День незаметно сменился вечером. В комнате потемнело, предметы и мебель стали туманными и расплывчатыми. Словно из черного бархата. Долго разгорался, собираясь с силами, а затем вдруг ослепительно вспыхнул кособокий уличный фонарь, навылет простреливая белым меловым светом всю квартиру от окна до окна. Порошков дернулся, будто его ударило электрическим то-ком, натянул одеяло на голову, но с кресла своего не слез. Так и сидел большим бесформенным кулем.
— Колесо, — всхлипнул Порошков и высунув из-под одеяла нос, тоскливо посмотрел в окно.
Со всех сторон его обступали бетонные коробки, собранные из заранее готовых блоков, оче-видно второпях и очевидно как попало. Гигантским фаллосом возвышалась над домами темная заводская труба, а прямо над трубой, словно намереваясь упасть в ее жерло, застыл молодой, едва народившийся месяц-самоубийца. Он, да яркая искрящаяся звездочка на фоне меднокупоросового неба - вот и все украшения этого вечера. Новогоднего вечера!
Порошков тяжело вздохнул. Какое уж тут, братцы мои, колесо? — отчетливо слышалось в этом вздохе. — Новый год на дворе.
Он окончательно вылез из-под одеяла наружу, спихнул его на пол, прошелся по нему злорадно и, раздувая щеки, поплыл на кухню. Долго гремел кастрюлями, затем вздохнул еще раз и, открыв кран с холодной водой, засунул под него голову. Звуки несмолкающего "колеса" проникали даже сюда. Каждая капля, каждая молекула воды, разбивавшаяся о порошковскую голову, твердила это проклятое "колесо" на свой лад. В отчаянии Порошков взвыл.
— Ну сколько же можно, сколько можно?! До чего примитивно, неужели нельзя иначе? Ведь так любую идею можно довести до абсурда, ведь так можно утратить самое главное! Бездарное ори-гинальничание, дешевый пафос!!.
Всё! — решил он, выговорившись, — больше в этой квартире ловить нечего. И тихонечко при-творив за собой дверь, прямо с мокрой головой выскочил в подъезд, а оттуда на улицу.
Вечер незаметно сменился ночью.
Он ударил по мусорному баку, и из него выскочила кошка. Он ударил еще раз, но никто больше не выскочил. Тогда он пошел дальше и очень скоро наткнулся на одинокого прохожего. Прохожий висел, перекинувшись через перила продуктового магазина, и блевал. Рядом с ним стояла ополо-виненная бутылка коньяку и валялась меховая шапка.
— Вам плохо? — осведомился Порошков, мягко тронув Прохожего за выступающую сверху часть. — Позвать на помощь?
В голосе его звучала тоска.
Прохожий перестал блевать, на некоторое время замер, а затем вдруг стал мерно раскачиваться, подергивая всеми членами и мало-помалу сползая наземь.
— Дым коромыслом, аж глаза жжет, — угрюмо буркнул он, вытирая рот кулаком.
И уже более миролюбиво, растягивая рот до ушей, добавил:
— Разморило малость. На свежем-то воздухе.
— Да, — согласился Порошков, — воздух сегодня свеж.
— Выпьем? — предложил Прохожий.
— Выпьем, — согласился Порошков. — Новый год, как-никак.
Выпили.
Прохожий уселся в свою шапку, Порошков примостился на корточках рядом. Садиться задни-цей в снег ему не хотелось.
— Худо мне, — пожаловался он, — у всех праздник как праздник, а я вот тоскую. Утратил былую сноровку, не в форме я нынче.
— По те заметно, — клацнул зубами Прохожий, — а мя жена выперла. Пришел к ней, как человек к человеку, а она...
Он махнул рукой.
Выпили еще. Порошков немного взбодрился. Мерзкая тоскливая жаба, сидевшая у него внутри, размякла и стала смотреть на мир куда более снисходительно. Мир обретал краски. Засверкала разноцветными огнями елка в сквере напротив, небо расцвело вспышками новогодних ракет. Ми-мо прошла старушка, закутанная с ног до головы в шерстяной пуховый платок. Лица ее не было видно, эдакий кокон в валенках. Старушка катила обруч.
— Женский пол, — сокрушался Прохожий, — никакой логики! Я к ней по-доброму, а она...
Он снова махнул рукой и поморщился.
Выпили за женский пол. Порошков вдруг понял, что этот день самый лучший из всех дней его жизни. Ему захотелось петь.
Падал пушистый снег. Жирные белые хлопья кружились в свете уличных фонарей и даже как будто негромко пожужживали. Впрочем, возможно, пожужживали не они. Возможно, жужжали дети, кружившиеся по двору в снежных вихрях и ловившие снежинки ртом.
