Белов Руслан Альбертович : другие произведения.

Муха в розовом алмазе

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    3-я часть сериала "Черный, Баламут, Бельмондо". Все мы террористы - это ведь увлекательно. Одни терроризируют мух, другие весь мир. К тому же, похоже, сделать людей мудрее может только страх. Хотите знать, почему Кеннеди поехал-таки в Даллас, а Ельцин упал с моста? А где тот московский особняк, в подземном склепе которого таится атомная мина-корректор человеческого поведения в сторону улучшения, мина в сто килотонн? Пробираясь по тропам, Иннокентий думал о своей бомбе. "Она - Бог!, - пришло ему в голову, как только он взобрался на перевал и неожиданно оказался в верхней части мироздания среди все познавших вершин. - Она - земной Бог! Она владеет миром! И как проста! Ведь что такое Бог? Бог - это множитель в формуле со многими неизвестными, множитель, который все эти неизвестные легко превращает ни во что. Превращает, умножая на себя. Значит, Бог - это Великий Ноль, Великое Ничто, значит, он существует, не существуя, значит, он прост бесконечно. И Бомба походит на Бога своей простотой. И вдобавок ее можно видеть, можно потрогать, с ней можно поговорить, ее можно, наконец, привести в действие. Мудростью она пронзает все живое и делает его более, гораздо более живым. Она может существовать тысячи лет, она не взорвется, пока человеческие жадность или тщеславие не коснутся ее. И, следовательно, Бомба есть еще и Совесть! Овеществленная совесть, совесть, которая может быть и может умереть!" Мысли окрылили его и счастливый, все понявший, он уселся на камень, за которым прятался больной насморком снежник. Уселся и осознал, что сейчас он - то же самое, что и этот камень, обломок ордовикского сланца, образовавшегося полмиллиарда лет назад на глубине десяти или даже более километров. Полмиллиарда лет в полной темноте его иссушал жар, полмиллиарда лет его выжимало огромное давление, но он дождался часа и тридцать миллионов лет назад начал свое неотвратимое движение к свету. И вот уже десять тысяч лет он лежит под солнцем и, впитывая его мудрость, рассыпается от счастья, рассыпается, и песчинка за песчинкой вновь уходит под землю... Уходит, потому что счастья, так же, как и жизни, не надо много, потому что, испытав их, надо вновь уходить во тьму возрождения, уходить, чтобы миллиарды таких, как ты, людей или камней, увидели свет. "Как все оказывается просто, - продолжал думать он, переведя взгляд на склоны, исполосованные шрамами разведочных канав и траншей. - Человечество, сколько оно существует, создавало богов для защиты и успокоения страха смерти, оно создавало идолов, фетиши, обожествляло смертных в надежде, что они защитят его от превратностей жизни и потустороннего существования... Но все эти идолы и фетиши создавались из глины и тлена или даже вовсе не из чего - из сознания тысячелетней давности. Из мифов и преданий. И создавались впустую, потому что идолы, фетиши и призрачные боги не мстят за надругательства. Они легко переносят оскорбления и насмешки как атеистов с иноверцами, так и просто негодяев. И людям, ничтожным в своей слабости, приходиться защищать своих "всесильных покровителей"... А с Бомбой будет по-другому - она интернациональна и любой человек, не верящий в нее, не уважающий ее, объективно станет врагом человечества, ибо неверие - это попытка ее уничтожить, то есть попытка уничтожить человечество. Так же, как и атеисты Бомбы, будут восприниматься агрессивные и властолюбивые люди - ведь они могут попытаться воспользоваться мощью Бомбы либо в состоянии аффекта, либо в целях политических. Такой психологический климат сплотит всех людей. Бомба сделает миропонимание простым. Каждый человек на планете будет ложиться спать и просыпаться с ее именем на устах, будет желать ей долгих лет жизни. Существование Бомбы сделает каждую минуту осязаемой. Да, конечно, со временем люди привыкнут к Ней, но привычка эта станет стержнем человеческой жизни, жизни, в которой проживается каждая минута, в жизни, в которой все люди ходят "под Бомбой". Служители храмов Хрупкой Вечности будут внушать людям простые истины, например, такие: "Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной". Или: "Помоги каждому. Если ты откажешь ближнему в поддержке, он может стать несчастным и возненавидеть Бомбу". Или: "Будь спокоен, всегда держи себя в руках, если ты не сможешь укротить свои животные чувства, то они могут выплеснуться на Бомбу". Или, в конце концов: "Не убий, ибо, если убьешь, зла в мире будет больше и оно может пасть на Бомбу". О, Господи, моя Бомба! Каким простым и милым станет с Тобою жизнь! А смерть? Ведь прожив под сенью Бомбы жизнь, человек с радостью будет уходить в отдохновение ото всего земного - в потустороннее никуда, в потустороннее ничего, туда, где не надо жить!"

МУХА В РОЗОВОМ АЛМАЗЕ

Глава первая. АНАСТАСИЯ И СОМ.

1. Клетка в двадцать карат. -- Вот со мной приключилась история... -- Сом оставляет наследство. -- Невольницы мне не хватало. -- В пыли и паутине.

   Розовый алмаз... Нежно-розовый... Кристалл кубический с характерной штриховкой... Вес... Так, размером он примерно сантиметр на сантиметр... Нет, больше... Удельный вес алмаза, кажется, около 3,5. Значит, весит этот кристаллик где-то четыре грамма или двадцать карат... Но эта муха... Крылышки, глаза фасеточные, ноги -- почти все видно...
