Аннотация: Москва, октябрь 41-го. И наши позорные дни.
Рассказ
За последней чертой.
Все персонажи и персоналии, названия политических организаций вымышленные, в связи с проводимой в настоящее время прокурорской проверкой.
- И не зачем так сильно долбить. Заходите, открыто! Я сказала, открыто. А зачем? Я дверь никогда не закрываю. Во-первых, потому что у меня брать нечего, а во-вторых, восемьдесят шесть лет есть восемьдесят шесть лет... Как ни крути. Вот, хватит меня ночью кондратий, и что? Так и буду лежать, потихоньку, за запертой железной дверью, капута окончательного дожидаясь ... Кто такой кондратий? В старину сказали бы- апоплексический удар. Назван так в честь известного борца за счастье народное, легендарного разбойника Кондратия Булавина, который любил сваливаться, как снег на голову. Небось, в школе, проходили? Как нет? Вот так-так. Что, совсем про Булавина не рассказывали? Потому что незачем? Ну да... во многих знаниях много печали. Вот, я много чего знаю, и что? Очень это мне помогает... Да вы не стойте в дверях, девочки. Не слушайте меня, дуру старую. А вот, одевайте лучше тапочки, и сразу на кухню. Как это вы удачно зашли, а? Я как раз свежий чай заварила.
Так, две уже чашки есть, сахарница тоже стоит. Вот, я еще одну чашку сейчас... тебе, дочка, с цветочками? Или с котятами? Кого я ждала? Да дочку мою, она как раз скоро подойти должна. Да садитесь, садитесь, куда же вы подорвались-то? Может, она еще не скоро подойдет... А у меня вот для вас угощение, и даже печенье есть, "Юбилейное". Это мне "Единая Россия" подарила. А как же! Пришли вот тоже, двое, вчера. Принесли в целлофановом пакете с синем медведем подарок: сыра осьмушку, банку сгущенки, пачку печенья и бутылку водки. Что значит, зачем мне бутылка? Водка никогда лишней не бывает! А сантехнику из ЖЭКТа дать надо? Что? Уже не ЖЕКТ? Теперь Управляющая компания? А какая разница? Ух ты! Ну надо же.
Да, вот, значит, принесли они, из "Единой России" которые, мне этот подарок, и говорят - мы к вам в следующее воскресенье с урной придем! Я им этак радостно и отвечаю: с урной, это очень хорошо! С урной, это просто здоровски! А кремировать вы меня где будете, в ванной, что ли?
Да нет, говорят! Это вам послабление, чтобы на избирательный участок самой не ходить! Но, вы же понимаете, подмигивают, за какую партию, бабушка, вам следует голосовать? Разумеется, понимаю, отвечаю я им. Я же ведь не совсем еще из ума-то выжила. За коммунистов, разумеется! За кого же еще? Хотя, если честно-то говорить ... Да какие они, зюгановцы, нафиг, коммунисты... Последнего большевика из Партии на Двадцать Втором съезде исключили. Как какого большевика? С самой длинной фамилией! Какой именно? "Ипримкнувшийкнимшепилов"! Да вы что? Эту хохму никогда не слыхали? И не знаете, кто такой Шепилов? Что? И про Двадцать Второй съезд... ну да. Понимаю. Шутка явно не удалась.
Да, про что это я... Чаю вам покрепче? Чай у меня хороший, со слоном! Дочка тоже любит покрепче! Я ей говорю - не порть цвет лица! А она мне: мама, не жалейте чаю! Так и поругаемся... Нет, вы что! Дочка у меня замечательная, заботливая... Каждый день заходит, ага. Вот, что-то сегодня чуть запоздала... Берите, берите печенье... А хотите, я вам бутербродов настрогаю? Колбаса, правда... "Чайная", да. Но, если нос зажать, глаза зажмурить, уши ватой заткнуть, чтобы собственного крика не слышать... С голоду, оно и ничего. Раньше-то? А как же... Серая? Солнышко моё, ты когда нибудь вареное мясо видела? И какого же оно цвета? Нет, ошибаешься. Вареное мясо, оно серого цвета. И колбаса была серой, потому что она из мяса делалась. Нет, ну всякие были виды... вот, например, кровяная- она была темно-красной, а зельц, мраморный такой... Я, по-твоему, знаток? Да я колбасу-то по-настоящему только в городе распробовала. У нас в деревне колбасу только ливерную крутили... Как? Ну, набивали свиные кишки печенкой, селезенкой, рубцом, всяким ливером... А так, в основном, сало солили, буженину отваривали. Я, маленькая, бывало уши свиные любила... Что "фу"? Очень вы понимаете! Их, чуть подкоптят, и они такие становятся хрустящие...