— Все "ж-ж", да "ж-ж-ж". Давай и за нас выпьем.
— Давай, — кивнул Порошков.
Он страшно заволновался, потянулся к бутылке и принял ее дрожащей рукой из твердых и уве-ренных рук Прохожего. Не сохранив равновесия, он уселся-таки в снег.
— Что это? — спросил он плаксиво.
На бутылке значилось: "КОЛЕСО № 7", а сверху скалили зубы три безобразных звезды.
— Откуда это у вас?
— Известно откуда, из магазина, — рассмеялся Прохожий. — Не самосад!
— А что внутри?
— Пойло внутри! — Прохожий начинал злиться.
Порошков растерялся.
— В такой красивой бутылке? — с трудом выдавил он.
— То-то и оно. Ведь, казалось бы, зелье. Во что ты его ни налей, все одно зелье. Отр-рава! А вот по красивым пузырькам рузлили, этикетку рельефную наклеили и совсем другое дело. Так бы я ее и даром не взял, а в эндаком вот костюмчике целый полтинник не жалко выложить. И вкуснее кажется, и за ушами трещит.
— Ах, форма! Так значит, все дело в форме?! — Порошков рассвирепел . — Колесо номер семь, да?!.
— Глупый ты. И чего я здесь с тобой сижу?
Прохожий поднялся, отодрал от (...неразборчиво...) свою шапку, которая уже успела пристыть, и не отряхивая нахлобучив ее на голову, зашагал прочь.
— Ну и катись отсюда! — проорал ему вслед Порошков.
И уже для себя, как бы успокаивая, добавил:
— Для дураков всегда главное форма.
Зубы у него застучали. Он вдруг вспомнил, что выскочил на улицу с мокрой головой и без шапки. С ужасом прикоснулся он тонкими пальцами к своей голове и обнаружил, что голова зале-денела. Хрупкие сосульки, позванивая, свисали с ушей, а на самом верху головы было совсем ху-до. Заорав не своим голосом, Порошков попытался встать, но встать не смог. Тогда он понял, что примерз к земле и заорал громче. Со всех сторон к нему начал сбегаться народ.
Заскочив в подъезд, Порошков постучал, но дверь ему никто не отпер. Он разбежался, постучал сильнее, и дверь слетела с петель. В комнате заседали. Большие и маленькие люди разместились вокруг стола. На столе находилось: а) вилки, б) чашки, в) много постороннего хлама. Среди про-чего Порошков заметил ножницы, корку хлеба в форме буквы "С" и дюжину гнутых гвоздей.
Собравшиеся спорили.
Опасаясь за свой внешний вид, Порошков поспешил присесть сбоку.
— Итак, — возвестил седовласый священник, — они утверждают, что Сиддхартха был нашим Господом.
— Чушь! Чушь!! — завопили одни, и их было больше.
— Нет, не чушь! Не чушь!! — визжали другие, но они находились в явном меньшинстве.
— Тихо! — священник треснул по столу кулаком. — Сказано вам: не орать. Чего разорались? Единственный истинный Бог, это Иешуа. Третьего не дано!
— Но це ж визмутительно! — подал голос маленький лысый старичок, в прошлом, по всей види-мости, горячий поклонник Митры.
— Если Бог - Иисус, причем Бог единственный, то кто ж в таком случае Вишну, кто Брахма и Шива?
— Миф! — осклабился седовласый.
— Это Пушкин миф, а Кришна - Бог! — огрызнулся старик. — Он (...Ахура-Мазда...) есть великая экспансия. Он есть Параматма, локализованный аспект, заключенный в сердце каждого. Иешуа мертв! Вы собственноручно убили его и насмеялись над ним. И до сих пор насмехаетесь.
— Тихо ты, шудра! — инициативу перехватил некто смуглый. — Сиди и не воняй, экспансия лы-сая. У-уу, неверные! Аллах — Бог, о чем речи-то? Ведь сказано в Коране: "у Аллаха прекрасные имена; зовите Его по ним и оставьте тех, которые раскольничают о Его именах. Будет им воз-дано за то, что они делают!.."
Поднялся гвалт.
— Обра! Элла! Шамаш!!. — понеслось со всех сторон.
Но тут произошло нечто. Нечто влезло на стол в форме совершенно пьяного человека и, ударяя себя в грудь, заявило:
— Я - Бог!
В комнате повисла тишина.
Все присутствующие вдруг как-то сникли, а иные даже забились под стол. Некоторое время тишина висела неподвижно, затем взмахнула крылами, заметалась и выпорхнула в окно, напуган-ная чьим-то вопросом по существу:
— Где написано?
— Здесь написано!