   Нет, я сплю... Не может находиться обычная комнатная муха внутри кристалла, рожденного при огромных давлениях и температурах. Крупные алмазы образуются в трубках взрыва на огромной глубине... Или при столкновении небесных тел, в частном случае -- больших метеоритов с Землей, короче, там, где мухе делать нечего. А цвет? Неестественно ровный и сочной. И кубический по форме, не октаэдр. Нет, это не алмаз... Искусственное что-то. Не кажется он земным и естественным. Но стекло режет легко... Значит, твердость его выше пяти по минералогической шкале Мооса. Что бы еще поцарапать? Надо посмотреть внизу на серванте -- может быть найдется что-нибудь подходящее в моей коллекции кристаллов? Кажется, там было что-то твердое.
   Выпив стаканчик домашнего вина собственного изготовления, я спустился из мезонина в комнаты и к своей великой радости (не всё дочь растащила по углам!) нашел на полочке плохонький, но корунд и плашку великолепного голубого топаза. Корунд -- это полуторная окись алюминия, почти то же самое, что сапфир и рубин. Это их бедный родственник, не получавший в детстве диетического питания с добавлением благородных ионов либо титана, либо хрома. Но твердость по десятибалльной шкале Мооса у него такая же, как и у богачей, девятка. У топаза она равна восьми.
   Мой розовый алмаз спокойно и без напряжения процарапал на их боках по глубокой черте.
   "Значит -- это все-таки алмаз... -- подумал я, охваченный некоторым душевным расстройством. -- И теперь ты не успокоишься, пока во всем этом до конца не разберешься..."
   Мне было от чего расстраиваться. Во-первых, в обществе, в котором я имел честь существовать, розовый алмаз, да еще с включением в виде мухи, несомненно, стоил во много раз дороже моей жизни. Ну, конечно, не по моей оценке или оценке близких мне людей. Во-вторых, очень не хотелось опять закапывать грабли: в этом году я взялся, наконец, выращивать артишоки и они грозились получиться вполне удачными. Да и баклажаны-красавцы было жалко бросать -- сожрут их слизни. А этот алмаз... Розовое, холодное пламя. Холодное, обжигающее, неземное. Как он завораживает своим волшебным блеском! Гипнотизирует, все внутри переворачивает. Он теперь прикует все мои мысли. Уже приковал. "Что, слабо разгадать мою тайну? -- спрашивает он волшебными переливами света.. И эта дурацкая муха внутри уставилась прямо в глаза... Точно, думает: "Теперь ты мой, весь мой -- и кровь, и плоть, и поступки -- всё мое. Все сделаешь, что захочу". Вот блин, неужели у меня на лбу написано, что я дурак? И ничего не стоит толкнуть меня на глупости, то есть деяния несовместимые с моральным кодексом строителя развитого капитализма?
   -- Да, нет, ты не дурак, -- вдруг ответила муха. Не словами ответила. Просто дала знать. Вставила в затуманенный алкоголем мозг. Вставила и, сделав небольшую паузу, продолжила:
   -- А чтобы ты делал глупости с умом, я скажу, что с тобой произошло. Ты просто-напросто начал раздваиваться! Ты вошел в мой алмаз и скоро разделишься надвое, как луч. Разделишься на двух Черновых. Один из них станет нормальным человеком, а второй ударится во все тяжкие, ох какие тяжкие...
   -- Чушь какая-то! Разделюсь на двух Черновых. Что я тебе, электромагнитная волна?
   -- А ты не знал? Все на свете имеет волновую природу. Это научный факт. Разница между всем сущим лишь в длине волны.
   -- Не знаю, раздвоила ты меня или не раздвоила, но с ума свела точно. Сам с собой разговариваю... И чего, собственно, тебе от меня надо? Чего ты вообще добиваешься?
   -- Скоро узнаешь, -- сказала муха голосом, шедшим как бы из будущего, из будущего, в котором все уже исполнилось. -- Сейчас я могу лишь сказать, что тебя ждут необыкновенные, опасные приключения, и что вернешься ты на круги своя совсем другим человеком... И не придавай значения моим словам о раздвоении. Это я для...
   Я не дослушал. На душе стало противно, и рука нервным движением спрятала алмаз в коробочку. Не люблю самоуверенных насекомых. Ну, ее к черту. Надо же, довела до галлюцинаций. Хорошо еще, что тещи с Ленкой нет, а то бы давно уже в психбольнице перед внимательным врачом мялся.
   С минуту рассеянно поизучав узоры на ковре, я поднял голову и оглянулся. Комната, привычная мебель, прикнопленные к стенам акварели дочери... Все выглядело как-то по-другому. Подержав в руках эту стекляшку, я ощутил себя частью странного мира. Мира, в котором есть розовый алмаз. Мира, в котором есть нечто необыкновенное. И не просто есть. Оно еще и активно. Оно хочет быть, хочет оставаться необыкновенным. Странное ощущение. "Вот чертовщина! -- помотал я головой, желая вытрясти из нее чудь. -- Выкину. Завтра же выкину эту чертову муху".
   -- Правильно! Выкинь на фиг! И не завтра, а сейчас же, -- зашептал мне вкрадчивый внутренний голос. -- Не оберешься с ним хлопот, точно. Выкинь и предложи жене съездить в ближайшую субботу с Ленкой в зоопарк. Старшенькую Полину еще можно захватить. Вера Юрьевна, вне всякого сомнения, наверняка захочет от нее отдохнуть.
   Внутренний голос прорезается у меня довольно часто, но на этот раз он был как никогда самостийным. "Не иначе действительно раздваиваюсь..." -- подумал я с ухмылкой. И решил не поддаваться дешевым провокациям, потому как знал наверняка -- очутись я с этим алмазом перед толпой праведников и чистоплюев, то услышал бы рев: "Выкинь его (нам)!!!"