Да что, хорошо я в детстве жила. Лет до пяти. Пока моего батьку не сослали... Потому! кулак он был и мироед. Нет, недалече его сослали. Зачем в Сибирь? В соседнюю волость, под Скопин. Кулаки мы были бедные, у нас всего-то было богачества, что тульской красной меди самовар с медалями. Да и то, когда пьяные комбедовцы его из нашей избы волокли, то краник ему отломали. И уж заодно все наши чашки чайные, с цветочками, пококали...
У матушки осталось на руках детей мал-мала, я старшая... Что делать? Не пропадать же. Пошла я в люди. И нянькою сидела, и лен трепала, и спину ломала, огурцы наши знаменитые, луховицкие, поливая. До сю терпеть их не могу ... да что. Побираться? Мы не нищие. У нас своя гордость была. Руки-ноги есть? Значит, себя прокормишь.
Нет, в школу я не ходила... а уж страсть как хотелось-то! Я, девочки, в детстве ух, какая вострая была! Выучилась я читать самоуком. В няньках на даче в Кратове жила, у кинорежиссера одного. А там, в детской, стены газетами старыми обклеены были. Вот, по ним-то я и разбирала :аз, буки, веди... Коминтерн.
Вот так, мало-помалу, себя и образовывала. А что? Пока на стол накрываешь, гостям подаешь, много чего умного наслушаешься... Да и читала я много: по ночам всю Малую Советскую Энциклопедию по слогам прочла. А потом, к Питеру, дитю хозяйскому, репетитор на дом приходил. Я сяду, в уголочке, вроде как вяжу, а у самой ушки на макушке. Про себя шепчу, губами урок повторяю. Почему дитё Питером звали? Да, это барыня его на английский манер так дразнила: Питер и Питер. Измывалась, стерва такая, над мальчишкой: зимой, представляете, в коротких штаниках, с гетрами, на улицу выгоняла! Уж я ему коленочки побелевшие, бывало, тру, тру... Да вы чай пейте, пейте, пожалуйста. Я вам еще налью? Что ж дочка то не идет.
А это открытка, мне её Собянин прислал, который нынче Председатель Моссовета... Нет? А кто? Ой, как теперь неприлично он называется-то... Я-то всё думала, так просто шутят. Прямо в рифму: мер - хер... да.
Да ладно! Правда, что ли?! А Лужков тогда где? Ух ты. Значит, в ... Прямо в рифму опять.
Ну, вот зато этот мер Собянин мне конверт прислал. Поздравил ветеринара... Нет? Опять не так? да что ты будешь делать-то. Да ладно, ладно, шучу я. Нешто я не знаю. Ветеринар, это коровий доктор, а ветеран, это который, как я, без зубов. Ха. Ха.
Как какой я ветеран? Да уж самый настоящий... У! Это длинная история. И что, расскажу. Пока дочка не пришла...
Вот, значить, когда немец-то на нас войной двинул, мне семнадцатый годок уж пошел. Самый цвет. Щеки у меня были румяные, хучь прикуривай, и здеся пышно было, и здеся, аж цыцей полна пазуха. Питер, засранец, подросши, уж меня, няньку свою, мало-помалу пощипывать стал, а батюшка его, черт лысый, прямо так зажимал в колидоре, что просто не по-детски. Мало-мало, что не завалил. Барыня, бывалоча, на меня за их шашни шипит и крысится, а пошто?! Я, что ли, их, кобелей, приваживаю?
А тут война. Горе-то какое...
Баре-то мои, понятное дело, мигом в эвакуацию, на Ташкентский фронт, наладились, кино про войну и немцев снимать. А меня квартиру московскую стеречь оставили. Особо за мебелями следить велели, оставили на месяц восемьсот рублей да с тем и отъехали. Обещались писать. Вернулась я с Рязанского вокзала, села одна как дура в пустой квартире на кожаный диван... Кошка Мурка, хозяевами брошенная, мне на колени вскочила, жалобно муркает. А я её всё глажу да голову себе ломаю. Думаю, что же мне делать-то дальше? Страна вишь, воюет, а я вот сижу да барские мебеля стерегу. Не жирно ли мне так-то припухать-то будет?
