Пожертвования Русских были неисчислимы!... Тут были и миллион богача, и копейка нищего, и малая лепта вдовицы.
П.А. Вяземский. "Письма Русского Инвалида"
- Сема, ты мине слышишь? Незамедлительно открой!- сухие костяшки стальных женских пальцев дробно застучали по ветхой деревянной дверце, выбивая с её внутренней стороны невесомые пылинки. Одна из этих легчайших пылинок, пару секунд потанцевав в сыром и холодном воздухе поздней осени, немедленно проникла в выдающийся горбатый нос Соломона Марковича, который украшала рубиновая, как кремлевская звезда, поросшая черным диким волосом бородавка. Круглое, и добродушное, похожее на не пропеченный блин лицо, украшенное очками в круглой, блестящей холодной сталью оправе, от этого болезненно сморщилось и Соломон Маркович громко чихнул, забрызгав несчастную дверцу своими соплями, празднично на миг блеснувшими в свете холодных солнечных лучей, пробивавшихся сквозь вырезанное над дверью слуховое окошечко. Надо сказать, что окошечко было довольно кокетливо вырезано в виде сердечка. Однако в женском голосе, послышавшемся снаружи, сердечности было ни на грош.
- А! Я так и знала, что ты там прячешься! Немедленно открывай!
Перед дачным нужником монументально и грозно высилась щедро задрапированная панбархатным халатом фигура его дражайшей супруги, Фиры Моисеевны. Сурово, как товарищ Ворошилов на подлых бело-финнов, глянув из-подлобья в на жалкую фигурку своего мужа, который, лиловея полуспущенными подштанниками, восседал в позе гордого орла, Фира Моисеевна в недоумении сморщила лоб и с некоторым сомнением произнесла:
- Да ты что здесь? Какаешь, что ли?!
- Нет, солнышко мое! Занимаюсь самоудовлетворением, с вожделением глядя на портрет товарища Коллонтай!- отвечал ей со всей возможной желчью в своем тоненьком голосе Соломон Маркович.
- Извращенец! - с глубочайшим презрением заметила Фира Моисеевна.- Как закончишь, немедленно домой. У меня есть до тебя разговор!
Соломон Маркович, последние тридцать лет несколько опасавшийся своей благоверной, тяжело вздохнул.
То есть он не столько её опасался, как боялся до холодного ужаса. Дело в том, что,на самой заре их счастливой семейной жизни, еще выходя из синагоги, он отважно решил было перенести новобрачную через великолепную, антрацитово чернеющую грязью лужу - такую, знаете, настоящую, бездонно-глубокую, поистине миргородскую, так верно и ярко описанную классиком... Но несколько не рассчитал своих скромных сил. Молоденькая Фира была не только выше Соломона Марковича на голову, но и чуток тяжелее... Да что там! Из юной, хрупкой шестипудовой невесты (шоб она так жила!) можно было выкроить трех таких женихов, как Сема.
Ну, и ... Короче, как она была, в белоснежной фате, Фира с истошным визгом плюхнулась в самую середину чертовой лужи, которая не преминула с противным чавканием молодую засосать. Только это и спасло жизнь спасшегося бегством Соломона. Пока юная Фира, громко говоря разные слова, которые ей по её нежному возрасту и знать вроде бы и не полагалось, из этой предательской трясины выбиралась, её жених уже добежал дробненькой рысцой до накрытого свадебного стола. И с ходу жахнул стакан пейсаховки. А так как был он юноша трезвого поведения, то мгновенно от этого рухнул, как мертвый, и потому крепких пинков, злобных щипков и даже укусов новобрачной уже не чувствовал... Гости насилу оттащили невесту, не дав ей как следует отвести душу, иначе фаршированная по - жидовски щука легко перекочевала бы со свадебного стола на стол поминальный!
Кстати говоря, Соломон Маркович иной раз глубоко задумывался: а не лучше ли бы ему было, если бы гости разгневанную Фиру тогда НЕ оттащили? Во всяком случае, тогда бы все закончилось гораздо быстрее... А так, получите тридцать лет каторги! То есть, счастливой семейной жизни... Да.
Привычно повздыхав, глава семьи аккуратно снял с гвоздика стопочку аккуратно нарезанных квадратиками газетных листков, аккуратно осмотрел каждый из них, нет ли там пусть даже на обороте самого малого кусочка фотографии какого-нибудь вождя, аккуратно вытерся, аккуратно подтянул подштанники... Он вообще был исключительно аккуратным человеком. Профессия такая, бухгалтер. Тут, чтобы было все в ажуре, нужна аккуратность и методичность. Да.
Уныло шаркая по мокрой оранжевой хвое, усыпавшей серо блестящий булыжник дорожки, своими аспидно черно-блестящими скороходовскими галошами, обутыми прямо на босу ногу, Соломон Маркович поплелся к даче. Над его понурой головой, украшенной нежно-розовой плешью, глухо и недобро шумели корабельные сосны векового бора.
Поднявшись по высокому скрипучему крыльцу на веранду, всю в ажурном переплетении деревянной решетки, он с некоторым усилием потянул на себя разбухшую от недавних дождей дверь, всю в квадратах и треугольниках мелких матовых стекол. Как в минувшее, довоенное лето светло и радостно падали сквозь неё ажурные тени на покрытый белоснежной вязаной скатертью круглый стол, как яростно сиял на ней аппетитно пахнущий горящими сосновыми шишками самовар, как нежно голубел гжельский фарфор чашек и медово сияли в хрустальной вазе горчичные баранки... А из сада доносились звонкие удары по туго накаченному волейбольному мячу и веселый смех сына и невестки...
Сейчас на круглом столе та же самая белая скатерть наводила на мысли о больничной простыне, страдании и глухой, тягостной боли...
За столом, со смятым, мокрым от её слез тетрадным листком в дрожащих руках, на котором расплывались неровные строки химического карандаша, знакомые с прошлого вечера Соломону Марковичу до самой последней запятой, тревожно сидела Фира Моисеевна.
- Сема, я тебе вот что должна сказать: ты таки немедленно обязан тудой поехать!- увидев вошедшего супруга, жена было сразу же привычно перешла в грозный верхний регистр, но затем её лицо вдруг болезненно исказилась, и, прижав руки ко рту, она жалко и некрасиво заплакала. Беззвучно, а оттого особенно страшно.
- Зачем, моё золотко? Ведь Ёся ясно пишет - не волнуйтесь! Рана моя не опасна... Да и какая такая рана может быть у начфина полка? Разве, геморрой?- безуспешно попытался успокоить её муж.
- Ой вей, евреи, все слушайте сюда!- возопила, подняв свои выпрастанные из рукавов халата полные руки к потолку, Фира. Хотя каких-либо иных евреев, кроме её, Семы и кота Рыжика, на веранде больше не было.- Ой! Посмотрите скорее на моего мужа, премудрого как два царя Соломона сразу! Так если же рана не опасна, что же наш мальчик не сам писал, а писала за него какая-то, дай ей Б-г здоровья, госпитальная шикса?!
- Ну, почему же сразу шикса?- оскорбился за неизвестную медицинскую сестру Соломон Маркович. - Может, она приличная девушка...
- Ага, ага. Все они приличные! В хирургии приличных девушек нет.- отрезала Фира. Она сама четверть века трудилась акушеркой в кратовской железнодорожной больничке, и потому весьма строго судила окружающих. Главным образом, подумал Сема, судила по себе.- Незачем крутить подолом вокруг женатого мужчины!
- Ну, золотко... Ёся ведь не пишет, куда именно он ранен? Может, именно в ладонь!