   Выпив еще стаканчик домашнего, я подошел к зеркалу, посмотрел на себя и расстроился. Нечесаный, с утра не умывался, усы не подстрижены. И просто-ой! Совсем опустился на обывательских хлебах. Нет, надо кончать с Ольгой и в самом деле мотать в горы. Туда где провел лучшие годы своей жизни.
   ...Кончать с Ольгой... Черт, уже месяц стараемся, точно по часам, раз в сутки... Не курю, почти не пью (если не считать последние из ряда вон выходящие двенадцать часов), не нервничаю, музыку прекрасную слушаем, а ничего не получается. Это всегда так. Стоит себе сказать: "Все, никаких детей, никакого больше потомства", так сразу и залет. В самое неудобное время. А тут стараемся, стараемся, а все без толку. Кстати, два дня пропустили из-за моей поездки в Старый Оскол... Теперь опять целый месяц придется по графику спать... И все из-за того, что решили мальчика завести... Чтобы не разводиться. Давно уже не любим друг друга... Не любим, как прежде. Но привыкли, да и семья -- есть семья. Ленка любит нас обоих. И решили еще родить. Так многие делают. Рожают детей, чтобы забыть о себе.
   ...А Сом, всучивший мне этот алмаз, никогда не был женат. Ему и не нужно было. Он пил.
   Сом... Сашка Никитин. Знаменитость нашего факультета. Никто не говорил "красив, как Кивелиди", "терпится, как Черный", пронырлив, как Таиров", трахается, как Цветочкина", но все говорили "пьет как Сом". Даже Баламут не мог с ним соревноваться -- как не старался, почти всегда оставался на ногах.
   А Сом всегда напивался вдрызг. Университет-то кончил, дополз до диплома, а с работой туго было. Гнали отовсюду. В 78-ом, в Душанбе, пришел ко мне зимой в камералку на Красных Партизан:
   -- Слышь, Черный, возьми хоть техником-геологом на сто тридцать, нигде больше не берут. Сижу, понимаешь, на маминой шее... Полы из-за меня моет в двух местах.
   Жалко стало -- такой потерянный, такой одинокий, никому не нужный. А глаза какие... Печальные, безнадежно-пустые... Как у рыбы на берегу. Сом -- он и есть Сом.
   -- Ладно, возьму... -- решился я. -- Только завтра с утра трезвый, слышишь, намертво трезвый приходи!
   -- Заметано, -- обрадовался Сом и ушел, осторожненько притворив за собою дверь.
   Утром он пришел. Я еще план опробования пятой штольни чертил. Конечно, пьяный. Не я, он. Ну, не пьяный, а под изрядным хмельком. И румяный от счастья, аж рот до ушей.
   -- Я же говорил, чтобы трезвым приходил!!! -- разозлился я, чуть карандаш под ноги ему не бросил.
   -- Ну, дык похмелился чуток...
   -- Завтра придешь, -- взял я себя в руки. -- Трезвым в доску. А сейчас -- свободен.
   Трезвым он пришел на третий день. Я отвел его к Валентину Ефименко, главному геологу партии. Он, оглядев Сома, скептически скривил лицо, но заявление (с ехидным "Тебе с ним работать") завизировал.
   Поднявшись на Кумарх (разведочный участок в северных отрогах Гиссарского хребта, на котором я имел честь пахать старшим геологом), Сом начал акклиматизироваться, то есть пить. Когда водка, тройной одеколон, а также зубной эликсир кончились, и он мало-помалу превратился в человека, я отправил его участковым геологом на пятую штольню. Геологом, конечно, он был не очень, но развертки штрека и рассечки мог нарисовать вполне грамотно. И, главное, не кокетничал, то есть сам отбирал бороздовые пробы. А этот гражданский подвиг был для меня немаловажным -- почти все рабочие-пробоотборщики числились у начальника партии в мертвых душах и прежний участковый геолог, питавший барское отвращение к зубилу и восьмикилограммовой кувалде принципиально оставлял некоторые забои не опробованными. За что втыкали, понятно, мне.
   Сом проработал в моей партии полевой сезон и еще месяц. Как только началась городская камералка, он принялся пить каждый божий день. И, в конце концов, вылетел из партии -- уволил его Ефименко по собственному желанию, уволил через неделю после того, как пьяный Сом на банкете по случаю годовщины пролетарской революции, по-видимому, не случайно, отправил ему локтем на колени только-только откупоренную бутылку "Столичной" и следом -- полбанки шпрот в масле. Сначала выпивку, значит, а потом закуску... К неописуемой радости собравшихся. Что-что, а выразить свое отношение к мухоморам Сом всегда умел.
   И вот, три дня назад на адрес мамы, но на мое имя пришло письмо из Старого Оскола. Знакомая Сома по имени Анастасия Синичкина писала в нем, что Александр Иванович Никитин скончался от остановки сердца и завещал мне ее (!) и свои горные ботинки. Представляете -- ее и свои ботинки! Я глазам не поверил. И еще она писала, что перед смертью Сашка сказал, что дурак я буду, если все это не возьму.
   Сом был горький и потомственный пьяница, это так, но если он говорил "дурак ты будешь, если не ..." то всегда оказывался прав. И я, прервав ответственный процесс зачатия ребенка, уехал в Старый Оскол. Как не уехать, когда тебе какая-то Анастасия Синичкина завещана? Да и письмо странным было... Я не имею в виду содержания. Едва взял его в руки, так сразу чужим себе стал, как будто прикупил меня кто-то.
  
   Квартира Сома находилась в старом, но чистеньком кирпичном доме на втором этаже. Дверь открыла более чем симпатичная стройная девушка лет двадцати пяти - двадцати семи. Увидев ее, я застыл в изумлении -- воображение рисовало мне подругу Сома в виде испитой женщины неопределенного возраста с синяками всех стадий развития, с убийственным перегаром в лицо и убогим по содержанию матом.
