Последний раз Петрович выходил из дома в далеком 1986-ом году. Его ноги еще жили, его пенсия еще была деньгами, ему еще было чего хотеть.
Экспериментальная двадцатипятиэтажка подпирала небо. Мимо нес воды свободолюбивый Днепр. Из прорех небесного ватника лезли белые клочья облаков.
Квартира на последнем этаже подопытного дома, квартира Петровича, смелый инженерный проект в вороватых руках прорабов - приз победителю, запланированное счастье, оприходованное по ордеру, успешный итог многолетнего трудового марафона. Петрович светился люголевой лысиной и с гордостью носил форменные брюки.
Пожар случился в том же 86-м году. За смоляными боками дыма пламени было не разобрать. Лестницы пожарных с трудом дотягивались до средних этажей. Двое или трое жильцов выпрыгнули из окон в беспомощный брезент. А Петрович стоял на балконе своей поднебесной квартиры, с горшком фиалок на руках.
Лифт заработал через неделю, но подниматься до его двадцать пятого этажа почему-то наотрез отказался. Соседи доезжали до счастливого 21-го, а оттуда шли пешком, матерясь и вытирая локтями стены. Сначала все долго писали жалобы. После носили кому-то деньги, собранные по квартирам последних четырех этажей. Потом упрашивали, умоляли, приглашали журналистов и инженеров. Петрович видел по телевизору свой дом в местных новостях, даже окна своей квартиры видел и стираные трусы на балконе. А лифт так и не заработал.
Петрович последний раз спускался на землю в далеком 1986-ом году. О том, чтобы пройти четыре этажа пешком - он даже и не мечтал. Утка давно жила под его кроватью. Еда превратилась в перетертую из всего кашу. Его путь из комнаты на кухню мог быть сравним разве что с покорением Севера отчаянными собачьими упряжками Амундсена.
В 1994-ом году у Петровича умер телевизор - дезертировал, предав товарища. В квартире поселилась тишина - на диване расселись воспоминания, колотились секунды в огромном, как Луна, будильнике. Одинаковыми ночами Петрович курил и изобретал радио. Когда удавалось заманить сон в ловушку, приходил А.С. Попов, тряс бородой, но секрета радио не открывал.
Бывало, соседи вдруг приносили Петровичу хлеб или газеты - в зависимости от того, где и когда вспоминали об одиноком жильце. Правда, случалось это редко. Да и тоже - помогай такому, а он дверь приоткроет, заберет молча, и в глазок будет смотреть, как ты по карманам ищешь ключи от своей квартиры. Подпольный он миллионерщик, наверное.
Вечерами Петрович садился под торшер, цеплял на дрожащий нос очки и листал свои записные книжки, пожелтевшие листки в капиллярной сетке линеечек и клеточек, одетые в кофейный реглан твердой, как кафельная плитка, обложки из кожзаменителя. Долго слюнявил пальцы и перебирал неумелые страницы. Искал, и никак не мог вспомнить, что ищет. Потом находил, и никак не мог понять - зачем. Легкий номер, нелегкий звонок. Гудок, гудок, еще. Еще не поздно положить трубку. Еще гудок. Еще не поздно.
- Да, алло! Кто там? - молодой голос, беззаботно радостный. Женщина? Или ребенок? - Алло! Кто там? Говорите, ну!
- Э... Я могу услышать Викторию Петровну?
- Вам маму? Минуточку.
Стукнула, брошенная рядом с аппаратом, трубка. "Мама, это тебя!" - крикнул тот же, толи женский, толи детский голос. Мама. Вот как. Все без него, все не с ним.
- Алло?
Алло?...
Алло, ну что же вы молчите!?
Алло, вы меня слышите?..
Алло. Я вас не слышу. Перезвоните.
Перезвоните. Слышите?
...
- Алло.
- О! Я вас слышу. Вы меня слышите?
- Да.
- Кто это?
- Здравствуй, Вика.
- Здравствуйте. Кто это?
- Как твои дела?
- Все хорошо... Кто это? С кем я разговариваю?
- Как твое здоровье?
- Нормально... Или назовитесь, или я повешу трубку.
Деловито. Серьезно.
- Это папа, Вика.
Пауза. Недолгая и ненужная.
- Ты умер. Или мы умерли. Тебе было виднее. Не звони. Не надо.
Потом Петрович капал из бутылочки с расплывшейся этикеткой в железную кружку. Капля за каждый прожитый год. Что бы отдать должное каждому году. Так надо пить вино на день рождения и водку на похоронах. И кружка железная, что бы наверняка не разбить.
Не было телефона у Петровича в квартире. Не успел провести. А и был бы - что толку. Какая разница. Сгруппировавшись, падали друг за другом с соседнего балкона вниз голуби, раскрывая крылья почти у самой земли.