- Ну вот я и говорю! Немедленно поезжай в Москву и все узнай! Привези нашему Ёсичке гостинчик, все там осмотри ... и вот чего! Попроси врачей отпустить его до дому ну хоть бы на выходные! Или же я не знаю, что по выходным в больнице никаких процедур не отпускают? А перевязку я ему и сама сделать могу...Господи, да я бы сама туда хоть сейчас поехала, да что! Пешком бы побежала! Да у нас целый поезд с ранеными пришел! Вот, только на пересып меня и отпустили, а с обеда мне снова на сутки! Сема, за ради Б-га! Ну что ты такой тюфяк-то! Хочешь, я перед тобой на колени встану?
И жена, изрядно испугав Соломона Марковича, действительно грузно бухнулась на колени. Он кинулся к Фире и стал было поднимать поднять её. С тем же успехом, как если бы он пытался поднять концертный рояль фирмы "Берхштейн". Жена мотала головой, тыкалась своим мокрым от слез лицом в его коленки, потом закричала:
- Дашенька, Дашенька!
Из дома донесся топот обутых в сандалики ножек, и шестилетняя внучка, дедова любимица, вихрем влетела на веранду.
- Дашенька, деточка, встань на коленки! Наш дедушка к твоему больному папе ехать не хочет! - незнакомым, жалобным голосом простонала Фира.
- Бабушка, мне на коленочках будет стоять неудобно!- сказал девочка, и присела на корточки.- Дедуля, ну съезди к папе, а?!
Ну, против такой просьбы Соломон Маркович устоять не мог... Внучка вырастала у него на руках, потому что папа девочки пропадом пропадал на партсобраниях, мама не вылезала из научной библиотеки, а бабушка считала себя для этой роли слишком молодой! Посему Соломон Маркович Дашутку и пеленал, и купал, и кормил козьим молоком из бутылочки с соской "Мосрезинотреста"...
А теперь, когда Ёся был на фронте... А потом Маша с другими аспирантками как уехала копать окопы под эту чертову Вязьму, так о ней и не слуху, ни духу... Дедушка теперь как раз был Даше и за папу, и за маму.
Ну, и за дедушку. Тоже.
Соломон Маркович отправился собираться... Когда он, одев потертое, но еще добротное демисезонное пальто, с натугой оторвал от пола набитый домашними припасами саквояж ("А я сказала, что ты возьмешь! Мальчику надо хорошо питаться! Мало ли, что его там кормят?! Знаю я, как там их кормят! На кухне сплошь одно жулье...Ну, а с товарищами Ёсе поделиться надо, или нет? То-то!") и аккуратно спрятал во внутренний карман, тщательно пришпилив его английской булавкой, все деньги, которые нашлись в доме ("Сема! Мой papa таки верно учил меня заваривать крепкий чай, говоря: евреи! Не жалейте чая! Ты там тоже не жалей! Дай там всем его врачам, и особо не забудь за ту, что за Ёсю письмо писала! Что значит, они не возьмут?! Все берут!") уже выходил во двор, на пороге его схватила за рукав внучка:
- Деда, а ты мимо журнала "Мурзилки" проходить не будешь?
- Не знаю, милая... а что такое?
- А я письмо в редакцию написала, вот, прочти!
И девочка протянула Соломону Марковичу лист писчей бумаги, на котором неровным детским почерком было написано:
"Я собрала на куклу 22 рубля 25 копеек. А теперь отдаю их на танк. Дорогой дядя редактор! Напишите всем детям, чтобы они тоже свои деньги отдали на танк. И назовем его "Малютка". Когда наш танк разобьёт Гитлера, мы поедем домой В Москву. И ещё Мама хотела купить мне новое пальто и отложила 150 рублей. Я поношу старое пальтишко. Я их у ней попрошу, и потом уже тоже пошлю, когда она приедет. До свидания."1
Соломон Маркович сглотнул невидимую слезу и погладил девочку по русой, в маму, голове.
- Конечно, милая, передам! Конечно!
... Аккуратно закрыв за собой калитку, Соломон Маркович, по стариковски сгорбив узкие плечи, пошел сначала по тихому переулку имени Третьего Коммунистического Интернационала, потом свернул на более широкую улицу Лепсе. У двухэтажных, футуристически кубистских домиков поселка Старых Большевиков за штакетником догорали печально последние астры и пожухшие золотые шары. Ле Корбюзье, проектировавший эти дома, перевернулся бы в своем футуристическом стеклянном гробу, если бы увидел это эклектическое смешение коммунистических машин для жилья и неприкрытого уютного провинциализма! Все равно, что на Мавзолее в ряд поставить фарфоровых слоников. Увы, за последние пять лет первые поселенцы этих домов свободного от мещанства коммунистического быта успели смениться, да еще не по одному разу! Переехав из роскошных хором, где они раздували на горе всем буржуям мировой пожар, в места совсем не столь отдаленные... Например, в подмосковную "Коммунарку".Где и удобрили собой скупой на урожаи подмосковный суглинок.
Соломону Марковичу два раза предлагали заселиться в любой из освободившихся домиков: как - никак, все-таки главбух "Мособлпотребсоюза"! Однако, он справедливо полагал, что на чужом горе счастья не бывает. А потом, ему была куда милее его старая, еще прошлого века, деревянная дачка, построенная еще самим Ильинским, первым застройщиком их дачной Прозоровки. Ах, как весело играла на ней когда-то музыка, танцевали студенты и курсистки, пили чай и пиво, играли в фанты... Потом Мировая война. Потом Гражданская...
А кстати, деревянный теремок, затейливо срубленный в васнецовском стиле, с крышей кокошником, имел свои преимущества - например, печку! Поэтому в нем спокойно могли жить дачники - "зимогоры", то есть те, кто зимой горюют от скуки без приличного общества. А в новых-то поселковых домах уже стояло отопление центральное, паровое! а уголь-то в эту военную осень и не подвезли...Увы. Весь уголь шел теперь только на Рязанку...
Так что участковый оперуполномоченный, к которому зашел Соломон Маркович, встретил его в своем опорном пункте, расположенном на первом этаже Интернационального клуба, в не по уставу накинутой на плечи синей шинели. Дыша в кулак замерзшей левой руки (правую-то он еще на линии Маннергейма потерял!), милиционер участливо выслушал посетителя, внимательно прочитал полученное вчера письмо, посмотрел штемпель московской полевой почты на конверте и немедленно выписал пропуск до самого Лефортовского госпиталя.
... Соломон Маркович неторопливо поднялся по мокрым скрипучим ступенькам их деревянной платформы, до научного коммунизма бывшей "Прозоровской" (по имению графа Прозорова, где барон фон Мекк для рабочих Рязанки санаторию открыл!), теперь же, как и весь поселок, именуемую "Кратово", в честь первого комиссара Московско-Рязанской железной дороги, так вовремя убитого (по официальной версии затаившимися белогвардейцами, по версии неофициальной - ставшим жертвой внутрипартийных склок). А не то... гнить бы товарищу Крату там же, где и всем остальным кратовским старым большевикам...Впрочем, ни самого кровожадного Ивана Антоновича Крата, ни его кровавых подручных Соломону Марковичу было ни капельки ни жалко. За что, как говориться, они боролись, на то и ... вот именно.
Протянув в полукруглое окошечко кассы пропуск и деньги, Соломон Маркович получил картонный прямоугольник билета, с дырочкой посредине, куда просовывалась проволочка, на которой билет до времени висел, и дырчатыми следами прокомпостированной сегодняшней даты. Девятнадцатое десятого сорок первого...