   А тут такое нежное создание... Мягкие русые волосы до плеч, пронзительные темно-карие очи, чувственные нежные губки бантиком, голубая открытая кофточка, пупочек исключительной красоты, маленькая алая родинка над правой грудью... Глаза, правда, очень уж взрослыми порою казались. В детских домах такие делают.
   -- Меня зовут Анастасией, -- представилась девушка. -- Саша Никитин снимал у меня комнату...
   Я смотрел на нее, зачарованный, смотрел и думал: "Нет, все-таки восточная кровь во мне чувствуется -- красивые женщины как утюгом обжигают... Гарем не гарем, а три-четыре, ну, две любимые женщины были бы мне в самый раз. Ольга и эта Синичкина. Ну, как без такой вот женщины в биографии можно считать жизнь удавшейся?"
   Анастасия прочитала мои мысли. Прочитала и улыбнулась, как улыбаются истинные женщины понравившемуся мужчине. И ввела меня в чистенькую квартирку, показала ее, в том числе и спальню, в коей я почему-то начал сбивчиво рассказывать, чем мы с Ольгой, то есть с законной женой, в последнее время занимаемся.
   Нет, далеко мне, конечно, до агента национальной безопасности, не говоря уж о Джеймсе Бонде. Они на моем месте затылок бы не чесали. Сгребли бы девушку в охапку и в кровать!
   Закончили мы экскурсию на кухне у обеденного стола. На краешке его, на сложенной вчетверо газете "Комсомольская правда", стояли трикони .
   -- Это вам, -- улыбаясь, указала на них хозяйка.
   -- Сейчас я себе кажусь идиотом, вам, наверное, тоже? -- пробормотал я, взяв в руки правый ботинок.
   -- Да как вам сказать... -- протянула девушка. -- Все зависит от дальнейших ваших поступков. Там пиво в холодильнике, будете?
   И, поискав что-то в моих глазах, спросила, чуть ли не со слезой в голосе:
   -- А меня вы возьмете? Александр сказал, что вы не оставите меня одну одинешеньку. Говорил, что вы человек серьезный и что на вас можно положиться
   Я смутился, забегал глазами по комнате, увидел холодильник, полез в него, вынул пиво (Очаковское, классическое, с простецким мужиком на этикетке) и с двумя бутылками устроился за столом. Отодвинув к стене газету с отдыхающими на ней ботинками, Анастасия достала из шкафчика высокую пивную кружку, протерла чистым полотенчиком и поставила передо мной. Я наполнил ее, пригубил, отставил в сторону и спросил, прямо взглянув в глаза:
   -- А почему, собственно, он завещал вас мне? Что за шутки? Вы были его собственностью? Он выиграл вас в карты или купил у работорговцев?
   -- В общем, да... -- глаза девушки потухли. -- Год назад местный авторитет посватался ко мне, а когда я отказалась стать его женой, нанял подставных свидетелей, подделал документы и подвел под суд. Адвокат сказал, что я могу получить десять лет строгого режима и потому лучше не ерепениться, а идти на поклон. Ну, я и пошла, куда деваться? Не в петлю же лезть. В кураже катаясь, бандит сказал, что я принадлежу ему с потрохами. Что он может изнасиловать меня, отдать своим ребятам, убить или продать. "За сколько продать?" -- спросила я. "Тысяч за пятьдесят", -- ответил он, прищурясь. Принесешь завтра утром -- отпущу". По дороге домой, я присела в прострации на скамейку. Долго сидела, пока не увидела перед собой мужчину лет сорока. Увидела, вскочила, хотела убежать, такой он пьяненький и замызганный был...
   -- А он говорит ласковым голосом: "Что тебе надобно, старче?" -- усмехнулся я, воочию представив подвыпившего Сома
   -- Да, примерно, -- криво улыбнулась девушка. -- Он сказал: "Я вижу, мадам, у вас денежное горе". Позвольте мне его купить. Почем килограмм?". "Пятьдесят тысяч", -- расплакалась я.
   -- И Сом заплатил!?
   -- Да. В этот же день. Вот расписка...
   Анастасия вынула из кармана и протянула мне сложенный вдвое лист писчей бумаги.
   "Сим удостоверяется, -- писалось в ней, -- что господин Тиховратов Алексей Васильевич получил от господина Никитина Александра Ивановича 50 000 (пятьдесят тысяч) долларов США в уплату за женщину Синичкину Анастасию Григорьевну".
   -- Эта бумажка, хоть она и с печатями, не имеет никакой юридической силы и ничего не доказывает, -- сказал я, возвращая расписку. -- И вообще, откуда у Сома такие деньги?
   -- Не знаю... -- пожала плечами девушка. -- С деньгами у него никогда проблем не было. Так вы возьмете меня с собой? Тиховратов, забирая баксы, сказал, что не будет меня трогать, пока я буду рабыней. И если мой владелец даст мне вольную или умрет, не передав по наследству, то он будет считать сделку расторгнутой... У него везде свои люди -- в милиции, в ФСБ, он под землей найдет... Из-за всего этого мне и пришлось поселить этого пьяницу у себя.
   -- А где завещание Сома? -- спросил я.
   -- Вот, -- ответила девушка и полезла в карман халата.
   В руках у меня оказалась второй сложенный вдвое лист белой писчей бумаги. Развернув его, я прочитал машинописный текст:
  
   ЗАВЕЩАНИЕ
   Я, Никитин Александр Иванович, паспорт VIII-СБ N 510620, выданный 27 июля 1987 г. Фрунзенским ОВД г. Душанбе, в случае моей смерти завещаю своему другу Чернову Евгению Евгеньевичу принадлежащие мне трикони (отриконенные ботинки) 43-го размера в хорошем состоянии, а также другую свою собственность -- хорошую женщину Синичкину Анастасию Григорьевну.
