Мой милый Августин! Знаю, почта работает из рук вон плохо, но важен сам процесс письма: мне не хватает общения с тобой. За десять лет, которые мы не виделись, я написал тебе столько писем, что их черновики составляют теперь большую часть моих скудных пожитков.
Чем я занимаюсь? Да ничем. Так, убиваю время. Время такая штука, его можно или красть, или убивать, копить впрок не получается - это я испытал на собственной шкуре, как никто другой. Все мы тут приговорены к убийству времени. Жертва сама вкладывает своему палачу в руки кнут и ложится на пыточный стол со словами: "Убивай меня. Убивай, но знай: как только казнь закончится, я сотру тебя в порошок, а поэтому экономь силы, растягивай пытку, смакуй удовольствие, ничего другого тебе не остается".
И вот, я, один из приговоренных к убийству времени, сижу в продавленном кресле со сломанным подлокотником, в просторных цветастых трусах, как у волка из "Ну, погоди!", пишу тебе письмо и одним глазом смотрю телевизор, где наш новый (пятый за этот год) премьер-министр пытается увязать падежи в предложении, которое зачем-то рискнул сказать без бумажки. Я автоматически исправляю его корявые фразы, но не вникаю в них, мне больше интересны глаза премьера - грустные, как у Соломона в библии для малышей, и то ли мне чудится, то ли на самом деле за окном играет шарманка:
Ах, мой милый Августин,
Все пройдет, все.
Итак, мой милый Августин, прошло десять лет с тех пор, как предложенный мной метод получения философского камня мною же был признан антинаучным, и я, с позором изгнанный из Академии, перебрался в эту Богом забытую дыру, где жизнь бьет ключом, т.к. ей ничего другого не остается: мужчины пристраивают к гаражам сауны, к саунам - голубятни, к голубятням - ветряки; женщины направляют энергию ветряков в нужное русло, рожая детей; дети вертятся под ногами у отцов, придумывающих, что бы еще к чему пристроить; старики собираются по два - по три и парят кости в саунах, обсуждая последние новости зубного протезирования, доставленные голубиной почтой - все чинно и благородно.
Я сразу же смекнул, что не впишусь в это коловращение, снял брюки, развалился в кресле со сломанным подлокотником и уставился в телевизор. Не умереть с голоду мне помогали частные уроки, на которых я объяснял юным оболтусам свойства физического маятника на примере ботинка, подвешенного за шнурок к люстре, и заставлял их пялится в микроскоп на распятого булавками скарабея. Научные журналы, приходившие какое-то время из столицы, пылились, неразрезанные, под кроватью. Денег на лабораторию взять было неоткуда, а значит, сиди и не злобствуй. Чтоб как-то бороться с хандрой, я стал пописывать стишки. Помнишь, Августин, как мы с тобой наперегонки строчили опусы заданного объема на заданную тему, и проспоривший бежал за вином. В 9 случаях из 10 бегал ты, мой дорогой Августин. Стихи - штука успокаивающая, а спокойствие - самый лучший из наркотиков, который мне довелось попробовать.
Тогда я еще не научился пускать время вспять, но побочные эффекты этого открытия были уже налицо: мою обитель стали посещать духи великих поэтов прошлого. Они беспардонно слонялись по квартире, заглядывали в кастрюли, воровали шариковые ручки с письменного стола и, перелистывая современные издания своих сочинений, сетовали на скверный шрифт и бестолковость составителей. Один из классиков растолкал меня среди ночи и, ласково глядя в мои очумелые глаза произнес: "Милый мой, да как же вы не понимаете, что все это - чушь собачья. Рифмоплету тягаться со временем - все равно, что зяблику обкакать Эверест". - "Значит, - спросил я, - все эти намеки, все эти туманные фразы, все эти... всё это - блеф?" Поэт задумчиво высморкался в кружевной платочек: "Ну, блеф - не блеф, но некоторым удается". "Удается что?" - "Обкакать Эверест. Но к поэзии это имеет косвенное отношение. У вас же есть телефон? надо сделать пару звонков".
Узнав, что телефон в прихожей, он удалился, шаркая моими тапочками, больше я его не видел.
Килограммы исписанной стихами бумаги отправились под кровать, к научным журналам. Короткий разговор с почившим сочинителем, еще при жизни уличенном в небольшом ку-ку, а по уходу в мир иной (кстати, по собственному почину) уж точно растерявшем всякое чувство реальности, поставил точку в моем двухлетнем сочинительстве. Признаться честно, не в Поэте дело. Эпизод с ночным гостем стал последним звеном в длинной и запутанной, как китайская лапша, цели силлогизмов, приведшей меня к заключению о наивности желания достичь первыми попавшимися подручными средствами цели, достижение которой не терпит кустарщины. Да, Августин, я еще бредил философским камнем, а для его поиска поэзия малопригодна, тут нужна лаборатория.
