Моя мама появилась на свет от большой любви.

Многим детям везет - их рождают намеренно. Такие везучие дети, рожденные от большой любви, свои первые колыбельные песни слышат, еще плавая в утробе матери.

Моей маме повезло.

Степь, жаркая, безветренная, холмистая, перерезанная оврагом, заросшим колючими кустами дерна, выгибала опаленную солнцем спину. В бесконечном пронзительно синем небе парил равнодушный орел.

- Я хочу от тебя ребенка, - сказала моя бабушка моему деду.

По степи, там, вдали, черными пятнами наползали немецкие танки, волоча за собой пыльный серо-коричневый след.

- Сейчас? - спросил дед.

- Да, сейчас, - ответила моя бабушка. Летом 1941 года ей только исполнилось тридцать лет, дед был её старше на два года.

Слева, между двух тянущихся к небу столбов черного дыма, в густой зелени вишневых деревьев испуганно затих поселок. Замерли беленые хаты, осторожно выглядывая между вишневых веток своими узкими окошками в рычащую танковыми моторами степь. Громыхнуло, будто безоблачное небо разорвала на куски неизвестно откуда взявшаяся молния, и за поселком, за верхушками встрепенувшихся и опять затихших садов, потянулся ввысь третий дымный столб. Отступающие части советской армии подрывали угольные шахты, чтобы те не достались немцам. Шахта номер девять, номер одиннадцать и тридцать два бис. Три смоляных дымных хвоста вокруг перепуганного брошенного шахтерского городка. Две шахты из трех мой дед подорвал лично. Дед служил начальником шахтоуправления.

- Я хочу от тебя ребенка. Сейчас, - сказала бабушка.

У деда на правой руке не было четырех пальцев - несколько лет назад оторвало зубчатой передачей шахтного подъемника. Деда не взяли в регулярную армию. Да его ни в какую армию не взяли бы без четырех пальцев на правой руке. Командование отступающей красной армии и местное партийное руководство бросало деда в немецком тылу для ведения подпольной работы. Калека, он должен был казаться немцам неопасным и оставаться вне подозрений.

- Ты же знаешь, я не могу с тобой, - сказал дед и обнял бабушку. - Здесь меня все знают. Выдадут. Мне приказано ехать в Сумы.

Она молча кивнула ему в ответ.

- И я не могу взять тебя с собой, - сказал дед. - Я должен преодолеть почти шестьсот километров по оккупированной территории. Ты понимаешь, что значит, шестьсот оккупированных километров? Надо будет, наверное, много идти. И где-то ночевать. И как-то питаться. И никаких гарантий.

Она опять кивнула.

Я не знаю, как звали первого мужа моей бабушки. А у нее был первый муж. С ним она прожила короткие быстрые счастливые пять лет и еще потом один долгий тоскливый перепуганный год, в течение которого молчаливые военные с малиновыми петлицами на новенькой зеленой форме то забирали ее первого мужа "до выяснения", то выпускали его, то опять забирали, пока однажды не увели в сырой сереющий рассвет навсегда. Никто в нашей семье не знает, как звали ее первого мужа. Имя помнила только бабушка, но даже через много лет, уже умирая от старости и второго инсульта, она, напуганная, так и не назвала его.

Тогда, летом 1941 года, стоя на окраине шахтерского поселка посреди грохочущей жаркой степи, бабушка вспомнила своего первого мужа.

Она помнила, как суровый немногословный боец энкэвэдешного конвоя за табак и золотые серьги пустил ее посмотреть в щель забора на отправку заключенных.

- Ни звука, - сказал боец. - Строго запрещено. Попытаешься хоть пикнуть - стреляю без предупреждения.

Она помнила, как видела через щель в заборе однообразную, серую, жадно хватающую ртами горький осенний воздух, бегущую изможденной трусцой человеческую массу. Мелькали затылки. Мелькали спины. Надрывались в истерическом лае собаки. Собак держали на коротких поводках расставленные вдоль дороги конвоиры.

- Быстрее. Быстрее, сукины дети!

Мелькали худые равнодушные лица. И звук шевелящейся, месящей грязь, ступающей без разбора, кашляющей, хрипящей человеческой массы висел над дорогой, будто туман. Колонна заключенных мутной рекой текла мимо забора, поворачивала за угол и пропадала в воротах, за которыми со злым присвистом маневровый паровоз собирал в цепочку тюремные вагоны.

