|
|
За окном
За окном шел дождь.
Петр в мрачнейшем настроении слонялся по комнате, изредка поглядывая на улицу. Дождь шел и шел, будто с цепи сорвался: размашисто барабанил по подоконнику, шуршал в кронах высоченных, вымахавших аж до пятого этажа тополей, журчал и бурлил вешним половодьем по асфальту, срываясь в решетки водостоков и два неосмотрительно открытых канализационных люка. Под дождем мокли застигнутые непогодой врасплох прохожие: кто-то суетливо спешил укрыться под козырьком подъезда, переждать, кто-то натягивал над головой пакет и продолжал шкандыбать по разлившимся лужам, наиболее предусмотрительные шествовали под зонтами. В небе, затянутом хмарью, трещало и погромыхивало.
- Назло, да?! - не выдержав, заорал Петр и сунулся в форточку. Дождь зарядил сильнее.
- Назло-о... - он плюхнулся в кресло, отер рукавом мокрое лицо и попытался улыбнуться: вышло жалко, неубедительно. Настроение подниматься ну никак не желало. Да и с чего бы? Сначала "Спартак" продул "Динамо" с разгромным счетом четыре-ноль - нет, вы можете себе представить?! Чтобы "Спартак" проиграл "Динамо"? Да не было такого никогда! И Петр, болевший за любимую, с детства еще, с самого вот такого возраста, команду, крякнул с досады, да и хватил кулачищем по телевизору. Крепко хватил, от души. Раскаивался теперь, в поступке-то необдуманном, но поздно. Сразу после удара телевизор жалобно хрустнул, а по экрану поплыла черно-белая, крупная рябь - снизу вверх. Или сверху вниз? - не разберешь в общем. В динамиках пищало и побулькивало. Антенна, ма-ать, ругнулся Петр, наверняка антенна. Молнией повредило или еще что - он ясно видел: за окном бушевала гроза...
- Жена придет, - Петр ожесточенно теребил подбородок, разглагольствуя вслух. - Спросит: "Где хлеб? Молоко где? Ты что, забыл?" Ну а я? Что скажу я? Допустим так: дорогая... м-м... нет, милая, скажу я, дождь. В такую погоду хозяин и собаку... Ах, дождь, ответит она и повернется к окну, за которым... м-да, за которым... И мы опять поцапаемся. Че-ерт, - протянул уныло. - Ну нельзя же так. Нельзя!
Зыркнул исподлобья в зеркало; отражение за толстым стеклом так же сторожко всматривалось в человека, опершегося на подлокотник кресла. "Ну и физия! - возмутился Петр. - С такой только в гроб". Скорчил двойнику рожу, показал язык, растянул губы в язвительной усмешке. Отражение беспрекословно повторило все эти глупости.
- То-то, - буркнул Петр, несколько повеселев. Скосил глаза на окно: дождь притих, шебуршал еле слышно. Петр поднялся и стал собираться в магазин. В прихожей замешкался, раздумывая, не надеть ли плащ? В конце концов решил ограничиться зонтом - погода-то раз десять может перемениться, пока спускаешься - и, прихватив с собой пакет для продуктов, шагнул на лестничную клетку.
Двор встретил ласковым теплым солнцем, почти высохшими лужами и задорным щебетанием воробьев, рассевшихся на ветках берез. Воздух пах свежо и вкусно, а в чистеньком, прозрачно-синем, умытом грозой небе резвился оранжевый трехголовый дракончик - ну ровно тебе второе солнышко. Настька, кому ж еще, рассудил Петр, и не ошибся. Это действительно была Настька - рыжая веснушчатая девочка из третьей квартиры. Она забралась с ногами на подоконник и, расплющив нос о стекло, восторженно наблюдала за фортелями, что выделывала огнедышащая змеюка. Потом дракончик исчез - пшикнул и канул без следа, растворяясь в розовеющих на горизонте облаках: в комнату к дочке-первокласснице заглянул папа, он аккуратно снял ребенка с подоконника и сказал: "Драконы - это, конечно, здорово, но есть дела и поважнее. Уроки, например". Впрочем, что именно сказал Настькин папа, Петр не расслышал, возможно, слова были совершенно другими, но суть сказанного от этого не изменилась. Петр с сожалением воззрился на так и не пригодившийся зонтик: тащиться с ним в магазин не хотелось. И Петр вернулся обратно - легко взбежал на свой четвертый этаж, отпер дверь, забросил зонт на вешалку и, немузыкально насвистывая, спустился вниз.