А уж судьбинушка моя решалась без меня.
Домоуправ у нас ух какой строгий был. Ходит, было, как нарком, в белом кителе, в фуражке, непременно с кожаной портфелью. Меня, раз, пальцем поманил: я тебя, Нюрка, кобыла ты луховицкая, говорит, сейчас мобилизую! И мигом записал меня в группу самозащиты, при нашем ЖЭКТ.
Народ там был - как на подбор, всё старый да малый, увечный да калечный, так что ухватились за меня обеими руками. Однако, стала ходить я на курсы МПВО, где за месяц заработала себе значок "Готов к ПВХО". Одни "Отлично" в свидетельстве стояли! Да я и не только училась. Мы свой район маскировали. На крышах домов малоэтажку рисовали, а на площадях да пустырях, наоборот, рисовали крыши высотных домов. А еще на настоящих крышах макеты деревьев устанавливали, и даже целые пруды изображали! Готовились.
На следующую ночь после экзаменов мои знания и готовность к обороне немец наново проверил.
Помню, в июле это было, в двадцатых числах...
Нас заранее известили: будут учения! Поэтому я вечером особо не разболокалась да не растелешивалась. И, когда на соседнем Белорусском вокзале паровозы тревожно загудели : два длинных гудка, два коротких, снова два длинных, а из черной тарелки репродуктора донесся спокойный и уверенный голос диктора : "Внимание! Внимание! Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!", я уж знала, за что хвататься.
Проверила, выключены ли газ и вода, погашена ли дровяная водонагревательная колонка. Накинула пыльник, через плечо- противогаз, через другое - сумку, куда кошку Мурку сунула, во внутренний карман плаща - паспорт, пропуск и карточки. На всякий случай, в боковой карман запихала городскую булку для себя и четвертушку молока для кошки. Вывернула пробки, проверила, закрыты ли заклеенные крест-накрест окна, и осталась ли, наоборот, незапертой дверь... А это, чтобы потом старшая по подъезду все квартиры проверила, все ли жильцы вышли? И помчалась вприпрыжку... Зачем же в убежище? Нет, то есть газоубежище у нас конечно, было. В бывшем красном уголке, в подвале. Там и перевязочный пункт наши же сандружинницы развернули. Но у меня был свой пост, на крыше.
Дом у нас был красивый, бывший доходный. Этажи такие высокие! Пока дрова из подвала было поднимешь, аж живот надорвешь... Нет, отопление у нас паровое было, а готовили мы на керосинках. Или на примусах. Но я примус не любила. На нем хоть и быстрее закипает, да как-то было мне боязно - а ну как взорвется? Дрова- это для водогрейки в ванной, вроде титана, такая круглая чугунная печка. Чтобы помыться, её надо было сперва растопить, да... Мультфильм "Мойдодыр" видали? Вот там такая колонка изображена...
Да, про что это я? Ага.
Ну, залезла я на чердак, кошку выпустила, молочка ей в черепок налила. Сама рукавицы кожаные натянула, поздоровалась с соседкой, Полиной Ефграфовной. Ничего была такая себе бабочка, обстоятельная. Взрослая, лет уж почти что двадцати. Два года уж как замужем, детей, правда, Бог ей пока не дал. Высокая, как и я, коса у ней золотистая была, до пояса, сама стройная, красавица, глаз не оторвешь. Муж, понятно, её был уже на фронте...
Сели мы с ней в темноте на деревянные стропила. Полина Ефграфовна из серебряного портсигара тут же пахитоску достала, такую тонкую, дамскую - "Дели", с длиннющим бумажным мундштуком, про которую так шутили: метр куришь, а два бросаешь... Щелкнула золотой дамской зажигалкой. Запахло дымком этак ароматно, огонек малиновый этак чуть пых-пыхает. Не... я сама этим делом не баловалась. Стыдно было.
Сидим, значит, ждем отбоя. Меня, помню, все зевота пробирала. И так это я сладко зевала, аж скулы выворачивала... Что когда сквозь окошки слуховые вдруг хлынул слепящий, какой-то неживой, мертвенно-лунный свет, так и осталась было с открытым ртом...
