Белолис Валерий : другие произведения.

Особое чувство (книга)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга о любви. О любви к жизни, к женщине, к дереву, к морю, к... вкусу росы и к голосу колоколов в предрассветной дымке. Книга о том, как жить любя. Трудно это или легко, нужно это или не нужно. Книга о страсти. О страсти к женщине, к желанию быть счастливым, к "не могу" и к "никогда". О страсти к приобретаемому, живя... Книга о мысли, о чувстве и о том, как совместить чувство и разум, как смотреть на жизнь, отстранившись, как не стать холодным, наблюдая...

  
   Книга о любви.
  
   О любви к жизни, к женщине, к дереву, к морю,
   к... вкусу росы и к голосу колоколов в предрассветной дымке.
   Книга о том, как жить любя.
   Трудно это или легко, нужно это или не нужно.
  
   Книга о страсти.
  
   О страсти к женщине, к желанию быть счастливым,
   к "не могу" и к "никогда".
   О страсти к приобретаемому, живя...
  
   Книга о мысли,
  
   о чувстве и о том, как совместить чувство и разум,
   как смотреть на жизнь, отстранившись,
   как не стать холодным, наблюдая...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Рожденная Пастернаком

   В мое купе СВ светит усталое заходящее солнце. Только что был ливень, град; черная туча прибежала, словно провожать меня... и тут же убежала, обдав город исполинским ведром воды и дав простор солнцу.
   Утихомирилось!
   Умытый поезд начал свое движение с Востока на Запад, благородно, не спеша, почти как настоящий англичанин, не прощаясь и не оглядываясь. Он назывался бы "восточным экспрессом", если был бы в Америке, а у нас просто - ночной, суточный, самый протяженный путь в стране. Станции только самые крупные, стоянки минимальные, вагончики новые, чистые, ухоженные, и что странно, тихие. Когда проводник закрыл дверь, показалось, что мир разделился на "до" и "после". Убыстряющееся вместе с поездом настоящее уже искало будущее, хотя прошлым еще не стало.
   В купе я один. Интересно ждать попутчика, ощущая некий привкус интригующей тайны случая. Чаще ожидание не оправдывается, но предвкушение почти всегда помнится дольше, чем послевкусие.
   Стук в дверь, и улыбчивая молодая проводница в форменной голубой юбочке и белой прозрачной блузке легко присаживается на диванчик напротив, начинает привычный разговор о том, что "в нашем вагоне сплошной сервис... кондиционер уже работает и скоро будет очень хорошо... кофе-чай с чем угодно и в любое время...". Можно было спросить по поводу "с чем угодно", но не стал заниматься "зеркальной иронией", расплескивать почти собранную гармонию в ощущениях и окружающем.
   За окном степной пейзажик: желто-серый, высушенный, а без горьковатого запаха полыни - монотонный и однообразный. Степь - она такая, не каждому открывается. Ее красоту видит и чувствует только житель этих мест. Остальные только пытаются.
   Недочитанный томик Пастернака, его стихи, его жизнь дают повод не уснуть. Спокойствие начинает граничить с отрешением, дрема кружит хищной птицей, мысли опускаются круг за кругом, как колечки в детский пирамиде, нанизываясь.
  
   Он появился в дверях купе часа через два. Парень, лет двадцати пяти - двадцати семи, темные каштановые волосы, правильные, почти аристократические черты лица, легкие голубые глаза. При появлении в двери купе - улыбка, и какой-то простой, по-детски наивный вопрос:
  -- Ну, что мы будем делать?
   Сразу вспомнился мой сын в года так два, два с половиной, заходящий в большую комнату и потирающий одну ладошку о другую: "Ну! Сто мы будем делять?" - и по-хозяйски осматривающий окружающих и окружающее. И становилось понятным - сейчас будет "шкода".
   Парень, не дожидаясь ответа, положил вещи, спортивную кожаную сумку, на диван и тут же протянул руку, представившись:
  -- Игорь!
   Сухая крепкая ладонь, внимательный, но не навязчивый (отсюда и легкий) взгляд, спокойный, выразительный тембром и интонацией внимания, голос. "Такие сводят женщину с ума при первом же прикосновении..." - вспомнил я когда-то прочитанную книжную фразу и тут же понял, что не таким и наивным был его вопрос. Он решал сразу несколько задач: ломал стенку первого слова, сразу приглашал к соучастию, к совместному действию, да и создавал ощущение комфорта, душевного комфорта, появление которого в первые минуты контакта двух незнакомых людей чрезвычайно велико.
   Поезд, убыстряясь и радуясь, отстукивал рельсовые стыки. Игорь сказал:
  -- Я в ресторан... кушать очень хочется. Со мной?
  -- Нет, спасибо. Я уже поел. Перед отъездом.
  -- Тогда после по рюмочке. У меня отменный коньячок с лимончиком, а?
  -- Посмотрим...
   И он ушел.
   Пастернак заставил опять забыть о существовании кого бы то ни было.
   Через час Игорь пришел из ресторана уже не один. Две девушки спокойно расположились в купе, а Игорь попросил меня выйти на пару слов.
  -- Валера, понимаешь, я люблю секс втроем.
   Он сделал паузу, дал возможность прокрутить все возможные варианты, наблюдая за реакцией. Вряд ли что-нибудь он мог прочесть по моему лицу, но варианты я перебирал.
  -- Так. И что? - спросил я.
   Он продолжил, почувствовав, что со мной можно договориться. Но он не знал, что и я обычно тоже неплохо отношусь ко всему, что разнообразит путешествие.
  -- Это не долго. Часик, полтора. Грех упускать.
  -- ...
  -- У них тоже СВ, следующий вагон только.
  -- ...
  -- У них там плеер, послушаешь.
   Последнее меня добило. Да ради Бога! Пастернак везде читается.
  -- Какое купе?
  -- Сейчас спросим.
   Игорь открыл дверь, и я немного рассмотрел девушек. Глаза, светящиеся... от ожидаемого? Улыбки... вежливости? Вышколенность южными морскими ландшафтами? "У голубоглазой красивая поза, скорее всего природная гибкость, - заметил я, наклоняясь над диванчиком и забирая Пастернака. - И запах... легкий... похожий на... запах магнолии".
  
   Мы вышли в коридор вместе. И это подчеркивало его воспитание, его культуру.
  -- Не обижаешься? - вопрос с улыбкой.
  -- По-моему, не на что, - ответ с улыбкой получился сам собой.
  -- Зря ты уходишь... - чувствуется некоторая ироничность, легкая, как взмах крыльев бабочки.
  -- Ну, ты же любишь секс втроем, а не вчетвером, - взмах крыльев бабочки в ответ. Наверное, это махаон.
  -- Потеснился бы. Девушки хорошие, сразу видно. Неужели не хочется?
   Махаон устремляется в вечернее небо.
  -- Хотеть и желать - это разные понятия, - произношу я.
   Это уже планирование, поиск и наслаждение от встречного потока ветра, задержка до очередного взмаха.
  -- А-а, понял. Женщину нужно желать. Ну что ж, а я хочу. Циник? Да. Ну и что? Зато все честно, - чуть грустит он.
   Бабочка исчезает в ночном небе.
  

***

   Почему-то медленно шел по коридору вагонов: сначала, осторожно - по своему, потом, медленно и задумчиво - по следующему. В тамбуре странно поменялся акцент: спокойствие и уравновешенность таинственно исчезли. Интуитивно чувствовалось, что легкий запах, дразнящий и забравшийся в память, гнездится где-то здесь, за дверью одного из купе, на которой должна быть римская пять. Пять была, и дверь поддалась очень легко, как будто ждала моего движения рукой, и впустило меня пространство легко, словно знакомого - тут же поддалось, уступило, подвинувшись. Шторы были закрыты и свет, пробивавшийся сквозь уставшие светить щели, выкраивал из полутьмы кусочки... островки... оазисы.
   Я сел на правый диван, осмотрелся. Один из таких оазисов оказался у меня на коленях, на листах раскрытой книги. Брошенные майка и тонкие вельветовые шорты... CD-плеер... на полу легкомысленные тапочки... на подушке диск Рамазотти... блокнотик в кожаной темно-зеленной обложке и тонкая серебристая ручка. А на столике второй оазис света уживался с минеральной водой, журналом "Cosmopolitan", растиражированным Платоновым, грейпфрутовым соком и источником запаха - выкрученной по оси фиолетовой бутылочкой.
   Я откинулся назад и прикрыл глаза. Здесь во всем ощущалась женщина, которой хватило получаса для того, чтобы вдохнуть жизнь в это движущееся по рельсам многоуровневое образование, приложением которого я и стал...
   Вспомнив, что мне был обещан плеер, я потянулся за ним. Но открылась дверь. Звук заставил меня отдернуть руку, оглянуться и выпрямиться.
  -- Берите, берите, - была озвучена улыбка и внимательный, иронично-уверенный взгляд ярко-голубых глаз, - только вы вряд ли будете слушать Рамазотти.
  -- Почему вы так думаете?
   Девушка не ответила, зашла в купе и прикрыла дверь, оставив возможность образоваться еще одному оазису света... на полу.
  -- Вам нравится полумрак? - спросила она, садясь и выпрямляя ноги, захватывая свет на полу и перекрывая мне путь к выходу.
   "Перешагнуть? - подумалось, - а потом попрощаться".
   Вопрос как-то тоже перекрывал естественность моего ухода сейчас. Хотелось понаговорить ироничных колкостей, завоевать возможность ухода на равных. Но я опустился на диван молча и встретился с ней взглядом. Ее уверенность граничила с наглостью, но не откровенной, а спрятанной под тонкой дымчатой материей интеллекта. Подумалось, что в девятнадцатом веке ей точно нужно было бы носить вуаль, чтобы слыть порядочной женщиной. "Почему в девятнадцатом? Почему не в начале двадцатого? Впрочем, какая разница...".
  -- И страшной близостью закованный, смотрю за темную вуаль... - начиная или подводя итог диалогу, продекламировал я. А заодно...
   Не получилось. Девушка подобрала ножки, усмехнулась.
  -- У Блока близость странная, у вас - страшная. А... вы уже закованный?
   Было такое ощущение, что она подняла вуаль. Не остается ничего другого, кроме как рассмеяться.
  -- Вы меня проверяли? - догадалась она. - Как не стыдно!
  -- Ну что вы. Как я мог.
   Девушка собрала себя в памятную мне позу: одну ногу она подобрала под себя, а вторую подтянула к себе, обняла ее двумя руками и положила голову на коленку, чуть наклонив. Она смотрела, как бы заглядывая, приглядываясь. Ее брючный костюм был создан для этой позы.
  -- Вы не спешите... Там действо в самом разгаре. Как бы вам не пришлось заночевать здесь, - ловя мою реакцию, медленно произнесла она.
   Мне казалось, что моей реакции не было, а получается, она была. Вспомнился Шарапов в "Место встречи...": "А ты на руки его посмотри!". Да, что тут скажешь. В моей правой руке до сих пор был раскрытый Пастернак, и в мозг снова и снова, через буквы и собранные из них слова, впечатывались оплавленные смыслом строчки:
  
   На свечку дуло из угла,
   И жар соблазна
   Вздымал, как ангел, два крыла
   Крестообразно.
  
  -- Пастернака любите? - спросила она, все также наблюдая за мной из-под все той же ироничной, но доброй улыбки.
  -- А вы - Платонова?
  -- Ну, кто же сейчас не любит Платонова?
  -- Это все равно, что в свое время спросить то же самое о Достоевском.
  -- Отчего же? - поспешила с вопросом она, почувствовав отставание на шаг.
   "Не любит проигрывать, привыкла к победам, а может быть и, наоборот, к постоянному соперничеству. Интересно, с соперницами или с соперниками? Соперники - проще для нее. Они, обязательно множественное число, вечно отстающие от ее смысловых игр - это ее материал. А соперницы - только при необходимости владеть территорией. Так сказать, обязательная программа. Что-то мы сразу с тонких слоев начали. Ни имени, ни прикосновения. Сразу проверочки, вопросики, советики..."
   И я промолчал. И сразу же почувствовал, как что-то изменилось. У нее пропала игольчатая ироничность, улыбка стала другой, ровной, открытой.
  -- А что вы прочитали только что у Пастернака? - спросила она тихо.
  -- Стандарт. "На свечку дуло из угла, и жар соблазна..." - слова произносились легко, их не нужно было читать.
  -- "...вздымал, как ангел, два крыла крестообразно..."
   "Читала? Скорее всего, затерзанный клип видела..."
  -- Многие смысл этого четверостишья не правильно понимают. Вся суть в "крестообразно", а не в "жаре соблазна". Кстати, мне тоже нравится Пастернак, - опередила она меня и впервые взглянула без улыбки.
   Эффект был поразительным. Но меня спас стук в дверь.
   Заглянула проводница в голубой форме, но не молодая, - лет сорок-сорок пять. Сразу растянулась в улыбке, назвала нас "голубками", спросила, где соседка-подруга, предложила чайку-кофейку.
  -- Лучше шампанского. Сможете? - спросил я.
  -- Конечно! И шоколадку сообразим, - проводница была само радушие, которое не пропало, даже когда она прикрыла дверь.
   Тишина проявилась как-то сразу. Поезд стоял на какой-то станции.
  -- Я переоденусь, - тихо сказала она вставая.
  -- Я выйду сейчас...
  -- Не надо. Зачем?
   Она уже расстегивала и снимала пиджак, потом блузку. Молния на обтягивающих брюках ушла вниз, и красиво обнажились кружевные оливковые трусики, через которые явно просматривались волосы лобка. Снимая медленно брюки, она посмотрела на меня, чувствуя, что обнажаемое нравится. На левом бедре, была татуировка - искусно выполненный цветок орхидеи.
  -- Вы хорошо смотрите, - улыбнувшись, она присела на диван, нагнулась, расстегивая застежки туфель.
  -- Вы хорошо выглядите, поэтому хорошо смотрю.
   Груди её красиво обнимались второй частью кружевного комплекта, и я невольно задержал на них взгляд. Она расстегнула застежку спереди.
  -- Нравятся? - опять подловила она мои глаза. - Только не молчите, я знаю, что у меня красивые груди.
  -- Да. Если знаете, зачем спрашиваете?
  -- Женщине важно не знать, а слышать это от мужчины.
   Она встала, чтобы надеть шорты и коротенькую майку с большим вырезом, оголявшую впоследствии то одно плечо, то другое. Майка была короткая и открывала моему взгляду аккуратный пупок с блестевшим в нем камешком. Девушка опять забралась с ногами на диван.
   Забежала проводница с шампанским, стаканами и шоколадкой, отсчитывая сдачу, внимательно заглянула мне в глаза, и удовлетворенная ушла, снова аккуратно прикрыв за собой дверь. Световых оазисов уже не наблюдалось - солнце зашло. Я впервые за все это время встал, подошел к окну, раздвинул плотные шторы. За окном сразу же забегали деревья, поля, озерца и лужицы. Небо до горизонта было высоким и без облаков. Я сел за стол возле окна, продолжая смотреть на мелькающую зелень.
  -- Вы угадали мое желание...
  -- Какое? Впрочем, я знаю.
  -- Откройте шампанское, - подсев к столу, почему-то севшим голосом произнесла она.
   Разливая шампанское, я подумал, вернее, почувствовал, что называть ее на "ты" мне не придется. Иногда появляется такое предчувствие будущего, некоторые картинки, возникающие спонтанно, как реакция на мало кем замечаемые незначительные мелочи, ни на что не влияющие, кроме... кроме будущего.
   В будущем я уходил, не оборачиваясь, сохраняя в памяти ее черты, ее движения, ее голос, ее запах. Образ, "рожденной Пастернаком".
   А сейчас я разливал шампанское и, казалось, что впереди...
   ... ее взгляд и улыбка одновременно с первым глотком,
   ... ее рука, опустившаяся в мою руку,
   ... ее приближающиеся губы и касающиеся моих, улыбающиеся сначала и жадные потом,
   ... ее кожа, чутко реагирующая на малейшее прикосновение,
   ... ее страсть и способность предугадывать и движение, и желание, и мысль.
  
  
   2001 год, апрель

На расстоянии или День сурка

В соавторстве с Marla

   Встретить свою способность думать по-другому. Встретить себя, читающего слова наоборот. Подумать до того, как ощутить желание думать. Знаешь же, что быть снова в обойме нашего быстрого века непросто. В нее нельзя просто шагнуть, после того, как выпал, пусть и случайно. Дилижанс понесся дальше, а ты только смотришь и щуришься от пыли, садящейся рядом с тобой и на тебя. Сидишь за столом, смотришь в окно, за которым ранний декабрьский вечер. Перебираешь пальцами ее брошь - белый металл и несколько бриллиантиков вразброс. Света минимум, только для того, чтобы различать вечерние тени и думать. Опять нужно вспомнить. Опять нужно вспомнить... только для того, чтобы забыть. Бывают такие вечера. Когда нужно угадывать. Машину - по шороху шин по снегу во дворе. Снег - по мелькающим снежинкам в луче дворового фонаря. Тепло квартир - по желтому свету из окон. Птицу - по скрежетанию когтей при приземлении на жестяную крышу.
   Вкус cinzano... по памяти?
  
  

***

   Я уже спрашивала... и снова спрашиваю... снова. И вижу все.
   Ну и о чем мы с тобой сегодня будем говорить? Если учесть, что я зайду в ту же кофейню, в которую зайдешь ты. И время должно совпасть. И желание. Ведь всегда есть способ сделать вид, что не видишь ничего, что читаешь книгу, что смотришь в окно. Правда, там может не оказаться ни окна, ни книги, но всегда ведь найдется повод смотреть не в эту сторону. Хотя и смотреть ни к чему. Я все уже знаю. Потому что странным образом все помню. Помню до того, как случилось. Помню, как происходить будет...
   Комната, телевизор пятном в темноте, человек спиной, смотрит в окно, рука гладит пахнущую псиной шерсть английского бульдога. Дети спят. В стакане на столе молоко. Ну ладно, можно вино. Красное. Дорогое. А в букете он не разобрался. Цена говорила о качестве. Все вокруг респектабельно. Диван. Даже оставленная на полу игрушка. Или с ней играл бульдог? Сын и дочь. Как хотелось. И, может, будет еще один. Жена... да, она необыкновенная. Она читает в спальне. Она очень красива. И они играют в постели. Катаются на горных лыжах. Ездят по стране и за границу. Навещают родителей. У него все сложилось так, как он хотел. Он нарисовал в голове план, когда ему было двадцать. Он почти все исполнил, а теперь дорисовывает так, чтобы придать проекту художественную ценность. Чтобы чуть-чуть сумасшествий, чуть-чуть эстетства, еще можно.
   Он рисует.
   Вечер родился твоим письмом. Вечер сказал, что опять все пойдет по кругу. Вечер обещал только одно: я тебя встречу, да и то не очень точно.
   Я поехала к мексиканцам.
  
  

***

   Вчерашнее желание додумать, дофантазировать то, что есть на самом деле, пропало. Письмо готово. Оно сидит и пока не просит выхода. Пусть придется зайти в ту же самую кофейню "Coffee Bean", в которой уже будешь ты. Пусть. И даже чашка кофе, вкусного, душистого, но остывшего, будет мне наградой за возможность прикоснуться к твоей тонкой руке, протянувшей мне эту чашку. Глаза, опущенные все время и поднятые вдруг - темные разверзнувшиеся зрачки впиваются - до одури приятно и жжет. Потом молчание на полчаса. Скучание глазами и ртом, гламурными движениями рук, утончением линии губ и носа...
   ...Узнать себя, идущего по улице, захотелось не сразу. Замерз. Пивка бы кружечку с солеными сухариками. И осталось бы только запахнуться в кожаное пальто и убрать со лба капли дождя. Но дверь в теплую привычную кофейню оказалась запертой. Проведя пальцами по табличке "закрыто", развернулся на месте и застыл.
   Куда? Дождь был не сильным, моросящим. Давил своей обволакивающей пеленой, забирающейся в грудь мокрой безысходностью, дарил перспективу мокнуть дальше еще, по крайней мере, минут двадцать. Столько предстояло ехать домой в пропахшей сыростью маршрутке. Перешел через дорогу, пропуская бегущие, почему-то не спеша, иномарки, представил теплоту внутри этих машин. Вскрутился откуда-то снизу холодный озноб удовольствия.
   И куда дальше? В такую же мокрую, темную, пустую квартиру? Э-э... Нет, лучше под машину! Усмехнулся. Жалко усмехнулся и сделал шаг на проезжую часть. Нога сразу же провалилась в какую-то дыру, наполненную водой, и я ушел почти по пояс в желеобразную массу из снега, грязи и воды.
   Упал? Не понял сразу.
   Дальше все произошло быстро. Бешенные галогенные фары ослепили и впились прямо в лицо. И в следующую секунду тупой сильный удар в плечо развернул вокруг. Возникло ощущение полета и падения вниз. Последнее, о чем удалось подумать - не захлебнуться бы...

***

   Я поняла вдруг совершенно отчетливо, что ты не относишься к братии человеческих существ - они так не умеют. Ты обволакиваешь туманом улицы, рождаешься афишей около непонятного кинотеатра, возникаешь напротив меня в кафе, пальцы твои рвут воздух и слова оседают толстенным слоем в моем мозгу. Я уже даже не чувствую себя, теряю черты своего я, я - это уже почти ты. Вдруг обнаруживаю, что прошло почти два года. Два года, призванные стирать тебя потихоньку из моей повседневности, но они только четче вырисовывают твое присутствие вокруг. Правда, есть вариант, что это Город разозлился, и принял твой облик, в отместку за мою неприкрытую неприязнь к нему лично. Это Город пропитывает тобой туман, имея в запасе множество твоих черт, ведь ты тоже жил в нем и живешь, как и я.
   Фотография: твой бессмысленный взгляд в объектив, запечатленный момент, ты обнимаешь меня, я глажу твои темные волосы (у меня сейчас такие же), и там, в том структурно-временном образовании уже ничего не может измениться. Отвратительная вещь - эти кусочки бумаги! Это все равно, что читать книгу, заглянув в эпилог. И что странно, завершение всегда нудно и тягуче. Больно. Всегда больно. Вот мы стоим, вдохновленные друг другом и нашим общим "я", нашим единым Городом и пониманием, но я уже вижу те фразы, которые мы говорим друг другу сейчас, сидя в этой проклятой "Москве-Берлине", в которую я хожу только вместе с тобой. Я не отваживаюсь заглянуть туда в другое время, в одиночестве или в компании, потому что нежеланных совпадений и так слишком много, чтобы создавать их искусственно. И все становится до одури непонятным и нелепым, я уже не чувствую границ, а может, их просто нет. Не могу понять, то ли я сейчас - это ты тогда, то ли я сейчас превратилась в тебя настоящего и живу твоей уже жизнью, то ли не я это уже.
   Произошла и происходит какая-то невообразимая реинкарнация, с той лишь разницей, что ее пока осознаешь. Будто меняют твою личностную принадлежность без наркоза в виде стертой предусмотрительно памяти. Например, Рафаэль. Ты, конечно, помнишь его. Он, который по определению должен был любить меня так безнадежно и постоянно, вдруг становится неуправляемым своенравным человечком и не желает знать вообще обо мне. Он же тебя всегда ненавидел! Тебя... или меня?
   Я худею. Все время худею, очевидно, чтобы внешне достигнуть твоей прозрачности и изломанности. Я читаю твои книги, которые могли бы вызвать отклик только в тебе. Причем абсолютно уверена в том, что я воспринимаю эти строчки твоим сознанием, я ем их твоим сознанием, откусываю кусочки твоими губами и чувствую тот вкус, который ощущаешь и ты. Это клонирование при жизни. Когда изменяешься в течение двадцать первого года, приобретая совершенно иные черты, это неправильно. Это не может быть. Я как будто учусь с нуля. Учусь носить тебя в себе, причем не как инородное что-то, а как свою новую начинку, свое я.
   И вот мне уже нравится девушка, которая понравилась бы и тебе. Я знаю. Я не испытываю ревности к ней. Я просто готова ее любить от твоего имени. И "Coffee Bean" уже стал чужим для меня, потому что твое нежелание пить вкусный кофе в этом почти пражском по ощущениям кафе угнездилось теперь и во мне. Я становлюсь мягче, уже умею идти на твои компромиссы.
   И не принимаю свободной любви...
  
  

***

   Теперь бы вспомнить то, что было до этого. До палаты с ее тенями бессонной ночью, до мыслей бешено гоняющихся за предательницей - одной, которая спряталась в самый дальний уголок и трясется от страха, медлит - расправы не хочется никому.
   Оказался в больнице я, а должна быть ты. Оказался на пути сопротивления я, а сопротивлялась всему этому ты. Смотрел на больничный потолок я, на тени от уличного фонаря, отброшенные голыми деревьями, шатающимися, как пленные за решеткой, в сомнамбуле, ища пристанища. Бились в судорогах, беспричинных. Мне казалось, беспричинных. Тихо. Ветра не слышно. Только в окошко: тук-тук. А ты? Может, ты и была ветром за окном. Или простынею на мне. Или пронзающей позвоночник болью...
   Ты помнишь, как все началось?
   Я с женой зашел, как потом оказалось, в твою любимую кофейню "Coffee Bean". Не помню, зачем. Обычно мы не ходили с ней по таким заведениям днем. Есть дом, есть "Davidoff", есть уютность и состояние покоя. Прислушиваясь к Cohen'у, ссыпая в треуголку стекла лед, доливая из металлического бочонка взвесь martini, проводя указательным и средним пальцами линию от расслабленной шеи до ложбинки между почти освобожденными...
   Ты сидела одна. Я тебя сразу увидел. Тебя не возможно было не увидеть. Зачем все остальное, если есть твои глаза?! Вычерчивать профиль, обрисовывать контуры тела, выводить цветовые оттеки сочетания и противоречия, строить убегающие сопоставления и гармонию. Зачем? Когда есть глаза. Есть ты.
   Я как-то понял вдруг отчетливо и сразу, что ты не можешь быть похожа на других людей. Я как-то вдруг понял, что все, что было в моей жизни до сих пор, выцвело и потрескалось в эту секунду, растянувшуюся с помощью замедленной съемки памятью на часы. Она крутилась в моем мозгу с пагубной цикличностью и завидным постоянством, то, ускоряясь, то, затормаживаясь, почти останавливаясь. Если бы ты не смотрела на меня, все было бы по-другому, но... ты смотрела. Не отводя глаз и не моргая. Смотрела, пока мы с женой шли по проходу между столиками, пока я отодвигал стул, брал ее легкое пальто, говорил ей на ушко, что "хорошо, что мы зашли...". Я шел, казалось, очень медленно и долго к своему месту, садился, брал зачем-то меню, запоминая входящие в меня восторг и освобождение. Официант загородил на секунду тебя от меня, и стало пусто. Я отдал ему меню, и - "принесите десерт по своему выбору" - он сразу ушел. Легкая улыбка кончиками губ - мы соприкоснулись. Ты смотрела, убивая меня и мои мысли, мою волю, мой разум на ближайшие два года...
  
   Открылась дверь в палату. Полумрак ее разбавился свежим светом из коридора. Четкий темный силуэт в проеме. Медлительность, а может нерешительность и ожидание приглашения. Поднятый воротник черного кожаного плаща, надвинутая на лоб шляпа. Шляпа мужская, а лоб, точно, женский. Шаг внутрь, щелкающий звук каблуков по дереву. Дверь прикрыла медсестра...
   Свет с улицы наконец-то осветил ее. Появившиеся из карманов руки, тонкие длинные пальцы, медленно развязывали пояс на плаще. Характерный запах кожи и тонкий, почти неуловимый, вместе с уличной свежестью, запах дорогих духов перемешивался, крался, дарил себя. Правая рука двинулась вверх, шляпа была скинута назад: рассыпались роскошные русые волосы, сыпались и сыпались, пока не были остановлены движением головы чуть вверх и влево.
   - Как? - Голос ее гармонировал с запахом кожи, духов и... шорохом в палате и за окном. Чуткость показалась правдивой.
   - Нормально, - сказал я, осматривая перетянутую ключицу, руку в гипсе и прислушиваясь к боли в ребрах и позвоночнике.
   - Я посижу?
   Естественно не сказать в ответ ничего, хотя ее машина могла бы быть аккуратнее вчера вечером. Откуда-то я знал, что именно эта женщина управляла вчерашним светом встречных фар и дикой моей болью потом.
   Ее волосы похожи... так похожи... на волосы моей жены.

***

   И сто-неизвестно-какая чашка кофе с заменителем сахара все равно не поможет. Одиночество разражается истерическим хохотом, потому что попытки бороться с ним одна за другой терпят крах. Горстка снотворного на ладони - так хочется избежать всего навсегда, только сил опять не хватает - оставляешь все равно эту маленькую лазейку, ведь слишком хорошо знаешь все о дозах и граммах.
   Все просто. Кожа изуродована бессчетным количеством шрамов. Нет, если надеть глухой свитер или платье с воротником, то все нормально - мне предлагают встречи и биллиарды. Но ощущения просто так не опишешь и не спрячешь под одеждой. Я чувствую себя, как скорлупка ореха с зелеными листиками, которая знает, что внутри гниль. И все нечестно - как отвратительная конфетка в красивой маскировочной обертке. Не обманывать! Ты не имеешь права, чтобы они потом друг другу на ушко, или в голос, с ехидной улыбкой. Я не имею права. А играть без логики завершений не интересно. И опять кофе. Бесконечная история с самоизведением. А теперь сто-неизвестно-какая сигарета.
   Постепенно понимаешь, что заколки, помады, длина ресниц и даже узость щиколоток теряют смысл и значение в твоих же глазах. И врачи оптимистично сверлят тебя взглядом, чувствуя денежные перспективы, но ты-то знаешь, что бесполезно... все бесполезно. Остается только воспитывать, откармливать равнодушие, как домашнего зверька, и желать, и сходить с ума от навязчивости идей и попыток. Кощунство, но лучше СПИД, лучше рак, язва желудка, но только бы внутри, незаметно и быстро. Вот теперь завожу тени под глазами в качестве других домашних зверьков. Зоопарк, прикладная зоология для изможденных поиском коллекционеров. Новое, уже исчерпавшее себя заранее, развлечение. И сто-неизвестно-какая чашка кофе со сто-неизвестно-какой сигаретой: по очереди, вместе, раздельно, вариантов немного.
   Зима скоро будет: в шкафу шубка из длинного игрушечного искусственного меха. Красивая. Только все равно не поможет. Но обрадует на какое-то время.
   Вопрос, который занимает перспективами ответа: когда надоест действительно все? когда не будет желания носить маскировочную скорлупу? Скоро... Точно определяю по стремительности локально-предметных надоеданий.
  

***

   Я рисую. Рисую тебя по памяти, остановив свою машину посреди бетонной развязки. Это уже на следующий день, утром, когда ехал на работу, еще ничего не зная о тебе, памятью, пустой и холодной, я затыкал дыры подсознания, кричащего и рычащего на пустоту. Полосовали черствые и грубые ручные звуки: проносящиеся машины, взлетающий самолет, барабанящий ветер...
   Замер за столом. Невидящими глазами смотрел на секретаршу. Куда? Кого? И когда я достал из ящика бутылку "Martell" и, ни на что не обращая внимания, хлебнул прямо из горлышка, она ушла и плотно прикрыла дверь.
   Оставалось только кофейня "Coffee Bean", выкручивающая нам обоим пространство, мысли и время, как руки. Опять машина, опять улетающее время и нанизывающиеся на память мелочи - почему-то пошел дождь, хоть и светило яркое солнце, пробки рассасывались буквально передо мной, причем застаревшие, с потными и издерганными уже водителями и пассажирами, запахло грозой...
   Знал, не догадывался, не надеялся, а знал, что ты уже там, за своим столиком. И ты не удивилась, когда увидела перед собой меня, ни когда я стоя смотрел на тебя, ни когда сел и взял в руки твои теплые ладони, подрагивающие и покалывающие меня накопившимся электричеством ожидания. Ты читала своего Кортасара, странички заломились, зашелестели, но руки мы не разняли. Это потом Кортасар станет заменять меня снова. Позже. Когда ты не сможешь меня делить ни с кем, когда патетические панегирики станут постоянным началом наших бесед, когда эти панегирические акценты сначала с доброй, потом с язвительной, и, наконец, злой иронией в отношении любой женщины, возникающей на моем пути, будут сковывать наши встречи льдом упрощенства и дидактической ненависти... на пять минут. Пять минут ада и дальше несколько часов привыкания друг к другу заново, натыкаясь, при этом, на заточенные металлические стержни оголенной кожей желания обладать, как вещью. Желание обоюдное, только я лучше его скрывал. До тех пор, пока было что скрывать.
   Но это потом. А сейчас я снова тебя рисовал. Пальцы очерчивали твое такое изощренно исковерканное красотой и плавностью линий лицо: оно отвечало пальцам - губы... ресницы... волосы. И исчезало, пропадало под чувством, растворялось. Дикое желание нарисовать прикосновение, то, первое, одновременно легкое и такое всеобъемлющее, объемное, бьющее сознание больно и прямо в лоб. Мы вышли из кофейни... навсегда. Память не имеет сослагательного наклонения.
  

***

   Неужели я это ей говорю? "Ты такая необыкновенная! И, эта темно-вишневая помада делает такими четкими контуры твоего лица, а светлые волосы, будто что-то несуществующее. На руки я не смотрю: впечатления портятся неаккуратным маникюром и легкой пухлостью, детскостью пальцев. Ты так красива. Ты не умеешь танцевать. Ты пьешь пиво, у тебя вечно нет денег". Слова какбы-между-прочим, но впиваются.
   И думаю. Или это я думаю... за тебя? "Я беру тебя с собой игрушкой, которую можно кому-то показать, произвести тобой впечатление, большего уже не надо. Только легкий привкус интриги. Уже почти неинтересной. Уже не новой, уже поднадоевшей. Ты - типичная потребительница, хоть тщательно скрываешь это". Ты... ты. Вы. И я.
   Я в процессе раздумий. Придумываю игру с тобой в главной роли. С вами? Тебе будет больно. И ей? Но самое забавное, что вы не предчувствуете подвоха.
   И массы людей вокруг, похожие на манную кашу. Липкую такую, противную. Вот вырвала из потока не-до-зимнего сегодняшнего утра книгу Кортасара с рассказами... и Берджеса "Заводной апельсин"... и Павича "Хазарский словарь"... и еще... но все равно мало, все равно не хватает! Все равно съем их быстро и опять потеряюсь, опять заплачу. С утра я напоминала ребенка, визжащего от ужаса, слезы фонтаном. Врачи опять сделали свое неприятное дело: объяснили мне доходчиво, что шансов нет, и котеночком называли, и лапочкой. Ненавижу их! Хоть бы раз обманули. Но, это так, эмоции. А книги купила себе в качестве той спасительной карамельки, которая помогает, пока вкус ее ощущается во рту. Нет сил. Все выматывает до одури.
  

***

   Мы отдавались друг другу. До одури. Как потом и выматывало все до одури. И странности, и желание былой остроты, и иногда пограничные состояния беспомощности перед уходом, тихим и кричащим шепотом. Прочь!
   Первый раз у нас не получился. Я его совсем не помню. Она говорила, что ей было все равно, запомнит она его или нет. Помешательство с полной потерей контроля и памяти сначала нас не пугало. Это было как в темном лифте, который сорвался и падает вниз. И где-то там, в почти самом-самом низу срабатывали аварийные тормоза. За мгновение до смерти или боли.
   Это могло быть где угодно: на лестнице у меня в офисе, в подсобном помещении "Москва-Берлин", куда мы переселились из проклятой "Coffee Bean", в поле возле машины, не успев отбежать и пяти шагов от шоссе, в экскурсионном трамвае позади кондукторши, дремавшей или делавшей вид. Почему-то водители такси всегда оборачивались, как только, казалось бы, беззвучные поцелуи пускали под откос очередной товарный состав собранного и погруженного времени ожидания нашей встречи...
   Тебе стало казаться, что я отдаляюсь, хотя ничего не поменялось, не изменилось. Только прохладнее стали вечера и темнее ночи. Того, что было, стало не хватать. Желание загородить мой мир своим, сделать свой мир прозрачным, тонким, но прочным и липким, двигалось от образа к мании. Остановиться не хватало ни сил, ни возможности, ни у меня, ни у нее...
   "Она заболела. Все просто. Рак крови. И желание уйти". Дико выл пес внутри меня! На луну. Постоянно. И стояла ночь. Поэтому я спал днем.
  
  

***

   Так вот, я поехала к мексиканцам, в это маленькое мексиканское неизвестно (известно! ассоциативный ряд его таким создал) почему кафе. Пальцы дрожали, когда я садилась за стол и закуривала первую в этот вечер сигарету. Напротив сидел Фидель (Кастро?) Такая, интересно, этимология. Надо будет спросить. Человек, назвавший меня "Мия", что я приняла с восторгом, играл. Он играл acid-jazz, который по мере действия моего алкоголя превращался в dub... наверное, dub... я стала успокаиваться и пить виски-джин-мартини, все один к одному... мне становилось тепло, а Вы - два извечных воплощения друг друга - опаздывали, на большое количество минут, я злилась напоказ, собиралась уйти с мексиканцами, совершенно ненастояще собиралась.
   А человек, называвший меня "Мией", смеялся и говорил: "ты такая сегодня хорошенькая!" (а голос у него такой вельветовый, но смех исключительно болезненно-неприятный). Я знала. Я это знала. Рубашечка серого цвета, черный маленький свитерок поверх нее, волосы непонятно как запутаны (лишь бы не мешали), кольца - серебро, часы - игрушка, ботинки цвета cherry-red с темно-коричневым, такие, как у мужчин - танцоров степа, только носы круглые, невероятно мохнатая шубка, похожа на зверька, если ее сложить в углу (зоопарк продолжается!). Да это неважно, детскость была внутри, но не глупая, а трогательная такая, когда тебя хотят погладить по голове, обнять, никакого эротизма в прикосновениях чьих бы то ни было пальцев, только не педофилов (сама себе незаметно улыбнулась). Фидель рисовал инопланетную рыбу вместе со мной, Фидель смеялся моим глупостям, Фидель улыбался на мои какбы-между-прочим-танцы, я была в полнейшем восторге и уже решила, что еду с ними на студию, может, наберусь смелости и спою что-то вроде: "this sour times...", что-то, пахнущее кокаином и старыми машинами, такими, как Mersedes 1935 (?) года выпуска.
   Но тут... (черт возьми! вечное это "вдруг"!), Вы на сцене. Спасибо режиссеру, спасибо костюмерам, спасибо актерам. Всем, одним словом, спасибо. Потом какое-то время мы просуществовали параллельно за соседними столиками, и каждый из Вас по очереди ворвался в мое пространство, я защищалась с помощью испытанных методов. Мы уезжали, несколько раз. И в итоге твоему непонятному существу удалось уволочь меня в свою норку. Или это я пыталась тебя уволочь? Как смешно! Волочь то, что нельзя, во-первых, схватить, а, во-вторых, не хватит сил нести.
   Но я нашла способ, сообразуясь с твоими понятной природы желаниями, оказаться вдруг у тебя дома, смотреть, не открывая глаз, знать, что все здесь ты. И даже Бьорк... (механический жест, несколько искренних фраз, перебираешь мои волосы... спина, руки, волосы, ресницы... и дрожь по спине) Бьорк с ее вечной истерикой не заслонила тебя. Неужели так можно чувствовать прикосновения? Такое немое кино. Черно-белое, пошловато-наивное, но от этого не менее сладкое. И с самого начала придумывание предлога для "сбежать". И бежать-бежать-бежать. Засыпать в такси, терять связь с тем, что вокруг. Чувствовать невыносимую смесь запахов духов и сигарет. Восемь утра. Никого нет, кроме тех, кто убегает, как я. Думаю, ты заснул одним из тяжелых, грозящих усталостью и похмельем, снов, которые не дают отдохнуть, но не дают и думать, что хорошо. Все. На этот раз все. Дальше известно. Только чуть изменятся декорации.
   Играю еще раз... 83-13-сверху... "Two-nineteen took my baby away..." Развязный, разнузданный блюз... так и было. Похоже. Очень.
   Вот и твой дом - соседний. Только так измотало бесконечное счастье, что смысла уже не имеет. А я не имею сил. Устала. Так и рождаются, наверное, компромиссы и семейная жизнь становится такой, как у Кортасара в "Потоках", да и то, еще слишком красивой. Меня, скорее всего, защитили от сближений этой уродливостью. Только до первых касаний, потом - бежать. И разыгрывать непостоянство характера или же просто резкость.
   Твоя усталость во мне. Такая же жалкая и беспомощная. Такая же пластилиновая. Было забавно, но, не поддерживая контактов, все равно тебя потеряешь. Навыки устаревают, как бытовая техника. Их надо рождать заново после перерывов. Механичностью, набором банальных занятий можно убить все, что захочется. Даже не заметишь, как это произойдет. А когда вдруг спохватишься...
  
  

***

   Твои отношения с моей женой - целая история, поддернутая легкой шизофренией. Так получилось, что познакомил вас я сам. Получилось почти случайно, на улице, лоб в лоб. Мы заходили в бутик на Красноармейской, ты выходила. Столкнувшись - замерли. Я и ты. Жена же замерла за компанию. "Привет!" "Привет..." "Это мой... консультант по сделкам на бирже" "О! Скоро будем богатыми..."
   Потом выбирали тебе платье для коктейля. Ты же попросила совета. А это на полтора часа умилительного общения на грани, опять на грани. А потом - ужин у нас дома. Вы так хорошо подружились. Внешне. А на самом деле, давно уже все поняли. Только я один все еще держал дистанцию и обнимал вас только вместе. Ваши секретничанья одновременно заводили и холодили. А ночь, когда ты была в нашем доме! Конечно же, такси вызвать уже нельзя было - половина двенадцатого ночи. Такая поздняя ночь. Ужас. Ну да, еще утро. Ты в пижамке жены. За столом на кухне в полседьмого. Так рано в этом доме вставал только один человек - я. Доливая молоко тебе в хлопья, я целовал тебя в шею, страстно изогнувшуюся от бесконечной изматывающей ночи ожидания...
   Что это было? Тихо, только тихо. Не спеши. Она услышит.
  
  

***

   Сущность... сущность. Открыть книгу. Игра же придумана. Начали!
   "Он знал, что красное пятно не сможет осветить ни положение вещей, ни возникшую перед ним дверь, но оно проливало свет на другое, на нечто, что помогало ему без блужданий и ушибов пройти мрак, - красное пятно светило в будущее".
   117-13. Павич. "Пейзаж, нарисованный чаем". Так и тянет потеребить свою боль изнутри... flash back... вспышка... назад...фотки... открытки.
   77-21. Ага, "Марта ни в чем не виновата, с точки зрения юриспруденции". Это точно. Смеюсь. Про себя, но искренне, грустновато так смеюсь.
   Маршируют идейки в голове, как плохо вышколенные солдатики. Топают, напоминают о себе. Иногда внешний шум заглушает их топанье, но чаще - нет. И так забавно: сама выдумала, сама завела, а теперь справиться не могу. Воюют со мной же, в меня же стреляют, меня же мучают. А я сдаюсь, потому как просто сваливать проблемы на что-то непонятное. Даже на чуждое, инородное. Вот вторглось внутрь, как болезнь или беременность, и растет.
   Топают. Прислушалась. Идут непонятно куда. Пусть.

***

   И не надо. Забывать легче, когда знаешь как. Особенно, если у тебя появляются они. Те, которые забирают тебя по частям. Один одну, ту, которую я искал две недели. Второй другую, ту, которую ты спрятала от меня специально, но я ее нашел. Третий... а вот третий молодец! Раскопал ту часть, которую мы прятали когда-то вместе, помнишь? Старательно засовывали ее крючочки и кнопочки в образовавшуюся щель отчуждения... пусть и на те самые "пять минут ада", но...
   Помнишь. Я знаю, что помнишь. Ты не способна забыть то, что ты так старательно спрятала, словно перепеленала.
   Книги. Ты так стала много читать в последнее время. Ты раньше читала так много? Пресловутый Кортасар. А твой Павич. Что ты в нем нашла? А Берджес... "Заводной апельсин". Я прочел его. Ты сказала - я прочел. Шизофрения, пограничные состояния. И понял тебя. Как-то сразу. Не уснув до утра. Понял, насколько все серьезно... было. Насколько узким был вход в тогда еще неосвещенную пещеру чувства, настолько широким оказался выход из уже горящей светом и красками страны подземной и отсвечивающей выросшими вдруг сталактитами и сталагмитами. Свет рождался поиском лучшего отражения. Зеркальность стен мы заметили уже потом, позже. Когда остались в той пещере одни... вдруг. Прохладно стало, помнишь? Я снял джинсовую рубашку, а ты сказала, что "рубашку не снимают, лучше обними". Целуя твои губы, чувствуя твои доверчивые пальцы на груди, мне казалось, что это последнее...
   Читая, ты забывала, что где-то есть я. Нет, не забывала. Ты переносила меня в книгу. И приходила туда сама. Получалось, что мы не расставались. Почти.
   Твои миры. Ты их сочиняла, ты их создавала. Часто находясь на грани, ты забывала и обо мне. Оставалось только узнать, что ты уже не со мной. Врачи удивились: даже наиболее стойкие материалисты, даже те, кто не удивлялся чудесным выздоровлениям уже десять лет.
   Что же это было? Что это могло быть? Хорошо, что ты здорова. Ты выздоровела одновременно с появлением нежелания узнавать ежедневно новую муку, дополнительно к "пяти минутам ада и нескольким часам дальнейшего привыкания".
   Ты разлюбила. Боль оказалась сильней и победила. Боль перехлестывала через дебаркадер защиты от размывания мелочами и суетой, и точила, подтачивала, казалось бы, прочное и высокое. Неужели так просто? Снять кожу, вывернуть, высушить и надеть снова. Как одежду.
  
  

***

   В предвкушении денег, ожерелья из бусин и серебра (авторская работа!). В предвкушении избавления от боли. Все по кругу. Конец месяца. Почти конец жизни. Каждый месяц конец жизни в двадцатых числах. Ароматы японца еще на пальцах. Еще на запястьях. Оденусь в них завтра. И ожерелье. Ошейник. Приду твоей собакой. Своенравной, но такой домашней и мягкой. Приду. Если все сложится. Если... Если. Условности нас поймали.
   Плоские подошвы босоножек - застежек. Джинсовые ткани. Белая маечка. И блестящие каштановые волосы. Лохматые. Не расчесанные. Но все спланировано: игра в стиль теряет смысл, но без нее неуютно. Уже придумала другой имидж. Все больше молчу в твоем присутствии. И даже к телефону рука не тянется. Подумаю - лень. И все, и все по местам становится, когда ничего не предпринимаешь.
   Сигаретами утомила себя до безобразия. Все это от нечего делать. Жду, тороплю время, а оно заснуло ребенком там же, где резвилось недавно. Там, где было обозначено ярлычком "настоящее". Медленно. Так всегда, когда ждешь. Ожерелье тоже, наверное, устало ждать моих пальцев там, под стеклом, в магазине. Или ему не понравилась моя кожа. Такое бывает: вещи могут не любить тебя и всячески это демонстрировать. Но я-то человек, у меня больше возможностей. А значит, по отношению к ним я сильнее. Посмотрим, как сложится наш "роман".

***

   Выписываясь из больницы, я даже не выглядывал в окно. Машина, русые волосы, тонкие руки, дымок и запах, все угадывающая улыбка, предопределяющая ситуацию и перспективу. Так легко...
  
  

***

   Страх... извечный, долгий-долгий, как карамель, растаял, прилип... и ничем его уже не отчистишь.
  
