки наверху не в кассу долго
препираются с экскаваторщиком. Быстрей б, но машина чего-то не
заводилась, сверхяркое светило Солнце противно слепило распухшие
как две соседствующие на ветке переспелые колоритные сливы
глаза. Быстрей б -- это тебе даже не бронейбойный ЛСД марки
"инь-янь" или чудовищная смесь пи-си-пи с псевдококсом, которые
вставляют, будто четыре девятидюймовых гвоздя или один
железнодорожный костыль в жопу. Быстрей б...

Помутненный рассудок выдал картинку: наверху котлована появился
ангел. Настоящий ангел с крылышками, выпиравшими из прорезей
кожанки. Ангел был крепышом, коренастым мужичком с голдой, в
спортивных штанах Adidas и высоких "рибоках". С внушительных
размеров гимнастом на груди и мобилой за поясом. Похожим на тех
двух парней наверху, моих истязателей (наверное, из одной
бригады они?), только немножко синеватым, будто контур его тела
освещен кварцевой лампой, и полурасплывчатым, как персонаж
стереофильма, если смотреть на него без соответствующих очков.
Ангел подобрал оброненный братком чинарик и принялся добивать
его.

А чуть поодаль объявились мои орлы, Костик, Алекс, Саня, Коба и
Евдокимыч. Такие же синеватые и расплывчатые, как ангел. Никита
держал в руке уже откупоренную поллитровку. Гаррос перенял
эстафету у Кобы, поднял пузырь и как-то необычайно ласково и
тихо произнес:

-- Ну вот, Газза, и свиделись. Скоро опять воссоединимся.
Видишь, как все выгодно сложилось. Наташка тебя уже заждалась,
привет от нее. Жаль, "Голуазом" не подогреешь, там его нет. Как
мы? Да ничего. Граф пьет там, Алекс тоже. Да и я с Нидермайером и
Евдокимычем стараемся не отставать. Там в принципе недурно.
Ничуть не хуже твоего мифического для нас Амстердама. Пройдешь
прописку -- и все будет в порядке.

-- А как там с музыкой -- небось скучноватые ангелочки летают и
дурной "Yerseday" на лютнях наигрывают? -- ко мне возвращалось
чувство здорового цинизма.

-- Не-а. Мы в плохой компании не пьем, иначе кто нас поймет -- с
Моррисоном киряем. Кашиных и Расторгуевых там не держат. "When
the music's over -- turn off the light!" -- ошарашил меня Граф,
доселе не шаривший в рок-н-ролле и внезапно, как бы невзнайчай,
сплюнувший цитатой из бесподобного Джима. -- Так что break on
throu to the other side...

Тут мне стало невыносимо легко. История моих взаимоотношений с
кругом первым подходила к логическому и скорее даже
долгожданному завершению. Я уходил из давно опостылевшего
зверинца, из мира осточертевших черно-белых снов и танцев.



                                    Fin.


Июль -- декабрь 1998-го,
Рига -- Каунас -- Москва.