*** И выдохнуло горлышко бутылки Пространство зрелое и пьяное. Бах мечется средь стен бутырки Салунного фортепиано.
И в вихре экзальтаций фуга Зрит в корень квадратуры круга. Неистово камлает гений, Стригут овец волхвы богемы.
Возвышенная мысль пуантов Порхает в одеянье белом, И поезда негоциантов Уже подходят к Коктебелю.
Наводят Меценаты мост И Муза поджимает хвост. О расширение сознания: Оленеволкоубивание.
Когда в окно влетели птицы, Банкир прожевывал салями. Пьеро, надувшись, утопился, И плавает теперь над нами.
И я читаю в этот зал О том, что воздух есть вокзал. Клубочек змей в моем кармане. Ave Maria! Money, money!
* * * Этот город два базара, два вокзала, два стандарта, Сонный сытый запах утра и ухмылка битой карты, Стаи демонов в законе, что терзают этот город, Души мертвые прохожих, оставляющие холод.
Лилипуты-царедворцы пляшут на игле каната, Робинзон, задраив окна, ждет отплытья стратостата, Но все глубже вязнет в чем-то, от чего спасает опий, Как шагреневая кожа - от реалий и утопий.
Эту сделали эпоху, Вы, прекрасные Манкурты, Вы снаружи словно роза, но с шипами каракурта, А внутри у Вас ритмично все работают моторы И редуктор, и процессор, и несущие опоры.
Но со смертью в небо брызжет голубая кровь аорты, У венозного распятья ангельские ждут эскорты, Сквозь игольные проводят, не задерживая, ушки Все сутаны, треуголки, ожерелья, шляпки, мушки.
И тогда поют монады, и знобит от Кали-Юги, И незрячие младенцы тянут золотые руки, Чтобы звездочки упали на горящие ладони, Чтоб над тризною подняться в материнских муках, стоне.
***
Как гусеница в мякоти постели Планирует воздушные десанты, Как Золушка разглядывает тело Пред зеркалом с позиции курсанта, -
Так и мои стремления, поскольку Во всех системах сходные начала Впоследствии "ломаются", как Полька Пять лет назад на Киевском вокзале.
И оттого все знания, герр Гедель, Когда приборы суть материальны, Есть только матерьяльные рекорды, И близки духу там, где ритуальны.
А значит, на знамена поднят фаллос, На каждом гербе набухает лоно, - И это и есть творчество, мой Фауст- Патрон, летящий в небе Вавилона.
Пусть кошки ночью серы, люди - черны. Раскаянье не тронет нас и боком. Всем духом мы летим, сэр Дарвин, к черту Отсюда: антитеза - ближе к Богу.
Поэт
Разглядев человечность как вечность лица Всякой троицы: отчима, отче, отца, Всякой троицы: Евы, Марии, Лилит - Треугольник, который: Жизнь, Хаос, Аид, -
Я во всем вижу память как мерило вещей, И пытаюсь собрать в зазеркалье свечей Оскверненное тело (о мой Фаэтон!) - Говорить, впрочем, трудно мне со всяким о том.
Это плот одиночеств - плыть в ночи одним: Обескровлен, заброшен, но покуда храним ...Так лежал на подушках не добрый, не злой Я в то лето Господне, - и не чувствовал зной.
И в виденьях поведал мне ангельский хор, Что в начале времен был скреплен договор: Гонит Зло человека сквозь 12 колен, А Господь примет то, что останется, - тлен.
О пронзительный голос бытия и мечты, То сплетение струй вещества, пустоты, Что боюсь не найти, не поймать, отстрадать, Что над бездной дает силу самостоять!
Так, умиротворенным, умирая, творить, И, не встретив тебя, вспоминать, говорить, Видя сирые звезды среди небытия, Знать, что мы есть иное, чем просто ты, я. ***
Щекою прижмись к природе - Доступны лишь формы тел. Душа существует вроде. Дым розовый в темноте.
Внутри бытия - усталость Дверного замка, глазка. И ты, кто тогда прижалась, Наверно, и есть тоска.
Часы спят в твоем портрете. Твердишь мне шесть лет подряд, Что связанные обетом Спасибо не говорят, -
Чтоб смешивал горечь шутки С бессонницею в окне, Где ты в своей рыжей шубке И розовый дым из вне...
КАФЕ
Ходили голуби в кафе Вокруг сидящих К. и Н. К. стало дурно от конфет. Н. оттого, что много стен.
