Белянский Павел : другие произведения.

Украина - Время Выбирать

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    размещаю здесь, потому что боюсь потерять начало повести на личных носителях. Высказывайтесь, кому есть что сказать. Может быть, ваше мнение поможет мне в написании...

Все здесь выдумано, кроме правды.

Автор предупреждает, что слова героев книги могут не совпадать с его мнением.

Украина. Время выбирать

Глава 1

   Катился к концу тревожный 2004-ый високосный год. Замесил по всему миру кроваво-тротиловую кашу радикального терроризма, разломил земную кору, забрав волной Индийского океана сотни тысяч человеческих жизней. И вот, под занавес, разрубил Украину, как казачьей шашкой рассекают голову от виска до мочки уха, косо разделил страну на "оранжевых" и "бело-синих".
   Когда успела Украина пропитаться этой злобой, этим страхом и этой жестокой непримиримостью? Нет, поздно, поздно командир гарнизона полковник Бужин Алексей Петрович заметил, когда всех поделила, не делая исключений и не давая поблажек, страшная сила, не обратил внимания, не зафиксировал. Только вдруг теща, с которой и раньше никак не ладились отношения, долго молчала, принимая в гостях дочь и Алексея Петровича с детьми, сидела ровно, независимо, смотрела с вызовом, будто нашкодивший ребенок, и вдруг выдала - этот ваш президент, и ваша власть, и ваши дела, а на человека вашим плевать, все на чужом горбу хотят.
   - Да отчего же - ваш? - не понимал и удивлялся Алексей Петрович.
   - Да уж, не наш, дело понятное, - заявляла теща и уходила к себе в комнату, гордо неся маленькую лысеющую голову.
   Сложный год. Ох, сложный.
   Ваш - это теща еще и с намеком на повышение Алексея Петровича, которому в этот високосный год присвоили очередное звание полковник. Полковник, командир бригады, командир гарнизона, Бужин Алексей Петрович, понятно, обласкан властью, значит и президент теперь только его, Бужина, словно четыре года назад не ставила теща крестик напротив фамилии Кучма в бюллетени, не выбирала, не голосовала, не соглашалась. Да и черт бы с ней, старухой. Но вдруг жена, Танечка, пускай и на десять лет младше Алексея Петровича, но ведь не девочка, тридцать лет, и уже у них двое детей, Катя и Коленька, а вдруг начала говорить странные вещи про народный выбор, и общее недоверие к власти, и про то, что так жить нельзя. А разве нельзя так жить, когда муж у тебя - самый главный в поселке человек, и у вас трехкомнатная квартира, а в ней новая мебель, и в ванной итальянский кафель, и в соседнем селе ваш дачный домик глядит на мир восторженными окошками, и вишни тянут тяжелые, в алых ягодах, ветки в соседний двор, и еще вот только осталось достроить баньку? Было время, помотались по гарнизонам, покидала служба по стране, потаскала. А теперь - все, финишная прямая, за которой все яснее и четче виднеется благополучная старость, пенсия, воспитание внуков, семейные вечера на летней кухне под стрекот кузнечиков, спокойствие и безмятежность.
   И разве не жить так?
  
  
   В 2004-ом году 19-го ноября Бужину исполнилось сорок лет.
   В народные приметы полковник не верил, и, как будто назло судьбе, отпраздновал суеверную дату с размахом - в ресторане областного центра, в окружении вышестоящего командования и прочих полезных людей, с экзотическими фруктами в высоких вычурно гнутых вазах, со специально доставленным из Грузии коньяком в матовых пузатых бутылках, с установленным на большом блестящем блюде в центре стола жареным поросенком, украшенным майонезными цветами и яблоком в опаленном печным жаром рту.
   Толстеющий, с уже обозначившимся животиком, но еще крепкий в плечах, с пухлыми маленькими ладошками и неожиданно женским ртом на крупном лице, Бужин, одетый в дорогой гражданский костюм светло-серого цвета, встречал уважаемых гостей в холле ресторана. Стоял на пороге банкетного зала, радовал глаз армейской выправкой, дружески обнимался с генералами и чиновниками и целовал руки их женам, галантно склоняя голову и демонстрируя гостям бледно просвечивающую сквозь редеющие волосы макушку.
   А вечером, в военном поселке, за бежевыми шторами своей спальни, снимая через голову ослабленный, но не развязанный галстук, устало жаловался жене Тане:
   - И в воскресенье здесь выставляться. Традиция, черти ее забирай. Как все не во время.
   Девятнадцатое ноября, между прочим, это еще в Советском Союзе день ракетных войск и артиллерии. По давней традиции, прижившейся в семье Бужиных с беззаботного Алешкиного детства, в воскресенье, следующее за девятнадцатым ноября, у Бужиных за одним столом собирались сослуживцы отца и друзья Алешки и дружно отмечали день, когда рождаются настоящие офицеры. Давно не стало отца, поредели и его бывшие сослуживцы, разбросало по миру друзей Бужина, вихрастых мальчишек, детей полков и матерей-декабристок, нет Советского Союза, и нет в независимой Украине никакого праздника девятнадцатого числа ноября месяца.
   А традиция осталась.
   - Воскресенье, это как раз двадцать второе, - качала головой Таня, стирая ватным тампоном с лица косметику. - Выборы президента.
   - Не во время, - соглашался Бужин, укрывался одеялом и вытягивал с наслаждением усталые ноги. - Как же все не во время.
  