На коричневом картоне билета было типографски напечатано : "Московско- Рязанская железная дорога имени Ленина. Полный. Билет на бесплацкартный проезд от пл. Кратово до пл. Новая. Жесткий вагон." Все правильно...можно ехать! Однако уехать было не так уж и легко...
2.
Да, уехать было не так уж и легко! Потому что на висящем за стеклом возле кассы расписании большая половина поездов, останавливающихся в Кратово, была аккуратно заклеена бумажкой с лаконичной надписью: "Отменен". Осталось только пожать плечами... Что же делать? Но, чу! Со стороны Раменского вдруг донесся гулкий паровозный гудок. Увы, вместо значащегося в расписании дачного ускоренного, следующего с остановками в Быково, Люберцах, Перово, Электрозаводская, Москва - мимо платформы, обдавая её паром, промчался смешанный состав, в котором причудливо и фантасмагорично перемешались классные вагоны, теплушки и даже несколько четырехосных платформ, на которых ступенчато возвышалась заботливо укрытая брезентом боевая техника... А со стороны Москвы, навстречу этому спешащему на северо-запад поезду, на юго-восток, в глубокий тыл, мощный "ФД" тяжело и медленно волок другой состав... На его открытых платформах нелепо громоздились какие-то станки и агрегаты, судя по всему, сорванные со своих привычных мест прямо с мясом.
Соломон Маркович еще раз тяжело вздохнул. Эвакуация... Господи, неужели не устоим? Неужели... Но сама эта мысль была столь тяжка и нестерпима, что он немедленно выбросил её из головы и решительно зашагал к торцу платформы. Слушайте, если нельзя уехать из Кратово, ведь это же не значит, что уехать нельзя совсем?
Он решил дойти до соседней дачной платформы с романтическим названием "Отдых".
Казалось бы, какая разница? Все отличие "Отдыха" от "Кратово" заключалось в том, что первая была на полтора километра ближе к золотому петушку на спице Рязанского вокзала. А так, все тоже самое: деревянный, с кокетливой башенкой, павильон посреди островной платформы, в нем непременный дачный буфет с ледяным бадаевским пивом и горячими микояновскими сосисками, которые точно такая же буфетчица в такой же туго накрахмаленной ажурной наколке на покрытой перманентной завивкой голове, с точно такой же приветливой улыбкой вылавливает похожей стальной вилкой из абсолютно идентичного алюминиевого бака, выкладывая их на точно такую же бумажную тарелочку... И даже в такой же майонезной баночке с такой же засохшей горчицей торчит точно такая же чайная ложечка. И стоит на таком же круглом, с мраморной крышкой, столике такой же, с оббитыми краями, граненый стакан с крупной сероватой солью, которую надо сыпать в густой, ярко-красный томатный сок, который наливают из огромных стеклянных конусов.
Ан нет! Десяток лет тому назад бывший профессор Императорского Технического Училища, к которому студент-прогульщик, убитый во время похода к проститутке, Коля Бауман не имел ровно никакого отношения, Н.Е. Жуковский решил, что его Институту слишком тесно на улице Радио. Сказано, сделано! Рядышком с платформой Отдых, где была профессорская дача, издревле располагалось старинное, торговое село Ново-Рождественно. Да, было такое село. Работало, торговало хлебом да скотом... Было да сплыло! В буквальном смысле слова: разобрали мужики свои избы и сплавили их через Москву-реку на другой берег. А на месте села заключенные каналоармейцы построили очень уютный поселок Стаханово, притулившийся своими двухэтажными финскими коттеджами обочь огромного испытательного аэродрома, с самой длинной в Европе бетонной полосой.
Поэтому-то на бывшей дачной платформе Отдых теперь и останавливались абсолютно все проходящие мимо пригородные поезда, смекнули?
Соломон Маркович перешел через железнодорожные пути и свернул налево, чтобы спуститься к извилистой речушке, над которой нависал дугой изящный деревянный мосток... Еще одна память от фон Мекка!
Романтичный немец решил в конце минувшего века выстроить в Прозоровском город-сад! Где каждый рабочий-железнодорожник имел бы свой дом. И чтобы там была школа, больница, фабрика-кухня, и летний театр... И ведь выстроил. И запрудил речку, бросив над плотиной мраморный мостик для романтических поцелуев. И даже решил сумасшедший барон проложить до Москвы рельсы электрического трамвая...Но случился 1914 год... Хуже его был только 1917-ый.
Спускаясь по тропинке, Соломон Маркович обогнул длинный хвост серой очереди, с жестяными бидончиками в руках покорно мокнущей возле закрытой керосиновой будки. Увы, она не открывалась уже третий день. А что за жизнь без керосина? Ни суп на примусе не сварить, ни при семилинейной лампе-молнии вечером у печки посидеть... Электроэнергию же в дачном Кратове отключили ещё летом, переключив все мощности на ткацкую фабрику Раменского. Ох, дела, дела...
Выскочившая из очереди молодая женщина, закутанная в серый платок поверх ватника, с бледным и отчаянным лицом, схватила его за рукав:
- Соломон Маркович, да что же это за безобразие? Вы уж скажите им там, в "Райтопе"! Ведь это же не дело! Мы-то, конечно, потерпим, но... У нас же ведь дети...
Увы, бедный Сема мог только развести печально руками! Государственная контора ему подчиняться не могла.
Потому что хотя и работал он - да! Начальником! И не самым маленьким. Имел, например, две комнаты в новом, великолепного терракотового цвета, восьмиэтажном доме номер 20 по Старой Басманной. Что было крайней редкостью, в одной квартире с ним проживал всего лишь только один сосед, талантливый молодой лингвист Коленька Кузнецов, который с удовольствием практиковался с Соломоном Марковичем в разговорном немецком языке2. В юности-то Соломон Маркович был ого-го! Торговал по всей Империи швейными машинками "Зингер", в самой Германии учился, да... Была у Соломона Марковича и служебная "эмка", и сметливая секретарша, и солидный, свиной тисненной кожи портфель с серебряной табличкой монограммы. В принципе, по его доходам он мог бы позволить себе купить не только сияющий хромом велосипед "Харьков" для Ёси, но и КИМ-10-523 лично для себя. Если бы это... Ну, это не было бы в его кругах крайне неприлично: бравировать материальным достатком. Вот книги, это совсем другое дело!. Гордиться своей библиотекой было престижно! Все это было так. Но...
Трудился-то ведь он в организации исключительно кооперативной. И вся его связь с органами государственного управления заключалась в отражении лихих налетов ОБХСС или затяжных сражениях с методической фининспекторской осадой...
Был Соломон Маркович премудрым финансистом! И так вел свой учет по заветам великого Луки Паччиоли, что была его бухгалтерия не только двойной, но ещё и тройной! Потому как главбух должен был думать не столько о том, чтобы госфинконтроль выгребал его закрома до донышка, но о том, чтобы на нем, донышке-то, хоть что-то и оставалось! Ну, там, чуть расходы завысить, а здесь чуть дебет занизить... Ведь Хозяином Соломона Марковича было вовсе не Советское государство! А те сотни и тысячи пайщиков, которые на свою трудовую копейку добросовестно вносили вклады, терпеливо ожидая в конце года ну хоть каких-нибудь выплат. А еще, хотели по заборным книжкам выкупать в коопраспределителе нелинючий ситчик, неизносимые сапоги, вкуснейшую "Еврейскую" колбасу, сыр со слезой и еще разноцветные, прозрачные петушки. Которые на палочке.
И все это так и было! И ссуды пайщикам выдавали, и товарные кредиты покупателям... На госторговлю и её пустые полки Соломон Маркович смотрел несколько свысока, с легким ироническим прищуром. Эх, если бы не эта проклятая война...