  
   2004 год
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Хитрое море

  
   А помнишь в Лягушачьей бухте Коктебеля?
   Началось с того, что я попросил тебя все снять, искупаться, прижаться ко мне и поцеловать. Ты воспротивилась "грубому нажиму", побурчала, поругалась, сказала, что "никогда!" А потом? А потом, через некоторое время, когда полежали мы и позагорали, ты сделала все, о чем я просил! Но уже от себя. Сама сняла лиф, а потом и трусики, искупалась совершенно голой, хотя до этого, говорила, что "в этой холодной воде купаться невозможно". Прижалась, поцеловала... сама - красивая, эротичная, вкусная, легкая, душистая... врединка. А я лежал, усмехался, наслаждаясь тобой, любящей и любимой.
   Помнишь? Опять очередной катер с экскурсионной группой и голос, усиленный мегафоном:
   - Кара-Даг... язык каменной лавы по восточному хребту, медленно, остывая, сползал в море... это крупнейшее образование лавы в Крыму...
   От этого голоса уютность. И от тарахтения мотора маленького перегруженного катера - спокойствие. Его постоянные появления перед бухточкой сначала раздражали, потом стали приложением к Кара-Дагу, а вскоре без него уже не дремалось, как будто чего-то не хватало. И представлялось, что внимательные экскурсанты больше рассматривают не самый большой язык лавы в Крыму, а тебя, такую доступную солнцу, морю, ветру и мне, но недоступную им, застывшим с биноклями.
   Я глажу тебе спинку, ложбинку позвоночника внизу, ерошу волосы, прислушиваюсь к звукам Кара-Дага в отдалении, звукам моря, перебирающего гальку и внутреннему голосу сатирика, и думаю о благословенном этом мире, о мире, в котором живет моя, именно моя жизнь, здесь и сейчас. И кажется, что ни другой жизни, ни другого мира не нужно. Более того, они не существуют, не должны существовать по простой такой причине, что не зачем. Все, что мне нужно, у меня уже есть - ты, твоя любовь, голубое небо над Кара-Дагом, море, солнце и заснувшее время.
   Опять закрыл глаза. Улыбнулся. Разговаривает позади величественно взвившийся вверх гордый своим вулканическим происхождением Кара-Даг - отражает собранные им вокруг звуки: музыку, гудки, шумы, возгласы природы. Опять мегафон экскурсовода - монотонно, ловко, по кругу, но с другими интонациями, немного раздражено и даже где-то зло - достали?
   Тепло, но не жарко. Твоя рука гладит мне спину, медленно и нежно перебирая пальцами кожу, как мячик. Придвинувшаяся - теплая и чуткая. Чувствую возле губ виноградинку, беру ее губами, как твою бусинку груди. Хочется сравнить, но не хочется открывать глаза и двигаться. Вкусно. Сладкий сок и косточки. Твои губы путешествуют по спине, руки обняли, более настойчиво, но легко и прохладно.
   Грохот камней, прибрежной гальки от проходящих вверху над нами людей каждый раз обрывает состояние, близкое к счастью. Чудные! Разве можно ходить в этом раю? Только летать, шурша и вздыхая.
   - А вот перед вами самая протяженная бухта Кара-Дага... - опять экскурсионный катер с уже знакомым голосом.
   И мы с тобой в этой самой протяженной бухте, только в самом ее начале, отделенном от остальных с запада огромным валуном, на котором я тебя фотографировал потом обнаженной на фоне вулкана, помнишь? А с востока -почти маленький Кара-Даг - точная копия, только уменьшенная и выгравированная морской солью для подарка нам - карманный наш вулканчик. Со стороны моря там можно снимать фильм о пиратах и разбойниках.
   Высоко вверху у подножья гор, пешеходов больше. Они высматривали сверху укромное местечко в бухточках, иногда с биноклями, а потом спускаются вниз на верхнюю и нижние тропы. Заметил, что прямо над нами, они постоянно останавливались и задерживались. Интересно, что им нравилось больше, наше укромное место возле моря или... смотреть?
   Уже почти одни. Вечер.
   - А может, еще искупаемся вместе?
   Днем мы уже купались. Только заходили в море: ты в почти снятых трусиках, я в почти надетых плавках, а в воде их снимали - волшебно, диковинно, странно, по-детски чисто и одновременно неожиданно возбуждающе! Соитие с природой. Блаженство от переполнения удовольствием до почти крика и ошеломляющих по тонкости и яркости ощущений. Обнимая тебя в прозрачной, почти голубой воде, целуя, доводя прикосновениями губ и пальцами до стона, я ждал твоей просьбы остановиться. Ты смогла подойти совсем близко. Почти.
   - Я не выдержу... ты хочешь, чтобы я закричала?! - ее крик, даже стон, даже начало шепота окантовывали бы вырисованную картинку исключительной по красоте природы восточного Крыма и делали бы ее завершенной, цельной.
   А потом снова за свой валун. И опять - голые, в капельках, немного запыхавшиеся, но довольные собой, Кара-Дагом, мурашками на коже, вкусом капель на губах домучивали друг друга шепотом непроизвольно ласковых и нежных слов на ушко. Ты читала вслух "Циников" Анатолия Мариенгофа, а я, наслаждаясь, поедал виноград и кормил им тебя.
   А когда ты отложила книгу, начал раздавливать дольки винограда над губами, шеей и соединять образующейся сладкой линией губы и яремную ямку через обострившийся подбородок. Захотелось чертить сладость дальше вниз: груди очерчены концентрическими кругами вокруг напрягающихся сосков, а потом и по ним... одну виноградинку за другой... раздавливал, выливал сок, вел линию... вниз: по животу, по подрагивающему пупку. Повторение языком снизу вверх было слишком вкусным, чтобы я мог остановиться, хоть ты и просила, задыхаясь.
   А еще, помнишь?
   Ты вытянулась нагая в струнку на гальке ногами прямо в сторону моря. Расслабленная красота твоего тела не отпускала взгляд: казалось специально немного отвернутая от меня головка, закрытые глаза, дразнящие приоткрытые губы, дрожащий немного втянутый живот.
   - Ножки раздвинь?
   - Зачем?
   - Чтобы морю было интересно...
   Волны! Шум! Услышало море, обрадовалось.
   - Сейчас трусики надену! - пригрозила ты.
   Затихло море. Сразу. Испугалось. Спряталось. Только глаз хитрый высунуло, ждет. А ты медленно... ножки, по очереди... вправо, влево... буквально по сантиметру!.. раздвигаешь.
   Море застонало, заныло жалобно и протяжно! Как жалко мне его было. Пытка! Ты же от него рядом, но не близко. Даже волной не достанет, даже брызгами. А я ладошку на твой живот положил, пальцами к морю, волосики твои прикрыл, потом сдвинул дальше...
   Откатилось море. И небо? И воздух?
   Это наша Лягушачья бухта, затаившаяся среди многих других прекрасных бухт Кара-Дага, настоящего крымского вулкана, демонически черного, как будто бы грозного, но такого щедрого и теплого своими тайными бухточками и уголками для нас.
   И хорошо, что мы не повторили наш поход туда еще раз. Лучше вряд ли было бы. Так лучше помнить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Ее убили

  
  
  -- Хватит! - глухой голос Ивана прозвучал освобождением, - дозреет сама...
   Казалось, что звук десятков глухих ударов повис в углах обычного подвала городской многоэтажки...
   Тяжелое дыхание двух мужчин, журчание какой-то подтекающей трубы и темнота кругом. Только из зарешеченного подвального окошка подсвечивал уличный фонарь, жидко, на излете делая темноту подвала разбавленной. И Иван, и второй - Петр, стояли, отдыхая, и прислушивались, к звукам и возможным движениям внизу. Было тихо. Очень тихо. И тишина казалась липкой, поднимающейся вверх.
  -- Почему не просто? Между ребер, и все... - тихо проговорил Петр, ощущая привкус крови во рту.
  -- Так клиент захотел. Не наше это дело.
   Петр посмотрел на женское пальто, перекинутое через трубу. На него падал свет с улицы и делал его живым. Дышащим.
  -- Не надо было пальто с нее снимать, - подумал вслух Петр.
  -- Замучился бы с ней. Плотная ткань удары гасит. Да и сейчас еще не ясно, - сказал Иван. - Они живучи, как кошки.
   По-прежнему, внизу было тихо. Коренастые тени, казалось, застыли, приросли к полу. Когда одна из них решила переставить ногу, послышалось липкое чавкание, словно пол был покрыт чем-то жидким, вязким.
  -- Она красивая? - спросил Петр. - Я даже не видел ее при свете.
  -- Зачем тебе? Спать спокойнее будешь.
  -- Я не об этом. Если красивая, можно было бы трахнуть. Зачем добру пропадать?
  -- Добру... Ты, Петя, вроде умным считаешься, - Иван закашлялся.
  -- А что. Трахнули, забили. Все логично.
  -- Ну, если на нары хочешь, то давай. Еще не поздно.
   Иван присел, опять прислушиваясь. Что-то его сдерживало, не давало вдохнуть полной грудью, как это бывало раньше. Ощущение какой-то когтистой дури в сердце давило, скручивало. Оно появилось, когда Ивану показывали её. Она просто шла навстречу, теребя желтый кленовый листок. Мельком взглянула на него, как на встречного прохожего, и этого хватило, чтобы он ее запомнил.
   - Так, брат, посвети! - Громко, словно отгоняя сжимающуюся клубящуюся тьму, произнес Иван, и, усмехнувшись, добавил, - сейчас и посмотришь.
   Петр вытащил из внутреннего кармана куртки фонарь, направил в темноту под собой.
  -- Ну? Не работает?
   Петр включил фонарь. Нет, крови было немного. Почти не было. Две трубы, большая и маленькая, уходили в пол. Вентили на них, какие-то манометры, счетчики. И лежащее на боку, согнутое вокруг большой трубы неподвижное тело женщины, молодой женщины. Руки были притянуты к лицу и закрывали его до сих пор. А вот ноги... разбросаны, казалось, что напряжены.
   Иван, взявшись за плечо, перевернул ее на спину. Голова, руки, распущенные каштановые волосы безвольно упали. Разорванный темно-синий костюм был весь в грязи. Белизна дорогого, почти ничего не скрывающего бюстгальтера ярко отсвечивала, кричала. Изо рта и из уха струилась кровь, стекала на шею. Глаза были полузакрыты и неподвижны. Туфлей на ней не было. Один из них валялся рядом с её ногой, указывающей на Петра, а второй... Петр поискал его светом фонаря.
  -- Свети сюда!
  -- Я свечу...
  -- Красивая, да?
  -- Красивая.
  -- Кажется, готова.
   Иван встал.
  -- Выключай.
  -- Все?
  -- Все.
   Две тени прошли через раздолбанную дверь без замка в коридор подвала, вышли в сквозной подъезд и через него к строящимся гаражам. Потом промелькнули у ряда киосков и, выйдя на центральную улицу города, сели на остановке в подошедшую маршрутку.
  
  

***

  
  
   Клуб VIP в центре города. В интерьере преобладали два цвета: насыщенный темно-зеленый и кричащий золотой. Несколько играющих столов в трех залах клуба были комфортно удалены друг от друга. В этом зале не было музыки, но можно было курить. Официант сливался со стеной и был почти незаметен. На столе только самое необходимое: коньяк, лимон, мартини, сыр трех сортов, зелень, оливки, фрукты. Фирменные сигары с примесью бергамота подчеркивали вкусовые сочетания, текущие и будущие, и делали разговор двух мужчин неторопливым. Оба любили рыбу и поручили повару приготовить фаршированного карпа, а это почти полчаса ожидания. Обсуждались планы на совместную работу, и только работу. Один из них, Павел - банкир, когда-то принял предложение Олега, в то время теневого бизнесмена, и согласился возглавить практически обанкротившийся банк. С тех пор прошло почти пять лет. Банк выжил, как это было ни странно, а отношения Павла и Олега после этого только улучшились и превратились из деловых в личные, почти дружеские. Павел часто приезжал в загородный дом Олега, где Олег с женой Настей принимали его как родного.
   Друзья успели обсудить важные для обоих вопросы кредитования нового большого проекта, потом поговорили о поездке в австрийский Грац на будущей неделе. После чего подали рыбу. Олег давно заметил некоторую печаль в голосе Павла и в наклоне головы.
  -- Я думаю, что подписи Штренга у нас почти в кармане, - сказал Олег, медленно расставляя ударения, - а ты... смурной какой-то. Не рад?
  -- Нет, тебе показалось, Олежа.
  -- Давай выпьем за Вену, за Австрию, а? Это будет год спокойной жизни. Моя давняя мечта - прекратить гонку за перспективой. Пусть она погоняется за нами. Ну?
   Павел помолчал. Подержал в руке рюмку, словно грея содержимое, потом одним глотком выпил и взял лимон.
  -- Нет, что хочешь, говори, но я вижу. Не в себе ты, - произнес Олег, делая из кусочка рыбы, зелени и сыра маленькое канапе, и отправляя его в рот. - С Мариной все нормально?
   От внимательных глаз Олега не ускользнуло резкое движение руки Павла с салфеткой к уголку рта, сразу спрятавшиеся глаза и тут же резко открывшиеся навстречу с появлением морщинки озабоченности на лбу.
  -- Значит, Марина.
  -- Нет, все нормально, Олежа. - Слова давались с трудом. - Только...
  -- Что только?
  -- Только... Мне кажется, что... Перегорело все.
  -- Два года, Паша, это много, - говорил Олег, привычно освобождая от костей тушку зеркального карпа. - Ты почему не ешь? Отличный карпина! Смотри, ты вот так его - в соус, зеленью сверху и... Вкуснятина!
  -- Наелся уже.
   Они помолчали. Павел еще выпил коньяку, а Олег закончил карпа, и теперь нанизывал на зубочистку кусочки ананаса вперемежку с сыром. Потом бросил в налитое мартини пару маслинок и... зажмурился.
  -- Ты знаешь, Паша, некоторые любят пить мартини вначале, а вот я в конце.
   Сначала он медленно снял зубами ананасово-сырную пирамидку, потом также медленно, не разжевывая при этом, сделал большой глоток мартини. И добавил к этому маслинку, выловленную пальцами из бокала. И только после этого открыл глаза: они показывали неподдельное наслаждение.
  -- Значит тебе Маринка поперек горла, - выдохнул Олег.
  -- Ладно. Разберусь.
  -- Она много знает?
  -- Много.
   Дальше разговора практически не было. Олегу позвонили на мобильный и он заспешил.
  -- Я забыл совсем. Сегодня у меня с Айгарсом встреча. У него интересная информация по Прибалтике, я тебе потом расскажу.
  -- Хорошо. Я бы с тобой поехал, но что-то...
  -- Ты не раскисай, друг. Нам еще работать и работать, - сосредоточенно копошась в черном кожаном портфельчике, сказал Олег. - Что-нибудь придумаем. Сам доедешь?
  -- Я не пьян...
  -- Ну и отлично. Все, я поехал. Держи, Федор! - Охранник, отделившись от стены, перехватил ручку уже почти падающего портфеля, одновременно отодвигая стул из прохода для своего шефа. - Пока...
   Уже открывая дверь, Олег обернулся. Павел сидел спиной к нему, не шевелясь. Руки безвольно лежали на темно-зеленой скатерти. Он почувствовал, что все рушится.
  

***

  
   Познакомились они так: он шел по улице, повернул голову налево, и... остановился. В витрине магазина, откровенно наклонившись вперед, молодая стройная девушка в джинсах и коротенькой белой майке поправляла одежду на манекенах. Она присела на корточки, красиво прогнувшись в пояснице, продолжая поправлять что-то. Павел остановился перед витриной. Потом появился рядом еще один прохожий, второй, третий... Девушка, почувствовав взгляд, обернулась. От неожиданности присутствия за стеклом смотрящих на нее+ споткнулась, и, еле удержавшись на ногах, оперлась рукой о стекло витрины. Тут и встретились их взгляды. Она была смущена, улыбалась, но, не потеряв уверенности, присущей внешне привлекательным людям, воспроизвела некоторое "па" из испанского танца. Застыв с выброшенной вверх рукой, отставленной прямой ногой и гордо поднятой головкой, она с некой лукавой смышленостью и улыбкой победительницы вызвала неслышимые ей дружные аплодисменты собравшихся на улице.
   Павел вспоминал это часто. Картинка из двухлетнего прошлого грела его. Может быть, благодаря ей все это и продержалось два года. Секс, секс, секс... постоянный секс налетел, набросился, подмял под себя их любые другие отношения. Выхолащивалось тепло. Иногда по несколько раз в день выхолащивалось. А по-другому они не могли. Какое-то помешательство, наркотическое опьянение наслаждением, пьянство друг другом эти долгие два года, 24 месяца, 730 дней.
   ...Марина ждала его в своей машине. Красненький "порше" Павел купил ей в первые две недели помешательства. Он многое ей купил сразу, многое отдал наперед. Ему нравились загорающиеся глаза Марины, неиспорченное временем правдивое восхищение каждый раз, как только он разрешал ей открыть очередной раз глаза: кольцо, костюм, телефон, часы, колье, машина... и еще, еще. Сейчас же вряд ли что-нибудь стало бы для нее неожиданностью. Может быть, месяц в деревне под Саратовом или Кордильеры зимой...
   Павел открыл дверь и сел рядом. Им не нужно было смотреть друг на друга. Шум улицы отрезался. Стало тихо.
  -- Ты надолго? - спросила Марина, прикуривая сигарету сама.
  -- Нет, ненадолго. Час, полтора.
   Волнами накатывали предвестники страсти... запах... голос... такой знаковый щелчок зажигалки-брелка. Память.
   Павел знал, что у нее закрыты глаза, знал, что... она сейчас скажет.
  -- Я хочу тебя...
   Он знал, что дальше будет достаточно одного прикосновения, чтобы не остановиться. Губы будут позже, потом, после того как первый вал пройден, после того как разодранная одежда не позволит думать о чем-нибудь еще, кроме движения дальше, в пропасть.
  
   Они сидели в машине, боясь пошевелиться, словно поскользнувшиеся альпинисты, застывшие на полуметровом карнизе над пропастью, разверзшейся внизу. Вокруг вперед-назад сновали прохожие, не обращающие внимания не только на их красный порше, но и на самих себя. В очередной раз сорваться. Лететь, упасть, почти умереть. И снова через дикую боль, через раздробленное сознание, через нежелание жить, возвращаться...
   Поворот навстречу друг другу был одновременным.
   Взгляд, способный срастить время каждого, текущее порознь, в единое целое.
   Его рука, резко ложащаяся на ее бедро и двигающаяся вверх, задирая юбку.
   Губы, стонущие и бьющиеся в истерике судорожного прикосновения друг к другу.
   Она, оттолкнувшая его, поднимающая и отдающая свои стройные ноги в чулках телесного цвета ему.
   И он, стягивающий белые миниатюрные трусики и, в который раз впадающий в состояние полной невменяемости от этого.
   И она, перебирающаяся на его сидение и перебрасывающая ногу через него, расстегивающая молнию на брюках, и уже тоже не владея собой, касающаяся губами и ласкающая, парящая, стонущая.
   И когда все пуговички рубашки его были свободными, а ее шелковая блузка превратилась в лоскут...
   Когда его пиджак был отброшен на заднее сидение, а ее юбка не мешала его пальцам ласкать всю ее промежность...
   И когда твердые соски ее грудей оказались под его ладонями...
   И когда она, приподнявшись и одновременно откинувшись назад, одной рукой направила его в себя...
   Небо обрушилось.
  
   Оттаивающее сознание болело жгучей рвущейся болью. Пульсировало. Павел подумал: "Убивающий любовь... почти преступник. А может и правда убить?"
   Но сразу отогнал эту мысль.
  
  

***

  
   Неожиданно Иван стал пробираться к выходу. Они не проехали и одной остановки.
  -- Шеф, тормози, - глухо сказал он водителю.
   Водитель возражать не стал. Петр вылез из остановившейся маршрутки вслед за Иваном.
  -- В чем дело? - спросил Иван, хотя он уже понял, что придется возвращаться. - Думаешь, что жива?
  -- Думаю - не думаю, но проверить надо. Чуйка меня еще ни разу не подводила.
  
   Когда Петр и Иван забежали в темный подвал обычной городской многоэтажки, возле окна они увидели еле стоящую и курящую, дрожащую от холода или от слабости... Марину. Она оглянулась на них, застывших в дверях, и тихо, но разборчиво проговорила:
  -- Сколько он вам заплатил?
   По лицам мужчин Марина поняла, что можно что-то сделать. Но она молчала. Знала, что нужно перехватывать инициативу, использовать те несколько минут, которые у нее вдруг появились. Сейчас "спортсмены" начнут думать, и тогда вряд ли что поможет. Она затушила сигарету о стену и бросила окурок к себе под ноги.
  -- Слушайте, ребята... во дворе, сразу возле подъезда, стоит моя машина... хорошая машина... "Порше", - Марина взглянула на неподвижно стоящих угрюмых мужчин, странно подсвечивающихся луной или фонарем с улицы. - Она стоит гораздо больше, чем-то, что вам обещали. В сотни раз.
   Тишина появлялась быстро, а потом шум в ушах. Пульсирующая кровь искала выход в слабости. Марина пыталась унять дрожь - она замерзала. Хотелось накинуть мягкую ткань пальто, хотя бы на плечи. Но было не до этого. Скулы странно стягивались безостановочной дрожью, поэтому слова выходили глухими и монотонными.
  -- Машина ваша. До утра вы на ней будете уже далеко. Ключи, документы и доверенность в бардачке. Там нужно только фамилию вписать. - Марина снова сделала паузу, закрыла глаза.
   Все вокруг закружилось. "Еще не хватало сейчас потерять сознание, - подумала она".
   Опершись руками о мокрую холодную стену, она стояла и беззвучно тряслась теперь уже крупной дрожью. Ее бил озноб, бороться с которым она уже не могла. От бессилья она расплакалась: горько, безудержно, вспоминая все, накрывшее ее в последнее время, ощущая вдруг проснувшуюся боль даже при обычных движениях руками, ногами, шеей, попытке вдохнуть чуть глубже. Обида заползла сразу же за болью и холодом, жгучая обида на окружающие ее холод, грязь и людей, делающих ей больно.
   Иван двинулся к дрожащей женщине, медленно, тяжело ступая, словно решая с каждым шагом что-то для себя.
  -- Иван, - проговорил, словно про себя, Петр.
   Марина отвернулась к стене и, опершись об нее плечом, начала сползать вниз. Сразу все поплыло перед глазами. Последнее, о чем она смогла подумать: "Ну и за что это все мне?!"
  

***

   Павел вошел в комнату. Невольно остановился, чувствуя приближение странного чувства холода. Совсем недавно он не мог представить, что именно здесь, в этой его комнате большого дома он почувствует пустоту. Он осмотрел комнату. Сейчас, когда она была заполнена лунным светом из окон, причудливыми тенями и тишиной, его стояние было естественным. Тихое, спокойное стояние почти посреди комнаты давало возможность не видеть собственную тень. Он знал, что тень сзади, впереди только свет из окон, растворяющий полумрак и скрадывающий ненужные мелочи... он и так знал здесь все, до мельчайших подробностей, поэтому закрыл глаза.
   Сигарета в руке появилась неожиданно. Пришлось найти зажигалку и включить шипящий яркий газовый огонь. Он вспомнил, как она вертела в руках эту "страхолюдину" - голову какого-то мифического то ли черта, то ли Мефистофеля. Машинально, в который уже раз, перевернул зажигалку вверх дном и прочел это мрачное и такое растиражированное имя. Он помнил, как ее указательный палец проводил линии по впадинкам и углублениям фигурки, оживляя ее, давая повод потом, в дальнейшем, всегда вспоминать ее неподдельную внимательность при этом, отрешение от всего и интерес. О чем она думала тогда?
   Затянувшись, вспомнил, что... она начнет считать: раз! два! три... до тех пор, пока не появится первая исходящая струйка дыма и скажет:
  -- Люблю запах... тебя внутреннего, - улыбнувшись, близко, заставляя чувствовать расслаивающиеся запахи вокруг.
   Хотелось тянуть в себя ее запах, ее поцелуй, растворяющий неестественность, прижимающий к земле мысли. Поцелуй - крик. Безмолвный крик наслаждения, распахивающий створки в нечто: лохматое, вязкое, горячее, шелестящее.
   Шипящая струйка газа погасла.
   Его взгляд двигался по памяти. И память тут же выдавала картинку: бумажную, непрочную, рвущуюся почти сразу на мелкие кусочки, которые тут же перекраивались, выстраиваясь в линию к сумасшествию.
   ...Ее кресло. В тот первый вечер, она, осмотревшись от входа, сразу сделав несколько решительных шагов, села в него, откинувшись головой на мягкую плюшевую темно-синюю обивку. Тень тут же легла на лицо, заострив подбородок, оставив темными загадочные полузакрытые глаза и несколько более четкую линию застывшей улыбки. Ноги ее медленно вытянулись и, перекрестившись, изящно застыли, закончив... картину... иллюзорной... красоты. Картину? Да. Это когда следующий мазок был бы всегда лишним. Упала освободившаяся ткань темно-синего запахивающегося платья с ее колена, и она ее не поправила. Линия с цветом слились в единое - лицо ее тянулось, удлинялось, жило. Раньше это было его кресло, простое, обычное, спокойное. Теперь он понял, что навсегда ее.
   Невыносимо больно стало смотреть в пустоту. Она была в кресле, а он видел кресло пустым. Озноб воткнулся в затылок, рассыпавшись, пронесся по позвоночнику. Стоять и смотреть он больше не мог, шагнул к окну, застыл. Он не представлял, как сможет прикоснуться к ее коже.
   ...Музыка. В комнате было тихо, но взгляд, останавливаясь на всем вокруг, звучал. Играла память, забавляясь, трогала мягко, натягивала, притягивала, отпускала.
   Зеркало над камином.
  -- Как в него смотреть? - подпрыгивая, похожая на белку, удивлялась она. - На кого оно рассчитано? У тебя тут великаны водятся?
  -- Это для бликов света, на потолок, - улыбался он. - Зачем здесь зеркало?
  -- Как зачем? А я? Как я увижу себя? - подпрыгнув еще раз, успокоилась она.
  -- Я тебя увижу.
  -- Но не я же? - Ее руки потянулись к огню, и глаза тоже.
  -- А ты увидишь себя в моих глазах или в пламени.
  -- В пламени...
  -- И в глазах...
   Смотря ей в глаза, хотелось прижаться, быть рядом, вместе. Очарование, возбуждение, состояние дикой боли и сладости одновременно. Плыть по этому состоянию, продлевая соприкосновение максимально долго, до первого касания губами. Что дальше?!
   ...Однажды она, стоя у высокого металлического столика с многочисленными статуэтками божеств, собранных им как-то, между прочим, и без особого желания и стремления к коллекционированию, медленно перебирая пузатые и витиеватые фигурки, вдруг глухо сказала:
  -- Иди ко мне...
   Не поворачиваясь, не шевельнувшись, только линия спины чуть напряглась, а голова склонилась к плечу. Сказала так, что в воздухе вокруг возникла странная жесткая вибрация и высокий металлический звон.
  
  

***

   Марина очнулась от соприкосновения с холодом черного шелка: такое привычное ощущение, такой привычный запах. Боже! Боже. Руки, держащие еще минуту назад, крепко и осторожно и тепло, сейчас исчезали, уходили из-под спины. Ее бережно укрывали ее же пальто. Темно. Тихо. Еще минута прошла в тишине.
  -- Мы согласны, - хриплый мужской голос распорол ткань покоя.
   Она... дома? Знакомый свет витрины с улицы. Запахи кроткой теплоты. Марина ладонями погладила шелк простыней. Как?
   Две тени еще стояли некоторое время, потом, развернувшись, и больше не сказав ни слова, прошагали к двери. Тихо открылась наружная дверь, образовалась полоска света в прихожей, щелкнул английский замок. Все.
   Нереальнее всего была быстрота перемещения из холодного подвала в тепло собственной квартиры, на шелковые простыни не заправленной утром кровати. Почему не заправила? Что-то помешало тогда. Звонок телефона... да, звонок телефона. Она была в ванной, а телефон звонил. Звонил, не прекращая, пока она не взяла трубку, протоптав из ванны мокрые следы по паркету. Звонил Пашка и удивился, что она еще дома. Да, она опаздывала, жутко опаздывала, но куда?
   Она облизала губы, и почувствовала металлический привкус крови - захотелось пить. И хотелось под душ. Очень хотелось смыть с себя...
   Вернулась боль. Боль во всем теле. Везде. В руках, в ногах, в животе, в груди. Тупо ныла голова, пульсировали виски. Марина попробовала пошевелиться. Ей это удалось, и она перевернулась на живот. Потом, подтянув к себе ноги, она встала на коленки, согнувшись. Боль в животе куда-то исчезла. Зато появилась в позвоночнике.
   Она вдруг подумала, что все эти боли можно терпеть! Не было сверхболи, из-за которой теряется сознание. Если позволить себе расслабиться, уснуть, пожалеть себя, разжать сомкнутые пока тиски самозащиты - все, она не сможет встать с кровати, она превратится в безмолвную мишень, она сдастся. Нет! Этого не будет.
   Лежа в таком эмбриональном положении, Марина поняла еще одно. Если она сейчас задумается над ответом на вопрос "почему?!", то тоже сдастся, тоже не сможет сделать то, о чем она решила еще стоя возле подвального зарешеченного окошка, подсвечиваемая бледным лунным светом. Вопроса "кто?" для нее не существовало. А вот вопрос "почему" убивал.
   Позже, стоя под горячим душем, она все боялась открыть глаза и посмотреть в большое зеркало, в свое любимое зеркало, которое всегда раньше было для нее другом и советчиком, смущенным зрителем и страстным поклонником. Теперь Марина не смогла сразу не только улыбнуться ему, но и просто бросить взгляд.
   Открыв глаза, она поняла, что ей чертовски повезло. Синяки и кровоподтеки были везде, кроме головы.
   - Спасибо, - прошептала она.
  

***

   Интуиция. Какое-то странное слово. Сказать его, проговорить про себя, и, кажется, что заглянул в глубокий колодец с прозрачной водой. Заглянул. За столиком напротив в этом импровизированном кафе на улице сидела его интуиция. Материализованная интуиция. Ей не скажешь "который час?" или "кажется, мы с вами где-то...".
  -- Девушка, хотите угадаю ваш номер мобильного? - Пусть интуиция развлекает интуицию.
  -- Сейчас? - спросила Марина.
  -- Да.
  -- Мой мобильный? - Она посмотрела на свой серебристый Samsung, потрогала его указательным пальчиком. - Как?
  -- Давайте так, - он достал из кармана свой телефон. - Я наберу ваш номер и...
   Замешательство, интерес и глаза говорящего, уверенно смотрящие в ее черные очки, рождали желание продолжить диалог.
  -- Вы его знаете!
  -- Я? Каким образом?!
  -- Ну, знаю я каким. Каким-нибудь. - Марина опустила и подняла глаза. - Знакомый мужа, например.
  -- Значит, вас сюда доставил муж, - Олег улыбнулся, добившись своего, вспомнив невысокого, хорошо одетого крепыша на черном Мерсе.
  -- Не обязательно муж. Может, охранник мужа.
   "Слишком уверенно и осторожно "охранник" поддерживал ее за предплечье. Не охранник. Если не муж, то любовник".
  -- У вас должно быть морское имя, - интуиция купает интуицию. А вдруг?
   Она положила свой телефон на стол, достала из сумочки яблоко, вытерла его платком и надкусила. Ждала, пока уверенный взгляд засуетится, скажет какую-то глупость, повторится, начнет перебирать имена и можно будет отвернуться и продолжать скучать дальше. Но он не суетился, ждал, улыбался и, вдобавок, тоже надел очки, черные-черные, способные прятать мелочи и подглядывать как бы невзначай. Она вдруг поняла, что он может не продолжить, может отвернуться. А может быть, уже не смотрит, закрыл глаза. Спит. И она никогда не узнает "почему" и "как".
  -- Ну, что ж вы? Набирайте! - сказала она, откидываясь на диван, заставив себя улыбаться глазами и, иронично, уголками губ.
  -- Это ваш ужин?
   Она помедлила с ответом, но ровно столько, чтобы не показать возникшей заинтересованности.
  -- Да, - улыбнулась, и тут же вспомнила слова знакомого психолога с его теорией скрытых зашифрованных мужских вопросов и женских непроизвольных ответов. "Получается, что я уже согласилась, почти отдалась, почти его. Что за глупость, собственно?".
   Она ждала, еще раз откусила яблоко, с хрустом, вкусно. Интуиция! Эх, ты... "Норбеков".
   Олег очнулся. Знакомство с Мариной, ничем, кроме наваждения, не назовешь. Который уже раз он думал об этом с сожалением.
  -- Федор, стой!
   Машина резко крутанула к бордюру, через "не могу" сбросила скорость и чисто втиснулась между двумя черными Мерседесами. "Заполонили немцы землю русскую!"
  -- Вылезай! Поедешь в офис на метро. Я сам.
   Думать, опять думать. Опять раскладывать пасьянс, опять настраивать весы: слева - прагматика буден, справа - человеческие слабости, слева - желание владеть, справа - влечение. Глупость! Невозможность разложить свою текущую жизнь по полочкам, навести порядок в мыслях, в настроении, в чувстве приводило Олега в состояние ступора, не позволяло быть в комфортном состоянии, в гармонии внутреннего с внешним. Начинала болеть голова, странно стучать сердце, гремя и засасывая собственную жизненную силу. Нужно было побыть одному. Пусть упрощая, но объяснить себе, что происходит вокруг, выстроить цепочку смысла из фактов и образов людей, перемещающихся вокруг своими оболочками, телесными и энергетическими, объяснить простыми словами свои и их поступки и появится порядок! Вымести весь мусор вон и все.
   Олег резко дернулся из машины, грохнул дверью, заметил боковым зрением взгляд Федора - осуждает, но выходит из машины. Переходит на тротуар, молчит, сосредоточенно и строго, оглядывается по сторонам. "Что со мной может случиться?" - раздражение опять накинуло на Олега свои сети.
  -- Черт!
   Успокоился он только когда сел на место водителя. Закрыл глаза, представил море. "Стоп, еще раз..."
   Море. Солнце. Чайки. Не получается. Только болото! Лягушки и пиявки.
   Открыл глаза и увидел, что Федор все еще стоит на тротуаре, оглядывается по сторонам. "Не уйдет, пока не уеду", - подумал Олег, резко вывернул руль влево и с визгом покрышек рванул с места. Тут же представилась гримаса Федора. Машину он любил и способен был часами вылизывать ее. "Это не нормально. Продать этот Volvo нужно. Влюбился Федор в машину, да. Фетишизм какой-то!" - опять по привычке объяснял все он мирозданию.
  

***

  
   Мысль, что что-то нужно делать сразу, постоянно существовала рядом, но не проникала внутрь. Марина от нее не отмахивалась, но и не пускала. Стоило бы только запустить ее чуть дальше положенного обычного "думания вокруг", как от нее уже не отделаться - она себя знала. А если мысль станет вить гнезда, плодить птенцов, искать пищу для дальнейшей жизни внутри, то это будет уже не жизнь, а только одна мысль.
   Отвязаться от ноющей постоянной боли удалось не сразу. Отпихнуть ее, отделаться хотя бы днем от ее липких приставаний способно только механическое выполнение однообразных действий. Мысль и боль, боль и мысль. Вот и способ существования. Жить, чтобы думать, жить, чтобы болело. Или наоборот. Не думать и болеть не будет.
   Как я заговорила. Не иначе что-то в голове все-таки изменилось.
   Волосы сушить волосы смысла не было - обернула их полотенцем и забросила их назад. Хотела нажать клавишу на музыкальном центре, но передумала и пошла босиком на кухню.
  
   Разучилась смотреть вдаль
   Разучилась считать до ста
   Разучилась любить февраль
   Он забрал тебя навсегда
  
   - Почему так жесток снег? На нем твои следы.
   Она спрашивала снова и снова. Теперь уже вслух. Как-то быстро потемнело и на кухне стало почти темно. За окном слякоть. Снега нет. И тебя нет.
   Вытирая очередную тарелку, она вдруг замерла. Почудился звук вставляемого ключа во входную дверь. Она прислушалась. Но потом опустила голову, даже не усмехнувшись себе. Свет включать не хотелось. За окном шуршащих шинами машин стало меньше. Наверное, уже около десяти. Или позже. По спине пробежал озноб и затаился между лопаток, заставив приподнять плечи. Откуда-то донеслась песня, ставшая ремиксом их знакомства.
   - Наверно, в следующей жизни, когда я стану...
   Наверное. Когда я стану. Кем?
   Прислушиваясь к такой въедливой и вползающей музыке, старалась угадать, откуда она доносится. Или она все-таки включила центр? А почему тогда так тихо доносится, словно из другой жизни.
   Опять появился звук в прихожей. Легкий металлический шорох. Дома она была одна. Идти проверять было страшно, смотреть в глазок, слушать чье-то дыхание.
   Положила в шкаф последнюю тарелку, вытерла и без того сухие руки, повесила полотенце на стул и осталась стоять напротив окна. Грустно смотреть в сгущающуюся темень.
   - Все просто, - начала она говорить вслух.
   И осеклась. До того показался незнакомым и надтреснутым звук собственного голоса. "Лучше говорить молча", - подумала она. Нечего пугать себя еще и голосом собственного отчаяния.
   Звук из прихожей повторился в третий раз.
   Жалеть себя надоело сразу, как только страх накрыл высоченной волной, вымочил, набросился всей свой тяжестью, облизываясь и готовясь к трапезе. Кто-то уже был внутри квартиры, потому что дверь раскрылась и сразу же закрылась. Она замерла. Мозг забыл о ней. Стало очень тихо. Была маленькая надежда, что ей почудилось. Свет в квартире она не включила, осенний вечер как-то быстро стал ранней ночью. Развернутся от окна и посмотреть в темную прихожую удалось не сразу. Казалось, что тьма там была живой, тянула руки, дышала, шептала что-то на своем языке. Присмотревшись, она вдруг увидела в глубине, там, почти у самой входной двери чьи-то глаза. Вернее, не мигающие белки глаз, широко раскрытые, дикие, колдующие. Больные. Она не знала почему. Сумасшедшие!
  

***

  
   Олег не удивился, когда однажды Паша приехал в очередной раз в его загородный дом с Мариной...
   С его Мариной.
  
  

Сказка. Шрам. Жизнь

  

I.

    
   Вспоминая о любви. Помнить чувство - полная блажь. Прекращается чувство - исчезает желание его помнить. Это как написанное на листке: подожжено, и, превратившись в пепел, развеяно по ветру.
    
   Она поверила в сказку
   Из облаков,
   Плывущих по небу,
   Ей было просто и ясно,
   Что мир таков,
   Как он ей поведал...
    
   Простая по сказочности и естественности встреча. Он приехал к ней. Поезд подходил к вокзалу областного русского старинного города, само название которого намекало на его царское происхождение. Зима. Поздний вечер. Снег прочно лег на выстуженную недельными крещенскими морозами землю. Мысли как-то странно осели, зажглось внутри табло с предупреждением о первом взгляде, о первых спорных мыслях, барахтающихся на поверхности ожидания и стремления к неизвестному. Год общения по Интернету. Почти год. Общение по Интернету не приводит к хорошим встречам, к долгому знакомству. Хотя бы к долгому знакомству, не говоря уже о том, о чем думалось сейчас. Нет...
   Нет, он не мог оставить так то, что скопилось за этот год. Никуда никто не денет интуицию, способность иногда предвидеть, желание дать себе шанс. Не могло быть случайным то, что происходило весь этот год. Он не тянул желание из себя, он не выжимал интерес насильно, он не погонял "жарких лошадок влечения кнутом нетерпения". Он жил, постепенно впуская что-то новое, приятное. Это новое ложилось очень естественно на сформировавшийся ландшафт ощущений этой жизни. Поражаясь легкости и плавности вхождения всего, что связано было с ней, внутрь, иногда ругаясь и бесясь от этой простоты и естественности, он раскрывался навстречу, не препятствовал, но и не торопил. Долгие разговоры по сети усталыми вечерами, когда офис пустел, когда одним светлым пятном оставалась настольная лампа над столом в его кабинете, когда в раскрытой настежь голове селились безмятежность и наполнение мечтой о чувстве.
   Можно считать, что их познакомила подруга, ее подруга, с которой он был знаком раньше, на пару месяцев раньше, через какой-то там "главный" чат. Случайное поздравление с майскими праздниками попало на ее день рождения. Так вышло. Потом он будет часто повторять эти слова. Видимо, кто-то еще хотел, могущественный и шутивший исподволь, чтобы они были вместе.
   Поезд-экспресс из Москвы медленно подходил к перрону. Пассажиры спешно одевались, хотели быстрее оказаться дома, обменивались малозначащими словами, заворачивались в шарфы. Динамики объявили, что поезд прибывает на конечную станцию, и что они желают всем пассажирам удачи и теплого вечера. Запахнувшись в куртку, положив на сумку между ручками букет из пяти белых роз, он вышел. Фотографий пересмотрено много. Ассоциаций тоже достаточно. Но все было новым, ничем не повторяло его предыдущий опыт, его предыдущую уже достаточно долгую жизнь.
    
   Зачем ненужные клятвы,
   О том, что он
   Весь мир отдать за нее готов...
   Было небо высоким и чистым,
   Были губы
   Нежнее цветов.
    
   Почему она такая? Почему ее большие глаза такие тревожные, а руки такие чуткие? Губы такие открытые... сразу открытые. Видно было, как она волнуется, как сдерживает свою дрожь, то ли от холода, то ли не от холода, а от себя. Когда она привстала на носочки, целуя его, вернее, отдавая свои губы ему, когда он обнял ее одной рукой, и чувствовал ее вытянутую страхом, ожиданием, интересом и влечением спину, когда, передавая цветы, белые розы, он заглянул в ее темные, переполненные всем, чем только можно, глаза, он понял, что никогда не сможет в дальнейшем не только обидеть, но и оттолкнуть нечуткостью, неверием или непониманием.
  -- Привет, - сказал он.
  -- Привет, - сказала она.
  -- Это тебе.
  -- Это мне?
   Смущаясь, она отчаянно смотрела ему прямо в глаза, пытаясь понять, понравилась ли. Нет? Да? Да? Нет? Он обнял ее и не выпускал, взял руку в перчатке.
  -- Ты дрожишь. Холодно?
  -- Нет, - говорила она. - Но у меня дрожат коленки. Я боюсь.
  -- Дрожат? Не надо бояться, я не страшный. Видишь?
  -- Конечно! Но ничего не могу с собой поделать...
   На улице был мороз. Градусов пятнадцать. Пассажиры быстро разошлись с перрона, а они стояли.
  -- Нам куда дальше? Далеко гостиница? - спросил он.
  -- Нет, совсем не далеко. Вверх на горку, пять минут.
  -- Пошли?
  -- Пошли...
   Он не догадывался, что уже любил ее. Она уже знала, что любила его. Это предопределило дальнейшее. Она все решила заранее. Он думал, что его ждет. Но она уже стала близкой. Во время общения по Интернету они поняли, что явные половинки друг друга. Теперь эти половинки быстро, легко и правильно склеились. За пять минут. Оказалось, что так может быть.
   В центральную гостиницу они не попали - не было мест. Вернувшись на улицу, тут же поймали такси, и когда она сказала водителю название гостиницы на окраине города, и водитель рванул машину с места, словно пришпорил, а он, сняв с нее холодные перчатки, одной рукой сжал обе стиснутые между собой ладошки, притянул всю к себе, обнял и стал греть...
  -- Хорошо, что ты приехал, - так сказала она, что он сразу понял, что хочет ее.
    
   Какие странные тени
   На потолке,
   Похожи на лица...
   Какие жесткие вены
   В ее руке...
   И сердце боится.
    
   Эта песня Иванова стала их песней уже потом. Позже. Перед их второй встречей. Они боялись, что песня станет пророческой. Смысл в том, что по сценарию песни могут развиваться три четверти отношений, в которых люди любят. Могут. Но он берег ее. А она думала о нем больше, чем о себе. Даже в первую ночь, в их первую ночь в полупустой загородной гостинице, от этого казавшейся промерзшей. Обступившие гостиницу сосны и ели делали их совсем отшельниками-любовниками, которых сразу видно улыбающейся женщине-администратору.
  -- Самый теплый! - говорила она, передавая ключи от номера ему.
  -- Поужинать у вас можно еще?
  -- Да, конечно. Ресторан работает.
   Как только они зашли в номер...
   Как только они зашли в номер, он понял, что, скорее всего, ужинать они не будут. Так сильно потянуло их друг к другу. Сильно - не то слово. Сильно - это не мысли, это реакции, одежда, руки на теплом и вздрагивающем. Они задохнулись, когда он сел на край кровати и потянул ее к себе. Руки под свитером - мельчайшее движение рождало ее вздох, стон, движение в ответ. Все это нравилось, возбуждало, губы были близко друг к другу, но не целовали. Проверяли, могут ли скатиться они, он и она, в темноту открытых, но не видящих глаз сразу, или... сначала поужинать?
  -- Ты хочешь кушать?
  -- Хочу... - и она засмеялась. - Очень хочу.
  -- Мы можем не добраться в ресторан, если... еще немного.
  -- У нас же еще целая ночь.
  -- И целая жизнь, - сказал неожиданно он.
  -- Почти, - сказала она.
   В ресторане они оказались одни. Играла музыка, работал огромный плоский телевизор. Там пела вечно живущая Шер. Тут же подбежал молодой обрадовавшийся им официант. Все было для них: ночь, гостиница, старые ели вокруг гостиницы, музыка, мясо, вино и неловкий официант, вечно невпопад меняющий пепельницу, при этом смущенно извиняющийся не из-за того, что ошибался, а оттого, что мешал их уединению. Она смеялась, глаза смеялись, ей наконец-то, стало тепло.
    
   И врач беседовал долго
   О том, что жизнь
   Не стоит подлости и дураков...
   Было небо высоким и чистым,
   Были губы
   Нежнее цветов.
    
   Больше всего, он боялся, что она растворится в нем, что станет несвободной. Он не мог ей закрыть жизнь собой. Он был женат. Пошлость. Обыденность. Но это было так. Поэтому, он долго не признавался себе, что любил ее.
   Три-четыре встречи в году. По три-семь-десять дней. Он хотел и давал ей во время этих встреч все, что мог. Он подарил ей Крым, Киев, небо, руки, спрессованный миг. И себя. Деньги, подарки, поездки - все это было второстепенным и не главным. Жить, ожидая, было не просто. Жить, взвешивая, было невыносимо.
   И, все-таки, она стала несвободной.
   Но стал несвободным и он.
   Заложники своей любви. Когда книгу закрывают, кладут закладку. Так вот, эта закладка была самым важным в их жизни. Годы. Годы чтения прекрасной книги...
   Первый и второй год были особенно трудными. Ее "блокнотики" до сих пор живут отдельно от них. "Блокнотики", в которых она тяжелыми вечерами, долгими днями и холодными утрами разговаривала с ним, почти как с собой. Тяжесть сильного расширяющегося чувства в груди, физическая боль и постоянные размышления о странном и постоянном единстве и единении... на расстоянии.
   Расстояние, казалось, не имело значения. Для них. Их чувствование друг друга, осязание за тысячу километров, ответы без вопросов, диалоги без букв было чудным и тонким. Где они жили? Точно, не на земле. Но и не на небе. На перекрестке. Между небом и землей. На том далеком перекрестке с мигающими предупредительными огнями светофора в далекую белую ночь его сна с открытыми глазами...
    
   Какая разница сколько
   Постылых рук
   Ласкают ей тело...
   Душа давно разомкнула
   Запретный круг,
   И окаменела...
    
   Она могла не выдержать. Она могла не остаться собой. Но он верил, что пока есть любовь, все остальное будет прикладываться, но не заменять. Они были счастливы, в реальности достигая той внутренней эйфории, к которой шли во время ожидания, когда уставшие, изможденные разбросанным вокруг них великолепным просветлением, они отдыхали, обнявшись и слившись.
   Море шумит. Ветерок забегает в приоткрытое окно. Гладит разгоряченную, но, одновременно, прохладную кожу обнаженных чутких тел. Мысль... ощущения... осознание времени... почти остановка дыхания... прикосновения к выгравированной желанием коже... прошлое, будущее, руки, влага на пальцах, страх, простынка, раскрытые губы и... ноги, звуки - все жило отдельно, не сливаясь, крутилось по кругу, переливаясь и светясь предназначением и перспективой. Дальше? Не имеет значения. А то, утреннее прошлое, что привело к этому состоянию: небольшая площадка черной дикой горы, солнце вокруг, простор, долина в утренней дымке, высоченное голубое небо и... она, вдыхая, прикрывала глаза, раздевалась, подставлялась и ждала.
   То прошлое стало значимым, необходимым именно таким, каким оно было, именно таким, каким они его еще помнили.
   Как еще объяснить? Сдвинуть время, войти в озеро сомнений, рубануть узел мирских забот, выстроить сложно-подчиненное предложение, объясняющее их счастливые минуты, и почему их может не быть потом. Тогда им не понималось, зачем думать о том, что будет. Зачем? Когда так хорошо сейчас.
   Слова песни предрекали худшее. Худшего было больше в проекциях на результат. Поэтому они и не думали о будущем. Опять же, почти. Магниты, разнесенные на расстояние, укрепленные крепкими зажимами, через некоторое время теряют свою силу. Их поле привыкает к новым условиям. Электроны бегут медленнее. Нет, не потому, что они хотят меньше достичь другого полюса. Нет. Просто образуется еще и ближний круг движения электронов. Часть нерастраченной энергии поля закручивает пылинки-былинки, которые рядом. И уже появляются вопросы, а нужно ли? А как без ближнего круга?
   Так и образовались три дня в Киеве на пятый год любви, все еще любви. Он стал неожиданно холодным. Каждый из них думал о своем. В это свое, конечно же, входил и другой. Но главным была любовь, живущая только в тебе одном. Они положили свою любовь в стеклянную колбу, пытаясь спрятать даже друг от друга.
   Слова песни могут стать пророческими - они знали это. И сразу стало больно. Обоим.
    
   Но если честь - это правда,
   Она права...
   Ведь где-то там позади грехов,
   Было небо высоким и чистым,
   Были губы
   Нежнее цветов...
    
   Но был снова древний русский город, но только летом. Он как-то необыкновенно сильно волновался. Суматошный рабочий день в Киеве: три встречи, две из них почти пустые, и к вечеру опять вокзал, опять поезд и блаженный сон на второй полке с предчувствием. И снова белые розы, купленные в Москве, и снова мартини, купленный в Москве. "Наш экспресс прибывает на конечную станцию...", и снова перрон вокзала почти пустой, только теперь уже теплый.
   Ее не было на перроне. Она была на работе. Был звонок на его мобильный перед тем, как телефон навсегда разрядился.
  -- Ну, где же ты?? Не звонишь. Я же волнуюсь! - и ее голос сразу овладел его желанием.
  -- Я еду, подъезжаю уже. Буду через полчаса... - и телефон умер.
   Ее уютная квартирка в центре города была теплой. Нет, не температурой -внутренним. Он это чувствовал. Он это знал. Знал, что она обязательно сейчас прибежит, запыхавшись, раскрывшись, потянувшись. Она опоздала только на пять минут. Подоконник в ее подъезде оказался почти метровым, он сидел на нем и думал, касаясь пальцами белых раскрывающихся уже лепестков роз. Через окно он увидел ее тонкую фигурку в джинсовом костюме и сумкой через плечо. Короткая прическа, бегущая нетерпеливая походка, и... что возникает, когда она входит в него, что получается из воздуха, или что спускается с неба - не было объяснений. Она: шаг, второй третий... по лестнице, к нему. Близкая...
  -- У меня почти ничего нет, нужно в магазин, - целуя, целуя, целуя, заботилась она.
  -- Конечно, магазин, - целуя, обнимая, целуя, дарил цветы он. - Мы же голодные.
  -- О, какие мы голодные, - иронизирует улыбкой она, чувствуя.
    
   Она поверила в сказку
   Из облаков,
   Плывущих по небу...
   Ей было просто и ясно,
   Что мир таков,
   Как он ей поведал...
     
  

II.

    
   Краем глаза он заметил несущийся слева в лицо кулак. Выставить локоть и уйти вправо, выбросить одновременно руку снизу в челюсть нападавшего казалось просто, но в поле зрения появились и другие кулаки, и локти - тяжелые, свистящие. От встречного движения не уйти сразу, если уже двинулся и пойман инерцией. Оставалось только закрываться, прижав руки к телу и ладони к голове. Их было трое. Сразу сбить, а потом добивать - спокойно, монотонно, целенаправленно - это желание угадывалось и напрашивалось по смыслу и казалось естественным сейчас даже ему. По прочерченной боли он понял, что удары прошли в ухо и по спине. Качнулся вправо-влево, присел, рванулся вбок - нога одного из нападавших по касательной резанула по макушке. Его кувырок был остановлен чей-то ногой в бок, с оттяжкой, грубо, явно на поражение и с желанием завершить все сразу. Но он опять подставил под удар свою руку, и она сразу зажглась дикой болью - наверное, перелом.
    
   Темнота ушла, хотя глаза он еще не открывал.
  -- Я сплю с другим мужчиной, - сказала она.
  -- Ну и как? - почти тут же спросил он.
  -- Ничего, - сказала она.
    
   Ее слова с образами ночи делали интересную штуку - они становились цветными и жили. Сами по себе. Образы, выстроив психованный театр теней, уже не давали думать рассудительно и расчетливо.
   Он знал, понимал, что она на все имеет право. Знал, но принять это не мог. Выходило как-то не так, не правильно. Жестко, дико и неестественно. Брать с собой это чувство неестественности он не имел права, поэтому и поехал налегке, забив себя необработанными досками крест-накрест. Если окна разбиты, то пусть хоть дом сохранится. И еще одно знание тлело фитильком в адском холоде снежной зимы. Он знал, что их дом все еще им нужен...
    
  

***

    
   Опять кулаки сверху вниз пытались попасть в лицо. Дернулся, контролируя дистанцию - вправо-влево привычным маятником - и они прошли мимо, сдирая кожу на подбородке. Тяжелые ботинки неслись в живот - пришлось принять их опять на ту же руку - боль! - но похоже перелома нет.
    
   Он позвонил в знакомую дверь. Как он ехал - это отдельный рассказ. К этой поездке больше подойдут известные строчки любимого поэта - "...трясясь в прокуренном вагоне, он полуплакал, полуспал". Поезд снова ехал в ее город с царским именем через снежные заносы; в купе было холодно, и укачивающий стук колес не давал ему очнуться от странного анабиоза.
   Он позвонил в знакомую дверь. Истерической драки с проносящимися кулаками в голове уже не было. Тени образов застыли по уголкам сознания, загнанные туда упорным желанием узнать и увидеть все целиком, как будто бы эти знания разгонят эти тенистые образы вообще или расстреляют их перед стеной плача.
   Зачем-то вынимал из кармана перчатки, желая их надеть, словно холодно было здесь, в знакомом подъезде на третьем этаже ее дома, или все еще не мог согреться после вагонных четверостиший.
   Он позвонил в знакомую дверь и сразу услышал ее легкие шаги - дверь открылась. Он хотел войти, но только прислонился к косяку двери. Или ноги не держали, или дальше пройти не смог...
   Остановился, поднял к своему подбородку белую розу, одну белую розу, которую всю дорогу из Москвы держал в руке, не надевая перчатку. Роза, которая должна была насквозь промерзнуть при минус десяти, завянуть, осыпаться, лечь лепестками под ноги - плакала крупной росою, была строга в своей величавой чистой красоте изыска и... пахла: свежестью, весной, стойкостью и непонятно откуда взявшимися силами сохранить в феврале не сохраненное раньше. О своей руке он не думал.
   Минуту назад он позвонил в знакомую дверь, а гул звонка еще стоял эхом. Он сделал шаг в квартиру и прислонился к косяку. Увидел ее глаза, смог смотреть прямо, не мигая, чувствовал, что нужно улыбнуться, смягчить, развести это эхо звонка, висевшее и не падавшее почему-то. Напряжение легко развесить сетью, выпутаться из этой сети странно тяжело. А она... она знала, как себя вести с этой ватной тишиной, которая залезла ватой в уши, в ноги, в глаза. Она сделала два шага вперед, рука легла ему на грудь, пальцы коснулись щеки, губы - подбородка, нижней губы, верхней, провела щекой, словно продолжая поцелуй к шее, прижалась.
   Шепнула:
  -- Прости...
   И еще раз:
  -- Прости.
    
   И снова удары по голове, в бок, сшибающий с ног удар в подбородок, в живот в солнечное сплетение - пропустил! - и в завершение по позвоночнику кованым ботинком с оттяжкой.
    
   Он знал, что она не отойдет, пока он не скажет что-то в ответ. Сумка в руке, дверь открыта, снизу кто-то шел вверх, тяжело ступая, и роза... роза застыла между ними: ее шипы кололи его через свитер, ее - через легкий халатик.
  -- Тебе больно... роза... исколола всю тебя.
   Она, не замечая розы и боли от ее уколов, подняла глаза, заглядывала, спрашивая.
    