Следующие два года прошли пестро и неприкаянно: я работал в одной конторе, когда контора развалилась, стал торговать водосточными трубами, торговал весьма успешно, разорился на самую малость; пытался издать свои стихи, не из творческих амбиций,а скорее, из привычки доводить до конца начатое; потом просто ничего не делал: слонялся по улицам, сидел в забегаловках, ходил по знакомым и, наконец, вернулся к частным урокам и продавленному креслу со сломанным подлокотником напротив черно-белого телевизора. Лень и скука овладели мной, первое мешало избавиться от второго, второе усиливало первое.
Однажды среди ночи я проснулся и подумал: "Смерть. Никто не вечен. Вот он я, вот она моя глупая возня, вот она моя смерть, и ...". Затылок пронзило стальной иглой. В холодном поту я вскочил с постели, побежал на кухню, выпил там стакан воды, выкурил две сигареты и, немного успокоившись, вернулся в постель и уснул. Спал я недолго. В затылок опять стали всовывать иголку.
"...", - сказал я и больше уже не спал. Ни в эту ночь, ни в последующие.
Любой дурак тебе скажет, Августин, что мысли о смерти - штука противная: явятся как снег на голову и давай мурыжить; тут главное потерпеть, сами пройдут, я и стал терпеть, но они не проходили, лютовали все сильнее. Днем я торчал в четырех стенах или слонялся по городу с опухшими от бессонницы веками, а ночью ложился в постель и начинал считать иголки у себя в затылке. Очень скоро их количество возросло с двух-трех за ночь до десяти, потом до пятидесяти (курить между ними я уже не успевал), а затем их стало так много, что они почти слились в одну беспрерывную непрекращающуюся боль, сродни зубной. От нечего делать я стал классифицировать уколы по силе, глубине, эмоциональной окраске и т.д. Раз уж пошла такая петрушка, думал я, надо выжать из нее максимум полезного. Я стал записывать свои наблюдения, это как-то отвлекало. Постепенно боль стихла, точнее вошла в привычку, я обнаружил цикличность в последовательности приступов, научился их прогнозировать, а самое главное - корректировать. Еще полгода ушло на то, чтоб в совершенстве овладеть искусством манипулировать своим страхом смерти. К этому времени уколы иголочек превратились в приятное пощипывание в затылке, я бы мог и от него полностью избавиться, но это было бы все равно, что для биолога поставить капкан на любимую лабораторную крысу, напичканную гормонами и фистулами. Я всего лишь расчистил от иголок шесть часов в сутки - с 11 вечера до 5 утра, для сна, остальное время в голове колотила морзянка.
Все иголки разбивались на две основные группы (не считая подгрупп, их было гораздо больше), условно обозначаемые 1 и 0, а заданный цикл припадков периодически повторялся, что давало мне возможность запоминать объемную информацию и производить в голове сложные расчеты. Объект исследования и все лабораторное оборудование теперь помещалось у меня под черепной коробкой. Такой самодостаточностью обладали разве что математики-фундаменталисты периода зарождения устного счета до ста. Я снова вернулся к стихосложению, но уже не пытался бодаться с вечностью, так просто стряпал наспех незатейливый стишок про какую-нибудь вновь-кровь-любовь, чтоб тутже забавы ради набрать в двоичном коде своих иголочек.
Чрезмерное курение и жесткий график работы сделали свое дело, я стал выбиваться из колеи, быстро утомлялся и, чтоб не доводить дело до греха, решил устроить себе маленький отпуск. Надел драповое пальтишко и вышел на главную площадь послушать выступление духового оркестра пожарной команды, устроенное по случаю праздника города.
Улицы были заполнены нарядными мужчинами и женщинами, детишки на каруселях давились мороженным, тут и там сколачивались небольшие группки для распития горячительных напитков, оркестр играл "Прощание славянки". Я вспомнил, что уже несколько лет не улыбался. Надо попробовать, подумал я, а вдруг получится, и стал растягивать губы. Сразу же вокруг образовалась кучка знакомых и не очень людей, они улыбались в ответ, хлопали по плечу и совали под нос пластиковые стаканчики с водкой.
