|
|
Не всерьез
- Так-перетак, с вывертом-подвывертом-наворотом через колено и левое плечо, в Бога, душу, мать, чтоб чертям тошно стало!
Петрович любовался закатом. Делал он это регулярно, каждый день, находя отдушину в сером однообразии постылых будней. Механизатор в местном колхозе "Факел", мастер на все руки Петрович имел тонкую поэтическую натуру и философский склад ума. Изредка выбираясь на природу, он спешил помянуть ее крепким незлым словом, восхищаясь буйством красок и прочими несомненными достоинствами. Но закат, в отличие от рассвета, почему-то прельщал его в большей степени. Поэтому ежедневно направлялся Петрович на средних размеров сопку, что располагалась в получасе ходьбы от деревни, и, взгромоздившись на нее, свершал "вечернюю молитву".
Солнце, пунцовое от стыда, наслушавшись забористых выражений, кубарем падало за горизонт. Знало, краснобокое, - это разминка, сейчас Петрович выдаст по полной программе. И тот, не замедлив подтвердить ожидания, выдал.
Щечки светила пошли ярким румянцем, и небосвод, до того бледный и, скорее розовый, чем багряный, обильно украсился сочным свекольным оттенком.
- Ну вообще п...! - заключил Петрович.
В миг произнесения слова, которое наиболее исчерпывающе объясняло степень того очарования и восторга, что испытывал Петрович, окоём с гудением перечеркнуло блестящее пятнышко и, как будто даже приземлилось по соседству с лесом. Разлетались, заразы, не преминул заметить Петрович, имея в виду, конечно же, кукурузники и прочую авиационную шушеру.
Солнечный диск наконец скрылся, оставив лишь малый краешек; горизонт истекал кровью, а воздух полнили смутные тени. Холст сумерек, загрунтованный черным, серым и фиолетовым, готовился принять первые мазки желтого лунного света и ослепительно-белые, сорвавшиеся с кисти Художника капли-брызги звезд. Превратиться в ночь, пролить темноту на города и деревни, луга и поля, горы, леса, реки...
Савелий Петрович осторожно спустился со взгорка и, прихрамывая, заковылял к хутору. И приключится ведь этакая незадача, тьфу! - Петрович сплюнул и вновь помянул Творца, сонм ангелов его, Люцифера с присными и всех их родственников до седьмого колена, естественно, с подвывертом и наворотом. И через плечо, разумеется. Однако не добро-ласково, как в случае с солнышком, а напротив - зло и остервенело. Незадача была, в общем-то, плевая, но досадная - ногу Савелий подвернул, когда на сопку лез. Ну подвернул и подвернул, что теперь - лишиться удовольствия проводить светило наше ясное? Ну уж нет. В установленный час - положено. И как безоаровый козел легко и непринужденно подымается вверх по скальным ущельям, так и Петрович взлетел на холм. Запыхавшись, с ноющей ступней, но зато с гордо поднятой головой и чувством собственного достоинства; а после, подобно муэдзину с минарета, возгласил обязательную молитву. Сойдя вниз и прошагав пару сотен метров, Петрович-солнцепоклонник явственно ощутил, что нога - того... Не слушается нога! И болит - ужас как.
Меж тем небо мрачнело - южный ветер нагнал пелену облаков, сквозь них тускло, угасая с каждой минутой, пробивалось свечение рогатого красавца-месяца; на долы и веси наползала тьма, огни хутора издевательски теплились в далеком далеко, подмигивали, чего, мол, ты, Савелий? Шкандыбай шустрее, болезный. Раз-два. Правой-левой. Петрович глухо застонал от отчаяния: сволочная нога ныла хуже дуплистого зуба, идти Савелий не мог, людей поблизости не было. Больше всего на свете хотелось лечь и сдохнуть, но, кривясь и по обыкновению грубо ругаясь, Петрович нашел в себе силы отползти с дороги под росший у обочины вяз. Навалился на ствол, поудобнее вытянул поврежденную ногу; сидел, чутко вслушиваясь в звуки ночной жизни. Что-то где-то похрустывало, от деревни доносилась слабая музыка, верно, в клубе танцы; над головой шелестела раскидистая крона. От тянущейся справа лесной опушки тревожно вскрикнула птица. Умолкла. Стало тихо, и в этой тишине Савелий внезапно уловил крадущиеся мягкие шаги.
Кто-то приближался к нему. Из леса, откуда ж еще? Петрович невольно клацнул зубами и чуть не завыл от накатившего, вставшего комом в горле страха, но, кое-как удержавшись, лишь всхлипнул протяжно и, быстро скрутив дули на обеих руках, ткнул в темноту, наговаривая:
- Вурдалак иль вовкулак, иль другой какой варнак, убирайся! Видишь, знак?!
- Ну, вижу, - хохотнули из темноты. - Ты че, дядя, умом двинулся?
Савелий еще крепче сжал сложенные в кукиш пальцы и свел руки крест-накрест. Невидимый пришелец снова засмеялся, а потом, недовольно рыкнув, двинулся в обход дерева. Петрович тут же поворотился налево; где-то там, в небе, затянутом плотными облаками, плыла горбушка луны и звезды, крошками рассыпанные по этой обширной скатерти-самобранке, а внизу было темно и жутко.
- Ишь, балует он, - протянули с ленцой. - Кукиш навернул. Убери-кась, поговорим как нормальные люди. Ха-ха. - В голосе обозначилась насмешка: как будто к людям себя говоривший не относил.
Савелий напряг зрение, и то ли почудилось ему, то ли и впрямь увидел - щуплую низенькую фигурку. Вроде и человек, а вроде и нет.