***

    
   Сидя среди ночи возле кухонного окна у себя дома он накручивал, накручивал, накручивал, представляя. Вспоминал ее слова:
  -- Я сплю с другим мужчиной...
  -- Часто?
  -- Не очень.
   Он не смог спросить, как это "не очень". Сколько раз в неделю? Или сколько раз в день? Сидя на своей кухне, он представлял ее там, у себя, сидящую и курящую, также смотрящую в кухонное окно, за которым шумели автобусы и машины центральной улицы, шли прохожие. И "другой мужчина" подходил к ней сзади, обнимал, целовал в макушку, потом в ушко, как это делал он. Потом, обнимая, запускал ладони под мышки, накрывая грудки перекрестьем, захватывая большими и указательными пальцами бусинки груди, а она запрокидывала голову назад, подставляя открытые губы... а он... не он, а "другой мужчина" медленно и в то же время настойчиво впивался губами в ее губы, тут же чувствуя ее податливость и желание быть... с ним.
   Он... он ли?.. брал ее за руку и, преодолевая шутливое сопротивление, вел на диван-кровать, обнимая потом сзади, скрадывая ее всю, подталкивая и шаля губами в волосах и на изгибе шейки, вдыхая ее запах, такой родной, близкий, и горький тем, что это был НЕ ОН, а... "другой мужчина".
   Что дальше? Он закрывал и без того закрытые глаза руками, стискивал зубы, боялся закричать.
   Он опять вспоминал их разговор:
  -- И как он в сексе?
  -- Хорошо. Нормально.
  -- Ты... влюблена?
  -- Нет. Наверное, нет...
  -- А он?
  -- Вряд ли...
   "Ну и почему тогда ты с ним?" - хотелось закричать в трубку, но он молчал, чего-то ждал, не чувствуя времени и ее слез.
  -- Я очень хочу, чтобы ты приехал, - говорила она. И плакала.
  -- Прости... - говорила она. И плакала.
   И снова видения такие яркие! А окно на кухне такое черное. Темнота способна резонировать не только звуки, но и чувства. За окном мороз, пока не большой, но хрусткий. Ночь способна все усилить, а может быть и взорвать... потом. Болит сердце. Ноющая боль не дает расслабиться, сбросить уже надуманное, нафантазированное, а, главное, остановиться.
   "Ты ложись, - говорит она. - Я сейчас в ванную и... к тебе".
   Когда шум в ванной закончился, она появилась в светлом дверном проеме в одном полотенце вокруг талии, как она любит, щелкнула выключателем, прошлепала по паркету, сбросила полотенце и еще в капельках... тело к телу... до спазма в горле, до судорог, до самой невыносимой нежности... губы к губам, ноги целуются, руки застывают в наслаждении мигом дурящего мозг счастья, а по коже поднимается где-то там рожденный внутри... внизу... озноб удушающего удовольствия!
   С "другим..."
   А дальше. А дальше, сброшенное в пропасть счастье, раздавлено проникновением плотью в плоть, видением дикости со стороны, наблюдением за движением. И только? Нет. Два близких тела были красивы в игре полутеней и света фонаря из не зашторенного окна. Они были медленны, сначала, притаившиеся и не желающие вспугнуть тонкость первых минут, потом, как на качелях, раскачивая маятник равновесия, готовились подхватить движение вниз, вместе, вдвоем. Как будто собираясь прыгнуть с шаткого подвесного мостика в бурлящий поток внизу.
    
  

***

    
   Странно так. Разговор пульсирует. Может ли так быть? И повторяется по кругу. Думается словами разговора и отвечается словами разговора. Как будто других слов нет, и мыслей нет, и трубку у уха ощущаешь только из-за поднятой руки.
  -- А почему не влюблена?
  -- Не знаю.
  -- А кто он?
  -- Наш технический директор.
  -- Все-таки, у меня интуиция, - странно, но улыбается он.
  -- Я хочу, чтобы ты приехал... знаю, что это нелегко, но...
  -- ...
  -- Я знаю, тебя невозможно обмануть, поэтому и не могла не сказать.
  -- ...
  -- Тем более что ты знаешь и чувствуешь меня, как никто другой.
    
   Первый же полностью пропущенный удар пришелся в висок. Темнота набежала, как будто накрыли черным покрывалом. Или посадили в мешок. Последнее было точнее. Остальные удары преобразовывали и его самого в мешок...
    
   Технический директор. Работа в одном офисе. Как хорошо видеть и постоянно чувствовать рядом близкого человека! Особенно, если ночи такие... Если при виде друг друга хочется переглянуться незаметно и улыбнуться, сдерживаясь и думая "только о работе", вспоминая при этом какие-то мелочи и приятные мгновения, известные только им двоим. Иметь тайну для двоих - не это ли, ради чего стоит жить? Столько поводов прикоснуться, дотронуться, испытав при этом приятное томление и знание того, куда это может завести. Ведь этой ночью, всего каких-то пять часов назад эти нежные губы ласкали его тело, забираясь иногда в такие места, откуда один путь - на эшафот страсти часов на пять!.. снова, с повторениями и поклонами бегущему времени на удержание и остановку. И когда они опускались вниз, взлетев перед этим немыслимо высоко, так жестоко... ТАК ЖЕСТОКО!.. думать о каких-то проектах, монтажах и сертификации нового персонала! Просто встать сейчас у нее за спиной, почти касаясь нежного, светящегося ушка, и, заглядывая в бумажки, чувствовать ее тепло и такой легкий, но убивающий волю запах. Украдкой, когда вдруг в коридоре офиса никого не окажется, склонившись с улыбкой, ткнуться губами в волосы, в ушко, целуя и слыша:
  -- Ну, ты что? Увидят же... - и взгляд потемневших глаз, в которых уже скользит истома кошки от проникновения в память ночи всплывающего наслаждения.
   А обеденные перерывы! О, эти обеденные перерывы. Так сбежать незаметно пораньше и вернуться тихо, чтобы никто не искал и не связывал воедино их приход поодиночке. А позже пусть связывают - все равно, точно сказать никто не сможет, а то, что происходит в ее маленькой уютной квартирке, которая очень удобно и близко расположена от офиса, будет тайной только их, их собственностью, их блаженным переходом от обыденности к празднику. И соседка уже говорит ему спокойное "здравствуйте", и даже кот, рыжий, тигровый, ласковый к своим и когтистый к чужим, принял его и устраивается на коленях, когда они, усталые, молча или тихо переговариваясь, кушают быстро приготовленное за круглым столом.
    
   Холодно. Чай остыл. Время пролетело незаметно. За окном кухни все та же ночь. Спит ли она? Как она спит? Так, как она любит - на животе, голая, подтянув одну ножку вверх, раскрыв всю себя, доверившись тому, кто рядом с ней, кто смотрит на ее доверчивость и может спокойно провести ладошкой по низу спины и дальше, повторяя все изгибы и ложбинки, продолжить по внутренней стороне бедра... и увидев гримаску во сне, прижаться к ее теплу, накрываясь вместе одеялом.
   Он набирает и отсылает ей смс: "Тебе тепло?.."
   Ее телефон включен, смску получила, но не ответит. Он знает это. Пусть поздно - 00.30... она прочитает, но не ответит. Потому что, она знает, что в этом вопросе. Потому что, ответить нечего.
    
   Ему было все равно, какой он, кто... пусть технический директор.
  -- Он заботится обо мне, по-своему, - вспомнились ее слова.
   Нет, никаких неприятных чувств, ненужных ассоциаций, не было желания обосновать все логически. Было одно. Казалось, что уничтожается память счастья, накопленного за все эти годы. Кто-то крал эту память, запихивая ее отрываемые части рукой в черной кожаной перчатке в какой-то темный душный мешок, спеша украсть побольше, хватая наиболее яркое и близкое.
   Вот, запихнул слова "я тебя люблю", которые он сказал ей летом, в одной из проток Днепра, на пляже, купаясь, шепотом на ушко. Сказал так, что она задохнулась от неожиданности, растерялась, судорожно сжала его руками, целовала. Они стояли почти по грудь в воде, целовались, доводя себя до изнеможения осознанием.
   Вот, первый их Крым - санаторий с редким названием "Украина". Тогда в не сезон еще полупустой корпус почти у самой воды: тишина внутри, море и чайки снаружи, ветер с йодистым запахом, постоянная нежность руками, губами, глазами. Легкость, с которой делалось все: когда они, напившись текилы, в один из первых вечеров, вернувшись в номер, решили посидеть на балконе со свечами и бутылочкой шампанского, а плетеной мебели так им и не доставили, он перелез на уровне третьего этажа на балкон соседнего номера, пока еще пустого, и они украли два креслица и стол. Он передавал, а она принимала, при этом громко смеясь и крича друг другу: "Тише! Ну, тише же ты! Сейчас поймают!" Луна светила ярко, море было спокойное, цикады скрипели, и было до ужаса хорошо.
   Второй, третий, четвертый... ненасытная рука в перчатке все успеет запихнуть в мешок. И танец на палубе прогулочного теплоходика под челентановскую "Confessa" после пива и слов в глаза о многом. И поле маков где-то посреди южной степи: огромное красное поле, и они, почти купающиеся, одурманенные яркостью и блаженным шепотом извне. А купание в святом источнике женского монастыря в центральном Крыму - почти покрестились по второму разу. И он почти знал, что она загадала, когда трижды с головой погружалась в студеную темную воду.
    
   И опять драка с предсказанием. Кулаки наваливаются со спины, лупят по затылку. А защищаться и даже уворачиваться почему-то не хочется. Удары стихают. Даже им, мистическим иноходцам в черных кованых ботинках и масках на лицах не интересно бить, когда не защищаешься. Он вдруг понял, что бой идет по иным правилам, чем драка в темной подворотне.
    
   Внутри стиралась память счастья, накопленного за эти годы. Кто-то крал эту память. И только сейчас он понял, что это был он сам.
    
  

***

    
   Он знал, понимал, что она на все имеет право. Знал, но принять это не мог. Выходило как-то не так, не правильно. Жестко, дико и неестественно. Брать с собой это чувство неестественности он не имел права, поэтому и поехал налегке, забив себя необработанными досками крест-накрест. Если окна разбиты, то пусть хоть дом сохранится. И еще одно знание тлело фитильком в адском холоде снежной зимы. Он знал, что их дом все еще им нужен.
    
   Он позвонил в знакомую дверь. Как ехал - это отдельный рассказ. И если кому-то когда-то это будет нужно, вспомнит и расскажет. Он хотел войти, но только прислонился к косяку двери. Или ноги не держали, или дальше пройти не смог...
   Она сделала два шага вперед, рука легла ему на грудь, пальцы коснулись щеки, губы - подбородка, нижней губы, верхней, провела щекой, словно продолжая поцелуй к шее, прижалась.
   Шепнула:
  -- Прости...
   И еще раз:
  -- Прости.
   Он знал, что она не отойдет, пока он не скажет что-то в ответ. Сумка в руке, дверь открыта, снизу кто-то шел вверх, а роза... роза застыла между ними: ее шипы кололи его через свитер, ее - через легкий халатик.
  -- Тебе больно... роза... исколола всю тебя.
   Она, не замечая розы и боли от ее уколов, подняла глаза, заглядывала, спрашивая.
   И он улыбнулся.
    
    

III.

    
   "Она, не замечая розы и боли от ее уколов, подняла глаза, заглядывала, спрашивая. И он улыбнулся", - дочитал я листки, которые мне подсунул Олег, а сам дальновидно отошел к барной стойке. В этом подземном кафе, расположенном под перекрестком центральных улиц города и периодически сглаживающем наше перманентно-стрессовое состояние своей зелено-золотой стильной расцветкой скатертей и штор, мы с Олегом периодически встречались. Разговаривали, пили что-то, всегда разное, по настроению и необходимости, не сдерживались в оценках, эмоциях и проявлениях,- своеобразный психоневрологический диспансер для двоих. Причем, врачом мог быть любой из нас. Кому нужнее, тот и срывался. Сейчас врачом был явно я. Читал этот не совсем профессиональный текст, выкраивал мысли из чувств, а не наоборот. Чувств Олежа уже наковырял.
   Я прочитал, вернее, почти скопировал в свой мозг расплывающиеся строчки, понимая, что это не конец рассказа, понимая, что поставить точку Олегу здесь явно не получится, что образы, нападающие на людей, за последние несколько суток живут сами собой, что накопившееся выплеснуто, желание и разум, поменявшись местами вначале, теперь соединились в одно целое и преследуют Олега, делая его мысли туманней Туманности Андромеды.
   На вопрос Олега - "Вот ты скажи, ты отправил бы это... это... ей?!", - я ответил бы, не задумываясь: "Отправил бы!". А если бы задумался, если бы принес к тому же написанное - по журналистской привычке? - кому-то, пусть и своему другу, понял бы, что это разум начинает обычные разборки с чувствами от "распилить" до "четвертовать и разбросать по мусорникам". А это тупик.
   Я поднял глаза на Олега, все еще стоявшего за стойкой. Он заметил. Сейчас придет пытать. А я? Вечно ратующий за чувство, а живущий по разуму, практически всегда избегающий "судных дел", должен что-то ответить ему. Могу не отвечать, но, внутри, чувствовал, что должен.
   Олег последним глотком допил виски, подошел к нашему столику и молча сел. Зашипела зажигалка. Отвлеченно заскользили колечки дыма. Мы молчали, настраиваясь. Друг на друга. Заново. Так уже было, раньше, всегда, по несколько раз за вечер. Тишина в кафешке раскроилась какой-то восточной мелодией: танец живота, кальян, душистые пряности, призраки из мыслей, а может призрачные мысли. "Будем опиум курить..." Внутри успокаивалось, несмотря на прочитанное. Так всегда было с Олегом. Мы молча смотрели друг на друга, курили, делали маленькие глотки минералки, и когда-то там, где-то там, на десятой затяжке явственно слышался щелчок замка внутри. И все расслаблялось: затянутое, зашнурованное до поры до времени перебинтованное.
   Щелкающее устройство я представлял себе похожим на центральный нагрудный замок летчика; при нажатии на круглую блестящую металлическую кнопку на груди, отстегивалось все: снаряжение, вооружение, парашют. Ощущение было, словно кто-то ударял по груди - и все освобождалось, улучшалось, забывалось. Я слышал - в паузе между музыкальными восточными шарадами отчетливо прозвучали два щелчка.
   Официантка Люба вовремя принесла две порции виски и кофе. Скользнула взглядом по нам, и молча отошла, что-то поняв.
  -- Ты знаешь, а я уже отослал, - глухо сказал Олег, не поднимая глаз. - Не надо было?
   Я затянулся сигаретой, потом вмял ее в пепельницу, снова заводясь.
  -- Утром пришла от нее смс, - продолжил Олег и снова хлебнул из бокала. - Всего несколько слов: "Так лучше, чем молчать. Но больно".
   Мне оставалось только слушать.
  -- Я не ответил. Нужно было работать, делать много всяких мелочей, ненужных... разговаривать с выпускающим, отвечать пристающему стажеру, редактировать материал. Сам знаешь. Когда посмотрел на часы, было уже 14.30. Запустил "аську"... - Олег поднял глаза, поставил бокал на стол, потер лоб двумя руками, снова взял бокал, хлебнул. - "Не могу сегодня говорить. Не смогу. Извини" - написала там она.
   Эти паузы. Что-то хотелось сказать, и от этого странного усердия каждое мое возможное слово было с какой-то нарочитостью, фальшивым. Оставалось молчать и морщиться, перебирая листы на столе.
  -- Не задумываясь, набираю ее номер с обычного телефона. Этот дурацкий шум редакции вокруг... мешал, - продолжал Олег. - Отвечает мужской голос. Кладу трубку. Руки сразу немеют, представляешь? В голове пустота, сердце застучало, и мыслишка - это он! Что-то случилось явно. Наташка никогда свой телефон чужому не отдаст. Наташка в таком состоянии! Понимая умишком, что это мои дурацкие строчки, моя искусная писанина о... своих безумствах так могла подействовать.
  -- Не такие они дурацкие.
  -- Прочитав, она плакала, думала, искала выход, - не слышит меня Олег. - И пошла к нему. Благо, что все рядом. Офис один.
   У Олега виски в бокале закончился и он закурил. Снова привычно зашипела яркая струйка, и дымок заскользил за музыкой. Enigma была как дым...
  -- А к кому ей идти? - скользнул Олег пустым взглядом вокруг, как будто ища выход. - Она ничего не рассказывала, не объясняла, только сказала ему, что ей сейчас плохо, что она не может так, не хочет. Так же, как мне. Только я не сразу понял, а он... а он рядом там - надежный мужчина - забрал ее в машину и везет. Да, в трубке шум дороги был. И раздраженный мужской голос. Дико раздраженный, даже сердитый.
  -- Ты это все представил? - спрашиваю я, пакостя чувству.
  -- Нет. Я это все видел, пока звонил.
  -- А не слишком...
  -- Телефон долго никто не снимал, - перебил Олег, забирая мой виски и хлебая от души. - Потом мужской голос: "Да!", и я положил трубку. Потому что она не хотела, наверное, разговаривать, а он ответил за нее. И я понял, что если все так, если она уезжает сейчас там с ним, с этим техническим директором, то я ее теряю. Совсем. Все теряю. Конечно же, снова снимаю трубку, давлю на клавишу повтор. Снова долго слушаю гудки. И снова мужской голос. "Да!" - слышу я жестко и грубо. "Здравствуйте..." - это я со своей вежливостью. "Что?!" - снова слышу возмущение в трубке, все еще шум машины и какой-то разговор фоном. "Добрый день!" - повышаю я голос, не понимая ничего от всего, что внутри. И он кладет трубку.
  -- Не иначе ты его очень разозлил. Своей вежливостью.
  -- Он же видит по дисплею, кто звонит, думаю, и конечно разговаривать не хочет. Поэтому получился хороший содержательный разговор. Информативный. И слышно и видно. У меня сердце стучит, выпрыгивает. Уверен полностью и целиком, что я ее потерял. Безвыходная ситуация. Ничего не сделать. Черт! Дурость полная и без вариантов. Ожесточенно начинаю жать на клавиши своего мобильного - пишу смс. Что пишу?! А что писать? Что пишут. Уговаривать? Кричать? Просить?! Разбивать телефон о стенку. Последнее интереснее, но малоэффективно. Набрал: "Наташка, возьми трубку!!!!!" Отвечает: "Звони на мобильный". Ожесточенно думаю: "А я куда звонил? На мобильный. Решила взять трубку? Наверное. Решила взять трубку". Начинаю звонить с обычного телефона: нажимаю клавишу повтора снова на офисном - конечно, зачем свои деньги тратить. И тут! До меня! Начинает! Доходить! Я звонил до этого не туда! Не Наташке! Не моей Наташке, а какому-то левому мужику, который явно сидя за рулем своего долбанного джипа, каждый раз видя чужой заграничный номер, бесился, давился злобой, но все-таки отвечал, рискуя врезаться в сугроб или встречную машину на заснеженной дороге. Благородный! Похолодели руки, затылок, заныло в солнечном сплетении - это облегчение так действует, думаю, или пора в психушку?! Набираю номер заново, сверяясь с каждой цифрой, проверяю дважды, а самого так и распирает от счастья и понимания, что... Гудок! Гудок! И внимательный, немного грустный, но такой родной ее голос: "Привет, мой хороший. Как ты?"
   У Олежи выступают слезы на глазах. Настрадался, бедный. Допивает мой виски, берет чашку с кофе, делает рефлекторный глоток, и я понимаю, что ему сейчас все равно, что пить.
  -- Я молчал. Видел свое счастливое отражение с телефоном в стеклянном шкафу, улыбался и молчал. Горло перехватило, но было так легко. Сразу, Сереж. - Он впервые посмотрел мне в глаза более-менее разумно. - Я смотрел в стекло офисного шкафа, медленно закрывал и открывал глаза, и также медленно, как филин, крутил и покачивал головой, освобождаясь от навязчивой... глупости. И каким мелким оказалось то, что еще недавно, трое суток назад занимало мой бедный мозг на все сто процентов! Да пусть все в тысячу раз будет хуже, пусть я узнаю еще какую-нибудь дикость или небылицу, пусть мне будет трижды больно или трудно, пусть, но только, чтобы я мог слышать ее голос! Именно этот голос: нежный, доверчивый. И, знаешь, любящий, не смотря ни на что. Это чувствуется, ты знаешь, Сереж.
  -- Ну, тебя и понесло, Остап Ибрагимович!
  -- Не глупи. Я еще и не то сейчас скажу. Теперь можно многое, - пряча глаза в дым, говорил Олег. - Я и ей сказал: "Теплая, ты знаешь, а я сейчас так испугался! По-настоящему, испугался..."
   И я ему верил. Он на самом деле очень, очень испугался.
   Потом мы сидели молча. Слушали Enigma. Растекались, делились чем-то. Наверное, пониманием. И я, обманывая себя, еще думал, что нужно обязательно отправить написанное Олегом, потому что, зная его, понимал, что рассказанное сейчас им здесь или сочиненная блажь, или паническая правда, которая как может быть, так и не может быть никогда.
   Я все еще думал, додумывал: "Зачем отправлять? Пробить "стену плача"? Оставить за порогом растерянность, задабривая некие легкие мыслишки и строго определенные мысли, которые гонялись в глупой сейчас голове Олега по кругу друг за другом, требуя от его Наташки полного, открытого, повинительного!.. чувства, а от него самого - осознания свершившегося по важности и по нужности или вредности для обоих. Опять разум. Опять крещение и истязание благостью чувствования в этой жизни. Кретинизм, не позволявший жить свободно". 
  -- Отошли, Олежа, - сказал я, надавливая.
  -- Хорошо, завтра, - после стойкого молчания "в никуда" сознался Олег. - Ты знаешь, отошлю еще и потому, что надеюсь, что обратной волной накроет и меня самого.
   Олег усмехнулся рассеянно, крутя в руках уже пустой мой бокал.
  -- ...выточит чистые хрусталики живого, но притаившегося, подставит солнцу, - перебирая буквы, как четки, задумчиво продолжил он, словно древнеиндийскую мантру.
  -- Эгоист ты, друг, - сказал я, скручивая белые стандартные листы с буковками в трубку. - И виски мой выпил.
    
   Продолжение, как и жизнь, обычно заканчивается неожиданно.
  
  
   2006 г., февраль

Пробуждение

  

1

  
   Сон. Кожа... замок... движения. Будильник. И все как обычно.
  

***

  
   Фильмы, как и жизнь, все чаще становятся похожими на компьютерную игру. Спасение - в снах. Звук электронного будильника рисует перспективу.
  

***

  
   Кошки не любят, когда ими командуют. Кто из нас видит в темноте? "А я вижу", - говорит кошка, жмурясь. Чем отличается женщина, принявшая решение, от всех остальных? Женщина становится свободной. Женщина осознает, что всю жизнь до этого она провела в клетке. Жить независимо и без страха - вот что может сдвинуть глыбу повседневности с дыхания думающей, чувствующей, желающей жить женщины.
   И все?

***

   Почему так важен звук? От смысла слова или от тембра. От смысла или от вибраций.
   Что отличает обычного гуляющего типа от... интересного для женщины? Что отличает? Что? Координация смысла. Чувство исключительности именно с ним. Интуиция пути. Предвидение следующего шага.
   Кошки. Ведьмы. Женщины. Раздвоенная личность женщин. Что сидит в них еще? Что? Непокорность и необузданность от природы. Протест от интуиции. Неподчинение правилам и следование собственным желаниям. Это свобода. Свобода принятого решения. Жизнь в клетке - это обычность привычки. Свобода - это награда. Награда за решительность, за умение соединить чувство, мысль и интуицию.
  

***

  
   Кошка так почитаема в Египте. На Востоке. Отчего? Образ женщины-кошки растиражирован. К нему привыкли, стали отождествлять гибкость, хитрость, свободолюбие, чувственность, чуткость, мягкость, уютность, теплоту кошки с именем женщины. Человеку дается ровно столько, сколько нужно, чтобы отличаться от зверя. Остальное - от желания кем-то стать. Египетская "мау" - кошка храма. Если кошка вселяется в обычную женщину, то добавляет ей гордости и уверенности.
   Красивый образ?
  

***

  
   Хотела быть художником. А работала дизайнером в рекламной компании. "Ты у нас самая талантливая", - говорили ей. И она довольствовалась этим. Пока не стала кошкой. Она решила жить, а не...
   Мы считаем важным сохранить то, что вокруг, цепляясь за будильник по утрам, за натягивание одеяла на глаза - не-видеть-бы-это-утро!, за маршрутку, обдавшую сапожки грязью на остановке, за пот и сопли внутри нее, за кофе-бутерброд-оставшиеся-на-кухонном-столе, за успеть-не-опоздать-выглядеть-не-потерять-соответствовать-не-обидеть.
   И что дальше?
  

2

  
   Трудно вспомнить то настроение, которое вселилось и саднило в душе все это время ожидания поездки. Набралось много всего, которое теперь росло и билось в сердце, заставляя его сжиматься, замедляться. Ждать, ждать, когда можно будет облегчить себя и вымести все лишнее, тащившееся вслед тяжелыми шагами с мыслями безысходности по кругу и видениями из прошлого.
   Ростов. Раннее утро. Пугающий туман. Междугородний автобус "Вольво", почти пустой, длинный, устаревший для Швеции и пригодившийся в Украине, карабкающийся теперь вверх по шоссе в России. Место номер один в нем. И какое-то вдруг опустившееся успокоение и уравновешенность процессом движения, настроением пути.
   Авария на подъезде к Ростову. На склоне. Девятнадцать машин. Смотришь и видишь, что жизнь тщетна и так мимолетна своей непредсказуемостью и незащищенностью, что уйти из нее - ничего проще.
   Встреча с Лиской в день приезда в Ростов не состоялась. Переговоры буквами на мобильном экране. Огорчение. Темнота за окном. Расслабление с друзьями под бутылочку водочки. И перенос на завтра прикосновения. Сердце все еще сжимается, нервы под горлом, не рассасывающаяся боль в груди.
  

***

  
   Жду Лиску на вокзале, и ожидание встречи пульсирует. Кошка Лиска. Наверное, бывает.
  

***

  
   Странно, еще день назад рабочая загруженность не давала поднять голову, а сейчас крылышки растут. Не то, чтобы летать над бренностью. Бывает. Желание самое обыкновенное. Но еще и чтобы цвет был белым. И клубилось бы вокруг для поэтической сублимации. Закрывало мелочи, чертило контур главному. И день сегодня почти понедельник, и офис без меня там стал пустым - до сих пор, был настолько полным, что эхо от вскриков заведенных чем-то менеджеров кидалось на стену, отскакивало и рассыпалось горохом со звуком "ш-ш-ш". Стать ангелом за миг до столкновения со встречным, вынырнувшим из тумана гудящим лесовозом.
   Откуда здесь лесовоз?
   Тихо. Почти. Глюкоза просит "ты прости меня, малыш...". Сонность. Не сонливость, а сонность. Бывает, когда уже спать не хочешь, а... переспал, кажется, со всеми вокруг.
   Прошедшие праздники - гибель для работы. Поэтому я в пути.
  

***

  
   Слушаю. Ты говоришь - слушай, я слушаю. Много чего рассказала. Интересно.
   А... сразу вопрос, можно? "Отчего вокруг тебя такая таинственность?" И слушаю дальше. Хорошо, что я от тебя уехал. К кошке Лиске.
  -- Я говорю, что кроме нас двоих нет ничего больше, важнее, интереснее. Все - пополам, на двоих, друг для друга. Нет, я не собственница. Честно говоря, ругаю себя за это. Надо бы быть жестче, неприступнее, меньше показывать чувства...
  -- "Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей", - говорю, оправдывая всех мужчин вместе с Пушкиным. - Все пополам, на двоих, друг для друга - не идеализм ли? Идеальность, как цель, как стремление к совершенству, - это я пойму. Но это почти не встречается. Почти. Хорошо, что ты не собственница. И не меняйся.
  -- И как можно меньше показывать чувства?? Разум наш и так все попрятал! Куда уже больше?! А Пушкин не зря говорил не "больше", а "легче". И он, скорее всего, оправдывал не мужчин, а женщин.
  

3

  
   "...самое главное, чтобы любимой была женщина, чтобы любили ее, а от нее достаточно того, чтобы она позволяла любить себя. Я не понимаю этого и не принимаю. Мне просто необходимо любить самой", - говорила ее любимая учительница. - "И скрывать, выдавать ограниченными порциями это чувство я не умею. Какой уж тут эгоизм..."
  -- Да, учительница твоя знаток женской доли и не идеалистка. Она имела ввиду, что если, не дай Бог, придется выбирать любить ли самой или позволить любить себя, всегда выбирай второе. Не будешь несчастной. Как правило. Тут выбор за мужчиной. И я выбираю первое.
  -- Она в своих словах шла от чувства, а не от разума. Разум-собака свою кость всегда отберет. А чувству помочь нужно. Но я так не смогу. Прощай мой друг! - шутит она. - А ревность? Я не ревную, когда уверена в себе, когда мне говорят о том, что я нужна. Говорят, именно говорят, потому что самая обыкновенная я - ушами люблю. Знаешь два слова для мужчины-котяры, который не может без приключений? "Молчи и говори". Молчи обо всех других женщинах, а говори только о той, которая рядом. Все. Пользуй.
  -- Да, это так, я знаю. Всегда лучше слышать, то, что хочется и не знать того, что все испортит. Мужчина должен быть таким. Щади свою женщину, и она будет любить тебя всю жизнь. Уши женщины так устроены, что, если она любит, все равно услышат то, что ей нужно в этот момент. И даже, когда не любит, но пытается полюбить. Женщина движется к любви своей не так как мужчина - по прямой, расшвыривая и расталкивая. Она идет "вымащивая путь мостками", потому что ей чудится болото внизу... или быстрая река. Мостки - это слова, подтверждающие ее движение. Как шест, пешня. Ей необходима твердая почва под ногами. Хотя бы для одного шага.
  -- Для меня важно не как мужчина на меня смотрит, не во взгляде дело. Дело в том, что глаза излучают. Желание льется.
  -- Ты видишь желание? Расскажи как. Чувства не всегда в глазах. Они в прикосновениях, в руках, в губах, в волосах.
  -- Получается, что лучше не смотреть и не думать. Кто-то сказал, что "любовь - это влюбленность плюс разум". Осознанная влюбленность, закопанная корнями в землю. Чтобы прорости. Чтобы родить прочный ствол. Странно.
  -- Цинизм разума в том, что он использует чувство. Желание лучшего в мелочах.
  

***

  
  -- Поэтому и говорю я, что не каждый. Потому что не каждый умеет любить. Это сложно и часто больно. Не каждый способен допускать боль по отношению к себе, любимому. Ты понял, о чем я?
  -- Все-таки, боль. А ты спрашивала, почему "обязательно боль". Вот поэтому. Потому что чувство рождается через боль, и умирает через боль. Как и человек в этом мире. Быть умной - это не награда женщине, это наказание. И не принижай свой ум. Тебе же не так легко, как кажется многим со стороны.
  -- Кроме шуток. Было бы очень смешно, если бы не было так грустно. Какой же надо быть дурой, чтобы быть умной, и какой же надо быть умной, чтобы быть дурой!
  -- Значит, наболело. Чувствуется. Я правильно сказал вначале - ты права. Любовник становится другом - это естественно. Друг же любовником - не всегда. Дружба, она такая, самодостаточная. Да и путь все равно к дружбе через любовь, а к любви - через дружбу. Мимо не пройдешь.
  -- Про дружбу разговор отдельный. Разве можно быть просто друзьями, если они хотят друг друга, до дрожи и искр? Зачем запрещать себе то, что хочется, ради дружбы?
  -- Чаще дружбу уже потеряли, а к любви не пришли. Посредине, на перепутье, так и остались. Двадцать испорченных "дружб" на одну найденную любовь...
  -- Философ.
  

***

  
   Ты, скорее всего, уже вернулась из московской командировки. Писем тебе написали мужчины два товарных вагона - ты же дала объявление в Интернете. Теперь и ночи не хватит, чтобы всем ответить. Но, надеюсь, что ответишь. Никого не пропустишь. Твой разум по пути через неверную трясину порочного интереса тебе поможет.
   Ты уже забыла, в каком городе живешь. Ездишь-ездишь. Ты хоть и дикая временами, но предсказуемая. Тебе не взлететь. Злость? Наверное. Твой компьютерный возраст колеблется между 22 и 27. Хотя на самом деле тебе 30. Ты маленькая для внешнего мира, ты взрослая для внутреннего мирка, включая работу, остановки, магазины, выставки, салоны и макияжи, которые по ночам и утрам не исчезают, а только блекнут, как будто на вчерашнее накинули вуаль из паутины - невесомую, незаметную, но существующую. Твои кусочки-записочки - это тоже твой мирок, это интересно. "Собирай себя по частям", помнишь? Я тебе говорил, что ты разбрасываешь себя по пути. А возвращаться назад времени потом не будет, да и не захочешь. Ты же "ездишь-ездишь". Теряешь цельность, приобретая видимость движения вперед. Интересно читать будет позже. А ты себя в прошлом не видишь. Позиция. Имеешь право.
   Но ты молчишь. Или тебя уже нет. Я понимаю. Понимаю, что писать не хочется, хочется жить. И правильно. Одиночество - к написанию. А пока крутится все вокруг - лучше не подбирать написанное.
  
  

4

  
   Мне кажется, что я тебя знаю. Странно. Сидя на месте номер один в старом пропахшем дорогой автобусе "Вольво", мне даже во сне не хочется говорить "я тебя знал".
   "Ничего странного нет", - ты бы ответила. "Ты меня, и правда, знаешь. Даже если ты будешь не со мной, ты все равно меня знать будешь. Мы даже не успели стать с тобой по настоящему на "ты", прожив эти долгие-долгие годы, обмениваясь впечатлениями от прочитанного, читая: я - твои рассказы, ты - мои записки. А это уже о многом говорит. По нескольку часов секса ночью - а желание беречь минуты отдаления возникало, как награда за неистовство и самоотдачу".
  -- Да, интересные ответы. Спасибо.
  -- Приятно, что ты нашел их интересными. На самом деле это был некий экспромт. Я просто на работе выключила мозги и включила сердце. Оно-то и отвечало.
  -- Да вот, да вот, да вот. "Когда кроме нежности Его глаз есть только отражение Меня в них..."
  -- Я имела в виду, что кроме нас двоих нет ничего больше. Все - пополам, на двоих, друг для друга. Я ж не собственница. Говорю так и одновременно ругаю себя за это. Надо бы быть жестче, неприступнее. Счастье не любит, когда его отпускают. А за "чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей", я бы Пушкина на дуэль вызвала. И обязательно попала бы в его сердце. Взглядом своих синих глаз. Смеюсь. Моя классный руководитель всегда говорила, что самое главное, чтобы любимой была женщина; чтобы любили ее, а от нее достаточно того, чтобы она позволяла любить себя и... привыкла бы это делать постоянно, закрыв свои чувства на замочек, ключ от которого выбросила в глубокий омут заповедного лесного озера. Я не понимаю этого и не принимаю. Мне просто необходимо любить самой. И скрывать это, выдавать ограниченными порциями свое чувство я не умею. Какой уж тут эгоизм. Отсюда и отношение к ревности. Я не ревную, когда уверена в себе, когда мне говорят о том, что я нужна...
  

***

  
   Маленький принц под водопадом, отражающийся в пламени свечи. Сказки и не надо писать. Сказки сами пишут себя. Если сказками называть мечты, то ты не права. А если сказки - это нечто отвлеченное, то тем более. Может быть, ближе к середине лета все твои коротенькие записочки и мысли, прежде чем захотят пожухнуть и опасть по-осеннему, смогут обрести форму и завершенность. А пока... Пусть себе летают! Пиши. Теперь можешь еще и мне.
  
  

***

  
   Обязательно напишу, о-бя-за-те-ль-но!!!
   А вторые впечатления от прочитанного будут полнее. Поэтому не выкидывай, нанизывай. Как листочки. Зелененькие. Это я сказки писать не хочу больше, а на письма я отвечаю.
  

***

  
   Точно, знакомый вариант. Пишешь-пишешь, спешишь отправить, не сохранив. А этот прожорливый инет-тип, ррраз! И съел. Обидно и пусто. И не соберешься сразу же повторить. Рррр! рыча, и кляня весь белый свет, Шутника и... других, кто попадется под руку. Обидно, что никто уже не узнает то, что хотел рассказать. А очень бы хотелось узнать, что ты там тогда написала. Именно тогда. Когда ярки и свежи чувства и ощущения от прочитанного и продуманного в ответ. Может, вспомнишь? У тебя же хорошая память на ощущения.
  
  

***

  
   Ты уже знаешь, как зовут шелест листвы. Ты уже знаешь, как зовут летний порыв ветра августовским вечером. Ты уже знаешь, как зовут первые капли дождя, стекающего по зеленому листку, сплошь исчерканному буковками и кляксами жизни. Скромно приседаю в реверансе. Приятно познакомиться!
   И ответ на твою анкету я получала. И ответ тебе честно писала. Только проблема в том, что ты его не получил. Я даже знаю почему. Писала я его долго. Отправила, спеша закончить, и оказывается, что время "кушать душу" наступило. Интернет и откусил. Все, что было написано. Находилась я в это время на работе и рабочие процессы меня полностью поглотили. Переписывать ответ не стала. Понадеялась на "потом". Знаю же, что лучше отвечать сразу, иначе никак не найдется времени потом. Получился очередной мой листок: выписался и выбросился. Извини меня, пожалуйста. Так получилось.
   Срочно отправляю этот листочек, а то опять все сотрется. И настоящее станет прошлым быстрее, чем в жизни.
   Хорошего настроения!
  

***

  
   Такое впечатление, что ты мое письмо не получила. А если получила, то выкарабкаться тебе из прошлого просто не хватило сил. Подтверди, что получила одним "да" в replay. Буду знать, что так и не узнаю, как зовут тебя.
  
  

***

  
   А лесовоз оказался не призраком. Только я на месте номер один в старом автобусе "Вольво" проехал место Х во время Ч на пять минут раньше. Утром сообщили в новостях, что на подъезде к Ростову из-за гололеда и тумана в крупной аварии пострадала 21 машина. Пятеро погибли, одиннадцать ранены.
  

Странный сон

  
  
   Ночью снился сон. Странный. Знал, что собирают не только меня. Получил билет от Проводника...
  

***

  
   Проводник был серым. Не белым, не цветным, не черным. Безликим. Как будто на нем постоянно был капюшон. Он встретил меня на улице, молча передал билет на двоих. Потом сопровождал к дому, старому дому в центре города. Я шел впереди, словно знал дорогу.
   Зашли в подъезд, дальше - в тускло освещенную комнату. Серые стены, сырость. Стояли какие-то парты, табуретки. Я остановился в центре комнаты, впервые неуверенно оглянулся на Проводника. Он отошел от меня шага на три-четыре, словно отстраняясь. Справа в темном углу была дверь. Возник шаркающий звук, потом он стих. Дверь распахнулась.
   За ней свет и темный силуэт женщины, грузной, пожилой. Свет слепил, не давал рассмотреть лицо. Да и было ли оно? Протянутая ко мне рука была длиннее обычной руки, и удлинялась дальше. Ладони у нее не было. Казалось, это были только пальцы, держащие медальон в виде луковицы из янтаря. Понимание того, что медальон был ключом для перехода, возникло не из чего. Я только протянул руку к медальону, и пальцы, фигура, шарканье - все исчезло.
  

***

  
   Я стоял возле стены. Парт уже не было. Проводник опять был позади меня, но близко. Теперь уже близко. Он положил правую руку мне на плечо, а левую вытянул вперед. Медальон сам выкрутился цепочкой к его руке, напрягся, вырываясь. И я его отпустил. Проводник сделал два шага вперед, опустился на колено, приложил медальон к стене у самого пола и под медальоном сразу возник свет. Потом свет разошелся прямоугольником форточки, а через секунду это был уже небольшой проем, в который можно было пройти пригнувшись. Я видел, что стена никуда не исчезла, была на месте, такая же серая, окрашенная дешевой темно-серой масляной краской. Смотря в проем, я видел ярко освещенные стены другого коридора: бежевые, нереально гладкие, матовые. Как только проход открылся, вокруг расползлась ватная тишина. И воздух повис.
   Проводник ждал, и я понял, что снова должен был идти первым. С шагом внутрь появилась дискретность движений, как будто нас освещала стробоскопическая лампа-вспышка. Только она влияла не на глаза, а на сознание. Три движения и все: начало коридора, его центр (хотелось потрогать стены!), и уже другое помещение, оказавшееся другим коридором, только намного он был больше, светлее и шумнее. По нему двигались пары, мужчины и женщины, одетые по моде конца 19-го века: мундиры, фраки - у мужчин, широкие, почти бальные платья - у женщин. Откровенные декольте, драгоценности, веера. Движения у всех медленные, несколько заторможенные, приторно учтивые.
   Когда делал шаг в продольный коридор, ощутил сам переход: показалось, что врезался в растопленное масло, не жидкое и не плотное, хочешь плыть, а не можешь. Даже стало труднее дышать. Может быть оттого, что я тогда был уже в тугой фрачной тройке с ненужной тростью в руке и медальоном из янтаря в ее набалдашнике. Проводник пропал, растворился. Оглянувшись на стену перехода, я не увидел ни двери, ни окна, ни форточки, через которые можно было бы пройти. Не уверен, делал ли проводник этот последний шаг вместе со мной.
   Постоянно сопровождало ощущение, что я должен здесь сделать что-то важное, что у меня есть предназначение, цель, которую я должен достичь в строго определенном месте и в строго определенное время.
   Дикость оттого, что я ни разу не засомневался в необходимости идти, в необходимости выполнять что-то мне навязываемое, не казалась такой уж дикостью. Скорее, было какое-то удивление и желание узнать, что же будет дальше.


***

  
   Когда мне на правое плечо опять легла рука, не удивился. Ждал этого, знал, что так будет. Женский близкий голос: "а я вас ищу...", и появившаяся она сама, улыбаясь, и как бы заглядывая в меня, были просто шагами к цели, были возможностью продолжать движение. Она была женственной, легкой, даже хрупкой. Тонкая талия, безупречная кожа, тонкий свежий запах, плавность, полная расслабленность и естественность в движениях. Колкость, ироничность во взгляде сглаживались желанием дарить себя. Все это читалось, узнавалось, словно я не только знал, но и хотел узнавать именно ее. Она взяла меня под руку, и мы пошли, сразу попав в поток движущихся куда-то пар.
   Еще осматривая окружающее из коридора перехода, мне показалось, что я попал в театр. В большой старинный театр с лепниной, золотом, большими хрустальными люстрами и статуями в углах и посредине овальных ниш. Сейчас, когда мы шли в потоке, раскланиваясь и приветствуя рядом идущих и встречных, я понял, что угадал. Это был театр, а мы двигались по круговому фойе. Через открытые двери в зал, я видел ряды кресел, обтянутые темно красным бархатом. Там было еще светлее, чем в фойе, но странно пусто. В дверях, которые мы проходили, стояли лакеи в салатных камзолах, расшитых серебром. Белые парики светились и делали их лица каменными, неживыми. Подумал, что в зал можно будет попасть только по билетам, а я их не перекладывал из своей одежды... во фрак. Но карманов нет. И волнения по этому поводу тоже.
   Мы шли по кругу, сдержанно вежливо улыбались, кланялись, незнакомым, как знакомым, ждали начала, и, казалось, что этому не будет конца.

***

  
   Я не знал, как зовут женщину, кто она, но я знал, зачем она. Почему-то именно она должна была определить время и место. И к тому же она достала из своей сумочки билеты. Улыбаясь, зная, а может, предвидя дальнейшее.
   Как мы оказались в ложе бельэтажа, я не понял. Голова закружилась. Монотонность движения передала ощущение полного спокойствия и безмятежности. Не этого ли я хотел? Не этого ли я постоянно добивался и не к этому ли стремился всю свою жизнь? И теперь это есть. Теперь и должна наступить та минута.
   Свет начал гаснуть. Медленно. Занавес, темно красный тяжелый бархат под цвет кресел, дрогнул и медленно начал ползти...
  
   Я еще увидел, как одновременно вдруг все женщины в зале встали и замерли. "Интересная гармония, - подумал, - прямо выложенная мозаика..."
   Я еще увидел, как все женщины вскинули левую руку вверх. "Странная синхронность, - подумал, - похоже, женщины все-таки чувствуют друг друга лучше нас, мужчин".
   Я еще увидел, как в левой руке каждой женщины одновременно прямо из воздуха появился искусственно блеснувший в остатках угасающего света нож.
   Следующее их движение прекращало время и забирало пространство.
И свет полностью погас.
  
   Мое угасающее сознание мучил только один вопрос: что же будет за раскрывающимся занавесом?

Шепот

  
  
   Открывая дверь на улицу, и выходя на крыльцо Головного офиса, я еще не поймал свое настроение, то настроение, которое будет тянуться всю эту неделю. Я просто выходил...
   Бессмысленный разговор с Генеральным, остатком которого в голове саднила чудная фраза о "нецелесообразности беспокойных встреч этой осенью", еще шифровался смыслом, вложенным в мой, не выспавшийся после вчерашнего, мозг. Может быть, шеф говорил о том, что его встречи в этот раз будут спокойными или подчеркивал особенность осени, как таковой, пагубно влиять на наши высосанные работой души.
   Когда пусто внутри и хочется спать, мозг выстраивает очень сложные конструкции совершенно простых и понятных мыслей, словно хочет кого-то обмануть. Или оправдать. Эгоист.
   "Да не все ли равно, - думал я, все еще выходя на высокое крыльцо с анодированными поручнями по периметру и с восхитительным видом на Днепр справа, и пирамидальное зеркальное здание, отражающее солнечные лучи, слева. - Главное то, что теперь только и остается, что стоять, вцепившись в холодный поручень и смотреть на всю эту красоту".
   В голове прокручивались события последних двух дней. Они были похожи на бегущие барашки волн, закручивающиеся в себя, и не видящие растущее впереди вертикальное гранитно-бетонное чудище берега, которое разнесет их в мельчайшие брызги, которые уже не собрать, как ни старайся.
   Пусто, и рядом с пустотой начинает где-то там внутри формироваться, вырисовываться злость. Злость ни на кого, ни на что. Злость на берег, холодный гранитно-бетонный, которому все равно. Потому, что после его волны с веселящимися барашками-мыслями будет следующая, и еще одна, и еще. Обиды на берег не было. Поэтому я стал волной, отхлынувшей, но уже без барашков, без пены, без всего.
   Надежды на хороший отдых после напряженного труда не осталось. Купленные билеты в Прагу придется сдать, Алину, которая ждет в этой чертовой Праге, придётся расстроить, а себя придется успокоить. Логикой. Шеф не дал обещанный недельный отпуск за результат - выигранный тендер. Потому что у выигранного тендера оказалось два победителя, для которых организовали "продолжение банкета". С понедельника начнется "марлезонский балет", то есть, будет продолжение его вторым актом и все мы, увы, на этот второй акт приглашены. Обидно, если учесть, что особенно в последние дни все мы держались только на перспективе пражских каникул...
   Стоять на крыльце, взявшись за уже согревшиеся поручни, было приятно. Просто стоять было приятно. Гонка последних дней оказалась настоящим стрессом с двадцатичасовым рабочим днем, а на финише только усталость и полнейшее ощущение того, что тобой попользовались. Теперь оставалось стоять, зажмурившись от выскользнувшего из туч яркого феерически-осеннего солнца, прикрыв глаза и подставив ему лицо. Стало тепло и гулко. Сразу прибежали звуки окружающего: поезд метро, шум проспекта, ниспадающий поток ветра и шорох листвы рядом... хлопнувшая позади входная дверь, слова.
  -- Да не хочу я здесь оставаться! Только прогреем моторчик и вперед. Все пить будут, а я как левый, - жди окончания! Ха...
   Я узнал Владимира, одного из менеджеров от партнеров из соседней с нами области. Я повернулся к выходящим из здания, облокотившись о теплые поручни.
  -- Ты только о себе думаешь, а я голодная, - говорила Марина, стройный маркетолог с короткой стрижкой и поджатыми губками, - и я так домой не поеду.
  -- Оставайся. Может быть, ты еще и в Крым этот холодный поедешь? Оставайся! Билетики же у тебя? Утречком на самолетик, чудо! - саркастически улыбается Володя и подходит. - Ну что? Надули? Они думают, что Прага и Крым - это одно и тоже. Впрочем, следовало ожидать подмены - провальный сезон. Никаких продаж. Какой маркетинг - такие продажи. Никакой кусок в горло не полезет... крокодилы. А ты куда?
  -- Домой. Поезд в восемнадцать. Или самолет завтра утром.
   Марина подошла, недовольная, кусая губы. Она была похожа на девочку, лишенную сладкого не понятно за что.
  -- Не, а мы сейчас только моторчик прогреем и помчимся. Мариночка, ну не дуйся. По дороге покушаем, я знаю местечко. Ну не могу я там веселиться! Не понимаешь?! И крымский воздух осенью мне вреден, особенно после такого...
  -- Поехали, - как-то быстро соглашается Марина и обращается ко мне, - может с нами?
  -- Слушай, точно. Что ты будешь ждать? - Володя улыбнулся с прищуром. - Завезем. Полторы сотни километров крюк - не проблема. По сравнению с тысячей. Спать будешь дома.
   От возможности уехать прямо сейчас затеплилось хорошее настроение. Оставаться не хотелось совершенно. Из состояния "некуда идти" спасет только движение, пусть назад, пусть с грустно летящим пейзажиком за окном. Я знал, что ребята приехали на черном "паджеро", что приехали втроем, и захотелось вдруг отключиться на заднем левом сидении под шорох колес и приглушенную музыку любимого ими и мной "Високосного года".
  -- Для меня это лучшее из того, что предложено судьбой. Спасибо. - Мой голодный и усталый мозг продолжал изощряться в структурировании простого в сложное.
   Володя помахал ключиками и, сделав знак "все будет хорошо", поспешил к машине.
  -- А где ваш третий? - спросил я.
  -- Игорек там перышки распушил, для него любой банкет, как полет в неизведанное, - усмехнулась Марина. - И вряд ли это закончится для него сегодня, и хорошо. Что офис, что Крым, что Прага. Главное, чтобы рядом было это... место воплощения его талантов.
  -- Сарказм - холодное чувство. Ревнуешь?
  -- Надоело, Валера. У него мысли, по-моему, забыли куда ходить, кроме как по кругу: поел, выпил, отымел... поел, выпил...
   Подъехал джип, урча и покачиваясь, мягко принял нас в себя, и так же мягко выбежал с территории Головного офиса.

***

  
   Remix "Алая Талая" Фадеева закрутился внутри салона. Володя умел вести машину, почти сразу вышел на крейсерскую скорость, пронесся через мост-развязку, быстро перестроился в крайнюю левую и...
   Я откинулся на странно чуткую теплую кожу, почти как Стинг в "Desert Rose", только у левого окна, и прикрыл глаза. Ритм "алой талой" нарастал вместе со скоростью машины. Было чудное состояние: как будто я куда-то лез, карабкался, стремился, а потом что-то произошло, последнее движение оказалось не правильным, не выверенным, не тем, которое смогло бы стать завершением пути. Хватило легкого встречного противодействия, чтобы сидеть сейчас и сквозь прикрытые глаза рассматривать несущуюся навстречу нереальность. Да, это было похоже почти на падение, на движение вниз, обратно, без сопротивления, без иллюстраций, без запоминания.
   Справа от меня, сняв обувь и поджав под себя ноги, сидела Марина, потягивая из маленькой бутылочки джин-тоник. Володя что-то буркнул. А потом сказал громче:
  -- Я так усну. Эти индийские напевы. И вы молчите...
  -- Арабские.
   Но говорить не хотелось.
  -- Хочешь кофе? У нас же осталось. - Марина достала из сумки термос, налила дымящийся кофе Володе, потом спросила у меня, - будешь?
   Я покачал головой, "индийско-арабские напевы" мне нравились, расслабляли. И я уснул.
  