Боже, как хорошо! Алкоголь утекал в отвыкшую от него утробу, обжигая пищевод, как лава выходит из вулкана, если смотреть кино задом наперед; уколы иголочек попытались импровизировать под оркестр, но споткнулись о пожарницкий геликон и так противно стали царапать его, что разбудили в моей голове мохнатого бесенка с толстыми губами, который спросонья немного поартачился, а потом, смекнув в чем дело, выхватил из своего сундучка бескозырку и стал лихо отплясывать матросский танец на носу у хорошенькой девушки, старой знакомой, некогда бравшей у меня уроки не помню даже чего, то ли кабалистики, то ли истории КПСС, а сейчас теребившей рукав моего пальто, требуя объяснить, где я так долго пропадал.
Меня потащили в какие-то гости, где "все нас уже давно ждут", поили сливянкой, сажали мне на колени чьих-то детей, тянущих в направлении стола ручонку с приказом "дай", а ты разбирайся, что им там приглянулось; от души смеялись над моим неверием в умение ведьм превращать краденое молоко в топоры; волокли на улицу смотреть праздничный фейерверк и кричать ура императору; пытались запереть в ванной с хватившей лишку одинокой бездетной, своим жильем обеспеченной, наказывая привести ее в норму, укладывали спать на раскладушку и укрывали пледом, когда последняя рюмка сливянки вставала поперек горла, а утром со словами "Буди звездочета!" звали на кухню пить пиво и вели в другие гости, где нас тоже "уже все ждут".
Праздник продолжался три дня. Очнулся я только к вечеру четвертого дня, на диване, в незнакомом доме, в обществе моей давешней соседки по ванной комнате, сидевшей у окна с сигаретой и листавшей книжку в мягком переплете, в последствии оказавшейся руководством по составлению гороскопов в условиях повышенной облачности.
Обнаружилось, что костюм мой, хоть и изрядно пожеван, но все еще хранит ошметки интеллигентности, а вот носки отсутствуют напрочь. Дама охотно объяснила, что они (носки) постираны и сушатся на балконе, т.к. я наступил в собачкины дела во время медленного танца. Мы дерябнули по одной и я стал откланиваться. "Надеюсь, вы зайдете еще", - сказала дама. "Да, - сказал я, - мне нужно будет забрать носки. "Приходите за ними завтра, они, наверное, высохнут", - сказала она. "Большое спасибо", - сказал я и ушел,
На следующее утро я проснулся, и это пробуждение я, видимо, не забуду никогда. Голова была набита ватой, такое похмелье. Я надел драповое пальтишко и вышел из дому. На главной площади оркестр играл "Прощание славянки". Это снова началсяпраздник. После понедельника наступила предыдущая пятница. Вот так, Августин, я научился пускать время вспять. Ничего сложного тут нет: зациклил иголки - оно и вертится на месте, набрал их в обратном порядке - оно идет назад.
Помнишь, Августин, того негра из пищевого института, который на вопрос "Как дела?", переспросив раз десять, отвечал: "Не понимаю". После восьмой он заговорил. Заговорил сочно, с чувством и почти без мата. Не хватало толчка, чтоб перейти от безликих падежей и спряжений к свободному плаванию по бескрайним просторам великого и могучего. Этот толчок дали ему мы, Августин, хотя, если быне мы, то другие.
Со мной случилось примерно то же: качественный скачок случился во время возлияния. Ходил вокруг да около, а тут бац и случилось, да еще в состоянии беспамятства, А они про какие-то яблоки...
Так вот, сам процесс перемотки - дело нехитрое, главное выучить двоичный код. Самый простой опыт:подгорело молоко, а тебя этот запах нервирует. Берешь, просматриваешь свой код за последние две минуты (или сколько там прошло), выворачиваешь его наизнанку, ноли меняешь на единицы, единицы обнуляешь, в нужный момент снимаешь кастрюльку с огня. Если ставить опыт на людях, они ничего не замечают, телепаются туда-сюда во времени, пока ты их не отпустишь, и уходят дальше по вектору. Это как перематывать пленку на магнитофоне: ей все равно.
Ты скажешь, Августин, с такими возможностями таких дров наломать можно. Можно, мой милый Августин. Можно таскать бумажники из чужих карманов, можно играть на бирже. Можно предсказывать погоду, можно податься в пророки. Все можно, дорогой Августин, да только мне это не было интересно. Лишь однажды я попытался провернуть одну аферу, чисто из научного интереса, но был взят с поличным. Меня препроводили в участок, а оттуда в клинику для душевнобольных, где пытались лечить от клептомании. Именно оттуда я совершил свое самое большое путешествие во времени, длинной во всю мою жизнь плюс два года тому назад, и меня не стало. Мои бедные атомы болтались по вселенной, заняты своими делами, не подозревая, что им предстоит стать мной. Через год наметилось какое-то движение. Меченые частицы начали смещаться в сторону городка, где моим родителям было суждено сойтись в одной постели. Рассыпанный, как горох, по всей честной Ойкумене, номинально не существующий я с волнением наблюдал это длинное мексиканское кино: получится - не получится, а вдруг сорвется?