И некто, влезший на стол, указал грязным пальцем на стену. Медленно повернулись головы собравшихся в указанном направлении. Прямо на обоях, под непрестанно цокающими часами с треугольным маятником, жирным черным фломастером было выведено: ВАСЯ, ТЫ - БОГ!
И подпись: МУСЯ.
Поднялась суматоха. Самозванца стащили со стола, бросили на пол и начали бить. Били, надо заметить, нещадно. Ничто так не сплачивает людей, как совместная оргия.
— Братия, братия, — взывал взгромоздившийся на подоконник Порошков, — ну о чем вы здесь спорите? Ведь это все вздор.
— Не вздор! Не вздор! — приговаривал лысый поклонник Митры-Вишну, ударяя избиваемого тяжелым медным половником по зубам.
— Вы не там ищите Бога!! — взвизгнул Порошков, и в комнате наступил порядок. — Аллах, Хри-стос, Будда... Все это не то!
Собравшиеся устремили на него горящие взоры. Порошков поежился, предчувствуя недоброе, но отступать было поздно.
— Каждый из вас и прав, и не прав. Это же элементарная диалектика. Вы стали жертвой своих об-разов, жертвой ненаучной абстракции. Ну где, где ваш разум?! Увлеченные внешней формой, вы утратили сущность Господа. (...Иегова!..) Вы забыли Бога живого, единого и истинного. Вы от-стаиваете каждый свое представление о Нем, отрицая тем самым Его объективное бытие. Форма! Форма ввела вас в обман. Внешняя форма!
Тут Порошков полетел вверх тормашками, и все увидели его порванный зад. На гребне всеоб-щего негодования, Порошков был вынесен вон.
Ну что ж, — смиренно пожал он плечами, — значит, не судьба. Могло быть и хуже. Могли и глаз выколоть.
У подъезда его уже поджидала упряжка.
— Домой! — скомандовал Порошков, усаживаясь в сани и закутываясь в тулуп.
Похолодало. Успевшую оттаять голову, вновь начало прихватывать. Порошков затрясся. При-зрак смерти предстал перед ним в форме метрдотеля. Отогнав видение троекратным крестным знамением, Порошков обратился к Погонщику:
— Мне бы шапочку, — он указал на замерзающую голову. — Мне бы надеть что-нибудь. У вас нет головного убора?
— Нет, — сухо отрезал Погонщик.
Но взглянув на трясущегося в лихорадке пассажира, умилостивился:
— Шапки у меня нету, а вот ведерко одолжить могу. Я из него собак пою.
— Ведерко? — опешил Порошков и клацнул зубами. — На кой ляд мне ведерко?
— Я из него собак пою, — пояснил Погонщик, — а вы... Вы можете на голову надеть. Шапчонка, конечно, не ахти... Но все ж таки!
"Угу, — смекнул Порошков, — а ведь, пожалуй, он прав. Мудры они, эти корифеи..."
Он надел ведро на голову и сразу согрелся. Ведро оказалось с меховым подкладом. Это шлем великого Одина, — успокаивал себя Порошков, — и Один дал мне его поносить. А что? По форме похоже... Правда, по должности мне не полагается, ну да ладно. Кто меня в нем увидит? И достав из бокового кармана трико томик Гарднера, углубился в чтение.
Вот, — с чувством собственного достоинства думал Порошков, пока глаза его скользили по буквам, знакам препинания и пробелам между слов, — в этот поздний час я, наверняка, единст-венный человек во всей Вселенной, который читает Гарднера. На всем земном шаре нет сейчас никого, кто бы был занят тем же. При желании я мог бы установить с Гарднером телепатический контакт, но делать я этого не стану. Зачем отрывать человека от дел? Да, может, он и умер уже давно, кто его знает?! Порошков поежился. Это значило, что если Гарднер действительно умер, то дух его витает в эту минуту где-то поблизости. Ведь он, Порошков, единственный человек на Зем-ле, который читает сейчас его книгу.
— Гарднер, — негромко позвал Порошков, — ты меня слышишь? Гарднер!..
— Пр-р-р!!. — зарычал Погонщик, и упряжка остановилась.
— Что? — охнул Порошков.
— То! — выдохнул Погонщик. — Вылезай, дальше не повезу.
— Но почему?
— По кочану. Это сани, а не вертящийся столик. Пошел вон, темнота деревенская. Во-о-он!!!
Сойдя с саней, Порошков неуверенно потоптался на месте, затем плюнул, разодрал Гарднера надвое и, швырнув его наземь, принялся топтать ногами. В валенках топталось не очень, тогда он разулся и стал топтать босиком.
— Гад! Гад!! Гад!!.