Не прошло еще и месяца с её начала4, как немецкий бомбардировщик, вконец отчаявшись прорваться к яростно защищаемой зенитчиками площади трех вокзалов, с досады сыпанул свои бомбы куда попало... Попало аккурат по зданию Центросоюза. Счастье, что Соломон Маркович любил самые интересные отчетные документы копировать для себя. Так, чисто чтобы потом их на досуге почитать...И теперь на даче, где хранился его архив, он изо всех сил, днем и ночью, стирая пальцы до крови о костяшки счет (хоть у него и был механический арифмометр "Феликс", да пользоваться им он не очень-то любил!), спешно восстанавливал балансы и главные книги своей конторы за целый год. Пока вчера вечером не пришло письмо от Ёси.
Перейдя речку, Соломон Маркович наискосок пересек территорию пионерского лагеря, в домиках которого теперь ютились эвакуированные... Пахнуло горьковатым дымком костров, на которых люди в невообразимых лохмотьях (уходили-то ведь они еще летом, хватая первое, что под руку подвернется!) что-то варили в закопченных таганках... а может, просто кипятили белье.
Впереди зажелтела песком насыпь узкоколейки...
Так в прошлое страшное лето Соломон Маркович по Детской железной дороге имени товарища Кагановича Дашеньку и не покатал... Как раз собирались, в воскресенье, 22 июня, на дачу съездить и заодно прокатиться от станции Путь Ильича до Кульбазы, на берегу тенистого Кратовского озера. Уж больно Дашутке нравилось, что на этой самой настоящей, но только маленькой, дороге работают одни пионеры! Причем работают в самом прямом смысле: обходчиками, проводниками, стрелочниками, дежурным по станции, машинистами...Да они сами эту железную дорогу и построили! Аккурат в 1937 году. Как это было бы здорово: ехать в маленьком открытом вагончике, с непременно розовым (Даша выговаривала "рофофый") воздушном шариком в загорелой руке, рядом с папой и мамой...И махать на переезде колонне октябрят в одинаковых белых панамках.
Вдруг впереди послышалось надсадное пыхтение и раздался тоненький свисток, как у закипающего самовара. Донельзя удивленный Соломон Маркович увидел, как навстречу ему смешной паровозик с огромной трубой тащит нагруженные пиленными дровами платформы, поверх которых сидят смертельно уставшие, измученные донельзя мальчишки с пионерскими алыми галстуками на груди.5 На первой платформе гордо восседал румяный, как зорька ясная, начальник Кратовского ЖКХ Женька Коглян.
Увидев Соломона Марковича, юноша весело помахал ему рукой. Тот охотно в ответ взмахнул свободной от баула ладонью: нравился ему Женька. Вернулся парень с Халхин-Гола аж на трех ногах, две из которых были деревянные, однако не сломался, не спился. Поступил учиться в жилкомтехникум, отважно сменив рычаги танка на бухгалтерские нарукавники. А уж как он на костылях в футбол играл, закачаешься! Проявлял Женька в работе всегда неуёмную инициативу - то вместе с комсомольцами тропу здоровья вокруг озера, с турниками и спортивными снарядами, оборудует, то купно с домохозяйками с незаконными помойками борется...
Надо думать, теперь тепло в поселковых домах таки будет, да... Керосин где бы Женьке еще достать?
3.
По сравнению с Кратово, на платформе Отдых народу было куда как больше. Военный патруль, весьма строгого вида, тщательно проверял при входе на платформу пропуска для въезда в город Москву. Так что Соломон Маркович мысленно похвалил себя за предусмотрительность. Эх, ему бы до столицы добраться! А там у него есть "вездеход", который позволял ходить по московским улицам даже и ночью. При предъявлении паспорта, само собой.
Поднявшись по мокрым деревянным ступенькам, на которых налипла оранжевая кленовая листва, Сема протиснулся к стенду, на котором был вывешен свежий "Московский большевик". В смысле, газета там висела, не подумайте ничего худого... Впрочем, если бы там действительно висел большевик... Ну, Соломон Маркович особенно бы и не страдал. Он большевикам не забыл, как в ноябре 1917 пропал его пусть скромный, но зато ЕГО личный вклад в Торгово-Промышленном банке (на собственную квартиру дурак копил, ага). И не забыл, как в 1929 году добрые и ласковые работники ОГПУ накормили его, нэпмана-кровососа, великолепно прожаренной рыбкой (чуть солоноватой, правда!), а потом предложили напиться чудесной, холодненькой воды. В обмен на золотые николаевские червонцы, крайне необходимые для нужд индустриализации. Сема, надо правду сказать, терпел очень долго... Да его негодная Фира, услышав про то, как её Соломончика жестоко мучают, сбегала домой и принесла-таки чекистам тщательно запрятанную заначку. Дура. Не забуду ей и никогда не прощу!
Первым делом Соломон Маркович искал глазами Сводку, но его взгляд вдруг зацепился за совершенно неожиданную фразу: "Сим объявляется..."
Вы таки слышите, а? Так, что там дальше... "...оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100-120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову"... кто такой? Не знаю... Но как вдруг близко! Сто километров! дальше, дальше что там... "Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного Трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте". Вон как! Сурово... Да, действительно, сегодня явно не до шуток...
Зеленый рычаг семафора, между тем, поднялся подвысь, и со стороны Кратова показался густой черный дым. Если верить расписанию, то сейчас должен был прибыть пригородный поезд из Голутвина.
Соломон Маркович, честно говоря, не любил ездить на голутвинских поездах. Если в ближних пригородных, следующих до платформы "47-ой километр", была СВОЯ, приличная дачная публика (всегда веселая, нарядная, в шелках и бархате, пахнущая дорогим мужским одеколоном и тонкими духами "Красная Москва"...не смейтесь! Это ведь на самом-то деле по рецептуре подлинный "Броккаръ"!), то из Коломны, Воскресенска, Виноградова в столицу ехала публика попроще. И пахла она не ароматным трубочным "Capstain", а махоркой -самосадом... Или еще чем похлеще. Например, нестиранными (давно нестиранными!) портянками.
Да, но выбирать тут не приходилось.
Когда же поезд подошел поближе, Соломон Маркович только ахнул изумленно. В последний раз он видел такую картину в 1920 году.
Люди сидели на крышах вагонов, держась за грибки вентиляторов, висели на подножках. С трудом, обрывая пуговицы, Сема ввинтился в тамбур вагона и встал, больно придавленный к ледяному от холода брезентовому фартуку перехода.
Поезд дернулся, и начал набирать ход... Ну хоть хорошо, что не на всех станциях останавливается! До Люберец можно потерпеть, а там он на электричку пересядет. Она ведь уже четыре года с Рязанского вокзала до Панков ходит.
Увы. Проезжая станцию Панки, Соломон Маркович краем глаза сквозь прямоугольное окошко тамбура увидел, как на соседнем пути рабочие сматывают на огромный барабан празднично сияющую самоварным золотом медную контактную сеть... Накрылась та электричка, медным, так нужным оборонной промышленности, тазом...
Пришлось терпеть давку до Москвы.
Пытаясь отвлечься от того, что его немилосердно со всех сторон стискивали, Соломон Маркович прислушивался к случайным разговорам:
- ... Петровича на "Ермолаиче"6 завалили...
- "Фоккеры"-нах?7
- Какой там! Зенитчицы, девки... У него опять левый дизель8 сдох, еле-еле до дому дотянул, да еще зашел на полосу сходу, с другой стороны... А они видят: летит с вражьей сторонки незнакомый черный ероплан! Сунулись в альбом. Нет, явно не "туберкулез"9! Моторов только два! Значит, что? Правильно! Супостат! И врезали по нему со всех стволов... Никто не спасся.
