Аннотация: Ночь вольготно, трехмачтовым парусником, заарканив ветер тугими парусами, плыла за окном. Волны, мягкие, бархатные, плескали в высокие борта. В черной глади мельтешили искры. Каравелла... да, пожалуй, что каравелла - решил поэт, сияла иллюминацией.
Не писалось.
Он нервно дернул щекой, унимая вспыхнувшее раздражение. Ездят, черти! Мешают сосредоточиться! Хорошо, что ночью нет свадебных кортежей, водители которых считают священным долгом известить и город, и мир о постигших молодых несчастье.
Злость вскипела и схлынула. Да какое тебе дело? Разве они виноваты? Пиши! Например, "палка - галка", отличная рифма, ежели с умом подойти... Ерничаешь? - отметил про себя. Хорошо.
Стул скрипнул, когда поэт поднялся. Три шага до подоконника, три - обратно. Руки за спину, "и голову склонив на грудь...". Чудесно, чудесно. Не во сне, а наяву, зримо, осязаемо - пыльный и тихий тюремный дворик, склеп камеры, куда с трудом проникают звуки. Благодать!
За окнами шумел проспект; тяжелые, в складках, шторы не спасали. Белый лист бумаги на загроможденном черти чем столе смотрелся чужеродным пятном. Свежий, чистый. Нетронутый. Поэт пририсовал в левом верхнем углу дурацкую рожицу и от души расхохотался.
Три шага до подоконника. Раздвинуть шторы.
Фонари с высоты восьмого этажа похожи на гирлянды, протянутые длинными цепочками - вдаль, вдаль, насколько хватает взгляда. Дальше - зыбь темноты. Сквозь тюль темнота представляется мнимой, ненатуральной, скорее даже блекло-прозрачной. Туманом, дымкой. Она скрадывает реальность, припорашивает серым, растворяя в себе угловатость предметов и давая взамен неопределенность миража.
От некоторых фонарей расходятся острые лучики, другие, напротив - исходят мягким свечением, напоминая пушистые шары. Небо, бездонное и густое, словно сползает вниз, струится меж домов вязкой патокой, разбавляя тьму новыми оттенками.
Ночь - незнакомка, прячущая лицо за вуалью. Блеск глаз, тонкий нос с легким намеком на горбинку, смуглая кожа и таинственно-манящая улыбка. Тень улыбки. Поразительное, сверхъестественное впечатление. Его усиливает абсурдность происходящего, вернее того, что может произойти. Прямо сейчас.
Кажется, что гирлянды фонарей с минуты на минуту возьмут и скрутят в моток, как те гирлянды, какие снимают с новогодней елки в конце января, а пространство с его домами и улицами небрежно скатают в рулон и уберут в пыльный чуланчик - до следующего года. Но пока ровные строчки огней теплятся среди черноты. Много-много оранжевых маячков. А вокруг - черная земля, черный асфальт и черные крыши низких домов.
Дома выглядят картонными коробками, бутафорскими, непрочными. Вырезали, обозначили желтые пятна окон - и поставили декорацией. Чем дольше смотришь, тем сильнее чувство нереальности картины. Чудится, их можно запросто сложить, эти дома, схлопнуть. Ярко нарисованными точками движутся редкие машины, то пропадая, то вновь появляясь - из ниоткуда в никуда.
Одинокая свеча многоэтажки, призраком вставшая на фоне сонма огней, тонет в мареве ночи. Тонет - кораблем, получившим пробоину. Будто акварель поплыла.
Красиво. Загадочно. Странно. Всё это - ночь. Октябрьская ночь за тюлевыми занавесками.
Ночь мегаполиса.
Чувства всецело захватили поэта. Быть может, он простоял так час, быть может, меньше. Или больше. Время потеряло всякий смысл. Лист, чистый, белый, ждал... откровения.
- Я... - хрипло произнес поэт и, шатаясь, прошел к столу, - не смогу.