   Серое двадцать второе ноября, сухое и пыльное с утра, в ржавчине давно облетевших листьев, к обеду заморосило неприятным холодным дождем. К избирательному участку, расположившемуся в холле второго этажа поселковской средней школы, вслед за дождем потянулись и избиратели, приодевшиеся точно к празднику семейства с детьми, смешливые студенты разноцветными группками и обреченно равнодушные солдаты, эти уже пятнисто-зеленым строем, под командованием зябко кутающихся в плащ-палатки офицеров. Промокший желто-синий флаг над школьным крыльцом вяло покачивался и иногда, от неизвестно откуда залетевшего на школьный двор резкого порыва ветра, хлопал, будто пытался зааплодировать надрывающемуся по соседству репродуктору.
   - Нииичь яка мииисячна зоооряна яааснайаа, - выводил репродуктор.
   Здесь, у бужинского дома, стоявшего на краю поселка у самого леса, слышалось только искореженное и несколько раз отраженное от стен эхо:
   - Ии... а... Иии... а... ооо... а...
   Таня прислушалась в открытую форточку к страстному голосу. Певец давно умер, а страсть его жила и трогала девичьи сердца с былым жаром. "Да, с жаром, - подумала Таня, но в голове неприятно мелькнуло. - Как бы утку не пережарить".
   Отряхиваясь от дождевых капель, на кухню вошел Бужин, начал доставать из пакета и выставлять на стол всякую снедь, о которой как всегда забыли, но успели вспомнить в последний момент и за которой уговорили Бужина сходить в ближайший магазин. Лимон, оливки в жестяной банке, хлеб, масло, кусок сыра, две бутылки минеральной воды.
   - Погода ни к чертям. Дождь, а холодает. Но народ нарядный движется, как на Первомай, - заметил Бужин, вынимая продукты. - Да. Там уже танкисты из школы в расположение промаршировали, так что скоро наши будут.
   И действительно, только успел переодеться Бужин в светло-серый костюм, как зачирикал звонок на входной двери, и в квартиру нерешительно, будто боясь помешать или уронить, например, вешалку в углу, сначала заглянул, а потом вошел долговязый начальник штаба бригады майор Шансов Дмитрий Павлович, с букетом роз в одной руке и бутылкой из зеленого мутного стекла в другой. Хотя и виделись с утра на избирательном участке, Шансов еще раз обнял Бужина, вручил букет Тане и немедленно увлек комбрига на балкон, где начштаба, было видно через стекло балконной двери, стал что-то рассказывать, нашептывая Бужину на ухо и периодически кивая головой, будто пытаясь клюнуть его свои длинным носом в плечо. Следом за Шансовым немногим позже пришел командир танкового батальона подполковника Гречко Андрей Николаевич с букетом ромашек подмышкой. Последними, отдуваясь, хватая ртом воздух и никак не в силах продышаться после подъема на третий этаж, явился начальник отдела кадров майор Шалиевский Сергей Александрович, широкоплечий и толстопузый, одинакового размера что в высоту, что в длину, что в ширину, и его жена Света, маленькая тоненькая женщина с большими детскими глазами.
   Света тут же с порога сообщила Тане, что весь поселок гуляет, а на выборах побеждают "бело-синие", как только что, перед самым выходом из дома, сообщили по телевизору, а за "оранжевых" тоже голосуют, но у нас говорить стесняются или бояться. И какая все-таки ерунда, сначала голосовать за "оранжевых", а потом бояться в этом признаться. Света говорила и смотрела при этом на мужа с вызовом, а тот будто не замечал ее взглядов, внимательно изучал книжный строй Бужинской библиотеки и спрашивал у хозяйки про здоровье детей. Таня, припудренная и переодетая в новое бирюзовыми цветами платье, замечательно ей шедшее, что сразу отметили все офицеры, так вот, Таня отвечала, что с детьми, спасибо, все в порядке, и они гостят сейчас у ее мамы, пока день рождения и нет никакой возможности ими заниматься, и еще соглашалась со Светой, и со своей стороны замечала, что стесняться, а тем более бояться, глупо, а сама она голосовала за "оранжевых", отчего все сразу удивленно посмотрели на Таню и почувствовали себя неловко, а Света, так она испуганно заморгала большими детскими глазами, всплеснула руками и сказала - ах, Боже мой. Но тут с балкона, замерзшие и мгновенно раскрасневшиеся в тепле, вернулись Бужин с Шансовым, и все, соблюдая очередность по званиям, стали поздравлять Бужина.
   - За стол, за стол. Все за стол, друзья.
   Гости задвигали стульями, усаживаясь.
   - Только чур не говорить о политике, - попросила Света и виновато посмотрела на Таню.
   - Тогда и о работе ни слова, - предложила Таня.
   - Дамы. Это провокация. Тост за вас всегда третий, - шутя покачал головой Шансов, встал с рюмкой в руке. - Здоровье господина полковника.
   Офицеры дружно встали и выпили.
   Долго крепились, старались не трогать политических тем, но выпили, и выпили еще и вот, к концу вечера таки схватились, замахали руками, заспорили.
   - Вы прекратите передергивать, - кричал захмелевший Шансов, размахивая вилкой с наколотым на нее грибком. Высокий, носатый, с длинными худыми руками, Шансов в любом доме выглядел так, точно ему было мало высоты потолков, и он боялся зацепить острой макушкой люстру. - Очень может быть, что у кого-то и дача, и квартира, и всякое благополучие. Но если есть возможность изменить страну, грех ею не воспользоваться. Нас потом наши дети не поймут. И не простят. Иногда надо уметь отличать личное. В смысле, разделять.
   - Ты это брось, Дмитрий Павлович, - отозвался Бужин. - Забыл, кто лишил военных пайка? Кто отменил военным почти все льготы? Этот твой Ющенко, да он от армии камня на камне не оставит, дай ему волю. Ему не армия нужна, а голоса избирателей. Он вместо армии сюда НАТОвцев навезет, а нас с тобой под зад, на пенсию, если еще что-то останется от нее, от пенсии.
   - Это собственничество. Да-да, собственничество. Такие настроения губительны для страны! - не унимался Шансов и отмахивался от молчаливого Шалиевского, пытающегося ухватить начштаба за рукав и усадить. - Да что же вы мне слова сказать не даете? Ваши, конечно, могут задавить оранжевых, даже нами могут задавить. Ваши - они такие, мало с кем считаются. Но народ, его не передавишь!
   - А мы? Мы что же, теперь и не народ? - возмутился Гречко.
   - Вот только не надо, - мотал головой совсем пьяный начштаба, и Шалиевский наконец справились с ним, усадил, вручил вместо рюмки стакан с водой, утихомирил.
   Расстроился Алексей Петрович, слушая своего начальника штаба, совсем неглупого, кстати, человека, опытного, проверенного, обличенного его, Алексея Петровича, доверием. И опять эти "ваши". И, как не крути, по всему получалось, что они, эти "ваши", действительно выходили именно что его, Алексея Петровича.
   Эх, туман в голове, туманище. Поползла комната куда-то влево.
   - Мне тут наш проверяющий из штаба корпуса говорит - господин полкивник, доложить про пидготивку до зимовых навчань, - говорит Бужин.
   - Полкивник?
   - Именно так. Полкивник. И пидготивка. Черт знает что!
   - Ничего, у нас есть майор, так он все "а" меняет на "о", а все "и" на "ы", и уверен, что после этого разговаривает на украинском.
   - Это как же он говорит? - удивилась Света.
   - Так и говорит. "Прыкозываю ысполнять!"
   - Ха!
   - И куда, разрешите поинтересоваться, смотрит наш президент? - вырывается из тумана Гречко и злится.
   Гречко, плотный, похожий на пивной бочонок, к которому насмешливый скульптор в припадке алкогольного веселья неряшливо приделал крупные мясистые уши и жесткие усы, упер немигающий взгляд в Шансова, тот моргнул, отвернулся.
   - Куда, я вас спрашиваю?
   - А куда вы ему смотреть прикажете? Сейчас на Януковича, а когда тот победит, будет на поплавок смотреть.
   - Понятное дело, куда смотрит, на большого брата.
   - Что-то у нас последнее время этих больших братьев развелось, как родственников у выигравшего миллион балбеса. Все в старшие братья норовят, и американцы, и россияне, и европейцы.
   - Американцы с Европой нашему Кучме не братья. Россия - вот куда он смотрит.
   - Ну, американцы, так и быть, соглашусь. Но про Европу это вы, ей богу, зря. Слушает он ее, и никуда не деться. Там уже не политика, там бизнес.
   Выскочил с рюмкой в руке, как черт из табакерки, откуда-то сбоку Шансов, качнулся пьяно.
   - Здоровье новорожденного, товарища полковника! - крикнул, опрокинул рюмку, выпил до дна и сел, почти упал. Все дружно выпили, зажевали, закусывая, замолчали.
   - А я бы всю эту оранжевую сволочь, - жестко, сузив глаза в черные щелки, рыкнул в тишине Гречко и с силой грохнул по столу крепким кулаком. Раскатистое "р-р-р" прозвучало угрожающе. - Всех! Танками! К чер-р-ртовой бабушке! Вот тогда бы в стране порядок в раз наступил. Полнейший порядок. И армию все зауважали бы сразу, в один миг. И льготы бы вернули, и зарплаты бы подняли. А почему? Потому что нужные мы бы стали. Очень нужные и полезные. Вон, в той же России, когда там все об армии заговорили с почтительным уважением? Когда офицером стали деньги человеческие платить и после выхода на пенсию перестали на улицу выкидывать без квартир и без спасибо? Правильно, после Чечни. Потому что в Чечне война! И офицер нужен, сразу нужен стал государству. Необходим! А значит - мил и дорог!
   - Ну это ты, Андрей, совсем зря. Никак я от тебя не ожидала, - Таня, жена Бужина, удивленно смотрела на Гречко. - Ты что же, предлагаешь за ваши льготы по своим стрелять? Ты! Офицер! Не защищать, а расстреливать?
   Таня оглядела сидящих за столом, точно впервые увидела гостей. Гости притихли, прятали глаза, уткнувшись в свои тарелки и бросая оттуда настороженные взгляды на Таню и Бужина. Бужин посерел, рассержено засопел, вдохнул, словно хотел что-то сказать, но промолчал и взял жену за руку, крепко ее сжав. Таня раздраженно и будто не узнав, взглянула на мужа, вырвала свою руку и, повернувшись к Гречко, с силой и воодушевлением продолжила.
   - Что же это вы, офицеры? Офицеры! - воскликнула Таня. - Только о себе думаете. О пенсиях своих, о льготах. Да разве может позволить себе офицер, единственный смысл которого умереть, защищая свою родину, так много думать о себе? И чем, скажите, чем провинились люди, что устали слушать пустые обещания и захотели лучшей для себя жизни?
   Гречко, будто не заметив командирского настроения, ответил резко.
   - Ладно бы, хотят лучше! Но ведь их всех используют! А, главное - врут и врут, врут и врут. И те, и эти. И эти, и те! Тут недавно один на автобусной остановке давай разглагольствовать. Говорит, - тут Гречко, изображая кого-то, заговорил тонким противным голосом, - Кучма готовит фальсификацию результатов выборов. А? Как вам заявка? Да ладно, если б это была правда! Говорю - ты-то, сопля, откуда знаешь? Ну, взял я этого гада за воротник.
   - А в расположении части вчера два офицера подрались, - заметил со своего места Шансов. - Из-за политических взглядов подрались. И трезвые были.
   - Да ну? - удивился Гречко. - И кто?
   Шансов мутным взглядом оглядел всех присутствующих.
   - Первый у нас случай, чтобы не по пьяному делу и не из-за мадамы, простите, уважаемые Танечка и Света, а вот так, за политику.
   - Так кто?
   - Да какая разница - кто! - Бужин раздраженно отодвинул от себя тарелку и глянул сначала в сторону насупленного Гречко, а потом на разгоряченную своей речью Татьяну. - Я хочу всем еще раз напомнить - армия вне политики! Голосовать - это сколько угодно, запретить не могу. Но за агитацию, за политические разговоры в расположении части наказывать буду нещадно! И этим двум гладиаторам по выговору влеплю! Наша задача - сохранять суверенитет государства, а не революции устраивать! Есть действующая власть, которую все мы, хочу вам напомнить, все выбирали. И есть долг и присяга. Им я вас прошу и следовать.
   В тишине было слышно, как зло сопит Гречко и шумно, как лошадь, пьет воду Шансов.
   - И ведь вот так ничего не сделаем. Просидим, промолчим и все, все потеряем, - не выдержал Гречко, отмахнулся, точно от мухи, от тоскливых мыслей, выпил.
   - Да еще ничего не ясно.
   - У нас когда ясно, уже всегда поздно...
   - Танками давить - это мы умеем. Как же. Давили уже, - Шансов говорил, стоя в дверях, одной рукой опираясь о косяк, а другой пытаясь застегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Пуговица не давалась, выскальзывала из непослушных пальцев. - В Чехословакии давили, как же. И что? И что, я вас спрашиваю? Выгнали нас. И из Чехословакии выгнали, и из Венгрии, и из Польши. Поганой метлой из Европы вымели, и духу не осталось! Вот раздавишь ты всех оранжевых своими танками, Андрей Николаевич, и что потом будет, как думаешь? Разбегутся они, думаешь, по своим норам, осознают свою неправоту и заживут, как тебе хочется, так? Что разбегутся, тут ты прав. От тебя разбегутся. Но только для того, чтобы по своим норам топоры получше наточить. А потом с топорами пойдут на площади, а оттуда танкистов выковыривать. И вот тогда уж точно война. А с кем воевать будем? С кем?
   Шансов позеленел, схватился за грудь и заскрежетал.
   - Саша! Ему же плохо! - закричала Таня, - В ванну его!
   Гречко схватил Шансова за талию и утянул в ванную комнату, откуда через мгновение послышалось, как рвало перепившего начальника штаба.
   Гости, утомленные праздником и сославшись на завтрашний рабочий день, разошлись рано. В показавшейся неожиданно пустынной после многочисленного застолья гостиной убирались Таня и согласившаяся помочь соседка. От разоренного стола кисло пахло. Было душно. Бужин, хмельной и уставший, распустил узел галстука, отдернул шторы и открыл балконную дверь. Ветер, сырой, холодный, ворвался в комнату, сорвал со стола и закружил бумажные салфетки. Бужин вышел на балкон, подкурил сигарету, затянулся, обжигая горло горячим дымом и выдохнул в темноту, сгустившуюся вокруг военного поселка. В нескольких километрах, на укрывшейся в лесу турбазе, кто-то запускал салют, и взрывы, не видимые с балкона, но отчетливо слышные, казались Бужину приближающейся канонадой. Вспомнился разговор с Шансовым, пришедшим раньше всех гостей, вручившем Тане три кремовые розы и увлекшим Бужина сюда, на балкон, где свистящим шепотом, иногда срываясь на командирский бас, Дмитрий Павлович доложил последние гарнизонные новости. Новости не радовали.
   - Их заметили идущие через лесок в расположение офицеры. Шли, говорят, тропинкой от поселка к танковому полку. Тут смотрят - бегут человек десять, в форме, с оружием и без знаков различия. Далековато, говорят, бежали, лиц не разобрать. Решили, что это разведчики тренируются. Хорошо, офицеры в курилке про них заговорили. Рассказывают, смеются, прям анекдот! Я, как услышал, сразу планы подготовки поднял. Потом вызвал к себе командира разведроты. С соседними частями связался. Одним словом - не наши это разведчики по лесу бегают. Неизвестно кто это. Я командиру приказал помалкивать. И этим глазастым офицерам тоже молчать приказал, на всякий случай.
   - Черт знает что! - Бужин зло выругался. - Кто из офицеров заметил незнакомцев? Почему сразу не доложили? У нас здесь что, военная часть или пансион благородных девиц? Люди в форме бегают с оружием под носом у бригады, а у этих одни шутки на уме! Ну я завтра проведу с ними профилактический лекторий. "Контрики" в курсе?
   - Никак нет. Я сразу к вам.
   - И что думаешь?
   Шансов неопределенно повел плечами.
   - Может быть это гражданские бегают, в пейнтбол играют. Или в этот, как его, в страйкбол. Для грибников, все-таки, холодновато уже.
   - Гражданские, - задумчиво проговорил Бужин. - Хорошо бы...
   - А может быть это не наши разведчики тренируются, а корпусные. Или спецназ. Киевский, к примеру, спецназ. Или Одесский. Они тоже по стране часто бегают. Ну, а если подумать о худшем, то это вполне могут быть и шпионы. НАТОвские разведчики, например.
   - Этого нам только не хватало.
   Бужин внимательно взглянул на своего начштаба. Шансов не шутил, смотрел серьезно, чуть взволнованно.
   - Может, на всякий случай, усилим охрану складов? - Шансов задал вопрос, заранее зная отрицательный ответ командира, но не спросить не смог - уж очень неспокойно было на душе от непонятных военных в лесу.
   - И думать забудь, - Бужин уперся руками в балконные перила, окинул взглядом военный городок. - Ты представляешь, какой шум сразу подымится? Люди и так все на взводе. Да и на каком основании, скажи пожалуйста? Кроме наших с тобой размышлений и свидетельства парочки разгильдяев у нас ничего. Так? Так. Значит, пускай этими бегунками "контрики" занимаются, выясняют. На то они и контрразведка.
   - А мы?
   - А мы. Идем мы водки выпьем за новорожденного.
   Неизвестные, замеченные в лесу офицерами, никак не шли из головы комбрига. Он живо представил себе, как сейчас в лесу, где-то под самым полком, лежат на холодной земле неведомые диверсанты, опершись спинами на вещмешки, сжав замерзшими руками автоматы, задрав вверх гудящие усталые ноги, уперев их в стволы сосен, чутко дремлют, хватая сырой воздух воспаленными ртами. И командир диверсантов в который раз повторяет в уме одному ему известное задание, продумывает вероятности, взвешивает возможности и, в который раз остановившись на давно принятом к исполнению варианте, приказывает себе уснуть на два часа, и тут же проваливается в сон, короткий и тревожный. И часовой, залегший в ельнике чуть в стороне от общей группы, вслушивается в темноту, неслышно с аппетитом грызет каменную галету. А совсем рядом копошиться опоздавший впасть в спячку сонный ежик, гребется в мокрой листве, торопясь закрыться в своей норе и забыться до весеннего тепла. Вся картина представилась комбригу так отчетливо, что он вздрогнул и зябко повел плечами, ощутив предательский холодок, побежавший от затылка по спине.
   - Ну что ж ты в одной рубашке? Заболеешь, Леша, - сзади подошла Таня, накинула на плечи Бужину его пиджак, обняла, уперев голову ему в спину.
   - Спит? - спросил Бужин про Шансова, которого Таня не позволила никуда отправлять и положила на диване в зале, рядом с праздничным столом, заставленным свежевымытыми бокалами и тарелками.
   - Куда ж он денется. И как ты только позволил ему так напиться. Я тебе удивляюсь, Леша.
   - Ничего. Всем надо было расслабиться.
   Таня встала рядом с мужем, достала из кармана мятую пачку сигарет, с досадой обнаружила, что сигарета в пачке последняя, и подкурила от протянутой Бужиным зажигалки. Огонек на мгновение осветил ее худое лицо, встревоженные глаза, тонике, чуть дрожащие пальцы.
   Когда это случилось? Бог мой, неужели целых пятнадцать лет назад Бужин впервые увидел Таню? Помнится, была весна 1989 года, жаркая, цветная, и перрон, у которого мрачнел военный состав с танками на платформах и офицерскими вагонами. Перекрикивались маневровые тепловозы. Пахло теплым асфальтом, дымком вагонного титана, яблоками и полевыми цветами. Танковая дивизия Южной Группы Войск покидала Венгрию. Осиротевший гарнизон у городка Таборфалва, который все наши называли не иначе, как "Таборвафля", выглядел тоскливо и обреченно. Жилые когда-то дома и казармы с заколоченными подъездами были похожи на обглоданные до пожелтевших костей многоглазые черепа, уныло пялящиеся своими глазницами-окнами в равнодушный мир. Пустынные улицы, точно после взрыва водородной бомбы, по которым бродячие собаки, одичав от безнаказанности, водили хороводы собачьих свадеб. Хмурая молчаливость городка, покинутого своими военными жителями, выглядела особенно угрюмо на фоне входящей в силу весны - тут и там зеленеющей клейкими молодыми листочками, цветущей клумбами перед штабами полков, искрящейся солнцем, в лучах которого уже чувствовалась скорая беспощадная летняя жара.
   Бужин увидел Таню среди школьников, которых из соседних городков привезли провожать военную часть, первой из состава Южной Группы Войск покидающую Венгрию. Таня, вместе с остальными, стояла у платформы, смеялась, показывая белые зубы, и махала букетом полевых цветов. Все школьники размахивали букетами тюльпанов, привядших, с резиновыми колечками на красных бутонах, одетых на цветки, чтобы лепестки не рассыпались. Сначала русские, а потом венгерские генералы говорили прощальные речи, а Бужин, с капитанскими погонами на новом кителе, все смотрел и смотрел на Таню и на этот удивительный среди официальных тюльпанов такой неофициальный душевный букет полевых цветов, пока состав не дернулся и не понес Бужина вместе с танками и офицерами в пугающую своим поведением родину.
   Так они увиделись первый раз. А познакомились они в Киеве, куда через два года каждый приехал учиться: Бужин - в национальной академии обороны Украины, а Таня - в медицинском университете. Хотя, много позже, вспоминая перрон у Таборфалвы, каждый всегда путался в деталях, то Таня никак не могла припомнить букета у себя в руках и утверждала, что все это глупости и выдумки Алексея Петровича, то Бужину вдруг начинало мерещиться, что тогда с перрона ему махала не Таня, а кастелянша офицерского общежития Светочка, пробравшаяся в школьный строй.
   Неужели так и было? Правдами и неправдами полученная в строительном общежитии комната недалеко от метро "Дружба Народов", тесная, с обоями в тараканьих тропах, каштаны в высоком окне и первые шаги дочери Катеньки. Потом Кривой Рог, казарменный уют офицерского общежития, склочная соседка и ее супруг, напивающийся каждую пятницу, а иногда и каждую среду, и бесконечные ночные дежурства жены в больнице скорой помощи. А потом - военный поселок, рождение Коленьки, и, наконец, уютная кухня с низким бежевым абажуром и любимая работа, на которой как будто никогда и ничего не происходит без тебя.
   - Леша, когда "оранжевые" победят, что с нами будет? - Таня посмотрела на Бужина так, точно ее интересовал не ответ мужа, а его реакция на вопрос.
   - Да с чего ты решила, что они победят? Откуда ты это только берешь? - Бужин раздраженно затушил сигарету.
   - Я не беру. Лешенька, не беру я! Но ведь, посмотри, что творится. Ведь все может быть. А ты. А ты...
   - Что, я?! - Бужин схватил Таню за руку, затащил ее в комнату и стал там перед ней, точно вырос и подпер лысеющей головой потолок. - Я! Может ты забыла, но я прежде всего командир гарнизона! А ты - моя жена! Мы не можем! Не имеем права думать по-разному! Ты! Ты не видишь, что происходит? Ты не понимаешь, что твое "оранжевое" увлечение - это для всех, для всех!, выглядит, как предательство? Ты для всех в гарнизоне прежде всего жена комбрига! Ты не имеешь права говорить не так, как я! Думать не так, как я! На мне тысячи жизней! На мне оружие, способное разорвать эту страну в клочья! В пыль! Со всеми - с оранжевыми, с бело-голубыми, с красными, с желтыми, с фиолетовыми в крапинку! И ты - ты! - вместо того, чтобы поддержать меня, заводишь свои бесконечный разговоры о судьбах родины! Есть государство, и моя бригада обязана его защищать, какого бы цвета оно не было! А ты предаешь меня! Предаешь на глазах у подчиненных! Ты это понимаешь?
   - Не ори на меня! - Тане наконец удалось вырвать руку из цепкой хватки Бужина. - Жена комбрига! Что ж теперь, у меня своего мнения не может быть? Или думать мне запретишь?
   Таня зло сверкнула глазом, развернулась и вышла в коридор.
   - Стой. Куда пошла? - крикнул Бужин.
   - Офицерами своими командуй. А я человек гражданский, - Таня вошла в зал, уже в сапогах и в пальто, презрительно глянула на Бужина, но, встретившись с тревожным взглядом мужа, осеклась, повернулась спиной и тише, через плечо, добавила, - За сигаретами я. Закончились.
   И вышла за дверь.
  

