Это происходило само собой: пока он маленький, он не мог думать мыслями и литературным словом - он думал образами и картинками. Собственно, ему исполнилось шесть лет, а он до сих пор не умеет читать: звуки не идут ему в уши, а между концертом Бетховена и рокерской музыки, доносящейся из колонок старшего брата, он не видел большой разницы. Он даже материнские интонации почти не различал, и дело тут вовсе не в глухоте, а в какой-то аудиальной невосприимчивости, мешающей ему проникнуться написанным словом и музыкой текста. То ли дело картинки!
Впрочем, ему невероятно повезло с мамой: в то время как его бабушка с трагическим придыханием говорила своим подругам, что её внучок растёт дебилом, мама догадалась об этой особенности сына и рисовала красивые картинки к каждой букве алфавита. Он с восхищением смотрел на них, и в голове его рождались ураганы сменяющих друг друга образов, один прекраснее другого: Алмазы, которыми достаточно постучать друг об друга, чтобы от удара на землю посыпалось золото; Абажур, внутри которого вместо лампочки светит фея; Апельсин, наполненный изнутри апельсиновым (или лучше клубничным!) джемом...
- А, - с трудом произнёс он.
Таким образом, он узнавал и новые слова, которые, за неумением писать, запоминал исключительно на слух; получалось плохо, но другого выбора у него не было.
И из этих слов в его голове рождались и проживали свое быстротечное существование самые невиданные и невероятные миры...
Ребёнком быть в какой-то степени удобно: каждая картинка, каждая мусоринка, каждое естественное действие преломляется и превращается не то в магический обряд, не то в нечто фантасмагоричное и волшебное, не то в совершеннейший сюрреализм.
Возможно, у других детей это было не так, но вот лично он и не мыслил другого существования: дорожки - это не дорожки, это циклопического размера пути, усеянные бриллиантовой крошкой; шаг - не шаг, а постоянная борьба с другими мирами, чтобы те не утащили, не нарушили общий ход его невероятного мира. Он смотрел на скрепку и видел вместо неё тощую злую цыганку с внешностью маленькой разбойницы из мультика про "Снежную Королеву"; вместо крылышка от киндер-сюрпризовского самолетика - толстого, неуверенного в себе мальчишку; вместо шатающихся от ветра деревьев за окном - зрителей, бьющихся в экстазе и аплодирующих неизвестному исполнителю...
Удивительные ощущения: когда ты не знаешь, насколько различаются твои фантазии и их объект.
Как-то так он и придумал свой первый полноценный мир.
Вообще поначалу это даже не было миром: это была история - про четырехлетнюю девочку из многодетной семьи, чью старшую сестру похитил какой-то грифон, и она вместе со своей семьей отправилась на её поиски. Для того, чтобы попасть в этот мир, надо было нырнуть через кнопку лифта...
Эта история выросла в его голове сразу после того, как им поставили новый лифт.
Он завороженно смотрел на кнопку вызова: не было в ней ничего примечательного, кроме того, что, при всей своей суровой металлической простоте, глазик её сверкал красным светом. И именно это его и завораживало: он никогда раньше не видел кнопок, в которые была бы врезана маленькая лампочка. Одним за другим в его голове мелькали образы: что в этой кнопке есть маяк, на котором сидит человек и ждёт корабля, что это глаз чудовища, от которого надо срочно спрятаться - пригнуться, например, что... Мыслей было много, но история полностью сформировалась лишь после, когда он уже несколько раз поездил в нём. Он сравнил предполагаемые полеты на грифоне с его поездками в лифте и понял, что они невероятно похожи; тогда и родилась эта история про девочку, похищения и другой мир.
Эта история немного отличалась от всех прочих, что он придумывал: она держалась с ним долго. Действительно долго.