А это с соседнего дома, там крыша еще плоская была - прожектор по нам лучом мазнул. А потом подвысь поднялся, и на чердаке снова темно стало, хоть глаз выколи... Только Мурка свои буркалы зеленые в темноте таращит, сверкает имя, аж жутко...
Мне тут Полина Ефграфовна, зачем-то шепотом, и говорит: Нюрка, полезли давай, что там, посмотрим! А я ей, тоже шепотом, отвечаю : Ой, а я боюся! А она мне опять же шепчет: Я тоже...
Ну, отворили мы слуховое оконце, вылезли на загремевшую под каблуком крышу...
Мать моя! Все небо лучами прожекторов, как черный бархат ножами, располосован. И справа, с Лесной, и слева, с Пресни, огненные столбы ввысь поднимаются. А где-то там, в вышине, в их перекрестии крохотный серебристый крестик завис... И оттуда, с небес, тихо урчит: врр, врр...
И это было последнее, что я слышала. Потому что вокруг нас и с Измайлова, и с Сокольников, и со стадиона "Динамо"- вдруг взревели сотни орудий, и я просто оглохла.
Небо вспыхнуло тысячами огненных брызг, по железу крыши что-то застучало, как огромной палкой, будто град начался.
Тут Полина Ефграфовна меня под бок пихает: Смотри, говорит, вот гадство! И точно, вижу я, как из-за чернеющих пакгаузов в сторону Белорусского вокзала красные ракеты взлетают. Вражина какая-то немцам цель указывает! Как не нашли? Обязательно нашли. От нашей московской рабочей милиции и под землей не скроешься...
Бабахнуло на земле, мы с Полиной Ефграфовной враз на карачки сели, друг к другу прижались со страха.
Тут вспыхнул в небе свет, будто люстры зажглись. Горит что-то жёлтым, и медленно так опускается. И все я вижу: как посреди площади ввысь белоснежный столб воды поднялся, как гейзер. А маскировка наша на пустыре, у Бутырского вала, мне просто как на ладони видна стала. Потому что от вражеских люстр настоящие дома черные тени отбрасывают, а которые на земле нарисованные - нет.
Глядим, а наш управдом, с портфелем под мышкой, через двор уж со всех ног на тот пустырь бежит, а за ним дворники поспевают... Как зачем? А костры разжигать. Немец-то, он сначала бросит одну бомбу, да смотрит - не горит ли? Вот они и побежали, огонь зажигать, чтобы немец туда бомбил. Поверил вражина! Ему-то, с пяти километров, плохо было видно. А ниже он летать опасался, аэростатов наших боялся. Успел наш домоуправ костры разжечь. Сыпанул немец бомбы на пустырь. А наш домоуправ... Только от него один портфель разорванный и остался.
Но я это все позже узнала. Потому что мы с Полиной Ефграфовной были уж другим заняты.
Сначала свист послышался - жуткий такой, аж до костей проняло... А потом, прорвав кровельное железо, как жук паутину, на чердак вломился огненный шар. Бомба зажигательная.
Мы к окошку, а оттуда нам навстречу с истошным мявом Мурка ошалевшая вылетела. Чуть-чуть из-за неё, заразы, я было с крыши турманом не слетела! Протиснулись на чердак... а он уже освещен таким зловещим багровым, сатанинским заревом... И что мы, домработница да домохозяйка, здесь сделать могли? Только схватить железными клещами эту пышушую чудовищным жаром, рассыпающую длинные, жгущие до кости искры мерзавку за сунуть её в ящик с песком. Ништо. Мы на заводе "Динамо" тренировались сплав электрон тушить, с температурой горения тысячу двести градусов. А здесь, всего-то было градусов восемьсот.
Насилу, однако, её затушили. Стоим, запыхавшиеся, как лошади в сапе и обе ржем как ненормальные. Потому, как и у Полины Ефграфовны, и у меня все лицо в саже да копоти.
Отсмеялись, и Полина Ефграфовна мне и говорит: мол, не печалься, девушка, я тебе, Нюрка, непочатый кусок красного душистого мыла "Красная Москва" подарю...
Не подарила.