Глава 2

   Накануне дежурства по караулу старшему лейтенанту Сычову Сергею беременная жена закатила отменный скандал, который, наверняка мог закончиться битьем посуды, если бы Наденьке не стало жаль своих кружек и тарелок. А потому Надя ограничилась только тем, что, выставив вперед свой острый животик и уперев руки в костлявые бока, от души покричала на Сергея, о его невнимательности, безалаберности, эгоизме и влюбленности в свою военщину, вместо любви к своей беременной жене, которая, между прочим, вынашивает его, Сергея, ребенка, а этому ребенку сейчас, как никогда, нужно внимание отца и кислород, да-да, кислород, в виде прогулок на свежем воздухе. Потом Наденька расплакалась, трогательно хлюпая носиком и растирая маленькими кулачками покрасневшие глаза, отворачивая от Сергея лицо и сильно себя жалея. В итоге Сычов, вместо того, чтобы пораньше лечь спать и как следует отдохнуть перед предстоящим дежурством, натянул на себя свитер, джинсы, куртку и, размышляя о непростом характере всех беременных женщин, побрел вслед за повеселевшей Наденькой гулять по поселку.
   Осень, совсем недавно кокетливо-рыжая, солнечная, в грибном запахе пожелтевшей листвы, теперь выглядела мрачной старухой, в равных клочьях грязно-серого неба, сырая, холодная, опустившаяся. Ветер метался по улицам с запахом первого снега, обжигал холодом щеки и руки, настороженно гремел листами кровельного железа, точно пробовал свои силы, прежде чем основательно взяться за людей, дома и деревья. Выйдя из дома, Наденька очень быстро замерзла, но не в силах повернуть назад после скандала, шла, сжав в нитку губы, злилась на себя и на Сергея, молчаливо и обреченно идущего рядом. На улице стемнело и от этого, казалось, похолодало еще больше. Включились фонари, уставившись своими мутными желтыми глазами в черноту и только еще больше сгущая ее вокруг себя. Военный поселок стал похож на курицу, подобравшуюся, нахохлившуюся на близкое похолодание, спрятавшую под крылом свою сонную голову. Лужи разлеглись на дороге, скользкие, черные, в темноте их было не разобрать, и Сергей и Надя, то поочередно, то вместе одновременно, вступали в них, иногда только по чавкающему звуку понимая об этом. У дороги, на пересечении двух улиц, под старой высокой разлапистой сосной, с безобразно подпиленными ветвями, ампутированными культями тычущимися в небо, стояло кафе, с года назад сложенное из новых, цвета охры, кирпичей. Большие витринные окна пялились в темноту. Глухо звучала музыка.
   - Может, зайдем? - нарушил молчание Сергей, кивнул в сторону кафе, тепло светившееся новогодней гирляндой у входа. - Там не курят.
   - Войдем, - обиженно согласилась Наденька и повернула к входу.
   Не смотря на еще нескорый далекий день зарплаты, в кафе было людно, за каждым столиком сидели, пили пиво, шумно разговаривали, матерясь и размахивая руками, офицеры, грызли орехи молодые девчонки, женщины, громко смеясь, пили водку, закусывая морозным лимоном. На кирпичной стене, напротив барной стойки, скотчем приклеены два плаката, с каждого посетителям улыбается лицо, на правом над лозунгом "Слава Украине" в оранжевом мареве посетителей взмахом руки благословляет Ющенко, на левом под подписью "Потому что лидер" в бело-синих тонах щурится Янукович. В кафе тепло. Светильники по стенам льют на столы сиреневый свет. Пахнет лимонным мылом и гуталином.
   - Сычов! Сюда, - крикнул кто-то из глубины зала и помахал рукой. Сычов, приветственно кивая и пожимая руки сидящим за разными столиками сослуживцам и просто знакомым, а в небольших военных поселках все знают всех, пошел вглубь кафе. Надя, улыбаясь, шла за ним.
   В углу за столиком, откуда кричали Сергею, на коричневом дерматиновом диванчике расположились трое. Двоих Сычов знал. Слева, поблескивая золотым зубом, сидел замполит Сережиного полка, капитан Глыдкий Женька, черноволосый, в пунктирах уже заметной седины, с беспокойными глазами на мягком, точно совсем недавно вылепленном из теста лице. Справа, опираясь локтями тяжелых мускулистых рук на стол и глядя себе под ноги, сутулился начальник складов ракетно-артиллерийского вооружения Саня Дорожко, человек большой силы, губастый, с мясистым, несколько раз ломаным в драке, и потому смотрящим чуть вбок носом. С девушкой, сидящей между ними, Сергей если и встречался в поселке, то знаком не был.
   - Привет, Сычовцы! - заорал Женька, только Сергей с Надей подошли к столику, вскочил с диванчика, заметался по залу и скоро вернулся, довольный собой, неся раздобытый у соседей стул. - Присаживайся, Наденька. И чего это вам не спится? Тем более кому-то завтра начальником караула заступать.
   - А нам не спиться, - вздохнула Надя и, завалившись на левый бок, села на предложенный стул.
   - Да. Кому-то завтра в караул. А кому-то - дежурным по части. Верно? - отозвался Сергей.
   - Нам не привыкать, правда, Светочка? - обратился Женька к девушке, сидящей посредине дивана и попытался ее обнять. Девушка привычно отмахнулась и засмеялась. Женька ничуть не расстроился, тоже рассмеялся и представил всем, - Знакомьтесь, кстати. Света. Красавица и прочее.
   - Если обещал жениться - не верьте не единому слову. Обманет вас замполит, - усмехнулся Сычов, одолжил у соседей второй стул и уселся рядом с женой, оглядывая кафе.
   В поселке работало три заведения, которые только условно можно было назвать кафе, хотя именно так они и назывались. Условность заключалась в том, что в этих забегаловках вы никогда не встретите ни кофе, хоть вареного, подаваемого в маленьких наперсточных чашечках, хоть растворимого, в больших четверть литровых чашках белого крахмального цвета, ни пирожных, вращающихся на блестящих подносах под стеклянным колпаком витрины, ни мороженого, оплывающего в изящных фарфоровых розочках на тонкой ножке. Не было здесь и самих чашечек, как не было стеклянных витрин и фарфоровых розочек, словом, не было ничего, что обычно бывает в кафе. Зато любой мог здесь встретить бутылочное пиво и продаваемую к нему тарань с белыми от соли боками, подавали на разлив водку с нехитрыми закусками вроде апельсина или, если повезет, чебурека, в горячем, чуть горчащем масле. В день зарплаты здесь жарили шашлыки и, бывало, пили коньяк, в другие дни пили водку под сосиски с кетчупом, или просто водку, играли в нарды, танцевали. Надя называла все кафе рюмочными и морщила носик, Сергей называл их тошниловками и плевался. Каждому кафе местные дали свое название - дальнее, с летней площадкой, покрытой маскировочной сеткой, называли "Сети"; зацепившееся за край базара, с черной якорной цепью по периметру, звали "Цепи"; а на то, в которое зашли Сергей и Надя, из-за того, наверное, что в нем не курили, говорили "Сказка". Хозяином "Сказки" был улыбчивый таджик Саид Мирзоев, говоривший о своей фамилии, что она происходит от слова "миртрудмай". Так и говорил, одним словом - миртрудмай - с ударением на втором слоге, и улыбался. Впрочем, Саид улыбался всегда, когда отказывался налить в долг, или когда ругал свою дочку, черноглазую вертлявую Мадину, когда торговался на базаре с приезжающими из соседних сел деловитыми тетками за цену на картошку, когда шел по улице, неспешно шаркая стоптанными тапочками, или когда сидел у своего кафе, жмурясь, как кот, на теплый солнечный день.
   Сейчас Саид стоял за барной стойкой, подперев круглую голову своими толстыми короткими руками, чуть покачивался в такт музыке, привычно улыбался и думал, глядя на посетителей, о неспокойном времени, в котором обрек его жить Аллах. Сегодня в кафе все те же лица, как и вчера, как и месяц, полгода, год назад. Разве что вон, у самих дверей, сидят трое, одетые в форму, в тяжелых кургузых бушлатах, от которых валит пар и воняет казарменным псиным запахом, негнущимися замерзшими пальцами рвут сушеную рыбу, запивают ее пивом и говорят о чем-то, косясь в сторону Саида. Неспокойно. Ох, неспокойно. И не уедешь - далеко родной Таджикистан, далеко солнечный Душанбе. И как ты, Мирзоев, умудрился оказаться здесь, в центре Украины, в военном поселке, потерявшимся посреди соснового леса? Ты еще помнишь, как в страшном девяносто четвертом году сжалившиеся военные за два блока сигарет вывозили твою семью из пылающего Грозного, и ты бежал, не оглядываясь, бежал от своего ужаса, пока, прикрывшись, точно щитом, статусом беженца, не осел в этом тихом, отгороженном от всего мира воротами КПП, спокойном уголке? А не забыл ты, Саид, как оказался в Грозном? Все помнил Саид, ничего не забыл, и потому не спокойно ему, ох, не спокойно, и думается, куда бы отправить семью, пока все не уляжется. А когда в этой стране может вообще что-то улечься? Трое у дверей допили и встали, шумно отодвинув стулья. Улыбка на лице Саида застыла гипсовой посмертной маской, и только глаза наполнились страхом, тем самым, почти забытым, из не такого уж, как оказалось, и далекого девяносто четвертого года. Трое, стуча коваными каблуками армейских ботинок, вышли из кафе.
   - Ты чего Саид, оглох что ли? - Сергей стоял перед Мирзоевым уже несколько минут, безуспешно пытался добиться от странного таджика яблочного сока.
   - Не оглох, дорогой, - заулыбался Саид, провел ладонью по лицу, словно вынырнул из глубокого сна, - Не оглох я. Задумался.
   С соком Сергей вернулся в угол кафе. Там Женька, гримасничая, подмигивая и через слово приобнимая Свету, рассказывал свежий анекдот.
   - Значит, бежит Чебурашка за крокодилом Геной и рыдает. "Гена, Гена, это еще ничего не значит, что меня нашли в коробке с апельсинами!" "Все равно, прощай!" - сказал Гена и сел в голубой вагон.
   Все засмеялись, кроме Наденьки, округлившей глаза, схватившейся за грудь, затосковавшей.
   - Я сегодня на базаре слышала, что наш батальон собираются в Киев посылать, - взволнованно прошептала Наденька.
   Все за столом тут же начали ее успокаивать, горячо и убежденно говорить, сами не веря своим словам.
   - Не может такого быть!
   - Не допустят, вот увидишь, не допустят. Россия не даст. И Америка не даст.
   - Это все бабкины разговоры.
   - А вот и не бабкины, - обиженно надулась Наденька и в глазах ее заблестели слезинки. - Не бабкины. Я сама слышала, два офицера говорили. Мол, их на погрузку отправляют, технику грузить, в это самое, как оно, в это...
   - Мелиоративное, - мрачно замечает Сергей.
   - Вот, в Мелиоративное. Технику грузить на платформы. Так и говорили. А сами пьяные оба. Говорили, долбанем по этому рыжему майдану, чтобы мало не показалось.
   - Да ерунда, - говорит Дорожко. - Я тебе, как РАВист, скажу. Наши отправляют технику на ремонт в Харьков. Там завод танковый. Отремонтируют и назад вернут. Давным-давно запланированное мероприятие. Когда его планировали, о помаранчевых никто и слышать не слышал. Это я тебе, как РАВист, говорю.
   - Ну пусть не сейчас, - упрямо не соглашалась Наденька и продолжала волноваться, взволнованно топая под столом ножкой. - Ведь могут и в другой раз. Они могут, я знаю. И гражданская война получится. А как можно детей рожать, когда гражданская война?
   Надины губы задрожали. Ей вдруг представился Сережа, тряпичной куклой валяющийся на заснеженном асфальте, волосы его слиплись кроваво-грязным, и колонны ужасных революционеров идут через него, наступают ногами на его руки и грудь, а сама Наденька, разметавшаяся, бежит куда-то, прижимая к груди новорожденного. Слова запутались в Надином горле, в нем что-то булькнуло, и слезы потекли по щекам, оставляя за собой мокрый извилистый след.
   - Надя! Что ты! - Женька всплеснул руками и, чувствуя за собой вину за испорченное настроение беременной женщины, убежденно заговорил. - Никому, поверь мне, никому не нужна война. Да нас, хохлов, чтобы поднять на гражданскую войну, это же сколько сил и денег потратить надо! Вот послушай. Послушай, говорю, еще один анекдот рассказали вчера. Значит, стоит на майдане бомж, весь такой оранжевый. Шапка оранжевая, валенки оранжевые, флагом оранжевым машет и апельсин жрет. Подходит, значит, к нему корреспондент сиэнэн и спрашивает - зачем вы пришли на майдан? Чтобы защитить демократию - говорит бомж. Значит, вы против ущемления ваших гражданских прав? - спрашивает корреспондент. Да, я против - отвечает бомж. А за кого вы будете голосовать на выборах? Как, за кого, за Януковича, конечно! - говорит бомж. Как?! Почему?! - удивляется корреспондент. Да что ж я, совсем дурак, чтобы такая халява закончилась!
   Все опять засмеялись. Засмеялась и Наденька.
   Нет-нет. Не может эта прекрасная страна, с ее родными пейзажами, приветливыми гостеприимными людьми, чудесными добрыми праздниками, замечательными традициями вдруг разорваться на части, расползтись по швам, запылать, закровить все вокруг. Не верилось Наденьке, точно и не было в истории примеров, когда раздирались гражданской войной и не такие замечательные страны и народы.
   - Мы пойдем, пожалуй, - сказал Сергей и тронул Наденьку за руку.
   Вместе с его словами открылись двери, и в кафе вошла, жмурясь и потирая щеки, Татьяна Бужина, жена командира гарнизона.
   Боже мой, как изменилось лицо Саши Дорожко, только Татьяна переступила порог кафе, поправила полу длинного, шитого по фигуре горчичного пальто, небрежно стряхнула воображаемую пылинку с плеча и прошла к барной стойке, ни на кого не глядя, гордая, красивая. Дорожко весь сжался, словно часовая пружина, спрятал, низко опустив голову, лицо, зажал руками уши, потом закопался, будто что-то искал в карманах своих брюк, а потом посмотрел на Татьяну, да так и не смог отвести взгляда, не замечая вокруг себя никого и ничего. Толстые Сашины губы побелели, узловатые кулаки сжимались и разжимались. Кажется, Женька толкал Саню в бок, и шептал, что неприлично так пялиться и просил, чтобы Саня прекратил, но Дорожко, пришибленный и какой-то несчастный, только кивал в ответ головой и смотрел, и смотрел на эту стройную фигуру, на шею в завитках коротко стриженых волос, на тонкие пальцы, протягивающие улыбающемуся Саиду мятые купюры и берущие в замен пачку длинных дамских сигарет, на носок лакированного сапога, нетерпеливо барабанящего по затянутому в линолеум полу. Носок сапога крутнулся на месте и увлек хозяйку на улицу, в промозглую темноту. Дорожко встал и, не говоря не слова, пошел из кафе. За ним, извинившись, манерно поцеловав Свете руку и попросив никого никуда не уходить, рванул Женька. В витринное окно кафе было видно, как Женька догнал Дорожко, ухватил его за куртку и, не отпуская, начал что-то втолковывать, то тыча другой рукой куда-то в темноту, то рубя ею воздух, то крутя перед Саниным лицом фиги. Дорожко молчал, сутулился, руки его висели плетьми, чуть шевелясь, когда Женька дергал Саню особенно сильно. Со стороны парочка выглядела комично. Маленький худощавый Женька и большой, выше на голову, Дорожко, отступающий под Женькиным напором. Наконец, толи Женька сказал что-то неприятное и резкое, толи Сане надоело слушать, но Дорожко резко развернулся через левое плечо и, так и не сказав не слова, ушел в темноту.
   - Дурак, ну дурак, - сказал Женька, вернувшись к столу и устало усевшись на дерматиновый диванчик, покрутил головой и повторил опять. - Дурак.
   Сережа посмотрел на Наденьку. Она с нескрываемым интересом глядела на Женьку и от любопытства ее носик подрагивал.
   - Мы пойдем, да, Наденька?
   - А что случилось, а? - спросила у Жени Надя, не обратив внимания на слова Сергея.
   - Ничего не случилось.
   - А чего он ушел?
   - Спать ему пора.
   - Нет, ну правда, почему он ушел? - Надя обвела всех ничего не понимающим, но ужасно заинтересованным взглядом и вопросительно посмотрела на Свету.
   Света смутилась и неожиданно сказала:
   - А вы видели фильм "Авиатор"? Там Ди Каприо в главной роли. Он такой душка, я не могу.
   - Нет, мы не видели. Нам пора.
   Сергей встал из-за стола и настойчиво потянул за собой Наденьку, которая, пока шла к выходу, все оглядывалась на Женьку и, видно, опять хотела спросить, ну что же, что же все-таки произошло.
  