  
   Снизу, под паспортными данными Синичкиной, записанными от руки шариковой ручкой, стояли дата, жирная синяя печать и подписи Сома, Тиховратова и Костоварова В.Г., архивариуса.
  
   Я выпил кружку залпом и задумался: "Точно, за нос водит с этими идиотскими справками... Какую-то игру затеяла. Хотя, время сейчас такое, и любой самодур с толстой мошной и личной службой безопасности запросто может делать с простыми людьми все, что ему заблагорассудится... И с этой Синичкиной, и со мной". И, вспыхнув (я -- Рыба и ненавижу, когда меня в руки берут), вскричал:
   -- Вы понимаете, о чем говорите? Я не психиатр, не рабовладелец, я глава, ну, не глава, это я хватил, а член своего семейства, у меня трое детей от разных женщин и донельзя расстроенные финансы. Да и как жена посмотрит, вы представляете? Вообразите, я под вечер заявляюсь к ней с вами, вот в этой откровенной кофточке, и говорю: "Кисонька, эта девушка будет жить с нами. Она моя наложница".
   Девушка впилась в меня темными глазами. "Колдунья, точно", -- подумал я. А она, выдержав паузу, очень мило сказала:
   -- Так вам не обязательно брать меня в качестве жены или наложницы. Просто возьмите. А потом все образуется. В жизни все всегда образуется.
   Мне вспомнилось, как начался мой роман с Ольгой. С того, что напросилась мне в приемные дочки. Папаша, мол, негодяй. Одногодки на карьерах свихнулись. Кругом сволочи, все норовят под юбку залезть. Но ведь со страху напрашивалась. В тайге, набитой психами, разбежавшимися из сумасшедшего дома. "Нет, не возьму", -- решил я. И, уже хмельной, пропел, с прищуром рассматривая симпатичное личико девушки:
   -- Там, в краю, краю далеком, рабыня мне не нужна.
   Синичкина скуксилась.
   "Фиг ты меня захомутаешь. Ишь ты, в Москву захотела", -- подумал я и, сам не желая, выдал то, что сидело у меня в подсознании:
   -- Знаете, что... Давайте заморозим наши с вами отношения на несколько месяцев. Может так получиться, что через полгода я приползу к вашим ногам и буду умолять вас быть моей госпожой...
   -- Ну конечно! -- обрадовалась девушка. -- Давайте заморозим хоть на год. Я скажу Тиховратову, что вы приезжали на меня посмотреть и уехали назад, чтобы подготовить жену и жилплощадь. Так что поезжайте к себе в Москву, а как время придет, дадите мне знать телеграммкой. А сейчас, простите бога ради, мне надо выйти за хлебом и еще кое за чем. Я быстренько.
   И убежала, оставив меня донельзя обескураженным.
   Допив пиво, я взялся изучать ботинки. Они были славно поношенными, трикони на них менялись неоднократно.
   "Сом ведь был участковым геологом... -- подумал я, рассматривая наполовину стершиеся железки. -- Откуда у него эти полевые говнодавы? Фраерил, наверное...
   И я вспомнил, как, будучи студентом, спускался в отгулы с производственной практики в триконях -- любил пройтись в них по городу. Цок-цок-цок -- смотрите, смотрите -- горный барс идет, только-только с заснеженных четырех тысяч спустился! И еще вспомнил, как, став видавшим виды геологом, смеялся в усы над такими же студентами-форсунами.
   В холодильнике нашлась еще одна бутылочка пива. Посидел с ней, глядя в календарь, прикнопленный на стене напротив (голубое небо, заснеженные горы, прилизанная швейцарская деревенька на окраине елового леса), затем пошел к окну -- из него раздавались голоса женщин, развешивавших во дворе белье. Понаблюдав за ними с минуту (одна, белокурая, была совсем ничего), вернулся к столу, взял в руки один ботинок и... удивился.
   Не знаю, что меня зацепило, но что-то было не то в этом видавшем виды ботинке. Не то. Опытный картежник, взяв в руки колоду, сразу чувствует, что в ней не хватает трефовой семерки. И я почувствовал -- легковат ботинок, ой, легковат. Застучал ногтем по каблуку -- полый, точно! И полез внутрь, оторвал толстую кожаную стельку, вынул и замер -- в каблуке, в небольшом, аккуратно проделанном отверстии сверкал розовый алмаз!
   ...Да, с самого первого взгляда я не сомневался, что в каблуке отриконенного ботинка Сома лежит алмаз. Опытные геологи-поисковики говорят, что если ты сомневаешься, что это золото, то это не золото. Так и с алмазом -- его с простой стекляшкой или любым прозрачным минералом никак не спутаешь. Никак. Исключено.
   Алмаз был ошеломляюще великолепным. Перед ним любой другой выглядел бы невзрачным проходимцем. И в нем сидела муха.
   В секунду завороженный, я вытряхнул камень на ладонь и впился в него глазами. И влился в него и расщепился на тысячу лучиков.
   Я недолго наслаждался розовым наваждением -- оно рассеялось, как только в замочной скважине входной двери закрутился ключ. Пока вернувшаяся хозяйка возилась в прихожей, я успел вернуть алмаз в тайник. И слегка стереть с лица вызванные им чувства. Слегка. А она вошла и посмотрела. На меня, на ботинок. "Нашел алмаз, не нашел?" А может, мне и показалось... Хотя, кто так просто оставляет на кухонном столе отриконенные ботинки? Да еще в Старом Осколе? Да еще с алмазом?