В пустой комнате зеркало отражало окно и часть улицы за ним, в комнате до сих пор витали угрюмые флюиды меланхолии, и казалось, что там, в зеркале, за окном накрапывает дождь, а прохожие торопливо лавируют меж расплескавшимися озерцами луж. В облачной вышине, над головами прохожих, тащил за собой длинный инверсионный след пассажирский "Боинг".
Как ни странно, в магазине еще не успели расхватать свежий, завезенный с утра хлеб, оставив на полках твердокаменные вчерашние кирпичики. Обычно по выходным так и случалось: то ли мало его привозили, хлеба этого, то ли у народа по субботам-воскресеньям просыпалась особая жадность к продукции городского хлебобулочного комбината. А может, всё куда проще было - запасались на неделю, как хомяки на зиму. Тащили в норы стратегически важные зерновые припасы.
Петр купил два смахивающих на батоны "Колоска" и литр молока, рассчитался в кассе, сгрузил всё в пакет и неспешным прогулочным шагом отправился домой. Погода на улице стояла замечательная, расчудесная просто; зеленели вдоль обочины клены, по дорожкам катались на велосипедах дети, а лохматый эрдельтерьер с упоением облаивал вылизывающуюся на газончике кошку. Эрдель припадал на передние лапы, яростно, с показным гневом мотал кудлатой башкой, скалился. В горле его клокотало. Смешной, рыжий, он был похож на неисправный сифон. Кошка жмурилась и эрделя начисто игнорировала, да он и сам не подходил близко, осторожничал: знал, на что способны сиамки.
- Фу, Джек, - сказал Петр. - Не стыдно тебе?
Пес смутился, демонстративно отвернулся от кошки, но всё же тявкнул пару раз, словно оправдываясь: мол, чего она? Села. Тут. На газоне то есть. Совсем стыд потеряли. Петр потрепал Джека по загривку, огляделся: где-то неподалеку гонял на велике хозяин эрделя - толстяк Валерка.
- Иди-ка, - хлопнув собаку по жесткому, в пружинящих колечках шерсти боку, Петр направился дальше. Ненароком посмотрел в небо - там вновь кувыркалось оранжевое чудо-юдо. Видно, кое-кому надоело делать уроки: рисовать буковки в прописи, складывать циферки. Горбиться за письменным столом, высунув от усердия кончик языка. Нет уж, наблюдать за полетом сказочного ящера, прижавшись носом к стеклу, намного лучше. Эх, Настька, Настька, пожалел девочку Петр, лето ведь, побегать бы тебе, поиграть, а папка задачками мучает, заниматься заставляет. Неужели все учителя такие? - Владлен Юрьевич, отец Настасьи, преподавал физику в старших классах и, по мнению учеников, был чересчур строг и требователен.
Невысокие липы во дворе приветливо шелестели листьями. Петр остановился, сорвал клейкий листочек, помял в пальцах, ли-ипы, хмыкнул, ну и правильно, от тополей проку нет - пух один, а от берез шелуха. У кленов опять-таки семена-крылатки - ну мусор и мусор, не-ет, липы - это правильно, самое то. И липы согласно качали ветками...
Он ускорил шаг и собрался уж было нырнуть в подъезд, до которого оставалось рукой подать, как неожиданно навстречу вышли четверо местных братков - мордатых, стриженых под ноль антропоидов, не больно-то стремящихся эволюционировать в человека. Ванька-Хмель - признал Петр. С дружками. Сердце оборвалось и ухнуло куда-то в пятки, забилось карасиком на крючке - "может, обойдется? может, образуется?!" Нет, не обошлось. Гаврики были явно навеселе, в подпитии же спуску никому не давали, называя это "держать в ежовых рукавицах".
- А-а, Петро, - осклабился Ванька. - Должок за тобой, Петро. Триста рублёв. Понял?
- К-какие т-триста?.. - забормотал взмокший от напряжения Петр. - Приснилось тебе? - попятился, озираясь по сторонам. Тетки, судачившие на лавке у второго подъезда, не обращали на бедственное положение Петра Алексеевича ни малейшего внимания - продолжали перемывать косточки отсутствующим товаркам. Дедок Степаныч, умостившийся с газетой за столиком, где по вечерам постоянно забивали козла такие же как он пенсионеры, зашуршал бумагой, отгородился ей от всего остального. Не вижу, мол, не слышу. Оно и понятно - старый Степаныч, чего ему в чужие дела лезть?