- А они что же, выпущенного шасси не заметили-нах?
- Хрен его теперь знает. Командир-то расчета, как про это узнала, пошла в лес и повесилась на собственном брезентовом ремне...а у других что спросишь? Тюхи деревенские, малограмотные10...
... А что, кума, у вас в Петровском-то было?
- Ой, кума, не говори! Было таки! Приехал Толька Львов (ну тот, которого за пьянку из милиции вышибли) из райёну, да и вопит: шабаш! Немец Москву взял! Давай колхоз скорей делить! А то, немец придет, все одно всем из общего стада корову даст! Бригадир возражать стал, так ён яго вилами запорол. Кровишши было... Да что, бригадир сам ведь напросился! Ну, мы и...
- Делиться стали, ага?
- А то! Жди тут немца. Еще и даст ли корову-те? А тут ведь свое, родное...
- И как?
- Да что, кума! Прискакал на кобыле черт- участковый: вертай, говорит, аспиды, все народно добро обратно! Львов в него из ружжа стрелял, да жаль, не попал. А участковый его голыми руками скрутил, вожжами связал да без порток в райён-то и погнал.11
- А почто без порток-то?
- Не знаю зачем уж, кума... Мабудь, для сраму? Да там и срам-то у Тольки был, без слез-то не взглянешь. Ма-а-а-ахонький...
- Постой, кума, а ежели немец Москву-то взял, а куда мы с тобой, кума, тогда едем?
- Мабудь, на Немецкий рынок? А что? Немцу, что ли чо, творожок да сметана не нужны?
И тут Соломон Маркович заметил, что чья-то шаловливая рука лезет к нему в баул...
4.
Да, в баул Соломона Марковича лезла чья-то чужая рука. Причем делала она это настолько непрофессионально, что просто досада брала... Честно говоря, Соломон Маркович, как всякая рабочая пчела, очень искренне, и очень глубоко ненавидел всяческих трутней. К которым относил, в том числе, фининспекторов и всяких прочих жуликов. В том числе, разумеется, и воров. Еще на заре своей нежной юности он, сопровождая на ярмарку в Сорочинцы воз с хлебом, сумел отмахаться медной гирькой от безмена от двоих экспроприаторов в синих безразмерных шароварах и соломенных капелюхах, изрядно удивленных таковой отвагой невзрачного на вид, хилого и тощего жиденка. А было тогда Семе всего-то шестнадцать годков от роду.
Да и потом, бывало... Многих обманывала интеллигентная внешность: пузико, лысинка, очечки... Однако Соломон Маркович интеллигентом никак не был: у него была профессия. И когда в общей камере Бутырок (куда Сема загремел-таки однажды... Как говориться, как веревочке не виться, все равно совьется в кнут! Впрочем, нарследователь, чей мозг закипел, безуспешно пытаясь разобраться в запутаннейших хитросплетениях сальдо и бульдо, так и не смог что-либо внятно ему инкриминировать, а потому нарсудья Соломона Марковича оправдал! За недоказанностью!) - да, когда в первую же ночь социально-близкий пролетариату ворёнок - молодой, но уже с фиксой желтого металла на нечищенных кривых зубах, в фасонно мятых стоптанных прохорях и лихо заломленной сильно ношенной капитанке, чудом держащейся на тугих и грязных русых кудрях, попытался его сидор "раскулачить", то как-то неудачно тут же и упал. С тройным переломом.
Соломон Маркович вовсе не ставил себе задачу исправлять общественные нравы, а ровно сейчас он не был настроен вести какие-то долгие разговоры. А потому он уже было совсем собирался коротким и резким ударом ладони сломать пару чужих загребущих грабок, но...
Жалко царапающая застежку баула пятерня была такой грязной, такой замурзанной, в трогательных цыпках на тонких музыкальных пальцах с черной каймой под обломанными ноготками, что Соломон Маркович только вздохнул печально... Он помог злодею расстегнуть тугую застежку, грустно достал из баула завернутый в синюю бумагу гоменташен12 и, не глядя, сунул его куда-то себе за спину. Из-за спины послышалось благодарное чавканье.
Соломон Маркович еще раз тяжко вздохнул, достал второй пирожок и отправил его вслед за первым.
При этом в голове Соломона Марковича от чего-то крутилась старая, наивная песенка двадцатых годов:
"Я обычный беспризорник, голь-сирота,
Революционный сын своей страны босой!
Дайте медный грошик,
Господин хороший,
Вам вернется рубель золотой, ой-ой-ой..."
- Спасибо. - донесся из-за спины вежливый мальчишечий голос. Соломон Маркович сильно удивился: впервые его не только обокрали, но еще за это и поблагодарили.
- Тебя как зовут, дефективный? - зачем-то спросил обворованный Сема.
- Спартак...
- Армянин, что ли? - с трудом повернувшись, спросил Соломон Маркович.
- Почему армянин? - очень характерно, вопросом на вопрос ответил темноволосый, курчавый подросток с огромным горбатым носом и сросшимися густыми бровями.- Я русский...
- А я украинский...,- пошутил Соломон Маркович. - Ну, я думал, ты армянин - потому что они такие имена любят: Гамлет, например....
- Да нет. Это дядя мой придумал, назвать меня в честь вождя рабов Спартака!
- Ишь ты, какой у тебя дядя... а кто он, такой прогрессивный?
- Он у меня ректор Академии общественных наук при ЦК ВКП (б) ...был.
- Понятно... - протянул умный Сема. Сапиентис сат. Для разумного человека этого было достаточно: - А мама?
- А мама у меня- заместитель наркома нефтяной промышленности... была...,- и подросток густо покраснел.
- М-да. Про твоего отца я уже и не спрашиваю... эхе-хе... ну, ничего. Разберутся, и обязательно выпустят твою маму!- уверенным голосом соврал Соломон Маркович. - И давно ты воруешь?
- Не-е-ет. Я только еду без спросу беру... как из бронницкой колонии сбежал... с позавчера.
- И куда же ты сбежал, болезный?
- Как куда? На фронт.- мальчишка пожал плечами.- Мне обязательно на фронт надо! Мне, дядя, вот как надо орден получить!- и он провел ребром ладони себя по горлу.
- Зачем тебе орден? - выпучил глаза Соломон Маркович.
- Как это зачем? Вот, совершу я подвиг, наградят меня орденом, приеду я в Кремль орден получать, и тогда скажу товарищу Сталину: Товарищ Сталин! Моя мама настоящий большевик! Она ни в чем не виновата! Отпустите её, пожалуйста13...
Соломон Маркович с печальной улыбкой погладил Спартака по голове...
- Знаешь что, парень... Напишу-ка я тебе записку... Есть у меня один знакомый, директор Артиллерийской спецшколы14, это в Гороховском переулке...знаешь?
- Я москвич! В Настасьинском переулке живу! То есть ... жил раньше...
- Тем более...
Соломон Маркович достал из внутреннего кармана немецкий фаберовский блокнот, самопишушую ручку с золотым пером:
- Как твоя фамилия, ворюга?
- Мишулин я, Спартак! И я не вор15...
5.
Между тем поезд миновал без остановки последнюю крупную подмосковную станцию Перово, с её путаницей сортировочных путей, забитых грузовыми составами, пролетел платформу "Фрезер", миновав салатово-зеленые конструктивистские корпуса завода "Фрезер" имени Калинина. Облетевшие яблоневые сады Вешняков и багряные рощи шереметьевского Кусково сменились сплошными серыми заборами, за которыми угрюмо краснели кирпичем корпуса паровозоремонтных мастерских. И, наконец, гулко прогрохотав по ажурному мосту над Окружной, поезд пересек границу Москвы.