***

  
  -- А мы едем в Крым.
   Уже заметно стемнело, ярко горела приборная доска в обступившей тьме. Скорость не уменьшилась. Проносились встречные, оставались позади, казалось, стоящие попутные. Фадеев все еще уверял, что "он не верит ее глазам", потом началось содранное со Стинга начало, все как-то сдвинулось, сократилось, заперебиралось. Опять нарастание темпа.
  -- Куда мы едем? - переспросил я.
  -- Мы тут решили тебя не будить.
  -- Ну и?
  -- Игорек звонил. Они уже летят самолетом. Нас позвали.
  -- А что изменилось? Они же утром собирались лететь?
  -- Ничего. Грустно стало. Оказался какой-то чартер попутный. Кстати, он сказал, что тебя тоже ждут.
   Странно. Ни сожаления, ни радости, ни-че-го. Как будто все равно куда ехать.
  -- Сколько уже едем?
  -- Четыре часа, - сказала Марина, до сих пор молчавшая.
  -- Вы же кушать хотели.
  -- Теперь не хотим. Бутерброды, кофе есть. Вот скотч есть. Будешь?
   Глоток обжог, второй. "Темнота накидывалась темной полупрозрачной шалью, перечеркивалась яркими огнями, вскрикивала и взлетала чуть вверх, но потом снова опускалась: медленно и осторожно...". Откуда это? Ощущение теплоты и первой волны опьянения обострили ощущения, слух. Фадеев все вращал по кругу: "Лети за мной... вперед... назад... и пой" Все-таки, под него хорошо спать, особенно когда он приглушен.
  -- Марин, давай этого, стонущего снимем? - Видно не в первый раз произнес Володя. - Можно твоего Стинга, даже. Хотя тоже, не для меня. "Високосный год" давай? А?
  -- Не трогай. Пусть.
   И ни движения, ни попытки возразить. Да, "Високосный" - это уже другое настроение. Совсем.
   Ощутил снова прильнувшую к моему плечу голову Марины, блеснувшие в темноте её глаза и уже более удобно устроившуюся, обнявшую. Всегда вдруг возникающая доверчивость женщины дает мне возможность никогда не отказываться дарить в этой жизни: свои мысли, свои ощущения, свои прикосновения. Даже сейчас, оберегая якобы сон Марины, я думал не о себе. Так было привычнее.

***

   Стоя на пирсе, на самом краю, далеко убегающем в море и пропадающем в волнах и брызгах, когда слова позади стоящего пропадают в шуме волн и свисте ветра; когда соленые брызги не кажутся мокрыми, а только холодными; когда кажется, что летишь не опираясь даже на воздух; когда сигаретный дым ощущается инородным и сигарета гаснет сама по себе; когда... когда кажется, что восторг - это только начальная степень наслаждения состоянием...
   ...я не понимал, почему мне вчера не хотелось в Крым.
  
  
   1 декабря, 2002 год
  
  
  
  
  
  
  

Черешневый привкус

Женьке

  
   Так как я еду в Симферополь, должны ездить все уважающие себя люди: вагон СВ, обслуживание улыбчивой девочки в отутюженной форме проводницы, кондиционер (в купе - как в рай!), И. Бунин в перерывах блаженного сна и гуляния по привокзальным перронам оставшихся позади станций.
   Бабки с ведрами черешни (как и всегда), только цены уже наши, современные. В обеих руках по горсти черешен (больше не смог) и догоняю тронувшийся поезд. Какая там сдача?!
   Зато в тамбуре - полное блаженство! И девушка отщипывает ягодку за ягодкой, и при занятых руках губами откусываю ягодки сам, и внезапно рождается поцелуй с привкусом черешни. Ни я, ни она явно не ожидали такого. Вкусно!

Формула

  
   Бывают женщины, которых нужно постоянно завоевывать (не силой, может быть ухаживанием, подогреванием интереса, вниманием, а может быть наоборот, видимым или специально создаваемым безразличием) перед каждой близостью, пусть даже не первой, далеко не первой.
   Доказывать свой интерес, свое влечение... даже не так... доказывать превосходство этой женщины над другими. И пока она не почувствует это превосходство...
   Они вечно холодны, до конца скрывают свое отношение к партнеру, подстегивая, а кое-кого и осаживая, остужая своей постановочной холодностью и якобы безразличием. Это своеобразная игра - холодность и безразличие. Но счастлив будет тот, кто сможет в этой игре выиграть.
   Они ценят независимость и популярность, а, следовательно, и самодостаточность партнера. Его сдержанность и немногословие обязательны. Не любят поклонения и преувеличенной страстности и горячности - они их пугаются (остерегаются находиться на грани появления переигрывания и фальши, при появлении которых напрочь закрываются). Они не способны на бурные и горячие отношения со слезами и шепотом, страстью и сладострастием, не признают этого же и у партнера. Они могут стать недостижимыми для тех, кто обожествляет их и преклоняется, становится послушным.
   В сексе они ценят грубый натиск и допустимую жестокость. Одновременно любят и ласку, но только избирательную, не слащавую и не скользкую. Допускается все, но это все должно быть органичным, доказано необходимым именно в этот момент.
  

***

   Главное, не распыляясь записать происходившее и происходящее...

Спланированная случайность

  
   Захотелось заехать в Симферополь и в ближайшее "градообразование, имеющее кромку моря" - в Алушту, хотя бы на один - два дня, за запахом моря и впечатлениями от свободы обнаженного тела, перед тем, как снова опуститься в яму Якутска.
   Необходимость сразу приобрести билет на последний троллейбус из Алушты на 21.29 диктовалась отсутствием желания застрять здесь на ночь. Потом персики. Много персиков. Периодические звонки Воспоминанию, но без ответа. Жара под сорок.
   Дальше было необычное везение в железнодорожной кассе. При наличии объявления "билетов на все направления нет" как бы случайно оказался возле двух нерешительных субъектов, которые делили один непонятно как появившийся в кассе билет в купе на послезавтра, а я зашел и взял без колебаний. Видели бы вы их выражения лиц!
   И, наконец, в пучину моря, наслаждение броском в глубину.
   Мой столик, старый столик в прибрежном кафе ждал меня и был пуст.
   И уже в темноте, перед самым отходом последнего симферопольского троллейбуса, в 21.25 Воспоминание согласилось на встречу с настоящим.
  
  

Она

  
   Утро следующего дня. Она вышла из керченского автобуса: короткая модная стрижка, светлые волосы, часы с камушками четырех цветов, запах солнца и свежести. И я осторожно прикоснулся губами в открытый уголок глаза, притянул упругую, легкую, загоревшую. Заглянул в глаза, прищуренные то ли от солнца, то ли от меня. Близкая? Чужая? Далекая?
   Когда ждал, бродил по автовокзалу, "вкушал" прелести кавказской кухни, мясо ломтиками с приправой из трав и специй. Немного нервничал, вспоминал ее письма.
   Она сказала: "Денисов сейчас владеет моим телом и душой. Мы месяц с ним живем вместе. И мне с ним хорошо, как ни с кем другим..."
   Она сказала: "Не кажется ли, что мы ходим по кругу и сейчас пойдем на еще один? Играем на девяносто пять процентов, притворяемся..."
   Она сказала: "Взаимность взаимности рознь..."
   Она сказала: "Ты знаешь, есть такие, что просто от прикосновения в объятья не бросаются..."
   Но не от опыта появляется уверенность в достижении побед.
  

Наощупь

  
  
   Вечерняя прогулка по берегу симферопольской речки со спором о том, можно ли любить за что-то, или любить можно только ощущениями, чувствами, данностью от природы.
   Скамейка под ивой - тихий разговор ни о чем. Но я целовал ее. Я положил голову ей на колени и растянулся на скамейке. Ива накрыла нас. Журчала речка по камням, и ее пальцы перебирали мои волосы.
   Потом разговор в номере гостиницы, от которого она выбежала на длинный круговой балкон, спряталась: от себя? от меня?
   А когда вернулась, глаза уже - бросок навстречу.
   Она раскинула свое широкое платье по кровати, когда садилась, гибко скрестила ноги, и на секунду промелькнули белые трусики в изящной посадке, и глаза лукаво блеснули - заметила.
   Начало вглядывания в глаза. Слова загоняют нас в угол.
   Первый ужин. "Хочу мясо, пиво и салат из свежих овощей. Ну, пожалуйста!"
   Неожиданно прекратила течь вода, и холодная, и горячая. Администратор окунула нас в прелести советской жизни: воды не будет три-четыре дня. Ремонт.
   Бегство за водой, а она исчезает. На первом этаже, тонкой струйкой набирается в бутылки, а она, голенькая, в ванне приоткрывает дверь и, улыбаясь: "еще принеси?"
   Сумасшествие, буйное помешательство от близости ее гибкого тела не переходит в "достижение цели". Не получилось: звезды не сложились, не вышло понимания и ожидаемой гармонии, натиск не мой конек. Взаимность взаимности рознь. Забыли друг друга и не вспомнили.
   Спокойно купленный для нее билет на автобус на более ранний час и...
  
  

Черные розы

  
  
   Купил их на рынке. Семь черных роз с огромными упругими бутонами и длинными черенками. Шел сначала пешком, и две женщины, шедшие навстречу, сказали:
  -- Повезло кому-то!
  -- Красота сумасшедшая.
   Я шел с цветами, ловил встречные, расцветающие вдруг взгляды, цепляющиеся за мой. Вокруг цветов, словно экран из запаха и чистоты, благородства и завершенной природной красоты, а пыль, жара, скука и серость остаются вокруг. Я прижимаю их к себе, к лицу, ближе, ближе... я пью их, упиваюсь, пьянствую и спешу подарить их свежесть и неповторимость той, которая...
   Жарко, а вокруг роз прохладно. Сразу под воду их, окропить, смыть все наносное, пылевидное: встряхнуть - красота!
   "Мне никто никогда таких цветов не дарил"
   И билет на тумбочке...
  
  

Теплый слезопоглащающий крестик

  
  
   "Я снимаю свой крестик с крещения... два нельзя"
   Кто-то вытолкнул меня из троллейбуса, и я пошел пешком.
   Я не смог не зайти в магазин "Валерия", неожиданно выглянувший из-за угла, скрывавшийся за кустом сирени. Оказалось, что в этом магазинчике скопление единственных в мире авторских произведений искусства.
   Этот серебряный крест из прозрачного горного хрусталя скромно лежал на голубом бархате, и весь был голубым - светился! А на теле он будет телесным. Серебро на загоревшей нежной коже со слезоподобной нижней частью креста. Целитель слез и бед.
   Своим биополем я зарядил его, когда шел парком среди высоких тополей по прямой, как взлетная полоса, дорожке. Было тридцать градусов, а он ощущался теплым! Звучала песня. Вокруг? Внутри?
  
   Милая, сегодня праздник,
   День открытых дверей
   В забытом доме.
  
   Милая, невероятно,
   То, что мне так повезло,
   И я ощущаю тепло
   Твоей ладони.
  
   День, день и ночь, ночь и день...
   Я всегда ожидал
   Эту встречу.
  
   Тихо скользили года. Там мне стало знакомо ощущение чего-то подавленного обстоятельствами, упущенного.
  

И кое-что дописать. Начало

  
  
   Немецкий говор в холле гостиницы, самой респектабельной в городе, заглушал стук часов, висевших высоко под потолком. А может, стука и не было. Может быть, они были электронными: "23.25" - мерцали зеленые цифры.
   Суета, пот и грязь вокзала остались где-то позади, в памяти, в недалеком прошлом. Мягкая мебель, реликтовые карликовые пальмы.
   Но сидеть не хотелось...
   Ходилось, смотрелось в ночь сквозь огромные стекла. За окном ночь. Пропилил троллейбус (звук такой!) Проносились куда-то красные удаляющиеся огни машин.
   Немецкая туристическая группа, прибывшая в эту черноту, требовала комфорта и уюта, которого явно не хватало по их меркам. Повышенный тон немецкого.
   Хотелось спать и одноместный номер, выделенный мне нервным администратором ближе к полуночи, пришелся как нельзя кстати. Стоя под теплой струей воды в ванне, я думал о том, что как мало человеку надо после душного дня, шума, беготни и симферопольской пыли.
   Утром, заглянувшее солнце раннего утра увидело меня готовым к действию, поиску и дороге.
   Утренний администратор была приветлива и явно не хотела, чтобы я уезжал:
  -- Мне нужен номер на двоих.
  -- Подходите ближе к двенадцати.
  -- Может, вы меня запишите?
  -- Это будет дороже стоить.
  -- Не имеет значения.
   Ее улыбка говорила о том, что она готова мне оказать любую услугу.
  
  

Шутник

  
  
   Великий информационный слой. Вселенский разум. Создатель.
   Бог вел меня, помогал в мелочах и в большем, подстраивал ситуацию под идеальную, вершил, командовал, делил, тем самым приближал к одному ему известному финалу - к апофеозу и апофигею. Он знал, что ничего не произойдет... существенного, того, о чем бы я, или Он, в будущем пожалел.
   Я останусь тем же. До "принципиальных отличий" еще далеко. Действующие лица будущей трагикомедии еще не готовы, не оповещены и не собраны. Многое нужно осмыслить.
   Я усмехался, наслаждаясь очередной его "шуточкой", осознанной мной. Эстетически и нравственно все было совершенно до идеальности! Начиная с 21.25 в Алуште в таксофонной будке и до последних ее брошенных слов: "Я не верю, что ты..." и потонувшее окончание фразы в моем повороте в сторону от автобуса... и сказанное мной почти себе: "А ты постарайся поверить...", все было предрешено, предначертано и выписано, словно в сценарии. Актеры не знали, что играют, а сценарист еще не сдал рукопись на редактуру. Такой себе своеобразный репетиционный прогон. Но было больно.
   И в пропасть быстро удаляющимся болидом. Из тени в пылающее марево солнца, частичек раздражения и болезненно ткнувшейся в сердце тоски.
   И ни одного поворота головы назад, ни взгляда, ни намека на грусть. Внешне. Хоть и летел я в пропасть, и черно было вокруг до...
   Но с наступлением вечера стало легче.
  
  

Опять "Денисов"

  
  
   И это знал Бог. И строил свою игру на этом, зная, что при прочих таких прекрасных и нужных совпадениях, появляется одно главное Несовпадение, решающее все. Надежда на что-то большее питала ее мозг, интуиция вела ее в правильном ежеминутном поведении. Не было только гармонии в пути, в движении к сближению, к единственно правильному состоянию и поведению. Слова, мысли, движения, мелочи, строились на интуитивно создаваемых проверках отношения друг к другу. Это целая цепь однодневной жизни! Начало: слова возбуждения и возбужденные слова. Потом: мнимое желание спать и начало театра. Игра: поцелуешь в губы - завладеешь мной. И снова театр и бег по кругу. Сожаление, но уже поздно.
  
  

Тальков "Ностальгия"

  
  
   Снова путь в одиночество: без роз, без озорной улыбки, камушков на часах, соломенной челки, без "я не верю, что ты...", без...
   В голове: не смог, не сумел.
   Поезд в Москву, чернила расплываются, как и жизнь.
   И где основание, остов?
   На что опереться? С кем быть? Кем быть?
   А может, я ошибаюсь и все зря?
   Нет, не может быть.
   Все еще будет.
  
  
   1992, 1998
  

Одиночество

  
  
   Думать о себе не хотелось. Не хотелось вспоминать хорошее, стараться не вспоминать плохое. Все вокруг навевало, настукивало, как сейчас вагонные колеса, полнейшее одиночество.
   В тамбуре на самом деле были еще парень с девушкой, но он их как бы не ощущал, не чувствовал. Они были, но не занимали его сознание, не способствовали возникновению мыслей о себе.
   Было время, когда он упивался одиночеством, хотел быть одиноким. Он помнил еще, как ему приятно было осознавать, что окружающие воспринимают его как самодостаточного, а поэтому одинокого, значительного в своем одиночестве, а значит интересного всем и для всех своей объемностью, неординарностью, необыкновенностью.
   Он не мог себя чувствовать "ординарным". Не хотел быть веселым, открытым, понятным, легким в общении, простым. Был ли он одиноким? Друзья, знакомые чаще видели его другим. Именно открытым, именно простым, именно легким в общении и легко ранимым пустяками. Он мог не общаться...
   Нет, не мог. Он не обижался ни на что. Ему было больно, но партнера по общению он в свои чувства, в свои мысли по большому счету не пускал. Переживал сам. И если это считать одиночеством, то он был одинок.
  
   Он не курил. Было прохладно. Идти в купе не хотелось. Сейчас для него просто разговор был равносилен купанию в холодной воде Черноморского побережья в мае. Купаться можно, но не тянет. Ветерок одиночества остужает жажду общения, которую при всей своей противоречивости он имел.
   Вернувшись к своему купе, он еще долго стоял и смотрел в окно, не фиксируя в памяти летящую картинку. Образ поезда, несущего его по железной петляющей ленте, тоже не волновал, как прежде.
   Он думал о простейшем. Он знал, что его ждет в Москве. Одиночество. Оно могло изменить ему. Он мог встретить человека, способного помочь забыть о спокойном течении времени. Хорошо, если это будет девушка лет двадцати с умными глазами, интересными словами, большим арсеналом задумок и поисков в области открытий новых переживаний и чувств. Не обязательно любовь или влюбленность. Не обязательно красиво обставленные поиски в области физиологии. Просто симпатия, просто искренность, просто любопытство и жизнь. Очнуться от безликости будней. Забыть актерскую борьбу за свое одиночество. Не в жизни. В мыслях. Поговорить о самом. Открыться. И даже адреса не знать, и телефон забыть. Только улица Москвы, только лицо, подсвеченное витриной, только "до поезда пять часов". И отправление с Курского где-нибудь под утро. И знать, что одиночество остается в Москве. И ощущать этот неподдельный интерес во взгляде и мимолетную печаль в наклоне головы. И видеть цветы, подаренные тобой минуту назад. Поезд трогается...
   Возникает желание плюнуть на все, выпрыгнуть из вагона, подбежать к той, значение взгляда которой так за ночь и не раскрыл, и... ждать, смотря в эти влажные серые глаза, ждать того мига, когда через глаза начнут разговаривать мечущиеся души, как птицы в тесной комнате, бьющиеся о стекло огромного окна, ищущие приоткрытую форточку взгляда.
  
   Стоп! Одиночество, где ты?
   Накрыло. И снова как под покрывалом успокаивающей ночи - тоскливо и неповторимо. До первых часов утра. Это уже будни. Никакой таинственности, никакой значимости.
   Поезд громко стонал, отстукивая очередную стрелку. Мимо пробегали домики, огороды, линии электропередач. На пригорке стояла собака. Люди шли, не обращая внимания на поезд, а значит и на него с его одиночеством, на тронутые безумством его мысли. Какие-то круглые деревья, похожие на голову легендарного сказочного великана, сторожившего меч, вызвали странное чувство причудливости и неестественности. На большом поле были разбросаны "великаньи головы". Как после лютой схватки. И у каждой меч, который они сторожат. И каждая одинока. Сторож всегда одинок.
  
   Белый шум мыслей. Реакция на внешние раздражители минимальная. И вдруг все пропадает...
   Окликают из купе.
  -- Молодой человек! Пожалуйста, помогите...
   Женщина лет тридцати. На лице отпечаток нервозности и усталости. Как будто бы паутина. И отсюда недовольство своим ребенком, улыбчивой пятилетней девочкой, раздраженность по всякому пустяку, и этот приказной тон, облеченный в благородную форму просьбы. Чувствуя неловкость за свой тон, женщина обращается уже к дочери, делая какое-то внушение, смысл которого не понятен даже ей самой.
   Переставив чемодан, он остался в купе. Появились мысли о прошлом. Он вспоминал ночь в Москве. Ночь одиночества в майской Москве. Курский. Он стоит в очереди к кассе возврата. Поезд, на котором он должен был бы ехать, уже два часа в пути. Его мутит. Неспокойно на душе. Где-то в районе Таганки готовит завтрак "результат одиночества годичной давности". Он вспоминает ночь. Года знакомства, писем, ожидания встречи оказалось достаточно для невысказанных до конца упреков при встрече. Он помнил радостное нетерпение вчера утром, в первые десять московских минут, стоя перед телефонным автоматом, сдерживая сердце и прощаясь на время с одиночеством. Звонить или не звонить, вопроса не было. Как звонить, что говорить? Все-таки, муж, ребенок. Знать, что обрадуется, что ночью он будет с ней, обманывая себя в естественности ночного свидания, и лицемерить, как бы волнуясь перед разговором, входя в роль и желая общения. Да, это приятно. Но это уже начинается игра с обстоятельствами.
   Проще идти по улице. Искать лицо. И найти. И идти дальше, гадая о будущем, думая о небе и солнце или о еще более возвышенном.
   Но он помнил ночь, стоя в очереди, гораздо более длинной, чем в обычные кассы. Казалось, что все опоздали на свои поезда.
  
   Он помнил. Свеча, ее лицо, дрожь в теле. От холода? Музыка. От нервов? От испуга. От рук ее. Молчание. От невысказанности. От безысходности. Поиск новых истоков для искорок в глазах. Не хочется вставать, не хочется искать в себе силы. Пленник свечи. Огонь - печаль. Жалко себя? Ведь так все хорошо! Завтра - солнце, поезд, новые лица, отдых, тридцать дней отпуска... и так тоскливо, и так одиноко, и так яростно колотится сердце! О чем? Просто помнится прошлое: шелковистость кожи... днем, когда юбка залита шампанским. И страсть, и бред, и полная бесконтрольность разума над телом.
   Поиски, поиски, поиски в себе сил ответить. Тщетно.
  
   Она калачиком в домашнем халате на своей кровати. Спит. Его цветы, только что положенные на подушку. Она еще спит. Кажется беспомощная, маленькая, слабая. Нет, ошибся: спокойная, решительная, сильная.
  -- Ты получил мое письмо? Лучше сразу нам расстаться. Это все бесполезно. Хватит мне плакать. Больно. Да и прошло все, ты этого добился.
   Это уже позже. Последнее, почти последнее. А раньше? Приезды ее вспоминать не хочется. Свои были лучше и честнее. По крайней мере, он был во время них в нее влюблен. В Москве она была дома. И все, что она делала, произносила, возводила в принцип, было как бы само собой разумеющимся. Даже ярость без основания, даже страсть без опустошения. Искушенности, вот чего не было в их отношениях. Правда была, интерес был, влечение было, непредсказуемость была, радость, красота, улыбки, нежность, наслаждение друг другом. Даже гармония иногда была, хотя ее так трудно добыть, почти как огонь трением.
   Он часто вспоминал ее в любви - неудержимую в наслаждении, правдивую в исступлении.
   Но все закончилось. Он положил цветы - она сказала - он ушел. Уехал к родителям. Решил забыться. Тоже забыть. Встретил. Удачно встретил. От родителей ехал в Москву через пять дней. Как раз, майские, как раз, тепло, захотел влюбиться и влюбился. Пьянство вином и ощущениями, жажда новых отношений с новыми людьми. И завертелся отпуск, и забегали перед глазами новые лица. И снова он стал одиноким. Возвел одиночество в ранг фатальности и успокоился. Не захотел ничего менять, живя прошлым, думая о прошлом, тешась прошлым. Иногда до боли в затылке, как сейчас в купе скорого поезда, сидя напротив раздражительной женщины с улыбчивой девочкой, и слыша посапывание военного с верхней полки.
  
   Но опять отпуск. И где-то там, в глубинах подсознания, всегда горит у него огонек надежды на случай, на встречу с искренностью, с добротой, с ответной улыбкой, на то, что люди не смогут жить без встреч, без общения, без влечения, без грусти, без стремления познать. И на все времена сохранится гениальность встречного взгляда, шепота на ушко, одухотворенность лица при соприкосновении душ, таинство гармонии всего тела человека и влияния его обнаженности на все и вся.
  
   Эйфория мысли!
   "Записать бы все это трескуче морозно, четко, рубано. Без употребления междометий, неточных прилагательных и перескакивания с одного на другое! - подумал он и вышел из купе".
   Его ждала нежданная встреча...
   Он столкнулся с неповторимостью природы. Глаза в глаза. Меркнет мир вокруг и уже трудно дышать и отвести взгляд. Замерло сердце, вбирая в себя огромную массу крови и максимально затягивая свой очередной качок. И только после немых криков: "Ты кто? Ты где? Ты откуда?", - сжимается, гулко бьет в грудь, как в большой барабан, отдавая в висках, и учащенно стукая, бежит за "искренностью взгляда". Заворожено прикладывается рука к виску и глаза не в силах стать глазами, после того, как они превратились в инфракрасные излучатели, лазерные установки, пылающие угли жаркого костра!
   Люто и холодно стало, когда закрылась за видением дверь.
  
  
   1982, 1984 года
   Мирный, Москва, Харьков
  

Сто часов

  
   Скорей сними мою усталость,
   Сегодня долго не уснем.
   И не грусти, пусть нам осталось
   Всего лишь сто часов вдвоем.
  
   Время, когда он часто летал, осталось в памяти многими легкими и приятными минутами встреч с теми, кто его ждал.
   Ждать...
   Звонок о том, что он вылетает. Радостное возбуждение и счастливый голос по ту сторону разверзшейся пасти пространства и времени. И, как бы в ответ, начинало учащенно биться сердце внутри, и разыгравшаяся фантазия выбрасывала где-то копившийся адреналин и эндорфины.
   Все, что происходило дальше, можно было назвать броском к цели: ночь, такси, аэропорт, полый голый полупустой иногда ИЛ-62, приятная улыбка стюардессы, запах путешествия, ожидание тайны, разбег лайнера, прикрытые глаза и скользнувшая с бетона в темень ночи белая сигара самолета.
   Плед на ноги. "Минеральной? Сока?"
   "Сока апельсинового... со льдом"
  
   Я был так долго далеко
   В дороге по тебе скучал я,
   Ты отведи мои печали
   И припади ко мне щекой.
  
   И эта песня. Из динамиков при посадке. Из наушников при взлете. И потом во сне, наплывающая на ее слова.
   "Ты? Ты... Ты прилетаешь?"
   "Завтра? Как хорошо... М-м."
   "Я так долго ждала..."
   "Люблю..."
  
   Прости, я снова без цветов,
   Но я полдня болтался в небе.
   А в небе взять их просто негде,
   Хоть за червонец, хоть за сто.
  
   И утром, хоть была еще та же самая ночь, но уже в Москве, продолжение того же броска к цели.
  -- Вам понравилось? - интересуется стюардесса и глаза в приятную усмешку.
  -- Как всегда, Марина.
   Домодедово. Утренняя свежесть, ласковое солнце, немного опоздавшее за нашим самолетом.
   Заспанный таксист с нежеланием торговаться.
   Монотонность гонки и почти что из сна - Беговая.
   На десятый этаж без лифта.
   Теплая.
   Тонкий халатик.
   Тянущаяся истома и нежность в руках, обвивших шею.
   Запах, легкий запах, колдующий и завораживающий.
   Кожа, истончающаяся под пальцами.
   Губы, застывшие где-то там возле уха.
   Не двигаться.
   Не дышать.
   Замереть.
  
   Все, что дальше - это не остановить. Проносится еще быстрее, чем стремление к... И чем ближе к расставанию, тем быстрее.
   Но наступает минута, когда время останавливается, пространство сжимается в точку. Это начало отсчета. Это начало или конец пути.
   Не маленькая ли это жизнь? Рождение - взлет - накопление - взрыв - расставание - сон - память... память... память.
  
   Что остается? Люблю. Прикосновения. Минуты. Спрессованное время в брикетики счастья и вытянутые потом в нитку жемчужин памяти. Перебирать?
  
   Да... полет обратно, как во сне.
   Хоть яркое солнце не дало бы уснуть никому.
   Но он знает, что это обман.
   На самом деле уже ночь.
   И он прилетит в ночь.
   Спасет лишь сон.
   И нитка жемчужин, нанизанных стремлением, нежностью и ее слезами при прощании.
  
   Ты изменилась, похудев,
   И даже выглядишь моложе,
   Ты стала мне еще дороже...
   Таких не видел я нигде.
  
   (с) (В тексте использованы слова песни Ю. Лозы)
  
   13 июля 2003 года
  

Возвращение

   Когда с грохотом захлопнулись за спиной железные ворота, я вздрогнул. Зябкая свежесть раннего утра, лес, тяжесть в сердце от прошлого - все это гнуло и ломало, не давало распрямиться, встряхнуться.
   "Всё, Паша, всё..."
   Я опустился на землю. Кружилась голова. Почему-то десятиминутное прошлое, оставшееся за этими воротами, забылось, вернее, не помнилось.
   Только слова майора:
  -- Больно тебе будет... там, помяни мое слово. Только не говори ничего сейчас. Вижу. По глазам все вижу. Иди.
   Майор - красивый, крепкий, грустный - и всё. Дверь, еще одна сетчатая металлическая дверь, потом лампа, свет, еще дверь. Воздух! Ворота. И всё.
   Звон во всю голову, в каждой клеточке, в каждом уголке.
   "Всё, Паша, всё..."
   Так хочется глубоко вздохнуть, поднять голову вверх. К голубому! Но тяжесть в шее. Свинцовая тяжесть не дает это сделать.
   "Но я вдохну. Я смогу..." Другой бы не вышел через эти железные ворота... и не смог. Я вышел и вдохнул.
  

***

  -- Лакированная девочка! Ух, хороша-а... заноза!
  -- Манка! Свежая!
  -- А в фирме-то вся, в прикиде полном. Посмотри, Вован, не ангельское ли?
   Такие "прицепы" мне слышать приходилось не впервой. Наслышался, сам не цеплял. А мои "шпанята" упражнялись чуть ли не целый день.
   - Личико хмурит! Красивое личико.
   Я её не видел. Она сидела спиной, не возражала, не противилась, смотрела в окно. В вагоне электрички людей немного. Старик, женщина, тщедушный "студент". Значит опять мне, рыжему. И на пятнадцать, а потом и на... "Ворота железные захлопнулись за спиной и я вздрогнул!"
   Смалодушничал. Встал. Пошел по проходу. Подумал, если не "цепанутся", пройду и уйду в другой вагон. Не нужно мне это счастье рыжим быть.
   Ребятки, чистокровные сосунки, все в театральной бутафории: грим, железки, цепочки, стрижечки. Черт их разберет: рокеры, панки, рейверы, металлисты. За четыре года "железных ворот" и общения с майором все это выросло, как плесень, как грибок, заплодило все темные пустые и сырые углы, разрослось. Каждый норовит себя показать, выделиться, выразиться. У каждого в голове дребедень из секса, фарцовки, бицепсов и шкуры своей, импортной или собственной. Но главное: собственное я - центр мироздания. В душу не лезь - убьет! Или убью! Самому-то в душу свою заглянуть страшно. Темно. Пропасть! А может и мелкота, но темно же - еще фонарик искать. В голове возникло для всех для них определяющее слово - "манекены". "Манекены..."
   Был ли я таким? Вот вопрос - бьет наотмашь. Я копаюсь в своей душе три года. Вместе с майором. Год не мог. "Темно, страшно, да и больно". Отец после всего моего умер. Мать спилась. Часто вспоминаю то, что было до зоны. Ох. Не сейчас. Зальюсь слезами внутренними, начну себя бить, душу выверну - заверну, выкручу - успокоюсь.
  -- Маленькая, брось ты своими ручками билетик мять, ты лучше меня помни. Вот здесь! Ха! Или я тебе вот здесь...
   Я уже прошел их. Шел медленно. Ждал, как облегчения, обращения к себе. Два шага, три... четыре. Обернулся. Теперь они меня не видели. Я видел её. Не зря они к ней пристали. Глаза, брови, ресницы - Аленка из Сказки. Нет, не смогу. Должен, обязан. Сниться будет, глазастая. Теперь только не начать раздумывать.
  -- Аленка! - крикнул вдруг я. - Пташка летняя! (Почему летняя?) Сколько лет, сколько зим! "Так драться не хочется - шаг к ним, второй, третий. Раскрыть пошире руки. Ну! Аленка! Начинай же, говори что-нибудь. Хоть совесть... свою... успокою... потом..."
  -- Я уже мнительным стал, Аленка, не увижу, думал, больше... (Ну?!)
  -- Вовка, - какой голос! и кто такой Вовка? - Неожиданность. Не думала тебя здесь... ты же...
  -- Да вот, освободился. Досрочно! - говорю, облегченно улыбаясь. "Ловко! Чего только не сделаешь, чтобы не тронуться по старой проторенной дорожке, актером станешь". - А это кто? Желанные? Или не прошенные? Не люблю в людях такое качество, как назойливость.
   "Манекены" утихомирились. Замолчали.
  

***

  
   Сколько книг я "у майора" перечитал! Я и слов таких раньше не знал: назойливость, бесцеремонность, тактичность. Обходился словарем простым и доступным, страдающим одним из самых отвратительных пороков человечества - бедностью. Я узнал там Чехова, Паустовского, Бунина, Катаева, всего Есенина, понял Маяковского, заболел Булгаковым. Узнал, что Твардовский - это не только "Василий Теркин". А странные эротичные немцы? А яростные любвеобильные французы? А чопорные и одновременно легкие англичане? Я плакал по ночам от той бездны, которая только приоткрылась мне, но уже не отпускала.
   Задыхаясь, бился головой о стенку, в прямом смысле, вспоминая ту девочку в саду и её парня со сломанной рукой и голову его, в крови, портвейне и осколках стекла. Её крик с моим именем и ощущением ужаса. И, потом противные звуки взвизгов, плача, стонов, мата и истеричного смеха. Смотреть туда я уже не мог. В мои четырнадцать во мне еще оставался стыд, а может... вина мало выпил. В мозгу на долгие годы, как фотография: скрученный парень - он еще шевелился, - и по его переносице медленно текла струйка крови.
   Затряслись колени, онемели руки, потом тошнило. В глаза ударил прожектор.
   "У майора" тоже был прожектор. Лучи их пересекались, дробились, слепили, вымарывали мысли, дубили, как кожу при выделке, рыскали по темным уголкам с плесенью. Чистили.
  

***

  
   Все еще молчали. Почему?
   "Аленка" смотрела на меня. Ждала. "Манекены", видимо, изучали ситуацию и меня. Понятно же, с "зоны". Только что. Может с такими же придется в армии за одним столом сидеть, рядом спать. Им по восемнадцать, мне девятнадцать. Эх, жизнь. Устал я что-то биться, жилиться, искать. Безразлично стало, что будет дальше. Опять ком прошлого придавил. Позвоночник скрипит, жилы натянулись, мышцы напряглись. Вся душа, все мысли, все силы на то, чтобы не сломаться... по привычке.
   Майор говорил: "Твои четыре года здесь, это все восемь там. Запомни, тебе уже двадцать четыре, а не восемнадцать. Ты уже подурачился, поискал себя. Ты уже сложившийся человек. Серьезный. Сначала думаешь - потом делаешь, запомни!"
  -- Паренек, за что сидел? И сидел ли?
   Я даже не взглянул на говорившего, не обратил внимания. Мне - двадцать четыре. Хорошо, что в армию через неделю. Не думать, не переживать. Ах. Ох. Эх. Не ахать, не искриться лучисто, не доказывать любовь и преданность девчонке, не горевать над невыполнимыми планами, не искать по карманам отсутствующие деньги, не завидовать "фарцам" с их "фирмой", не балдеть в баре над бокалом с ликером и глазами с поволокой, не качаться в подвалах, не драться остервенело на темной улице из-за какого-то пустяка, не грезить, бездумно уколовшись, под "Скорпионз" или "Квин". Вариантов - до бешенства, до безысходности. Но мне не выбирать. В кармане моя "Ария" - повестка на двадцать четвертое: "прибыть в десять ноль-ноль с вещами для отправки N-скую войсковую часть".
  

***

  
   Ворота скрежетнули замком. Мои вещи - купленный майором "дипломат". Я сижу на нем в пыли, и проезжающие мимо машины окатывают дополнительной порцией пыли и выхлопных газов. Сжалился какой-то водила на ЗИЛ-131, открыл дверцу:
  -- Освободился?
  -- Да...
   Свободен! Освободили - это еще и послали подальше. Майор сказал:
  -- Забудь, как "с белых яблонь дым". Понял? Я твоё самое плохое воспоминание. Я - майор. Я - тюрьма.
  

***

  -- Слышишь, я спрашиваю, за что сидел?
  -- Не скажу, а то кошмары мучить будут. Аленка, ты со мной?
  -- Да. Сейчас. - Она накинула на плечи куртку, шагнула ко мне.
   Но ребятки опомнились, выставили ноги, загородили проход. Наконец-то я оглядел их внимательно. Прокрутил картинку действия, как на экране телевизора. Их трое. "Главарь" у них тот, который у окна. Сейчас он постепенно стягивает с плеч Аленки куртку, скалится. Уже станция скоро. Если "перелопатить" крайнего, двое сразу не у дел. Оглянулся. Женщина боязливо покидала вагон, старик осуждающе смотрел на меня. И все. Студента и след простыл.
  -- Так за что сидел, паренёк?
  

***

  
   Больше всего меня выводят из себя скалящиеся физиономии. Чувствуя своё превосходство и безнаказанность, поиздеваться и уничтожить. Фашистская психология. Я нарвался в заведении у майора на сплоченную гнусность "бригады В". Ворон, волк, вор. Я и не узнал до конца, что это такое было, поскольку они интересовали меня только потому, что они били. Они били мастерски, ежедневно, так, чтобы не было видно кровоподтеков, но изощренно. "Тренировки" продолжались почти месяц. До тех пор, пока они не поняли - я не их. Я - свой. До тех пор, пока я ни ответил на удар ударом. Один "бригадир" отлетел и не поднялся. "Затаскали" к майору. Все ждали, когда возьмутся за них. А когда не взялись, и я через несколько недель вернулся "не распечатанный", спокойный, меня зауважали, предложили "ранг". Не обиделись, когда отказался, и даже еще приблизился к майору. Только язвили за спиной...
  

***

  
   Аленка стояла. Я знал, им нужно меня спровоцировать (любимое слово майора). И это случилось. "Главарь" схватил Аленку за талию, усадил рывком к себе на колени, зубами оторвал пуговицу у нее на груди. Глаза, ее глаза, серые, большие, чистые... он у нее там шарит губами... все ниже, ниже... она смотрит и не сопротивляется, на меня смотрит. Только вздрагивают реснички. Падаль! Смеющиеся рожи!
   Задохнулся от ярости, от безумства. Рванулся к крайнему, правой рукой за шею, левой прихватил, додавил, дернул к себе. Захрипел, падлюка. Засучил ножками.
  -- Пусти девчонку, сука! И ты, сопляк, не рыпайся! Без движений! А то придушу вашего дружка.
   Два шага назад. Хрипит! Ну и видок у него сейчас. Глаза на выкате, пена на губах, руки плетьми. Немножко отпустить.
  -- Проси, гад, чтобы отпустили девчонку, ну!
   Хрипит.
  -- Ну, ты, псих! - Главарь занервничал. - Отпусти его.
  -- Девчонку, быстро! Аленка, иди сюда! За меня, быстрей!
   Поезд прибывал на станцию. Девчонка за моей спиной.
  -- Выходи! Выходи, не жди! Я выйду на следующей. Встретимся. Не возражай.
  -- Как же, выйдешь... - главарь сделал пару шагов вперед.
   "Мой" захрипел снова, сдавленно произнес:
  -- Жека, сделай что просит. Он сидел, твою мать.
  -- Ну, урка, я тебе сейчас за друга...
  -- Не пугай. Побереги лучше его.
   Электричка остановилась. Девчонка выскочила. Прижалась к стеклу окна. Что-то кричит. А может правда, выскочить?
   Дотащил зажатого почти до тамбура, бросил, заметил бросившегося Жеку. Сам рванулся к двери, и, выскочив на перрон, сразу остановился и приложился с правой, не рассматривая всего. Получилось хорошо. Отлетел Жека. Дверь закрылась, поезд дернулся, набирая ход.
  
  

***

  
   Майор говорил: "Людей нельзя делить на хороших и плохих. Они разные. Очень разные. Но в любом плохом много хорошего, а в хорошем всегда можно найти плохое, и даже очень плохое. Если покопаться. Сделки с совестью для нашего, да и для твоего поколения, дело обычное. Но не думай, что совесть - абстрактное понятие. Поступать по совести - это не значит делать так, как нужно всем. Совесть - понятие личное, выстраданное, найденное самим человеком и только для себя. В общем, это теория. Ты читай, делай выводы, думай о себе, о других и о мире, где вы живете. И не бойся поступков. Раз себе изменишь, потом привыкнешь изменять, как многие уже привыкли".
  
  

***

  
   Я стоял на платформе. "Ради чего все это?"
  -- Тут близкие остановки электричка делает. Минут десять едет. Через пятнадцать минут они могут быть здесь, если уже стоп-кран не сорвали. А до города следующая только через полчаса.
   Все это она проговорила быстро, казалось, ни к кому не обращаясь. В будущем я ничего хорошего от этого не ждал. Фантазия молчала, а самосохранение спало.
  -- И, конечно же, здесь у тебя знакомая живет. Или даже ключ от пустого дома или дачи.
  -- Почти угадал. Только не на этой платформе, а на следующей.
  -- Значит, они сюда за нами, а мы туда от них. Они - электричку будут ждать, а мы - машиной.
  -- Да!
  -- А если и они машиной?
  -- Будем надеяться, что повезет.
  -- Будем.
  -- Слушай, я тебе...
  -- Только не надо, не надо. Там у тебя телефон есть?
  -- Есть.
  -- Пошли.
   На дороге стояло несколько легковушек. Видно было, что "калымили". Мы подошли к желтому "жигуленку".
  -- До Тарасовки.
  -- Десятка.
  -- Опупел?
  -- Цыц, ты, шмокодявка! Выводы он делает! Нахал. Иди отсюда! Иди! Эй, ребята, до Тарасовки меньше чем за десятку не соглашайтесь.
  -- Да электричка за десять минут. А на машине вообще за пять.
  -- Ну и ехай на электричке! Иди, иди.
  -- Милицию бы сюда. Ничего, я вызову.
  -- Паскуда! Гнильё! Грозить мне, фронтовику, милицией? Да я тебе вместе с твоей потаскушкой... монтировкой!
   От его взмаха я увернулся. Не ожидал, что он такой резвый.
  -- Попридержите дружка своего. Фронтовик... э-э... хапуга. Десятка за десять минут.
   "Аленка" сказала:
  -- Оставь ты его. Надо идти. Напрямую, пешком, тут быстро.
  -- Как тебя зовут?
  -- Наташа.
  -- Меня Павел. Хлебну я еще с тобой, - поворчал я немного.
  -- Я тебе должна. За спасение, - улыбнулась.
  -- Ничего ты мне не должна.
   Наташа промолчала, подошла ближе, обняла за голову и поцеловала так, что ощущение поцелуя я чувствовал потом долго. Куда-то убегающий и появляющийся запах прозрачных легких духов, пронизывающей свежести, солнечной теплой чистоты.
   То, что приближалось, казалось непонятным и ненужным.
  -- Я тебя отправлю. Мне ехать с тобой нельзя.
  -- Глупый, я хочу этого, сама хочу.
  

***

  
   В глубоком старинном кресле было уютно. Казалось, что оно разделяет мир внутри кресла и снаружи. Темно синий махровый халат странным образом гармонировал и с креслом, и с этой комнатой, под самый потолок уставленной стеллажами с книгами. Наверное, я занял место хозяина всего этого.
   Журчание в ванной продолжалось долго. Я успел просмотреть Лациса, Ремарка, Золя, пройтись по мягкому, с большим ворсом, ковру и снова сесть в кресло, прикрыв от расслабления глаза. Она появилась передо мной в коротком халатике, присела на поручень.
  -- Это чье все?
  -- Кресло? Папино. И комната. И книги.
  -- И халат?
  -- И халат...
  -- И где он?
  -- В Англии.
   Она не стеснялась: пола халатика ее сползла, и она ее не поправляла.
  
   Мы лежим в постели. Рядом. Близко. Я чувствую ее бедро. Рука моя лежит у нее на животе, слегка пальцами касаясь жестких волос. Губами чувствую пульс у нее на шее. Кажется, что пью кровь, прижавшись, затаившись.
   Она еще не отошла, еще внутри себя, еще улыбка и тихий стон живут на губах. Все было хорошо. Ей понравилось. Она шептала мне несоизмеримо красивые слова. И она это чувствовала. А сейчас... отходит, отпускает.
   Рука её только сейчас разжимается, расслабляется, отпуская простынь. Вот сейчас повернется и скажет: "Иди, парень, домой..."
  -- Наташка.
   Она зажимает мне рот рукой, поворачивается ко мне. Целует, сразу возбуждаясь. Стонет, плачет, шепчет: "Я знала. Люблю!"
   Гремит засов на воротах. Всё, тюрьма позади. Освободили. Как щепка в озеро. Плыви! Захлебнусь...
  

***

  
  -- Паша, я тебя провожать приду.
  -- Хорошо. Сколько сейчас?
  -- Ночь еще. Четвертый час.
   Ощущение яркости прошло, но много приятных мелочей делало настроение хорошим.
  -- Наташ, я пойду.
  -- Куда? И зачем? - она свернулась клубком.
   Я встал, начал одеваться. Молчал, пока не надел куртку. Оглянулся от двери. Её не было. Постоял возле окна пару минут, думал.
  -- Спит.
   На улице было прохладно, утренняя свежесть заползала внутрь, бодрила, шевелила кровь, заставляла чуть подрагивать. Небо затянула серая однотонная пелена. Все пребывало в равновесии.
   Сзади хлопнула дверь. И почти сразу... прижалась, обхватив руками со спины.
  -- И ты думаешь, что я тебя отпущу?
   Молчу. Она появляется передо мной, обнимает, еле коснувшись губами, целует.
  -- Это тебе за ночь.
  -- Мало.
  -- Я устала, кушать хочу. Уснула, а ты решил сбежать, преступник! - И сразу шаловливо и хитро улыбнулась всей собой, от глаз до кончиков пальцев на ногах.
  -- А что на завтрак? - обхватываю ее и улетаю: где-то там внутри, понимаю, что чертовски счастлив в эту реликтовую минуту.
  -- Яичница с беконом и помидорами, сметана, кофе и... я. Или ты любишь чай?
  -- Лучше кофе... и ты.
   Я помнил ее всю - до изгиба, до ложбинки, чувствовал.
   И было грустно.

Он любит троицу

  
  
   Жара. Сплошной стеной воздух навстречу. Кондиционер сломался. Не выдержал гонки по степным дорогам Донбасса. Пришлось открыть все окна в машине и от этого казалось, что воздух хозяйничал внутри полностью, стараясь уже и меня выкинуть из раскаленной, но пока еще живой моей машины - старенького "пассата", ставшего родным за годы, проведенные за его рулем. Ни разу не подводивший до сегодняшнего дня, вдруг, сберегая там какой-то свой внутренний ресурс для чего-то другого, отключил кондиционер, и виновато, почти неслышно гудел теперь двигателем, присмирев, несся по идеально ровной "влетно-посадочной полосе" пустынной дороги. Вокруг ширилась до горизонта степь, иногда выгибаясь очередным холмом, для того, чтобы отличиться от просто степи, от просто зеленого травяного ковра до горизонта, и превратиться в "степь донецкую", особую.
   Жара. Глаза даже под темными стеклами очков прищурено взирают на дорогу, устало ловят хоть какой-нибудь дополнительный раздражитель, кроме солнца. Тонкая расстегнутая рубашка, трепещет от ветра, забравшегося в нее. Сухой жаркий поток почти не охлаждает, высушивает. Стрелка спидометра замерла на цифре сто, иногда медленно добирается до ста десяти, потом также медленно пятится обратно.
   Robbie Williams. "Supreme".
   Рука медленно, как бы нехотя, тянется к магнитофону, чтобы сделать погромче. Звук начинает нарастать, и становится похожим на ветер: горячий, плотный, сухой, только накатывающий изнутри, из машины, проходящий через меня и, встречающийся с ветром в окнах, уносящийся назад. Мне казалось, что я даже слышу странное живое "эхообразное дробящееся образование" позади себя. Вихрь из него закручивается, прессуется и устремляется за машиной, становясь своеобразным звуковым прицепом.
   Громче, быстрее, еще быстрее!
   Впереди, далеко впереди на пустой дороге появилась темная точка. Машина на обочине. Да, машина. Представил, как им жарко в ней без движения вперед, без гонящегося за ними звукового липкого прицепа, без плотного осушающего встречного потока. Черная, удлиненная сигара "Ауди". Вижу, как из машины со стороны водителя быстро выпархивает в развивающемся легком платье, если его можно было так назвать, женщина. С другой стороны выходит мужчина, обнаженный до пояса, и смотрит в мою сторону. Женщина, совсем молодая женщина, почти девочка машет руками, наверное, улыбаясь, ожидая моей благосклонности.
   Захотелось промчаться мимо, по инерции, подталкиваемый почти реальным прицепом. Но... Смотреть бы в будущее, замечать бы мелочи. То выражение лица женщины, что я принял за улыбку, на деле оказалось гримасой непонятного содержания. Потом я уже понял, что это страх сбил, заледенил, искромсал улыбку. Сделал ее застывшей маской. Надо мне было раньше замечать мелочи: руки в карманах мужчины, его странное поведение с оглядыванием по сторонам, странно изогнутую левую руку женщины в немыслимом жесте привлечения внимания меня, расслабленного и растопленного солнцем.
   Но было поздно. Я останавливал свою машину, ничего не заметив, поглядывая не на левую руку женщины и руки мужчины, а на слишком открытый вырез у нее на груди и красивую линию ее спины. Если бы я не открыл дверь и не вылез предупредительно со своего места, все можно было бы исправить, я бы успел еще рвануть с места.
   Но было поздно. Мужчина вытащил руку из кармана, в ней был пистолет. Он выстрелил практически сразу, ничего не говоря, не объясняя, не сомневаясь. Даже выражение его лица не изменилось, ничего не дрогнуло, ничего не искривилось. Нет. Первая пуля после выстрела сбила меня с ног, удар в грудь был сильным и перебил дыхание. Горячий асфальт показался мягким, упругим. Закрутившееся окружающее не позволяло приподнять голову. Звуки доносились как будто издалека, но говорили рядом.
  -- Не убивай его. Зачем? - просила женщина. - Машина есть. Садись, уезжай.
  -- Он нам не нужен живым.
  -- Подожди, слышишь?
  -- Не мешай.
   Я видел их, появившихся надо мной. Мужчина поднимал пистолет. Женщина отворачивалась...
   Второй выстрел обжег мне щеку и шею. Я еще услышал шум отъезжающей моей машины. Почему-то не смог поднять руки, хотелось зажать шею рукой. Небо отодвигалось, как будто я улетал не вверх, а вниз. И одновременно уменьшался в размерах.
  
  

***

  
   Белый свет заставил открыть глаза. Движение вниз прекратилось. Я ощутил странную легкость и спокойствие. Умиротворение - лучше не скажешь. Боли не было, хоть я и видел все еще расплывающееся на груди пятно. В голове зазвучали звуки, напоминающие колокола, но более мягкие и звонкие одновременно. Странная звуковая реверберация дарила ощущение наполненности, казалось, что звук был коконом.
   Отделившись от фона, появились голоса:
  -- Нелепое совпадение... много несделанного... неисправленные ошибки... так не должно было быть.
  -- Но так случилось!
  -- Так не должно было быть!
  -- Мы эту судьбу ничем не перекроем...
   Потом началось падение вверх. Стало больно, сначала в груди, потом в голове, руках, ногах. Меня затрясло, в висках глухо ухнуло, раздирая голову на части. И я почувствовал свои руки у себя на голове. Я сжимал голову, сдавливал, борясь с дикой болью в висках. Волна слабости накатывала с ног. Но я слышал голоса, то справа, то слева.
  -- Пролежал бы он еще полчаса и мы зря ехали за двадцать километров.
  -- Пульс и давление быстро восстанавливается.
  -- Хорошее сердце. Сделай ему комбинированное.
  -- Теперь выкарабкается.
   "Скорая помощь" мчалась без сигнала, так как разгонять было не кого. Впереди, далеко впереди на пустой дороге появилась темная точка. Машина на обочине.
  -- Машина стоит.
  -- Представляешь, как им жарко в ней?
   Темно синий пассат. Водитель и врач скорой помощи видели, как из машины со стороны водителя быстро выпархивает в развивающемся легком платье, если его можно было так назвать, женщина. С другой стороны выходит мужчина, обнаженный до пояса, и смотрит в их сторону. Женщина, молодая женщина машет руками, наверное, улыбаясь, ожидая их благосклонности. А может и помощи?
   Перед тем, как остановиться они еще могли спасти себя и меня, если бы обратили внимание на мой полухрип-полувскрик:
  -- Не останавливайтесь! У него пистолет...
   Но платье ее так призывно развивалось. И так хотелось помочь.
  