   А в это время Саня Дорожко шел по улице следом за Татьяной Бужиной. Он шел, не разбирая дороги, вступал в лужи и, должно быть, уже давно промочил ноги, но продолжал идти, не находя смелости приблизиться к Тане, но и не имея сил остановиться и прекратить слежку. Идиот, кретин, слабак, тряпка. Саня ругал себя последними словами, вцеплялся зубами в свою руку, больно, до крови прокусив ладонь, несколько раз ударил крепким кулаком сам себя в челюсть, но продолжал идти. Ноги точно сами несли его за этой фигурой, нетвердо шагающей впереди него, кутающейся в пальто и подкуривающей сигарету за сигаретой.
   "Глупо. Я выгляжу ужасно глупо", - думал Дорожко, бездумно переставляя ноги, левая, правая, левая, правая. "Женька, конечно, прав - я и она никогда не будем вместе. Она жена командира гарнизона, двое детей и, наверное, спит и видит себя генеральшей. А я. А что - я? Ну, капитан. Ну, майора еще получить смогу, выше не прыгнуть, а там останется тянуть до пенсии, и уволиться грамотно, хорошо бы по болезни, и в охрану, штаны просиживать. И что я для нее? Пройдет, и не заметит. Но, бог мой, как она может быть рядом с Бужиным? Как он не противен ей? Ведь что в нем есть, кроме погон? Дунь на него, и посыплется. Плюнь, и утонет, захлебнется. Одно звание да должность и останутся. Он, конечно, ее любит и, наверное, с ума по ней сходит. Но она - нет, не поверю, не может быть, чтобы она любила его. Прав ты, Женька, конечно, прав, не быть нам вместе. Но если не любит она полковника, значит, несчастная она, несчастливая. А несчастливая женщина способна на очень и очень неожиданные поступки."
   Таня шла, не чувствуя за собой преследования, злилась на Бужина и немного на себя и думала вслух, иногда громко вскрикивая и не замечая, что разговаривает сама с собой.
   - Офицерская честь, - шипела в темноту Таня. - Вся ваша честь давно утонула в разговорах. Только и знаете, что повторять - вот раньше, вот раньше. Говорите, что нет такой профессии - офицер, а есть долг и служба. А коснись вас, так только о себе и думаете. О своей выслуге лет, о званиях и должностях, о пенсиях и надбавках. А страну свою не любите, родину свою не любите. Злитесь на нее. Все она вам чего-то недодала да изобидела. И как вы без любви думаете ее защищать? Вы же первые ее и предадите. Потому что нельзя, невозможно пожертвовать собой ради нелюбимого. Жить с нелюбимым можно. Мириться с ним можно, черты приятные выискивать, уживаться. А умереть ради нелюбимого нельзя. Невозможно!
   Как любой обиженный человек, Таня была несправедлива к своему обидчику, но казалась себе совершенно правой.
   - Умереть нельзя, а жить можно, - прошептала Таня. Она подумала о Бужине. Вспомнила, как встретила его в Киеве.
   По миру катился жуткий 1992 год, второй год независимости Украины, второй год независимости многих стран, бывших республик бывшего Советского Союза. Гремели по Европе вооруженные конфликты. Сошлись в схватке молдавские карабинеры, разрывая в клочья город Бендеры и окрашивая своей кровью рыжие воды Днестра. Развалилась Югославия, лоскутным одеялом, шитым черными нитками пограничных полос, легла на карте Европы, схватились сербы и хорваты, осыпая друг друга бранью и бомбами, подаренными с дружеской помощью союзными государствами. А по Украине куражился кризис, бился в конвульсиях, точно припадочный эпилептик, круша и ломая в припадке все вокруг. Вместе со всеми украинцами, потеряли Танины родители в водовороте антикризисных реформ свои сбережения, что целую жизнь по зернышку откладывались на обучение детей и безбедную старость. Вместе со всеми потеряли родители и работу. Отец, бывший прапорщик, выброшенный сокращением на пенсию в маленьком военном городке за сто километров до ближайшей цивилизации, испуганно оглядел негостеприимную гражданскую жизнь и, как водится, запил, выныривая из хмельного угара раз в месяц, в день получения унизительной пенсии. Танина мать перекрестилась на купола Троицкой церкви и взялась тянуть семью сама.
   - Танечка, ты ведь понимаешь, что учебу в университете мы не потянем, - виноватым голосом сказала мама на следующий день после Таниного школьного выпускного бала. - У нас нет денег. Таня. Ты уже взрослая. Надо выходить замуж.
   - Подумай обо всех нас, - говорила мать, не смотрела дочери в глаза и комкала цветастый фартук. - Пять лет учиться - это очень долго. А надо что-то кушать, надо как-то одеваться, надо как-то выживать. Ты уже взрослая, Таня, ты сама все понимаешь.
   Таня, гордая и обиженная, заняла у бывшей одноклассницы немного денег и уехала вместе с ней в Киев, назло матери поступать в университет. К своему большому удивлению, Таня поступила.
   Одноклассница, заплаканная, не поступившая, уезжала домой, а Таня провожала ее на вокзале, стояла на перроне, не в силах еще раз просить денег на дорогу домой. Подружка, знала, что денег у Тани нет, но, захлебнувшись злобной обидой, взаймы не предлагала, хотя и данные ранее деньги назад не требовала, сухо простилась и пошла в вагон, не оглядываясь. Поезд дернулся и заскользил мимо Тани, набирая ход, унося пассажиров на жестких пыльных полках к ее родному дому и маме. Таня пошла по вокзальной площади, сквозь спешащую толпу, мимо кричащих теток к метро, но вспомнив, что и на метро денег у нее нет, остановилась на ступеньках станции, не зная, как поступить. Тут ее и заметил Бужин. Они бросились друг к другу, как бросился бы потерявшийся в лесу и одичавший курильщик к случайно найденной пачке сигарет, мятой, с сухими табачными крошками на дне. Одинокие в большом незнакомом городе, Таня сблизилась с Бужиным мгновенно, а он влюбился, сразу и навсегда.
   И, пожалуй, мама была права и действительно надо было выходить замуж.
   Таня подумала о Бужине, о том, скольким многим она ему обязана, и разозлилась на него еще больше.
   - Ты у меня еще получишь! - почти крикнула Таня, грозя небу крепким кулачком.
   - Я? - отозвался из темноты Дорожко и шагнул ближе, в желтый фонарный свет.
   - Кто это? - испуганно воскликнула Таня.
   - Меня зовут Александр, - смущенно ответил Саня, - А так я, никто, наверное.
   - И что вы, гражданин Никто, людей пугаете?
   - Я не пугаю. Я наоборот. Чтобы никто не испугал. То есть. Не никто. А так. Я просто шел.
   - Ну что ты мямлишь, - Таня усмехнулась. - Ну, иди ближе. Давай руку. Ну, будем знакомы, гражданин Никто. Гуляешь?
   - Гуляю.
   - А я уже нагулялась. Вон мой подъезд. Ну, пока, гражданин Никто.
   Таня еще раз пожала большую сильную руку Дорожко, усмехнулась и пошла в подъезд. Саня видел, как она поднималась по лестнице, в окнах подъезда мелькала пола ее горчичного пальто. Вот зажглось окно на кухне на третьем этаже. Вот оно и погасло. А Дорожко все стоял на улице, пока его головы не коснулась снежинка, среди первых бросившаяся на землю этой тревожной зимой. Дорожко посмотрел на небо, откуда уже часто полетели, бесшумно кружа, белые крошки снега, улыбнулся и, не спеша, пошел домой.
  