Справа по ходу уже виднелись корпуса завода "Компрессор" Наркомсельпрома, который выпускал, вероятно, компрессоры для холодильных установок16, а слева - корпуса совершенно секретного завода Љ 402 НКАП, который выпускал совершенно уже секретное не пойми что, при этом находясь по адресу: улица Авиамоторная, дом 1. Видимо, чтобы никто о его продукции не догадался.
Соломона Марковича просто выбросило толпой из вагона на мокрый асфальт, при этом его нога угодила между ступенькой тамбура и краем платформы. Платформа "Новая", видите ли, была построена на крутом повороте, и, следуя изгибу пути, один рельс был выше другого, чтобы вагон при в ходе в поворот и центробежном крене с рельс не слетал. Для вагона это было удобно. Для Соломона Марковича - нет. Он больно, до крови, ссадил колено и потерял ещё одну пуговицу с пальто, когда его добрые попутчики за воротник на платформу вытаскивали.
Горестно наматывая на палец вощеную нитку, он уже представлял себе, ЧТО именно скажет ему дражайшая супруга. Противно ноющее колено Соломона Марковича беспокоило гораздо меньше. Потому что колено было его, а пальто (впрочем, как и всю одежду, вплоть до галстука!) на малаховском рынке ему покупала жена, и строго потом следила, чтобы Сема её берег, не пачкал и боже упаси! не рвал.
Но то, что он увидел, когда, наконец, обогнул высотный восьмиэтажный, похожий на праздничный торт дом, и вышел на шоссе Энтузиастов, по которому в те давние времена, когда эта большая дорога звалась Владимиркой, брели в Сибирь энтузиасты-революционеры, заставило его напрочь забыть об оторванных "мясом" пуговицах...
Все шоссе Энтузиастов, казалось, было запружено: в этот день по нему на восток неслись, ехали, тащились, стояли в мертвых пробках, отчаянно ревя клаксонами, автомобили вчерашних "энтузиастов" (на словах), груженные никелированными кроватями, фикусами, кожаными чемоданами, коврами, шкатулками, пузатыми бумажниками и жирным розовым мясом хозяев всего этого барахла...(Дневник журналиста Вержбицкого)
По-обочь с обеих сторон шоссе в том же направлении, от заставы Ильича к селу Новогиреево, медленно и уже устало тянулась скорбная человеческая река. Женщины в стареньких пальто вели за ручку детей, крест-накрест перевязанных темно-серыми платками; старухи с клюками в руках брели, точно к богомолью... над серой, бесконечной вереницей людей стоял мерный, мертвый шум, который изредка пронизывали отчаянные вскрики, плач и стон. Над шоссе, как огромные мертвые бабочки, порхали клочки полусгоревшей бумаги, из чадно дымящихся высоких труб ТЭЦ на плечи людей сыпался черный, странный пепел17... Москва уходила.
Соломон Маркович, непрерывно извиняясь, с трудом протиснулся сквозь идущих по обочине людей, проскочил, лавируя между бамперами и поминутно рискуя быть задавленным, через шоссе...Вдруг, совсем рядом с ним, раздался страшный грохот и металлический скрежет.
Роскошный, сияющий черным лаком ЗиС, из полуоткрытого окошка которого нелепо и жутко высовывалась верхушка пальмы, стараясь по проложенным слева от асфальта рельсам обогнать загруженную зеркальными платяными шкафами так, что аж оси прогнулись, полуторку, врезался в трамвайный столб.
Из распахнувшейся задней дверцы выскочила хорошо упитанная дама в мехах и, визжа, стала избивать окровавленного, оглушенного ударом водителя своим кружевным зонтиком...
Барскую забаву вдруг прервал какой-то изработанный, как Сивка, мужичок, до этого безучастно стоявший у опустевшей трамвайной остановки. Он рванул на груди старенькую телогрейку, и, утирая кулаком злые слезы смертельной обиды, закричал:
- Гады! Жиды Россию немцам продали! нечем защищать Москву! нет винтовок, нет патронов, нет снарядов! Жиды все разграбили! (это был Алексей Иванович Коптев, слесарь вагонного депо. Получил свои два года по ст. 58-1018 УК РСФСР)
Услышав его, какие-то люди дружно кидаются к остановившейся машине, Они вытаскивают ехавших в ней сытых, хорошо и богато одетых господ, свирепо бьют их, выбрасывают из багажника вещи, расшвыривают их по земле, рассыпая на землю из распахнувшихся кожаных чемоданов какие-то разноцветные тряпки. Раздаются грозные возгласы: бей жидов!
Народную расправу пресекли тревожные трели милицейского свистка. (За нападение на машину Управляющего трестом местной промышленности Коминтерновского района Москвы Маслоченко и ехавшей с ним директора обувной фабрики этого треста Хачикьян единственный задержанный милицией на месте преступления, дворник Равиль Абдрахманов, был в тот же день расстрелян. Маслоченко и Хачикьян, бросившие свои предприятия на произвол судьбы и при этом похитившие государственные деньги из кассы треста, получили от гуманного советского суда по десять лет. Реабилитированы все они были в 1955 году. Кроме Абдрахманова, понятное дело...)
Вжав голову в плечи, Соломон Маркович бочком-бочком обогнул место аварии... Он торопился в госпиталь к сыну!
Однако на чуть приподнятой посадочной платформе, на которой стоял чугунный, каслинского литья трамвайный павильон, против ожидания, никого не было. Такого быть просто не могло! Потому что люди, доехав на трамвае из того же Новогиреева до ТЭЦ, переходили пути Рязанки и пересаживались здесь, у трамвайного круга, в вагоны, следующие в центр до Курского вокзала или к Крестьянской заставе. И в это время, в разгар дня, здесь ДОЛЖНО было быть достаточно людей, чтобы на заднюю площадку пришлось бы втискиваться.
Но сейчас на лавочках с удобно изогнутой спинкой сидела только парочка очень молодых людей: грязные, измученные парень в лыжной вязаной шапочке и очках с толстенными стеклами, одно из которых было треснуто, и смертельной хваткой вцепившаяся в его руку, как утопающая в спасательный круг, девушка в когда-то кокетливой плюшевой курточке с молниями, с жалким, испачканным глиной бархатным беретиком на спутанных, нечесаных рыжих волосах.
- Скажите пожалуйста,- ласково, как к больным, обратился к ним Соломон Маркович,- а что, трамвай давно ушел?
- Позавчера. - печально пошутил юноша. И показал на беленький листочек, который трепал ледяной ветер. На этом листочке Мосгорэлектротранс приносил товарищам пассажирам свои извинения за неудобства, связанные с отменой движения всех трамваев и троллейбусов с 16 октября до особого распоряжения. Энергия нужна была для оборонных заводов, а турбины Рыбинской ГЭС еще не успели дать Москве первый ток.
Раздосадованный Соломон Маркович поудобнее перехватил свой тяжеленный баул, собираясь отправиться к Госпитальному Валу пешим порядком, как вдруг из широко распахнутых ворот пожарной части, чья вышка возвышалась буквально в двух шагах от остановки, закрывая ему проход, вышла короткая колонна.
В её нестройный рядах бодро шли пожарные, стрелки ВОХР в черных шинелях, дружинники МПВО с красными повязками и противогазными сумками через плечо...