Он? Или может вот он? Или тот? Не разобрать. Гонит собачий лай заключенных без остановки. Мелькает серый поток в щели забора. Не разобрать. Сжалось бабушкино сердце. Сжались руки с узелком, в котором хлеб, и лук, и его очки, аккуратно спеленатые в чистый носовой платок.

Клацнул за бабушкиной спиной затвор винтовки.

Так бабушка разучилась плакать.

Бабушке не сказали, за что арестовали ее первого мужа. И она так и не узнала, что с ним случилось после ареста.

Стоя на окраине прежней, довоенной, уже никогда не способной повториться жизни, она отчетливо вспомнила, как молча перебросила через забор в колонну заключенных узелок с хлебом и, приглушенная горем, побрела куда-то, сама не понимая куда, но только, чтобы подальше от страшного забора. Вспомнила, и еще крепче прижалась к моему дедушке. Еще раз потерять любимого человека бабушка была не в силах.

- Тебя могут убить, - скала бабушка.

- Могут, - не стал врать дед. Под прицелом приближающихся танков врать не получалось.

- А я хочу, чтобы ты остался жить. Пускай даже только в нашем ребенке.

Мне повезло, как повезло моей маме.

Я тоже появился на свет от большой любви.

Шумел железнодорожный вокзал. Кричали таксисты и носильщики, зазывая пассажиров. Скрежетал, будто желудок от несварения, облезлый репродуктор. Гудел, шаркал подошвами, кашлял, сопел зал ожидания. Перекрикивались тепловозы. Поскрипывали вагоны, с холодным лязгом цепляясь один за другого. Пахло потом, плохо просушенным бельем, смолой и сырым дыханием общественного туалета.

- Я хочу от тебя ребенка, - сказала моя мама моему отцу.

Отец, молодой румяный лейтенант, уезжал служить в далекую и пугающе неизвестную Монголию. Сначала поездом из Луганска в Киев. Потом оттуда самолетом в Москву. Затем из Москвы самолетом в Челябинск, откуда опять самолетом в Улан-Батор. Потом по дикой степи поездом. По степи, не знающей света электрических фонарей, по степи, лениво и равнодушно пялящейся на такие же равнодушные звезды или такое же ленивое солнце. И никого вокруг на многие тысячи километров. Разве что мелькнет где-то вдали кривоногий монгол, остро пахнущий лошадиным потом, оленьим жиром и тухлым мясом, неспеша едущий куда-то по своим монгольским делам на небольшой, похожей на крупную собаку, лошаденке. И по такой степи надо ехать сначала в жутком плацкарте, удивленно глядя на рельсы, странные, совершенно чужие и не уместные для окружившей поезд дикости. А потом еще сотню километров трястись в кузове шумного бортового "Урала", выбирающего путь направлениями, доверяясь чутью измученного бесконечной тряской водителя.

- Я хочу от тебя ребенка. Сейчас, - сказала мама.

- Монголия - не самое лучшее место, чтобы растить детей, - сказал отец.

В Монголии главной ценностью военного поселка оказалось дерево - несчастная, чахлая, вечно умирающая и постоянно выживающая стараниями всех жителей гарнизона лиственница. Наверное, это было единственно дерево на несколько сотен километров кругом. Бережно, будто младенца, лиственницу привез командир гарнизона и лично посадил у входа в штаб. Когда дерево начинало хандрить, и листья корежились и ржавели, весь поселок охватывала тоска, а командир гарнизона мрачнел и осторожно, словно поил раненного товарища, поливал лиственницу отстоянной водой.

- Я не смогу без тебя, - сказала отцу моя мама.

- Но сможешь ли ты быть со мной там? - спросил отец.

Весной вся степь, на сколько мог видеть глаз, становилась пронзительно синей от расцветающих анютиных глазок. Через месяц она красилась в ярко желтый цвет, затем в зеленый, как купорос, а к лету обугливалась и мертвенно чернела от горизонта до горизонта. На протоптанных в траве тропинках извивались яростные клубки брачующихся гадюк.

- Я смогу. Если сможешь ты, - сказала мама.

Через двенадцать месяцев мама ехала со мной, трехмесячным, в монгольском плацкарте к месту службы моего отца.