  

***

  
   И опять я слышал голоса.
  -- Ну что ж...
  -- Две случайности?!
  -- Да, две.
  -- Что, опять нелепое совпадение, много несделанного, неисправленные ошибки?!
  -- Да, опять.
  -- Но я же нашел, чем все это перекрыть! Все двигается и без него!
   Стало тихо. Щелкали секунды, грохотали капли, но падения ни вперед, ни назад не было.
   И совсем перед тем, как открыть глаза и увидеть тебя, я услышал:
  -- Ты забыл, что я люблю троицу.
  
  
  
   2003 год
  

Мертвый снег

  
   Закопал в снегу шампанское. Помню еще. Колко живет мороз, очень тихо, морозно, хруст моих шагов. Потом тишина, пар от моего дыхания, вокруг во взвешенном состоянии снежные пылинки: кружатся, кружатся, серебрятся под лунным светом. Луна полная, поэтому тени густые, длинные. Заходить в них страшно, словно во что-то материальное, твердое. Боишься, что стукнешься. Снег пушистый, легкий, ровный, и я дырявлю его своими валенками - коротышками.
   Закопал в снегу под двухметровой квадратной елкой, даже не закопал, а просто положил - оно ушло вниз, оставив наверху аккуратный кругляшок отверстия. Оставалось только припорошить снегом, очень сухим и легким, как пух, и ничего не видно.
   Попробовал на язык. Снег мгновенно начал таять во рту, на ресницах, на носу, образуя влажность, совершенно безвкусную, холодную, неприятную. Захотелось оказаться в тепле. Вспомнил свой камин с потрескивающими полешками и захлестнувшая волна нетерпеливого ожидания и где-то прятавшаяся радость потянули меня в дом.
   В охотничьей все еще пел Утесов, но пластинка заканчивалась. Звук, как всегда, накатывал откуда-то сверху, шелестя шкурами и струясь между экзотически торчащими рогами парнокопытных зверей. Пламя в темной комнате вело волшебную игру с глазами мертвых животных: то исчезало, то появлялось, уходило, разгоралось.
   И здесь жили тени, но совершенно другие, не похожие на лунные. Они давились, прыгали, корчились в какой-то обреченной пляске между жизнью и смертью.
   Открывая дверь, я надеялся, что в комнате кто-то окажется, и воплотятся мои недавние мечтания о встрече Нового года вдвоем.
   Пластинка кончилась, как что-то оборвалось. Тени стали гуще, и почему-то движения их замедлилось, успокоилось. Чем тише было там, где я стоял, тем громче дышал камин, тем ярче горел огонь, тем беспокойнее вели себя тени.
   Боже, как я хотел, чтобы Она была сейчас здесь! Ждал, ворошил память, надеялся. Она. Все просто. Она существовала. И все меня окружавшее, мою голову, мои движения, мои мечты, все наполнялось ее присутствием. Ее тень накрывала все сразу: и меня, и лунную тень, и тень от каминного огня.
   Тишина. Не люблю у себя в доме тишину. Она живая. Лезет внутрь, в душу, в тело, в глаза, заставляет бредить, видеть несуществующее, нереальное. Кто-то стоит за ней, за тишиной, и этот кто-то несоизмеримо огромен, могущественен, страшен. Я чувствую грань, за которой, если не нарушить тишину, встанет тот "кто-то", встанет уверенно, во весь свой огромный, исполинский, нечеловеческий рост и скажет...
   Воздух начал струиться, как вода. И становился все гуще, все жирнее, все материальнее. Дышать стало трудно. Скоро его можно будет пить. А потом есть?! Представилось: воздух, как масло, и ты его режешь и намазываешь на язык острошипящим ножом. Бред.
   Оцепенение. Пошевелиться - совершить подвиг. Ломаешь себя, как мороз хрустящую сталь. Главное, сосредоточиться и выполнить команду, не задумываясь. Ш-ш-шаг! И судорога по всему телу.
   Но пошел. К проигрывателю. Что поставить? "Хор пилигримов" Вагнера. "К радости" Бетховена. "Утром" Грига. Нет, нет... Нет.
   В голове что-то зазвучало: предвестие? предначертание? Жду.
   Музыка все громче, все сильнее. Отчетливо слышны отдельные звуки, но мелодии нет, музыка без мелодии... как это? Наплывает волна звуков - какофония, сумятица, и грусть. Физически ощущаю все это в себе, глубоко внутри, там, где рождается грусть. Стою, держу в руках пластинку. Медленно опускаю взгляд вниз: Дебюсси "Лунный свет". И сразу - лавина! Прыжок вниз с Ниагарского водопада с пробиванием земной тверди. О, господи! Я слышу не поставленную на проигрыватель пластинку! Теперь музыка не внутри, она снаружи, она везде: в воздухе, в огне, в доме, столбом уходит в черное звездное небо... летит, неудержимая! А звук! Чистейшее воспроизведение... На чем? Чем? Пластинка жжет мне руки, становится все больнее и больнее. "Брось!" "Разожми пальцы, расслабь кисти!" - кричит мне мой голос. - "Брось!"
   Я не помню, как пластинка оказалась на диске проигрывателя, как я ставил тонарм на край звуковой дорожки черного ребристого диска. Я стоял и смотрел на свои руки, на пальцы, покрытые маленькими белыми полосками саднящих ожогов... обморожений? И думал... о Ней, грезил Ею.
   Она приходила ко мне во сне и стояла у окна моей уютной спальни на втором этаже. Стояла и смотрела в окно, потом уходила, а на ее месте оставались ее контуры, горящие в черноте ночи до самого рассвета. Я мог, не открывая глаз, сказать, когда стоит она, а когда только ее контуры.
   Снежное царство моего сада хранило теперь промерзшую бутылку шампанского, которую я отогрею и открою только с Ней.
   Иногда я приближался к пониманию...
   ...И меня бросало в водоворот событий и теней, исторгавшихся моим ужаленным взбесившимся мозгом, пущенным в разнос. Его деятельность поражала меня: голова разбухала до размеров комнаты и дальше, вбирала в себя все существующее в округе, скрупулезно изучала каждый предмет или существо, подчиняла своему влиянию и росла дальше. Внутри нее существовал я, маленький я, тоже изучаемый, тоже поглощаемый и беспомощный перед происходящим. Жуткое жило во мне, вживлялось и росло. Алые пятна крови на потолке, желтые лица нечеловеческих масок, перекошенных ужасом, горящие глаза потустороннего существа в ночном окне, шевелящиеся в углах черно-бурые вздыхающие клубки.
   Мне не было страшно. Я жил этим. Я сам становился всем этим, становился "своим" и меня не трогали, не рвали мое сердце на части, не отрывали конечностей, не жгли огнем. Не совсем приятно видеть близко покойника в черном узком лакированном гробу, украшенным белым шелком. Сине-бледный, с ввалившимися глазами, первыми признаками разложения в местах соприкосновения с одеждой, черной фрачной тройкой. Один раз "лакированный" покойник мне надоел... он был похож на...
   Его внезапные появления отвлекали, выворачивал распространяющийся трупный запах; тем более, что он вдруг захотел ожить. Я это почувствовал по мельчайшим движениям его конечностей и лавинообразным перемещениям воздуха в сторону гроба. И я приказал ему исчезнуть.
   Открылись все окна.
   Потух свет.
   Огонь в камине прижался к земле и стал плоским.
   Бумага, пыль, цветы, одежда закружились по комнате.
   Прозрачность воздуха стала минимальной, как-то резко потемнело, потом вспыхнуло.
   Все замерло на миг и рухнуло вниз.
   Гигантская сила вдавила меня в кресло, огонь же, наоборот, кинулся за убегающим гигантским явлением и опалил мне брови.
   Но покойник исчез!
  
   Это была моя ночная жизнь. Но я ждал Ее. Она должна прийти. Несмотря на... этот яркий... яркий... ярчайший встречный свет... на этот грохот... напоминающий... напоминающий ... грохот лавины, когда ты внутри... да, внутри... на боль... на Боль... на Боль, которая заполняет все тело и забирается внутрь и не хочет уходить.
   Когда грохот закончился, я увидел Ее.
   Очень отчетливо, ярко.
   Каждую складку Ее платья, невесомого и почти прозрачного, багровый рубец на шее, струйку крови из точеного ушка, красивую челку и открытые глаза...
   ...чистые открытые глаза.
   Взгляд этих чистых глаз леденил меня, он поглощал меня...
   ...вместе с моим взбесившимся мозгом.
  
  
   1984, 2002 год
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Апельсин

  
  
   Я шел по улице Сумской. Шел и по своему обыкновению всматривался в лица идущих навстречу. Думал о преобладании лиц неправильных, несимметричных, помятых, не красивых. Может быть потому, что было около часа дня в воскресение?
   Почему не светятся глаза, спрашивал себя, связано ли это с условиями жизни, с качеством жизни? И сам отвечал: да, связано. Гармония не появляется там, где тяжело, безысходно, где разруха, тупость и грязь культивировались в течение семидесяти лет. Почему человек не понимает ущербность своего наносного внешнего "я" и не пытается сбросить эту шелуху, освободив себя настоящего, дав свободно дышать своей душе? Потому что ценности такие у нашего все еще пока социалистического общества, ценности, вскормленные нам с молоком матери, освобождаться от которых нам придется еще не одно десятилетие. Не свободны мы. Даже внутри себя. И внутренний наш слепок накладывается на нашу внешность.
   Почему человек не может быть одновременно и красивым, и умным? И даже если это присутствует, то обязательно есть нравственное уродство, злость на весь мир, не доброта. Да, в свободной стране все еще не свободны мы. Поэтому, скорее всего и не улыбаемся.
   Шел быстро, быстро текла мысль. Подсознательно надеялся найти "светлое пятно совершенства". Очень хотелось увидеть Чувство Вкуса. Это видно сразу: одежда, волосы, сочетающийся с окружающим и с глазами цвет, походка, спутник, и уже потом, довершая все, наслаиваясь и закручивая, оттеняя окружающее, запах. И акцентирующие образ мелочи. Поворот головы при ответе. Сдержанно ласковая улыбка ко всем и специально созданная - к нему. А вот и голос: негромкий, чуть схваченный обручем томности. И во всем неброская эротичность и яркая способность привлекать взгляды даже в темноте.
   Не находил. Даже если и одежда есть, и эротичность, и спутник подходящий, и аромат, хоть и назойлив, но изыскан. А глаз нет. Нет индивидуальности. Нет изюминки. Глаза. Нет в них естественности, нет игры, нет улыбки без губ. Потеряны глаза. А нет глаз - нет и души.
   И черт меня дернул зайти в комплекс кафешек и баров, расположенных под театром оперы и балета. Что-то тянуло меня туда. Обошел первый этаж, одно кафе, ресторан, бар, еще бар. Спустился вниз, в охотничий бар.
   И, точно!
   Лицо. Она ни разу не встретилась со мной взглядом, очень близко, но не в глаза. Я стоял за ними в очереди. Смотрел: профиль, глаза, губы, улыбка. Они были вдвоем, но вторую я не видел, ее не было... почти. Они разговаривали о какой-то "способности видеть окружающее с помощью третьего глаза", а потом о "вчерашней вечеринке и влияния случая на личную жизнь".
   А потом...
   Светло-бирюзовый свитер "не по размеру", брюки свободного покроя, подчеркивающие ловящую взгляды линию бедер и ног, высоко охватывающие талию. И цвет, очень близкий к бирюзовому, с примесью голубого.
   Волосы...
   Если бы распустить, они были бы длинными, уложены и заколоты сзади странной и красивой своей странностью заколкой, похожей на большую, состоявшую из множества блестящих камушков-бусинок, бабочку.
   Лицо, шея, рука. Открытая шея и линия вплоть до указательного пальца. Я не помню косметики, ее практически не было или она была очень качественной и дорогой. Я был поражен совершенством линии бровей, носа, губ, подбородка и не мог рассматривать все это по отдельности. Рушилась гармония! Все сочеталось друг с другом и продолжалось. И, конечно же, глаза: большие, огромные, зеленые. Может, она меня берегла, не давая попасть внутрь и, захлебнувшись, пойти на дно.
   Они взяли горшочки с домашней говядиной, грибки, салат, напитки и сели за столик. Я наблюдал за ними. Конечно, она заметила мое внимание и заметила уже давно. Два раза она коснулась меня в очереди локтем, хотя места для прохода было предостаточно. За столиком ее поведение немного изменилось: стали резче движения, громче голос, появился смех. Боясь потерять что-то, я отвернулся и решил поиграть в "безразличие". Беру говядину в горшочке, напиток и... апельсин, большой, ярко-оранжевый, с капельками воды и запахом предполагаемого вкуса. Сажусь так, чтобы мог видеть ее, не поворачивая головы, а она должна была бы повернуться, чтобы посмотреть. Снимаю свитер, не отводя глаз от ее профиля. Рубашка голубая, почти светлая, с синим свободно повязанным галстуком. Сочетание бирюзово-голубого с моим ярким одноцветным пятном и ярко-оранжевым апельсином будет у нее постоянно в боковом зрении, а когда к этому прибавится и запах...
   Я чистил апельсин...
   И она поворачивает ко мне свою прекрасную головку и, не встречаясь взглядом, но рядом с моим, долго, секунд тридцать, смотрит на меня. Такая себе провокация в ответ. Я заворожен и смотрю... смотрю... прямо ей в глаза, а они убегают, утекают, исчезают, не ловятся.
   - Так хочется апельсинчика, - говорит подружке. - Может купить?
   - Давай купим, - соглашается та.
   Тут я второй раз попадаю на "такую себе провокацию в ответ", встаю и подхожу к их столику, разворачиваю, очищая оставшуюся половину апельсина, и предлагаю на ладони эту апельсиновую раскрытую розу. Дольки, отделились одна от другой, и держались только у основания, были близки к падению.
   Здесь она посмотрела первый раз мне в глаза, взяла дольку, медленно поднесла к губам, прикоснулась, наслаждаясь запахом, и, прикрыв глаза, откусила чуть. На нижней губе осталась капля, и она ее слизнула языком. Вторая половинка была съедена по-другому: быстро, наращивая вкусовые ощущения.
   - Еще одну дольку... можно? Как же вкусно!
   Я сел на стул рядом, не спрашивая. Они ели мой апельсин, а я ощущал его вкус.
  
   Присутствуя на земле, мы были вне земли. Я пил ее губы, смотрел в ее глаза, безумные глаза. Ощущал прильнувшее бедро. Казалось, что нас мучила жажда несколько дней.
   Ласковость ее пальцев заставляла прислушиваться к их движению, по шее, по плечам, по спине. Иногда у нее сбивалось дыхание, задерживалось, потом бежало, учащаясь, переходя в тихий-тихий шепот. Мои руки замирали и повторяли движение, насыщая его.
   Руки, натыкаясь друг на друга, сплетаясь, расплетаясь, забирались под одежду, замирали, ждали, бесились.
  
   Потом мы сидели на скамейке. Было уже темно. Высоко вверху шумели кроны деревьев центрального городского парка. Как-то аккуратно освещал нас низкий парковый фонарь. Редкие гуляющие прохожие медленно плыли мимо и стекались куда-то к центру парка, где звучала музыка. Она склонила голову мне на плечо и выдохнула:
   - Как будто знаю тебя сто лет.
  
  
   1982, 1997 год

Коньяк и ананасы

  
  -- Обязательно нужно поцеловать под фонарем? - и тут же ее улыбка, тут же искорки в глазах, которые тоже смеялись, плясали, набегая одна на другую, и плюхались обратно в зелень ее глаз.
  -- Другого места нет? - и чуть с паузой, - понравилось?
   Анечка, Анюта, Юта, Юточка! В такие минуты я кажусь себе великаном, втягивающим в себя все это меня окружающее и распирающее до ощущения всемогущества и яркого удовольствия. Я, как шар горящего фонаря высоко в небе, льющий вниз на землю яркий неназойливый свет и радующийся этому.
   Мы вдруг одновременно судорожно втягиваем в себя запахи осеннего ночного воздуха, задерживаем дыхание - кто дольше? - выдыхаем, поддаваясь друг другу, и смеемся дальше просто от того, что хочется смеяться, убегаем от смутившегося фонаря и снова целуемся, иногда переступая какую-то грань. И вот я чувствую судорогу ее пальцев на куртке, слышу мягкий стон ее губ. Она резко отстраняется, запрокидывая голову, упирается мне в грудь. Потом ее голова падает мне на плечо. Успокаивается.
   В голове крутилась придуманная в такие моменты фраза: "Мир сузился до ее губ, мир сузился до ее губ", и как-то отражала мое состояние. Представлялась воронка черной дыры необъятного звездного пространства. Вот. Еще все на месте. А теперь понеслось, покатилось, завертелось, убыстряясь!
   Я молчу, она говорит. Не вслушиваюсь. Ощущаю ее в себе. Аня, как странно чувствовать биение двух сердец! Обнимаю ее голову, лежащую у меня на плече, целую в затылок, в волосы, просто провожу губами у виска.
   Непроизвольно мысленно отдаляю ее. Она вся передо мной, ее видно всю. Она тянется ко мне, не шевельнувшись. Я чувствую, как она потянулась ко мне. Еще секунду выдерживает, потом тонет. В чем она тонет? Мне кажется, тишина ее оглушает. Белый шум лавиной превращается в грохот. Горный поток накрывает с головой, и так хочется глотнуть воздуха!
   Глоток? Аня! Смотрю в ее потемневшие глаза. Какое глубокое наслаждение! Понимает ли где она сейчас? И это еще только от поцелуя. Мои руки только на плечах и талии. Я вздрагиваю внутри, переворачиваюсь, дрожу, незнакомо ощущаю себя причиной наслаждения. И наслаждаюсь этим.
   Мы уже на остановке троллейбуса. За спиной ее шестнадцатиэтажка. Или - или. Она колеблется, я молчу. Мои руки снова только на плечах и талии.
  -- Ты хочешь спать? - дурацкий вопрос.
  -- В такую ночь?
   Тут я подумал, что ночь на самом деле чудная, что еще прелестнее ее кожа, что она, сама того не замечая, теребит двумя пальцами мою вторую пуговицу на рубашке. И, что, когда я привожу ее на машине, все значительно проще...
  -- Зайдем к тебе? - задаю я еще один дурацкий вопрос.
   Подошел мой троллейбус. Прямо за остановкой ее дом, ее квартира на седьмом этаже. Почти материально ощущается выбор варианта со всем дальнейшим возможным развитием, вопросами потом. Себе? Ей? Слезами радости и боли. Не предскажешь.
   Загрохотали на пустой улице сначала открывающиеся, потом закрывающиеся двери. Троллейбус запел током, набирая ход. Я благодарно ткнулся ей в щеку. Такая болтунишка, она уже несколько минут молчит. Ее сомнения материализуются, но вспугнуть тепло так не хочется. Грохот закрывающихся дверей решил все за нас. Оцепенение. Двигаться не хотелось. Казалось, теряется какое-то равновесие, найденное вдруг и ткнувшееся в ладушку, как щенок. Мелькнул испуг в ее глазах или это серьезность. Боязнь не совладать с собой и опять дотронуться до боли. В темноте ее комнаты под фонограмму японцев в перерыве между ананасовыми дольками, зеленым чаем с привкусом самодельного коньяка из зеленой кожуры грецких орехов. Памятный разговор о "цепях", удерживающих ее на узком карнизе между взлетом и падением. Каждый раз звук этих цепей при падении на землю пугал окружающее, заставлял его биться в кровь, раня об острое и кровоточа. Испанская инквизиция! Почти.
   Аня, твой чай сладок и душист. А ананасовый привкус не позволяет все смешивать: твои губы, грецкий орех, крепость сладости, сладость крепости. Поучи меня целоваться.
  -- Поучи меня целоваться! - это я вслух.
   Милая Анюта, твой маленький язычок во время поцелуя выделывал странные фантастические вещи!
  -- Юта, поучи меня целоваться. Поучишь? - повторяю.
   Смеется, она уже смеется. Молчит. Темнит глазами. Смотрит. Ждет моего еще одного шага навстречу.
  -- Поучишь? - шепчу уже близко.
   Не выдерживает.
  -- Ты знаешь... - как-то очень серьезно начинает она. - Конечно! - и улыбнувшись, продолжает о поцелуях во всей красе. Что, где, когда, как.
   Я отвлекся. Смотрю на ее губы, такие подвижные, пухлые, чуть схваченные помадой. Почувствовал легкий запах клубники или хотел почувствовать. Интересно движутся мысли! Только что думал о губах, загорелой шейке с завитком русых волос на ней, наверное, щекочущим кожу, о точеном ушке. А сейчас: уснули ли ее родные там, на седьмом. А то вдруг: как это - шум города всегда слышится отдаленным? Где-то там.
   До не знаю чего, захотелось в маленькую Анину комнату с зеленым глазом кассетного магнитофона и с окном, самым светлым пятном в обнимающей темноте, когда потушен свет.
   Вспомнилось: она на фоне этого, пестрящего огнями города, окна. Блеснувшие ожиданием глаза. И тут же мои руки не только на плечах. Мгновенный ее испуг - всегда! Потом жажда, потом барьер на некоторое время. И "испанская инквизиция" внутри. И я один. А за окном мир, философски наплывают огни, чудится уже заползающая на свое законное место грусть. Поворачиваюсь в черноту комнаты. Хочется включить свет. Но ее руки...
   Аня открывает дверь ключом почти бесшумно. Обняло тепло, усилился запах ее духов, обострился слух. Невольно замерли после обратного щелчка замка. Темно, тихо. Только шум холодильника на кухне. Прокрадываемся в комнату - сначала я. И сразу, как к своему старому знакомому, к окну. Постепенно суета и сердцебиение скрадывается неподвижностью и огромностью города. Шума нет. Мертвая тишина.
   Появилась Аня. Тишина преобразилась, зашелестела. Я повернулся к ней. Сейчас тишина будет двигаться - загорится зеленый огонек, заполнится движение музыкой, - в такт музыки испуганной птицей взлетит, заметается вокруг нас и с первым словом исчезнет:
  -- Я приготовлю чай. Подождешь?
  -- Конечно.
  -- С нашим коньяком?
  -- Да... и с ананасовым привкусом.
  
   В темноте я угадывал ее улыбку.
  
   1980, 1999 год
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Бледно-голубое

   Долго смотрю сквозь. Очертания дней будущей юности проглядывают сквозь туман набежавших слез. Гипноз прошлого.
   Ярко вспыхивает зарево красного полотнища. "Орленок" или "Зарница". Наше поколение любило играть в войну. Татьяна на траве. На ее переносице стрекоза. Где-то крики "ура", где-то звуки холостых выстрелов, грохот взрывпакетов. Лето. Солнце. Я смотрю ей в глаза...
   Глаза у нее закрыты, в уголках рта дрожит улыбка, ожидание улыбки. Я стою, специально загораживая солнце. Перешитая армейская форма некрасиво обтягивает мое худое тело. Незнакомо бьется сердце, когда я смотрю на изящно скрещенные ее голые ноги, на волнистую завитушку, выбившуюся из-под пилотки, надвинутой на глаза, на бугорки грудей, казалось, специально туго обтянутые гимнастеркой - пуговицы того и гляди могли расстегнуться и она невозмутимо, плавно двигая пальцами, долго(!) застегивала бы их, а я бы видел блеснувший белой материей лифчик или загоревшую заповедную кожу.
   Сколько мне было лет? Бледно-голубые годы, ранимые души, дерзкие сердца, спокойные руки, бушующие головы, опрометчивые поступки.
   А вот еще.
   Я мучаюсь. Школьная столовая, но вечером, в субботу. Это уже не столовая, а полумрак с музыкой. Уже пары. Уже шепоток на ушко. Уже осязание вспотевшей рукой ее тела. Жгуче обидно ощущать себя одиноким в такие минуты. Я одинок. Я самый одинокий. Я кажусь себе таким.
   Мучаюсь: не могу решиться встать и пригласить ее, покорявшую наши сердца, самую красивую девочку школы. Почему самую? Почему избалованную? Почему ее? А нужно всего лишь встать и пройти десять метров...
   Опять она с другим. Вижу смеющиеся глаза, русые волосы "под Францию", очень короткую, желтую вязаную юбку и ноги. Именно ноги и то место, где заканчивается юбка и начинаются ноги, блестит, ловит отраженные наши взгляды. И эти взгляды боятся до умопомрачения увидеть все то, что выше.
   А мечты. Следуя тому, что все уже спят со всеми, и один ты еще живешь дикарем, а в мыслях даешь волю своей ненасытной фантазии, разнузданность которой тебя ослепляла, и ты глох ко всему, терял реальность, бродил впотьмах и лабиринтах чувств, нереальных, неконтролируемых разумом.
   Если бы тогда полюбить! Или сохраниться таким до сих пор.
   Я, все-таки, пригласил ее на танец.
  -- Разреши тебя пригласить! - и зачем-то кивнул головой, застыл, замурованный в боязнь отказа.
  -- Валерка, какой ты смешной, - хитринки, смешинки, чертинки в ее глазах, и этот легкий смех... смех, больно бьющий по глазам.
   Я вышел на улицу. Кого я ругал в ту ночь? Сколько километров я прошел по берегу озера? Кем и где я только не был. Я любил? Я страдал. Плакал. От обиды, от желания избавиться от накопленного. Смотрел в мутную воду, думал о будущем, становился мстителем, сокрушал девчоночьи сердца и бросал их, уходил и оборачивался - искал их глаза и ждал слез. Их слез по мне. И мне казалось, что они не плачут, а смеются. Они издевались над моими чувствами. Но я заставлю их плакать, достигну совершенства в чертовой науке покорять. И поведу счет.
   Но было все по-другому. Плакал я. Искал встречи я. Любил я. Страдал тоже я. И я состоялся.
   Тем же летом я познал таинство гармонии женского тела. Увидел в реальности то, на что не хватало вымысла в мечтах.
   Ночь. Озеро. Плеск дождя. Охота за тоской. Я тихо шел по берегу озера. Как прожектором, по глазам бьет на фоне черного куста белизна девичьего тела. Высвечиваются желтая юбка и белая блузка на песке. Очень долго я не мог пошевелить даже пальцем. Красота всего того, что я видел, совершенствуя, переделывала, кромсала, создавала меня, рождала что-то новое, несуществующее в природе.
   Когда она оделась, я пошевелился, но дождь заглушил мой шорох. Еще через минуту все пропало, почернело, слилось с небом, с озером, со мной. Я закрыл глаза. Сел на песок. Балласт прекрасного давил, требовал выхода, не пускал на поверхность, не давал жить.
   Я заболел гриппом. Два дня лежал в бреду, искал сравнений, сопоставлений и не находил.
   Миллиметровка времени превращается в толстые прутья и не пускает дальше, но я продираюсь. Кровят ссадины, но я упрям, я добьюсь своего.
   Худой, маленький, с горящими глазами и дрожащими губами говорю Ей слова:
  -- Я видел тебя на озере.
   Проходит вечность вздоха, опускания и поднимания ресниц.
  -- Я знала это.
  -- Откуда?
  -- Ты проявился как фотобумага в проявителе на посветлевшем небе.
  -- Я боялся тебя потревожить.
  -- Я боялась тебя испугать. Ты бы умер.
  -- Тебе не было стыдно?
  -- Я не думала об этом.
  
   Обратно через искривленное пространство и спрессованное время. Чтоб до всего до этого! Узнать, что ты никогда не коснешься того места, где заканчивается желтая юбка и начинается матово-бликовая кожа.
   Но это было. Близко, в реальности. В бесстыдстве происходящего.
  
  
   Без времени...

Настроение turquoise

   Она немного задерживалась, и я решил надеть перчатки. Низкие клокастые облака семенили по небу, истекая томящейся нежностью, передавая свое внутреннее друг другу, даря драгоценные капли, капли легкой беспричинной тоски и безудержной грусти закрытой от солнца Москве, строгому граниту набережной, серости остающихся внизу и позади еще не проснувшихся, а может быть еще и не ложившихся территорий. Перед тем, как надеть перчатки, я положил на мокрый темно-серый гранит цветы - ярко-красные розы в желтых мраморных прожилках. "Каменные цветы на камне, - подумалось, - им не должно быть холодно". Жесткость и четкость оттенков красного, желтого и зеленного на почти черном заставляла думать об искусственности соединенного здесь, в эту минуту, в этом образе. Девять цветков, девять выгравированных природой и вычерченных гармонией лакомств для взгляда не давали отвести глаза все время, пока я натягивал на окоченевшие пальцы тонкую, но теплую кожу перчаток.
   Здесь Москва-река вдруг решила повернуть, и гранитная набережная делала дугу, отсекая высокое от низкого. Тот берег, нагруженный административными многоэтажными изощренностями, и от этого тяжелый, утонувший, и этот - неприметный, плоский, почти пустынный, с деревцами-советчиками и скамейками-спутницами - легкий, воздушный. Этот берег, место нашей встречи, даже определить точно для незнающего человека трудно - нет ориентиров близких и точных. Наше место. Да, вот так просто, наше место, и только для нас. Надев перчатки, я повернулся. Цветы решили жить отдельно от меня. И я забыл о них, как и они обо мне, потому что...
   Она шла ко мне, улыбаясь. Трапециевидное свободное песочного цвета пальто делало ее движения летящими. Обнимающий ее и ее пальто яркий шарф горел, искрил любым цветом по заказу. Только что она была еще далеко, а вот уже рядом, и уже говорит, прильнув:
  -- Привет. Где ж ты ходишь? Я даже испугалась. Ну, ты уже вернулся? Совсем?
   Она может быть близко. Очень. Прикосновением, касанием, запахом, интонацией, губами.
  -- Да, совсем. Египет позже, - отвечал я, не двигаясь.
  -- Хорошо, - сказала она. - Я скучала... чуть-чуть. Ты доволен?
  -- Доволен. Но почему чуть-чуть? Я тоже.
   Я тоже. Конечно, тоже. Смотреть и не упасть невозможно. Поэтому, стоять. Зная, что она уже внутри и не подать вида, не пошатнуться даже, улыбнуться чуть иронично и снисходительно, медленно открыть и закрыть глаза, увидев в темноте цветные круги почти отчаяния. Я тоже.
  -- Тоже - это чуть-чуть? Ты хочешь кофе? У тебя как со временем? - говорила она и ладошками в коричневых замшевых перчатках смахивала несуществующие пылинки с моего пальто.
  -- А ты хочешь? Я не долго сегодня. На работу на часик и домой. Слишком резкий переход. Еще вчера шум волн, шепот сосен, горы.
  -- Завидую. Наверное, трудно так.
  -- Не знаю. Нигде так не отдыхается мне, как в Крыму. Я пью Крым.
  -- Опять влюбился?
   Она поворачивается ко мне спиной, откидывает голову мне на плечо. Я обнимаю ее. Так еще сильнее ощущается ее присутствие внутри меня.
  -- Ты думаешь, влюбился? Ты чувствуешь?
   Она молчит.
  -- Я был в предгорьях Ай-Петри.
   Она молчит.
  -- Засыпать под шум прибоя и вдыхать удивительный крымский воздух - это царское наслаждение. А в пять часов выйти на балкон: горы вокруг, море... солнце целует пробуждающийся мир.
   Она молчит.
  -- И ты почти летишь от...
   Она молчит... почему? Я касаюсь губами ее уха.
  -- Я слушаю.
  -- И ты почти летишь от... нереальности, сказочной нереальности окружающего.
   Она улыбалась. Она улыбалась с закрытыми глазами. Я не видел, но чувствовал это. И я говорил, говорил шепотом, цепляясь за ускользающую спасительную интонацию кружения над... а не в...
  -- И ты полностью обнаженный, еще не до конца проснувшийся, даже блаженный какой-то, подставляешься под всю эту красоту и жмуришься, улыбаясь, испытывая почти сексуальное наслаждение от прикосновения ветерка и запаха.
   Стало тихо. Даже ветер затих. Шевелиться не хотелось.
  -- Валер...
  -- Что?
  -- Просто. Знаешь, мне хочется сказать тебе спасибо. За слова, за эти слова.
   Слова. Вокруг нас крутились только слова и капли, грустные холодные капли от щедрых клокастых облаков, проносящихся над нами, а может уже и в нас.
  -- Пошли?
   Она произнесла рушащее гармонию слово и, развернувшись, замерла. Взгляд ее был устремлен вниз, за мою спину... и она непроизвольно и дальше заглядывая, отстранялась от меня, и, отстраняя меня, тянула руку к выглянувшим вдруг из-за меня обиженным заплаканным розам.
  -- Это мне?
   Немые наши губы дарили друг другу томящуюся нежность, передавая свое внутреннее, даря драгоценные капли, капли легкой беспричинной тоски и безудержной грусти в закрытой от солнца Москве. И цветы у нее в руках уже не казались холодными. Они ее полюбили.
  

Особое чувство

(из серии "Диалоги с женщиной")

  
   Мы медленно шли по парку, обычному осеннему городскому парку, внимательно поглядывая себе под ноги, выбирая наиболее красивые желто-бурые листочки, чтобы не наступить на них. Обеденный перерыв, полчаса свободного времени, которым мы поодиночке почти никогда не пользовались.
   Но я позвонил. И вот мы идем, подлавливая иногда встречный заинтересованный взгляд, улыбаемся чему-то своему и, в то же время, общему, возникшему от этой тихой послеполуденной осени, от солнца, пробивающегося сквозь почти безлистные, контрастные небу, четкие своим узором переплетений кроны деревьев. Неясность, полутона, полудрема окружающего делали и наши прикосновения не акцентированными, легкими, касательными.
   Мне казалось, что мы говорили без слов. Молчание было насыщенным. Но она не выдержала первая.
  -- У меня, между прочим, в гороскопе, знаешь что? - сказала она тихо и, мне показалось, чтобы уйти от каких-то, слишком подступивших мыслей. - Слушай. За суетой не пропустите мужчину, который может кардинально изменить вашу судьбу, вот как!
  -- Ты читала гороскоп?
  -- Да, представь себе. А я, кстати, верю в гороскопы. Не думал? Ты же знаешь, что я попадаю в свой гороскоп, - усмехнулась своей улыбкой, - впрочем, как и ты!
   Ее улыбка. Когда она так улыбалась, глаза... губы... волосы... руки... язык... и даже уши, все это хитрило, смеялось, нравилось. Против этого нужно было бороться ежеминутно, чуть дашь слабинку, все, затянет, увлечет. При всем твоем стремлении выбраться. Главное сейчас подстроиться, уловить малейшие изменения тона, оттенка сказанного, степени ироничности или, наоборот, грустной серьезности. Шажки навстречу, в сторону, назад, снова навстречу и снова назад. Непопадание в тон, в смысл, в настроение грозило откинуть нас друг от друга на сколь угодно большое расстояние, но... не потеряться. Это точно. Сближение может подойти к уже достигнутому когда-то пределу, пойти дальше, ощутить "остроту близости", непозволительную "яркость вспышки", "истерику чувств", "буйство переживаний" и т.д., и вернуться в спокойствие и почти равнодушие, в почти начало.
   Начинается наша словесная игра, наша близость, наше узаконенное этой жизнью кругосветное путешествие вокруг нас самих.
  -- Посмотри по сторонам, - говорю под ее веселую серьезность, - вдруг тот мужчина уже виден? Или за спиной притаился и как набросится вдруг! Как коршун из поднебесной высоты.
  -- Видно многих... - взяла под руку, сощурилась, отстранено посмотрела, словно изучая. - Ой-ой. Из поднебесной высоты.
  -- Ну, такие обычно смотрят на все сверху.
  -- Какие это такие?
  -- Неожиданные, появляющиеся вдруг, и почти также уходящие. Но с ними интересно, они меняют судьбу. По крайней мере, могут.
  -- Да ну?
  -- Ну да...
  -- Пришли.
   Она села на парковую скамейку, закрыла глаза, и подставила лицо солнцу. И сразу же явственно стало видно, как усталость и внимательность освобождает место расслабленности, мягкости.
  -- А не боишься? Закружит. Это серьезно, - говорю я и вижу, что она не смогла вернуться обратно, в состояние, предшествующее расслаблению. - Ты испугалась, вижу.
  -- Пугальщик...- чуть приоткрывая глаза и поглядывая с некой усмешкой пантеры, а потом вдруг совершенно серьезно, до спазма, - да, боюсь, Валер.
   Она боится, точно. Даже линия губ дрогнула.
  -- Знаю, - подтверждаю ее мысли и смотрю на нее, - вернее чувствую и вижу твой глаз, спрятанный.
  -- И я знаю, то-то и оно, - сказав, замолкает, медлит, близится к желанию все-таки произнести. - Я не сделаю решительный шаг первая, вот. Это и пугает.
  -- И будешь жалеть, как всякая женщина.
  -- Ну-у... - тянет гласную, вытягивая губы в умилительную трубочку, которую хочется поцеловать, - у нас же есть и сильные стороны. Хотя о чем жалеть? Мне есть о чем жалеть?
   Прищурившись под солнцем, усмехается, спрашивает и одновременно несерьезно поводит плечом. У меня появляется ощущение нахождения под пристальным спрятанным взглядом.
   Непонятно откуда доносилась музыка. И слова разбирались и сквозили между нами, практически не оставляя смысла. "Не дай мне рассказать... Про боль разлук... Мы в тишине ночной... В мерцании ночи... В пересечении штор... Сплелись в ночи..."
   Молчим. Слушаем. Думаем.
  
   А свечи все поют
   А звезды все горят
   Под кожей рук твоих
   Глаза дрожат...
   ...и в тишине звенящей
   Звенят осколки наши
   Мечты о настоящем
   А будущего - нет
  
  -- Валер...
  -- Что?
  -- Мне пора. Мне сегодня придется работать часов до одиннадцати. И завтра тоже. Плата за каникулы, которые я себе устроила.
  -- Жалеть о том, что не сбудется, стоит ли?
  -- Что-то же сбудется иное. Обязательно что-то сбывается.
   Солнце зашло за тучку. Парк погрузился в скованную серой однообразностью тишину.
  -- Я уйду сейчас. Не гони. Сам.
  -- Я не гоню. Не говори так. Я просто устаю перед... обрывом.
  -- Лучше к нему не подходить, - говорю, выдыхая, делаю паузы не потому что не могу говорить дальше, не хватает воздуха почему-то:
   не подходить зря, без смысла, но...
   ветер сильней на краю
   почти задыхаешься
   и смотреть вниз не обязательно
   впереди так красиво и...
   можно полететь
   я знаю, можно.
   Кажется, что говорю только мне понятные слова. Захотелось вернуться на землю, но, кажется, я опоздал. Она вернулась первая.
  -- Зря меня на стажировку в Англию не взяли, - опять говорю без воздуха, словно оправдываясь, не понимая, откуда возникло волнение. - Но может мне и не надо этого.
   Она всегда чувствует тоньше окружающее, предвидя, и меняется, опережая будущее воздействие. Найденное уходит, уползает, прячется вместе с серостью по уголкам парка.
  -- Ты же можешь и сам поехать, - очнулась она от протоптанных мной тропинок и предложенных паутинных направлений. - Хотя, дурь какая-то... у меня так тоже было когда-то. По ощущениям похоже. Не знаю, что бы я делала. Не люблю проигрывать.
  -- Всегда есть выбор, всегда есть и возможность не идти туда, куда не пускают.
   Она как-то сразу ушла в себя. Было видно, что она не здесь. Спряталась.
  -- Ладно, ты сейчас на другой частоте. Пока, пойду я.
  -- Странное настроение у нас обоих, Валер. Знаешь, как танец рядом, медленный. Через матовое стекло.
   Я сел на скамейку рядом с ней, обнял за плечи. Она дрожала. Пальцами провел по лицу, она не ощущала прикосновения. Второй рукой притянул ее к себе, сжал, стараясь согреть, вобрать ее дрожь в себя. Наши игры с сопротивлением тонкому миру, как правило, до добра не доводили...
  -- На самом деле мне стало страшно, - шепчет она.
  -- Матовое стекло - это расстояние или... время?
  -- Это ощущения.
  -- Танец без прикосновения.
  -- Страшно - почти обрыв?
   Проходит минута. И вот она меняется, сразу, быстро, в две секунды, в движение руки от моей ладони к своему виску. Распрямляется, глубоко вдыхает, откидывает голову назад. Черты становятся тоньше, жестче, резче. Она возвращается. Она умеет это делать.
  -- Страшно по работе, слишком много я должна сделать, - и улыбка во все лицо! А потом снова серьезно, и снова возникает двойственность смысла сказанного, - я могу цепенеть в такой ситуации, теряя ее.
   Мимо проходит парень с рюкзачком за спиной, поглядывает как-то странно на нас. Как-то странно. Как? Теперь я могу только поддержать смысл, который на поверхности.
  -- В работе обрыв страшнее, - серьезно говорю я и тут же улыбаюсь, показывая, что это сущая правда. - Как в коконе: отрешенность от способности не замечать очевидное, почти без ощущений и вкуса, ступор, от сопричастности к механизму, который перемалывает окружающее ради тебя одной. Это ощущение стоит многого.
  -- Валер... - она замолчала, думала, снова приближая желание сказать то, что она уже произнесла самой себе тысячу раз. - Я не гоню тебя, я очень хочу сказать тебе много, так много... только ты пропадаешь после этого. Когда вернусь, наверное, хорошо?
   И она посмотрела. Посмотрела, скручивая пространство и замораживая время, говоря одними губами то, что себе она уже произнесла тысячу раз. И я почти верил в это, и я почти знал это, и я почти был рядом с ней, понимая, что быть волной... сложно. Мало наброситься на берег, нужно еще и откатиться потом, сохранив себя для других в этом мире.
  -- Выпестовать способность быть рядом, но не внутри, это искусство, это сожаление, почти страх, почти боль. А вдруг что-то в основании подведет? Наверное, поздно будет. Сожалеть потом.
  -- Не знаю. Будет, значит будет. Жаль, - говорит она.
  -- Прогремело, прокрутилось что-то, пролетело мимо. Жаль - это как жалить. Только здесь жалит окружающее. Значит, будет оно всегда. Окружающее не исчезнет в отличие от того, кто... в окружающее верил и видел в нем не только окружающее, а еще и часть себя. Жалить себя самого, жалеть себя самого - самое неблагодарное занятие. Поэтому не жаль, тут другое.
  -- Валер, тебя можно посадить в ладошку? - Она была близко, очень близко. Глаза карие казались грустными, сверкали, светились, помнили то, что будет. Пальцы... прикосновение к моей щеке... движение к виску... и вниз, к шее. Пальцы снова опускаются мне в ладонь, холодные, легкие. Губы приоткрыты.
   И даже сейчас я не смог переступить через... что?
  -- Нет. Я не такой маленький... даже сейчас, когда играешь минутами... я сам люблю садить в ладошку и...
   Я целую ее, прикасаясь губами к губам, к щеке, к виску.
  -- ...греть, - произношу, одновременно обнимаю ушко губами, шепчу, - если бы ты знала, какая сейчас музыка играет у меня внутри!
  -- Какая? - спрашивает она, чуть отстраняясь.
  -- Я ее впервые слышу, - опять губы, но жестче, глубже.
  -- Так может быть? - знает, но спрашивает.
  -- Смесь латинской, блюза... - говорю я.
   Глаза ее закрываются под моими губами.
  -- Я люблю, значит, я живу, так поют, - говорю я.
   Вдруг понял я, как смотрел парень с рюкзаком. Он видел нашу пропадающую перспективу.
  -- Там солнечный свет... - говорю.
   Она отвечает моим губам, ловит то верхнюю, то нижнюю, чуть покусывая и не открывая глаз.
  -- Гитара... - говорю я.
   Она хочет что-то сказать, но не может. Тянется, обнимает, становится слышным ее дыхание.
  -- Очень высокий звук акустической гитары... - еще могу говорить я.
   Медленно, медленно движутся мои руки.
  -- Тянущие звуки... шорох... мужской голос... удаляется и...
   Ее руки еще медленнее. Губы наши, соприкоснувшись, уже не торопятся распасться на мои и ее.
  -- Превращается в шепот... - все еще говорю я.
   Одежда - не препятствие, и прикосновение к ее коже пробило током обоих, стонет, задерживая дыхание. Линия талии, а потом вверх...
  -- Четкий ритм... плавающий метроном... - шепчу.
   Мне нравится ее реакция на движение вверх. Я смотрю на нее. Вижу желание.
  -- Фламенко - это желание...
   Все-таки парень с рюкзаком явно интересовался нашей перспективой. Он возвращался, медленно приближался, рассматривая все до мельчайших подробностей. Я видел его, видел его блуждающие глаза. Повезло на причастных, сопереживающих. Пришлось замереть, застыть, обнимая её, пробуждая, возвращая. Мои губы замирают у нее на шее - тепло, чутко, вкусно. Она почувствовала препятствие, обернулась назад, освобождаясь от моих рук. Усмехнулась своей улыбкой и снова обняла меня.
  -- Валер, ты освободил меня.
  -- От чего?
  -- Ты знаешь. Мне легко сейчас. Словно из паутины...
   Потом мы сидели, не отпуская рук. Говорили о каких-то пустяках, молчали о них же. Мы забрались на вершину, прошли перевал и теперь наш путь только вниз, в открывшуюся нам призрачную долину.
   Время прекратило свой отсчет и остановилось. А солнце снова выглянуло, и словно омыло все вокруг, обрызгивая светом и теплом вдруг прозревшие, очнувшиеся от дремоты, деревья, парковые скамейки, фонари, опавшие листья, ставшие вдруг сразу цветным ковром, а не унылым мокрым безформленным дном парка. Оно грело, пригревало, дарило себя нам, словно переживая вместе с нами последние часы осени, освещало самые дальние уголки наши и парка, совсем еще недавно затянутые клоками низкого белесого тумана...
  
  
   2001 год, ноябрь

Ревность - причина

(из серии "Диалоги с женщиной")

  -- Да. Было непросто. И достаточно странно, - говорила она, пробегая мимо. - Ты можешь представить меня почти в первом ряду сопротивления? Почему их я задеваю, этих женщин? Ведь мне никто почти не нужен, неужели они этого не понимают?
  -- Я тебе потом отвечу. Я знаю, почему. Пока, до встречи.

(Из диалога впопыхах)

***

   Полосками живет лунный свет из окна. Они указывают путь из комнаты тому, кто заблудился ночью в почти стандартном европейском отеле, с его привычным стандартным уютом почти в центре Европы, в которой, казалось бы, заблудиться уже не возможно. Стандартность отеля была деланной, напускной - подчеркнутый эротизм классического оттенка опоясывал все вокруг. Куда ни посмотри, что-то оттеняло обыденность: картина, средневекового истязания женской фигуры с улыбкой во все лицо, светильники бра, смотрящие в потолок, приглушенная музыка отовсюду, с придыханием и томностью, горничные в кофточках, чуть прикрывающих пупок, и обтягивающих брюках бирюзового цвета и их похожие взгляды с улыбкой внутри и сдержанные голоса, рождающие особое настроение и ковер, везде ковер, скрадывающий шаги. Поэтому я заблудился. Пока был один.
  
   Мы шли по коридору гостиницы. При встрече нами всегда выбиралось, причем непроизвольно, искусственное настроение "свободно-выращенных междометийных форм". Восприятие подсказывало сложность первых минут, царящую вокруг. Она словно рождалась из воздуха, продиралась в легкие, которые не могли не дышать, но делали это с трудом. Раздражение было как результат, как защитная реакция на осознание.
   Как всегда, она не выдерживала первая:
  -- Возлюби ближнего своего, как себя. Как там было дальше? - сказала она тихо, четко проговаривая и без того лаконичные слова. - Что приоритетно? Мне кажется, что человек зол, когда собой недоволен, не любит себя. Меня просто пугают злые женщины.
   Я молчу. Скажешь что-нибудь, вызовешь "персонифицированное раздражение". Не спешить, пусть развеется осознание, а вслед за ним, раздражение.
  -- Да-да, да-да-да, да-да-да-да, да-да! - вот и повышенные нотки, которые почувствовав свою неестественность в "храме эротики", погасились улыбкой, вдруг неизвестно откуда появившейся на ее губах, а главное в глазах.
   Легко обняв за плечи, сделал вид, что глубоко разделяю все негодование в адрес и без адреса, наклонившись, на секунду коснулся губами ушка и волос. Знакомый запах, пугающий всегда неуловимой скоростью притяжения: еще пару секунд... Умеет она подбирать сочетание. Кожа, волосы, духи. Что-то нужно было сказать, скрыв свой долго тянувшийся вдох памяти:
  -- Вот откуда нашептываются родственные иголочки внутренних ассоциаций, - мелодичная мысль из ниоткуда.
  -- Что это ты закрутил за фразу? - остановившись, чуть склонив голову набок и беря меня за лацкан пиджака, проговорила, играя на гласных, она. - Хитришь?
  -- А мужчина не должен пугаться злых женщин. Он должен стараться быть выше, должен быть добрее на столько, насколько необходимо, чтобы злость амортизировалась добротой, лаской, улыбкой, - сделал я шаг вперед; ей пришлось взять меня под руку и пойти рядом. - Злая женщина - не навсегда. Ее делают злой обстоятельства.
   Мы спускались в холл по винтовой лестнице, прозрачной как с боков, так и снизу. "Эротичность граничит с эксгибиционизмом, - подумал я".
   Приехав в этот европейский, вышколенный цивилизацией и многовековой культурной полировкой, город, мы знали, что будет нелегко, что вряд ли многое изменится от фирменного европейского "многозвездочного" сервиса, стен и мостовых, дышащих веками и страстью многоголосья чувств, отраженных и выпитых залпом с первым нашим шагом вместе, в него, в город.
   Спускаясь по лестнице, я слушал уже почти спокойные ее слова. Но не о главном.
  -- Да, делают, согласна. Я вот не могу понять, как женщина может уйти от злости, если она уже зла, вернуться из этого состояния? Скажи мне, плиз, как ты думаешь?
   Нужна была размеренность разговора, чтобы не выдать себя. Не выдать себя ей. Не выдать сейчас то, о чем я думал с первого шага с трапа самолета в аэропорту вначале, а потом из такси на улицу этого странно влияющего на меня города.
   И на нее, мне казалось, тоже. Поэтому я говорил:
  -- Да, конечно же, я за то, чтобы человек, будь то мужчина или женщина, любил себя. Можешь любить себя, сможешь и другого. А насчет злости... А злость ли это?
   Лестница закончилась. Началась дорожка, скрадывающая шаги, как и везде, в этой гостинице, прожженной насквозь мыслями тысяч живущих в ней, думающих о разном, а говорящих одно и тоже.
   Я продолжал:
  -- Многое ты знаешь из того, что происходит в отдельно взятом мирке между его обитателями? Наедине. Да и внутри тоже. И причины так называемой "злости" кроются глубже. Там, где у женщины живет ее интуиция, а у...
   Она внимательно посмотрела на меня, почти догадавшись.
  -- ...мужчин - принижение смысла.
   Поэтому я говорил вокруг. И думал рядом. Думал о том, почему мы вместе. "А мы вместе?" - вспомнилось. Мы как-то не говорили об этом прямо. Не говорили и о том, как называть вот это "вместе". "Вот скажи мне, мы не чужие?" - вспомнилось.
  -- Эй, очнись! - она чуть подтолкнула меня. - Помнишь, ты вчера обещал мне сказать?
  -- Хуже другое, проблемы мирков наших, оказывается, могут быть женскими, - как-бы очнулся я.
  -- В каком смысле женскими?!
  -- Женскими - это даже не проблемы мирков уже. Это слезы, обида, сопереживание, боль и где-то даже садомазохизм. Прилюдная боль, прилюдные слезы с сопереживанием. Иногда это может быть даже приятным. Не знаю, хорошо это или плохо. Веселое и солнечное в этих мирках не приживается почему-то.
   Она оторопело смотрела на меня, а я, убыстряя темп, спешил сказать, казалось наболевшее, истомившееся ожиданием свободы:
  -- Когда рядом пересмешки, пусть и отчаянно красивые, флирт, пусть даже ярко расцвечен и выверен до миллиметра, игра на грани дозволенного, и, с другой стороны, боль, слезы, одиночество. Когда рядом узор слов легче ажурной лесной паутинки и боль, и слезы, и одиночество.
   Тишина и ожидание.
   Она притягивает и целует меня, словно пробуя на вкус пробивающуюся на пустом месте страсть. Целует и замирает, чувствует ответ, смакует приобретенное, как настоящий коллекционер великолепных шедевров виноделия. Только вместо вина истонченное в пульсирующую венку сладострастие.
   Сам знаю, что вкусно. Дарю, потому что вкусно. Берегу, потому что вкусно. Голос ее близко и я хочу ее. Голос, насыщенный желанием.
  -- Каждый живет так и там, где ему нужно, где он может, где ему хорошо. Мне кажется, что, тем не менее, в таких мирках с женскими проблемами, как ты говоришь, всё достаточно гармонично. Плачут, ласкают свою боль, мечтают, ждут, надеются...
   Никто не обращал на нас внимания, словно остановившиеся целующиеся пары были здесь бесплатным приложением к сервису отеля.
   Нас должна была ждать машина. Администратор - сама любезность. Ее даже таким словом и называть не хотелось. "Да, через пять минут... да, как скажете... да, я вас приглашу". Мы отходим к зеленым насаждениям и мягким креслам. Но сидеть не хотелось. Неслышно подошла официантка с напитками: "Что выпьете? Воды? Ананасового сока? Минутку!" Повернувшись к витражу во всю стену, я говорил что-то, заглушая возбуждение:
  -- Это не моя позиция. Я просто объяснил возможную позицию других. Я за любые мирки, большие и маленькие, а главное, разные, - говорю это что-то и рассматриваю почти прозрачную под дневным светом настенную мозаику отеля. "Так и люди на свету, по-разному его пропускают. Посмотришь на свет и все видишь..."
  -- Понимаешь, меня гнетет другое, - разворачивает она меня к себе и я беру ее ладони в свои - "холодные... волнуется". - Когда пытаются руководить этими мирками, в том числе, иногда и мужчины, ничего из этого не получается. Зная женщин, их мирки, и проблемы этих мирков, они пользуются тем, что женщина постоянно ждет. Надеется. Женщинам нужно выработать какой-то стиль и разумные ограничения. Но нельзя истерию оставленной женщины с неумеренными амбициями выставлять во главу угла. Я так считаю. Подумай сам.
   Я думаю. "Получается, что руководством мирков можно обозвать любое обсуждение поступков женщины, женщиной ли, мужчиной ли, даже крокодилом ходячим, если бы он умел говорить по-человечьи".
   Усмехаюсь и говорю:
  -- Чем разнообразнее это все будет, тем лучше. Может быть, твой мирок завидует тебе? А ты, пытаясь им руководить, еще больше нагнетаешь атмосферу. Менять часто мирки тоже плохо.
  -- Ты думаешь, меня они ревнуют?
  -- А тебе это льстит?