Росла послушная герань, А на салфетках корабли Неслись под парусами в рай... ...в уборной хлорку развели...
Полуденный мурлыкал зной, Вдруг рев турбин и два крыла - Младенец плюхнулся в окно (сквозь рябь нагретого стекла).
К дверям русалка подплыла Всегда открытым в черный день. К ней пододвинулись тела Трех скверно сделанных людей.
Так Слово, бывшее в начале, Преображали без конца Над тихим омутом печали Кривые зеркала Лица.
* * *
За решеткой бытия - ни бе ни ме - Я живу, как и другие, не в своем уме: Тридевятом, где сыр в масле, кур во щах, Тридесятом, с добродетелью в прыщах.
Ворог хитит зубы челюстью своея, Всяка муза "неуклонно стервенеет", Но менять здесь что в моей ли силе-воле? Вещество души - феерия - не боле.
Не взалкаю, хоть и были б мы распяты, Промолчу, как горло костью тридевятой, Пусть уходит глас в пустыню вопиющих, И оттуда вас манит - живых живущих.
***
И мой галстучный выход Затянули интриги. Лучше жить так же тихо, Как герой моей книги:
Не метать свой автограф Перед женским румянцем, Не плетя иероглиф, Быть всегда иностранцем,
Сядет детство напротив, Рот набив спелой вишней, Хорошо в среднем роде Помолчать как Всевышний
Среди жречества ясно Ощутимого через Напряженье согласных Всякой званой вечери.
***
Потянулся я за кружкой, Нет у этой кружки дна. На малиновой опушке Мотыльковая луна. На малиновой опушке Девки водят хоровод, Потянулся я за кружкой, Скукой полоскаю рот. Потянулся я за кружкой, Слышу праздничный салют, На малиновой опушке Белую селяне пьют. На малиновой опушке От костров одна зола. Потянулся я за кружкой, Говорю: "Дела, дела..." Потянулся я за кружкой, Нет у этой кружки дна. На малиновой опушке Мотыльковая луна.
* * * Улану Саметову
Осенилась осень сенью синею, Лег на струны времени твой блюз,- Вот гляжу шукшинскою калиной, Вслед египетскому журавлю.
Остается думать, думать, думать В этот тихий долгий месяц Бийск.
***
Кукует время, но лиричный ворох сомнамбулы ведет, как Моисей, из точки А., набитой до упора реальностью (о это тот музей, что был описан в русском варианте В. Далем), в точки В., С., но чем далее, тем невесомее, и нет гарантий, что будет либо бублик, либо алеф.
И давит хаос в медленные створки, И тело Завтра рыхло, словно творог, Клубиться память с привкусом мочи, От идеалов лишь одни мозоли, И одиночества протяжный сольник, И зов бессонных пристаней...
ФИНАЛ
Ахилл и Гектор - вратари. Где с шайбой протеже Афины, Там с выбитым суставом финна Уносят. Выпорхнуть Парис Из запасных готов. Но рано. Свисток. Подсуживает Зевс. Из кресел негодует плебс И ерзает перед экраном.
Елена - это твой финал: В свободе от мужской опеки Ты, может быть, совсем одна Вне "ящика", где бьются греки.
* * * О как пред дверями Эдема Безудержно падает небо На плечи того, кто свободен И стоек, и светел, как Логос.
* * *
Где ты, Бог из машины, в этом сумраке, мороке, В этом городе-призраке, в этом всполохе, шорохе Проходящих сквозь стены неслучайных прохожих, Что так часто я вижу в спальне, кухне, прихожей.
Их оттуда не выселить ломовыми извозчиками. Я пишу на них кляузы симпатическим росчерком, Обхожу все инстанции пухлых ангелов в галстуках - Отвечают мне ангелы на неведомых азбуках.
И сочувствуют мне в этом горе прохожие Их советы, их мнения прописные, расхожие Я киваю, но мне встать бы ночью безлиственной И уйти налегке к морю, к гавани, к пристани.
Так однажды зимой я бродил среди фикусов, Лавра, пальм и лиан, как монах среди искусов, Ваши перси, о Грации, ваши лона, о Талии, - Это Персии, Греции, Вавилоны, Италии!
Жаль, что путы кругом - бездорожье-безденежье, Но ведь кончится все и во всем - как надеешься: Вдруг однажды проснусь ночью лунной безлиственной И увижу в окне море с гаванью, с пристанью.