Тронув бумагу дрожащими пальцами, он потянулся к карандашу и отдернул руку. Страх обдал с ног до головы, внезапный и очень холодный, как вода в проруби. Воротник рубашки сдавил горло, не давая вдохнуть. Поэт вскочил, чуть не опрокинув стул, и, до боли сжав гнутую деревянную спинку, уставился в окно.
Как выразить объявшие его мысли? Перенести на бумагу - аккуратно, бережно, точно. Не растеряв ни капли того очарования, которое... которое... Слова казались бессильными. Поэт нахмурился, поджал губы; лицо, бледное, с острыми скулами и прищуренными, будто от резкого света, глазами, с неожиданно крупным носом и россыпью веснушек на щеках выглядело трагикомической маской. Кому смех, а кому и слезы. Небогат выбор, да другого нету.
Седина на висках, серебристый иней опыта - хотя поэт был вовсе не стар, не давали заметных преимуществ по сравнению с юными и порой успешными дарованиями. Талант, братцы, - само собой, а мастерство - наособицу. Мастерство кобенилось. Ныло хуже больного зуба. Не потяну-у. И не уговаривай. Рыдания его, профессиональные и артистичные - куда ж без этого? - вопияли к миру. Тягуче, на одной ноте.
- Лицедействуешь? - спросил поэт.
Ему не ответили.
Талант забился в угол, взирая оттуда печальными очами. Худой, нескладный. Талант хандрил. Или притворялся, что хандрит. Пожимал узкими плечами. Вот, мол, извольте видеть, не вытанцовывается. Ни полька, ни мазурка. И кости ломит. Требую выходной. Лучше два. Еще лучше - недельный отпуск.
Жалкое зрелище.
- У таланта выходных не бывает! - рявкнул поэт.
В углу нахохлились, опустив глаза долу. Бывает, мол, ничего не попишешь.
Ночь вольготно, трехмачтовым парусником, заарканив ветер тугими парусами, плыла за окном. Волны, мягкие, бархатные, плескали в высокие борта. В черной глади мельтешили искры. Каравелла... да, пожалуй, что каравелла - решил поэт, сияла иллюминацией. В ушах шумело: так шумит привезенная с моря раковина, витая, с нежно-розовым перламутровым отливом.
- Пойдем? - предложила Ночь.
- Надо писать, - простонал поэт.
- Пиши.
Каравелла исчезла, растаяв без следа. Фонари перемигивались со звездами; месяц, важный, рогатый, снисходительно поглядывал на товарок. Перемигиваются? Пусть их.
Размеренно тикал будильник, старый, заслуженный ветеран с перевязанным изолентой корпусом.
Первый час. Ни строчки, ни полслова. Черт...
Досада грызла сердце. Вцепится и мусолит, будто собака кость. Спать не хотелось; похоже, очередной приступ бессонницы. Утром голова разболится... Поэт, стыдясь и не желая признаться в этом, избегал мыслей о главном. Он боялся. Боялся неточной, затрепанной в веках рифмой испортить...
Ну почему он? С какой стати - он?! Чувствую, переживаю, мучаюсь. Заревом душа объята, а не могу. Не дорос? Не великий? Они бы смогли? Точно? Гений, гений, где ты был? С кем ты, гений, пел и пил?.. В возрасте ли дело? Кто-то и в двадцать лет...
Поэт решительно уселся за стол. Баста! - грохнул кулаком. Смогу. Осилю.
Будильник подпрыгнул и завалился набок. Карандаш, вычертив затейливую кривую, сверзился на пол и укатился под шкаф. Смог? - ухмыльнулась рожица с нетронутого листа.
Кряхтя, поэт опустился на четвереньки и шарил под шкафом в поисках злополучного карандаша. Написание стиха откладывалось. И поэт был рад нежданной отсрочке.
Наконец, изловчившись, он ухватил беглеца за тонкий грифель - конечно же, сломав. Потом занялся очинкой, потом налил в стакан минералки - смочить пересохшее горло: надышался пылью, вытрушенной из-под шкафа. Потом... дел не осталось. Ни важных, ни второстепенных, ни даже пустячных.
Только он и пока еще белый лист бумаги.
Вдвоем. Наедине.