***

   Сок был терпким и холодным. Она делала глотки аккуратно, поглядывая сквозь бокал мне прямо в глаза. На удаляющуюся официантку тоже было приятно смотреть. К тому же, девушка, оглянувшись, улыбнулась, открыто и свободно. Моя улыбка родилась непроизвольно и в ответ.
  -- Знаешь, однажды я влюбилась. Это долгая история. Так на первом свидании мужчина сказал: "Интересно, как мы с тобой будем расставаться". Мне кажется, что главное для женщины уметь достойно уйти... или...
  -- Или?
  -- Или отпустить мужчину, - сказала, отвернувшись. - Когда видишь в какой-то мере подноготную каждой в большинстве случаев достаточно банальных историй, то все эти уколы в адрес мужчин кажутся просто, извини, глупыми. Хочется сказать: "Может, оставишь уже его в покое?"
   Сок... свет прозрачно пульсирует через матрицу витража... близкий голос, доставляющий наслаждение интонациями... улыбка, удаляющаяся юной беззаботности... что еще надо мужчине?
  -- Мне даже жалко иногда мужчин, - она присаживается в мягкое кресло и выверено бросает взгляд мне за спину, тоже провожая оценивающим взглядом девушку с подносом и с полуоборотом красивой ее головки в нашу сторону, - когда так его достают, что он, бедный, примитивно сбегает!
   "А что, наверное, это выход. Что мужчине нужно? Настолько мало, что и сам вопрос - дать или не дать? - становится риторическим, - думаю я, усмехаясь".
  -- А насчет, "ревнуют" и "льстить". Они хоть знают, к кому ревновать? - думает вслух она.
  
   Я закрываю глаза, облокачиваюсь о стойку.
   Взрылась вчерашняя ночь.
   Самолет, приземляющийся в 23.20...
   Ранее договорились, что не встречаем друг друга в аэропорту, поэтому сразу: нетерпение...
   темно-красные розы на бегу...
   такси с таксистом, читающим бумажку с адресом...
   площадь Страз, гостиница Снов...
   Она сидела в холле, почти что там же...
   почти так же, как и сейчас: расслабленно, легко перекрестив ноги,
   поглаживая полупустым бокалом кожу кресла,
   смотря, но еще не видя...
   На нее хотелось смотреть, и я поставил дорожную сумку на пол...
   Десять, может быть, секунд и она бросила взгляд на вход...
   Целуя и впитывая в себя ее нежность встречи, я ясно понимал, что... это то, что называется близостью. "Нет, не чужой, - вспомнилось".
   Полпервого. Горячие струи душа. Стекающие капли усталости... до прикосновения.
   Ее слова: "Как же я соскучилась!"
   Обнажающаяся спина ее и дорожка поцелуев по ложбинке позвоночника вниз.
   Ее голос достигает мое сознание постепенно, как звуки внутри тумана, ползущего по дороге и зеленой поляне в утреннем лесу.
  
  -- А насчет - "ревнуют" и "льстить". Они хоть знают, к кому ревновать? - повторяет, уже не думая, а задумываясь, она. - Объект еще найти нужно. Именно найти. Потому что, часто его просто нет.
   Прелестница с администраторского кресла делала мне знаки и уже хотела прислать кого-то с извещением о свершившемся факте прибытия машины. Жесты ей удавались - грациозные взмахи кистью руки с фиксацией уходившего вверх указательного пальца. Не захочешь, а подойдешь.
  -- Машина пришла, пошли?
  -- Вот и отлично. А то мне тема наша стала казаться бесперспективной... на сегодня. Поцелуй меня.

***

   Мы намеревались, все что угодно пропустить, все что угодно послать к чертям, если нам времени покажется мало, но... не этот замок 12 века, возвышающийся, как говорилось в буклете, на одном из трех холмов, окружающих этот город. Вокруг холма лес. А в замок ведет единственная дорога, тоже 12 века, только немного восстановленная. Сорок минут пути на машине - это было почти рядом. Строгий черный цвет и просторный салон внутри угадывал "немца", как и обитый светло-коричневой кожей и окантованный деревянными островками салон его. Мне всегда нравилось, когда она, прижавшись, опускала мне голову на плечо и закрывала глаза. Она любила в это время что-то нашептывать, почти что себе, но я слышал.
  -- Понимаешь, если бы мне было не комфортно, я бы сказала: "Ребята, есть идея, накручивания из области женской интуиции просьба озвучивать без моего присутствия, хорошо?"
   Мы ехали быстро и должны были попасть в замок быстрее, чем рассчитывали. Явно водитель знал дорогу и возил гостей туда не в первый раз.
  -- Умная женщина тем и характерна, что не доводит дело до истерики. Она просто не позволит себе опустится на этот уровень, - провоцирую ее иронией.
  -- Только попробуй еще и ты меня обозвать, какой-нибудь там, умной. И я взорву тебя! - она шутливо повысила голос.
  -- Я же не говорил, что это ты! Я озвучил интуицию, но мужскую.
  -- Испугался? Ну-ка, ну-ка, ответь-ка мне насчет ревности, мне страшно любопытно.
  -- Давай.
  -- Что значит - давай? Я у тебя спрашивала, вспомни.
  -- Ты спрашивала о том, знают ли женщины к кому ревновать мужчин.
   Молчит, ждет.
  -- А зачем объект? Кстати, мы затрагивали, по крайней мере, несколько аспектов, связанных с понятием ревность.
   Ждет, молчит.
  -- Ревнуют иногда наугад, а вдруг? Ревнуют к вниманию, к "получилось, но не у меня", это уже вперемежку с завистью. Ревнуют к предполагаемому объекту, - говорю непререкаемую истину - не поспоришь! Ей удалось бы, но я специально увожу немного в сторону. - А что значит, достойно уйти? Вовремя?
  -- Нет, не вовремя. Уходить всегда, наверное, не вовремя. Без истерик. Сказать спасибо за всё, а ведь обязательно есть за что. И уйти. А уж тем более, отпустить мужчину.
  -- А это и есть вовремя, - завожу разговор в строгую спираль.
   Она задумывается. Мимо пролетают уже улочки окраин. Еще пять минут и мы выскакиваем через развязку на трассу. Шофер седыми бакенбардами и солидным и рациональным стилем вождения молча заверял нас, что все у нас сегодня получится. Наш разговор заканчивался ее умиротворяющей улыбкой и закрывающимися глазами:
  -- Хорошо. Что бы я с тобой спорила? Из-за каких-то там уходящих мужчин.

***

  -- Ты спишь? - тихо спрашивает она.
   Мимо пробегали стройными рядами еще зеленые деревья. Шум ветра на самом деле укачивал. Несколько минут мы молчали, и я вдруг ощутил умиротворение, как будто взлетел ввысь, как будто все суетливое и земное отдалилось, осталось внизу.
  -- Не очень...
  -- Вот вопрос: почему женщина всегда остается рядом с соперницей, а иногда и с соперницами, и не прекращают общения с ними? Только без легкой иронии, и без тяжелой, хорошо?
   Я поцеловал ее в макушку и она удивленно взглянула на меня.
  -- Я тебя чувствую, - пробормотал я. - А... вопрос? Я даже знаю его истоки.
   Она промолчала, опять опустив голову мне на плечо.
  -- В этом женская дружба и состоит. Шучу. Если, конечно, дамочки не начнут вредничать. Хочешь - используй, хочешь - дружи. Только не доводи до откровенной злобы и предательств.
   Она молчала, хоть и выдала себя реакцией, закусив нижнюю губку.
  -- Понимаешь, если ты проходишь через меня, значит ты со мной. И мужчина ты, или женщина, не имеет значения, - тихо сказал я.
  -- Скорее всего, так... - задумалась. Согласилась?
   Давний спор о ревности, не о ревности, и о "неревности", о "принадлежании" и о принадлежности, о влечении и доверии, о страсти и "сострастии", о любви и позволении любить перерос в вечный и существовал уже независимо от нашего желания. Мы возвращались к нему в самые разные моменты, в мыслях, в письмах.
  -- Я не переношу, когда плачет женщина, - продолжал я, - я не смогу долго находится там, где слезы. Или все сделать, чтобы она не плакала или уйти. Легкая грусть - это другое. Это полет с полузакрытыми глазами, это невесомость от ощущения сопереживания, это ожидание просветления, хотя и так хорошо. А периодическое буйство солнца: смех, ирония, кружение, водоворот улыбки. Разве это не может не нравиться?
   Она улыбнулась и опять промолчала. Опять согласилась.
  -- Тогда ты все понимаешь. Просто нужно время... мне, - произношу.
  -- Я не тороплю. Я просто жду. Так, тихонечко, - ее интонация стала легкой.
  -- Как кошка, свернувшись в клубок и поглядывая иногда, так, снизу... не специально?
   Она изогнулась в спине, потянулась, откинувшись на спинку сидения машины, потом, вдруг быстро подогнув ноги и скинув туфли, легла, положив мне голову на колени, как бы спрашивая всей собой: "Так?"
  -- ...и изредка трогая лапкой. И еле заметно двигаясь, прижимаясь.
  -- А иногда вдруг резко вставая, выгибая спинку и быстро ложась в клубок, но уже на другой бок, отвернувшись.
  -- Бывает. Может, она подсознательно не хочет надоесть.
   Я положил свою руку ей на голову, немного взъерошил сначала, потом стал гладить. Заурчит?
  -- ...или она чувствует спинкой и слышит каждый шорох, зачем смотреть? - говорю, глажу.
  -- Ну, она чует запах, наверное, запах ситуации, - она закрыла глаза, повернулась, уткнулась в меня, обняла и застыла.
   Машина выбиралась на холм легко, одновременно лес редел и впереди открывался прекрасный вид. Замок был как на ладони. Вокруг него никого и ничего не было: в окнах не было света, и он казался каким-то нереальным, почти призраком, пришельцем из прошлого. Интонации менялись по мере приближении машины к замку, к воротам и рву.
  -- Но я знаю, что ты не кошка.
  -- Нет, не кошка. Но иногда... - она приподнялась на руках. - Приехали?
  -- Почти. Иногда ты превращаешься в ту, которая не может не увлечь... в пропасть.
  -- Тебя?
  -- Нет.
  -- Знаешь. Тебе не кажется, что мы можем с тобой иногда разговаривать без слов? - садится рядом.
  -- Кажется.
  -- И мне - тоже.

***

   Мы в номере. Сидим в креслах, не включая свет. Замок впился в нас и не хотел отпускать. Даже вспоминать не хотелось, все и так помнилось, жило.
  -- Почему сидишь в темноте? - говорю я.
  -- А ты? Ты тоже сидишь в темноте. Быстренько согласись со мной.
  -- Да-да. Соглашусь со мной. Ты же не любишь давления, а сама да-а-авишь. Женщине можно?
  -- Я не давлю, не говори так, пожалуйста. Я действительно не давлю.
  -- Верю.
  -- Я не хочу включать свет.
  -- Хорошо, не включай.
  -- Мне так захотелось. Может мне так захотеться?
  -- Может, конечно, может. А может быть, все-таки, включить свет?
  -- Включи...
  
   До самолета оставалось еще почти три часа.
  
  
   2001 год

Паузы в разговоре

(из серии "Диалоги с женщиной")

  
  
   Диалоги всплывают в памяти сумбурно. Окружающее их клубится незавершенным этюдом, не прорисованными образами. Только фон, только желание подчеркнуть интонацию, смысл и подтекст слов.
   Кафе. Подвальчик с уютным интерьером в версальском стиле. Несколько больше, чем нужно витиеватости в оформлении. Излишняя серьезность у официантов. Нравились смягченные полутона в их голосах и в фоновой вивальдиобразной музыке, забиравшейся внутрь. Она выбрала столик у окна и усаживалась на вычурный стул так, чтобы видеть зал. Усмехнувшись, зная, что я не люблю, когда женщина курит, она достает длинную светло-голубую пачку с тонкими темно-коричневыми сигаретами и ждет, посматривая на меня, когда официант зажжет перед ее побледневшим, а от этого несколько отчужденным, лицом огонь. Выдохнув первый глоток дыма, она снова улыбается и молчит.
  -- Ты очень хорошо чувствуешь ритм беседы, - говорю я, - и если он нарушен, если акцент не там поставлен... или мысль можно трактовать двояко, и вторая трактовка тянет мысль не туда...
   Клавесин и скрипка дают возможность мне говорить дальше почти под аккомпанемент кротости и изысканности.
  -- И ритм нарушен. Ритм просит пить. Ритм устал и уснул. Конечно, появится другой ритм... или этот проснется. Однако потерянного не вернуть. Движение сделано, пусть даже ритм и уснул от этого. А ты знаешь, что молчание тоже подчинено ритму?
   Молчит. Полное впечатление, что Версаль вошел в нее, подчинил. Я тоже замолчал.
  -- Ты меня уже ненавидишь? - почти нараспев прервала молчание она.
  -- А есть за что?
  -- Нет. Пока нет.
  -- А почему ты решила зайти в подвальчик?
  -- Захотелось, я думаю. Мне здесь думается.
  -- Я, наверное, тебе мешаю.
  -- Нет, я так, плывуще...
  -- Плывя?
  -- Нет. Это чуть иное. Похоже на созерцание облаков, одновременно идя по улице куда-нибудь.
  -- Параллельное движение. Это действительность? Это - потенциальная действительность, - умничаю я. - А вот еще облако, за которым мы следим. Куда оно, ты думаешь?
   Облако в виде молодца в обтягивающих рейтузах белого цвета проследовало через весь зал и скрылось за входной дверью. Я замечаю переход улыбки в серьезность. В течение минуты. Вот еще улыбка и игра глазами со мной, с входящими, с официантами и даже поваром, вынесшем в зал приготовленное для кого-то специальное блюдо. А теперь вдруг в ее глазах пустота, отрешение.
  -- У меня странное настроение, - медленно, словно смакуя каждое слово, говорит она. - Ты веришь в Бога?
  -- Скажем, да... Но это не вера без сомнений.
  -- Я... Я, наверное, не в Бога, - затягивается она очередным глотком дыма. - А, скажем так, в какую-то высшую силу. Меня поражает иногда, с какой любовью она ко мне относится и как безжалостно наказывает. Когда я сама знаю, что я не права, по большому счету, не права.
  -- Мой Шутник - это тоже что-то высшее. Создатель, Великий информационный слой, - говорить этого не хотелось, но ее глаза жаждали откровений. - Я общаюсь с Ним. Иногда на равных. Но ничего не могу сделать с его десницей. Придавит, так придавит. Причем не меня лично. Пока что. А окружающее, близкое мне, родное, ценное для меня.
   Ее молчание опять леденит. Оно глубоко и насыщено.
  -- Что с тобой? - спрашиваю, чтобы нарушить холод. - Старайся никогда не винить себя в происшедшем.
  -- Я не виню. Я просто удивляюсь. Ко мне приходили, - выдержав паузу между затяжкой и отведением сигареты в сторону, говорит она.
  -- Кто? Что?
   Приносят тарталетки и чай. Тарталетки в вазонах, чай в отдельном пузатом фарфоровом чайнике. Становится тепло от возможного прикосновения к горячему и наши руки одновременно тянутся к нему: сначала мои, а на мои - ее, накладываются греясь. Но ненадолго. Чайник горячий и я отдергиваю руки. Но этого оказалось достаточно, чтобы в глазах ее зажегся огонек. Она снова улыбается и, улыбаясь, опять кладет свои руки на мои.
  -- Обжегся? - и с паузой, - коллега приходила. Можно я у тебя спрошу?
  -- Да...
  -- Тот разговор. Наш утренний сегодняшний. Про признание в любви. Это ты про письмо? Как ты узнал?
  -- Если его так можно назвать. Я просто знал, что оно к тебе пришло.
  -- Так назвать можно что? Письмо или признание? Я его совсем не знаю...
  -- Кого?
  -- Автора.
  -- Признание было настоящим. Ты просила его назвать имя, шепотом. А он в ответ попросил не спешить.
  -- ... я пытаюсь мысленно нащупать его имя. Борис? Илья? Не знаю, но это многое скажет.
  -- Ни о чем не скажет. Если его назвали не правильно.
  -- Ты смотришь не с того конца. Имя во многом определяет судьбу. Есть такая теория и в чем-то она верна.
  -- Может быть, не хочу спорить. Но теория имен, и подстраивания составляющих души под него, мне не близка. Всегда интересна тайна и потеря, вызывающая ожидание.
  -- Это не так прямолинейно. Подстраивание. Тайна, тайна интересна до какого-то момента...
   Она опять молчит, углубившись в себя. Иногда посматривает на меня, словно ища подтверждение только ей ведомым выводам и умозаключениям. Похоже, что она по крупицам и в несколько минут собирает сотни "за", а возможно и сотни "против" для решения чего-то важного, ждущего своей участи в прекрасной ее голове. Она не со мной. Она меня не слышит, или слышит, но не хочет этого показать.
  -- Скорее всего, момента этого ждут с трепетом, а дальше - ожидание другого момента, переходного, - говорю я промежуточную фразу.
   И тут же с другим акцентом и тембром:
  -- Твои паузы в разговоре... энергетическое зомбирование?
   Она бросает взгляд потревоженной росомахи и...
  -- Я ухожу.
   Она часто так. Быстро меняется, странно додумывает, чутко дочувствовает. Ее поступки почти всегда непредсказуемы. Потому что она... Женщина. На столе остается остывающий чайник, нетронутые тарталетки и еще дымящаяся тонкая темно-коричневая сигарета.
   Через пять минут звонит мой мобильный...
  -- Не сердись, - доносится из трубки. - Вечером созвонимся?
  -- Да, конечно, - говорю я.
  -- И не плачь там... по мне, сильно, - улыбается она.
  -- Не буду.
  -- Не будешь? Неужели не будешь?
   2001 год
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Поиск укушенного

(из серии "Диалоги с женщиной")

  
  
   Автоответчик пропищал и заговорил ее голосом:
  -- Придешь - свистни. Нет, только не надо при этом бросать камень в окошко. Ваша Маша.
   Писк окончания сообщения и я нажимаю кнопку перемотки, дальше слушать не хочется. Снимаю еще не снятую вельветовую куртку, бросаю ее на кресло.
   Говорю шепотом сам себе:
  -- Надо было раньше предупреждать: и свистнул, и бросил. Всё как всегда. Наверное, привычка.
   Звоню, и повторяю ей на автоответчик:
  -- Надо было раньше предупреждать: и свистнул, и бросил. Всё как всегда. Наверное, привычка.
   В моем голосе звучит строящая настроение ирония и звон разбитого стекла. В ответ только короткие гудки.
   Позвонила она через полчаса, молчала, пока я не сказал:
  -- Неужели не попал? Вроде, целился. Привет.
   Ее слова журчали: почти полное спокойствие при расслабленной позе на диване: плед, кофе, корзинка пирожного.
  -- Занят, серьезный мужчина?
  -- Да, немного, но тебе рад. А ты освободидась? Как вечерние размышления?
   Вчерашним вечером мы долго говорили о предсказуемости поведения каждого. Азартно говорили, не чувствуя вкуса глотков импозантного Мартеля, кусочков сушенной дыни и посеченного миндаля.
  -- Я думала. И, знаешь, к какому выводу пришла? Это ничего, кстати, что я тебя серьезным назвала?
  -- А я несерьезный? Вот те на...
  -- И серьезный, и уважаемый. Все-таки, о нашем поиске темы. Ты уже придумал и...
  -- И?
   Я должен был предсказать ее описание чего-либо. Так азартен я был, что моя внутренняя уверенность тогда, завела меня в невозможность уступить. "Женщине? Не уступить? Как ты мог?" - куражилось мое внутреннее благоразумное "я".
   Она смотрела "в корень проблемы, в точку сути":
  -- Это не должно быть какое-то событие. Это, как мне кажется, или явление, к примеру, гроза, дождь, или что-то односложно существительное. Скажем, чайник, кофейная чашка. А?
   Закричал своими переливами мобильный. Машина внизу, поэтому...
  -- Извини, срочный выезд. Через пару часов, хорошо?
  -- Думай там в пути. Да не обо мне.
  

***

  
   Прошло и два, и три, и четыре часа. Работа брала все, что хотела. Звонки чередовались с поиском ответа на вопрос современности: "А судьи кто?" Вечер заставил вспомнить об усталости и возможности оставить все это до завтра. Откинувшись в кресле, ни о чем не думал. Бродил.
   Ее звонок был особенным.
  -- Вау-вау, я почти свободна. Ты думаешь о предмете?
  -- А ты уже уходишь?
  -- Я жду, как стукнет дверь - улетаю. Может, минут пять, десять. Мне уже так хочется скорее на улицу.
   Закрыл глаза. Поползли образы усталости, обволакивающей ваты, сумерек.
  -- Гроза... небо... солнце... море... - перебирались ассоциации для остановки внутреннего прожектора, - хочется чего?
  -- Нет, это очень широко, давай, поуже, а?
  -- Скорее, скорее, а то ветер унесет последние шорохи сонного утреннего сквозняка, - медленно произносил я в трубку. - Грохот от закрывающейся подъездной двери...
  -- Не начинай. Можно про ветер, - она говорила с паузами, в которых тишина шутила. - Ты помнишь, что основной фокус был в моей предсказуемости в ответе тебе, помнишь?
   Помню, конечно, помню. Но образы, разносящиеся по всему незанятому ее тишиной пространству, уже не остановить.
  -- ... лампочка так проблескивает, и... остается позади... я поднимаюсь...
  -- Хорошо, пусть грохот. Да? Грохот? Или стук.
  -- Грохот, как камнепад. Как лавина нагромождений и несоответствий...
  -- Ну? Как? Подписываемся? Грохот. У каждого свой грррохот. В этом-то и вся соль.
  -- Как булыжник о стекло. Какой неприятный звук! А так хочется, так хочется...
  -- Нет, давай грохот двери. Давай?
  -- ... и так хочется... так хочется не слышать этого грохота...
  -- Болтушка, тормози! Ну?? Твое последнее слово.
  -- ... заткнуть уши... закрыть уши ладонями... заиндеветь от нарастания первых звуков...
  -- Тссссссс, ты что!!! Не так же быстро.
  -- ... и уйти в самую макушку от осязания... физически!
  -- Стой!! Укушу сейчас!!
  -- ... закрыть глаза...
  -- И дернуть за хвост! Так, ты можешь строчить, что хочешь, а я - своё. Погоди, давай сначала организационно решим! Можем?
   Меня куда-то закруживало, затягивало, не давало остановиться и воскресить разумные нотки прикосновения.
   А главное, не давало открыть глаза!
  -- ... и передернуться от эхообразного повторения дребезжащих волн... грохота еще только начинающей грохотать двери...
  -- О-о-о-о, ты моей смерти хочешь?
  -- ... а представить подставленную руку под... грохот!?
  -- С рукой - неплохо.
  -- ... грохот предвестник боли... а... а...
  -- Больно, хороший?
  -- ... истерика начинается с предвкушения...
  -- Убежала, целую, думай, береги руку, нос и хвост. До завтра!
   Знаем, Знаем. До завтра!
  -- Ты уже дважды убегала... ты слышала гулкое эхо в высоком одиноком пустом подъезде, когда грохот закрывшейся двери уже...
   Молчит.
  -- ... закончился...
   Молчит, но дыхание слышно.
  -- ... не переходи в режим "спиралевидного ускорения", всего должно быть в меру...
   Молчит, но так хочет сказать! Дыхание затаилось.
  -- Итак... кто тихо, кто громко... кто просто от нечего делать... смотрели, играли... и скромно ждали... когда...
   И... не выдерживает! Сейчас, вот сейчас... сейчас.
  -- Ты все?
   Какой у нее красивый голос!
  -- А-а! Ты еще здесь? Ты же ушла? - испорченно радуюсь открытию дверцы в светлое.
  -- Ушла, но тема за тобой.
  -- ... закроется дверь.
  
   И дверца закрылась.
  
   2001 год
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Ощущение дождя
(из серии "Диалоги с женщиной")

   Заблестело в небе каплями. Или снегом. Как-то странно выкладывался рой смешных мыслей. Музыка не давала спокойно жить и дарила минуты просветления. Когда первые звуки Morricone с его темой к шедевру киноискусства. Флейта. Нет, армянский рожок. В музыке - целая жизнь, жизнь целых поколений убийственно просто летит мимо времени, мимо песочных часов, выброшенных на помойку. Забавляясь, смеясь и смеша окружающее. Дико холодно бывает в эти минуты.
  -- Ты занят? Подожди, скажи мне, ведь ты же сегодня светлее, чем всегда. Да? - Она смотрит и не видит. Смотрит в себя, мимо себя. Даже мимо себя. Улыбнуться и не сметь показать, что знаешь, когда она поднимет взгляд.
  -- Да... хотя на улице дождь... сплошной... стеной, - затесались не озвученные междометия. Как в музыке Morricone.
  -- Значит, я чувствую тебя и без слов. И даже не слыша твоих слов. - Она поднимает глаза, темные, глубокие, наполненные тем самым, жутким.
  -- Это плохо? - сложно рождается полуулыбка, всегда как что-то недоношенное.
  -- Нет, конечно, это неплохо, - она дополняет улыбку до целой, и теперь ее не прекратишь, пока она тянется, пока существуют минуты осознанного ожидания.
  -- Работы много? Понимаю, навалилось.
   Творчество встречи. Так непонятно. Откуда соприкосновение, рожденное еще до того, как я смог видеть ее. Секунды доносятся ветерком, отсчитывают время до близости, до касания. Заставляют тянуться минутой к преждевременному катарсису. Пусть. Пусть минуты будут секундами, но спешить невозможно.
  -- Ты читал моё "не хулиганское" эссе? Сегодня утром мне позвонил мой приятель с совершенно дурацким вопросом: "Что ты там вытворяешь?". О чем он, понять не могу, - она перевела тему на окантовку смысла.
   Чудилась небрежность по отношению ко времени, но впереди, как всегда, прозрачность и, - не может быть! - пустота. Поэтому, пока только вокруг. Теснее. Удаленнее. Но честнее. Играя и смакуя, даря и отнимая.
  -- Классическое воспроизводство тайных желаний большей части мужского населения планеты. И не объясняй никому! - Я словно встал во весь рост и сказал: "Не пущу!"
  -- Да? Ты думаешь, у меня получилось? - Оборачивается, протягивает руку, отдергивая тут же ее.
  -- Мне казалось, что можно было бы сделать все менее прозрачным, но, после второго прочтения понял, что это оттого, что я все уже знал. - Да, я знал, и не попался. Но шаг в ловушку сделал. Пусть.
  -- Менее? Еще - менее? Да там, по-моему, речь просто идет об авокадо, салат из авокадо, всего лишь, - она играла интонациями, пробуя на вкус минутную паузу восторга от приближения игры и победы в ней. - А что там про мужское население какое-то было?
  -- Ну, так, а почему-то кто-то тебе после прочтения твоего хулиганства звонит? Значит - было.
  -- А... Он просто знает, какая я хулиганка. Решил, наверное, подстраховаться, выяснить "причинно-следственные связи". Ха-ха.
   Остановились, замерев. Слышится возглас собачника. Букинист явно перестарался и слишком долго искал ей книгу о Кельнском соборе. Пыль была даже на кончиках ушей! Запорошила. Представил, как заблестели ее глаза, когда она взяла запыленный фолиант в руки и открыла проложенные пергаментом страницы.
  -- Мне кажется, то, что ты задумывала, то и получилось.
  -- Хорошо, что получилось. Только тебе не кажется, что после отдельных моих творческих выплесков на народ нападает какое-то остекленение? Где танцы?
  -- Спроси лучше, где музыка.
  -- А напеть? Можно же напеть, если знаешь тему.
  -- Почему мы с тобой всегда разговариваем на эзоповом языке? Не знаешь?
  -- А зачем упрощать? Жизнь и так проста. Пусть проекция ее на наш внутренний мир будет неоднозначной. Интереснее, когда не можешь разгадать загадки, поставленные самим собой. Хотя бы некоторое время.
  -- Притворяться - это способ жить весело?
  -- Во-первых, не притворяться, а удивлять. А во-вторых, не весело, а интересно. Хотя, весело тоже неплохо.
   Машина подъезжала к аэропорту. Найдя место для парковки, я въехал на нее и затормозил. Прислушался. Двигатель пел ровно, грел и баюкал. Ночь без сна давала о себе знать. Провожать всегда, как оборвать.
  -- Чтобы петь, нужно что-то внутри иметь. Пока не поется, - сказал я, глуша двигатель.
  -- Подождем. Подождем? - Спросила она у себя. А потом повернула голову ко мне. Я молчал.
   Людей перед зданием аэропорта было мало. Вечер играл первыми сумерками, как вор отмычками перед дверью в ночь.
  -- Ты влюблен? - Ее голос оказался как-то стразу севшим, треснутым.
  -- "В лесу раздавался топор дровосека", - усмехнулся я, наблюдая за стартующим самолетом и затягиваясь его гулом. - А ты?
  -- Да, - быстро ответила она. - А ты?
  -- Да. - Только так. "Нет" сказать было невмоготу. - Вместе мы - влюбленные люди. В мужа?
  -- А ты в кого?
  -- Расскажи о нем.
  -- О ком из...?
  -- А ты влюблена в нескольких?
  -- А ты как думал?
  -- О самом ярком.
   Секунды смешивались в слой временного пирога, раскатывались будущим, посыпались приправами-мелочами окружающего и ставились в печку. Шутник - кулинар! Смешно.
  -- Видишь. О самом. Так нельзя. Так других обидишь, - экспериментирует с осознанием обидчивости поклонников она.
  -- А как можно? Хорошо. Не о ярком, а о близком. Как правило, самый яркий - это далеко не самый близкий.
  -- Я не рассказываю, ты же знаешь. Только когда все закончится. Так сказать, "по следам нашей памяти". Но ты можешь рассказать. Смело.
  -- Я тоже не рассказываю, если только кто-то не догадается сам. Все! Хочу кофе.
  -- Что ж. Обидно, знаешь. Пойдем - попьем.
   Мы вышли из машины. Запах леса и весенней свежести перемешивался с ее духами. Легкий щелчок дверей, почти одновременный. Писк сигнализации. И несколько шагов вперед. Она взяла меня под руку, одновременно провела пальцами второй руки по моей ладони, прижала.
  

***

   Мы пили Davidoff на втором этаже здания аэропорта. Когда я был с ней, никогда не хотелось спешить. И в движениях, и в мыслях, и в сексе и, вот сейчас, когда мы пили кофе. Две маленькие чашечки их тонкого фарфора и раскраской под Пикассо - в них 30 граммов кофе. И больше ничего было не нужно! Все остальное было вокруг. Внутри...
  -- Он знает. Ну, или догадывается. Может быть.
  -- Он... - всегда, когда мы говорили о своих "любимых", я иронизировал, защищаясь от более глубокого проникновения мыслей. Именно мыслей, не чувств. Чувств хватало, чтобы знать. - Вряд ли он знает, если ты ему не сказала. Чувствовать можно, конечно. И когда была последняя встреча?
  -- О, да разве ж ты любопытен? - Лукавая, перехватывает инициативу.
  -- Ты же знаешь, что нет. Считай, что это почти профессиональное. Ладно, не о том говорим, ты права. Но ты тоже любопытна. Ужас как...
  -- А-ха, - соглашается она с придыханием и делает глоток, закрывая глаза. - Но я умею сдерживаться.
   Еще один глоток. Что-то она заспешила. Придумывает!
  -- Стараюсь сдерживаться, во всяком случае. Потому что я любопытна, как обезьяна.
  -- Да-да, анализировать по мелочам-черточкам и делать какие-то выводы значительные, да?
  -- Нет-нет-нет... - Вот и засмущалась.
   И я знаю, что она вспоминает сейчас. И пытается это скрыть, и не может. Ее старания перехлестывают через край "жизненной лодки откровений". Словно в ней пробоина, словно она вычерпывает волну, вдруг накрывшую лодку, старательно, убедительно, ловко, но... ковшик дырявый и уже отслуживший свой срок.
   Ночь... Да, ночь. И этот чертов Morricone с его темой.
  

***

  -- Тебе важно быть в состоянии влюбленности постоянно? - откидываю уже задремавшую тишину.
  -- Нет. Это же не самоцель. Я просто люблю.
  -- Просто любить сложно. А любить можно только тогда, когда осознаешь, что это любовь.
   Она удивляется и внимательно всматривается в меня.
  -- Речь не о самоцели. Речь о состоянии. И о необходимости этого состояния тебе. Тебе внутренней. Не разуму, а естеству, - говорю я по наитию.
  -- Ты знаешь, соглашусь. Наверное, каждая женщина должна любить. Постоянно. Одна влюбленность переходит в следующую, та - в следующую. Не будет любви - теряется и женщина.
  -- Порочный круг? Порочный не в смысле "порок", а в смысле - не разрубить. Наркотик такой себе: необходимость острее чувствовать, ярче существовать... и? Существовать? В смысле, просто жить?
   Отвечать было нечего. Узоры смысла, петельки новообразований, цветовая гамма ореолом, вокруг, навязанный смысл - все это бредило, остывая. Сдавило горло. Обнять! Срочно обнять и не выпускать ее, уже дрожащую, испуганную приближающимся прощанием, там, где-то у "зеленого коридора" под заинтересованные... всегда заинтересованные мужские взгляды, теперь уже пограничников и таможенников. Провожу пальцами, кончиками пальцев по ее лицу, словно запоминая. Она ловит пальцы губами, почти не дышит.
  -- На самом деле я очень постоянна, до неприличия. Ты это знаешь? - Серьезные глаза застывают.
  -- Как это ни странно, я тоже, - говорю я, замечая банальность, но так уже получается - вдогонку, по выстроенному ею мостику.
  -- Что же тут странного, это Дева. Если тебя любит Дева, то ты обречен.
   Слова, слова, кругом слова. Словно в паутине. Мне казалось, что она знает, что мы расстаемся не на неделю. Всплывает в памяти другое. Давнее. Далекое. Полузабытое. Почти начало.
  -- Ты занят? Подожди, скажи мне, ведь ты же сегодня... посветлее?
  -- Да, хотя на улице дождь, сплошной, как из ведра-ведрышка.
  -- Значит, я чувствую тебя и без слов. И даже не слыша тебя.
  -- Это плохо?
  -- Нет, конечно, это неплохо.
  -- И не хорошо?
  -- ...
  -- Ты задумалась?
  -- Нет, я уже занята.
  -- А я уезжаю.
  
   2001, 2004 год
  
  

Все еще Стинг

  
   Новый Год. Ты знаешь, раньше я его очень любил. Когда сместилось? Когда Новый год стал для меня праздником попроще, чем другие? Не помню. Трафаретная встреча Нового года уже идет много лет. А хочется...
   В лесу, в небе, в маленькой гостинице где-нибудь в Чехии или Австрии, или на Карпатах. Меньше кушать, больше целоваться, дарить маленькие сюрпризы и подарки, спрятанные повсюду, падать в снег, слизывать припорошившие снежинки с глаз, губ и носа.
   Вернуться в теплую комнату, где есть камин, свечи, тепло. Раздеться... Снять дубленки, которые все в снегу, отряхнуться, веселясь и шутя. Сесть за заранее приготовленный стол, зажечь две свечи в серебристых высоких подсвечниках.
   Раскрасневшиеся, довольные, близкие.
   Поцеловать, ловя вкус друг друга в шипящем шампанском. Прильнуть, грея щеки и руки, холодные и нежные, забирающиеся куда-то глубоко, поближе к коже, успокаиваясь. А потом любить друг друга, долго, нежно, ненасытно, медленно.
   ...Накинув дубленки на голое тело, жаркими и легкими, обнявшись, выйти на крыльцо домика, на морозный чистый воздух. Ты закуришь свою длинную тонкую сигарету. А я уткнусь губами в твои волосы, буду дышать тобой и слушать тишину.
   Луна будет большая. Горы вокруг будут отбрасывать гордые тени. А мы будем вместе. Наконец-то.
  
  

Февральская мозаика

  
  
   Думать и знать, смотреть и помнить. Дарить и брать. Отдавать и...
   Ennio Morricone делает настроение. Интересно брать его с собой в поле. Слушать наотмашь. Выкинув вверх руку. Глаза могут быть открыты. Все равно, они вряд ли что-то будут видеть. Будут - но внутреннее, навеянное, скинутое в пропасть обыденной казарменной мыслю о "скоро надо спать" или "а завтра в семь надо встать, чтобы...".
   Интересно забывать то, что просится взлететь, даже поранив кожу груди, даже прочертив по спине пять рваных полосок на память. Тихо. Остановись и прислушайся. Мы так редко останавливаемся, чтобы вспомнить - но думаю, не чаще, чтобы забыть.
   Что расслабляет? Что дает право на то, чтобы пытаться освободиться от нужного? От ненужного. От дикого или от ласкового... от прикосновения руки, слезы, губ, слова шепотом. Пустота рождается оттого, что удается выпихнуть... на край пропасти, с которой ОНО упадет, не цепляясь, не ища спасения, спокойно и просто, как само собой разумеющееся, как данность, как способ жить дальше.
   Неужели не хочется выдернуть кольцо и разжать чеку принародно, подняв ЕЕ над головой, и уже не придерживая, улыбнуться в последние шесть секунд на краю, задержать дыхание, и рвануть! ...мысленно ввысь, оставив позади себя эту бренную пропасть с ее чернотой и безысходностью, вскрикнув от наслаждения, затаив дыхание от приближения этого дерзкого по своей красоте мига невозврата и конечности!
   Жить с этим сложнее. А не жить - легче. Сдать себя правосудию? Сдать себя калечащей бензопиле памяти и рвущей кувалде сослагательности. Истерика возникает при тишине. Когда лохматое сердце от химической реакции соединения с ярким реактивом страсти превращается в лохмотья солевого осадка и рубит с плеча, уже не чувствуя ни нагрузки, ни облегчения от уже прошедшего, а чувствуя, как есть, зная, как есть, помня, как было, цепляясь за все еще теплое и близкое, поселившееся у тебя внутри, устроившееся уютно и мирно, и желающее только быть, чтобы быть, когда это сердце сжимается от невыносимой издевки именно этой текущей минуты хочется выдернуть кольцо и разжать чеку.
   И только тогда пустота раздвинет свои плотно пригнанные стены, а край пропасти примет твои вдруг вытянувшиеся по-балетному носки, напряженно, и в тоже время уверенно освобождаясь от спазмов и желания беречься и ждать чего-то несуществующего сейчас, улетающего, пропадающего вне, и прячущегося, скребущегося, пугающегося внутри.
   Разорваться на части. Отдать часть себя полету, а часть - теплоте, часть - свету, часть - дикой страстной чувственности, часть - мракобесию, часть - сохранить для памяти, чтобы не забыть, каким ты был, каким оно было, каким она себя чувствует...
   А еще часть прибить гвоздем к стенке, чтобы струйка крови стекла и запеклась. А еще часть забить в посылочный ящик и отправить до востребования. Пару частей заморозить. Вдруг через 300 лет придумают, как оживлять ЕЕ и ее память. И еще три части сжечь, чтобы развеять. А одну, самую маленькую, заспиртовать и отвезти в Питер, в Кунсткамеру. Пусть. Не жалко. А вдруг она настоящая и, кто-то увидев, вскрикнет: "Это же ОНА! Оказывается, она была, а может и есть, хоть и редкость. Хоть и живем мы чаще без нее..."
   Сложившим мозаику - слава! Разбросавшим мозаику - вечное почтение.
   Сложившийся в мозаику вряд ли когда-нибудь сможет что-то сказать против.
   Потому что ОН знает, что значит быть сложенным в мозаику.
  

Зыбкое и нереальное

   За огромным окном аэропорта серая промозглость дождя. Внизу снуют нарядные "Икарусы", разноцветные легковушки, мокрые куртки и зонты...
   Все блестит, все новое.
   Иногда на стекле возникает небольшой водопад, и тогда все это "блестящее и новое" становится зыбким, нереальным, колеблющимся, а то и совсем исчезает, но не надолго.
   И опять бегают, снуют, суетятся бесшумно. Может от этого кажется нереальным происходящее за стеклом.
   Если прислушаться, наплывает шум аэропорта. Если только прислушаться. Наплывает, как волна на берег, с постоянным нарастанием звуков и отчетливости их. Сначала "ш-ш-ш...", потом "м-м-м...", и только потом голоса, шаги, шарканье ног, объявления по радио, гул самолетов, разговоры.
  -- Сколько еще там?
  -- Одиннадцать часов...
  -- Ты каким в очереди?
  -- Самым дальним...
  -- Витя, не трогай! Грязное!
  -- А-а-а-а...
  -- Чего ты его лупишь?
  -- А ты бы меньше шастал, а следил за ребенком.
  -- Вылет рейса 3212 задерживается до 23 часов в связи с...
  -- У них одна причина! Домодедово, блин!
  -- Где пиво брал?
  -- А, шустряк! В Томске.
  -- Что лыбишься то?
  -- Продолжается регистрация...
  -- Летают же!
   И снова водопад на стекле. Все, что за спиной, удаляется. Шум гаснет, и я, как завороженный, жду, когда проявится та "внеаэропортная" жизнь: легковушки, куртки, зонты, автобусы.
   Я жду ее "жигуленок" оранжевого цвета. Жду уже почти час. Регистрация заканчивается через десять минут, а я все стою. Сам уже стал волною, то накатывающей на аэропорт, то на стекло с его водопадом.
   Я уже не верил, что она придет.

***

  -- Заканчивается регистрация пассажиров на рейс... Посадка будет происходить через главный сектор.
   В мозгу после слов "мой рейс" зажглось: "Надо, надо, надо!.."
   Что надо? Оторваться от окна с водопадом? Проститься с ожиданием увидеть внизу "оранжевость" ее машины? Начинать заставлять себя забывать сон?
  -- Я хочу, чтобы она пришла, я хочу, чтобы она была здесь... - почему-то сказал я вслух. Убеждал себя? Окружающее?
  
   Из глубин неизученной памяти само всплыло прошлое восьмичасовой давности.
   Почти проснувшись, я смотрел. Она не замечала моего взгляда. Стояла у окна: голенькая, окруженная матово блестящей солнечной оболочкой на фоне неописуемо лазурной безоблачной выси, может быть улыбающаяся, блаженно потягивающаяся, медленно поднимающая руки к волосам и медленно разбрасывающая их вокруг: изгибающаяся, создающая радугу, и открывающая, наконец-то, окно. Ветер, ворвавшийся в комнату, подчеркнул неудержимость ее движения вперед, навстречу утру, чистоте, солнцу, будущему.
   Без меня? Водопад на стекле закончился. Появились машины: красные, синие, зеленые. Оранжевого не было.
  -- Закончилась регистрация билетов на рейс... Опоздавших пассажиров срочно просим пройти...

***

   Самолет оторвался от бетонной полосы и резко стал набирать высоту. Казалось, громче ревели моторы, резче оторвался от земли, сильнее вдавило в спинку кресла, круче лег на разворот... казалось.
   Вся привокзальная площадь как на ладони... и показалось?
   Нет, точно! Пронеслось оранжевое пятно к центру площади и резко затормозило посреди нее.
   Я чувствовал, как она выскочила из машины и замерла, застыла, провожая взглядом самолет, не обращая внимания на усилившийся дождь, на не поднятый капюшон ее куртки и мгновенно намокшие волосы, на побелевшие пальцы, сцепившиеся на раскрытой дверце автомобиля, на звериный сигнал "Икаруса", требующего освободить для себя проезд.
   Иллюминатор залило волной водопада, сплошной серой мутью и пропало все - самолет сделал обратный разворот и продолжил набор высоты.
  
  
   1989 год, весна

Прощание славянки

  
   Ты помнишь ту смесь табака, коньяка, музыки и ее слез в харьковском "Старом мiсте" вечером, предшествующем его отъезду? И руки ее, сжимающие его руки. И коктейль после коньяка. И ощущение свободы, наполненности, необъяснимой грусти и радости одновременно - мальчик, пацан!
   И кассирша с ухмылкой, и бармен с издевкой: "Вам коньяк очень крепленный?" Но потом носил исправно: один, два, три.
   Губы, губы забыл. Нежно-твердые, ненасытные вкусом мои, застенчивые и одновременно податливые ее. Как и вся она возле будки телефона-автомата, а потом и в ней.
  -- Не оставляй меня... не уезжай... я не смогу одна... я приеду к тебе... встретишь?
  -- Лучше я сам приеду. Зимой. Обычно первый отпуск дают зимой. Зимой. Встретишь?
   И стон, и глаза немигающие, и сильно сжимающие куртку ее руки, и ее руки, толкающие в грудь. Вздрагивающие плечи. Голова на груди. Волосы, щекочущие нос, глаза, ухо. Соленый вкус слез на губах.
   Закрыл глаза. "Тону, но без последствий. Сдержанный..."
  

***

  
   "Прощание славянки". Забыл тему? Пять минут, три, две, одна... 15.00.
   Поехали! Всего пять минут осталось до отправления. Она держит его за лацкан пиджака двумя руками, боится отпустить.
   Ее подруга (ему): "Ну, ты молодец! Запудрил ей мозги окончательно!"
   А она (Иришка) чуть не плачет: "Три минуты... две минуты.... Ой!"
   А он: вроде бы и жаль, вроде бы и прекрасно прошлое (помнится!), но впереди - новое! Поезд, а в вагоне, в купе рядом миловидная мордашка лет двадцати. Две мордашки! А он один! Здесь: чуть ли не слезы, драма. Там: интрига, игра, удаль, атака, цель.
   Ему двадцать один! Ну, двадцать один же! Не тридцать один. Поэтому и драма веселая получается.
   Да и путь впереди: Москва, Север, жизнь!
   И знал он, что "я приеду, заберу, увезу" здесь не клеятся. А "я люблю, я скучать буду" вообще "вражьи отголоски", путь к презрению себя. А вчера же говорил! Когда музыка, когда ночь, когда сладкая кожа под губами, когда стон из сомкнутых губ, когда... когда сердца подстраиваются друг под друга и гремят!
   В потемках совесть шевелится. Где-то там, под ясностью дневного света. Отголоском, отблеском, сердцевинкой, червоточинкой болит.
  
   Ну, все ведь... Иришка. Ты чудо. 00 минут.
   К черту мордашек из соседнего купе! Спасибо тебе, прости меня, прости за меня, такого. Я напишу! Поезд уже пошел. Видишь? Ты пойми... ехать надо. Не плачь, слышишь? Ненавижу себя! Только не плачь. Девушка, возьмите ее! Да уведите же!
  -- Парень, по шпалам побежишь. Прыгай!
   И как гильотиной, с треском, отсеклось прошлое от настоящего.
   А будущее в вагоне по проходу налево, в соседнем купе.
   Но он стоял в тамбуре.
   Пока не замерз, и его не позвали пить чай.
  
   1984, 1992 год
  

Полночь

  
  
   Полночь. Рефлекс реализуется уже самопроизвольно и очень деятельно. Только укладываются домашние спать...
   Зажигаю свет на кухне. Включаю электрический чайник. Подхожу к окну, черному и немому. Прислушиваюсь к тишине, постепенно разбавляемой шипением чайника. Кошка Маруська прибегает на шум. У нее тоже рефлекс. На тишину. Только обратный: если на кухне зажегся свет и включен чайник, значит, можно прибежать, осторожно помяукать "на авось".
   Русская, точно...
   Накладываю в ее мисочку остатки картошки с мясом со сковородки, выключаю свет и выхожу из кухни. В руках горячая синяя фарфоровая чашка, в ней черный чай с лимоном и двумя ложками сахара, - тепло! Совершенно не помню, как наливал чай, резал лимон. Почти автомат. Думал о чуткости кошкиного уха и о чутье, поистине женском. Почему мы так часто сравниваем женщину и кошку? Не из-за этого ли?
   Предвкушение уже щекочет где-то внутри. Монитор освещает комнату. Создает фон телевизор. Мигель соперничает с Кайли Миноуг в популярности.
Глоток, немного обжигаюсь.
   Странная пустая деревянная рамка на столе, через нее смотрит на меня какой-то CD, перекрытый фотографией - Крым, Коктебель, море. На лампе настольной, свешивающейся почти к клавиатуре, надет бело-красный колпак Деда Мороза - Новый Год еще не проспался, догуливает. За спиной - елка. Странное ощущение спиной - живое существо. У меня так всегда - близость жизни чувствую кожей... или, как еще говорят, затылком.
   Глоток. Вкус, как раз такой, как люблю. Лимон схватывает оттенки чая в обруч и не выпускает их, концентрирует. Подставляю руку под лампу - тепло. И на улице тепло: странная зима, когда лужи и парящая взвесь в воздухе. Руки теплые, легкие и от этого настраиваться на внутреннее не нужно. Оно вокруг. Ветерком гоняет между стенами, застывая иногда в углах комнаты вверху, веселясь. Открытки, бенгальские огни, новогодняя мишура и дождик. Но все уже не новое, как память.
   Все это придет к старому Новому году уже старым, грустным, секонд хэнд. Но это, по-настоящему, наш Новый год, 13 января. Наш праздник, славянский, теплый.
   Уже скоро.
  
  

Ритм-энд-блюз

  
  
   Что может быть лучше,
   когда на улице серо
   и дождевая пыльца
   моет руки и лицо, - чистюля.
  
   Домой заходишь, как в норку.
   В тепло привычной мнительной дикости ожидания.
   Испуганный свет бросился вглубь
   и исчез где-то за шторками, - отсвечивает.
  
   Трется о ногу кошка.
   Шуршит моторчик аквариума.
   Тепло...
   Раздеться, как сбросить улицу.
  
   Вдохнуть дом
   и заперебирать пальцами секунды,
   отсчитываемые теперь уже громко
   блестящими в полутьме часами.
  
   А музыка внутри не проходит.
   Ритм-энд-блюз...
   Ритм...
   Блюз...
   Прохожу в комнату.
  
   Наливаю черный ликер в пузатый бокальчик.
   Опускаюсь в кресло.
   Смотрю на улицу.
   Вижу себя, заходящего в подъезд.
  
   Руки в карманах,
   воротник куртки поднят,
   обхожу лужи,
   осторожно ступаю на островки асфальта.
  