   Конечно, на моем бесхитростном лице угадывался ответ, и девушка удовлетворилась. Порезала хлеба булку, ветчины, колбаски, развинтила бутылку "Столичной", разлила по рюмкам, а я подумал, что лучше бы мне Сом оставил бабу, что пельмени любит лепить и пирожки с капустой жарить, тогда бы я быстро с ней общий язык нашел. Колбасу же порезать и бутылку раскрутить это и я умею. Мастер спорта, можно сказать, международного класса. А она посмотрела внимательно и говорит домашним таким голосом:
   -- Оставайся, вечером пельмешков налеплю? У меня очень даже неплохо получается?
   "Вот баба -- мысли, что ли, читает?" -- подумал я и ответил:
   -- Да нет, домой мне надо к утру поспеть, хоть убей надо.
   Сидели мы около часа. По мере того, как бутылка пустела, мои глаза все чаще задерживались на груди Анастасии. Когда отводить их стало трудновато, я засобирался -- очень уж не хотелось изменять Ольге. В принципе я мог бы найти себе оправдания. Достаточно было вспомнить ее прошлогоднего шведского дипломата.
   Но я не стал ничего вспоминать и придумывать. Не по мне это -- вчера ребенка с супругой делать, а сегодня -- с первой встречной в постель.
   И, допив последнюю рюмку, я сунул трикони в сумку и направился в прихожую. "Ребеночка сделаем, на пятом, на шестом месяце Оленька перестанет до себя допускать, вот тогда, может быть, и прискачу сюда на месячишко. Точно прискачу", -- решил я, рассматривая свое бесхитростное лицо в овальное зеркало.
   Уйти без приключений мне не удалось. Выйдя из туалета, я увидел, что Анастасия стоит в дверях гостиной бледная.
   -- Что такое? -- спросил я, удивившись.
   -- Там, во дворе мой... мой...
   -- Поклонник что ли? -- догадался я.
   -- Да! Он здоровый, два метра на два. И в милиции работает.... Ты к окну подходил?
   -- Да...
   -- О-ой... Что будет! Прибьет он тебя...
   "Вот почему в рабыни напрашивалась! От хахаля навязчивого хочет смыться!" -- понял я и простодушно поинтересовался:
   -- Точно прибьет?
   -- Точно. Он одного моего коллегу по работе до полусмерти запинал.
   -- Все равно пойду... -- начал я хорохориться. -- Я тоже пинаться умею.
   -- Еще хуже будет! -- заканючила Анастасия. -- Он синеглазку вызовет... Знаешь, рядом с моей дверью лестница на чердак, ты видел. Дойдешь до дальнего конца, вылезешь на крышу, спрыгнешь тут же на смежную, а с нее -- на соседний двор.
   -- Не солидно...
   -- Зато без травм обойдется...
   Ну, я и согласился. И через десять минут приземлился в соседнем дворе весь в пыли и паутине. Зато без синяков и с триконями.
   Алмаз я не вынимал до самого дома. Оттягивал удовольствие. Или свой плен. Приехал рано утром -- и сразу к Оленьке в постель. Потом проводил ее на работу и сразу пошел наверх, в мезонин, алмаз изучать. Как я это делал, вы уже знаете...
   2. Жулики развелись. -- Отправили в предродовой отпуск. -- Письмо между двумя стаканами. -- Земную жизнь пройдя до середины, он оказался в ...
   Спустя неделю Ольга сказала мне, что с ребеночком все о'кей и что через три месяца я могу быть свободен как птица -- один высокооплачиваемый частный жулик ей сказал, что плод нельзя травмировать нормальной половой жизнью. Я пытался говорить, что, напротив, по Фрейду нормально ориентированный ребенок рождается только в том случае, если родители до самого его появления на свет демонстрируют ему свою нормальную сексуальную ориентацию. Но кто и когда мог переубедить женщину? Только шарлатаны и мошенники.
   Развелось их! Терпеть не могу проходимцев! Вот и поперся с раздражения к Ольгиному жулику, а он голубым оказался. Стал мне говорить (мило так по-ихнему улыбаясь и на задницу мою посматривая): пхедставьте, что вы -- хебеночек, плод, можно сказать, и что лежите вы, кхохотный, у мамочки в животе, головою к этому самому месту и папа вас по всей матке гоняет. Туда-сюда, туда-сюда...
   Я представил зрительно, с воображением у меня все в порядке, а вспомнить, как со мной это происходило, не смог -- наверное, папочка не гонял. Из-за этого я, наверное, такой неприкаянный и вырос.. Ни с одной женой ужиться не могу. И разозлился непутевости своей, и накостылял умственно этому врачуге по первое число. И фрейдовским эдиповым комплексом, и юнговским анимусом и вообще, по-русски, но в рамках приличия. Своих, естественно.
   Шарлатан-то понял, а жена нет. И ляпнул ей со зла, что уезжаю в самую гущу Центрального Таджикистана посмотреть, как настоящие мухи в розовые алмазы попадают. И сдуру показал стекляшку. ("Кретин", -- брезгливо сказал мне на это внутренний голос).
   Ольга и в руки брать алмаз отказалась, сразу все поняла. Что опять нечто весьма опасное к ней подкрадывается.
   -- Ты понимаешь, что это значит? -- отступив на шаг, спросила она подрагивающим голосом.
   -- Понимаю... -- вздохнул я, поняв, что влип безвозвратно.
   -- Кто-нибудь знает, что эта штука у тебя?
   -- Знает одна девица. Анастасия называется. Она-то мне его и всучила вместе с ботинками.
   -- И что ты собираешься делать?
   "Ни нотки ревности в голосе, одна неприязнь, -- мелькнуло у меня в голове. -- Это конец".
   Заморгав эту отвратительную в своей беспощадности мысль, я простодушно ответил:
   -- Как что? Помогать тебе рожать. Ленку воспитывать...
   -- А если эта розовая штучка в дом бандитов приведет?
   -- Да не приведет! И вообще, хочешь, я ее прямо сейчас в огород выброшу?