С задорной песней: "Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля..." быть может, последний резерв защитников столицы отважно зашагал в сторону центра.
Проходя мимо остановки, один из молодых пожарных весело взмахнул рукой:
- Эй, студенты! Айда с нами на баррикаду! Винтовку не обещаю, а вот пику дадим! И бутылку с бензином!
Вскочившего с лавочки парня безуспешно пыталась удержать его подружка:
- Изя, не уходи, не надо...
Но он, очень ласково, но твердо разжал её пальцы на своем предплечье и нежно ответил:
- Прости, Галочка, но я должен идти... После того, что было под Вязьмой... Я должен.
- Да ведь ты стрелять не умеешь...
- Зато я в городки хорошо играю! Какая разница, что кидать: биту или бутылку с бензином? Ну, пока... я тебе позвоню.
И, чмокнув в мгновенно промокшую от слез щеку Галочку, бросился догонять колонну, быстро семеня своими длинными и тощими, как у кузнечика, ногами в синих лыжных штанах... Девушка осталась сидеть на лавочке, зажимая рот руками, с неизбывной мукой глядя ему вслед.
6.
- Извините, девушка...,- Соломон Маркович осторожно тронул Галочку за плечо.- Но я случайно услышал, как ваш друг сказал: под Вязьмой. Вы там были?
- Да., - девушка достала из кармана курточки грязный носовой платок. - Мы студенты-первокурсники, из "Керосинки"! То есть из Московского Энергетического... в сентябре записались рыть окопы... А у вас что, там тоже кто-то... был?
- Дочь.,- не стал вдаваться в подробности Соломон Моисеевич. Тем более, что он свою невестку за дочь, в общем, и почитал.
Девушка внимательно посмотрела на его характерный семитский профиль и с печалью в голосе произнесла:
- Хотела бы, да утешить вас, наверное, не могу. Вряд ли ...ВАШЕЙ дочери удалось уцелеть, вы меня понимаете?
- Ну а Изя твой, он-то ведь как-то уцелел?- нахохлился Соломон Маркович.
- Вы не понимаете! - всплеснула руками девушка. - Там, под Вязьмой... была каша!
И стала рассказывать...
... Оглушенный рассказом Галочки, Соломон Маркович потерянно брел в сторону Госпитального Вала, таща свой потрепанный саквояжик. К слову, он стал чуть полегче, потому что по ходу того, как девочка рассказывала ему свою печальную одиссею, он, поглаживая её по хрупкому, трясущемуся в немых рыданиях плечу, всё кормил бедного, измученного, голодного ребенка настоящей еврейской пастурмой, нарезанной тончайшими, до прозрачности, ломтиками, мягчайшими яичными бейглами, крепенькими, пахнущими смородинным листом и укропчиком солеными гуркенами и пышными гречишными блинами...
Вроде бы немудрен был её рассказ, но перед глазами Соломона Марковича одна за одной вставали живые, почему-то черно-белые картины.
Вот от высоких, решетчатых кованных ворот института пестрой колонной отправляются к Белорусскому вокзалу еще нарядные и румяные девчонки и ребята (тех, кого по здоровью забраковали и не взяли в армию!) счастливые тем, что могут хоть в малости, но помочь Советской Родине в тяжелый час...
Вот сквозь ночной мрак сторожко пробирается на Запад ежедневный "смоленский" поезд, теперь почему-то составленный из одних пригородных вагонов. В вагоне - полная темнота, только чуть светится нежно-розовым свеча в железнодорожном фонаре, который, качаясь отбрасывает на жесткие холодные лавки странные, изломанные тени... будто кровью по побледневшим лицам мажет. А за окнами - черная мгла. Ни единого огонька! И кажется, что поезд с его притихшими, чем-то уже испуганными пассажирами медленно и мерно погружается во тьму...
Вот утренняя Вязьма, вся наполненная паровозными гудками и султанами белого пара. Перрон и салатовое здание нового вокзала, с нарядным, ярким гербом на треугольном фронтоне. Воздух горек от угольного паровозного дыма и все-таки по-осеннему прозрачен и свеж... А рядом с перроном ещё тлеют сизым, удушливым тошнотворно- сладковатым дымком воронки после ночного, жесточайшего налета, в которых жутко торчат перекрученные штопором рельсы.
Вот мокрое, бескрайнее поле, наискось перечеркнутое желтеющим глиной бесконечным рвом, в который все летят и летят круглые и желтые, как пятачки, березовые листья прозрачной рощицы...Во рву многие сотни людей, одетых кто во что горазд, с усилием стряхивают с лезвий штыковых лопат тяжелые глиняные комья... Идет меленький, ледяной дождь, а люди все копают, копают, копают... "Карандаш", лом то есть, кстати, весит сорок килограммов. А сама Галочка- пятьдесят пять... Норма- восемь кубометров в день. А лучше бы было, если бы было десять - потому что после такого просто не выжить. Лучше бы сразу сдохнуть, чем изо дня в день, вот так вот... Одиннадцать часов работы. И спи себе, отдыхай. Если ты сможешь уснуть, когда руки и спина дико стонут от боли, когда поперек ладоней мокнущая рана от лопнувших мозолей, когда ноет спина и низ живота, а тело сотрясает надсадный кашель... И вот, представьте, никто не уезжает в Москву к маме. А утром, со стонами, народ встает, одевает промозглую, не высохшую за ночь одежду, ест скудный завтрак из мятых алюминиевых мисок, и бредет... чтобы снова и снова копать этот проклятый ров!
А вдали что-то глухо грохочет и перекатывается, будто катается за темнеющим лесом огромная железная бочка. И ночью все что-то за горизонтом вспыхивает, дрожит и мерцает кровавым заревом - будто там тлеет огромное пожарище.
А потом низко-низко пролетает самолет с желтым коком винта и паучьими черно-белыми крестами на тонких крыльях. Летчик, отлично видимый сквозь решетчатый переплет стекол кабины, в своих огромных очках похожий на чудовищного жука, весело машет девушкам рукой в черной перчатке... а потом заходит на второй круг и вокруг острого носа самолета вдруг за прозрачным нимбом винта раскрывается огненный венчик цветка... И Галочкина подруга молча валится лицом в жидкую грязь, а на желтую стенку рва плещет чем-то ужасным, серо-красным, горячо дымящимся на легком утреннем морозце... И это отвратительно пахнущее парной кровью, мочой и калом месиво этак медленно, медленно сползает вниз...
А потом, в один из дней... То, что грохотало вдали, вдруг разом затихает... И над полем повисает зловещая, пугающая неизвестностью тишина.
А еще несколько времени спустя из-за дальнего леса появляется колонна серых, какого-то мышиного цвета, машин. Передняя машина, похожая на гроб, быстро достигает края рва, выскочившие из неё фигуры в серо-голубых шинелях сноровисто и беззлобно убивают старого инженера, который кинулся было, размахивая руками, им на встречу, крича :Nicht schießen! Dies ist ein Bürgerrecht ..
Потом приехавшие умело засыпают ров заранее припасенными фашинами, перебираются через него и некоторое время весело гоняются за истошно кричащими девушками, даже не стреляя, как их и просили, а просто с жутким мокрым хрустом , как видно, исключительно шутки ради, давя их колесами...
Впрочем, нескольких девчонок фашисты ловят и затаскивают себе в кузов. Потом Галочка, пробираясь на Восток, увидит в придорожной канаве их изломанные, изувеченные, обнаженные тела...