Он продумывал каждый сюжетный ход, каждую малейшую подробность, прорабатывал рождающийся мир. Поначалу он был красный, целиком только красный, и всё в нем были красного цвета, будь то люди, реки, зелень или вещи. Потом он немного усовершенствовал свой мир: всё в нём было нормального цвета, кроме неба - вот небо как раз и было красного цвета, меняющего свой оттенок в зависимости от времени суток. Он был летающим, этот мир: остров, висящий в воздухе. Потом он превратился в остров, свободно плавающий по морю, и не было у него основания. Он рассказал об этом папе, но папа разумно ему ответил, что в таком случае этот остров должен был перевернуться при любом шторме. Папины доводы он принял к сведению, но это не помешало ему серьезно обидеться и дать себе честное слово, что теперь все свои миры он будет придумывать только сам. Он вообще был очень тщеславным мальчиком, не желавшим ни с кем делить свои фантазии.
Он всерьез заболел своим миром; родители отнеслись к этому вполне благосклонно - и если папа ещё ворчал и называл сына "фантазёром", то мама оценила увлеченность сына и теперь рисовала иллюстрации к алфавиту, основываясь на выдуманном мире сына.
- Что это, как ты думаешь? - спрашивала она, показывая картинку с перевернутым зонтиком: в его истории герои добрались на нём до острова детей-сирот.
- Вонтик! - картаво восклицал он, восхищаясь красотой маминых работ.
- А с какой буквы оно начинается? Ну же, подумай, ты же прекрасно это знаешь.
- Вввэ.
- Зззе.
- Вввэ.
- Ох, горе ты луковое, - вздыхала мама, мысленно отмечая про себя, что надо отложить денег на логопеда. - Ну правильно, что уж.
И он радовался вместе с ней, только совсем не по этому поводу - а потому, что его мир от таких посиделок становился больше и красочней.
Сначала казалось, что его мир умер - примерно в тот момент, когда он перешёл из младшей школы в старшую. Он тогда стоял на собрании, кого-то хвалили, кого-то ругали, а он просто стоял и постепенно осознавал тот факт, что как прежде уже не будет. Что ему пора уже понять, зачем он сюда ходит - не просто автоматически и с невероятным трудом зазубривать то, что давалось в младшей школе, а нести ответственность и разбираться в тех знаниях, что он получает. Это осознание резко вспороло его сознание, и на свет, взамен жизнелюбию и фантасмагоричному волшебному взгляду на мир, пришли растерянность и покорность. Ну а что делать, если нужно себя вести действительно именно так?
Отец, конечно, был доволен. Он не был фанатиком взрослого поведения, вовсе нет, хотя иногда и намекал маме, что сын должен себя вести боле зрело и сознательно - но он также и понимал, что всему должно придти своё время. И он дождался этого времени, и теперь забота о воспитании сына легла по большей части на него - тем более что у мамы в то время начался рецидив различных заболеваний, о которых её сын не имел никакого понятия, и ей было просто не до этого.
Однако его мир никуда не ушёл, тем не менее.
Он пытался вернуться к тому состоянию, когда истории и миры вырастали в его сознании с естественной легкостью, но это получалось всё равно куда тяжеловеснее ранних фантазий. Тем более он не мог не опираться на свежеполученные знания, и постепенно в его историях стали появляться элементы того или иного мультфильма, книги... Глупо, конечно, об этом говорить, но иногда он использовал в своих историях даже названия книг из журнала "Мир книги", которые выписывала мама - и в каком-нибудь волшебном фэнтезийном боевичке с элементами "Бакуганов", "Покемонов", "Кто подставил Кролика Роджера" и прочих фильмов появлялись такие выражения, как "роковой котенок", "дом падшей любви", "сладострастная преступница", "марш погибшей молодости" и тому подобные. Это звучало уморительно, но мама делала вид, будто совершенно не замечает такого откровенного плагиата, и говорила своему сыну "Хорошо, милый", "Это очень славная история" и "Расскажи мне что-нибудь ещё".
Только этот мир красного солнца оставался без изменений.