   -- Сегодня выбросишь, а завтра назад принесешь...
   "Дурак! -- опять встрял внутренний голос. -- Скажи, что сейчас же отнесешь алмаз в московскую мэрию. И расскажешь компетентным органам, все, что о нем знаешь. И после этого ничего кроме анализов бандиты у тебя взять не смогут".
   -- Знаешь что... -- начала Ольга в тот момент, когда я мысленно посылал внутренний голос в место, прямо противоположное голове, -- У меня, как только ты этот алмаз показал, предчувствие возникло, как в сердце вонзилось. Он мне сразу красным показался, как будто кровь его моя покрасила. И что ниточка за ним тянется...
   -- Глупости.
   -- Глупости? Знаешь, что прошлой ночью мне приснилось? Что тебя какие-то опасные люди по всей России ищут. Ищут, находят и каким-то особенным образом убивают.
   -- Глупости. Придумываешь.
   -- Глупости, не глупости, а Ленкой и будущим своим мальчиком я рисковать не хочу. Не только рисковать, но и думать о риске не хочу... Ты меня понял?
   -- Да... Лечь, что ли на дно, на пару месяцев?
   -- Да. Я завтра послезавтра перееду на месяц к Софии, она сейчас как раз одна живет, а ты уходи сегодня же. Если все обойдется -- поговорим, как нам дальше быть. Соседям я скажу, что мы расстались навсегда по причине твоей моральной неустойчивости и неизбывной склонности к оголтелому авантюризму.
   -- Ну ты даешь... Не круто?
   -- Мне врач сказал, не тот, голубой, а известный доктор наук из Института акушерства и гинекологии, что детей у меня больше не будет -- проблемы с маткой. И вдруг я забеременела. Понимаешь, это последний мой шанс! А я хочу мальчика...
   -- Я не смогу так уйти... Я... я люблю тебя... Ты же знаешь.
   Я был совершенно искренен. Рассуждать о крепости брачных уз ("давно не любим друг друга, живем по инерции" и так далее) -- это одно дело, а слышать их треск -- совсем другое.
   -- Знаю, -- ответила Ольга бесстрастно. -- Но ты должен уйти.
   И я, выпив на дорожку стаканчик, ушел. С тяжестью на душе. Как же, отправили от дома. Мол, если убьют, то пусть одного... Понимаю Ольгу... Мать, да еще беременная. Но все равно неприятно. Всегда неприятно, когда одни инстинкты. Ох, и отыграюсь я на Анастасии! Инстинкты, так инстинкты... В нашем обществе без них никак не проживешь. И чем более они животны, тем больше у вас шансов на успех и продвижение.
   В тот же день я уехал на мамину дачу. Прийти в себя и подумать. Сумка с триконями была со мной, и в машине мне пришла в голову мысль, что и в другом ботинке может быть сюрприз. Ну, не розовый алмаз с мухой, а скажем синий сапфир с маленьким игривым слоником. С кокетливым бантиком на шее. Может такое быть? Конечно! Особенно в мире, в котором можно получить наследство в виде симпатичной рабыни со сладким именем Анастасия... С приданым в виде камешка стоимостью не меньше миллиарда долларов.
   Остановив машину на обочине, я поковырялся в ботинке, честь и достоинство которого мною не были еще оскорблены. И под стелькой нашел записку в запаянном целлофановом пакете. От Сома, естественно. Чтобы вы могли представить ее полностью, подскажу, что написана она была синим шариком. После написания слова "Всюжизнь" на нее была пролита водка, и буквы расплылись. Последняя треть записки явно писалась по влажной бумаге. После ее написания писец, видимо, смял продукт своего эпистолярного творчества в плотный комок и забросил его в мусорное ведро (на оборотной стороне записки в нескольких розовых пятнышках красовались приклеившиеся помидорные семечки). Привожу послание практически полностью (лишь две последние буквы заменены мною точками) и без исправлений:
  
   Здорово, Черный!
   Пишу в доску тверезый и потому за себя и стиль письма основательно не ручаюсь. Когда у тебя работал, подлянку спорол и до смерти мучился. Поэтому вспомни, где я грязь топтал, и все поймешь. Стекляшки лучше колоть -- на фиг тебе неприятности на сытый желудок? Анастасию не обижай, хотя ее фиг обидишь. Она тебе пригодится, а если не захочешь -- пристрой, как она попросит (кстати, я ее совсем не трахал... вот уже не трезвый, о, господи, хорошо-то как на душе после первого стакана! Короче, ты не подумай, я с ней не спал по причине побочных последствий своей пагубной страсти... Вот, блин не соображу, где кавычки закрывать. Я ее тут ) поставлю, а ты грамотный, отнеси куда надо. Ой, черный, жизнь какая поганая... И на фига я только родился... Всюжизнь ханку жрал... Счас третий стакан засосу, второй пролился, вот, готово, а ты со мной после второго стакана брезговал разговаривать... До сих пор твою морду презрительную помню свинья, пьянь болотная ты так меня называл? Говно ты черный и все из-за того, что папы-алкаша у тебя не было. И пошел ты на х...!
  
   Да, это Сом... Я узнаю его в блюдечках-очках спасательных кругов. Точно также мы с ним расстались более двадцати лет назад. Сначала глазки пьяные стыдливо прятал, потом послал на три буквы. Сдается мне, что это рабыня Анастасия записку из мусорного ведра вынула, в целлофан запаяла и под стельку спрятала... Зачем? Чтобы другому алкашу не достаться? Ох, и влип я, чувствую! Рабыни и алмазы с насекомыми -- это цветочки...