Элизиум 118
***
А в моем прозрачном парке Жили мраморные рыбы, Шли осенние деревья Как песочные часы;
И грустили ноты Монка В той беседке у фонтана, Где Онегин в тертых джинсах Пивом запивал мускат;
А ворчливая гетера От тебя носила письма, С моря был соленый воздух Как дыхание твое;
В голубом тумане таял Белый парус одинокий И живым узором пена Уходила сквозь песок;
Мы встречались в этом парке...
*** I could be bounded in a nutshell and count myself a King of infinite space. W. Shakespeare
Выключателя щелчок. Нас прихлопнули сачками: Хаос (черный носорог), Смерть с павлиньими зрачками.
И в кольце из облаков Мы похожи на пернатых Восьмикрылых пауков, Черных важных и мохнатых,
Средь мучительнейших роз, Ос веселых и скандальных, Пролетающих стрекоз Так мечтательно случайных!
В зеркалах, где темнота, Мой двойник упорен в вере. Хорошо, как никогда, Ублажать мне чресла пери!
* * *
Глядя на голубое небо Забываешь страх, который внушает Спеющий серп Луны.
* * *
Я забылся в саду облетевшем... Моросит сонный дождь, а листва Под ногами вздыхает о вешнем, И мелькают мгновенья родства, И стекают воздушные струйки В грудь прозрачную - сердце замри!
* * *
В детстве Маленьким Принцем Вьюн растил голубой. Свет оттуда мне снится, Из глубин надо мной.
Где гонял свой кораблик, Запускал голубей. Что же ищут здесь, Гамлет, Оболочки людей?
* * *
На краю Ойкумены поют песни любимых.
***
Во мне ты видишь свет, рань. Он говорит, что это бред, рвань.
Мне даришь юность, кольцо. Она смеется в лицо.
Ты крикнешь: "Ваша спесь - смерть!" Назад вернется: "...пес, смерд..."
Эта зеркальность есть путь. Эта закланность - сеть Будд.
* * * Любимая, наши "буколики" В Сибири, и сад наш в снегу, - Далече под пальмами столики На людном морском берегу.
Ужели как стала Идиллия Что замок забот и тревог - Не рухнет вся эта Бастилия, Мой ангел, услышит ли Бог?
О пери, доколе в Касталии На вызов мой - банда чтецов Опять будет гнать на ристалище Мной чтимую музу отцов?
Но если бы только об этом, Душа моя, были мечты! Я избран твоим быть поэтом, Но мной утолишься ли ты?
***
Ад, отражение солнца, Ты поцелуешь в оконца Тела, тепла, темноты.
Там, облаченные тенью, Разных господ учат пенью Барышни из пустоты.
Так преломляет хрусталик (Каждый мой лунный фонарик) Вневременные холсты:
Где в своем Божьем серайле Поишь из чаши Грааля Тела больные кусты,
Где, откликаясь, как струны, На со-бытийные луны, Мной отражаешься ты.
* * * Согласных губ, глаз, полных песен, Изгибов пряной белизны Фантомы плавают у кресел, Вокруг тебя толпятся сны...
Зеленых, карих, мутно-синих И голубых глазами фей Тела глотают пыль гостиной В усадьбе памяти...
Такая влажность этим летом, Что воздух жирен, словно тук. В прокисших испареньях Леты Дух парой быстрых белых рук Импровизирует на лире, И как в булгаковской квартире: И люд, и призраки вокруг.
* * *
Один брожу средь мерзлых статуй По скверам блеклым и пустынным И вспоминаю нас когда-то, Всегда одних в кругу гостиных.
Как позже оперною пеной Сошел тот дивный снег, тот мрамор, Тот сон, что можно жить на сцене Лишь в центре всех коллизий драмы.
Дышу сентябрьским туманом, И мнится близко явью, болью Тот жизни пар под сарафаном, Что обжигает звездной ролью.
Энтропия Александра Пушкина
*** Евгению Бессмертных
Своя луна у каждой спальни. Мария страждет появленья... С небес спускается подвальный Поэт и просит угощенья:
"Не бойся, Маша, я - твой Пушкин, Что без конца и без начала". Проходит в кухню. Новый Пушкин. В окне - сто Пушкиных в печали.