Оказалось, что монголы не моются, а вместо этого смазывают себя оленьим жиром. Невыносимый, тошнотворный запах переполненного немытыми монголами вагона бросал маму в холодный пот, дурнота накатывала волна за волной и желудок судорожно сокращался. Мама еле успевала добраться в туалет, и там, одной рукой держа меня, а другой обреченно вцепившись за оконную решетку, рвала желчью, надрывая свое давно, еще в вокзальном туалете Улан-Батора, опустошенное нутро.

Моему сыну повезло.

Он появился на свет от любви.

Хотя вполне мог и не родиться. В кризис редко кто решался заводить детей.

Кризис.

Эпидемией гриппа он свирепствовал по миру, накрывая страны волна за волной.

- Может, заведем ребенка? - спросил я свою жену.

Мы лежали на маленьком неудобном старом диване и смотрели по телевизору фильм о Великой Депрессии. Телевизор был наш, а диван - чужой, хозяйский. И квартира чужая, "хрущовка" с одной комнатой в унизительные пятнадцать квадратных метров, в три сотни долларов арендной платы за месяц.

Жена потянулась и взяла со стола пачку сигарет. В маленькой комнате все под рукой.

- Сейчас? - спросила жена.

По телевизору показывали марш безработных в Канаде образца 1932 года. Хорошо было рабочим в тридцать втором году. У рабочих в тридцать втором году не было телевизоров и потому рабочим приходилось собираться в толпы и бастовать, угрожающе трясти плакатами и кричать ругательства в привычное ко всему небо. Мое поколение кричит ругательства в телевизор. И выживает в одиночку. Или вешается под холодным телевизионным взглядом.

- А когда еще? - спросил я.

Вчера по телевизору сообщили про одного миллиардера, который в круговороте кризиса потерял кучу денег, стал миллионером, не выдержал такого потрясения и застрелился. В сюжете показывали его роскошную виллу, тяжелую дубовую мебель, бассейн с прозрачной голубой водой и пистолет, из которого миллионер разнес себе голову.

- Он, наверное, сказал себе - ах, я раньше каждый день ел устрицы, выловленные у северного побережья Франции, а теперь придется давиться паршивыми итальянскими устрицами, или, что еще хуже, американскими. И пулю себе в голову - бах, - сказала жена и щелкнула зажигалкой.

- Вот мне однажды не хватило семьдесят пять копеек на билет, чтобы домой уехать на студенческие каникулы. Пришлось становиться у входа на вокзал и просить милостыню, - отозвался я.

- Выжил? - поинтересовалась жена.

Жене только исполнилось двадцать три года. В самом начале кризиса ее уволили из строительной компании, и вот уже больше полугода жена сидела дома. Она просыпалась вместе со мной, провожала меня на работу, потом долгие часы лежала на диване, изучая пятна на бежевых выцветших обоях, а потом бралась готовить что-нибудь на ужин. От месяца к месяцу придумывать ужин ей становилось все тяжелее и тяжелее. Я приходил домой вечером, стягивал через голову удавку галстука, снимал брюки, а жена уже ждала меня на кухне с тарелкой чего-то дымящегося, в подливе с пережаренным луком.

- Угадай, что это?

Я пробовал, закрывал глаза, демонстрируя удовольствие, и угадывал.

- Курица? Нет? Ты меня обманываешь. Ладно. Но какое-то мясо, это точно. Свинина? Опять не угадал?

Жена счастливо смеялась и целовала меня в макушку.

А мы ели сою. Битки. Гуляш. Котлеты. Мне даже нравилось.

Моему внуку не повезло.

Он еще не родился.

Я иногда звоню своему сыну и спрашиваю:

- Как твои дела?

- Нормально, - отвечает сын и ждет, когда я уже положу трубку.

- Брось свой интернет и посмотри хоть что-нибудь по телевизору, - говорю я. - Наше поколение всегда много смотрело телевизор. Не то, что вы.

Я слышу, как на том конце линии раздраженно сопит сын. Я чувствую, как он хочет только одного - чтобы я поскорее отстал от него.

- Нормально все, па, - отвечает он.

- Влюбись, - говорю я ему. - Брось свой интернет, брось все эти нанотехнологии и гиперпрыжки, влюбись и роди нам с мамой внука. От любви.

- Ты с ума сошел, па. Какие дети? В мире ресурсный кризис, все ждут эпидемию гриппа, национальная валюта нестабильна, а ты говоришь - роди! Не время, па, не время...