Роды оказались очень тяжелыми, время пошло своим чередом, и я вернулся домой.
...Я шел домой усталый, грязный и небритый. Стояла ранняя весна, под ногами хлюпал мокрый снег, сапоги пропускали влагу. В магазине я взял две селедки, бутылку кефира, буханку черного хлеба и пачку чая. Поднялся на свой этаж и отпер дверь. На мебели пыль толщиной в палец, из кухни - запах гнили и тараканы, снующие среди кусков чего-то заплесневевшего; щелк включателем - электричества нету, наверно отключили за неуплату. Моя жена ушла от меня за полгода до открытия перемотки, не выдержав безденежья, с того дня в квартире не убирали. Какое сегодня число? По моим расчетам я должен вернуться в исходную точку...
За окном оркестр заиграл "Прощание славянки"...
Я набрал горячую ванну, лег и стал раздумывать, стоит ли перематывать время назад, чтоб уговорить жену не уходить, закидав ее крадеными бумажниками и акциями газовых компаний, или нанять домработницу. Голый я вышел из ванной, на ходу обтираясь полотенцем и увидел себя. Это было не отражение в зеркале, таких больших зеркал в моей квартире нет, да и у голого не может быть отражения в пальто. Я N2 прошел на кухню, выложил на стол селедку, хлеб, бутылку кефира, вернулся и, расстегивая драповое пальто, сказал: "Ты не замечал, когда долго и напряженно думаешь, появляется такая противная испарина, гораздо пахучей, чем обычная, трудовая? Я приму ванну". Чистые и выбритые мы (первый раз говорю "мы", все "я" да "я") сидели за столом, ели каждый свою селедку и обсуждали сложившиеся положение. На двоих у нас была одна бритва, одно кресло, один телевизор, одна квартира, один клистир и, самое главное, одни и те же мысли. Мы бросили монетку, и собирать манатки выпало мне. После всей волокиты с новыми документами и поиском нового жилья, поочередным спаньем на взятой на прокат раскладушке, я перебрался в точно такую же дыру, в точно такую же квартиру, где перед телевизором стояло кресло со сломанным подлокотником, и точно такая же соседка по лестничной клетке подглядывала за мной в дверной глазок. Не удивляйся, Августин, когда в конце письма ты увидишь не мою подпись.
Иногда я думаю, как он там? Отмотал время назад и живет с моей женой или, как я, разгоняет шваброй клетчатый кисель вместо зарядки? И вообще, почему случился этот побочный эффект? Натворил я что-нибудь в состоянии отключки, когда первый раз пустил время вспять, или виной тому носки, оставленные в гостях? Одно несомненно: я N2 закрыл мне дорогу в прошлое, перематывать время, на момент, предшествующий появлению двойника, я уже не могу.
Ах, мой милый Августин,
Августин, Августин...
С тех пор, как начался обвал пространства, этот проклятый мотивчик слышится отовсюду: включаю ли я этот чертов телевизор, слушаю ли радио, сосед ли мальчишка за стенкой врубает свою дурацкую музыку - везде:
Ах, мой милый Августин!
...Сначала исчезла Аляска, потом Канада. Соединенные Штаты сопротивлялись на удивление вяло. Ржа поела их всего за какую-нибудь неделю. Подумать только, мировой лидер! Августин, если будешь когда-нибудь в Америке, щелкнись в обнимку с ихним картонным президентом (кто у них там сейчас?) на фоне Капитолия и пришли мне карточку, я пророню скупую мужскую слезу.
Ежедневно на большой карте мира, купленной по такому случаю в магазине школьных принадлежностей, я красными флажками отмечал границы обвала пространства. Вслед за Северной Америкой исчезла Америка Южная, и ржа пошла дальше по всем направлениям. Когда исчезла Антарктида, мне стало чуть теплее, а может, просто началась горячка. Пресса предательски молчала, по телевизору и радио пели про милого Августина. Австралия передала эстафету Южной Африке, кольцо вокруг меня сжималось. Естественно, обвал пространства происходил только в моем сознании. Америка по-прежнему процветала, тамошние врачи недавно пересадили куда-то откуда-то какой-то орган, боинги ежедневно совершали межконтинентальный обмен пассажирами, Майкл Джексон записал новый музыкальный альбом. Я купил в киоске на углу кассету, дома засунул в магнитофон, нажал play и услышал визгливый голос:
Oh, my dear Augustan!