Потому как что-то вдруг подхватило меня, как невидимой рукой, да спиной об стропилу и приложило... Очнулась я. Над головой чистое небо. Уж светает. Лежу, ноги и руки крестом раскинувши, и думаю: верно, бутылка из-под молока в кармане у меня разбилась. А она ведь пятнадцать копеек стоит.
Кое-как встала, по частям, да... За поясницу отбитую держусь, оглядываюсь. Вокруг целый завал из ломанного в щепки кровельного леса да сорванных железных листов. А где же Полина Ефграфовна? Вижу, из-под кучи красного битого кирпича, что от рухнувшей печной трубы осталась, коса золотистая торчит.
Я туда, руками, срывая ногти, раскапываю, кричу, себя не слыша: погодите, Полина Ефграфовна, я вас сейчас откопаю. Откопала. Золотистую, толстую косу, с куском окровавленной черепной кости на ней.
Ну, дак что...
Полежала я в Боткинской, куда меня "неотложка" отвезла. Когда окулист меня проверял, мол, не отразилась ли контузия на зрении, я прочитала не только последнюю строчку в таблице, но и то, что под ней мелким петитом было набрано: Наркомздрав РСФСР, Первая Типография Санпросвета. Абсолютное зрение, да...
Ну, меня в разведчики и перевели.
Форму дали, за парту посадили... Нам ведь нужно было установить не просто, что летит, куда и на какой высоте, а кто именно летит? А у немца тринадцать типов самолетов, а у нас аж двадцать два... И всех я на память знала. Даже ночью разбуди, расскажу: вот это ХАИ-10, а это ДиС-2. Я же говорила, учиться я страсть как любила!
Ну вот... да вы пейте чаек-то, пейте. Я еще заварю.
Наш пост был на Ленинградском шоссе, дом 39. Это рядышком с Водным стадионом "Динамо", куда я перед войной с барами ездила на водный праздник в День ВМФ. Да дом этот, я чаю, до сих пор там стоит, ежели его ещё не снесли. Трехэтажный, краснокирпичный, с башенкой, на пересечении Ленинградки и Головинского шоссе... Что ты, дочка, там у того дома делала? На Ленинградке стояла? А зачем? Не поняла... Ну, да ладно. Много я чего в этой жизни не понимаю.
Да, так вот. Пост наш был не то, чтобы у последней черты... Нет, последняя черта постов ВНОС (это воздушное наблюдение, оповещение и связь) была впереди, у Солнечногорска. Там и поля были прожекторные, для ночных истребителей. А это был пост уже городской. Смотреть, куда бомбы падают: на завод ли Љ84 или на мост через канал имени Москвы. За последней чертой мы стояли.
Поэтому-то поставили туда одних девок, на спокойную тыловую службу. Не, мы в армии-то и не служили. Подчинялись, да. Московскому корпусу ПВО, северо-западный сектор. А вообще-то МПВО относилось к ГУВД Моссовета, к НКВД то есть... А что тут ужасного, я не поняла? Да к этому ведомству и пожарные относились, и даже служба ЗАГС.
Ну и мы, тоже.
Служба, действительно, была тихая да спокойная. Если не считать того, что за октябрь месяц на Москву было семьдесят два налета, из них тридцать налетов дневных... До того в последние дни октября гады обнаглели, что просто по головам летали: выпустит немец шасси и пикирует на нашу башенку на крыше. Пугает.
Да нет, не особо... Я больше соседей опасалась. С Головинского кладбища. А что? Кладбище современное, значит, хоронили там без креста да молитвы, не отпетыми... Вот, ночью-то огонечки зеленоватые над кладбищенской оградою и порхали... Лярвы, одно слово.
Вот, 16 октября эта история и приключилась. Почему запомнила? А день рождения у меня был, аккурат стукнуло мне семнадцать лет. Ну, по документам-то выходило девятнадцать. Я, когда в службу ВНОС записывалась, цифирьку у себя в метрике переправила. А паспорта, сказала, у меня, тюхи деревенской, вовсе нет. Мне тогда и поверили, что мне не шестнадцать, а уже все восемнадцать. И то им в голову не вступило: ежели у меня паспорта не было, то, как же я в ЖЭКТе карточки-то получала? Ну, на хлеб еще так-сяк, можно было договориться, а жиры?