Как далеки они от ЦУМа С народом, Марксом и поп-артом Махнем, брат Пушкин, в Монтесуму. Там по-другому лягут карты:
Без гитлерюгенд, флюгер-фюрер, Унд дранк-нах-остен, доннер веттер, Иных де-факто и де-юре, Что сплавил нам наш бюргер Вертер.
А там, блаженные качели, Мы растворимся в фимиаме... О, эти перси биси шелли! Омар, изнеженный в хайяме!
Автошарж
Мне 26. Я, как Онегин. Но дяди нет, а с ним и денег, Усадьбы с сотней крепостных И прочего, что дарят сны.
Мне 26. Я, как Печорин, Но, строя всякой жизни очерк, Где каждый (столь!) фатален лист, Я все же, все же солипсист. * * *
Верлен и в супе стайки оргий, Изюм, глазурь и яйца в краске, И хлеб от корки и до корки Дух держат старости и Пасхи.
А смерть под соусом уложена Как птица беспробудно спящая, И мясо белое под кожей Есть вдохновенье Настоящего.
Из головы моей (о эврика!) Вываливается виноград. Застольно дребезжат в истерике Бокалы полные рулад.
А распаленные "Полиною" Три барышни выходят в сад. На небе, пахнущем полынью, Большая яркая оса.
И дыма губчатые кольца, В святой, встречаясь, простоте Влюбленных в тление под солнцем, Висят, как Пушкин, в пустоте.
***
рябчики и ананасы красивые женщины и потерянные поколения поиск национальной идеи в условиях человек человеку волк
проклятые поэты глобальные коммуникации олигархов и акционеров политическая проституция и терроризм бог весть какой Рим на дворе
ожидание конца времен каждый месяц война с коррупцией саламандрами провинциальными идолами горные болезни Балкан и Кавказа Пушкин Петрушкин Кукушкин это наше все
фобии фобии фобии sos sos sos падающие пирамиды звезды песчинки станция "Мир" расплющит Париж
хозяева жизни земли идеологий сновидений детей печатных станков думается апокалипсис настанет тогда когда его будут ждать каждый час
***
Рот-Фронт материи открылся шире... Сказала Света: "Мы в чужой квартире?" Сказал Вишневский: "Мы в прямом эфире!" Сказал Бессмертных: "Тонем мы в кефире". Сказал Сусанин в фиговой порфире: "Я, понимаешь, запер всех в сортире". "Ровняйсь! - сказали прессе командиры, - Кавказ - дерьмо и не предмет сатиры". И встала совесть в голубом мундире. И всякий ехал на своем кумире. Мы - декабристы, коль торчим в Сибири. "Паленку" пьют и в северной Пальмире. А маленький Дантес взрослеет в тире. Притронуться к метемпсихозной лире? Что скажете, гуляющие в мире И дружбе бодхисатвы на Памире?
Энтропия Александра Пушкина (окончание) *** Проповедник целибата, Ретранслятор дзен-буддизма, Ты умрешь, а Сухе Батор Был и есть и будет присно.
Убежденный европеец, Если б знал законы Дао, Ты бы помнил: все помпеи, Все пути приводят к Мао.
Ну, скажи, убогий варвар, Кто сочтет чужие слезы? Едет полем Че Гевара, Сеет русские березы.
Не спасет ни Фрейд, ни Нобель, Ни все вместе ложи братства - Бродит призрак по Европе Фатализма, азиатства.
*** Она любила "Цинандали", Чтоб в доме не кончался кетчуп, Чтоб тихо пело фортепьяно, Чтоб в туалетах было чисто.
Он, кто казался Августином И бардом с жестами Вийона, Вульгарным влез матерьялистом Под матерьял ее мистерий.
За равнобедренностью бедер Открылся черный треугольник И заработали ритмично Все приводы и карбюратор.
А поутру они проснулись На стекловате теплотрассы... Так Верке Павловой приснился Глубокий чернышевский сон.
*** Как в нашем королевстве датском Гуляет принц с улыбкой Сфинкса, С больной простатою и в фиксах, И "датские" строчит стихи.
Как в нашем королевстве дамском Те дамки, что выходят в дамы, Всех прошлых зачисляют в хамы, Меняя имя, взгляд, духи.
Как в нашем королевстве штатском Всяк департамент шьет комбезы, Худая крыша бьет с обреза, Ивашка среди стен - хи-хи.
Как в нашем королевстве адском... *** Игорю Деревянченко
Сдается мне, Игорь, что ты астральный агент В этом захолустье среди медведей на воеводстве, Вереницы бомжей, цыган и ойротов, Пейзажей времен холодной войны.