   Поднимаю глаза вверх,
   смотрю в окно своей квартиры,
   встречаюсь со своим взглядом...

Ликующий крик чайки

  
   Алушта, март.
   Лет ей двадцать пять - двадцать семь: в черном пальто, высокая, русые волосы, короткая стрижка - каре. Видел близко ее лицо лишь мельком во время первой микровстречи: шел с пакетом грецких орехов и с тремя яблоками возле рынка. Вот так бы выглядела Понаровская в молодости. (Ну и сравнение, шок!) Что привлекло внимание? Грусть и одна. Черное пальто, светлые волосы... и одна. Угадывались грустные глаза.
   Это не первая встреча. А первая? Где? Когда?
   Но вторая точно была возле главпочтамта на набережной. Смеркалось. Переговорил я по телефону с кем надо, вышел из помещения, отошел ближе к морю, остановился возле скамейки и принялся за пакет с грецкими орехами...
   Вдруг знакомое черное пальто: цок-цок, черные сапожки к телефонной кабинке на улице, звонит. А тут три парня: высокие, стройные, ну как под нее, только уже... навеселе. Ну и напрямую (напролом!) - один в кабинку рядом, другой прямо к ней через плечо (диалог угадывался):
  -- Звоните?
  -- ...
  -- А кому звоните?
  -- ...
  -- Пять, четыре, три, девять, семь. О-о, ошиблись!
  -- ...
  -- Пять, четыре, три. Опять мужу, наверное?
  -- ...
  -- Ох, Ох, отвечать не будем...
   Она с высоко поднятой головой, скорее всего отвернутой от запаха, цок-цок в здание главпочтамта, к свету, к людям, якобы деньги обратно забрать, - не дозвонилась. Стоит в очереди к окошку.
   А на улице быстро стемнело. Ребята видят такое дело, спокойно ретировались к более доступным и молодым, а они таких найдут. Главное, что отступили тихо и спокойно, видя, что кость не по зубам.
   ...Она вышла через некоторое время и медленно пошла в сторону от моря, а значит и от меня.
   Все это время я демонстративно ел орехи, стоя одной ногой на уличной скамейке и думая о великом мужском инстинкте охотника, и, следуя ему, не думая и особо не сомневаясь, я пошел за ней в метрах двадцати.
  

***

   А теперь чуть фантазии и все по-другому...
   Парни оказались более несдержанными, более настойчивыми, более пьяными, и ее просто не стали выпускать из кабинки. Еще до момента появления испуга в ее глазах, я, не прекращая явно нравящейся мне процедуры поглощения орехов, подошел к кабине.
  -- Ребята, вы звонить? Нет? А девушка звонит.
   И тут проходит несколько спрогнозированных мной секунд. Осложнений не хочется никому, вечер только начался. Поэтому:
  -- Все-все, спокойно! Все нормально!
  -- Пошли...
  -- Мы уходим.
   Небрежно брошенное мной:
  -- Звоните, не волнуйтесь, - подводит итог эпизоду, а мне дает надежду на продолжение диалога возле моей скамейки, на которую я дальновидно уселся.
  -- Я позвонила, спасибо!
  -- Вы торопитесь?
  -- Не очень.
  -- Тогда посидим? - и зачем-то отодвигаюсь, оставляя нагретую деревяшку ей.
   Вот так вот. Чуть фантазии и завязка для эротического или случайного эссе из жизни отдыхающих.

***

   Получилось все проще. Орехи закончились, ветер усилился, набережная опустела. Она внезапно появилась из темноты прямо передо мной. И я просто остановился... от неожиданности? От глаз? От ветра? Мне казалось, я физически поставил перегородку - она не смогла пройти мимо. Опять грустные глаза и холодные руки. Любые слова казались грубыми. Только молчание, грохот ветра за спиной и ликующий крик чайки.
  
  
   Алушта, вечный март 19** г.

Арбузы и яблоки

   Арбузы не хрустят во время еды.
   Они тают, разламываются, рушатся, истончаются в сок.
   Все, что угодно! Но не хрустят.
   Хруст же яблока, это симфония: сначала звука, потом вкуса.
   Это - изыск. Это...
  
   А ты когда-нибудь ел одно яблоко на двоих с женщиной?
   Что там твой арбуз.
   Никакой тайны, никакой игры в "а ну-ка, отними, кусочек!"
  
   Да, арбуз - продукт коллективного поглощения.
   Яблоко - это как шепот, это как разговор вдвоем о тайном,
   это как эротика прикосновения.
   Вкус, звук, запах.
   Вдохни антоновку!
   И люби...

Ассоциации... мои

   Очередной, малый и большой, одновременно, Хаос лежал, разбросавшись, перед нами. Огромные валуны, словно стремясь обогнать друг друга, попрыгали в море, застыв на века. Казалось, что среди этого нагромождения нет жизни. Мы стояли на скале над всем этим.
  -- Добрались? - ее улыбка была одновременно и лукавой, и обиженной.
  -- Скорее всего, забрались. Тут только нырять прямо в море с двадцатиметровой высоты, - проговорил я. Был бы уместным смешок, но шутить не хотелось.
   Море расстилалось перед нами, далеко уходя за горизонт. Чуть правее, внизу угадывалась мини-бухточка, почти заводь. Ветер ловчил: то нападал, то прятался, причем казалось, что он был всегда где-то рядом, за спиной, за плечом, за ухом. Она как-то беспомощно посмотрела на меня, обняла за талию и прильнула головой к плечу.
  -- Спускаемся? - спросил я и посмотрел на нее; ужас должен был обрушиться на нее, но он не обрушился! Отразилось другое, облегчение. - Хорошо, тогда сначала я один.
   Спустились мы достаточно легко. Заподозрить, что кто-то спрятал эту бухточку, эту лагунку специально от глаз вездесущего отдыхающего люда, значит, ничего не сказать. Специально. Кто-то очень старался это сделать! И Ему это удалось.
   Мелкая галька, полутень-полусолнце, огромный валун, почти придавивший уходящий к морю аккуратный пятачок суши, нависая, оберегал нас слева. Справа берег был отвесным и поднимался с отрицательным углом вверх, образуя гигантскую пещеру.
   И море, ластилось, мурлыкало, шуршало.
  -- Мы здесь, - прошептала она, скинула легкое платьице и, полная истомы от предстоящего касания моря, потянулась, образовав в изгибе что-то, похожее на потягивающуюся дикую кошку.
   Я уже догадывался, что произойдет дальше. Может быть, ради этого и затевалось все с самого утра...
  
   Поход за клубникой в поселок на горе, а потом вместе с хозяйкой обкрадывание грядок с клубникой. Больше это никак не назовешь, потому что отбирались экземпляры величиной с куриное яйцо, не меньше. Поиск особого сорта крымского шампанского с изюминкой насыщенного вкуса созревшей лозы. И потом спуск обратно и несдержанное поедание одной клубники на двоих, на глазах обезумевшей от желания автобусной остановки.
  
   Я был уверен в том, что произойдет дальше. Она экспериментировала с солнцем и бликами на далекой волне, двигаясь спиной к морю. Я смотрел, сначала облокотившись о ледниковый камень, потом опустился в полутень на гальку.
   Бретелька, чуть запуталась в ее тонкой кисти...
   ...она, откинувшись назад, кружилась, подставив счастливую улыбку зажмурившемуся солнцу,
   ...вдруг остановившись, чуть наклонившись вперед, бросила быстрый, почти безумный взгляд, полный провокации и предстоящей игры, двумя руками медленно, ни на сантиметр не сгибая ноги в коленках, сопровождала кусочек материи до щиколоток,
   ...резко повернувшись, побежала в море и, изобразив почти профессиональную дугу пловчихи, ловко поймав щекотный блик солнца, вошла в казалось застывшую изумрудную воду.
   И как стоп-кадры в просмотровой: вот исчезают напряженные ладошки, вот - заветный изгиб спины и вытянутые в идеальную струнку ноги.
   Какую пустоту я ощутил в эти несколько секунд ее отсутствия!
   Она выныривает лицом вперед, оставляя волосы сзади, протяжно кричит в небо мое имя, продляя до восторга последнюю гласную.
  -- Я сейчас умру! Как красиво отсюда смотреть на берег!
  
   Я растягиваюсь на гальке. Закрываю глаза. Звуковые ассоциации, отдаленные звуки, близкие звуки. Если их разделить и слушать каждый отдельно получается картина, написанная масляными красками. Вот грунтовка: отдалившийся сейчас шум моря. Вот основа: шум ветра в невидимых, но слышимых отсюда деревьях. Теперь мазок тяжелый: гудок... чей? И мазок острый: крик чайки где-то рядом. И, наконец, мазок легкий: шорох - перестук гальки от приближающихся ее шагов...
   Сейчас главное не открывать глаза.
   Ближе, ближе. Тишина. Чувствуется какое-то движение рядом, надо мной. Но все также тихо. Капля, упавшая на мою ногу, потом еще одна... две на живот... три... четыре на грудь. И сразу - мокрая теплота по всему телу - прижалась.
   Ее губы сначала целуют, а потом шепчут в ухо:
  -- Ты горячий...
  
   Хлопок от открывающейся бутылки шампанского с помощью эха разросся в грохот. Мы сидели по-восточному, друг напротив друга, и она держала ладошки возле ушей, готовая их сразу закрыть, но не успела. Из бутылки полилась пена, и я подставил ее ей, и она, пила, закрыв глаза и обливаясь, искрясь мириадами капелек. Целовать эти податливые мягкие губы, подрагивающие ресницы, изогнувшуюся шею, ложбинку между грудей. Вкусно!
  -- Подожди, а клубника? - она откинулась назад, чуть отстранилась.
  -- Может быть, тебя просто полить шампанским?
  -- Да! И растереть клубникой.
  -- Я - за!
   Шампанское с клубникой. Да, вот такие ассоциации.
   Мои...

Белое море (край земли)

   А я был на берегу Белого моря.
   Очень похоже на Прибалтику, только комары -
   злющие кровопийцы: ж-ж-ж-ж-ж.
   Лишь костер и спасал!
   Закат в тучи,
   тепло,
   маленькие легкие волны, песок, сосны
   и атомоход-подлодка выходит из дока
   и медленно удаляется в надводном положении к горизонту,
   блестя на солнце серебристыми боками
   и покрикивая короткими гудками на толстых ленивых чаек,
   сидящих на воде.
   А чуть правее около десятка черных точек -
   где-то в километре от берега -
   рыбаки на лодках.
   Иногда одна из точек отделяется от других и идет к берегу -
   сгрузить улов,
   посидеть у костра,
   выпить рюмку водочки,
   хлебнуть ушицы.
   Вот уже и одиннадцать вечера, а солнце еще не село.
   Светит, слепит. Дымок отпугивает кровопийц.
   Кто-то перебирает струны гитары.
   И думать ни о чем не хочется.
   Только хлебнуть из котелка ухи,
   только вдохнуть эту морскую смесь водорослей,
   дыма, елей и... свободы,
   только быть чуть пьяным,
   а отсюда и полностью открытым для природы
   и общения с окружающим, только...
   Водители завели моторы.
   И только джинсы еще долго пахли потом морским дымком
   и звуками потрескивающих
сухих полешек костра.
   Белое море, Северодвинск,
   Июнь 2000 г.
  

Эхолот памяти

  
  
   Точно нащупал он точки, которые включают эхолот памяти...
   Бои на рогатках, совершенных "произведениях искусства", на огромной территории заброшенного стрельбища в курортной Анапе... целые баталии, с зажиганием пороха, с пленными-языками, разведчиками, армиями, наступлением и окопами. Летающие, набитые порохом и подожженные, "ручные гранаты". Оборудованные по последнему слову техники "блиндажи-командные пункты". А звук пролетающей скобки из проволоки, пущенной из рогатки, почти что свист пули. А сама рогатка, модели Р-12: авиационная резина, любовно отделанная и перевязанная изолентой рабочая часть с именем и отметками за "убитых".
   Все по-взрослому! Даже связывание пленного. Даже лечение раненных. Даже добрые легкие руки настоящих медсестер, которые тут же, после первого прикосновения к...
   Раны? Да, тоже настоящие! Глаз тяжело уберечь от свистящей в ночи стальной скобы. Да даже и не в глаз, просто в тело - синяк, который только руки медсестрички и смогут заставить не ныть. Так получалось, что в меня "пули" почти не попадали. Но однажды меня подожгли! "Граната" делается очень просто. Кружочки-кольца опять же авиационного пороха, в сетку женского чулка, а потом бумага - оборачивается и скручивается сверху наподобие трюфеля. Кушали такую конфету? Там где скрутка - бикфордов шнур. Небольшой совсем кончик, сантиметров пять. Быстро поджигается и бросается в ноги противнику. Не в лицо, не в грудь, и даже не в пояс. Только в ноги! У такой гранаты есть интересная особенность - загоревшись, она прилипает к коже, если на нее попадает.
   В тот день я "воевал" в шортах. Перебежав по крыше нашей пятиэтажки из одного подъезда в другой, мы спускались осторожно по лестнице вниз и были уверены, что обхитрили преследователей - человек десять из "армии Корнилова". Двое нас ждали на третьем этаже. Мы услышали знакомое шипение и тут же в нас полетели две пылающие "гранаты". Одна из них прилипла к моей ноге в районе колена!
   Ее удалось нам быстро сбить... Но вместе с кожей. Какая больница? Рану, почти ровный круг с ошметками кожи по краям в диаметре где-то сантиметров шесть-семь, мне обрабатывала Марина. Все было профессионально: перекись водорода, стрептоцидная мазь, повязка и взгляд зеленых глаз сквозь соломенную челку на мои стянутые болью улыбающиеся губы и стиснутые под ними зубы, - больно? Нет! Нет... но разве что немного. Совсем чуть-чуть.
   Война была вечной. Потому что ни один обычный пленный, ни один взятый в плен разведчик, ни один "расстрелянный" у стены блиндажа не сказали о месте хранения Знамени, реликвии и главной цели наших войн. За это мы уважали друг друга. И никогда не переступали своеобразный "кодекс чести".
   Не в это ли время у каждого из нашего анапского двора из стандартных блочных пятиэтажек закладывались первые кирпичики собственной Совести?

Бронзовый цвет в основании

  
  
   Бронзовый цвет в основании, затененный бежевый...
   Яркий-яркий, полоской, как вскрик, бордовый.
   Лежит, не встает.
   Зачем ему двигаться? Все двигается вокруг него. Смотри...
  
   Смотря, ты даришь ему наслаждение,
   и он рождает спираль вокруг себя.
   Раскручивается, искрится.
   А только ты отвернулся - огрызается лучом на стену.
   Подчеркивая твою тень, ее тень.
  
   Он видит твою руку, ложащуюся ей на плечо
   и, почти сразу же, тень исчезает.
   Луч исчезает, свет исчезает.
   Меркнет.
  
   И оглянувшись, видишь: темнеющее, рдеющее, обижающееся.
   Ревнует?
  
   О, Боже мой, ты такой независимый, гордый и великолепный!
   И, одновременно, впечатлительный, робкий, мнительный.
   Ты только прикасаешься к ее плечу,
   проводишь линию по спине до талии,
   легко обнимаешь,
   держишь, чувствуя пальцами биение сердца.
  
   Улыбаешься, предвидя.
  
  
  

Глаза твои

  
  
   Ты знаешь, я почти сонный, с этим переводом стрелок.
   Уснул только в три, проснулся в шесть, уже по зимнему времени.
   Утром спать не хотелось, а сейчас...
   Прислониться бы к дверному проему в опустевшем офисе
   и закрыть глаза.
  
   И они сразу появляются из темноты, приближаясь,
   играя даже тем малым количеством света,
   собранным в моей темноте ожидания.
   И останавливаются близко, очень близко,
   так близко, что можно рассмотреть мельчайшее движение,
   намек, даже намек на мысль, вдруг родившуюся где-то в глубине.
  
   Можно рассмотреть каждый оттенок, любой изгиб,
   любую черточку, вырисовывающуюся так резко и чисто,
   можно окунуться в них и ощутить их жар и холод,
   их страсть и голод, и спокойствие, и смех.
  
   Можно познать суть этой проходящей минуты,
   вдруг уловив предстоящее движение вниз.
   Они сразу появляются и не уходят
   Глаза твои.
  
  
  

Голодное подсознание

  
  
   Уговорили. Нашептали. Разбудили и оставили...
   досматривать неинтересный сериал.
   Дали шанс побыть наедине с собой.
  
   Глаза закрываются. А сдаться, признаться, что тоже готов сунуться головой в подушку, и облегченно вздохнуть и успокоить себя затасканным: "утро вечера мудренее".
   А потом вздрогнуть от непредсказуемого: "а ночь??"
  
   Но дремота уже завладела членами, мысли закрутились по кругу,
   по привычному кругу...
   Замелькал 25 кадр и глаза закрылись, включив подсознание.
   Голодное подсознание.
  
   Лязгнув зубами, подтянув от голода впалый живот,
   блеснув в уличном лунном свете раздраженным глазом
   и острым клыком, подсознание потащилось обратно внутрь, досыпать вместе с уставшим от монотонности мозгом и разумом.
  
   Чувства растеклись в озеро, то ли от жары, то ли от остановившейся на миг и уже спящей природы.
  
   Тихо.
   Замерло.
   Все.
   До.
   Рассвета.

Долго... до хрипоты

  
  
   Сначала было оговорено запретное слово, а потом произошло чудо.
  
   Его величество разум был так силен в начале.
   И он заставил нас надеть черную повязку на глаза.
   еще тогда, когда все внутренние вопросы начинались "а вдруг?"
   еще тогда, когда двигались друг к другу
   по тонкой ниточке притяжения,
   еще тогда, когда нравилось все медленное.
  
   Это уже потом, когда разум терял силу
   и начинал действовать исподтишка...
   и так точно иногда бил под дых,
   поглаживая по голове и приговаривая,
   что он старается из-за нас, глупых.
   И так точно мог объяснить и поставить все с ног на голову,
   рассудительно загоняя нас, ослепленных,
   еще и в клетку обстоятельств.
  
   Конечно, лучше сделать чувство
   идеально вынесенным из реальной жизни.
   И останется только рафинированно чувствовать,
   понимая, что это только поцелуй и ничего более,
   понимая, что это только прогулка по ночному городу
   и ничего более,
   понимая, что это только ночь наслаждения
   и ничего более,
   понимая, что это только для себя.
  
   Но почему тогда так хочется содрать с себя эту черную повязку
   вместе с кожей и накрученным на нее пониманием и...
   кричать...
   долго...
   до хрипоты.
  

Дольский

Нам

  
   Выходные. Я стоял в поле, нетронутом. Тихо, птицы разговаривали о чем-то своем и береза, одна среди поля. Стоял, обнявшись с ней долго. Хорошо!
   И спал. Так хорошо спал! Как в детстве. Спокойно и с хорошим пробуждением. Ремарка читал. "Черный обелиск". А потом взял Золя и утонул. Что-то писал. Когда читается Золя, очень хочется писать.
   И... слушал музыку. Песни. Дольского.
   Сначала его концерт, записанный по ТВ, а потом старенькие концерты на CD. У меня с ним много связано в прошлом.
   Хочу пояснить. Память у меня своеобразная. Что-то может вдруг схватить и уволочь в прошлое, потом, цепляясь друг за дружку, всплывает целая цепь событий и ощущений оттуда, которые, соединяясь с настоящим, оставляют свою тень на настоящем. Чаще это "что-то" - музыка. Причем, все видится отчетливо и до мельчайших подробностей и диалогов. Так и с Дольским.
   Дольский - это наше братство восьми. Это белые бессонные ночи, ветвистые ели, сухое вино, споры до хрипоты, обид и обязательных примирений, футбол до падения навзничь, до последнего взгляда в черное звездное небо и до нежелания подниматься, бильярд с вбиванием "чужого" в лузу с особым металлическим звуком мастерского эстетского щелчка, это влюбленность четверых в особенную Катеньку, хотя звали ее Наташкой...
   Казалось, Дольский слушал нас, а не мы его.
  
   1984, 2000 г., март
  
  

Ежедневный секс

  
  
  
   Если предопределен ежедневный секс,
   и не только в Большом городе, но и в поле...
   в гамаке стоя на лыжах...
   на дельтаплане спиной вниз во время мертвой петли...
   в глубине Красного моря, с аквалангом
   и с подводным ружьем на взводе...
   на крыше небоскреба в Тай-бее, стоя одной ногой на трубе страховочного периметра...
   в машине автоконюшни Макларен во время поворота на двести сорок градусов без торможения педалью, только скоростью...
   во время извержения Ключевской сопки, на высоте где-то около трех с половиной километров...
   при сплавлении на оранжевом надувном катамаране
   по водопаду в Никарагуа, а лучше при полете вниз...
  
   Конечно, женщина примет все его условия предопределения.
   Разве женщина откажется?

Желание движения

  
  
   Классически стреноженный браслет.
   Взобравшись и успокоившись,
   так и хочется крутануть браслет к солнцу - блестит?
  
   И видится перспектива потемнения от времени.
   Сквозь блеск и матовую иллюзию близости свечения.
  
   - Просто встань и уйди...
   - Ты так хочешь?
   - Ты так сделаешь.
  
   И, когда солнце заходит за тучку и блеск пропадает...
  
   - Поцелуй меня...
   - Поймать момент?
   - Нет, почувствуй.
  
   Застывает желание движения.
   Ветер бросает в тебя пригоршни лести.
   И, кажется, что темнеет.
   Быстро и падающе.
  
   В голове начинает ощущаться пульсация ласки.
   Море шумит или листва шуршит.
   На губах вкус клубники со сливками.
   И чего-то морского, непонятого, незабытого и влекущего. Постоянно.
  
   Запах соленого ветра, мидий и креветок, йодистый.
   От водорослей? Или от возбуждения?
   Волосы - легкий шелест доверия и немого крика.
   От прикосновения. И ответа на него.
   Нежного, легкого, и одновременно порывистого, тесного.
  
   Горы. Нежаркая жара. Пепельная страсть. Пеленающее море.
   И опять запах: кипарисы, сосны, можжевельник.
   И небо.
  
   Дыхание перехватывается, склеивается, сливается.
   Губы движутся медленно,
   насыщая движение недосказанностью и болью
   недостижимого наслаждения.
  
   Медленно. Еще медленнее. Тише.
   Когда уже близко.
   Когда все меняется местами, начинает двигаться, содрогаясь.
  
   - Хочешь клубники?
   - Очень...

Захотелось не...

  
  
   Захотелось не...
  
   ...думать, потому что думать получается только по кругу, и где-то на середине этого круга натыкаешься опять,
   ...сидеть за столом, потому что сидеть, это опять думать,
   ...смотреть на вещи здраво, потому что, это опять думать, сидеть за столом и думать и натыкаться опять,
   ...говорить, потому что хочется молчать.
  
   А получается все по-другому.
   Думается и натыкается,
   сидится и работается,
   смотрится на вещи здраво,
   говорится.
  
   Потому что "не" - это моя личная внутренняя приставка, и ею мне нужно управлять.
  
  
  

Зачем?

  
   Зачем объяснять слепцу какое небо?
   Зачем глухому шум деревьев и шорох листьев?
   Зачем пытаться научить любить черствого душой?
   Зачем объяснять правду заранее уверовшему в ложь?
   Зачем? Только для себя самого.
  
   А если тебе самому это не нужно?
   Тогда...
   Объясняй слепцу, какое небо.
   А глухому - зачем шум деревьев и шорох листьев.
   Пытайся научить любить черствого душой.
   Объясняй правду заранее уверовшему в ложь.
  
  
  
  

Злит время

  
  
   Болотисто роятся мысли о солнце. Спокойно хочется прикосновения. Прикосновения к протекающему рядом с тобой - со мной? - потоку времени.
   Злит время. И меня, и тебя. Сейчас злит. А через пять минут будет радовать.
   Радовать, что быстро бежит. Потому что мы прикоснулись. Остановившись, забыв... шись. Забыв себя.
   Берег такой высокий. Под ним красиво выгибаясь гонит время - река! - свои воды.
   Сверху светлые, ниже потемнее и попрохладнее, а в глубине жутко темные и страшные отчего-то водовороты.
   Стоящие. Гибельные. Переросшие из себя в дно. Смотрящие только снизу вверх гигантскими куполообразными глазами-приманками.
  
   Вынырнул? Солнце схватило за шкирку, приподняло, просветило, стало жарить, сушить. Или высушивать.
   Это уже другое время. Светлое для всех, кроме высушенного.
   Жажда. Воды! Хоть брызги пусть достигнут губ! Хоть росы в ладошке! Прошу.
   А вокруг смех. И визуализация жизненного тонуса в данном случае одной единственной особи. На сколько его хватит? Вопрос.
  
   Вода.
   Солнце.
   А между ними ничего нет.
   Испарилось.
  
  
  
  

Идет человек

  
  
  
   Идет человек. Слушает себя, думает о возможности себя не чувствовать. Именно сейчас, именно сейчас, когда встречное солнце слепит, когда встречные люди расплываются, огибая, когда музыка в ушах встревожила и уносит куда-то вокруг.
  
   "Мы бросались в море с высоких скал..."
  
   Глубоко смотрит мрак. Истерзанный мозг спит, разбудить его можно только ударом. Кипит вокруг тягучий воздух! Идти - не бежать, идти - не думать, идти - не сопереживать. Просто идти. Смаковать шаг, смаковать бег. Нет, не бег, как быстрое движение. Бег, как эволюцию события. Бег, как способ избежать столкновения с собой. Там, во мраке истерзанной суши. Там, во мраке. Найти себя - не найти себя. И от того, что не найти легче, чем найти, улыбаешься. Себе. А получается другим.
  
   "Я плыл по течению, бился об лед..."
  
   Руки в карманах куртки, воротник поднят, голова поднимается вверх с улыбкой, способной закружить голову, свою, потому что остановился и закрыл глаза. Кто-то толкает в спину, в плечо. Встречные, попутные. Останавливаться нельзя, раскрутят, забудешь, куда шел, потеряешь направление, и открываешь глаза. А смотрится уже по-новому, по событийному, по исковерканному такими проходами по проспекту. В ушах разнобой. Медленности и серьезности. Медленность не может гармонировать с серьезностью.
  
   Удача, удача... Удача может нависать гроздями?
  
   Только улыбаться, только щуриться на встречных. Тогда они опасливо обходят, обращают внимание, крутят пальцем у виска, сопереживают общей теме свободного пространства впереди, думают как-то не так о себе. Дико наблюдать за окружающим без прищуренной улыбки. Дико грезить о гармонии себя с внешним. Когда истуканчиком перекрыл проспект, когда проспект - почти туннель. Раздражение витает рядом, но компенсируется, отражается, отбрасывается защитной прищуренной улыбкой.
   Хоть и улыбаться не хочется.
   И пошел дальше. Открыл глаза. Убыстрил шаг. Обгоняя попутчиков, толкая себя на них, огибая то справа, то слева, выбирая путь, ковыряя плечом остановившихся с прищуренной улыбкой. Поэтому и не улыбающийся, раздраженный препятствием и кротостью отброшенных с пути. Сливаясь. Уже почти. Слился.
   Река неулыбчивых особей демографического тупика. Истерзанные берегами, отброшенные в круговороты, накопители зла и раздражения. Река, не любящая островки, освещенные встречным солнцем.
  
   "Я ничего не помню. Я ничего не знаю. Не смотри на меня. Таю..."
  
   17.11.2002 Москва
  

Измена

  
  
  
   Песок, жара, зной, а внутри - холод, опустение, дождь, безысходность.
   Красота - не женского рода.
   Нежность - только среднего.
   Любовь - не определяется.
  
   Слава богу, что в номере пансионата не пахнет зубной пастой. Только пивом. Рядом - пламень и лед, растекающийся в воду. Безразличие, апатия, уход от всего.
   Его нет. А спину жарит. А ему лень. Лень не от физических цепей, а от моральных условностей, от душевного мятежа.
   Пальцем не пошевелить, кокон, панцирь, склеп.
   Образы, образы. Как мотыльки, мотыли, мотылищи!
   Крыльями солнце заслоняют и уже легче спине, телу, мозгу.
   Апатия.
   Иллюзия.
   Видения.
   Чувствительность оголенной кожи обезноженного тела!
   Открытая рана, обезумевшая плоть. Спираль уничтожения себя. Нарастает вой ускорения. Белый коридор, удаляющийся в перспективу. Вдалеке чернеет. Кажется, что от тяжести разрываешься на куски. А на самом деле - как перышко, как агнец божий. Уже можно только туда. Обратно дороги нет. Мозг работает вполсилы, как бы нехотя. Еле отдает команды по поддержанию жизнедеятельности организма на минимуме возможного, на максимуме необходимого для...
   Мозг втоптан чувствами в плоть, извращен в крайнюю неестественность своего назначения. Мотор, распределитель напряжения, примитив.
  

***

   Отрывочное видение прошлого. Воспоминания ощущений, щемящей доверчивости обоих. Оголенность, беззащитность, отсутствие чувства стыда, естественность бесстыдства. Грань дозволенного определяется чувством наслаждения и желанием насладить другого.
   Руки, губы, кожа, живот, влажность языка и изгиб затуманенного разума.
   Бег на месте с отдышкой. Болезнь люби. Истерика времени. Ненужная лихость от неумения, чистоты, неопытности.
   Минуты неловкости и страха, волнения за свои способности и свой авторитет. Он ли нужен?
   "Синдром невесты" преодолен прыжком с обрыва. Выплыть бы.
  

***

   Коридор закончился. Время и пространство соединились. Отголоски "Машины времени" в ушах и видения ленинградских каналов в мозгу.
   И все равно тяжело. Появился кто-то третий. Треугольник - нестабильная фигура, вечно хочет превратиться в прямую.
   Лучше, хуже. Любишь - не любишь?
   Возникло что-то новое, другое, непознанное. Одна встреча накладывается на следующую, следующая - на предыдущую. В итоге, как ни крути, соревнование: кто кого раньше бросит. Больно тому, кто верит и надеется до конца, тому, кто, к несчастью, именно любит.
   Прямо рвет на части.
   Это иногда больше, чем жизнь. Страдать дано сверху - Бог любит троицу. Только на три раза этой замены не хватает. Не рождается дитё. Вымирает все внутри каждый раз. Сгорает. А на пепелище уже не прорастает семя. Забудь. Считай, что дерево срубил. Под корень.
   И теперь жди, пока Дождь смоет пепел и появится росток.
   И надежда.
  
  
  
  

Истина еще впереди

  
  
   Так тихо разговаривает проснувшийся город. Умытое утро прищурилось на самодовольное солнце. И грезит.
   Может быть, я смогу понять, почему так просто, по-детски упрощенно я отношусь к лету, если постою высоко над землей?
   Стою. Высоко.
   Внизу двадцать пять этажей центральной гостиницы.
   Внизу город, утонувший в дымке, удаленно шумящий, жалущийся на свою изначальную приземленность.
   Внизу жара, растопленный асфальт, примелькавшаяся всем грязь, кричащие и лезущие друг на друга машины.
   Зеленые пятна свежести в виде известных мне парков. А сверху - ни за что бы не подумал - пятна и все.
   Странно, птицы тоже внизу.
   Вокруг, насколько хватает зоркости глаза, зелень на холмах, естественных и искусственных.
   Тихо. Только ветер бьется в рубашке и в волосах.
   И только застывает дыхание, когда перегибаешься через проржавевший страховочный поручень, и нависаешь над пролетом вниз.
   Видишь точки людей, медленно передвигающиеся, встречающиеся и расходящиеся в стороны.
   Видишь то, что не должен был бы видеть - одним взглядом втягиваешь в себя сразу больше, чем помещается у тебя внутри для осмысления, для чувства.
   Смотришь и думаешь о том, что ты над...
   Почти полет, почти между небом и землей.
   Стоишь, думаешь. Сопоставляешь себя с Шутником, с Создателем.
   И поднимаешь голову вверх.
   И чувствуешь озноб от той пропасти вверху, которая давит, нависает, кружит голову.
   И видишь Его, также стоящего и смотрящего вниз, опираясь о поручень, может быть, также проржавевший и погнутый, готовый в любой момент хрустнуть, сломаться и открыть бездну с последним шагом перед Истиной.
   Может мы, и живем ради познания Истины случая?
   Может быть нам суждено посмотреть в двустороннюю бездну, понять то, что не понятно там, внизу... и покориться случаю?
   Голова немного кружится. Бездны спрессовывают меня между собой. И отчего-то становится легко. Я отталкиваюсь от поручня и... делаю шаг назад. На этот раз. Поручень прогнулся, скрипнул, но выстоял.
   Так контрастно ощущение наружного вдруг холода и теплоты рук ее. Значит, моя Истина еще впереди.
  
  

Как хорошо, что ты уезжаешь

  
  
  -- Как хорошо, что ты в понедельник уезжаешь, - она плачет, пытается не смотреть ему в глаза.
   Всего три часа назад: органный зал городской филармонии и мысли под музыку оркестра, обычного провинциального симфонического оркестра. Когда музыка заканчивалась, и дирижер давал несколько минут музыкантам для отдыха, они смотрели друг на друга, улыбались, а время всплывало в образе чего-то тикающего или текущего.
   "Ее нужно очень любить, чтобы не замечать ее вздорный характер, ее капризы, ничего не значащие слова, вдруг приобретающие оттенок только ей известного смысла, прощать вседозволенность, которая ей была необходима как воздух, одухотворенный до страсти эгоизм, взбалмошность и способность из всего сотворить неразрешимую проблему..." - это голос внутри него, словно кто-то нашептывал книжным текстом.
   Признание ее: "Ты мне интересен", и это всепоглощающее "но!".
   "Но никогда ты не сможешь стать для меня..." Кем? Тон, которым были сказаны эти три слова, принижал их, передавливал, не оставлял воздуха для их жизни, и складывал из них новый смысл: "Ты мне не безразличен, я не смогу без тебя долго, но и долго с тобой не могу".
   Она могла быть другой. Он знал.
   Они сидят и смотрят друг на друга на кровати. Можно ли взглядом доставить наслаждение? Возбуждение накатывает волнами...
   Слова, слова. И движения.
   И опять тикающие стоны часов.
   Он медленно снимает с нее свитер. Под ним ничего нет, только белые полоски от купальника.
   Время начинает свой разгон, приближая...
   Он выпивает ее глаза - в них растерянность и желание спрятаться от времени. Она не хочет будущего и прячет свои глаза в его взгляде, защищаясь.
  -- Как хорошо, что ты в понедельник уезжаешь, - она плачет и уже не смотрит на него. Не чем.
  
  
  

Как это было

   Молодежный лагерь дружбы после девятого класса в Восточной Германии. Как это было?
   Ангароподобная пыльная танцплощадка с цементным полом. Перед танцами его поливали водой. Мне... сколько? Только начало.
   Я, в полосатой бело-зеленой нейлоновой рубашке и вельветовых темно-зеленых расклешенных брюках, впервые сказал тогда:
  -- А моя вон стоит...
   У каждого была "своя". Нашлась она и у меня. Немка. Инга. И я написал на руке шариковой ручкой свое имя, ее имя и год нашей встречи. Я ходил в окружении друзей-товарищей с надписью на руке в радужном ореоле мечтаний и видений. И мне было хорошо.
   Танцевать с ней медленный танец мне так и не пришлось. Все опаздывал. Но я замечал: она искала всегда меня глазами, находила, смущалась и шла танцевать... не со мной. Но моя придуманная и нарисованная Инга была всегда со мной. Было приятно засыпать каждый вечер с ожиданием.
   Во время быстрых танцев мы танцевали всегда так, чтобы видеть друг друга, знать, что "он" или "она" сегодня здесь, и что глаза наши ищут друг друга. А ее все приглашали. А она все танцевала.
   Мы играли в футбол. И она с подругами приходила на каждый матч. Они шумно болели. Но когда мы играли с их отрядом и они нам забили гол, она молчала, и была очень заметна в этом шумном буйстве радости. Когда же мы забивали ответный, она еле сдерживалась, чтобы не закричать. Глаза ее светились, и она сжимала кулачки.
   День отъезда ее был на два дня раньше моего. Мне сказали друзья. И она передала мне записку: "Valeri, ich fahre morgen nach Hause. Ты придешь проводить?"
   Я стоял возле дерева. Грустно. Наши глаза прощаются, руки обмениваются адресами.
  -- Schreib mir, Valeri!
   Когда ее глаза затуманились, я отвернулся. Спрятал свои.
   Моя сверхспокойная поза у дерева сыграла роковую роль.
   Она поцеловала меня очень нежно.
   Я стоял у дерева.
   Она зашла в автобус.
   Я стоял у дерева.
   Она откинулась назад в кресле у окна, закрыв глаза руками.
   Я стоял у дерева.
   Она уехала.
   Я продолжал еще долго стоять у дерева.
  
   Я ей не писал.
  

Когда начинается боль?

  
  
   Когда начинается боль?
  
   Когда ощутил вдруг прямо не сказанное.
   Когда не смог ответить на вдруг появившуюся вежливость в ее словах.
   Когда отводятся в сторону такие близкие еще день назад глаза.
   Когда вдруг появляются еще полчаса назад неизвестные ни для кого в целом мире срочные дела.
   Когда нет движения навстречу, а только вокруг.
   Когда разговаривают не сердца, а головы со сжатыми губами.
   Когда прикосновение вызывает не волновое наслаждение по всему телу, а судорогу и желание отвести руку или плечо.
   Когда в глазах не грусть, а тоска.
   Когда не мы, а ты и она, и удаление продолжает нарастать со скоростью космических тел.
  
   И остается только ожидание.
  
  
  
  

Концерт

  

Женьке

  
   Последний вечер. Какая-то сговорчивая, тихая. Когда ехали автобусом на концерт Леонтьева, вместе радовались окружающему прекрасному:
  -- Посмотри, какое гладкое море и взрытые кем-то горы.
  -- Да, красиво.
  -- Посмотри, какая церквушка на горе.
  -- Очень-очень.
   Она сняла туфли, забралась в кресло и по-кошачьи свернулась клубком. Только не мяучила, а так кошка-кошкой. Поглядывала, нежилась.
   Опять Сочи, опять "Фестивальный". Странно, но песни Леонтьева были почему-то кстати. Работало что-то там, внутри, сопоставляло, искало аналогии, грустило. Оба были поглощены концертом и чем-то еще, стоящим рядом. Рядом, но еще не внутри.
   Хватало междометий и возгласов:
  -- Так и думала!
  -- Посмотри, матросы танцуют.
  -- Точно. Смотри, какой далекий горизонт. Как на картине.
   До этого было двадцать пять минут до начала. Буфет. Она занимает места за столиком, ждет. Я в очереди, изредка подсматриваю за ней - грустит. Потом молча едим бутерброды с красной рыбой, запиваем чем-то легкоградусным. Подчеркнутая чуткость и такт друг к другу. И какое-то состояние парения около себя самого. Такой гармонии и удивительного чувства близости мне раньше испытать не довелось.
   Идем к своим местам, по ярусам, по окружностям, по хордам. Что ищем? Я улетел в мыслях куда-то.
   Она - мне:
   - Иди впереди.
   Я - ей:
   - Дай мне билеты.
   Иду. Смотрю на море через отсутствующие стены. Опять чувствую какую-то грустинку и высочайшую приподнятость, почти полет, акцентированную обостренность восприятия даже мелочей, даже сквозь, даже вокруг, даже внутри. Все радует, подчеркивает, дарит.
   Завел не туда. Зато показал ей прекрасный вид большой океанской яхты, пришвартовавшейся у пирса: белые паруса, садящееся солнце, и уходящий в бесконечность горизонт.
   Пришлось спускаться вниз и заходить с другой стороны, но она только улыбалась.
   Весь концерт мой эмоциональный всплеск продолжался.
   Покорность ей шла, хотя была не свойственна ей. Уже взяла под руку, заглядывает в глаза. Слушает, думает.
  -- Почему ты такой?
  -- Я всегда такой...
   После концерта "полеты во сне и наяву" продолжались. Идем, шутим. Фразы формируются легко, без напряжения и красиво.
   Автобус ждал нас, как-то быстро заполнился пицундскими отдыхающими и поехал в ночь. Мы начали неповторимую игру с двумя конфетами. Легкость жонглирования словами и смыслом оставалась для меня долго потом недостижимым искусством и "шедевром узорчатости и естественности".
   Несколько раз она пристально всматривалась в мои глаза, потом молчала, думала о чем-то.
  -- Я на тебе посплю...
   Обнял, прижал. Волосы ее щекочут мне шею, лицо. Руки ее у меня под рукой. Долго думал: глаза открыты или закрыты? Чувствовал движения ее пальцев, сам поиграл ее кольцом, потом, когда она затихла - боялся пошевелиться, чтобы не разбудить. Чувствовал доверие, близость, благодарность какую-то, прощание. Глаза бы увидеть!
   Автобус летел сквозь ночь до Пицунды. По проходу, внизу, горел нереальный холодный зеленый свет. Все призрачно и утихомирено. Спокойно и приятно. Ее голова у меня на груди. И она спит.
   Пансионат. Ни у меня, ни у нее не свободно. Я знаю, большего не добиться, да большего и не надо. У нее муж, у меня семья. Я знаю, она хочет спать. Глаза на самом деле еле открываются. Говорить не о чем, все сказано, пересказано. Можно только испортить.
   Инициатива сегодня у нее:
  -- Ну, пока?
  -- Завтра проводишь?
  -- Не-а... спать буду.
  -- Ну, пока.
   Утром я все же ждал ее у маршрутного такси, которое увозило меня в аэропорт. Не пришла. И я это знал. Это была бы уже не она...

Лаская вниз

  
   Бывает так? Бывает?
   Когда смотришь вокруг, а скудеющая настроением и пейзажем поверхность земли перестает существовать. Тихо становится, только поблескивает в глубине тебя ожерелье, ободком впившееся в грудь изнутри. Стоишь и ожидаешь равновесия. Кажется, что заполняешь пространство, освободившееся от красоты и удивительного, собой.
   Вертер отдыхает. Ницше ходит где-то рядом, заглядывая. Бунин, пробегая и касаясь мимолетом, исчезает в серости и равноденствии.
   Тишина до звона, до шелеста. Почти вакуум.
   Ожидание горит огнем, раздражая кожу рук и груди.
   Хочется воды или... в воду. Заполнит ли она пустоту чистотой и робостью первого касания?
   Встреча оказалась реальной, почти предсказуемой и читаемой. От первого взгляда друг в друга до линии надеваемого платья, в темноте, на фоне не зашторенного окна. Она смотрела в окно, одновременно прислушиваясь к падению тонкой материи платья вниз и к шороху за спиной.
   Плавность движения ее кисти, прикосновение пальцами - большим и указательным - к моей руке. И слова, утонувшие в движении ее пальцев по моей руке вверх.
   Что она сказала? Что она хотела сказать? Сколько потом не вспоминал, не вспомнил. А может быть, она и не говорила. Молчала говоря.
   Сидя за столиком в кафе и думая о мелочах, не дышалось. Не хотелось дышать. Легкость и спокойствие в виде кокона вокруг нас. Вокруг меня.
   Замедление времени.
   Наслаждение от малейшего замеченного:
   ... ветер, обегающий руку с бокалом,
   ... взгляд, касающийся ее груди,
   ... звук перекатывающихся маленьких колец ее браслета,
   ... плюсующиеся запахи, нанизывающиеся на запах кофе, уже потом.
  
   Близко. Лаская вниз.
   Убегая от себя.
   Наслаждаясь.
   Жил я сегодня.
  
  
  
  
  
  

Ласточка

  
  
   Я часто вспоминаю первый наш ужин в кафе около Ласточкиного гнезда. Поражал фон: все вокруг было как на картинке, на большой, огромной, объемной, панорамной картинке!
   И была какая-то нереальность. Ощущение какой-то слишком Красоты, и нас в центре этого полупустого сказочно красивого мира, где все для нас: море, горы, деревья, официанты, запахи, шорохи, чайки и само Ласточкино гнездо, которое построил в каком-то там 1912 году мудрый европеец.
   И все приглушилось, отдалилось, когда мы разговаривали с тобой, когда я смотрел в твои, наполненные счастьем, глаза, когда мы ели: я - рыбу, ты - шашлык, и обсуждали между собой их вкусовые качества, а потом давали пробовать друг другу, споря, у кого более изысканный вкус блюда. А пиво, которое тебе понравилось, как бы оттеняло все, в том числе и время, которое то сжималось в спираль, то выстреливало вдруг накрывшей нас внезапно темнотой.
   И включили свет: круглые опоясывающие ресторанную площадку фонари. И все изменилось! Все нас окружившее вдруг стало шатром. Огромным прекрасным шатром и мы стали еще ближе, еще чувствительнее, еще легче.
   Потом мы летали.
   И нам было хорошо.
  
   2001 год, май
  
  

Лечу

  

Grapes

   ровная светлая грусть под стать природе,
   закрывшей весь город ажурной паутинкой белесой дымки
   солнце просвечивает,
   но не достает своим светом
   все уголки застывшего в полусне парка
   дышать почти не хочется
   сейчас бы лечь на спину,
   распластавшись по прохладной,
   все еще зеленой траве,
   склонить голову на бок,
   и задремать
   чуть улыбаясь одними уголками губ
   чувствуя чудную легкость в себе,
   и уже не боясь полететь
   я люблю
   закрываю глаза
   и лечу
  
   2001 год
  
  

Лифт жизни

  
  
   Здесь все верно. В твоих снах.
   Шутник в нерешительности и предлагает тебе закончить этот сон.
   Следующий кадр сна в его продолжении
   будет...
   или дверь закроется, не ожидая выхода кого бы то ни было,
   и рванется вниз,
   только уже без остановки.
   Или ты выйдешь из лифта с одним...
   или двери лифта закроются, но трое исчезнут.
   или...

***

   Чуть-чуть меньше нажима.
   и строчки сразу же образуются, соединяются, стилизуются.
   Вариант...
   Нет, не вариант.
   Это Шутник подсказывает... не мне. Тебе.
   Сон нужно закончить, он же обрывается.
   Продолжение может быть разное.
   Но оно может быть.
   Вот Шутник и подсказывает, обобщая и отображая.
   Только не нужно сон считать трафаретом
   и проецировать его на реальную жизнь.
   Еще раз скажу, сон твой.
   Не мой.
  
   Удачи!
   ... и он нажал кнопку сотового телефона.
  
   Его не было в лифте.
   Он был в зале, ярко освещенном,
   наполненном музыкой и движением,
   смехом,
   тонкими ароматами,
   задиристыми взглядами и...
   возможностью не выбирать

***

  
   Перешагнуть? Не перешагнуть?
   Перешагнуть? Не перешагнуть?
   Перешагнуть? Не перешагнуть?
   Перешагнуть...
   Противная ромашка!
   Как же перешагивать-то?
   Вставай сейчас же!
   ... в таком красивом платьe.
   Да и лифт уехал.
  
   А куда это все разбежались?
   Да и музыка не играет?
   Что случилось?
   Сегодня же...
   блики в зеркальном зале...
   ярко освещенном,
   наполненном музыкой и движением...
   смехом,
   тонкими ароматами,
   задиристыми взглядами и...

***

   Сегодня выпадет снег...
   белый-белый...
   он будет как чистый лист бумаги
   Чистый белый лист всегда идеален
   И только первые буквочки и строчки
   делают его...
   живым
   Да, металлы срастаются, когда создать им специальные условия, они прорастают друг в друга. Насквозь. Их даже выбросить можно только вместе: две пластинки превратившиеся в одну.
  
   А стоять в сторонке нельзя!
   Впереди такой ярко-яростный и диковинно-демонический праздник.
   Начала! И встречать его - только в Танце!
  
   2004 год, февраль
  
  

Лунное онемение

  
  
   Ты смотришь в небо?
   Вчера шел по прямой асфальтированной дороге, было темно. Потом вдруг ярко брызнула луна... и стало красиво, бело, каким-то молочным светом. Даже тени появились. Облака были перистые, высокие, подсвеченные сверху луной, и от этого объемные, нереальные. Ветра не было. Было тихо и оттого еще более четко и картинно. И подумалось: остановиться бы... не двигаться, точно так же, как сейчас замерла природа. Может быть, и живет все вокруг ради таких вот онемений... и раздумий?
   А когда остановился, оказалось, что все движется. И облака, и листочки, и тени. Все и дальше будет двигаться, и для этого не обязательно останавливаться. Достаточно только помнить об этом.
  
   2001 год, ноябрь
  
  

Море блестело

Grapes

  
   На каменистом пустынном пляже было чисто, пустынно и легко. Море искрило ярким отблеском и тянуло, притягивало, втягивало в себя. А вода обманчиво обнимала вначале и тут же дарила все ощущения майской своей свежести, ощущения еще не совершенного.
   Мы вдвоем лежим на низких топчанах.
   - А сможешь топ-лесс? - спрашиваю я, заглядывая из-под очков в ее прикрытые глаза. - Практически никого нет. А, с верхних этажей корпуса, пусть смотрят и мне завидуют.
   Ее реакция была спокойной: после минутного замешательства расстегивает застежку и ложится лицом навстречу солнцу и лукавый взгляд в мою сторону.
   Все остальное нахождение на пляже проходило под чувством эротической лени и неги. И ягодки молодой клубники, которыми я ее кормил, и дольки грейпфрута, каждая их которых скармливалась друг другу, как сочный запретный плод. И, стихи молодого Пастернака, почему-то ложившиеся в рифму к чувству внутри...
  
   Душистою веткою мАшучи,
   Впивая впотьмах это благо,
   Бежала на чашечку с чашечки
   Грозой одуренная влага.
  
   На чашечку с чашечки скатываясь,
   Скользнула по двум, - и в обеих
   Огромною каплей агатовою
   Повисла, сверкает, робеет.
  
   Пусть ветер, по таволге веющий,
   Ту капельку мучит и плющит.
   Цела, не дробится, - их две еще
   Целующихся и пьющих.
  
   Смеются и вырваться силятся
   И выпрямиться, как прежде,
   Да капле из рылец не вылиться
   И не разлучатся, хоть режьте.
  
   А солнце билось в грудь своим легким мощным кулаком и истошно взывало о помощи перед каждой новой ее позой.
  
  

Набрякшее небо

   Помнится: она у него на руках, в глазах отчужденность, настороженность. И, совершенно не помнится, почему она оказалась у него на руках.
   Ночь очень темная, фонари в тумане, блестящая от обилия влаги и близкого моря аллейка, шепот волн.
   Ватная тишь и темень. Комок набрякшего грозой неба. Ползущие клочки тумана. Нереальность до дрожи. Никого.
   Испуг... губы... опять дрожь.
   Отблески беззвучного грома. Молния - и та шепотом. Потревожить? Обидеть?
  -- Поставь на место, где взял!
  -- Только еще поцелую и...
  -- Ах, даже так?! Сейчас же!
   Он целует и чувствует: постепенный переход шутливо-настороженной агрессивности в естественную податливость; он чувствовал сначала ее напряженные руки, потом появившийся вдруг изгиб гибкого тела, потом ее всю...
   После поцелуя глаза у нее остались закрытыми. Фонарь оттенял ее лицо, делал его рельефно подчеркнуто объемным. Губы приоткрыты, длинные ресницы подрагивают.
   Он поставил ее на землю.
  -- Еще хочу...
  -- Чего? На руки или поцелуя?
  -- И того, и другого...
  
   1990 г., май
  

Напрасные слова

  
  
   Смотреть на солнце иногда становится больно.
   Особенно, когда стоишь долго и всматриваешься...
   Особенно, когда стоишь на высоком берегу, а ветер в лицо.
   И перед тобой раскрывается картина простора и полета.
   Свободная тонкая ткань рубашки безумно трепещет тысячами
   мельчайших хлыстиков.
   И этот простор обнимает, берет тебя в свои руки,
   бережет от схождения с ума из-за переполняющего восторга
   и тихой немой радости существования в этом мире...
  
   Ты закрываешь глаза.
   И уже не ты смотришь.
   В тебя смотрят.
   И начинают слышаться звуки, на которых внимания не обращал.
   Тихая музыка...
   Голос в верхней ноте слабеющего инстинкта выживания.
   Добирающийся до убегающего рассудка смысл слов.
  
   "Плесните колдовства в хрустальный мрак бокала,
   В расплавленных свечах мерцают зеркала...
   Напрасные слова, я выдохну устало.
   Уже погас очаг - ты новый не зажгла"
  
   Слушаешь, спотыкаясь на сопоставлениях и интонациях.
   Дерзишь сам себе.
   Мстишь за доставленное наслаждение окружающему.
   Открываешь глаза.
  