Глава 3

  
   Странное зрелище представлял из себя военный поселок Бужинского гарнизона в конце 2004-го года.
   Его шик, щедро нанесенный эпохой Советского Союза, его аллеи с причудливо гнутыми лавочками и горящими по вечерам уютным желтым светом фонарями, его цементный Ленин на величественном куске гранита, его многочисленные детские площадки с песочницами и качелями, полный галдящих карапузов детский садик, тонущий в листве берез и рябиновых кустов, его песчаный пляж на берегу реки, с грибками от солнца и железными раздевалками - весь этот лоск и шарм был растерян поселком за годы независимости Украины. Разломали Ленина, обрили его цементный подбородок, прилепили каменные усы и поселили бюстом Тараса Григорьевича Шевченко в бригадном красном уголке. Поредели фонари. Исчезли куда-то лавочки. Постарели и поломались детские качели, а песочницы замусорили окурками и битым бутылочным стеклом. Зарос песчаный пляж, и только одинокий покосившийся ржавый "гриб", укоризненно в зарослях камыша склонивший к реке дырявую шляпку, напоминал о былой красоте военного поселка.
   Изменились и жители поселка. Оправдавшись нехваткой финансирования, министерство обороны еще в девяностых годах прекратило отселять из поселка в гражданские города уволенных в запас офицеров и прапорщиков, и вот, к 2004-му, больше половины жителей военного городка превратилось в пенсионеров. Одряхлевшие бывшие командиры батальонов и полков. Постаревшие бывшие начальники служб и складов. Спрятавшиеся от мира в водке, ежедневно топящие в ней свое прошлое и настоящее. Ничего толком не умеющие и не желающие делать, кроме как командовать и выполнять чужие команды. С ни чем не выводимой отметиной проведенных в армии лет. Ничего не знающие о гражданской жизни, упертые и наивные, самоуверенные и одновременно трусливые, привыкшие жить по уставу, еще совсем недавно наделенные властью над тысячами человеческих жизней, а теперь не способные властвовать даже своей собственной, контуженные, закомплексованные, с множеством психических расстройств. Их обрюзгшие жены, величественные когда-то при своих властных мужьях, а теперь такие же перепуганные и забитые, а потому сварливые и вечно на всех обиженные. Их выращенные по гарнизонам дети, представляющие жизнь за границами поселка по книжкам и телевизионным сериалам. Все они заполнили поселок, поселились в его домах, уселись на его лавочках, зажили. Поселок постарел. Много десятилетий не видел он на своих улицах пенсионеров, а теперь они каждый месяц регулярно выстраивались у почты в длинную очередь за пенсией. Поселок не знал студентов, а теперь каждые выходные пожилые родители провожали на автобусной остановке своих детей в областной центр учиться. Поселок никогда не знал праздников, кроме военных, а теперь он чтил каждый красный день любого из календарей, хоть церковного, хоть гражданского.
   Военные уходили на пенсию, освобождая должности, но не освобождая ведомственные квартиры вновь прибывающим офицерам. Офицеры получали должности в бригаде, но не знали, где жить. Новые дома не строились, а люди все ехали и ехали. Злились офицеры, не имеющие возможности привезти к месту службы свои семьи, потому как некуда было их везти. Злились пенсионеры, всю свою службу переезжавшие из гарнизона в гарнизон в надежде в конце концов получить приличное жилье, и получившие только обещания, да и те тухлые и неправдоподобные. Злились дети пенсионеров, не желающие повторять путь отцов, но не способные найти в военном поселке никакой гражданской работы и потому вынужденные каждый день ездить на заработки за сорок километров до ближайшего города. Поселок пухнул, набухал, точно гнойный чирей.
   - А еще уволятся, квартиру замкнут и уедут к родителям. Нам жить негде, а квартиры пустые стоят.
   - А ты бы не замкнул?
   - Да какое тут дело - я? Дело в квартирах. Раз не служат, пусть сдают квартиры назад. Нечего запирать и уезжать!
   - А где запертая квартира? Где?
   - Да какая разница?
   - Не скажи, не скажи. Ведь можно договориться с хозяевами и взять в аренду. Раз пустая.
   - Да я, собственно, тоже думал в аренду.
   Шли люди к Бужину на прием, каждый день бесконечными очередями, и каждый с одним и тем же вопросом - как жить? А что ты им посоветуешь? Какие слова найдешь, когда любое твое слово не способно ничего изменить в положении вещей?
   А офицеры все приезжали.
   Вот и совсем новые офицеры пришли в части, первые воспитанники независимой страны, те, что за время своего обучения не слышали военных приказов на русском языке, для которых нет команды "Шагом марш!", а есть только "Кроком руш!", те, что никогда не присягали родине два раза, сначала Союзу Советских Республик, а потом Украине.
   С опаской ждали пополнение старые офицеры.
   Приходили лейтенанты с пустыми стеклянными глазами, вечно голодные, в мятой, точно снятой с чужого плеча форме, разговаривающие на дикой смеси украинского и русского языков, которые они сами называли суржиком. Следом за ними приезжали румяные девки, простодушно лукавые, с круглыми улыбчивыми лицами и крепкими затылками, ехали к своим мужьям, одни к настоящим, другие к будущим, гомонили по поселку, перекрикиваясь и сплетничая.
   Не нравились друг другу старые офицеры и новые, не вызывали ни взаимной симпатии, ни доверия.
   Молодые смотрели на стариков с плохо скрываемым сожалением и относились к их служебному рвению со снисхождением, как относятся к душевнобольным, презрительно называя старательность "жопорванием". Старики смотрели на молодых с таким же выражением лиц, но причина сожаления была уже иной.
   - Не будут они служить. Нет. Не будут, - говорили между собой старые офицеры. - Плевали они на службу. Нет у них гордости за армию. Нет и уважения. Да ничего у них нет, кроме желания заработать. И разве можно их винить за такое желание?
   И махали разочарованно руками.
   Молодые офицеры, прибыв в часть, первым делом шли представляться комбригу.
   - Ну, что скажешь? - спросил Бужин своего начштаба после представления очередного лейтенанта.
   Шансов закрыл блокнот, в котором он делал какие-то пометки, пока говорил лейтенант, потер переносицу, вздохнул. Бужин неожиданно для себя вдруг заметил, как сильно за последний год постарел Шансов, увидел морщины, поползшие от уголков глаз, и две глубокие борозды, что прорезали лицо по сторонам энергичного рта от носа к подбородку, и сетку кровяных капилляров у поседевших висков.
   - Время покажет, Алексей Петрович, - отозвался Шансов, подумал, добавил. - Случайный народ идет. Не по призванию, а так, от безысходности. Проблемный народ.
   Не престижно стало быть офицером, не доходно. Разваляли старые идеалы, пеплом сожженных за собой мостов перед манящей независимостью развеяли по стране, им же посыпали себе головы через несколько лет, когда не хватило сил и умения, чтобы принять и воспитать в смене идеалы новые. Разваливалась армия, расползалась, как старая истертая скатерть, которую уже никак не сделать белоснежной, сколько ни вываривай.
   Не приняли новую украинскую армию старые опытные офицеры, не почувствовали ее родной и заботливой матерью, но увидели в ней сварливую и прижимистую мачеху, спешащую отгородиться от своих пасынков инструкциями и инструкциями над инструкциями, всегда прежде всего торопящуюся найти крайних, а не причину.
   Старики не знали украинского языка, но учили его по новому Уставу, разговаривая в итоге на исковерканном русском. Да и не могли они, собранные по просторам бывшего Советского Союза, пришедшие двадцать лет назад в армию из Ростова и Киева, из Магадана и Новосибирска, из Ташкента и Курска, из Минска и Баку, знать украинский язык.
   И их дети не понимали ни слова по-украински и постоянно приносили домой в дневниках дурные оценки по географии, физике и математике не потому, что плохо знали предмет, а потому, что никак у детей не получалось перевести для себя условия задачек с государственного украинского на понятный русский. "На галявыни выросло двинадцять квитив и в тры разы мэншэ грыбив, - шепчет задание ребенок, - сикльки грыбив не знайшла Маричка, якщо у нэи в корзынци грыбив у чотыри разы менше, чим квитив на галявыни". Грибы. Это понятно. Грибы, маслята, например, той осенью ходили собирать с папой, видели ужа с желтыми точками на голове, страшно, но папа сказал, что уж не кусается. Квиты. Что-то очень знакомое, где-то слышал. На базаре, помнится, женщина противным голосом кричала - Квиты, квиты, квиты - точно звала кормить кур. Вот что же такое галявына. На говядину похоже...
   И уже уставший раздраженный отец нависает над ребенком.
   - Ну что ты, балбес, простенькой задачки никак решить не можешь!
   Они не служили, но дослуживали, отчаянно дотягивая до пенсионного возраста.
   А молодые.
   Да, собственно, молодым было наплевать на старых офицеров. Главное, чтобы не мешали и не напрягали. Носятся со своей честью, а сами. Да и ладно. Нужна нам ваша армия.
   Армия.
   Армия.
   Одно хорошо - кормили в военных училищах, одевали и обували, а после выпуска дали работу. И никаких хлопот у родителей. И не надо возвращаться назад, в свое убогое село, надоевшее, безработное, в грязи и навозе. А честь. Ну, ничего, и так как-нибудь, разберемся.
   Но приходили в армию и другие.
   Сыны боевых полковников и майоров, битых, но не побежденных капитанов и прапорщиков. С жаждой былого уважения, с больным самолюбием и чувством долга, с желанием жить по законам офицерской чести, хоть и порой понимая ее совершенно по-своему, но всегда ей следуя. Они не жалели себя, и тем более не жалели никого вокруг, отлично заучив отцовскую истину, что из жалости никогда не получится хороший грамотный боец. А они умели делать из вчерашних мальчишек настоящих бойцов, за что солдаты их уважали и боялись. Но уважали - больше.
  