С лицом проповедника и с чемоданом, В котором нет ничего кроме слов, Ты сновидишь русскую культуру - То, чего здесь никогда не было.
Эмпиреи Империй
***
Последний ангел стал трубить. Настали времена любить. Настали времена отбыть. Что было - высказать - забыть.
Сколь помню, я любил хандру, И в детстве от своих подруг Уйду, бывало, по утру, Стою на гибельном ветру.
И вижу, как идет борьба, Как черные ползут гроба; И знаю - не спасет мольба: Для А и Б в конце труба.
Потом... потом ушел на фронт. Внес вклад в российский генофонд. Не подкопается Джеймс Бонд. Не следует здесь брать на понт.
Сдается мне, что я везде Был добровольцем во Христе. Гашиш сдавали в Элисте. Две женщины. Одна постель.
Должно быть, то глубокий сон. Скажите, жив еще Кобзон? Мне кажется, что я масон Среди двенадцати персон.
Здесь трудно не сойти с ума. Некрасовская, б..., зима. В снегах лабаз, вокзал, тюрьма. Во что ты веруешь, Фома?
Вот, Фауст мой ползет в пургу. Мой черный человек в снегу. Гомункулусы на лугу. И ворон каркнул: "Не могу".
Стоят толстовцы у ворот. И Лев Толстой идет в народ. Но это как-никак исход. Пустить бы остальных в расход.
Хотя теперь все все равно. Пей, ангел Мэри, дуй вино. Мы смотрим русское кино. В эфире плавает "Оно".
Какой-то свеженький солдат Лежит пред нами, как салат. И если я пред ним - Пилат, То ты сняла с себя халат.
Механика любви проста: Во-первых, верю, что чиста. Второе - скука от поста. А в целом - самые места.
Нас, верно, всех пропустят в рай, Ведь здесь нельзя: бардак, сарай. А там - все непочатый край. Там кого хочешь выбирай.
И пусть здесь все горит огнем. Я сделаю сей ход конем, Покачиваясь ясным днем, Сказав всему: "Не плачь о нем".
* * *
Одинокий, большой, седовласый, возвышенный, Никому не обязан, никем не униженный, - Тело, тело твое - так свободно качается - Страшно только лишь тем, что на этом кончается.
Пусть когда-то тебя наставляли и прочили, Пусть растет энтропия, смерть, хаос и прочее - Тело, тело твое - так свободно качается - Страшно только лишь тем, что не может отчаяться.
Пусть природа в окно лезет пряными ветками, Пусть в пустой толчее дамы с сумками, сетками - Тело, тело твое - так свободно качается - Страшно только лишь тем, что совсем не мешается.
Пусть осудят тебя и молва, и Евангелье Пусть скорбят по тебе иерархии ангелов - Тело, тело твое - так свободно качается - Страшно тем, что покинуть твой круг запрещается.
И когда ты большой, одинокий, возвышенный Давишь веткой в окно, то навьюженный, скниженный Вижу: тело твое так свободно качается И проходит меня, мной живет, продолжается.
***
1 Плоды познанья и покоя: Здесь больше не кричат "по коням!", И незамеченный покойник На лавочке тихонько спит.
Пройдет, поморщась участковый; Два пролетария в оковах Пройдут с эпохой известковой; Пройдет простуженный пиит...
2 Проходит каждый как подобье Тех ангелов, что точно хлопья, Падут на самое надгробье К начертанному "Аз воздам",
Чтоб снова по ночной тревоге Зажглись на небе некрологи, И, бледные прикрывши ноги, Стыдился мук своих Адам.
*** Ждут ее за глубокой стеной, в зазеркалье, под боком Вельзевула на ложе полки, батальоны червей. От того ли все чаще сновижу недремлющим оком Свой "Летучий Голландец" на якоре тяжком церквей.
В них выводят хоры "Отче наш" и в Его Отчей воле Дунуть мерзостями бытия, чтоб не скрыться нигде. Как тоскливо глядеть на людское тяжелое поле! И как холодно быть в неземной иноземной воде!
*** Мы только подобье небесных Содомов, Кичливых Архангелов Мира и Рима, Корыстных Хранителей, лживых Престолов, Отпетого хора сверчков-Серафимов.
Мы только лишь образ в седьмом отраженье Первичного Зла, эмпирея империй... Сгорающие мотыльки сновидений В пространствах Ума, озаренного утром.