Да... утро выдалось ясное, за ночь чуть подморозило. Лужи корочкой льда покрылись, да что лужи... Во дворе дома прудик был маленький, ставок для уток. Утки из сараюшки вышли, по льду скользят, а он под их лапками чуть слышно звенит... тоненько так, тоненько...
Меня в старенькой шинелке за ночь пробрало до костей. А старшая наша, Розка Хабибуллина, из новогиреевских татарок, потомственная московская дворничиха, мне вдруг и говорит: Нюрка! Мы тебе от имени комсомольской организации на день рождения презент дарим! И тут же вручает мне, с себя сняв, свой собственный, из деревни привезенный, необъятный, настоящий дворницкий нагольный тулуп, из романовской овцы. Так мне на сердце тепло вдруг стало... Не из-за тулупа, а потому, что мне никто и никогда, кроме глиняной свистульки расписной, ничего на день рождения не дарил. Да и ту, на моё пятилетие мне ещё батя покойный дал...
Надела я поскорее свою обнову, стою, красуюсь. Хороший тулуп, коротковат только.
Вижу, снизу подо мной устало бредет по шоссе колонна в серых ватниках. В ЧТЗ (это боты такие, самодельные, на резиновой подошве, из старых автомобильных покрышек выкроенных), с лопатами да заступами. Впереди гордо шествует престарелый стрелок ВОХР, с черными петлицами и знаком "Почетный чекист" на лацкане шинели, в красной муаровой розетке, на манер ордена пришпиленном. Меня на балкончике увидел, остановился. Придерживая фуражку, спросил, далеко ли ещё до двадцать третьего километра?
Я ему говорю, это впереди, за горбатым мостом. И сама спрашиваю, мол, дяденька, а ваши арестанты часом, не разбегутся? Вы же, вроде, за ними один присматриваете? А он рукой машет: да это смирные, бытовики и бывшая военка... Хотя, говорит, один зе-ка вчера мало что не убежал, на фронт собирался. Уж они его потом на вечернем разводе всем лагпунктом стыдили-стыдили...
Вдруг, слышу, по Головинскому шоссе треск мотоциклетных моторов, и вылетают к перекрестку, прямо напротив нашего дома, три мотоцикла с колясками. А в серых мотоциклах сидят фигуры, закутанные в какие-то тряпки, намотанные на шеи, в серых касках, в шинелях чужого мышиного цвета... (Прим. Это были мотоциклисты 62-го сапёрного батальона армейского подчинения, посланные в обход советских позиций у Химок для захвата с тыла моста через канал. Большая часть из них буквально несколькими минутами раньше свернула с Головинского шоссе налево, через нынешнюю улицу Адмирала Макарова, а тогда Безымянный проезд, и, видя впереди абсолютно пустую трассу, просто потеряв от азарта голову, домчалась по Ленинградскому шоссе аж до трамвайного круга у Сокола, где и была мгновенно уничтожена бойцами заградотряда ОМСБОН НКВД. Видимо, немцы настолько поверили собственной пропаганде о полном разгроме Красной Армии, что, верно, собирались по улице Горького стремительно въехать прямо на Красную площадь. А.В. Исаев.)
Увидев колонну заключенных, немцы даже ничего делать особо не стали, просто крикнули : Вег, руссиш швайне! И дали пулеметную очередь. Мол, дорогу, пожалуйста, освободите...
Зеки, как шли, так и рухнули на асфальт.
А немцы, проезжая прямо по их спинам, повернули было по шоссе направо, в область... Да тут седой чекист наконец-то справился с клапаном кобуры, выхватил наган и начал по немцам стрелять. Я тоже вышла из ступора, заорала "Воздух"! А что мне еще было кричать? "Ой! Мамочка!", что ли?
Потом рванулась в будку, схватила карабин, успела краем глаза заметить, как побелевшая от страха Розка совершенно спокойным, громким и четким голосом докладывает по телефону оперативному дежурному состав и численность прорвавшегося противника, выскочила снова на балкончик...
Вохровец уже лежал на спине, весь какой-то изломанный, а вокруг него по белой, сверкающей на солнышке изморози расплывалась черная лужа.
Я положила карабин на железную ограду балкончика, жму на спусковой крючок... ничего. Насилу догадалась снять оружие с предохранителя. А вокруг меня уж пули воют, стекло разбитое звенит. Райка в будке вскрикнула тоненько, как зайчик, и замолкла.
