Человеческая память так устроена, что в ней гораздо лучше сохраняется плохое, нежели хорошее. Особенно, если плохого было больше, или оно было потом, уже после хорошего.
Моя мама жива, и я надеюсь, что еще долго будет жива. Но сейчас в моей голове оформился вопрос, какой задают обычно о мертвых: что я помню о своей маме?
Чего больше в этой памяти - плохого или хорошего?
Хорошей матерью она мне запомнилась, или плохой?
Нет, может у кого-то там, но у меня - мама хорошая. Очень. Правда. Только вот характер...
Она сознательно и специально ушла из моей жизни несколько лет назад. Почему? Сложный вопрос... Точнее, вопрос-то простой. А вот ответ...
Мне было 6 лет, я болела и не ходила в садик. А мама... мама была на работе. Без нее там было невозможно обойтись. Она работала старшей медицинской сестрой детской поликлиники, где катастрофически не хватало персонала. Мама делала свою работу, работала за регистратора, и еще ухитрялась помогать врачам на приемах, а то и ходить на патронаж. Без нее бы мир остановился, небо рухнуло на землю, больные дети умерли, а здоровые - заболели без прививок и витаминов...
Так я думала. И не обижалась. Это было правильно - там много больных детей, а дома только я - не такая уж и больная. Вот и температура уже не такая высокая, и телевизор можно смотреть, сколько угодно. Одно отравляло мое выздоравливающее существование - уколы.
В медицине 70-х было принято чуть ли не все болезни лечить антибиотиками. Чихнул - таблетку, кашлянул - укол. Мама, как медик, знала, что антибиотики в таблетках вредны для желудка, и предпочитала уколы. Я их панически боялась, но у мамы не забалуешь - начнешь ныть, и получишь по той же попе, и не вместо укола, а на аперитивчик...
На часах было почти восемь вечера, и я знала, что мама должна вот-вот прийти с работы и поставить мне укол. Была зима, за окном - тьма тьмущая, но свет я не включала - так было интереснее бояться. Фильмов ужасов тогда не было, про вампиров и монстров мое поколение не слыхивало, но детское сознание и без допингов превращало тени от деревьев на стене в жутких пауков, а память - услужливо вытаскивала из своих, еще неглубоких недр, рассказы про "черную-черную руку" и "черный-черный гроб".
В дверном замке заковырялся ключ, и я прямо подскочила от неожиданности. Разом нахлынули все только что придуманные страхи. Захотелось завизжать, но "холодный ужас сковал ее тело"... или как там пишут в триллерах? Ключ осторожно искал нужное положение, тикали часы, я забилась в угол дивана, стараясь слиться с обивкой... Наконец дверь открылась, в прихожей загорелся свет, осветил трюмо и я увидела в зеркале усталое мамино лицо.
- Опять лампочку на лестнице выкрутили, - раздраженно сказала она. Я выдохнула. Сердце снова застучало, ноги потеплели, кулаки разжались, открыв мокрые от пота ладошки.
Я слезла с дивана и, путаясь в сползших на коленки колготках, выползла в прихожую. Иногда мама по дороге с работы заходила на молочную кухню, и брала там для меня "по блату" очень вкусный сладкий кефирчик. Его готовили для младенцев, разливали в стерильные бутылочки и затыкали пробками из ваты. Младенцы в нашем районе, видимо, не отличались хорошим аппетитом, их мамы обычно весь кефир не разбирали, любезно оставляя мне пару бутылок.
Я сунула нос в авоську. Ура! Сегодня кефир был!
- Сначала укол! - как мама увидела из ванной, что я уже приготовилась присосаться к первой бутылке - не знаю. Но она всегда знала, что я собираюсь сделать, даже когда не видела меня.
Я скисла, как тот кефир. Укол. Это был приговор.
Мама ушла на кухню, поставила кипятиться стерилизатор со шприцами и стала готовить инъекцию. Я тоже сунулась на кухню, приткнулась на табуретке за холодильником и из этой засады наблюдала за мамой, прикидывая, как бы это поизобретательнее подойти к вопросу "а может не надо?". Мама готовила страшное орудие пыток, иногда посматривая на меня.
- Ты же знаешь - надо. Ты и так уже целую неделю дома сидишь, без уколов не поправишься.
Я стала тихонько скулить. Плакать и кричать, даже если очень больно или страшно, в нашей семье было не принято. Мама считала истеричностью любое сильное выражение эмоций.