И вот теперь Галочка идет в сторону Ногинска, чтобы передать в комитет комсомола эвакуированного пешим порядком МЭИ комсомольские билеты погибших подруг. Которые не пропали без вести, а полегли за Отечество. Задержав немцев перед своим рвом ровно на четверть часа. (Музей МЭИ, стенд 28)
Господи, если ты есть! - горячо молился про себя, шевеля губами, Соломон Моисеевич. Ну сделал бы Ты так, чтобы Машенька хотя бы умерла без мук... И было дано ему по вере его.
И раздавался из черных тарелок над опустевшим переулком, над котором ружились последние кленовые листья, строгий и суровый голос Левитана:
"В течение ночи на 18 октября наши войска продолжали вести бои на всём фронте. Особенно напряжённые бои шли на ЗАПАДНОМ направлении фронта."
И торжественно слышалось далее:
"По всей стране в нынешнем году колхозники собрали и продолжают собирать богатый урожай, обеспечивающий Красную Армию и население Советского Союза продовольствием. С большим подъёмом колхозники заканчивают уборку богатого урожая. Колхозник Николай Иванович Кондаков из колхоза "Знамя Советов", Сталинградской области, отправил четырёх своих сыновей в Красную Армию, а сам всё лето и осень с утра до ночи работал на колхозных полях. Тов. Кондаков заработал много хлеба и дополнительно получил за свой труд от колхоза свыше 3000 рублей деньгами, которые все передал в Фонд обороны. На собрании колхозников своего колхоза тов. Кондаков заявил: "Я послал всех своих сынов в нашу родную Красную Армию, сам я все силы отдаю своему колхозу, своему народному государству. Наш народ един и крепок духом. А такой народ победить нельзя!". (Из подлинной сводки Совинформбюро от 18 октября 1941 года. Вечернее сообщение)
7.
Было уже близко к полудню, когда Соломон Маркович, наконец, добрался до белеющих сквозь густо посаженные еще в стародавние времена стволы дубов,на которых жестью гремели резные листы, стен Петровской Гошпитали.
У глубокой арки ворот теснились санитарные, крашенные в военный камуфляж, машины, городские автобусы с пробитыми пулями стеклами, простые полуторатонки с засыпанными окровавленным сеном кузовами, деловито сновали девушки в распахнутых бушлатах, под которыми были видны испачканные засохшей кровью белые халаты... Соломон Маркович несмело ткнулся туда, сюда... Потом нерешительно подошел к сидевшей на лавочке молодой женщине со смертельно уставшим, измученным лицом, сжимавшей в желтых, сожженных йодом пальцах давно погасшую смятую папиросу, осторожно тронул её за плечо:
- Скажите, пожалуйста...
- Да, да... извините... я просто устала очень... вам что, товарищ?
- А не подскажите, вы случайно не знаете такого больного, техника-интенданта первого ранга Колмановича, Израиля Соломоновича? Он, вроде, в этом госпитале лежит...
Женщина внимательно на него посмотрела, непонятно для чего, спросила зачем-то:
- А вы ему, простите...
- Я его отец! - гордо сказал Соломон Маркович.- Вы его таки знаете?
Женщина молча кивнула головой, вздохнула, произнеся с упреком:
- Это, значит, я вам письмо писала... Что же вы так долго не ехали-то?
Соломон Моисеевич виновато пожал плечами:
- Так ведь вчера только и получили! Три дня письмо из Москвы в область шло... война, да. А что же Изя телеграмму-то нам не дал?
- Он вас волновать не хотел! Но... вы погодите, я сейчас только до регистратуры добегу, и к вам назад выйду...
И женщина торопливо, как-то странно и неловко отводя от Соломона Марковича взгляд, встала и решительно, быстрым шагом, пошла к зданию.
Сема с облегчением вздохнул и сел на лавочку. Ну, слава Б-гу! Добрался. Хорошая девочка, добрая, видно сразу... Смотри, в палату, верно, побежала! И Изя, мальчик мой, вот прямо сейчас придет... Видно, и вправду рана небольшая, раз его на улицу выпускают. Но, стоит ли говорить ему, про Вязьму-то? Может, Б-г даст, все и обойдется еще? (Но Он не дал).
Через некоторое время эта добрая женщина снова показалась в высоких дверях. И снова, почему-то, была одна. А Изя где? На процедуре, что ли? Или у них уже обед? А может, уже тихий час? Ну, я подожду...
Подойдя к лавочке, женщина протянула чуть заискивающе улыбавшемуся Соломону Марковичу лист желтоватой бумаги:
- Вот! Это надо будет передать вам в военкомат по месту призыва вашего сына...
- Конечно, конечно передам!- с той же несмелой улыбкой отвечал Соломон Маркович, пробежав короткий типографский текст, с несколькими дописанными лиловыми чернилами строками.
Потом потряс головой, не веря своим глазам, торопливо, обрывая последние пуговицы, достал из внутреннего кармана черепаховый чехол, потом, роняя его на землю и не думая поднимать, рывком вытащил очки в тонкой золотой оправе, дрожа, не попадая дужками за уши, одел их, снова прочил бумагу. И снова прочитал. И еще раз прочитал...
Потом поднял мгновенно залитые слезами глаза, жалко улыбнулся, все еще не веря:
- Это какая-то здесь... верно, ошибка ... извините...Мой Изя был легко ранен...
- Какой там, легко! Ожоги третьей и четвертой степени, сорок процентов поверхности тела!- всплеснула руками женщина.- Мы ничего сделать не могли...
- Но как?! - вхлипнул Соломон Маркович. - Он же в тылу...
- Ну, так и было.- кивнула головой женщина.- Он мне рассказывал, до самого конца в сознании был! Немцы к СПАМ прорвались, и все тыловики полка сели в подбитые танки, где оружие ещё действовало. И держались, пока от Кубинки подмога не подошла...
- А он... ему было очень больно? - глупо и ненужно спросил зачем-то Соломон Маркович. И вдруг вспомнил: лето, дача. Печка, на котором кипит медный таз с вареньем. И вся семья дружно дует на пальчик ревущего Изи, который задумал было полакомиться пенками...
- Вы знаете...,- с удивлением произнесла женщина. - Он ТАК терпел... и даже отказался от морфина. Говорит, отдайте его другим товарищам. Я, говорит, коммунист, я потерплю...
- А...,- почти спокойно сказал Соломон Маркович. И стал мерно биться спиной о гнутую спинку лавочки, мерно и мертво выталкивая из себя:
- А. А. А.
Потом прокусил насквозь нижнюю губу, пустив по подбородку тонкую струйку крови, замолчал мертво... Сказал, слепо глядя перед собой:
- Где мой мальчик?
- На Преображенское повезли... может быть, догоните еще?
Соломон Маркович вскочил, заполошно метнулся взад и вперед, вспоминая дорогу, потом остановился на секунду, протянул женщине саквояж:
- Вот, возьмите, пожалуйста... это вам...
Всплеснул руками, и побежал, смешно и нелепо вскидывая ноги, вокруг которых бились полы пальто...
Он слепо бежал, шарахаясь из-под колес машин, спотыкаясь о трамвайные рельсы, по набережной Яузы, мимо ажурных чугунных решеток и гранитных парапетов, мимо чернеющих ожогами красно- кирпичных стен на Самокатной улице, под грохочущим Электрозаводским мостом, мимо готических шпилей и башенок Электрозавода...
Бежал и думал:только бы успеть! Только бы... только бы.... только бы... успеть!
Не успел.
Он упал на колени возле свежей длинной насыпи братской могилы, просунул обе руки в мокрый тяжелый серый песок, будто что-то шаря, что-то нащупывая... упал вниз лицом. И долго лежал так, тихо, неслышно плача... гладя насыпь дрожащими пальцами. И все беззвучно шептал :