Глава 4

  
   Первая снежинка сорвалась с черного неба, полетела к земле, ниже, ниже, вот мелькнула между сосновых веток и наконец достигла цели, коснулась щеки часового и тотчас растаяла, превратившись в маленькую капельку воды. Сонный часовой машинально, не обратив внимания, провел рукой по лицу, и первая снежинка погибла, не оставив после себя и следа. Но уже за ней полетели ее сестры, бросились с неба вниз, замельтешили, закуролесили, коснулись верхушек сосен, их мокрых стволов, укрытой серой хвоей земли, спящих на земле диверсантов, их автоматов, вещмешков и камуфляжей. Ежик, что копошился в темноте, затих, успокоился и уснул, свернувшись в норе беззащитным колючим шариком. Часовой удивленно посмотрел на небо. Странно, подумал он, неужели еще осталось в мире место для первого снега, такого детского, сказочного, с запахом новогодних праздников и заветных желаний. Вспомнилась мама, маленькая, чуть сгорбившаяся женщина, как она месит тесто, и нос ее смешно перепачкан мукой. В доме пахнет хвоей. В углу в ведре с песком, согреваясь и капая на пол талым снегом, стоит только-только спиленная в лесу за поселком молодая елка, а отец копается в кладовой, ищет спрятанную там с начала года коробку с гирляндой и разноцветными стеклянными шарами. Часовой улыбнулся и высунул язык, подставив лицо снегу. Но уже через несколько минут следом за первыми снежинками сорвались с неба тяжелые холодные капли, упали на землю с глухим стуком, забарабанили, досадливо смывая первый снег. Часовой дернулся, неслышно, одними губами, выругался, натянул капюшон и, глянув на часы, пошел будить командира.
   - Время, командир, - часовой тронул за плечо одного из спящих вокруг старого поваленного ствола сосны. Командир проснулся сразу, открыл глаза, кивнул часовому, поежился и тут же неслышно, стараясь не шуметь и не разбудить остальных, встал. Ничем не отличимый внешним видом от других спящих, он уселся на край ствола, потер лицо, заставляя себя проснуться, потряс за плечо лежащего с краю бойца. Тот вскочил, моргая заспанными глазами.
   - Череп.
   - Я.
   - Связь давай.
   - Есть давать связь, командир.
   Недовольный голос у командира, злой, жесткий, как железная щетка. Всегда командир чем-нибудь, да недоволен. Вот теперь как будто все хорошо складывается - и с погодой повезло, неуютная погода, ангинная, не располагающая к прогулкам, а значит самая диверсантская, и на точку группа вышла точно по графику, без инцидентов и происшествий, затаилась, замаскировалась, не проявляясь и не выдавая себя. А недовольный голос у командира.
   - Ну?
   Череп в темноте блестит лысиной, по которой бегут холодный капли дождя, качает отрицательно головой, говорит полушепотом.
   - Тишина, командир.
   - Давай, поднимай Косяка. Ты меняешь Туза на часах. А Косяк меняет Француза на наблюдательной точке.
   - Есть. Менять Туза на часах и Француза на точке.
   Начался третий день наблюдения за объектом, а Центр не вышел на связь. Если условный сигнал не будет передан сегодня в очередное контрольное время, значит акция отменяется и надо сниматься и уходить домой. Домой - это ладно, это, может быть, даже и хорошо. Молчание Центра не удивляло. Командир привык, что у любого действия Центра всегда была веская причина, и если она пока не ясна, это вовсе не значило, что причины нет. Нет, командира не угнетали тяготы службы. Он давно привык к многодневным и многокилометровым марш-броскам, привык неделями спать на земле, питаться сухим пайком, а когда он заканчивается, жрать сырых змей, ящериц, мышей и прочий "подножный корм", привык неделями не мыться, обрастая грязью и колючей щетиной. Единственно, к чему никак не мог привыкнуть командир, так это к ожиданию, томительному, тянучему, иногда длящемуся не один день, когда команда изнывает от безделья и собачится. И потому злился командир, рычал на бойцов, грыз свой кулак с твердыми, как кастет, костяшками пальцев.
   Косяк и Череп бесшумно, осторожно ступая, скрылись в фиолетовой темноте.
   Двое бойцов, оставшихся лежать у сосны, зашевелились, стали просыпаться, кутаться в бушлаты, стараясь сберечь хоть немного тепла, теснее прижиматься друг к другу, сонно щурясь в светлеющее между верхушек сосен небо. Мокрые, будто заплаканные, лица бойцов тускло белели в темноте, похожие на две луны. Шевелиться не хотелось. От каждого движения сырость проникала сквозь одежду, затекала ледяными каплями за воротник, холодила подмышки, хватала за сердце. Бойцы моргали слипшимися конъюктивитными глазами, матерились в слезящееся дождем небо и засыпали опять, проваливаясь в короткий тревожный сон.
   - Отдыхаем? - тихо спросил командира вернувшийся с поста боец, по кличке Чук.
   - Отдыхаем, - шепотом отозвался командир.
   - Эх, давно я мечтал как следует отоспаться, - Чук уселся на землю, яростно, с воем, зевнул, закрутил головой, оглядывая лежащих рядом, и пнул ближнего носком ботинка по ноге. Тот, не открывая глаз, махнул в ответ рукой, целясь попасть кулаком Чуку в голову. Завязалась ленивая борьба. Наконец Чуку надоело возиться, но вскочил на ноги, захлопал руками себя по бокам, пытаясь согреться, сделал несколько приседаний.
   - А супчик сегодня сварим? - Чук спросил командира без всякой надежды, скорее ради соблюдения формальности, ритуала, давно вошедшего в привычку и у командира, и у Чука.
   - Сварим. Когда отсюда свалим, - автоматически ответил командир, разозлился сам на себя и, добавив в голос металла, приказал только вернувшемуся с наблюдательного пункта бойцу, - Француз. Выдать группе завтрак.
   Группа вяло зажевала брикетами из сухого пайка.
   - Вот, помню, где кормили по-человечески, так это в иностранном легионе, - мечтательно глядя в дождливое небо, заявил Француз. Все обреченно вздохнули. Француз на заре своей юности, петляя от решительно настроенных кредиторов, рискнул и завербовался в Иностранный Французский Легион, где он, по его словам, прошел весь курс подготовки. Однако, перед самой присягой у него обнаружилась аллергия на один из препаратов, которые во множестве кололись курсантам перед заброской в какую-то Африканскую республику, а потому, опять же по словам Француза, его комиссовали. Все в группе были уверены, что Француз просто струсил и отказался принимать присягу. Известно, что после присяги у легионера нет другого пути, кроме десятилетней службы где-нибудь, к примеру, на золотых приисках Гуяни на благо и во славу империи, а живыми и не покалеченными с такой службы возвращаются ой как нечасто. Так обстояли дела на самом деле или нет, точно не знал никто, кроме самого Француза, который к месту и не к месту очень любил вспоминать французское прошлое, донимая окружающих надоедливыми хвастливыми подробностями легионерского житья, за что и получил свою кличку.
   - Помню, по утрам йогурт давали, - упоительно разглагольствовал Француз. - Огромная такая бадья с йогуртом, белым, на сметану похожим. И фрукты. Персики, там. Абрикосы. Или бананы. Все чищенное, нарезанное, красиво по тарелкам разложенное. И хлопья овсяные, там, или кукурузные. Овсяные - такая дрянь. Вот йогурта себе зачерпнешь, хлопьев насыплешь, фруктов, там, всяких накидаешь. А на других тарелках мясо нарезано, колбаса разная, сыр. Все красиво, как в музее. Ешь, скока хочешь, главное по времени успевай. Шведская еда, что ты.
   - Стол.
   - Чего?
   - Стол, говорю, дубина. Шведский стол. Я такой в Турции пробовал.
   - Ну да, я ж и говорю. Стол. Белый, весь тарелками заставленный. А по бокам аппараты. Один кофейный, а другой - с соком. Хочешь, там, апельсиновый, или, к примеру, огуречный.
   - Ну и какой он на вкус, огуречный сок?
   - Дрянь, наверное. Я не пробовал.
   - А я бы попробовал. Интересно.
   - Интересно, сколько нам тут еще загорать.
   Командиру надоел пустой треп бойцов, он цыкнул на всех, чтобы лежали молча, и отозвал в сторону Француза.
   - Докладывай.
   - За время моего дежурства все было тихо. В зоне видимости складские ворота, караулка и два поста. Смена каждые два часа, в час ночи, там, в три ночи, в пять утра. В два-пятнадцать на "Жигулях" шестой модели приезжал проверяющий офицер, майор. Потом в четыре утра ровно был проверяющий капитан, приезжал на велосипеде. Оба проверяющих прибывали по асфальтовой дороге, там, что прямо к воротам ведет. Не уверен точно, но сегодня пароль, похоже, "Прага". Ветер не в нашу сторону, плохо слышно. Еще. В час-двадцать на объект приезжала "Нива", ее запустили в ворота на территорию складов, отсюда плохо видно, но, похоже, вояки что-то тырили, там, гильзы от снарядов что ли. Номера машин я записал.
   - Тырили, говоришь, гильзы? - командир усмехнулся. - Ну ладно, иди, отдыхай. Приказываю всем спать.
   Командир оглянулся на своих бойцов и двинулся, сначала пригибаясь, а потом и вовсе ползком, аккуратно, не производя лишнего шума, к краю рощи, в центре которой два дня сидела, никак себя не проявляя, его группа.
   Косяк лежал посреди молодого ельника, не шевелился, замаскировался так умело, что, пожалуй, командир вряд ли заметил бы его, не знай наверняка о наблюдательном пункте. Командир молча подполз к Косяку, лег рядом и, не сказав ни слова, стал в бинокль разглядывать объект, находящийся от них всего в каких-то ста метрах.
   Небо посветлело, из чернильно-фиолетового сначала превратилось в серое, а потом порвалось на тучи с синюшными боками, между которыми нет-нет, да и мелькало белесое пятно солнца. Дождь, ливший последние пару часов, почти прекратился, и над землей повисла мокрая сизая пелена из холодных мелких капель. Все вокруг стало унылым и бесцветным, будто дождь смыл с мира все краски, оставив лишь одну черную, изрядно разбавленную дождевой водой. Асфальтированная небрежно латаная дорога, что огибала рощу и, мимо затаившегося в ельнике командира, упиралась в складские ворота, была сплошь покрыта большими и маленькими мутными лужами, у самого выезда из леса сливающимися в небольшое матовое озеро. Лес умолк, словно в нем не осталось ни птиц, ни зверей, и в тишине глухо, как сквозь вату, послышался звук мотора. Через несколько минут на дороге показался военный Урал лягушечьего цвета. Грузовик, гремя деревянными бортами и плюясь из под колес грязной водой, подъехал к воротам, остановился у них, и из под его тента на землю, крякая и стуча сапогами, грузно спрыгнули двое солдат. Из кабины Урала лихо, будто играючи и хвалясь своей силой и ловкостью, выпрыгнул капитан, сказал что-то двум солдатам, и те, как по команде, потащили из кузова грузовика к воротам зеленые рифленые бидоны.
   - Завтрак для караула привезли, - одними губами прошептал Косяк.
   Похоже, Француз не ошибся, и на сегодня пароль действительно был "Прага". Охрана через соседнюю с воротами калитку запустила на территорию складов капитана с бойцами, и те по огороженному колючей проволокой коридору поволокли бидоны к одноэтажному зданию, защищенному со всех сторон бетонными плитами с амбразурами.
   - Караулка, - опять только одними губами сказал Косяк.
   - Знаю, - зло подумал командир, но промолчал.
   Бойцы прогремели пустыми бидонами назад по коридору, капитан ловко запрыгнул в кабину грузовика, Урал рыкнул, дернулся и, стуча бортами, скрылся по дороге в лесу. Опять наступила тишина, те её недолгие утренние минуты, когда мир просыпается, потягиваясь и зевая, и уже вот-вот готов начать жить вопреки холоду и болезненной сырости. Зачирикали первые воробьи, аккуратно, боясь замочить ноги, зябко запрыгали по дороге, выискивая выползших на дождь червей. Где-то в лесу глухо стукнул в мокрый сосновый ствол дятел, замолк и опять стукнул, т-то, т-то. Стремительно пробежала по земле белка, потом также стремительно, царапаясь коготками, взобралась на дерево, замерла, вглядываясь в лес и в дорогу к складам. А по дороге зашумели шины велосипедов, зачавкали подошвы ботинок, пошли на службу заведующие складами, молодые и старые прапорщики.
   Командир сделал знак Косяку продолжать наблюдение, а сам тихо пополз вглубь рощи. Надо было сменить позицию и еще раз убедиться, что объект выбран правильно и в плане нет никакой ошибки.
   Среднего роста, брюнет, щекастый, с крупными усами, Феденко Петр Борисович, 1960-го года рождения, старший прапорщик. Такое описание дал Центр. Феденко, женат, имеет двоих детей, на подбородке шрам от удара о танковый люк, старший прапорщик, начальник склада инженерно-технического вооружения, сокращенно ИТВ. Центр не знает, какой из боксов на территории складов является складом ИТВ, но знает, как выглядит его начальник. Бред. Почему нельзя было просто узнать номер склада? Вот они, номера, огромные белые круги с цифрой в середине на каждом боксе, точно глазные белки, пялятся в отсыревший мир. Конечно, дело понятное, добраться до личных дел офицеров и прапорщиков в отделе кадров кому-то из Центра показалось проще, чем отыскать планы части. И теперь командиру надо вычислять этого самого Феденко и засекать, какой из боксов он вскроет. Все просто, но нельзя ошибиться, командир, нельзя выбрать не того. Феденко. Петр Борисович. Нос крупный, глаза карие, смотрит с прищуром, склонен к полноте. Этот? Или тот? Командир злился на Центр и смотрел в бинокль на собравшихся на перекур у порога "дежурки" прапорщиков. Военные дымили крепким табаком, тихо переговаривались, смеялись и сплевывали в сделанную из укупорки урну. Усатых прапорщиков было двое, оба круглые, щекастые, но брюнетом, слава всем военным Богам, оказался только один, смешливый с широко посаженными, точно прищуренными в постоянной насмешке глазами. Другой усач выглядел светлее, с почти незаметными бровями на блинном лице. К группе курильщиков, широко шагая и делая отмашку левой рукой, подошел высокий молодой капитан. Все замолчали, потушили сигареты и неторопливо деланно подтянулись.
   - Петр Борисыч, - спросил капитан. - Вы в складе ящики, как я говорил, сложили?
   - Так точно, товарищ капитан, - будто нехотя, растягивая слова, ответил смешливый усач.
   - Ну, идемте, покажете, - кивнул капитан и опять размашисто зашагал, пошел к боксам, хмурясь и потирая свой крупный, чуть сбитый на бок нос. Усатый прапорщик зашел в караулку, вышел оттуда через пару минут с ключами в руках и заспешил вслед за капитаном.
   - Давай, Петр Борисович, не подведи, - прошептал командир и приник к окулярам бинокля, затаив дыхание.
   Феденко, а это без сомнения был именно он, торопясь и обходя лужи, подошел к крайнему левому от командира боксу, у ворот которого уже стоял капитан, и завозился с замком. Ворота открылись, зазвенела сигнализация, которую тут же где-то внутри вскрытого бокса отключил Феденко, вошедший в склад впереди капитана.
   Значит, это все-таки он, склад инженерно-технического вооружения, набитый тротилом и пластитом объект, который-то и нужен группе. Где-то рядом, в одном из соседних боксов, если верить Центру, склад артиллерийского вооружения, снаряды и ПТУРы с дальностью стрельбы до десяти километров. Значит, не обманулся еще вчера командир, верно определил склад, не зря продумал к нему подходы, и теперь только остается ждать приказа из Центра.
   Опять послышался шум мотора, и к воротам подъехал "Уазик" командира бригады, из которого, только машина остановилась, вышел сам полковник Бужин. Навстречу полковнику из "дежурки", одергивая форму и что-то дожевывая, выбежал дежурный по складам, вытянулся перед комбригом, вскинул руку к козырьку и доложил:
   - Дежурный складов РАВ, старший прапорщик Дынин. За время моего дежурства происшествий не случилось.
   Бужин пожевал губами, помолчал, раздумывая. Неспокойно на душе, хоть караул кричи, но нельзя кричать, и виду подавать нельзя. Ведь вот, стоит перед тобой подчиненный, почтительно ест тебя глазами, боится и, очень может быть, уважает, и там, чуть дальше, тоже смотрят на тебя, пусть и не любят, кто ты им такой, чтобы они тебя любили, но смотрят и надеются, и верят, и нельзя кричать. У Бужина мятое лицо не выспавшегося человека. Всю ночь прокрутился Бужин на диване, сбил в угол простынь, истолкал подушку, трезвел, глядя в потолок, чувствовал, как уходит из тела пьяная беспечная легкость, место которой занимает тяжелый страх неизвестности и звериное предчувствие опасности. В соседней комнате скрипел во сне зубами начштаба, часто просыпался и пил из графина на столе воду.
   - Кто на территории? - спросил Бужин.
   - Начальники складов и начальник службы, капитан Дорожко.
   - Угу, - опять помолчал Бужин, покрутил головой, оглядывая окружающий склады лес, вырубленный широкой, метров в пятьдесят, полосой перед забором из колючей проволоки. - Что, грибники уже не ходят?
   - Никак нет, не замечал.
   - А "металлисты"?
   - Как на той неделе двух нагнали, так больше никого. Те, что на той неделе, они арматуру у полигона копали, сюда боятся приближаться.
   - Угу.
   Бужин глянул в сторону леса еще раз. Мелькнул в голове сон, который под самое утро догнал полковника на измятой постели. Снился Алексею Петровичу он сам, худой, с заострившимся носом и запавшими щеками, в длинной рясе с выглядывающими из-под нее черными, начищенными до зеркального блеска хромовыми сапогами.
   - Что же ты, - сказал он, в рясе, себе, лежащему на диване, - что же в Бога не веришь? А крещеный еще.
   - Не верю, - согласился он, на диване.
   - И как ты умирать думаешь, без веры?
   - А я не думаю умирать.
   - Не было такого в мире, чтобы человек пожить - пожил, а не умер, - назидательно заметил он, в рясе. - Жить без веры невозможно, а умирать и подавно. Жутко.
   - Зачем же тогда обязательно верить в Бога? - спросил он же, но уже третий, в жилете из оранжевого полиэстера, с такого же цвета флажком в руках. - Разве нет других вер, за которые стоит умереть?
   - У тебя есть вера, за которую ты готов умереть? - спросил он же, но уже четвертый, в маскхалате, утыканный еловыми ветками, с автоматом в руках. Спросил, и направил дуло автомата Бужину в живот. Бужин нажал на курок, и автомат зазвенел пронзающей мозг металлической трелью. Бужины вздрогнули, и Алексей Петрович проснулся. Звенел безотказный старый отцовский будильник.
   - Вызови мне начальника службы РАВ, - приказал Бужин прапорщику и, потеряв к дежурному по складам всякий интерес, пошел к калитке, запирающей вход в коридор из колючей проволоки, пройдя который человек попадал в "караулку". За забором у калитки, сделанной из мелкой металлической сетки, комбрига предупредительно ждал начальник караула, молодой старший лейтенант, заметно робел высокое командование и нервничал, то поправлял кепку, то трогал пуговицу воротника, то одергивал рукава, то отряхивал с бушлата и брюк несуществующие пылинки. Только Бужин подошел к входу, как лейтенант бросился открывать калитку. Комбриг удивленно приподнял бровь, но смолчал, дождался, когда гостеприимный лейтенант откроет дверь, и уже тогда дал волю своему гневу.
   - Ты какого черта дверь открыл, засранец?! А?! Ты что, службы не знаешь? Почему пароль не спросил? Что? - кричал Бужин, багровея и надсаживаясь.
   - Я... Виноват. Но я же вижу, что здесь вы, - лепетал лейтенант.
   - Что я? Что я? Головка от аппарата! Вот кто ты! Думаешь, ты на пикнике? Ты понимаешь, что ты охраняешь оружие? Оружие! Оружие!
   Вены на шее Бужина вздулись. Ругательства посыпались из него, как камни при горном обвале, грохоча и громыхая, отскакивали и рушились на голову лейтенанта, на склады, на бригаду, на поселок, на страну. Досталось всем. Он уже не слышал, что кричал, только в голове гулко стучала кровь, и красная пелена застилала глаза, сквозь которую побледневшее перекошенное лицо лейтенанта виделось размытым серым пятном. Лишь почувствовав, что задыхается, Бужин замолчал, схватился рукой за калитку и, вдохнув со свистом, молча, не обратив внимания на лейтенанта, пошел в "караулку", откуда с заметным интересом выглядывал на начальство обнаглевший солдат.
   - Ну, - уже от "караулки" окрикнул остолбеневшего начальника караула Бужин. - Так до конца дежурства у калитки и простоите, господин старший лейтенант?
   Разнеся караул в пух и прах, пройдясь по всей азбуке караульной службы, начиная с читки обязанностей часовых и начальника и заканчивая проверкой работы освещения периметра, и успокоившись только на втором десятке выявленных недостатков, Бужин вышел с территории складов и мимо оторопевшего Дорожко, прождавшего комбрига у периметра все время, пока полковник расчесывал караул, пошел к своему "Уазику". Бужин успел грузно усесться в машину и кивнуть испуганно предупредительному шоферу, как к складам подъехал и остановился рядом с комбриговским "Уазиком" автомобиль контрразведки. Из автомобиля выбрался, держа в одной руке фуражку, а в другой кожаную папочку, подполковник Глыдкий.
   Подполковник гордился своей фамилией. Глыдкий. Подполковнику чудилось в фамилии что-то старинное, древнее, с отголоском той торжественной старины, которой дышат портреты шляхетных рыцарей на стенах родовых замков, которую несут на себе их щиты со следами ударов кистеней и топоров, которой тускло блестят их мечи и сабли в вязи серебряных узоров. Глыдкий мечтал отрастить себе усы, жесткие, большие, уважительные, чтобы их концы внушительно свисали к подбородку по обеим сторонам рта, чтобы выпив, можно было степенно расправлять их, оглаживая. Но, черт побери, усы у Глыдкого не росли. Вместо взлелеянных в мечтах густых и жестких усов над верхней губой подполковника росло какое-то форменное безобразие, несуразно топорщились редкие комариные лапки белесых волосиков, вдобавок еще и предательски слегка рыжеватых. Усы досаждали Глыдкому. По утрам, разглядывая в зеркале свое круглое лицо в редкой сыпи несерьезных мелких веснушек, подполковник остро чувствовал несправедливость окружающего мира, давшего Глыдкому замечательную фамилию, и не укомплектовавшего при этом соответствующей внешностью. Потом мир, будто в подтверждение подполковничьих мыслей, лишил Глыдкого и фамилии. То есть, сама фамилия осталась, она была записана в паспорте, и сам подполковник называл себя по ней, и подчиненные, и командование звали так подполковника в лицо. Но за глаза, когда Глыдкой не мог слышать, его стали называть не иначе как Гадкий.
   Глыдкий выбрался из машины. Навстречу ему из "Уазика" вылез Бужин.
   - Здравствуйте, Алексей Петрович. А я смотрю - ваш "Уазик". Значит, и вы здесь должны быть, - заговорил Глыдкий, деликатно взяв комбрига за локоть и отведя в сторону. - Что это вы с утра на складе?
   - Понедельник. Командирский день, - коротко отрубил Бужин. Комбриг не любил Глыдкого, впрочем, как и всех из контрразведки, всегда держался с подполковником официально и лишний раз старался ни о чем не говорить.
   - Да-да. Как же. Понимаю, - закивал Глыдкий, потом постучал указательным пальцем по кожаной папочке и, понизив голос, сказал. - Я про неопознанных военных в лесу уже в курсе дела. Работаем. Вы сами что по этому поводу думаете?
   Бужин неопределенно повел плечами, будто хотел стряхнуть сидящего на спине комара, и промолчал. Глыдкий немного подождал, вдруг комбриг все-таки что-то да скажет, но не дождался и продолжил.
   - Я вот что хотел попросить, Алексей Петрович. Вы пока офицеров, которые заметили незнакомцев в лесу и сразу не доложили, вы их пока не ругайте. Не надо. Не стоит к такому делу внимание привлекать. А то, знаете, пойдут разговоры по городку. То да се. Обстановка неспокойная, мало ли что. Не надо народ лишний раз нервировать. Верно?
   Бужин подумал и кивнул.
   - Ну вот и хорошо, - заулыбался Глыдкий. - Не смею больше задерживать. До свидания.
   Бужин попрощался, пожав Глыдкому руку, и пошел к своей машине, но, сделав несколько шагов, развернулся и внимательно посмотрел на контрразведчика.
   - Что, все так серьезно? - спросил Бужин.
   - Вы о чем, простите? - сделал удивленное лицо Глыдкий.
   - Это я так. Вообще, - ответил Бужин, уселся в "Уазик" и, хмурый, уехал.
   Уехал и Глыдкий. Один Дорожко, на которого так и не обратил внимания комбриг, еще немного постоял у ворот склада, потоптался, то глядя в небо, то рассматривая землю под ногами, сплюнул и пошел в расположении части, размашисто шагая и перепрыгивая через лужи.
  