Мама услышала мой скулеж, и устало облокотилась на стол:
- Ну что, папу будем ждать?
Это было ниже пояса. Мне было всего шесть лет, но показаться папе - мужчине! - в унизительном виде кверху попой, всей в соплях и слезах, я не могла. Это было стыдно.
- Пойдем, - мама взяла шприц. Поскуливая и приседая от страха, я двинулась в комнату.
- Снимай колготочки, ложись. Ты же знаешь, я не больно поставлю.
Ага, не больно. Это пенициллин -то - не больно? Как-будто я не знаю, что это такое. Себе так никогда никаких уколов не ставит, а мне - уже пятый за неделю. И что, что она умеет шлепком втыкать иголку в мякоть моей многообещающей попы? А дальше-то?! Дальше - этот пенициллин будет обжигающе проникать в мышцу, и я закушу зубами подушку, до судороги в челюсти, только бы не зареветь. И все равно зареву.
На самом деле все длилось очень недолго - секунды три, и мама действительно мастерски ставила уколы - она делала это еще в медицинском училище, с 16-ти лет.
Я выплюнула многострадальную подушку, все еще всхлипывая, но уже осознавая, какая она противная на вкус.
- Приподнимись немного, - мама отработанным движением натянула трусы на положенное им мягкое место.
- Ну что? Видишь, больше боялась...
После истязаний мне был положен бонус - поглаживание по спинке и щекотание пяток. Но на этот раз щекотания мне было мало.
На этот раз пятки требовали, чтобы их почесали, сильно поскребли, изо всех сил поцарапали ногтями. Нестерпимый зуд нарастал с каждой секундой.
- Нет, не так, - нервно сказала я, - ты почеши расческой. Мама чуть удивленно посмотрела на меня и пошла к трюмо.
Через секунду она вернулась, а я уже перевернулась на спину и ожесточенно скребла ту часть ног, которую называла "подошвой"
- Ай-ай-ай, как чешется, - скукожив лицо, причитала я. Мама кинула расческу на кровать и наклонилась надо мной.
- Что такое, что... - на кончике фразы она начала бледнеть. Дрожащими руками она оттянула трусики, обнажив детский безволосый лобок. Я приподнялась, посмотрела туда, куда с таким ужасом смотрела мама. Лобок был нереально выпуклым, по нему на глазах расползались красные пятна, наползая на пах, стремясь к пупку...
- Лежи! - мама распрямилась, и рванулась в комнату, называемую "залом". В старой "стенке", был выдвижной ящик, открывать который мне было категорически запрещено - там лежали лекарства.
Из своей кровати я видела, как мама рывком выдвинула ящик, залезла в него чуть не по локоть, и стала там шарить, иногда вытаскивая какие-то коробочки и пузырьки, читая названия и швыряя их обратно в ящик. В какой-то момент она распрямилась, и посмотрела на меня. И тут я поняла, что происходит что-то страшное, и происходит это со мной. Такого лица у своей мамы - сильной и бескомпромиссной женщины, которая всегда знала, что ей делать - я не видела никогда. Растерянность, беспомощность, паника - им на мамином лице было совсем не место. Но тем не менее, они заполняли все его, выливались из глаз, струились из перекошенного рта, выползали из-под растрепанных волос на мокрый от пота лоб.
Мама, как во сне, подошла к столику, где стоял телефон, и сняла трубку.
- Скажите капитану Борисевичу, что у него дочь умирает...
Папа в эту ночь был дежурным по части.
Короткое нажатие на рычаг.
- Скорая? У ребенка анафилактический шок после укола пенициллина! 8 марта, 24Б, квартира 37. Быстрее, она умирает!!!!
Услышав, что я, оказывается, умираю, я испугалась окончательно. Я боялась и маму - она была такой непривычной в этом своем ужасе, но рядом с ней умирать казалось...как-то спокойнее.
Я пришла в зал. Бормотал телевизор. Мама стояла, глядя в ящик с лекарствами и зажав трясущиеся руки подмышками. Ее била крупная дрожь.
-Мамочка, я, правда, умираю? - робко спросила я.
- Замолчи!!! - истерично взвизгнула мама, толкнула меня на диван, снова метнулась к заветному ящику с лекарствами и продолжила судорожные иски. Я видела, что она просто перебирает коробки, не понимая, что ищет и что делает.