Я крепко на оба глаза зажмурилась, бабахнула... а в ответ меня тут как приложило! Будто раскаленным добела ломом шибануло по бедру, аж дух из меня вон. Я вниз тихонько осела, карабин из ставшими непослушными моих рук выскочил и через перила вниз свалился. А немцы снизу зло ругаются по - своему, и, сквозь стальные прутья гляжу, с мотоциклов слезли да наверх к нам вроде как лезть собираются. Обидно им, вишь, стало, потому как один из них уже лежит поперек коляски, руки в сторону откинул. Ага, это видно я ему, гаду, влупила. Так ему и надо. А то разъездился тут, понимаешь. Как по Франции!
Однако, думаю, по всему видно, что тут мне карачун и наступает. Отфорсилась ты, Нюрка, в новеньком тулупе. Обидно-то как. Хороший тулуп-то. Только коротковат малость.
Да только не судьба мне помереть тогда была... Потому как зе-ка не просто лежали, покорные как стадо баранов. Они просто терпеливо дожидались, пока немцы, нас убивая, хоть на секундочку отвлекутся.
Мне с балкончика хорошо было видно. Поднялся один, чем-то неуловимо на товарища Ворошилова похожий, лопату над головой поднял, замер на секунду, чтобы все его увидали, и скомандовал: Батальон! В атаку!
"Ура!" уже без него кричали, потому что сзади у него телогрейка крыльями распахнулась.
Немцы в упор стреляли, люди падали, падали, падали...Но неотвратимо надвигались на немцев свирепо и грозно воющей волной. И эта волна немцев захлестнула...
Ну а я... да что я...
Отвезли в госпиталь, в Лефортово. Пуля шерсть от тулупа в рану занесла, началась было у меня гангрена...
Вышла на улицу уж весной, на трех ногах. Куда мне? Да, не дали пропасть. Зрение-то у меня абсолютное было, я уж говорила, да? Устроили на часовой завод. Нет, деточка, мы тогда не часики делали, а взрыватели. Вот, почитай до конца войны там я и проработала, пока почти совсем не ослепла. А тут и баре из эвакуации вернулись, меня из квартиры по одному месту мешалкой. Правильно. А то, залетела ворона в барские покои.
Да я не пропала. Сначала на Ленинградском рынке в артели инвалидной примусы паяла, потом в детский садик нянечкой устроилась. Детишек я шибко люблю, да. Вот, Питера, засранца, после войны раз встретила у "Коктейл-холла" на улице Горького. Стыдить его стала, мол, постригись, сними эти позорные дудочки... Не послушал он меня, а я ведь любя его срамила. Посадили, дурака... Почему за саксофон? Да разве ж за это сажали? Ах, в кино про стиляг видели... Нет, не за саксофон, а за валютные махинации.
А мне от Моссовета потом вот квартиру дали, к сорокалетию Победы. Живу я здесь...вернее, доживаю.
Восемьдесят шесть лет, это ужасно много. Думаешь иной раз... Зачем я жила? Для чего? Кому я нужна сейчас?
Дочка? Да... стыдно сказать. Нет у меня, девочки, никакой дочки. Потому как после войны и так женихов было мало, а уж одноногой-то, куда замуж? Это я себе потом придумала, что вот, есть у меня, вроде, дочка... Вот, и чашки всегда две на стол ставлю, будто она сейчас зайдет... Да вы чаёк-то пейте, пейте, остывает... А вы зачем приходили-то, дочки? Ах, просто так, проведать... Ну, заходите ещё.
Выписка из отказа в возбуждении уголовного дела.
Дознанием, проведенном на основании вашего заявления лейтенантом полиции Гюль-Гюль-оглы И.С, установлено, что гражданки Республики Грузия Пиздания и Блядишвилли действительно изъяли по указанному вами адресу принадлежащие вам медали "За оборону Москвы" и "За доблестный труд в Великой Отечественной Войне". Однако, учитывая, что данные предметы не представляют собой никакой материальной или художественной ценности, в действиях указанных гражданок отсутствует состав правонарушения, предусмотренного ст.158 УК РФ.
Начальник 35 отделения полиции города Мускав подполковник полиции Нуисукидзе В.А.