Несмотря на то, что все его выдумки претерпели трансформацию в более сознательные и взрослые истории, этот мир он трогать боялся. Он был его отдохновением; он перестал в нём жить, но каждый день возвращался к нему и с любовью вспоминал свою так и не законченную историю. Его герои не вернулись домой, не стали взрослыми людьми, не ушли, подобно Элли и многим другим - наоборот, они каждый день попадали в разные ситуации, которые им подстраивала злая и прекрасная колдунья, и с успехом из них выпутывались; и похоже это было больше на бесконечный сериал, нежели на логически завершенное произведение. Несмотря на то, что, по прошествии лет он понимал, что мир его невероятно наивен и, пожалуй, является слишком детским, он не мог от него отказаться и тем более - попытаться улучшить или что-то в нём изменить.
Возможно, в какой-то момент это и убило его мир: ведь ему, как и любому существу, нужно развиваться, а не стоять на одном месте.
Ему около четырнадцати. Папа был им очень доволен: мальчик сочетал в равной степени правильное мужское воспитание и невероятную чувствительность, превратившуюся у него не в бессильную слабохарактерность, но повышенную эстетическую восприимчивость.
Он уже давно начал писать: ещё с десяти лет, когда он, наконец, освоил грамоту и понял, что слово написанное является отличным проводником между тем, что происходит в его голове, и окружающими людьми. Впрочем, популярности у него мало: его идеи по-прежнему слишком абсурдны для нормальных ребят из литературных кружков - для него до сих пор отзывалась мучительным позором история, когда он рискнул зачитать вслух свой рассказ про семью, где было 26 детей. Ему тогда было одиннадцать лет, и идею для этого своего рассказа он взял из учебника французского языка, где рассматривал фотографии детей под буквами из алфавита, но кого это интересовало?
С тех пор он писал исключительно для себя. И для мамы.
Он на время забыл о той истории, про мир из кнопки лифта; просто было недосуг. Его голову переполняли другие, более земные истории и идеи, где было мало волшебства и больше - красивого быта и психологии. Сказалось увлечение О"Генри и хорошими советскими писателями 60-х . Мама, впрочем, тосковала по его миру, и ему было неловко, когда она начинала перебирать свои рисунки к его истории. Конечно, она рисовала и к другим его произведениям, но, как она говорила, в них не было этой легкости и очаровательного волшебства.
Он же старался о нём не думать, чтобы не начать стыдить себя ещё больше.
Хотя всё-таки он о нём вспомнил - после очередного разговора с мамой; примерно в то же время он начал ходить к школьному психологу - на удивление адекватной женщине, чей кабинет являлся для него оплотом спокойствия в этом раздирающем изнутри мире. Она поила его чаем, слушала, играла в настольные игры, просвещала в литературе и музыке и была совершенно удивительной женщиной. Он тогда ей и рассказал про всё - про то, какую ностальгию испытывает по своему детству и как его стесняется, про то, как тоскует мама, с каким трудом ему удается прежняя легкость его миров - и так далее.
Она его ни разу не перебивала, не дополняла, не заканчивала за него предложения в своей манере - просто слушала. Под конец, когда он завершил свою исповедь, она налила ему чай сказала:
- Ты прав, если миру суждено умереть, он должен это сделать. Но любую смерть надо проводить достойными похоронами.
- Иии? Что же я должен сделать?
- Пойди навстречу своей маме и напиши об этом книгу.
Он замолчал, не зная, что ей и ответить. Только пробубнил про себя "Ну, наверное, я подумаю", и больше не возвращался к этой теме.
Ко всему, что умирает, он относился примерно с одинаковой схемой, вычитанную из "Кладбища домашних животных": идея проста - если хочешь сохранить хорошие воспоминания об умершем, просто дай ему умереть и похорони. Конечно, ты можешь попытаться воскресить его, но тогда не удивляйся, что ты будешь иметь дело с зомби-монстриком. Это относилось к отношениям, к идеям, людям - всему угодно. И то, что ему сейчас предложила психолог... ему казалось эта идея напрасной гальванизацией трупа. Логичной, но напрасной.
После неё он пошёл домой; в глубоких раздумиях зашёл в подъезд и нажал кнопку лифта.
Лампочка внутри этой кнопки не работала уже неделю.
Он вздохнул и посмотрел наверх, ожидая, когда спустится лифт.
Да уж. Некоторые вещи действительно надо оставить мёртвыми.