  

Начало возбуждения

  
  
   Ты позвонила...
   Странно, но я себя сейчас почувствовал... на совещании, достающим... белые, невесомые, ажурные трусики из внутреннего кармана вместо чего-нибудь более прогнозируемого. И весь рабочий день, и все его мелочные проблемы и проблемки отдалились на почтительное расстояние. Сижу, улыбаюсь. И думать, кроме как о приятном, ни о чем не хочется.
   А я был в деревянном домике, в шкурах, с маленьким камином, зимой, в лесу, в тайге. В Архангельской области. Есть в этом что-то. И я хочу снова туда. Потому что там чувствуется.
   Чувствовать нужно любить, чувствовать нужно уметь. Я согласен с этим. Но каждый понимает это по-своему. Я не хочу к этому подключать разум, а... подключаю.
   Я наслаждаюсь, чувствуя. Легкий ветерок, легкое прикосновение, оттенок цвета, вкуса, намек на смену настроения, намек на чувство. Начало возбуждения. Люблю прогнозировать дальнейшее изменение.
   Пить росу. Капельку за капелькой. Вроде и вкуса никакого, только на четвертой-пятой капле - кажется! - что появилось ощущение вкуса. И чем дальше, тем отчетливее различаешь. Вкусно безмерно и ни с чем не сравнимо!
   Так и в общении с интересной женщиной. Вроде все пройдено, и удивлению нет предела, когда появляется ощущение вкуса. Снова.
   Ты позвонила, и я вспомнил твой вкус.
  
   2000 г., март
  
  

Невозможность насытиться

  
  
   Он долго думал, прежде чем восхититься возможностью...
   Долго. Почти сутки.
   А возможность была рядом. Почти импровизируя самой собой, она жила и насыщалась ожиданием. Страшным было то, что было неизвестно, куда эта возможность может завести. Стоять и мерно складывать себя в стопочки еще не прочитанных книг - самое простое, что предлагалось ситуацией.
   Или, наоборот, бросаться с визгом оголтелой визитницы в глаза! Сразу -
   и все. Только выбрать. Только стать способным на выбор. Только...
  
   "... тут из леса высыпала банда,
   а безрукий вынул дробовик..."
  
   Невозможность предугадать стронций в легких. Невозможность устроить танец на бочках среди крымской летней ночи. Невозможность насытится тобой. Поэтому и тянет.
  
   7.03.2003
  

Но мелодия звучит...

  
   Идет дождь.
   Как-то банально идет, накрапывая.
   Я иду по улице, спокойно, торопиться не хочется. И где-то возле кругового городского сада - маленькой сказки среди бетона и шума - по приходящим плюсующимся мелочам понимаю: не хочу идти дальше.
   Подхожу к дереву, шершавая бугристая кора оказывается теплой. Ладонь почти сразу начинает принадлежать дереву, потом - рука, потом - я сам. Рождается взвешенная легкость, а вслед за ней мелодия. Сначала раздаются чуть раскачивающиеся звуки колокольчиков... или треугольника, а может быть камертона. Проверяются внутренние струны. Настройка внутренних отзвуков... готовности общения... с чем? Возникает странное ощущение единения: растут корни, движутся соки, слышится шелестение вечно тянущейся к солнцу кроны.
   И что-то происходит, что-то накатывает, что-то нарастает...
   Звуки плывут откуда-то снизу: похоже на взятый сразу тихий минорный аккорд, переходящий по мере своего усиления в яркое вибрирующее гудение, сцепляющее в одно целое дерево, меня, окружающее Нечто. Сейчас быть простым и естественным не потребность даже, а, скорее всего, необходимость. Не примет дерево меня другого, его не обмануть.
   Захотелось услышать мелодию на фоне вибрирующего нарастающего гула. И она появилась. Она возникла... отчего? Резонанс уже пройден. А после резонанса... спад, пустота? Оказывается - легкость, невесомость, чистота, спокойствие. И возникает мелодия. От желания услышать...
   Я люблю это состояние. В нем всякие ограничивающие рамки кощунственны по определению. Большинство хлопающих створок раскрывается навстречу. А ключики подыскиваются непроизвольно, сами по себе, только из-за того, что закрывать ничего не хочется...
   Мелодия... от нечаянного прикосновения к струнам на уровне груди. К своим? К чужим? Причем возникает мелодия независимо от умения играть. Состояние подсказывает нужные лады, нужный тембр, нужную высоту.
   Сомневаюсь, что на этих струнах можно научить играть.
  
   Но мелодия звучит.
  
  

Ноктюрн пустоты

  
  
   Ты помнишь, мы ехали в поезде метро над Днепром. Мы стояли в центре вагона у двери. Я держался рукой за округлый поручень одной рукой, и мы подчинились колебаниям вагона. Только изредка, сглаживая наиболее резкие из них, моя рука напрягалась и работала сторожем нашего расслабленного состояния и сопряжения в колебаниях с вагоном.
  -- Гидропарк! Следующая... - засуетились вагонные динамики.
   Вагон покачивался в утреннем солнце осеннего примороженного дня. Дымка с реки окутывала это приподнятое над землей странное грохочущее новообразование и дарила насыщенную легкость и податливость окружающего. Ты обняла меня одной рукой и уткнулась в грудь, наверное, закрыв глаза, наверное, приоткрывая их на пару секунд и закрывая снова, прислушиваясь к себе, к памяти, греясь.
   А мне хотелось смотреть вокруг, чувствуя тебя, чутко чувствуя. Казалось, чувствуя даже прикосновения ресниц, даже твое легкое дыхание сквозь куртку, свитер и рубашку на груди.
  
   И странным образом разложились вдруг минуты на частички происходящего...
  
   В правой стороне вагона возник активный мужской, накрученный актерской бодростью, голос:
  -- Вам предлагается сделать выгодную покупку! Набор из десяти ручек по цене одной!
   С левой стороны также появился приближающийся женский - монотонный, но не врезающийся:
  -- Медицинский атлас! Издание последнее, дополненное!
   Два голоса встретились возле нас и, переплетясь на мгновение, затихли. В этот момент зашло солнце, а стоящий спиной ко мне "аспирант" в мятой темной хлопчатобумажной куртке и черной лыжной шапочке открыл книгу.
   Евгений Велтистов.
   "Ноктюрн пустоты".
   И я прочел первую строчку: "Дождь. Сегодня весь день лил дождь..." Потом я силился прочесть дальше. Но тишина не пускала. Висячая тишина. Как будто бы вагон перестал стучать по стыкам и замер над рекой.
  -- У тебя сердце пропало, - подняв чистые глаза и приоткрытые губы, сказала ты.
   И...
   Через...
   Секунду...
   Удара...
   Сердца...
   Поезд начал тормозить, опав на рельсы.
   Рука моя напряглась, загоняя наши колебания внутрь блестящего поручня. Голоса, осторожно присматриваясь друг к другу, разгоняясь и торопясь, распадались на уже ничего не значащие фразы. "Аспирант" закрыл книгу, положил ее в полиэтиленовый пакет с надписью "Winston" и натянул посильнее на лоб шапочку.
  -- Тук-тук! - ты улыбнулась, прижалась снова. - Оно нашлось!
   За моей спиной открылись двери, и первые капли начинающегося дождя залетели внутрь. Порыв смеющегося беспокойного ветра бросил несколько капель мне на щеку и заставил задохнуться от своей свежести, дерзости и наглости.
  -- Станция "Днiпро"! Выход на правую сторону... - ставили финальную точку в прекращении движения динамики вагона.
   "Аспирант" вышел на этой станции один и, сгорбившись, обругал про себя ветер, дождь, осень и... пропал.
  
   В вагоне зажегся свет и я отвернулся.
   Следующая станция будет уже под землей.
  
   12.11.02
  
  
  

Ну что ж, пошел я домой

  
  
   Ну что ж, пошел я домой.
   Сегодня же выходной... почти.
   Может быть, тоже арбуз сейчас куплю.
   Пройдусь мимо парка, медленно, ловя нежаркие лучи садящегося солнца ладонью и щекой.
  
   И затянет мозг дрожью,
   мелкой дрожью будущего наслаждения запахом:
   он уже вокруг, но не рядом.
   Кажется, что сможешь его выпить.
  
   Вечер, почти. Осень, почти.
   Ветра нет, только видишь качающиеся вверху кроны деревьев.
   Глаза не могут открыться полностью, спят... почти.
   Шумы города приглушенно наплывают, не резко,
   а просто оттого, что они есть.
  
   Безразлично им слушаю ли я их.
   Они сами по себе...
   спят...
   почти.
  
   И я, почти я, останавливаюсь и думаю о нас, жарких, летних,
   готовых к осенней сырости и зимней изморози,
   стоящих на пороге, ловящих последний луч летнего солнца,
   а вместе с ним и последние порции естественной летом открытости друг другу, последние взгляды на естественную неприкрытость и свободу тел, последнее цветение взглядов наших, как цветов,
   в этом, почти уже уходящем,
   2002-м году.
  
   26.08.2002
  
  

Любить нельзя вечно

  
  
   Я так думаю.
   В моем понимании любить нельзя вечно.
   Любовь - не река, куда вошел один раз и ты всегда на поверхности.
   Человек живет на берегу, к его сожалению.
   Как и счастливым всегда быть не получится.
   Можно быть счастливым в это время, сейчас,
   или два года назад, например, в сентябре две недели.
   Так же и любить.
   Любить - это всегда пик, это всегда очередная высота.
   Может быть, и будет следующая, но уже другая, не эта.
   К пику можно карабкаться по склону,
   а можно спланировать на парашюте,
   или на вертолете завезут.
   Но - внизу живет человек!
   Там, вверху, и света слишком много, и холодно
   или очень жарко, если вулкан!
   И воздуха не хватает...
   И простор вокруг, птичий...
   Но не человечий же.
   Поэтому и возвращается человек вниз,
   чтобы потом снова и снова, как заведенный, как наркозависимый,
   на эту гору, раз за разом,
   пока не разобьется или...
   не привыкнет.
   Или пока не увидит где-то там, на горизонте новую вершину,
   которая станет последней. Может стать последней.
   И сколько будет вершин в жизни человека - неизвестно.
   Как и то, сможет ли он достигнуть этих вершин.
   Можно вернуться к уже пройденным горам.
   Можно жить на равнине.
   Можно успокоиться где-нибудь посередине, на привале.
   Можно только помнить...
   Только горы будут сниться.
  

О твоих влюбленностях

  
  
   Интересно ты рассказала о своих влюбленностях.
   Как будто, перед тем как зайти в воду, ты пробовала ее пальцем ноги, потом на цыпочках по шажку, вытягиваясь от холода и остроты ощущений, осторожно перешагивая, ощупывая дно, зашла, скажем, по бедра...
   И остановилась - плыть или не плыть? - и как плыть: броском, нырнуть, или осторожно погрузиться и поплыть? Как?
   И ты поплыла, осторожно погрузившись, осматривая чистую воду, солнце, привыкая к воде, набирая скорость, замечая рядом плывущих, улыбаясь им, себе, голубизне неба.
   Отмель появилась неожиданно.
   Пришлось вдруг не плыть, а встать, остановиться, задуматься.
   Впереди море - после отмели такие глубины, что даже вода потемнела, хоть и чистая. А позади... не интересно.
   Известно, что между берегом и отмелью тихо, чисто, безмятежно, но... не захватывает, не тянет к себе.
   И ты прошла отмель по направлению к просторам моря пешком, не торопясь, но и особо не задерживаясь. Вода постепенно подобралась к груди...
  

***

   Вода постепенно подобралась к груди.
   Она никогда не считала себя хорошей пловчихой и поэтому испугалась, подумав о том, что впереди тёмно-синие глубины и неизвестные просторы моря.
   Сначала она никак не могла побороть этот страх: он сковывал её движения, в голове одна за другой рождались мысли беспокойные, порой даже ужасные, но море так приятно ласкало её тело, убаюкивало и влекло за собой, что страх постепенно отпускал.
   А может, она смогла справиться с ним сама, спрятав его очень глубоко, и легко доверилась этой прозрачной воде?
   Так она и плыла: когда уставала, могла расслабленно лежать на поверхности воды, и какая-то неведомая сила, добрая и светлая, нежно держала её, уберегая от темной холодной глубины, живущей под ней.
   До линии горизонта было ещё далеко.
  
   29.12.02
  
  
  
  
  

Обретенная теплота

  

С.С.

  
   Какой-то пучок света бьет справа. Снег, даже не снег, пыльца. Летает, клубится, шевелится спираль мельчайших пылинок серебра в луче света.
   Колко струится мороз в нашем дыхании. Ее шапка сползла на лоб, она смеется, искрится дыханием, ищет мои руки, говорит: "Упаду!", и хохочет, падая, заплетаясь ногами в глубоком снегу.
   А вокруг озера высоченные ели, как великаны-постовые, добродушно улыбаются в усы, покачивая тяжелыми головами: "Шу-Шу-Шу". Осуждают? Оберегают миг поцелуя. Губы очень чувствительны. Кажется, что целую кровью. Нервы все в губах. Волны тепла от губ разбегаются по всему телу.
   И глаза. Угли. В них нет смеха. Они темны и горячи остывающим костром, внутренним жаром. Только дунь, разгорится. Готовность к пожару, к взрыву, к пропасти. Только я догадываюсь, что в нем под обманчивым остывающим слоем прикрытия.
   Смеяться не хочется. Хочется не вставать из сугроба и не терять внезапно обретенную теплоту и нарастающее возбуждение.
  
   1990 год, декабрь
  
  
  

Перекресток с вербой

  
   Ветка вербы на моем столе напоминает о прошедшем апреле.
   И лето бьет уже себя в грудь, как обезьяний вожак. И сниться начинает море. И интерес к обнаженности женского тела становится привычкой и скользит мимо, как привидение. Краски перестают быть молодыми, прозрачными, лучистыми. Становятся насыщеннее, гуще, злее. Солнце уже не гость. Хозяин, властелин. Природа страдает истерикой от постоянных стонов неба перед дождем.
   Все просто. Это уже не начало, но и не конец.
   Перекресток.
  
   2000 г., 21 апреля
  

Посещение органа

   Поругались.
   Я понесся в себя, искал причину, вертелись варианты поведения - не замечать ее, уйти в загул, напиться - но не было варианта примирения и захода в комнату 1319 пицундского пансионата "Апсны".
   Каким-то образом оказался в местном храме.
   Орган. Струи в голове, как в трубах органа. Резонанс с моим состоянием музыки Баха.
   Мест не было. Я прислонился к кирпичной кладке четырнадцатого века и как бы вместе с музыкой вдыхал пыль веков. И что-то происходило...
   Почему возвращаются мысли о ней? Здесь? Рядом с Бахом?
   Обратно - дождь! Бросок под очищающий поток небес.
   А после ужина Женька ждала меня в холле столовой.
   В ее глазах звучал древний Бах.
  
   Пицунда,
   1990, май
  

Просто утро

  
  
   Музыка набирает силу, струится между колон.
   Срывается с потолка, ложится на пол и вихрем,
   ураганчиком бросается в окно.
   Оно открыто, оно впустило улицу и весну.
   Оно способно на обман - там зазеркалье... почти.
   Вот и влечет, тянет, несет вслед за улетевшей музыкой.
   А внизу оказывается тоже жизнь.
   Осязаемо струится прозрачный воздух,
   купается в пробивающихся сквозь кроны деревьев солнечных лучах, ищет музыку...
  
   Просто утро.
  
  
  
  
  
  
  

Пугающий дождик

  
  
   Харьковский пугающий "дождик" - капли в полведра.
   Гахнул, вымочил и через тридцать секунд прекратился. И еще постучал в небесный таз, для острастки: "Бух-бух-бух!"
   Мы целуемся, нам смешно. Мокрые до нитки, белые футболки прилипли к телу, отпечатались острые ее грудки...
   Кругом люди, прохожие с вытаращенными глазами и шарящими по карманам руками. Я притянул ее к себе, обнял, а она, как неживая: глаза закрыты и... улыбается. А на самом деле губы дрожат, а закрытые глаза смеются.
  -- Еще-о-о...
  -- Ленка, прекрати. Смотри, ты почти голая. Плохая девчонка!
   Она целует меня, обвивая руками за шею. Глаза закрыты!
  -- Сумасшедшая! (Милая...)
   Я смотрю в ее глаза. Она смотрит внутрь меня.
  -- Люди смотрят.
   Она бросается в праведный гнев: стучит ножкой, рукой по воздуху, надула губки, отбежала на три шага, отвернулась, медленно лукаво оглянулась. Наблюдает, усмехаясь. Ждет. Ох, Ленка, Ленка!
   А дождь все еще капает, только капли сейчас легче воздуха - летают. Мы в наших прозрачно-белых майках стоим почти на проезжей части, из брошенного пакета высыпались нам под ноги бордовые крупные вишни.
   Я люблю ее губы - они пахнут свежестью, и нам почти безразлично, что с нами будет через десять минут.
  
   1991 г.

Ранняя Осень

  
  
   А ты заметила, что день хоть и затих, но не стал холодным?
   Осень...
   Брошенная осень под ноги любимого Сентября.
   Собой брошенная?
   Или хозяином?
   У Осени есть хозяин?
   Наверное, есть. Она же так любит подчиняться.
   И Лету, и Зиме.
   Только с Весной она конфликтует. Ревнует, наверное.
   По-женски. По-своему.
   Разные они...
  
   Сейчас Осень и Лето вместе.
   А мороз смотрит, надув губы и распушив усы. Грозен.
   Но тих.
   Знает, что никуда от него изменница-Осень не уйдет.
   Поэтому и спокоен.
   Смотрит на ее шалости с Летом с высоты своего роста и возраста.
   Иногда усмехается.
   А иногда, как сейчас, например, мрачнеет.
  
   Ранняя Осень. Молодая еще. Что с нее возьмешь?
  

Ромашка

  
  
  
   Хоть и не ко мне обращено "Знаешь...", не заметить и не сказать то, что хочется просто невозможно...
   Знаешь, что только ромашковое поле способно источать по настоящему щемящий запах тоски и... радости?
   Знаешь, что только ромашки никогда не начнут выяснять, кто из них красивее и стройнее?
   Знаешь, что только ромашка растет не для себя, а для других?
   Знаешь, что только ромашка похоже на солнышко?
   Знаешь, как светятся глаза любимой, когда они выглядывают из-за огромного букета радующихся этому ромашек?
   Знаешь, как прекрасно быть ромашкой среди других ромашек, и как трудно быть ромашкой, когда рядом только бетон?
   Знаешь, я тебе завидую...
   Ты - ромашка.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Сладкая ты

  
  
   Это надо почувствовать, увидеть.
   Ялта. Набережная. Уже почти ночь. На набережной огромная сцена - фестиваль джаза.
   Прекрасный свет выхватывает то всю картину представления в целом, то отдельные лица музыкантов, то просто лучом шарит по восторженным зрителям, поглощающим все это действо с великим энтузиазмом, ровно, как и бутылочки с пивом.
   Музыканты явно не просты: играют и поют две-три иногда четыре композиции и оставляют сцену для следующих. Каждый хочет чем-то удивить, у каждого свой стиль, свое направление. Лучший джаз в Ялте, на набережной... для нас.
   Мы стоим близко, почти слитно, она впереди, тесно, я ее обнимаю и грею. Мы пьем пиво, смотрим вокруг: невидимое, но слышимое море, подсвеченные луной увлеченные происходящим люди вокруг, - все это как окантовка, как ожерелье для льющейся ритмичной изысканной музыки. Легкие наши слова друг другу иногда встраиваются в эту точеную композицию южного праздника: "ты хорошая" или "мне хорошо"... или "мне тепло".
   Первые звуки новой группы, составленной из классных музыкантов Америки, России, Украины как-то странно пронзили. Это был "фламенко-джаз", моментально завладевший порывисто вдохнувшей набережной. Все объединилось вокруг этой музыки, завертелось, закружилось, рванулось внутрь нас и потом фонтаном, искрясь и колдуя окружающее! В глаза другим, в небо, в струны солирующей гитары.
   И родился наш танец.
   И высветил нас прожектор.
   И люди посматривали уже периодически то на сцену, то на нас.
   А нам нечего было терять, движения рождались изнутри, четкость акцентирующей наши яростные "па" музыки заставляли окружающих прихлопывать, подпевать и пританцовывать тоже. И в конце, когда музыка стала карнавальной и неудержимой - родился поцелуй, нежный, яркий, долгий, отчего внезапно отдалилась и пропала реальность.
  -- Сладкая ты...
   Закончилась музыка.
   Грохот оваций, яркий полный свет.
   И мы тоже хлопали, кричали "браво" и наслаждались праздником, карнавалом, и чувством прикосновения к вечному.
  
  
  
  
  
  

Сладкий запах цветения

   И ты живешь на втором этаже в комнате с окнами в сад.
   А летом ветки яблони заползают в комнату и сладкий запах цветения!
   И пчелки днем жужжат.
  
   Тихо и хочется задремать, чутко, войти в полусон, в полуявь.
   И прелестные губы, пахнущие полынью и медом,
   вдруг чувствуются в этом полусне.
   И просыпаться не хочется,
   хоть и движение начинается стремительно падающее...
   все вниз и в пропасть.
  
   Но, пока летишь - чувствуешь.
  
  
   1999 год, август
  
  
  

Случилось

  
  
   Только способность сдерживаться
   позволяет не скрежетать зубами,
   когда солнце только притопило свой край
   в облаках горизонта...
   и еще висит,
   кидая последний взор на окружающее притихшее
   безмолвие приближающегося быстрого вечера...
   А стоит только отвести взгляд от красного усталого диска...
   и опоздал.
   Последний луч еще стелется по дорожке из
   облаков-пленников,
   а у тебя только сожаление,
   только остаток от не начавшегося скрежетания,
   только предвкушение,
   только предчувствие.
  
   А уже случилось.
  
  
  

Слова

  
  
   На столе, на обычном кухонном столе, стоит свеча. Свет выключен. Он и она сидят напротив друг друга, смотрят на гнущийся огонь и пытаются унять дрожь.
   Последняя встреча? Скорее всего...
   Они молчат. За дверью кухни обычной двухкомнатной квартиры их друг, все организовавший, воскресивший их друг для друга хотя бы на эти несколько часов. Сколько это все длится? Гораздо больше года. Даже просто больше года - уже долго.
   Почему-то начинается вспоминаться хорошее. Крутится - раскручивается. Разносится по полочкам памяти заново, обновляя все, обостряя.
   Они молчат. Кажется, что слова смогут спугнуть появившееся заглядывание в глаза, общие мысли, общие - снова? - ощущения.
   Он смотрит, и, все, что он видит, вбивает очередной гвоздь в уже и так болящую память. Руки, легкие пальцы, нежные пальцы, бегущие пальцы... сейчас они просто лежат на краю стола, подрагивают. Он переводит взгляд выше и понимает, что помнит ее всю: даже реакцию на свое возможное прикосновение, даже... даже, как она сейчас посмотрит, после того, как опустила голову вниз.
   Глаза, когда она улыбается, они одни, когда хмурится - другие, когда серьезна или что-то решила - почти холодные, жесткие. Но это их маска, это их способность подчиняться своей хозяйке и выполнять любой ее каприз.
   Глаза, когда вместе с вылетевшим из плотно сжатых губ стоном они темнеют, широко раскрываются и глубина их становится неизмеримой.
   Глаза, которые способны смеяться без губ.
   Глаза, которые смотрят сейчас прямо на него и играют почти безразличие.
   Выдают губы. Они готовы расплакаться, они немного приоткрыты, но не от наслаждения, не от лукавого заигрывания с мужскими глазами, а от непонимания, как себя вести.
  
   Дальше были слова.
   И он ее потом провожал к поезду.
   И нужно было начинать учиться быть без нее.
  
  
   1995 год
  
  
  
  

Странное состояние

  
  
   Странное состояние.
   Хочется и говорить, и молчать.
   И стоять, и двигаться.
   И думать, и... чувствовать.
   Нравится то, что есть: вокруг, в общении, в будущем.
   Но пробивает иногда искра. Микромолния.
   И вопрос: а что дальше?
  
   Странное состояние. Такое бывает, когда шел-шел в гору: не легко, но и не трудно, спешить не нужно.
   Шел, осматриваясь, останавливаясь, думая, замечая.
   Пространство окружающее менялось, изменялся вид справа, слева.
   Назад не оглядывался. Да и кто будет оглядываться, когда идешь вверх?
   И вот вышел.
   Простор. Далекая голубизна неба. Встречный ветер плотным потоком, не жестким, теплым, с дружеским ощущением его похлопывания по спине и рукам. Стоишь зажмурившись.
   Дальше идти некуда, только прыгать.
   Смотришь на открывшееся и понимаешь.
  
   Странное состояние.
   Понимаешь, что твое движение поглотилось открывшимся простором, и теперь не вспоминается.
   А если и вспоминается, то только как часть, как минутное прошлое, как песчинка, растворенная во встречном ветре и отнесенная встречным ветром в состояние вечного покоя - в архив.
  
   Странное состояние - это взвешенное состояние.
   Неспокойное состояние. Неустойчивое состояние.
   Назад не пойдешь. Остается только делать шаг вперед.
   Нет, это не страшно! Не может быть страшно, когда улыбаешься.
   Просто это будет уже... другое.
  
   Остается только выбрать момент времени для шага.
   Спросить себя,
   Оглянуться назад,
   Вдохнуть этот плотный встречный ветер.
   Улыбнуться.
   И...
  
   2002 г., сентябрь, 4-е.
  

Страсть

   Страсть.
   Любая страсть опустошает,
   гонит, вымывает силы, остаток чувств, притупляет ощущения.
   Страсть любит повелевать,
   может вдруг вслух приказать,
   при всех...
   поставить ультиматум.
   При малейшем подозрении на слабость страсть набрасывается,
   и только оставь хоть миллиметр беззащитного пространства...
   Все!
   Страсть продвигается и захватывает новые территории
   со скоростью молнии...
   усмехаясь,
   чувствуя свою власть,
   чувствуя вкус приближающейся победы,
   приближающегося порабощения минуту назад еще вполне жизнеспособного существа.
   Только насытившись,
   напившись,
   вдоволь поиздевавшись,
   страсть отползает в сторону,
   в укромное местечко,
   и, икнув от перенасыщения,
   засыпает.
  
   До следующей охоты,
   до следующего удобного случая.
  
  

Счастье без крайности

  
  
   Полезно знать, а не чувствовать.
   Грубо ударим по нервным окончаниям, заголим собственную интуицию и спросим: "Зачем прикасаться к нервам?"
  
   Идешь по улице, впиваешься в дождь, который повсюду,
   краешком глаза видишь сумерки...
   Не поймешь, где небо, а где горизонт.
   Все сливается в одно пятно.
   И это пятно запихивает меня внутрь,
   почти как тесто при замешивании.
  
   Пластика внешняя
   упирается в жесткую внутреннюю конструкцию разума,
   который хоть и дрожит от окружающей серости,
   болит от суставной перенагрузки, но держит...
  
   Пластика дрожи.
   Порок внутренней улыбки.
   Ирония, нацеленная на себя самого.
   Стоп.
   Красивая конструкция, ожесточенная.
   Может быть, крепкая,
   но наверняка порочная и нацеленная на самообман,
   на самооправдание, на перестраховку.
  
   Ласково отслаивается грусть.
   Окутывает, заставляет взглянуть вверх,
   в дождливое октябрьское небо.
   Озадачить себя вопросами? Зачем?
  
   Вдруг впереди улыбка и большие серые глаза!
   Контраст такой, что сразу все вокруг меняется:
   пятно растворяется во внутреннем солнце,
   дождь начинает идти снизу вверх, кружась и играя,
   осень превращается в лето и все расцветает...
  
   Ответная улыбка рождается сама собой.
   Браво подпиливающим каркас!

Так хочется, чтобы Лес нас не поглотил до конца

  
  
   Мы часто уходим в Лес, чтобы вернуться домой. И когда напился росы, наслушался птиц, наелся ягод, выглядывающих из-под листиков. Когда мысли выстроились или наоборот, закрутились, ища недостающие звенья для ответа на что-то важное для тебя. Когда встреча солнца утром и молочный ход полной луны ночью стали для тебя необходимостью, красивой привычкой.
   Так тянет домой, где...
   блаженный сон с полным расслаблением по утрам...
   тишина дома с приглушенными, до боли знакомыми звуками и голосами...
   томик Бунина на какой то там странице рядом...
   лампа в темно-синей тунике на прикроватной тумбочке рада твоим пальцам на выключателе...
   фосфоресцирующий подмигивающий циферблат электронных часов дразнит остатками минуты до...
   чашка, способная сохранить тепло ароматного зеленого чая безумно долгое время...
   вдруг возникающие первые аккорды латинской акустической гитары из CD, еще не поставленного для воспроизведения, а только всплывшего в памяти...
   и кажется, что все затаилось и ждет.
   Твоих открытых глаз.
   Твоего выхода из-под покрывала сна или полусна.
   Твоего обычного "здравствуй, мой дом..." и легкого движения под теплый луч проникающего через уже открытый балкон солнца.
  
  

Танго осени

  
  
   Танго, танго, это только танго.
   Вечное танго. Близко, но не рядом, не вместе, но не врозь.
   Движения в одном ритме, но разные.
   Даже музыка слышится по-разному, потому что настроение заводится
   недостроенностью внешнего внутренним.
   Кисть, локоть, спина.
   И нет улыбки. Нет мысли.
   Только реальные ощущения смешанной тоски и
   изматывающего чувства.
   Берег, кромка, ласковость, глубина.
   Движения строят смысл, а не наоборот.
  
   Поредевшие деревья смотрят укоряюще на спящее солнце.
   Им горько от своей наготы. Становится стыдно.
   Потому что солнце сквозь дрему посмеивается и подсвечивает,
   одновременно дает советы ленивому Ветру:
   - Подуй-подуй! И увидишь карикатуру осени...
  
   Заканчивается ли танго?
   Меня всегда поражало окончание этого танца.
   Почти рассечение.
   Почти обнажение и стыд.
   Почти гибель.
  
   Осень?
  
  

Только ты сам...

  
   Женщина, умная и красивая, редкость. Умная, к тому же, знает, что она красивая. Самооценка ее не страдает от нечаянных встреч, она их не боится, не боится показаться глупой и... доступной. Поэтому она естественна. И спокойна. Умная лишена комплексов. Практически всегда. На девяносто девять процентов. Умная предсказуема. Получается, умная - не женщина, так как женщина на сто процентов - интуиция, чувства, порыв. На девяносто девять - комплексы на ровном месте: из-за морщинки на прекрасной шейке, на полувзгляде встречного, на полунамеке на чувство.
  
   И опять по кругу. Где ответ?
   Красота, ум, чувственность.
   Где середина и гармония?
   Где женщина?
  
   Ответ на поверхности - твоя Женщина у тебя в голове.
   Твоя гармония внутри тебя.
   Только ты сам...
  
   Когда-то сидя возле окна.
  
  
  

Туфельки... белые

  
  
   Когда-то, в пору моей студенческо-курсантской юности, я исписал общую тетрадь эротическими новеллами.
   Писалось на не очень интересных лекциях, иногда в перерывах между парами. Как-то легко и быстро закончилась тетрадка. И также легко и быстро тетрадка пошла по рукам. Сначала друг взял, потом друг друга, потом...
   Вряд ли я смогу ее восстановить. "Ушли" ее, в конце концов. Пару раз видел ее. Один раз безжалостно затертую и почти разобранную по листам. Второй раз уже сброшюрованную, склеенную. Хотел забрать - какое там! Только на ночь и только в одни руки, - ни-ко-му! Не восстановлю, точно.
   Так к чему это я? Обувь же... Обувь.
   Помню только один текст, который пользовался особым успехом у ребят. Была у меня задумка максимально затянуть приближение героев друг к другу, сделать постепенное сближение изматывающим для читающего. Наверно, тогда мне это удалось. Слышал несколько возмущений потом.
  -- Слушай, ты читал "Невинность"?
  -- Читал. Дня три назад.
  -- Что учудил этот, пишущий! Три листа, а в конце. А?
  -- Точно. Я ждал, ждал, что он ее там порвет!
  -- А он...
  -- А он... туфельки снял! Белые! С застежкой кремовой! Ну, бл...!
  -- Да. Положил ее на расправленную кровать.
  -- Не! Расправил сначала. Как-то он там чудно кровать расправлял.
  -- Да ну его. Снял туфельки, укрыл, и вышел из комнаты. И конец! Все!
  -- Если бы не отдавать тетрадку старшине, порвал бы и выкинул с пятого этажа на плац.
   Помолчали они, покурили.
  -- Интересно, кто пишет так.
  -- Да... Да какая разница. Еще бы почитать. А продолжение есть, не знаешь?
   Я стоял у курилки, но с обратной стороны. Тогда впервые подумалось, что не так, может быть, однозначно мое отношение к тому, что я писал ради собственного развлечения и, так сказать, для себя.
   А "туфельки" так и засели в памяти. Стоящие в спальне оставшейся нетронутой спящей девушки. Темно. Лунный свет падает на них. Отражается от металлической пряжки. Бежевый цвет превращается в молочно-белый. Чистый. В цвет будущей нежности и тонкости отношений внимательного парня и доверяющей ему девушки.
  
  

Ты близко

  
  
   Я прочитал твое письмо вечером, как и обещал, почти забыв обо всем.
   Забыл о снеге, запорошившем все и вся, и погрузившем город в белый бархат сна. Забыл о машине, брошенной перед гаражом. Забыл об обязательном звонке в девять, решающем месячные труды всей нашей фирмы.
   Забыл...
   И только потягивал охлажденный мартини из треугольной стеклянной пирамидки.
   Читал.
   Свет берег твое состояние, только подсвечивая, матово, со стороны. Узнавались дерзко-захватывающие приливы, не дающие возможность не только освободиться от него, но и просто вдохнуть.
   Твои пальцы почти осязаемо легли на мои волосы. Интересно ощущать способность забыть о силе притяжения.
  
   Мартини уже давно закончился, а налить - это приземлиться, разделить полет на приземление и взлет. И только кончики пальцев ощущают машинальное вращение холодного тонкого стекла.
   Последнее слово письма режет пространство на реальность и нереальность.
   Ты близко...
  
  

Уезжать

  
  
   Часто, много раз я уезжал. Из многих мест. Из городов, стран. От памяти, от дождя, от стен. От красоты, от поцелуя, от себя. Уезжал громко, тихо, каясь и прося. Бросая все, но, надеясь вернуться.
   Забирая все с собой, думая, что не вернусь.
   Уезжал.
   Одно было одинаково. Настроение легкой грусти. Оно приходило или сразу, или немного погодя.
   Это от отстранения. От приподнимания над...

***

   Настроение. Выпитое случаем до дна.
   Пуст.
   Пробежал мимо апострофов жизни.
   Отрывок вычитан кем-то до точки. Отполирован, выхолощен идеальностью. Не хватает жестов. Не хватает мимики.
   Душит.
   - Незнакомое солнце. Не наше. Не близкое.
   - И луна. Почему-то днем. Висит.
   Не сочетаемое лучше не сочетать.

***

   Странная суета отъезда. Кажется, что все понарошку, не на самом деле. Понарошку вечер дома в семье вчера, понарошку беглая суета на работе сегодня, сам понарошку, утяжеленный думами и планами "на будущее".
   Озарение в словах. Откуда они? "Она: - А если тебя обнять, процесс будет отвлеченнее от мыслей? Приятнее? Ты: - Честно? Я не знаю, не знаю. Чувствую, что рамки опять сужаются, а сделать ничего не могу. А когда-то мог! Она: - Обнимаю. Чувствуешь?"
   И спросить себя: "Знал ли я ответ?"
   Бормочут шпалы: нет...
   Кричат столбы: нет...

***

   Странно. Память подкидывает совсем недавний разговор. Ее слова сквозили волнением и непонятным мне тогда грустным азартом.
  -- Мне не понравилось твое настроение, - растерянно говорила она. - Ты почти прощаешься. Ты не уезжаешь. Ты едешь к... кому?
  -- Чувствуешь? - переспрашиваю, и успокаиваю ее и себя. - Если мой разум не подведет, то все будет хорошо.
  -- А пусть разум подведет! - советует от противного она, азартно по-женски, в надежде, что будет не так. Так чувствуется. Но не значит, что так есть.
  -- Ты бы спросила, хочу ли я этого...
   Детали громоздились без осознания нами обоими. Разговор завершился молчанием.
   После молчания она спросила:
  -- А не слишком ли ты много думаешь, Дева?
  -- Конечно, слишком, но... Дева же.
   Станция. Металлические нагромождения старого металлургического завода задерживают поезд на две минуты. Но вот он снова вырывается из темного облака остановки и натужно делится на громкие глотки нового движения. Очередная короткая трель мобильного телефона...
  -- Я же тоже Дева, - слышу ее странно тихий голос.
   А ты думаешь, что я не такой? Такой же. Так что можешь проецировать: свет, экран, контур, насыщение, результат. В этой жизни разум считаю своим помощником. Он сам знает, когда уходить.
  -- А ты думаешь, что я не такой? Такой же... - отвечаю.
  -- П-ф-ф-ф... - выдыхает она. - Пограничник с Весами.
   Пограничник с весами. Не чистая Дева, нечистый опыт природы, не спрогнозированный результат и нет ответа на вопрос: "А что если, все-таки, разум сдастся?". Уверенность имеет только контур.
   Контур, насыщение, результат.
   Контур, пока только контур.
   - Ты обещал не забывать. Еще часа три.
   - Я помню, помню. Возможно, что слишком многое. Но я не могу по-другому. Тяжесть, есть тяжесть накопления.
  

***

   Я уезжаю... совсем.
   В вагоне жарко. Окна открыты, а жарко. Прямой поезд в Крым всегда такой: недобитый - недостроенный, снаружи красавец, внутри - половина жизни. Зимой холодно, летом жарко. Белье хоть и чистое, но... лампочка перегорела. Смеюсь. Это ли замечать?
   За окном ровная зеленость донецкой степи, кое-где нахохлившаяся деревьями-рощицами. Речушка, петляя, ведет за собой вереницу вышедших из рощицы, деревьев. Солнце спотыкается где-то справа, то пропадая, то появляясь, теряя яркость и приобретая пустоту оранжево-красного.
   Станция, гудок. Жесткий лязг маневрового. Опять гудок.
   Потянуло свежестью.
   Вечер входит, пожимая руку дню, чуть улыбаясь снисходительно, прощаясь и покровительственно похлопывая его, уставшего и оплывшего от своей собственной жары.
   Вдоль железной дороги деревья теперь постоянно. Зелень заметно посвежела, обступив поезд, не пуская к нему низкое солнце.
   А тому - все равно.
   Умывается.
  

Улыбнись

  
  
   Отпусти себя на волю. Один раз. Только раз. И произойдет...
   Не знаешь что. Не сможешь сказать, нужно ли тебе это.
   Улыбнись...
   На столе бокал, на стенках которого следы твоих губ. На дне - глоток красного вина. Свет красиво преломляется в нем, греет его для твоих губ. Но... ты ушла.
   Ты смогла уйти, зная, что уход - ошибка. Ты смогла сделать свой шаг от меня. Еще совсем недавно... 19 февраля, вторник. Помнишь? Ты стояла на улице, не зная, что делать. Открыть дверь в мой подъезд? Узнать себя в шагающей женщине прочь? Или стоять дальше, крутя нерешительно в руке вечного своего спутника - мобильный телефон, маленький, блестящий отраженными лучами заходящего солнца. Даже он, всегда говоривший, молчал, ждал, что ты выберешь.
   Ты открыла дверь в мой подъезд.
   Но это было 19 февраля. Я наблюдал за тобой, я смотрел на тебя.
   Улыбнись.
   Я знал, что ты не верила моим словам. Твои слова даже тогда, да и сейчас, были створкой... захлопнувшейся створкой. Защитной створкой. Створкой фотоаппарата. Нажав на кнопку, ты поняла, что створка уже пошла. Уже скрежет ее заглушал все окружающие звуки. Даже мои слова, пусть и не сказанные, но услышанные тобой.
   Ты улыбалась, когда уходила. Ты знала, что твои руки так просто не забудут мои. Твои губы долго будут помнить мои. И эту память ты хотела в конце заглушить одним, потом вторым... третьим глотком красного вина. Память жила свой жизнью. Вкус - своей. Память прикосновения - своей. Итожа свое движение к двери горькой усмешкой. Или просто такой мне показалась твоя обычная улыбка.
  -- Помнить - значит не забыть...
  -- Значит, не забыть.
  
   Улыбнись!
   Кто-то решил шутить над столкновением со стеной. "Обними меня небо..." "Раствори меня в свете..." "Ты люби меня только такой..." "Как опять в твоих руках таю..."
   Ты уже почти открыла дверь, уже почти взялась за ручку, уже...
   Но потом повернулась. Глаза не поднимались. Смотреть прямо не хватало сил. Казалось, что трещина по земле осязаемо крушит сросшееся пространство. Грохот сзади накатывает, толкает, тянет за руки в стороны. Кривляется, стонет пустота, собравшаяся вокруг, готовая накинуться, наброситься, сразу же, как только прозрачное нечто, связывающее нас в единое целое падет перед расходящейся трещиной внизу. Ноги не двигаются, руки не слушаются, глаза не смотрят... только губы помнят, только губы знают... вкус. И не забудут, даже если трещина, пустота, память разума и рук забудут все.
   Ты улыбнулась.
   Открыла и закрыла дверь. За собой.
   И даже не сказала: "Прощай..."
   Только сразу стала другой. Смогла стать.
   Я взял бокал и допил твой глоток. Глоток красного вина. У него был странный вкус.
   Вкус познания остановки времени. Время застыло.
   Я поднес руку к глазам. Близко.
   Было 19.47. Вторник.

Стоя на берегу

  
  
   Стоя на берегу, хочется...
   Взлететь, прикрыв глаза рукой.
   Испытать власть над пространством, над бездной.
   Кинуться камнем вниз и, чиркнув по волне крылом,
   взмыть свечою... до предела
   и замереть, прижавшись щекой к холодному стеклу.
   Стоя на берегу, хочется... быть.
  
  
   1998 г., июль, 28-е
  
  
  
  
  
  
  

Холодная горячая "стервочка"

   Вроде бы и не понять, что отличает её от всех остальных.
   Все тоже: фигурка, носик, грудки, обтягивающие джинсы, полосатая майка, волосы, стянутые на голове в хвостик. Тот же взгляд "непобедимой ни при каких обстоятельствах", и также, наверное, мокро там, где треугольник волосиков указывает своей вершиной вниз, на неприступную крепость с открытыми воротами.
   Все вроде бы обычно, но нет...
   Легкое движение головы, темный щит челки - на секунду! - и неуловимый взгляд поверх твоей головы в пространство, в космос, в отрешенность от мирского, суетного. Она говорит всем: "Я - центр Земли, я - центр Вселенной. Люби меня, но без меня". Холодная горячая "стервочка".
   В Киеве на вокзале провожал её паренёк, явно одноклассник. Прощаются. Обнимаются. А я вижу: у нее по глазам угадывается усмешка во все лицо. А он по серьезному, по-взрослому. Прощается. Когда наши глаза встретились, невидимая паутинка на секунду стянула её внутреннюю усмешку, но через взмах ресниц появилась игриво-смешливая холодность: "Фи - земной..."
   Моя верхняя полка отбросила "стервочку" на второй план.
   Проснулся от тишины. Поезд стоял, и по моему ощущению, уже давно. За окном ночь, голоса станции, большой станции. Духота купе потянула меня на улицу. "Стервочка" стояла в тамбуре, курила, и выходить явно не собиралась. Ни на перроне, ни в вагоне никого не было. Свежесть ночи, мокрый асфальт, запах шпал и сладковатого табака. Я скользнул на перрон, почувствовав запах непонятного чувства. Чувство имело запах! Застыл, потом вздохнул, потянулся, напрягая затекшие мышцы. Наслаждаясь ночной свежестью, посмотрел на полную луну.
   Красный огонек вылетел у меня из-за спины и, сделав дугу, упав на асфальт в лужицу, зашипел...
   Я обернулся. Её уже не было.
   Она вышла в Славянске. И видно было, что кто-то не встретил. Не исключено муж или ещё один "мальчик для самореализации".
   Моя улыбка не была злорадной, но какая холодность была в долгом её взгляде, брошенном на прощание мне! Я мог только догадываться за что.
   Поезд отбивал дробь по шпалам, а я думал о "стервочке". И где-то там, глубоко, зашевелилось мужское сожаление, явно позднее, и явно ни на чем не основанное...
  
  
   1998 г., Июнь, 5-е.
  

Это было в субботу

  
   да...
   прошай...
  
   ... и улыбнувшись, он повернулся и пошел по дороге...
   по дороге в неосвещенную предрассветную мглу...
   ... понедельника
  
   А вторник проснулся морозным утром с солнцем и паром изо рта.
   А среда дала возможность заглянуть в себя и выбрать камешек, который нужно выбросить.
   А четверг был почти осенью: с дождем и затянутым серой взвесью небом.
   А пятница искрилась полетом в невесомость.
   А суббота забыла о его существовании, потому что он забыл о том, что тогда была суббота.
   А воскресение...
  
   А в воскресение он плакал.
  
   ... впервые за долгое-долгое время
   от бессилия что-либо изменить
   от неспособности забыть это когда-нибудь
   от несправедливости
   ВЕЧНОЙ,
   как и вечной способности человека
   ПЕРЕЖИТЬ что угодно,
   в том числе, и
   БОЛЬ
   зародившуюся
   продолжающуюся
   длящуюся,
   саднящий родничок которой тек,
  
   вытачивая
   способность
   быть собой
   и сейчас
   ...
  
  
  

Жду

   Сегодня опять почти лето: солнце поливает своим светом,
   как из шланга, притихший в листопаде город.
   Под ногами шуршит, потому что вокруг тихо.
   Ветер притаился и не выходит,
   может только поиграть твоими волосами,
   как озорник, смеющийся и постоянно убегающий.
   Ворота перед зимой еще закрыты, но они близко...
   там, за поворотом.
   И их скоро откроют.
   А до этого...
   радуется природа последним всполохам тепла
   и багряно-коричневым оттенкам грусти.
  
   Я жду.
   А ты уже близко.
   У меня за спиной.
   Вот руки ладошками ложатся на спину.
   И заглядывающие смеющиеся глаза появляются справа.
   Ты садишься рядом со мной, и мы молчим.
   Близко молчим,
   касаясь друг друга сразу появившейся откуда-то
   неназойливой нежностью понимания.
  
  
  

Хочу

Наташкин

  
  
   Я хочу стать воробышком, чтобы улететь далеко.
   В твой город.
   Чтобы прилетать к тебе, садиться на подоконник
   и наблюдать за тобой, любоваться и удивляться.
   Ты бы смотрел на меня и улыбался.
   А иногда давал бы мне крошек, разговаривал со мной, шутил.
   А я взъерошивалась от удовольствия, замирала,
   когда ты пальцем гладил бы мой желтый клювик.
   А вечером улетала бы куда-нибудь,
   чтобы на следующий день прилететь к тебе опять.
  

***

  
   Я хочу быть киской.
   Я бы жила в твоем подъезде
   и каждый день провожала бы тебя на работу.
   А вечером встречала, сидя у подъезда.
   А ты бы, проходя мимо, чесал бы мне за ушком,
   или гладил мне животик, когда я,
   прикрыв свои зеленые глазки от наслаждения,
   растягивалась перед тобой на спинке.
   Ты бы никогда не проходил мимо, ты же любишь кисок.
   У тебя всегда находилась бы для меня пара теплых слов,
   несколько нежных прикосновений.
   В благодарность я мурлыкала бы тебе свои песни
   и терлась о твои ноги...
   Так я смогла бы тебя ждать и быть всегда рядом.
  

***

  
   Я хочу быть котиком,
   морским блестящим добрым забавным котиком -
   "хлоп-хлоп-хлоп" котика так тебе нравятся!
   Так забавно хлопать ластами, заметив тебя издалека,
   подходящего к моему узкому бассейну.
   И смотреть на тебя темными, добрыми и послушными глазами.
  
   Я хочу быть...
   С тобой.
  
  

Улетаю

  
  
   Я улетаю
   мысли мои улетают
   руки мои улетают
   и взгляд, который похож был на... улетает
   и даже грусть, и даже радость,
   и прикосновение
   и вкус твоих губ, что со мной
   и последнее прикосновение к бархату
   и что-то еще, только что родившееся
   улетает вместе со мной
   потому что ты...
   остаешься
  

СОДЕРЖАНИЕ

  

Рожденная Пастернаком .............................................................. 3

На расстоянии или День сурка ...................................................... 9

Хитрое море ............................................................................. 21

Её убили ................................................................................. 24

Сказка. Шрам. Жизнь ................................................................. 37

Пробуждение ........................................................................... 53

Странный сон ........................................................................... 60

Шепот ..................................................................................... 63

Черешневый привкус .................................................................. 67

Одиночество ............................................................................ 73

Сто часов ................................................................................. 77

Возвращение ............................................................................ 79

Он любит троицу ....................................................................... 87

Мёртвый снег ........................................................................... 90

Апельсин ................................................................................. 93

Коньяк и ананасы ...................................................................... 96

Бледно-голубое ......................................................................... 99

Настроение turquoise ..................................................................101

Особое чувство (из серии "Диалоги с женщиной") .............................103

Ревность - причина (из серии "Диалоги с женщиной") ........................108

Паузы в разговоре (из серии "Диалоги с женщиной") .........................116

Поиск укушенного (из серии "Диалоги с женщиной") ........................119

Ощущение дождя (из серии "Диалоги с женщиной") ..........................122

Все еще Стинг ...........................................................................126

Февральская мозаика ..................................................................126

Зыбкое и нереальное ...................................................................128

Прощание славянки ....................................................................130

Полночь ....................................................................................131

Ритм-энд-блюз ...........................................................................132

Ликующий крик чайки .................................................................133

Арбузы и яблоки ........................................................................135

Ассоциации... мои ......................................................................135

Белое море (край земли) ...............................................................137

Эхолот памяти ............................................................................138

Бронзовый цвет в основании ..........................................................139

Глаза твои .................................................................................140

Голодное подсознание ..................................................................141

Долго... до хрипоты .....................................................................141

Дольский ...................................................................................142

Ежедневный секс ........................................................................143

Желание движения ......................................................................144

Захотелось не... ..........................................................................145

Зачем? ......................................................................................145

Злит время .................................................................................146

Идет человек ..............................................................................147

Измена .....................................................................................148

Истина еще впереди .....................................................................149

Как хорошо, что ты уезжаешь .........................................................150

Как это было ..............................................................................151

Когда начинается боль? ................................................................152

Концерт ....................................................................................153

Лаская вниз ................................................................................155

Ласточка ....................................................................................156

Лечу .........................................................................................156

Лифт жизни ...............................................................................157

Лунное онемение ........................................................................159

Море блестело ............................................................................159

Набрякшее небо ..........................................................................160

Напрасные слова .........................................................................161

Начало возбуждения ....................................................................161

Невозможность насытиться ............................................................162

Но мелодия звучит... ....................................................................163

Ноктюрн пустоты ........................................................................163

Ну что ж, пошел я домой ...............................................................165

Любить нельзя вечно ....................................................................166

О твоих влюбленностях ................................................................167

Обретенная теплота .....................................................................168

Перекресток с вербой ...................................................................168

Посещение органа .......................................................................169

Просто утро ...............................................................................169

Пугающий дождик .......................................................................170

Ранняя осень ..............................................................................170

Ромашка ....................................................................................171

Сладкая ты .................................................................................172

Сладкий запах цветения ................................................................173

Случилось .................................................................................173

Слова .......................................................................................174

Странное состояние .....................................................................175

Страсть .....................................................................................176

Счастье без крайности ..................................................................176

Так хочется, чтобы Лес нас не поглотил до конца ................................177

Танго осени ...............................................................................178

Только ты сам... .........................................................................179

Туфельки... белые .......................................................................179

Ты близко .................................................................................180

Уезжать ....................................................................................181

Улыбнись ..................................................................................183

Стоя на берегу ............................................................................184

Холодная "горячая стервочка" .......................................................185

Это было в субботу ......................................................................186

Жду .........................................................................................187

Хочу ........................................................................................187

Улетаю .....................................................................................188

  
  
  
  
  
  
  
  
   Валерий Белолис Особое чувство
  
  
  
  
   2
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"