Тут-то я впервые всерьез задумался, что станет со мной, когда ржа пожалует в гости. Исчезнуть навсегда - полбеды, страх смерти мне подвластен, однако, исчезнуть только в своем сознании - с этим сложнее. Стать просто созерцанием, а такой опыт у меня уже был, не входило в мои планы. Я слишком привык к себе и не собирался отвыкать, Буддами в приказном порядке не становятся. Дом превратился в продовольственный склад. Лавочник был со мной любезен, но держал за ненормального. По утрам я выходил подышать воздухом и, как пенсионер, сидел на скамеечке у подъезда. Люди, спешащие на работу, пересекали границу и исчезали в каком-то тумане - не тумане, в клубящемся киселе в мелкую желто-коричневую клеточку. Вечером они возвращались измазанные в этой липкой гадости. Несколько раз возникала шальная мысль броситься в кисель небытия, но всякий раз непонятно откуда берущаяся сила, похожая на ту, что не позволяет подойти к краю плоской крыши высотного здания, вжимала меня в асфальт. Ладно, чего тянуть кота за хвост, пространство сжалось до размеров моей квартиры. Входная дверь больше не открывалась, в окнах было темно, в уборной, на дне унитаза, там, где исчезают нечистоты, клокотал клетчатый кисель. Я был в ловушке. В музыкальной табакерке.
Ах, мой милый Августин,
Августин, Августин!
Соль-ля-соль-фа-ми-до-до,
Ре-си-си, соль-ми-ми!
По десять раз на день я пробовал перематывать время, но вновь и вновь оно возвращало меня к моему арестантскому положению. Каждую ночь я засыпал в ожидании страшного, но страшное не случалось. Пространство остановилось. Похоже, оно решило обезопасить себя от моих экспериментов.
Продуктов было вдоволь, думать не хотелось. Пару раз звонили какие-то люди, передавали от тебя привет. От нечего делать я открывал окно и шваброй разгонял булькающую пеструю массу. За пару часов, если не лодырничать, удавалось очистить пространство на длину швабры, но следующие полчаса сводили работу на нет. Я зачерпывал ведром кисель и затаскивал в комнату, но он таял, как лед, превращаясь в дурно пахнущую жидкость. Установить ее состав в домашних условиях мне не удалось.
Кончилось все тем, что съестное кончилось, я поголодал пару дней и бросился с головой в кисель небытия. Меня долго носило по клетчатому океану. Оказалось, в нем много островов, чуть больше или чуть меньше того первого. Раз меня прибило к одной женщине. Она принимала мой отказ выйти из дому за сумасшествие, но не прогоняла. Островок оказался непрочным, через полгода волна киселя накрыла меня и унесла прочь от моей хозяйки, к тому времени уже беременной.
Августин! Жизнь моя - кошмар. Большее время я нахожусь в бессознательном состоянии, а когда прихожу в себя, оказываюсь в кресле со сломанным правым подлокотником, перед телевизором, в длинных трусах в цветочек. Августин, мне надоела жизнь бродяги, постоянный страх быть смытым надвигающимся цунами и колобродить в беспамятстве туда-сюда при всем честном народе. Августин! Помоги мне. Стань моим поводырем. Я верю, есть в этом проклятом киселе приличные острова, устойчивые и подходящего размера. Надо найти один такой, где я смог спокойно провести остаток своей жизни. Пусть он будет хотя бы километр в поперечнике - я смогу гулять, ходить за покупками в ближайшую лавку, смотреть новости по вечерам, болтать с соседями. И буду счастлив. Августин! Сделай это ради нашей дружбы, забери меня отсюда. Я не знаю, как долго продержится мое нынешнее убежище, поэтому ты должен торопится. Я не останусь в долгу. Перемотка времени - страшная сила. Я закину тебя в прошлое, и мы сделаем миллионы на недавней денежной реформе. Теперь я знаю, как это делать правильно, чтоб без побочных эффектов. Если ты сочтешь меня сумасшедшим, помоги хотя бы из сострадания. Я жду тебя, мой милый Августин, забери меня отсюда
.
ИЗ СЛУЖЕБНОЙ ЗАПИСКИ Приобщить к делу о махинациях на рынке ценных бумаг.