- Иди, иди-ка подобру, - невежливо отозвался Петрович. Не о чем нам говорить.
- Ты зачем дули-то вертишь? - На этот раз вопрос прозвучал справа. Савелий проворно обернулся, губы его тряслись, а волосы мгновенно взмокли и прилипли ко лбу. Неизвестный двигался очень быстро. Чудовищно быстро.
- Испугался, что ли? - продолжил тот. - Всю ночь вертеться станешь, да? Спать не захочешь?
- Не твое дело, - буркнул Савелий. - Может, я сова, днем сплю.
- И я сова, - обрадовался незнакомец, заухал хищным филином. В темноте с шелестом развернулись, захлопали... крылья. Гигантская тень метнулась к верхушке вяза, непрестанно хихикая, сделала оборот вокруг дерева и, уменьшившись в размерах, пристроилась шагах в десяти от человека.
Петрович сидел ни жив ни мертв. Не только волосы, рубаха, штаны - всё неприятно липло к телу, промокнув от выступившего пота. Сплетенные в дули пальцы крючило от напряжения. Ночному гостю, наоборот, не сиделось спокойно, он продолжал потешаться над Савелием, напугав того чуть ли не до икоты. Так, ни на секунду не сомкнув век, полностью обессиленный, Петрович дождался утра. Едва лишь забрезжили первые бледные лучи, стало возможным разглядеть проклятущего мерзавца-оборотня. На упыря он не походил, на обычного вовкулака тоже, да и на человека - не совсем; а вот растрепанное огородное пугало напоминал, да еще как. Савелий, не расслабляясь и не теряя бдительности, старательно крутил фиги, пришептывая:
- Вот ужо петухи пропоют, да солнце встанет, припечатает тебя, мало не покажется.
Пугало как-то по-куриному извернуло голову, укрытую под капюшоном: на Савелия в упор уставились горящие глаза-плошки, в широченном рту блеснули крупные зубы, а за спиной вновь с шуршанием раскрылись исполинские крылья.
- Думаешь, дулю смастерил, и всё можно? - язвительно поинтересовалось существо. - А мне от нее ни жарко ни холодно. Я-то, вишь, развлекаюсь.
- Как хочу, - добавило оно и, ухмыльнувшись, засеменило к Петровичу.
Совершенно обезумев от такой напасти, Петрович вскочил и, позабыв о недужной ноге, ринулся куда глаза глядят, выписывая петли не хуже спасающегося от преследования зайца. Глаза не подвели: около леса, к которому с дьявольской прытью несся Савелий, обнаружилась некая серебристая угловатая махина; сослепу, не различив в рассветном сумраке, Петрович принял ее за оставленный на поле комбайн. Лихо запрыгнул внутрь, заперся, тяжело дыша, сполз по стенке.
Арктурианский пилот-исследователь Ххмч, чуть не лопнувший от смеха во время бегства Савелия, и посему не пытающийся его догнать, забеспокоился. В мгновение ока очутился он у собственного космического корабля и, узрев задраенный люк, понял - шутки кончились.
- Выходи! Вылазь, черт тебя дери! - орал Ххмч, колотя по борту обеими руками и парой крыльев.
Петрович, очнувшись, выбраться наружу не смог и тыкался в странных ходах-лабиринтах чужой техники, пока на беду не выбрел в рубку. Соблазн нажать какую-нибудь из множества разноцветных кнопок был велик - а ну как дверь откроется? И Петрович нажал. Не одну, не две, а десять - для верности. Корабль накренился, покачнулся и слегка подпрыгнул. Взвыли моторы...
Ххмч, с его поразительной реакций, еле успел отпрянуть от стартующего аппарата. На лице пилота застыло безмерное удивление, какое на родном языке можно было бы выразить длинным сложноподчиненным предложением, а на русском - коротким и емким, но, к сожалению, нецензурным словом.
Арктуриане весьма любили различные хохмы и подковырки, но также любили они оставаться в выигрыше. Инопланетянин смотрел на ускользающий корабль, в душе вскипало и пенилось острое раздражение, грозило выхлестнуть через край, напрочь сорвать железные запоры самообладания. Ну зачем, зачем он, вместо того, чтобы вступить с аборигеном в контакт, поддался искусу, одурачив этого землянина, подыграл простым и естественным страхам человеческого подсознания? Для чего мистифицировал, усердно притворяясь нечистью?..
Корабль удалялся. Исчезал. Таял в серой вуали неба.
Встающее на горизонте солнце недоуменно моргало спросонья, терло глаза кулаками, не понимая, почему, собственно... И немудрено - вместо ежевечерних непристойностей слышались утренние. Да еще на два голоса. В улетающем к созвездию Волопаса космическом аппарате бесновался Петрович, снизу обкладывал всех и вся невезучий шутник-инопланетянин. И невероятно, потрясающе трудно было решить, кому же отдать пальму первенства - виртуозу-матершиннику Савелию или дилетанту от сквернословия Ххмчу, самоучке с ярчайшей звезды Северного полушария, только что вкусившему сладость обсценной лексики.
Солнце заткнуло уши, чтоб не слышать воистину ядреных двадцатисемиэтажных выражений, но они пробивались даже сквозь солнечные ладони. И наша маленькая желтая звездочка пылала всё сильней, разгораясь как тот самый Арктур. А над миром плыло сакраментальное:
Е... твою мать! Сукин сын!!!
Или, если сократить да знаменитого Эйнштейновского, - Е=mc2.
01.04.06
|
|
|