- А такие вот. Триста, - смачно дыхнул перегаром Хмель и без всяких предисловий двинул мосластым кулаком Петру в зубы. Тот брякнулся на задницу, заелозил ногами, отползая. Пакет с покупками валялся в слякотном от дождя месиве из пыли и тополиного пуха. Ванька пихнул его ботинком, набычился угрожающе, а дружки Ванькины пьяно, глумливо захихикали. И от этого шалого смеха Петра прямо мороз по коже продрал. Звать на помощь было стыдно и унизительно, но Петр всё же засемафорил руками, надеясь привлечь хоть чье-нибудь внимание. Отчаянно цеплялся взглядом за окна. "Кто-то должен увидеть, - безысходно колотилось в воспаленном мозгу. - Обязательно должен..." Окна были пусты, лишь на третьем этаже ехидно лыбился из-за чуть отдернутых в сторону занавесок Порфирий Лукич, вредный и злопамятный старикашка, дравший глотку во всех им же раздутых сварах, и оттого бывший на ножах почти со всеми жильцами. Давеча вот с Петром поругался, страшно поругался - до посылания "в" и "на", ладно мужики Петра оттащили, а то б до рукоприкладства дошло.
- У-у, гнида, - стращал между тем Хмель. - Потрох сучий. Раздавлю, как клопа. Усек?
Тогда до рукоприкладства не дошло, дойдет сейчас, только и успел подумать Петр, собираясь вскочить и сцепиться с вражинами не на живот, а на смерть. Вражины криво щерились и матерно выражались - в плане того, что щас мы тя, коз-зел, ухайдакаем к ядрене фене и в кисель без комков размажем. Однако пасть смертью храбрых не удалось - внезапно, урча мотором и истошно завывая мигалкой, во двор въехала газелька с синей полоской на боку. Подрулила к месту происшествия и, выбросив наподобие каракатицы облачко густого бензинового выхлопа, замерла, как вкопанная. В полной тишине скрежетнула, отодвигаясь, боковая дверь. Выскочившие из нее омоновцы в пятнистой форме и черных шапочках-масках сноровисто уложили на асфальт и Ваньку, и его отмороженных молодчиков, а затем и повязали, со звоном защелкнув на запястьях стальные браслеты. Молодой безусый лейтенант - в комбезе, но без маски, - помог Петру подняться, в то время как бандюков, словно дрова в поленницу, укладывали в машину. Не укладывали даже - бросали, как Бог на душу положит.
"Не кантовать", - всплыла в сознании мысль, и пока Петр обдумывал странную ассоциацию, лейтенант насквозь прострельнул двор глазами, выискивая, должно быть, сообщников Хмеля. Никого, разумеется, не нашел - все сообщники давно уж скрючились на полу газели, ловко козырнул, прыгнул в кабину, и, взвизгнув покрышками, газель укатила.
Ну, Лукич, ну, собака брехливая, злобствовал Петр, отряхивая изгвазданные джинсы, припомню я тебе. В окошечко, значит, подглядывал, за шторками прятался? Караулил, да? Ничего, сочтемся еще, гриб ты сморщенный. Но Порфирий сразу же покинул свой пост, едва лишь нагрянули стражи порядка, - от греха-то подальше, и занавески на его кухне висели неподвижно. Так что изощренные проклятия пропадали втуне. А благодарности... Вот насчет них стоило задуматься.
Интересно, кто ж спаситель? - соображал Петр. Кто ментов вызвал? Или не вызвал, а... Слишком уж быстро объявились. Он запрокинул голову, прищурился и, прикрыв глаза ладонью, всмотрелся в такие родные серые стены "хрущовки". По стеклам прыгали солнечные зайчики, слепили, мешали увидеть благодетеля. Тогда он прижмурился еще больше и, окинув сквозь сеточку ресниц многочисленные окна, столкнулся взглядом с Клавдией Рустамовной, соседкой по площадке. На ее плоском, рябом лице с острыми, не по-русски выпирающими скулами блуждала недобрая ухмылка. Вот те на, удивился Петр. Клавка? Бабка Клава торговала семечками и прочей ерундой на маленьком базарчике недалеко отсюда, там же, со скромным товаром, выложенным на лотках, ютились вьетнамцы, армяне и иные нацменьшинства. А Ванька базарчик тот нет-нет да и рэкетировал. При случае. Так сказать, дань собирал. Прикрикивал: "А ну, чурки позорные, гони монету, не то порежу, мля, на котлеты" - верно, спал в Ваньке сном дремучим недюжинный поэтический дар, прорывался вот - иногда. Так что не любила Клава Хмеля, ох, не любила. И за дар поэтический - тоже.
