Я не знаю, откуда он пришёл к нам. Не знаю, кем он был раньше. Но всё началось зимой, вскоре после Рождества.
Первым умер дед Ситож. Он был очень стар, но, думаю, не сам умер. То было первое убийство. Мы не поняли ничего, похоронили по обычаю, помянули и разошлись по домам. А через неделю мёртвой нашли дочь Ситожа - рыхлую, одышливую бабу. Она пошла задать корм скотине и долго не возвращалась. Когда муж заглянул в хлев, она уже была холодной. И белой. Снег и то не был таким белым. Вновь никто ничего не заподозрил. Но, когда за две недели вся семья отправилась на погост, испугались уже все. Священник обошёл вокруг деревни с иконой и распятием. Несколько дней было спокойно. Мы вздохнули было облегчённо. А затем поутру, после лютой метели, обнаружили, что ещё в одном доме только мертвецы. Род Кравичей оборвался. У жертв было перегрызено горло. Стали вспоминать, и действительно, маленькие царапинки были на шеях и у Ситожей. Злодей осмелел и больше не скрывал ни силы своей, ни естества. Вначале он губил исподтишка, подстерегал людей одних. Теперь пришёл открыто. Кравичи пытались сопротивляться. У мужчин были ножи и топоры в руках, младшие дочери спрятались в подполе. Невестка, схватив ребёнка, выскочила наружу, но добежать до соседей не успела.
Всем им вбили кол в сердце. Разрыли могилы тех, кого закопали раньше. И, хоть не было знаков, что кто-то из них встаёт, сделали всё, чтобы обезопасить живых.
С той поры он больше не изводил целые семьи. Он стал охотиться на одиночек. Может, пресытился кровью, может, хотел пожировать подольше, а, может, Кравичам удалось-таки его подранить. После смерти священника, моего старшего брата отправили за помощью, но он не вернулся, и подмоги до сих пор нет. Думаю, брат мой мёртв. Не важно уже, вьюга, волки или он сгубили Даню.
Утром кто-то оказывался мёртвым. Иной раз убитый не выходил никуда, всю ночь неотлучно находился в одной избе с родичами... Мужики пытались подстеречь его - троих он сожрал, и больше никто не высовывался по темноте.
Когда нас осталось семеро - вырыли семь неглубоких ям. Ничего не говорили - и так всё ясно.
Из всей моей большой семьи остались лишь я да братик трёх месяцев отроду. Младенец давно сопел в колыбельке, а мне в тот вечер не спалось. Мне мерещились стылые провалы в мёрзлой грязи. Я думала, кто же забросает последнего землёй? И услышала в гулкой тишине поскрипывание снега. Кто-то ходил под окнами. Мне стало до того жутко, что я боялась пошевелиться. Злой гость взошёл на крыльцо. Я заплакала от страха, от того, что родные стены не смогут защитить нас от этой беды.
- Открой, Зоренька. Открой, родная. Тебе я не причиню ни зла, ни обиды.
Так я услышала его. Я лежала в постели и беззвучно лила слёзы, а он уговаривал впустить. Затем начал петь. Красивый, чистый и сильный голос. Да всё о любви. Я и песен-то таких не знаю. Городские, наверное. Перед рассветом он ушёл. Я уснула.
Так и пошло. Каждый вечер он приходил ко мне. Рассказывал о дальних странах, которые ждут нас, о богатствах, которые он мне подарит. Ещё говорил, что моя чистота и добрый нрав растопили его сердце и отогрели душу. Говорил, нет на свете никого краше меня. Говорил, что любит. Нежно так, ласково. Молил впустить.
А потом я забросала комьями глины последнего соседа. Я и братик остались от большой деревни. Постояла я на кладбище, поревела и пошла домой. Твёрдо решила - сегодня открою дверь, и будь что будет.
Дома развела молоко, нажевала с хлебом и дала молочную куклу Славе. Сама села рядом, люльку покачала.
Как стемнело, и братик уснул, он постучал в дверь.
- Открой, Зоренька, не тяни мне жилы. Сил нет терпеть.
Я перекрестилась и распахнула дверь. Стоит он на пороге, на меня смотрит. Я такой красы в жизни не видела. Перехватило дыхание, слова сказать не могу.
- Войти-то можно?- и улыбается весело, искренне.
- Можно,- еле выдавила из себя.
Вот он шагнул в избу, протянул руку и коснулся моей щеки. Холодный какой! На миг мне до слёз стало его жалко. Он начал наклоняться ко мне и хотел что-то сказать. Да я ждать не стала. В правой руке я колышек осиновый держала, в складках подола прятала. Достала и всадила ему в грудь. Глаза недоумённо распахнулись, он качнулся и рухнул вонючей падалью к моим ногам.
Уже взошла луна, но я не хотела ночевать с трупом. Топором отрубила голову, вбила в лоб железный гвоздь. Завернула тело в одеяло и потащила за околицу. Полночь была - аж кровь леденела. Ни ветра, ни туч - морозно и тихо. И до боли хотелось вернуться к живому теплу. И чудилось, будто шепчет он из-за спины, что ему всегда так было, и кровь затем нужна, чтоб хоть ненадолго смертный холод унять.
В седьмую ямину его сбросила. Голову в изножье положила, лицом вниз, и закопала.
Теперь живём вдвоём с братиком. Скоро весна, как потеплеет, подадимся к людям.