В этот момент за спиной у него послышался топот и чье-то прерывистое дыхание. Не помня себя от ужаса, Порошков схватил валенки под мышки и бросился наутек. Кирпичная арка, подво-ротня. Пустой безжизненный двор, с одиноко торчащей в сугробе елкой и спящим под ней мужи-ком. Погоня не отставала. Порошков свернул в переулок, но хода не было.
— Тупик! — взвизгнул он и грохнувшись наземь, пополз на брюхе.
Но и это не спасло. Погоня его настигла. Кто-то тяжелый вскочил на спину и рыча принялся подминать его под себя.
— Ой! Ой! Аа-й!! — визжал Порошков.
— Ну чего орешь? — услышал он знакомый голос. — Ведерко-то отдай. За него деньги как-никак плочены.
Порошков поднялся. Перед ним стоял Погонщик и добродушно сопел. В зубах у него торчала стеариновая свечка. Молча вернул Порошков чужую собственность, и Погонщик исчез восвояси.
— Господи, — Порошков заплакал.
Крупные желтые слезы потекли у него по щекам.
— Кулацкая морда! Частник гребаный! Оставить человека на улице в такой мороз. Одного, без шапки и музыки. О, великий Рама, нет предела человеческой подлости!
Кое-как он обулся, натянул на голову шерстяной носок и спотыкаясь, заковылял к трактиру.
Трактир оказался заперт. Тогда он направился в ресторан, но в ресторан, с носком на голове, его не пустили. Порошкову ничего не оставалось, как вернуться к тому, с чего он начал. Первое - форма всегда вторична; второе - по одежке встречают, провожают совсем иначе; и третье - когда Нафиков облапал засиженный мухами кусочек сыра, Пронин отказался его жрать.
Тут Порошков запнулся о дохлую собаку, и цепь его размышлений была прервана.
Собака лежала на спине, широко раскинув конечности, а изо рта у нее торчал одеревеневший язык. Мух вокруг не было, но зато валялось много снежных комочков. Нехороших комочков. С виду мирных, но кто его знает. А собаку Порошков пожалел.
— Бе-едненькая... — всхлипнул он и уже готов был заплакать, но вовремя вспомнил, что мудрые не должны скорбеть ни о живых, ни о мертвых.
А Порошков был мудр (...как кедр мудр и добр как бобр...), и смерти он не боялся. А зря. Ос-тавив собаку, он двинулся навстречу рассвету. Мороз крепчал. Улицы обезлюдели, праздник ос-тался в прошлом. Свершилось! Новый год наступил.
Сердце учащенно вздрагивало, и только тут Порошков понял, что схватил воспаление легких. До дома он добрался в бреду.
Ночь незаметно сменилась утром.
Бледный свет проникал сквозь покрытое ледяными узорами окно и слабо освещал убогое уб-ранство комнаты. Порошков лежал на своем любимом диване и умирал. Голова у него была повя-зана полотенцем, в ногах теплилась грелка. Это все, что мог он себе позволить. Лекарств и мали-нового варенья в доме не было. Одиночество навалилось на него и сплющило его в блин.
"...колесо, колесо, колесо, — доносилось от соседей сверху, — колесо, колесо, колесо..." — словно и не смолкало, и никогда не смолкнет.
Десятая песнь Бхагаватама. Люди строят мыслеформы...
Взгляд Порошкова скользнул по снежному узору. Еловые ветви оплавлялись и таяли. Открыва-лась крыша дома напротив, утыканная колючими антеннами, на которых сидели вороны, открыва-лось бледное чахоточное небо. Над черной заводской трубой поднимался столб белого пара, хвост которого, изгибаясь, уносился вдаль.
Теперь над трубой висел колыхающийся малиновый диск - солнце (...обычный желтый карлик класса G...). Отсутствие строгих и четких форм, форм, установленных законами и правилами, есть тоже форма. Форма неожиданная и непредсказуемая, дающая радость, свежесть и не сковываю-щая свободного полета мысли...
Порошков вздохнул и закашлялся. Мало, мало он пожил на свете. Мало увидел, мало узнал. На кухне звенел телефон, но сил подняться с постели уже не было. Порошков умирал. Умирала меч-та. Освободить мир от догматов и надуманных правил; освободить мир от стереотипов, глупости и лжи. Не бывать тому! Время вышло.
"...колесо, колесо, колесо..."
Новый год...
Интересно, — думал он, — а имеет ли время форму?.. Комната наполнялась туманом. Белый клубящийся дым застилал все вокруг. Дым от трубы. Взгляд Порошкова перебегал с предмета на предмет. Медленнее, медленнее... Он поднимался. Он парил. Рука скользнула по одеялу, откину-лась в сторону и повисла безжизненной плетью. Порошков ушел. На диване остался никому более не нужный футляр.