Вдруг я стала слепнуть. Сначала окружающие предметы потеряли четкость очертаний - как-будто смотришь на них через запотевшее стекло. Потом в комнате стало темнеть. Через полминуты тьма стала почти полной, я видела только неясные очертания крупных предметов, и свет лампочки под потолком. Дышать тоже было тяжело, но слепота пугала больше.
- Мама, я ничего не вижу! - закричала я.
Мама со всхлипом зарыдала.
- Сейчас, сейчас, потерпи, - по звукам я догадывалась, что она рылась в ящике, рылась, рылась...
Громко хлопнула входная дверь. Запахло гуталином.
- Что?! - рявкнул папа
- У нее шок, на пенициллин... сейчас будет отек легких.
- Скорая?!
- Едет...но может не успеть...
- У тебя есть лекарства?!
- Я не могу найти...- мама начала оседать на пол.
- Блядь!!! Ёптвою мать, ты что, кому из вас плохо?! Не смей!!!
Папа подскочил к маме (прямо в грязных сапогах, ох, и влетит ему потом - подумала я сквозь страх), тряхнул ее за плечи. Это было очень страшно, очень. Особенно потому, что мой папа не ругался матом. Никогда, ни ДО, ни ПОСЛЕ этой истории я не слышала из его уст ни одного матерного слова...
Мамина голова мотнулась, и она тверже встала на ноги.
- Ищи! Ищи!! - папа выдернул ящик из шкафа, высыпал все его содержимое на пол и толкнул маму к куче, в которой где-то было мое спасение. Мама упала на колени и сразу выдернула две коробочки, а следом - и третью.
- Вот они!
Видимо, счет и в самом деле шел на минуты, потому что стерилизовать шприцы мама не стала, а только промыла из чайника тот же шприц, которым ставила мне злополучный укол. Последнее, что помню - как мама набирает в шприц жидкость...
Так я чуть не умерла первый раз за этот вечер... Но был еще и второй. О нем мне, уже взрослой, рассказывала мама.
В антигистаминной смеси, которую поставила она мне поставила, была лошадиная доза димедрола, и я уснула, как говорится, на кончике иглы. Минут через пять приехала скорая помощь. Меня, спящую, осмотрели, решили, что все обошлось. "Вы успели вовремя, пусть теперь спит" - сказал маме врач. Отек стал спадать, пятна на моем теле - проходить, папа снова ушел в часть - служба есть служба. Меня унесли в мою комнату и оставили спать на кровати.
Мама сидела с ногами на диване и тупо смотрела в телевизор, не понимая, что происходит на экране, когда позвонили в дверь. Пришла тетя Наташа - мамина подруга, хирургическая медсестра. Она была веселая и красивая, и я ее очень любила.
- Ты чего такая? - нахмурилась прямо от дверей Наташа. Видок у мамы, был еще тот: растрепанная, с размазанной помадой и лицом нежно зеленого оттенка.
Мама стала рассказывать. Когда она дошла до вердикта врача скорой помощи "все обошлось, пусть спит", Наташ тревожно просила:
- Где она?
Мама показала на дверь моей комнаты, Наташа открыла дверь: я лежала на спине и посапывала. Подойдя к кровати, Наташа наклонилась надо мной и прислушалась. Каждый вздох оканчивался странным булькающим звуком.
- Что? - беспокойно спросила мама, - ты думаешь?...
- Да! - Наташа подвела руки под мою спину и резко посадила на кровати... Меня вырвало прямо на нее.
После укола тех препаратов, что поставила мне мама во время шока, почти всегда бывает сильная рвота. Я спала на спине, рвотные массы уже поднялись в гортань, и если бы Наташа опоздала на несколько секунд, я бы ими захлебнулась... Вряд ли можно придумать смерть противнее...
Наташино платье, отстиранное от моей блевотины, висело в ванной, сама Наташа в комбинации и мама в халате сидели на кухне и пили чай. Мама жаловалась, что вместо 8 медсестер в ее поликлинике всего 3, что она "устает, как собака", что я стала чахлая и болею чуть не каждый месяц. И вот как теперь меня лечить, если я не переношу антибиотики. Наташа рассказывала, что на последнюю операцию хирург, которому она ассистировала, пришел пьяный в хлам, и хорошо, что это была обычная язва, которую тот способен вырезать даже во сне - с его-то опытом. И что если бы он, хирург, не пил, то она, Наташа, вышла бы за него, а так - страшно детей рожать, хотя пьют все, но все равно страшно...