Хандрящий талант и ноющее мастерство - не в счет.
Карандаш напоминал змею. Извернется! Ужалит! Поэт вздрогнул. Выбросить - и дело с концом. Раньше вон перьями писали... Гении-то.
Свет замерцал, снижая яркость, и погас. Впрочем, через полминуты загорелся снова, не дожидаясь проклятий и брани. Но, что странно, был теперь неровный, колеблющийся, будто от... Поэт тряхнул головой, отгоняя морок. Сильно, до вскрика, ущипнул себя за кисть. А затем еще раз ущипнул. И еще.
Лампа светила вполнакала, и тени смущали воображение своей выразительностью. Своей элегантностью и экспрессией. Вольно ли представить? - гусиное перо, курчавая шевелюра, бакенбарды. Очертания предметов подрагивали, с тенями творилось невообразимое.
Смогли бы великие? Да! Тысячу раз да! Ты спросил - тебе ответили. Или всё же ты просил? - и тебе... пришли на помощь? Уязвленное самолюбие, хрипя, встало на дыбы.
- Я не просил! Мне не нужна милостыня! Не нужны подачки и обноски с чужого плеча!
От крика саднило горло. Шея и щеки приобрели нездоровый пунцовый оттенок; на левом виске синей струйкой пролилась взбухшая вена.
- Я... - поэт закашлялся, заперхал, утирая со рта капельки слюны. Сердце отбивало чечетку: от пяток до ребер. На полу - родная! привычная! - горбилась тень; хваталась за бока, выравнивая дыхание. Желтый спокойный свет заливал комнату. В полной тишине хрустнул, ломаясь, карандаш в стиснутом до одури кулаке.
Поэт с оторопью уставился на обломки. Болезненное возбуждение отпустило - сразу, рывком. И голову склонив на грудь, пробормотал он. Первый шаг дался с трудом. Поэт предпочел бы, чтобы это был не шаг, а строка. А лучше - строфа.
Второй. Третий.
Выступ подоконника. Из не заклеенных щелей веет прохладой.
Поэт поднял взгляд. Неужели? Не во сне, а наяву, зримо, осязаемо... За прозрачным тюлем, в блеске и величии, ложилась в дрейф каравелла. Беззвучно, уперся в подоконник трап, и Она - тонкий нос с легким намеком на горбинку, смуглая кожа, тень улыбки - спустилась к своему менестрелю.
- Не передумал? - спросила Дама, которой он собрался служить. В голосе скользнуло лукавство.
Фонари далеко внизу одобрительно кивали, вытягивая длинные шеи. Знали, что согласится?
Поэт уверенно, словно каждый раз так делал, растворил окно и рука об руку с Улыбкой, Вуалью и Сиянием карих глаз шагнул в сказочную октябрьскую ночь.
За спиной сиротливо колыхались тюлевые занавески.
- Вернусь и сразу напишу, - сказал поэт. Опираясь о фальшборт, он рассматривал живую пульсирующую сеть: ритмы и биения города, раскинувшегося на многие километры.
- Конечно, - согласилась Она. - Сразу. Чего откладывать?
- А потом - спать. И никакая бессонница не посмеет...
- Говорят, от бессонницы хорошо помогает отвар из боярышника.
- Да? Надо попробовать.
Поэт замолчал, любуясь великолепием, буйством и вместе с тем вкрадчивой мягкостью цветов и красок. Душа ликовала. Краем сознания брезжила сбивчивая мысль: доведется ли еще раз?.. Спросить прямо? Намекнуть? Нет. Не подачка, но - подарок. Возможно, когда-нибудь, если он, конечно, заслужит...
- Замечательный вид, правда?
- Изумительный!
- А еще, ну да это и так известно, - возвращаясь к прерванному разговору, сказала Вуаль и Улыбка, - первый враг бессонницы - прогулка на ночь.
- Или с Ночью?
- Тоже верно.
Оба рассмеялись. Две тающие в невесомом сумраке фигуры на палубе трехмачтовой каравеллы.
Лист на столе покрывался неразборчивыми строчками.