Глава 5

   В коридоре казармы тускло мерцала лампочка, отражалась в крашеном, натертом до уставного блеска полу, хмуро светила на измученного долгим однообразным стоянием дневального, стоя дремлющего на "тумбочке". Спать стоя совсем не просто, но опыт и усталость пришли солдату на выручку, и вот он спал, опустив руки по швам, чуть согнув левую ногу и покачиваясь, похожий на снулую цаплю. За спиной солдата - плакат, на котором плечистый и квадратноголовый боец пучил рисованные глаза, выпячивал тяжелую челюсть, выказывая своим видом одинаковую готовность заорать громогласное "ура" во славу командиров или бросится с тем же, но уже хриплым и сумрачным, "ура" на вражеские окопы. Рядом с нарисованным солдатом в молочной белизне плаката парит трафаретная, желто-синими буквами, надпись.
   "Слава воїнам-захисникам незалежної України!"
   Из-под лозунга, проявляясь, точно призрак за спиной жертвы, серым мертвецким цветом сквозь белила плаката, слабо виднеется давно и неоднократно закрашенная, но всякий раз настойчиво проступающая надпись.
   "Слава воинам Советской Армии!"
   Иногда, особенно в свете тусклой дежурной лампочки, казалось, что нарисованный солдат подозрительно косится своим выпученным левым глазом на лозунги, точно никак не может определиться, какому из них кричать свое яростное "ура". Нет-нет. Кажется. Конечно, кажется. Нет никакого сомнения в лице рисованного бойца, а есть у него только желание победить обозначенного командирами врага. Это все предательский свет и бесконечное, все заслоняющее желание спать туманит рисунок. Спать. Упасть на пол, подтянуть под себя колени, засунуть руки под тяжелую голову и уснуть, и спать, не слыша, как дежурный офицер сердито пинает тебя под ребра носком ботинка.
   Заорал сигнал тревоги, испуганно и тоскливо. Вздрогнул, выныривая из сна, дневальный. И тут же разом что-то грохнуло в недрах всех казарм бригады, будто в каждой комнате уронили на пол шкаф с полной выкладкой немецких столовых сервизов и чешского хрусталя.
   Бойцы вскочили с кроватей, срывая с себя нагретые за ночь одеяла, посыпались со вторых ярусов.
   - Боевая тревога!!! Подъем!!!
   Замелькали мышиные портянки и подштанники болотного цвета, зарябили пятнистые камуфляжи, тускло блеснули бляхи, загрохотали по коридорам тяжелые кованые берцы. Еще не проснувшиеся, наталкиваясь друг на друга, застегивая на ходу пуговицы и затягиваясь ремнями, побежали солдаты в коридоры казарм строиться.
   - Стройся!
   Солдаты строились, моргали ничего не понимающими глазами, смотрели испуганно, напряженно.
   Война?
  
   - Товарищи солдаты! Сегодня, в два часа пятьдесят пять минут в части объявлена тревога, ситуация сто одиннадцать. Приказываю. Посыльным убыть в поселок для оповещения офицеров части. Остальным солдатам получить вещевые мешки, противогазы и проверить их комплектность и исправность.
   Дружно из расположения части, как ручей через детскую плотину просачиваясь сквозь КПП и мелкой зыбью набегая на еще ничего не подозревающие пятиэтажки, рванули в поселок посыльные, придерживая руками слетающие с голов кепки.
   Звонко зацокотали посыльные по асфальту в ночной тишине. Захлопали двери подъездов. Зазвенели, запели, затренькали, заверещали на все лады своего электрического нутра дверные звонки. Зажегся, сначала в одном, потом в другом и вот еще и еще, в окнах всех домов свет. Засветились за шторами, кремовыми и фиолетовыми, в цветочек и просто, с оборками, за жалюзи и за реденьким тюлем, зажглись ночники и люстры.
   - Кто?
   - Тревога, товарищ лейтенант!
   - Тревога!
   - Товарищ капитан! Сегодня в два-пятьдесят-пять в части объявлена тревога.
   - Товарищ прапорщик!
   - Товарищ полковник! Ситуация сто одиннадцать!
   - Тревога, товарищ старший лейтенант! Тревога!
   - Ситуация сто одиннадцать!
   Прошла от расположения частей к поселку мелкая зыбь посыльных. И вот, в ответ, неистовым прибоем, хлынули из поселка в расположения частей офицеры. Одеваясь на бегу, грохоча ботинками, побежали командиры к своим бойцам.
   - Ситуация сто одиннадцать!
  
   К складу группа подошла с двух сторон - трое слева от въездных ворот, сначала укрываясь в молодом ельнике, а потом медленно, очень медленно, по сантиметру подползали к "колючке" по старой противопожарной вспашке, и четверо справа, грязным, залитым дождевой водой песчаным овражком подобрались почти под самый забор из колючей проволоки. Залегли, уткнувшись лицами в землю, задерживали дыхание, когда шли мимо часовые, обходя периметр и простужено кашляя. Ветер, весь день путавшийся в верхушках сосен и лениво гонявший по лужам опавшие листья и хвою, к вечеру обезумел от безделья, протяжно засвистел порванной о "колючку" губой и погнал по небу низкие, цепляющиеся провисшими брюхами за вершины деревьев, тучи. Захолодало. Ко времени, на которое командир назначил захват склада, по лужам потянулись первые иглы заморозка и грязь из эбонитовой стала искристо-угольной, заблестела капельками замерзшей воды в свете освещающих периметр фонарей. Командир почувствовал, как начали коченеть пальцы на ногах, закрыл глаза и представил, что опустил ноги в таз с горячей водой. Ноги невыносимо жгло, но надо было терпеть - до назначенного времени штурма оставалось еще полчаса.
   - Начинаем в два-сорок-пять, за пятнадцать минут до смены караула. Часовый уже уставшие и расслабленные перед сменой, так что самое время, - сказал командир, собрав группу под вечер у поваленной сосны. Получив из Центра в последнее контрольное время приказ начать операцию, командир оживился, заблестел глазами, но рычать на группу не перестал. Скорее наоборот, услышав контрольный сигнал, командир стал еще злее, только злость его из усталой раздражительности превратилась в деловую и нетерпеливую энергичность. - Если в два-сорок-пять на склады приедет проверяющий, то операцию переносим на час позже. Два-сорок-пять - это расчетное время. Каждая группа смотрит по обстоятельствам. Следите за часовыми на своем участке. Часовой прошел, и следом вы. На склады заходим тихо, без шума. Огонь открываем в самом крайнем случае. Повторяю - в самом крайнем. В случае открытия огня бить только по нервам. Меня каждый услышал? Косяк?
   - Я, - отозвался боец. В ночной темноте измазанных черной краской лиц диверсантов было не разобрать, но командир чувствовал каждого. Группа сидела мрачная. К концу третьего дня отдыха под складами, когда к молчанию Центра привыкли и оно перестало казаться странным и пугающим, бойцы расслабились, без слов решили между собой, что работа отменяется и спокойно готовились услышать сегодня команду выдвигаться домой. Приказ Центра оказался неожиданным.
   - Специально для тебя, Косяк, повторяю. Бить по нервам. Это значит - в часовых не стрелять. Ни при каких обстоятельствах. Объект берем без крови. Я понятно изъясняюсь?
   - Так точно.
   - Значит так, бойцы. Раз все понятно, слушай боевую задачу. Приказываю скрытно двумя группами выдвинуться к складам. Первая группа - Косяк, Туз и Бакс. Вторая группа - Француз, Череп, Бек и я. Группам приказываю, не вступая в контакт с охраной, проникнуть на территорию складов, захватить бокс за номером пять и организовать его оборону, - командир достал карту, развернул ее на коленях, дождался, когда все сомкнуться вокруг него, накроются плащ-палатками, образовав купол, и включил карманный фонарь. - Первая группа заходит на объект через ельник, потом по старой вспашке. Вот она, пару метров не доходит до забора. Старший первой группы Косяк. Вторая группа во главе со мной идет вот этим овражком. Заходим под колючкой, как учились. На контрольную полосу внимания не обращаем. Главное - скорость. Пока часовые не заметят следов на полосе, идем тихо, но быстро. Любая из групп, дошедшая до бокса номер пять первой, вскрывает склад и самостоятельно организовывает его оборону. В случае, если какая-то из групп не сможет проникнуть на объект, приказываю группе, занявшей бокс, самостоятельно организовать оборону склада и держать ее до контрольного времени. В контрольное время выйти на связь с Центром и ждать дальнейших инструкций. Все. Вопросы есть?
   - Никак нет, - после недолгой паузы ответил за всех Косяк. - Понятно все, командир.
  