* * * Как одинока Эвридика В ночных покоях! Плач гитары. В бокале темное вино.
Так начинает Эвридика Искать его в ночном кошмаре - Его, кто плачет под окном.
И по ступеням Эвридика, Не ведая, в вертеп нисходит И слышит чуждый ей арго.
Уже не знает Эвридика, Что рвут ее одежды, - входит В нее мучительный огонь.
Мертва ступает Эвридика На лунный бледный свет в аллее И видит впереди приют.
Подходит к дому Эвридика, Открылись двери перед нею, И слуги дряхлые идут.
Проходит в залу Эвридика И слышит бой часов, и видит Вокруг на стенах зеркала.
И в них находит Эвридика Старуху, что уж ненавидит Того, которого звала.
Как одинока Эвридика В ночных покоях! Плач гитары. В бокале темное вино.
СТАНСЫ ЭКЗИСТЕНЦИИ
"Суть жизни, - Минотавр мне говорит, - в том, чтобы сердцем пережить свой Крит; бредя за тенью в лабиринте нормы - узреть Аид или идею формы".
"Твоя, как и моя, судьба - доска. На ней: кресты, нули, под ней - тоска", - сказала та, чье время шло назад, с которой был скорее "под", чем "над".
Изрек Иуда: "Возлюби свой страх. Возлюбленные чаще метят в пах. Как то ни тяжело, пришлось понять: без мышеловки не было б меня".
Спаситель молвил: "А в моей ладье зеркальный образ: ты и бытие. Со всякой верой чувствует родство труп собственный, что пахнет рождеством".
И я закончил: "Воздух есть вокзал. Вдыхайте память облетевших зал. Все направления ведут сюда, где говорю: "Печаль моя седа".
***
Когда в дни черной звездной скорби Нас давят камни и каменья, Я вижу: люди, твари, кони В ковчеге общего спасенья.
Когда Он бьет нас мертвым клювом, Чтоб захлебнулись мы от гнева, Склоняются над лунным люком Мать и жена: Мария, Ева.
Когда на дно швырнет Мальмстримом Наш пух земли и скрутят спазмы, - Вдруг воды отойдут и примет Нас пахтающий остров Патмос.
* * * Из проулка Якобинской И Советской Диктатуры Выполз к улице Арийской Фюрер с банкой палитуры.
На глазах лежат туманы, Сквернословит (поучиться б!), Дулю вынул из кармана И на клумбу помочился.
Две веселые гризетки, То, увидев, прочь бежали, Семь опричников в беседке Оглушительно заржали.
По проспекту Интервенций (мимо площади Террора), Где квартал стоит Освенцим, Шли Макиавелли с Мором.
Взвод штрейкбрехеров (не меньше) Выдвигался общей свитой. На бульваре Павших Женщин Встретили Адама Смита.
Он сказал: "Найдет, кто ищет. Там, за тупиком Свободы, Только что перед кладбищем Мирные паслись народы".
На Пресветинке пречистой У Парадного подъезда Взяли Родина с Отчизной И везут теперь до места:
Вас - в застенок Тихой Скорби Семикратных одиночеств, Нас - в палату Маний, Фобий И Неистовых Пророчеств.
Сплю и слышу глас: "Изыди!" - Но не отпускает ложе. Кто здесь главный инквизитор?! Просыпаюсь - правый Боже!
***
Так часто в розоватых снах Порхают надувные дети, За мотыльками кружат сети И на часах сидит монах.
В бушующих так часто снах, Наткнувшись на брега планеты, Из моря выйдет Сатана И выжмет плавки в Назарете.
Об этом в одиноких снах Мечтают в четырех стенах: Дитя по нотам на кларнете, Он за газетою и в пледе.
*** Ассоль упрямо, точно из дурнушки, Глядит в окно. По стеклам вьются мушки От снеди, купленной какого-то числа.
Иного, не желая ремесла, Ассоль глядит лишь в то окно дурнушки, Где видит в белом от Него посла.
О, обольщенье нетелесной боли! Ты, привязав и бросив вектор роли, Сам судишь все. За все. Наверняка.
И, проглотив знакомую мне горечь (Где ангелы скупы, там хлеб наш горек), Я тоже посмотрю на облака.
А за спиною омут красок, музык... Безветрие. Хороший клев. И музы. О, заводи безбрежных городов