- Спасибо, - прошлепал разбитыми в кровь губами Петр, подобрал грязный пакет и, понурившись, бочком-бочком прошмыгнул в подъезд. Ему стало совестно: он частенько ссорился с Клавкой и за спиной называл ее старой грымзой - характер бабка имела на редкость скверный, неуживчивый.
В ванной он умылся, придирчиво осмотрел лицо - губы набрякли, выворотились и походили теперь на пышные оладьи. Сволочь, вот сволочь-то, приговаривал он, прижигая ссадины йодом и морщась от боли. Кинул испачканные джинсы в стиральную машину, замызганный пакет сполоснул под струей горячей воды и повесил на веревку - сохнуть. Молоко и хлеб не пострадали.
- Вашу мать! Ну назло же! Назло!! - вопил Петр, нарезая круги по квартире. - Как завтра на работу идти? Жена что скажет? Ох, она и скажет... От и до выскажется.
Телевизор так и не заработал, на улице снова моросило - за окном по вмиг насупившемуся небу тянулись низкие волглые тучи. Отражение в зеркале нахохлилось и, будто передразнивая, плямкало распухшими губами совершенно не в такт. В зеркале, за спиной двойника и за перекрещенном рамами окном сверкали молнии, и отвесной стеной падал дождь. Плотный, непроглядный. Петр обернулся - да, дождь шел и здесь. Потоки воды шумно низвергались на бренный асфальт, секли густую листву тополей, сбивая пух, хлобыстали по стеклу, размазываясь бесформенными пятнами. В этом таилась какая-то своеобразная красота и экспрессия и, пожалуй, рисунок из дождевых струек на стекле здорово напоминал картины художников-ташистов.
- За абстрактное искусство! - с чувством провозгласил Петр и налил себе водки из початой бутылки, которая с прошлой недели мерзла в холодильнике. Немного налил, так, граммов сто - для снятия стресса. Опрокинул одним махом и захрустел соленым огурчиком, взятом в том же холодильнике. Алкоголь приятно, успокаивающе скользнул по пищеводу, побултыхался в желудке, умащиваясь поудобнее, а потом взорвался в голове жарким фейерверком. И Петр добавил еще.
Затем он решил, что черт с ней, с завтрашней работой, и, наполнив стопку в третий раз, жахнул без закуски. После чего пришло понимание, что черт бы и с Ванькой, и с разукрашенной физиономией, и с ворчанием жены, и... И вообще! Меж тем погода за окном прояснялась, следуя причудливым перепадам человеческого настроения, поэтому четвертую рюмку Петр поднял за хор-рошую... м-м... нет, за отличную... нет, все-таки нет - за великолепную, отменную, превосходнейшую погоду! И оранжевого Горыныча - там, за окном.
* * *
Дмитрий Николаевич Мельников, директор фирмы "Мультикон", занимающейся производством одноименных стеклопакетов, мечтательно смотрел в окно из-за офисного стола своего директорского кабинета и воочию представлял новые рекламные щиты фирмы. Множество щитов. "Чудо-окна, - гласили надписи. - Окна ваших желаний. Поддержка до трех изображений одновременно".
И воздвигшееся напротив бизнес-центра колоссальное рекламное полотно компании-конкурента преображалось: лейбл "Мирокон" менялся на "Мультикон", слоган "Когда вы смотрите в наши окна, весь мир..." расплывался, и уже нельзя было прочесть, чем оканчивается зазывная фраза.
Они будут дешевле на двадцать процентов, нет - на сорок, стратегически мыслил Дмитрий Николаевич. Да что там - на сорок, в разы! Гораздо, черт побери, дешевле. Вопрос только в том, окупятся ли затраты на раскрутку брэнда, весь этот промоушн, пиар и остальное-прочее. Станут ли их покупать, такие окна - стильные, красивые, безопасные. Но дающие лишь картинку, да, любую, да, без ограничений, но картинку, симулакр, объемное псевдоживое изображение, ни на йоту не изменяющее реальность.
Там...
За окном.
04 - 10.12.05
|
|
|