   Часовой остановился совсем рядом со второй группой, достал из кармана сигарету, повернулся спиной к резкому сырому ветру, зачиркал дешевой пластмассовой зажигалкой, жадно затянулся сигаретой, чуть задержал в легких дым и не спеша носом выдохнул. Потянуло горьковатым табачным запахом. "Вот гад, - мысленно выругался на топчущегося на месте и с наслаждением курящего часового командир. - Тебе ж запрещено курить на посту. Давай, вали отсюда, попиратель устава и заповедей патрульно-постовой службы. Топай, говорю. Иди, охраняй родину. Курение вредит вашему здоровью. Вот тебе оно сейчас точно повредит, говорю. Вали отсюда". Стрелки на ручных часах медленно, но неумолимо подползали к назначенному на штурм времени. Часовой идти не торопился, переминался с ноги на ногу, вздыхал, разговаривая сам с собой или что-то напевая себе под нос. Командир мысленно обозвал себя ослом - слишком удобное место он выбрал для прохода, чересчур удобное. С "караулки" участок не просматривается, фонарь здесь горит каким-то темно-рыжим светом, как будто лампе не хватает мощности, и в итоге часть периметра была погружена в чайный полумрак. Нужно, кончено, нужно было предположить, что какой-нибудь часовой вполне может облюбовать такое удобное место для своего неуставного отдыха. "Баран", - еще раз выругал себя командир и осторожно глянул на часы. Стрелки показывали без двадцати минут три. Часовой докурил, неторопливо, в растяжку выпустил из легких дым и с сожалением щелчком отправил окурок за колючку в темноту. Алая воспаленная звезда описала дугу и шлепнулась, зашипев, в грязь недалеко от командира. Часовой проводил взглядом окурок, дождался, когда он потухнет, и, поправив на плече автомат, наконец двинулся дальше.
   Недолго ждем, пока боец отойдет подальше.
   Теперь пора.
   Командир молча поднял руку, обращая на себя внимание бойцов, и покачал ей, указывая на забор. Тут же Француз и Бек дружно подползли под "колючку", перевернулись на спины и, упершись в проволоку ногами, приподняли ее нижний ряд, открывая проход группе. Командир и Череп рывком вкатились на территорию склада и, схватив за руки, втащили за собой Француза с Беком. Все заняло не больше минуты. Заметил? Нет, часовой шел уже в метрах тридцати от прохода, так же разговаривая сам с собой или что-то напевая. И вот четверо диверсантов, держась в тени боксов, то ползком, то стремительными перебежками, уже двигались по территории складов, приближаясь к боксу номер пять. Важно добраться до склада быстрее, чем сонные часовые обнаружат следы вторжения на контрольной полосе. Важно успеть занять оборону до тревоги, пока ничего не понимающие караульные будут докладывать начальству и суматошно вспоминать свои инструкции. Важно успеть.
   Вот и склад номер пять.
   Фонарь на боксе, освещающий складские ворота, коротко звякнул, и в наступившей темноте на землю посыпалось битое стекло - Француз лихо, одним движением приклада, потушил освещение над входом.
   Бойцы первой группы, взмокшие и тяжело дышащие, вынырнули из-за угла бокса навстречу командиру. Первым, пригнувшись, шел Косяк, следом за ним, чуть отстав, грузно шагали Туз и Бакс, волокли обвисшего и не шевелящегося солдата, взяв его с двух сторон под руки. Командир бросил жесткий взгляд сначала на солдата, потом на Косяка, но ничего не сказал - некогда, потом поговорим.
   Обреченно хрустнул висячий замок. Не церемонясь, Бек вставил предусмотрительно прихваченную с собой монтировку в дужку замка, надавил, и замок развалился, беспомощно свалился на землю к ногам бойца. В тот же момент где-то у "караулки" истошно заорала сирена тревоги.
   - Это не я, - обиженно проговорил Бек.
   - Понятно, не ты. Следы, видать, на полосе заметили, - отозвался командир. - Все в склад. Занять оборону.
   Распахнули ворота. Тут же зазвенела сигнализация.
   - Бек и Француз - занимают позицию у ворот. Туз и Бакс - спеленайте товарища часового в глубине склада и залегайте у запасных ворот. Косяк и Череп - укрепиться в глубине склада. Всем держаться у стен. Передвигаться только ползком. Огонь без приказа не открывать.
   Командир отдавал приказания и шарил в темноте руками по стене слева от ворот. Где-то здесь прапорщик отключал сигнализацию. Ага, вот оно. Щелкнул тумблер, и истеричный звонок умолк. В тишине кто-то из бойцов громко с неожиданным коротким стоном вздохнул.
   - С облегчением, - заметил Француз.
   И тут же все семеро заржали. Нет, не засмеялись, не зашлись смехом, и не захохотали, а именно, что заржали - во все горло, громко, до икоты, нервно дергая щекой, через мгновение забыв повод, но продолжая долго ржать, скаля зубы и блестя белками слезящихся от смеха глаз. Так хохочут приговоренные к смерти в лицо недоумевающему палачу, зацепив страхом неминуемого какую-то свою внутреннюю истеричную струну и уже не в силах унять ее вибрации. И в конце концов отрубленная голова так и валится на эшафот с застывшей гримасой бесшабашного смеха.
   - Командир! - вдруг серьезным напряженным голосом позвал со своего места Бек.
   Неожиданное веселье тут же смолкло.
   - К нам гости. Караульные. Вижу четырех.
   Глаза уже привыкли к темноте в складе, и командир легко без лишнего шума в пару коротких перебежек подобрался к Беку и, улегшись рядом, посмотрел в сторону, куда показывал диверсант.
   Между складов по дороге, уложенной бетонными плитами, шли четверо солдат. С автоматами наизготовку, они шли, растянувшись в короткую цепь, пугливо крутили головами, поглядывая по сторонам, и в лучах фонаря, что светил у них за спиной у дальнего склада, представляли из себя отличную легкую мишень. У крайнего левого солдата на груди через не застегнутый бушлат бледно отсвечивало нижнее белье. Бек снял автомат с предохранителя и прицелился.
   - Над головами. Предупредительный, - тихо, но четко, приказал командир. - Огонь.
   Автомат дернулся в руках Бека, и небо над головами бойцов прошила очередь. Две из пуль, выпущенных в сторону солдат, оказались трассирующими, пули прочертили в черном небе две тонкие светящиеся нити и скрылись в низких облаках. Все четверо бойцов, будто по команде, где шли, там же рухнули, громко стукнув своими автоматами о землю, и затихли, распластавшись между луж. Крайний левый, в расстегнутом бушлате, было дернулся застегнуться, но тут же передумал да так и замер, неудобно, полу боком лежа у края "бетонки".
   - Глаз с этих пластунов не спускать. Огонь не открывать. О любом изменении ситуации докладывать немедленно, - приказал командир Беку и, пригибаясь и держась у стены, ушел в глубину склада. Скоро оттуда, из складской темноты, пахнущей крашеными досками, ружейным маслом и ветошью, послышались голоса - резкий недовольный командира и оправдывающийся Косяка.
   - Что за клоун? - спросил командир и ткнул автоматом в сторону связанного по рукам и ногам солдата, мешком брошенного в угол между складской стеной и штабелем ящиков. В темноте солдата почти не было видно, но, судя по мычащим звукам, боец уже очнулся и начал волноваться.
   - Виноват, командир, сплоховали, - удрученно вздохнул Косяк. - Он нас на проходе засек. Покрошил бы всех в винегрет и все дела. Его Туз камнем снял. Аккуратненько. Жить будет.
   - А с собой зачем притащили?
   - Да соседний часовой как раз на подходе был, мог его заметить. Не успели мы бы до склада дойти.
   - Я спрашиваю, какого черта не бросили клоуна у ближайшего бокса? - командирский голос не стал громче, только с каждым словом будто цементировался и обрушивался на голову Косяку пугающим камнепадом. Косяк обреченно и виновато засопел, опустил голову и постарался не смотреть в глаза командиру.
   - Не можешь косяков не напороть. Идиот, - подытожил командир и добавил, чуть подумав. - Тащи сюда невинную жертву беспредела.
   Косяк разрезал веревки и бесцеремонно толкнул бойца в центр склада, туда, где фонарь через узкое окошко под самой складской крышей прикладывал к бетонному полу перекошенный пластырь света. Солдатик, совсем молодой, с лопоухой, похожей на узбекскую дыню, головой, упал на колени и перепугано часто заморгал. Он заметно дрожал узкими угловатыми плечами, тер затекшие руки и ноги и будто не замечал своего распухшего, в пятнах бурой запекшейся крови, левого уха.
   - Имя. Фамилия. Звание. Военная часть, - сказал из темноты командир, уселся на пустой ящик, оперся спиной о стену и с наслаждением вытянул вперед ноги.
   - Бровко Коля. Рядовый я. Перший механизованый батальон, - с готовностью ответил солдатик. Было заметно, что каждое слово отдается в нем болью, и он то и дело склонял голову к левому плечу, словно прислушивался к одному ему слышному голосу, и то щурил, то выкатывал свои широко посаженные глаза.
   - У тебя мать есть, рядовой?
   - А як же. И маты е. И батько. И сестра молодшая. Уси е.
   - Откуда родом?
   - Сило Носивка. На Черниговщине.
   - Домой хочешь?
   - Хочу.
   - Что там тебе делать, дома-то?
   - Дома хорошо, - прошептал солдатик и вдруг беззвучно заплакал. Слезы побежали по пыльным щекам, по рябому носу, упали одинокими каплями на бетонный пол, потекли по шее за воротник бушлата.
   - Страшно? - спокойно осведомился со своего места командир и не удержался от мальчишества, рывком передернул затвор автомата.
   Солдатик дернулся на лязг затвора, сжался и лишь кивнул в ответ, низко опустив голову.
   - Кто начальник караула?
   - Стар... стар... старший лейтенант Сы... Сы... Сычев, - всхлипывая, кое-как ответил солдатик.
   - Снимай бушлат, - приказал командир.
   - Я... я... я... я ж усе казав, - в голосе солдатика послышалось отчаянье.
   - Снимай бушлат, тебе сказали, - отозвался из темноты Косяк и тоже передернул затвор своего автомата.
   Солдатик опять дернулся, но уже ничего не сказал, а только лихорадочно стал рвать негнущимися пальцами крючки и пуговицы бушлата. Сидя расстегивать бушлат было неудобно, но встать у солдатика сил не было.
   - "Белуху" снимай, - приказа командир, когда солдатик наконец справился с бушлатом и остался в нижнем белье.
   - Шо? - не понял боец.
   - Нательное снимай, тебе говорят, - повторил приказ командира Косяк. - И подымайся.
   - Шо?
   - Встать! - рявкнул командир.
   Солдатик вскочил, стянул через голову байковую кофту и замер навытяжку, дрожа и икая от страха.

Глава 6

   Нет, Бужин не любил понедельники. Вернее сказать, Бужин понедельники ненавидел.
   Любой понедельник превращал жизнь Бужина в ужаснейший кошмар, при этом весьма последовательный кошмар, следующий по четкому графику, по строгому расписанию, от чего сам кошмар становился только кошмарнее.
   "Офицерский день", черти его забери!
   Каждый понедельник командира бригады полковника Бужина Алексея Петровича обычно начинался в пять часов утра, в отличии, например, от того же комбриговского вторника, который обычно наступал никак не раньше половины восьмого, а то и в самые восемь часов.
   Итак.
   Каждый понедельник Бужину надо было просыпаться в пять утра, без аппетита завтракать яичницей с ветчиной, после чего требовалось к шести часам ехать на обязательное построение командиров подразделений, после которого было необходимо присутствовать на утреннем приеме пищи бойцов, после чего в половине девятого надо было провести строевой смотр и общее построение части, на котором поставить личному составу задачи на последующую неделю, после чего, а это уже никак не раньше, как к двенадцати часам дня, приходилось ехать в парк, где было нужно проверить выполнение всех текущих работ и готовность техники к зимнему периоду, если понедельник приходился на зиму, и, соответственно, к летнему периоду, если понедельник выпадал на лето, после чего надо было ехать на склады проверять караулы, после чего следовало присутствовать на обеде воинской части, после которого требовалось совершить обход территории части с ее осмотром и выявлением проблем и недостатков, после чего в семнадцать часов надо было лично провести развод наряда, после чего приходилось опять ехать на склады, чтобы личной подписью разрешить смену караула, после чего следовало присутствовать на ужине, после которого оставалось подписать срочные документы и при всем при этом не забывать отчитываться, отчитываться и еще раз отчитываться вышестоящему командованию, у которого, между прочим, понедельник тоже день вполне командирский.
   И так - из понедельника в понедельник, и по понедельникам из месяца в месяц, и, даст Бог, из года в год. В любой другой день недели все эти множества дел обычно выполняются командирами служб и подразделений, но в понедельник каждое дело в части если и не приходилось комбригу выполнять лично, то присутствовать при исполнении было обязательной командирской необходимостью.
   Нет, не любил Бужин понедельники и всегда в первый день недели с нетерпением ждал спасительного вечера.
   Но сегодня, в конце ненавистного дня, когда все обязательные командирские дела были сделаны, а которые не сделаны, те оговорены и спланированы на дни последующие, сидя в начале одиннадцатого часа ночи на своей уютной кухне под низким бежевым абажуром и неспеша выпивая вторую рюмку коньяка, привычное расслабление не приходило к Бужину. После воскресной пьянки, чьи отголоски нет-нет, а проносились в голове полковника, после бессонной ночи, от которой крутило суставы и ныла спина, после кучи беспокойных дел Бужин не чувствовал ни облегчения, ни радости, что все позади, а только унылая тревога жила у него в груди и сосала, будто леденец, полковничье сердце. Тревога поселилась в груди еще в воскресенье, не давала спать всю ночь, с утра пораньше против всех установленных на понедельник графиков и расписаний потащила комбрига на оружейные склады, и вот, к вечеру, опутала, проросла метастазами в душе Бужина и, наконец, вцепилась в сердце.
   - Возраст, возраст. Мнительным становлюсь на старости лет что ли? - проговорил себе под нос Бужин, допил вторую рюмку коньяка, приложил руку к груди, туда, где беспокойное сердце хаотично отбивалось от настырной тревоги, покрутил головой и налил себе еще.
   - Леееша. Ну что же ты пьешь, и без закуски? - всплеснула руками, остановившись на пороге кухни, Таня. - Ведь у тебя же гастрит. Потом опять всю ночь не уснешь.
   И тут же захлопотала, расстелила на столе клетчатую скатерть (Бужину пришлось подхватить бутылку коньяка и рюмку), поставила перед мужем немецкого фарфора тарелку (Таня любила, чтобы всегда все было красиво, особенно мелочи), звякнули нож с вилкой, захлопал холодильник, выпуская сыр с ветчиной, и грибной салат, и парную котлетку, пропищала микроволновка, что-то разогрев в своем темном нутре, хрустнул корочкой хлеб и - оп! - не засиял, но чинно, уважительно предстал перед Бужиным ужин. Таня накрывала ловко и быстро. Руки ее летали, успевая одновременно делать множество дел - и резать, и подогревать, и насыпать, и подливать, и выставлять порезанное, насыпанное и подогретое на стол. Таня любила принимать гостей, всегда с удовольствием и со вкусом готовила, не скупясь и не жадничая, умела сделать из ничего салатик, а уж если из чего - так создавала и вовсе шедевры кулинарии, от которых гости приходили в восторг, а Бужин стонал и обреченно щупал все четче обозначающийся живот. Сейчас Бужин молча следил, как Таня, улыбаясь и то и дело сдувая с глаз непокорную челку, накрывает на стол, и оттаивал. Была у Тани то ужасно раздражающая, то бесконечно умиляющая Бужина черта характера,
  
  
  
  
  
  
  
  
  

- 7 -

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"