|
|
||
ПЕРВЫЙ СНЕГ
1.
Навек остывает
заляпанный скорбью
и трауром копоти чайник.
Нагретая снами
ночь рвет на куски
негативы вечерних пейзажей
печальных.
Больничная простынь метели
на смуглых обложках курортных романов
лежит,
как на лицах убитых,
скрывая улыбок открытые раны.
Рассвет наплодит хороводы синюшных снегурок
и дат юбилейных,
салатную вонь по рецептам журнала,
в котором все точки над и расставляет
Пелевин,
а ты эмигрируешь в снег - в эту новую книгу,
и вот запятые дрожат, как ресницы,
и заросли белых стихов расцвели беленой
на удобренных солнцем страницах.
Нас жжет амнезия черемухи
и прошлогоднего лета.
Еще один век загибается,
в третьем параграфе скормленный раковым клеткам.
Промокли желания в марте.
С утра метастазы снежинок
напичкали телеэкраны.
Жаргон будет пахнуть Монмартром.
Но сердце,
как банку консервов,
нам вскроет верлибр телеграммы,
вернет наши улицы
с проседью первого снега,
табачную исповедь кухни,
с квартир обезвоженных съехав,
ломая всех наших
отчетов,
зарплат,
понедельников койки прокрустовы,
взрывающей жилы
инъекцией первого чувства!
2.
Румяное утро встает
над обрубками строчек,
похмельной метафорой
выглажен твой черновик.
Взлохмаченный парк,
по старинке упрям и заносчив,
к измученной рифмами лексике
вроде привык.
Еще полумесяц
пятном не запекшейся крови
глядит из цензурой припудренных
строчек газет.
Поэты сегодня,
как свечи пасхальные, кротки,
пока на скамейках рассеянных
вянет рассвет.
На музыку
или на женщин
в гостиничном номере
ложимся
дорогой от сползших чулок до петли,
плодим англетеры свои
от Нью-Йорка до Гомеля,
едва снегопад наших всхлипов
набрали в петит.
Потом это будет -
наверное, и у меня,
когда, разбросав свою память
по чьим-то могилам,
на фронте бессонниц
безропотно пулю приняв,
искусство заставит мозги
полоскать анальгином,
зеленые губы каштанов
впитают вранье,
мир будет дымиться
распухшей навек скотобойней,
Париж переедет
на сутки в соседний район,
покинет поэмы,
и станет другим, но сегодня
на зависть лугам,
расцветающим в стиле Моне,
смазливым дождям
и потокам незрелых восторгов,
любовь караулит меня
не на книжный манер,
железным пером вырезая на сердце автограф.
3.
Этот день был дождями изранен, но жив.
Будто нет, а посмотришь - так вот он.
Май смывал своей кровью позор,
отражавшийся в окнах,
и пожар полупьяных шоссе
с синяками колдобин,
баритон подворотен,
бубнящих гитар
и куплетов олдовых,
фейерверки сирени,
встающей над этой скамейкой,
как над Хиросимой,
фотовспышки грозы
и неоновый профиль России.
В полутемных редакциях,
скукой свинцовой прошитых,
в старомодный прокуренный грохот
печатных машинок
этот день заправлял
пулеметную ленту поэзии.
Сердце пело в термометре,
градус гоняя по цельсию,
гонорар за карманы цеплялся
свидетелем эры застоя,
оседая на зыбкое дно
неземного застолья.
Небо выдано плотным куском синевы
в откровенно нетвердой валюте,
освежая шеренгу сонетов,
не вышедших в люди,
скатерть супердержав,
second-hand по заветам Дзержинского,
васильки твоих окон
с оттенком поношенных джинсов...
Мимо, мимо....
Маршрут выбирать не приходится.
Фонари - в нищете.
Наши улицы - вечные модницы.
.....................................................................
Так я шел к ней -
любить,
проповедовать,
каяться,
и вся зелень планеты
теряла сознанье в сугробах акаций,
и с балконов сигналил нам флот простыней,
что есть силы,
намекая на чувства,
супружеским сексом застиранные.
Но на этих частотах нам не заикаться
пластинкой семейного счастья.
Сон распят поцелуем,
как девственность - первым причастием,
подменив зажигалки церквей
куполами цветных абажуров.
Тротуары Европы меня предают,
у подъезда свое отдежурив.
Ты выходишь ко мне
загорелым осколком апреля.
Тет-а-тет.
Это значит - не к месту нахлынувший
ужас дуэли.
Разговор о любви -
перестрелка с мадонной да Винчи.
Все пропало, мой друг.
Не прострелен сюртук безразличия.
Каждый шаг будет снова раздавлен
весенней распутицей.
Этот ливень по горло застегнут
на каждую пуговицу.
Не пой мешь,
чем закончиться может борьба
со звонками чужими,
если голос готов намотать на кулак
проводов сухожилия.
пусть хмельная изжога заката
теряет тебя
на разбавленном содовой Западе,
провоцируя всем авторучкам знакомое
сердцебиение слякоти,
даже если ты вышла во двор
с черной псиной с пластинки Лед Зеппелин,
снявши голову сорной траве,
что вставала рассеянной цепью.
Ни к чему тебе больше теперь
альма-матер, побитая молью,
коридоры матфака,
крючки интеграла,
учебники у изголовья
кровати,
которая только и может присниться.
Все мы родом из детства,
и прошлое наше вязалось на бабкиных спицах,
а теперь нас размножила высшая школа,
надежды о паперть расплющив,
разукрасив дипломы
романсом о хлопотном будущем.
Век двадцатый отцвел
вместе с розами на подоконнике,
голос нового утра
по окнам петляет в агонии,
потому что любовь к тебе,
в сотнях витринах промыта,
хоть постелью не обожжена,
но должна быть забыта.
Ведь когда-то могли драться насмерть
с обидами, слишком дотошными,
четвертуя под рев марсельез
свою память о прошлом,
горечь старых привычек,
как опухоль, вырезая,
чтоб удар гильотины
запомнил патлатый затылок Версаля.
Это новая правда -
я помню, тебе говорил я,
что глаза цвета моря
когда-нибудь срежут нам крылья,
и потянет на дно,
не найдя уже лучшего места,
одиночное плаванье
с зеленоглазым подтекстом.
Ватерлиния этих ночей
нас полощет о рифы,
вспоминая прибой,
проспиртованный женскими рифмами,
на нездешних волнах
танцем радиоперехвата с Бродвея
подлечив тошноту
от не слишком стерильных портов
с перегаром борделей.
...И в то время,
пока вся страна репетирует
бесконечный военный парад,
костью в горле застрявший у целого мира,
ты подносишь к губам сигарету,
и чувствуешь сразу
запах войн мировых
и любовных соблазнов,
понимая, что ночь на дворе,
и в шеренгах скамеек уставших
лишь твоя занята.
И душа у нее - нараспашку.
5
|