   ...Так, где же он у меня грязь топтал? При Соме мы третий штрек пятой штольни проходили... Значит, только в нем он мог найти трубку взрыва? В окрестностях Кумарха их много, правда, не совсем подходящего, не кимберлитового состава.. Алмазы в них искали, но безрезультатно. И правильно, что безрезультатно -- проба на алмазоносность должна быть весом не менее десяти, если не ста тонн. А денег на отбор такой пробы, естественно, не было. И в шлихах алмазов не видели, но кто их там искал? На алмазы шлихи совсем по-другому надо мыть, не то, что на тяжелую фракцию, на серый шлих. Да и лабораторные минералоги алмазов наверняка в глаза не видели. Хотя их ни с чем не спутаешь...
   Так... Третий штрек пятой штольни... В самом начале буровая камера, напротив рассечка, потом еще пара рассечек и в конце штрека тоже. Где же он там мог найти трубку? Только в первой рассечке... Я ее самолично не обстукивал, в отгуле был, а приехал -- она уже вся пылью покрылась... Так много ждали от этого штрека, а все анализы пустыми оказались. Подожди, подожди... Вот зацепка! Много ждали... Ну да... Ствол штольни вскрыл богатую оловом турмалиновую жилу. И мы пошли мы по ней штреками в обе стороны (третий - налево, на запад, четвертый - направо, на восток). И ничего -- все пусто, барабан, руду как ножом обрезало. Та же турмалиновая жила, та же сульфидная минерализация, а касситерита нет. В камере только кое-что нашли... А камеру-то не Сом опробовал! Камеру Виталик Сосунов опробовал, до шестнадцати процентов олова на метр десять! Ураган, как говорят геологи.
   Так, спокойно, Евгений Евгеньевич, спокойно... Значит версия такая: пошел третий штрек по рудному телу, Сом его вел. Через двадцать метров, как и полагается по проекту, в обе стороны по рассечке прошли... И в первой же, южной, Сом что-то нашел. Нашел нечто такое, что подвигло его все рудные пробы по забоям штрека подменить на пустую породу. Зачем подменить? Да затем, чтобы штрек за отсутствием руды бросили и закрестили!
   Так вскоре и сделали. Закрестили. Потом слухи упорные пошли, что кто-то в штольне завелся, стучит киянкой по стенам то там, то здесь. И Сом говорил, что в седьмом штреке видел рогатую русалку. Она на вагонетке с породой сидела, и груди свои демонстрировала. Шестой номер. В профиль и в анфас. И после этого пошло-поехало -- все начали видеть черт те что. Все подряд -- геологи проходчики, студенты. И видели преимущественно симпатичных женщин. Дело дошло до того, что сам я, интереса ради, в одной из подозрительных рассечек уселся в засаде. Никого не увидел, правда, но стук за спиной слышал. Аж мороз по коже. Через равные промежутки времени: бум-бум-бум, а потом возглас такой, как будто жеманной студентке на туфельку сапогом наступили, ну, или кошке на лапу... Пришлось даже себя в руки брать, чтобы не убежать, а обернуться.
   Конечно, никакой студентки в коротенькой юбчонке я не увидел, хотя очень хотелось. В глубине души. Были, короче, на этот счет, как сейчас говорят, сексуальные фантазии. Полтора месяца без женщин это вам не фунт изюма. Это сейчас в каждом журнале учат онанизмом от тоски заниматься, а тогда этого не понимали.
   А вот Виталик Сосунов, геолог по бурению, видел кое-что, по крайней мере, уверял, что видел. "Вошел, -- рассказывал он, посмеиваясь, -- в эту рассечку, фонарем туда-сюда посветил -- ничего. Собрался уже уходить, и вдруг сзади рука на плечо легла! Чуть повернул голову, смотрю искоса и вижу нежнейшие белые пальчики, коготки алые, призывные. Отскочил, обернулся и увидел... Райку Галимзянову из поискового отряда. Смотрела и улыбалась, как будто я ее в мужском туалете застукал... Потом раздеваться начала. Сплошной стриптиз. Штормовку скинула и фривольно так в сторону отбросила. Потом глазками постреляла и брюки спустила. Очень эффектно. Бедрышки -- закачаешься! Белые, стройные, аж худые. Потом рубашку принялась расстегивать. Пуговичка за пуговичкой. Пританцовывая. И шажок за шажком ко мне приближается. Ну, я не выдержал, повернулся и ушел, если не убежал. А как не убежать? Я ведь точно знал, что Райка утром в отгул уехала. На бензовозе Мирного. У Витьки-дизелиста на коленях".
   Не поверил я Виталику. Разыгрывать он всегда мастер был. Но другие поверили. И стали тайком в ту рассечку бегать, пока Володьку Островского в ней не завалило. После этого в седьмой штрек никто больше не ходил, и скоро его закрестили... А через месяц и штольню законсервировали.
   Так, пора возвращаться к нашим баранам. Что мы маем с птицы гусь? Получается, что трубка взрыва, предполагаемая трубка взрыва, может находиться только в 1-ой рассечке 3-го штрека... Длина ее метров пятнадцать. Проходчикам до плана десяти метров не хватало, и я разрешил лишние десять метров пройти...
   Проходчики... Если бы там было что-то блестящее или необычное, они непременно бы мне принесли... Или Сому... Или спрятали. Но что можно утаить в десятиместной палатке? В которой живут одной семьей в одном запахе? Значит, никаких голубых кимберлитов и, тем более, густо-красных пиропов, частых и очень заметных спутников алмаза, там не было... Но ведь алмазы встречаются и в других породах. Менее заметных. И без всяких пиропов.
   ...Нет, я, конечно, идиот. Забыл об одной вещи. Если Сом тюкнул молотком по стенке рассечки и выбил булыган с розовым алмазом и мухой в нем, то о чем это говорит? О том, что я сумасшедший. Не может быть мухи в алмазе, не может! В янтаре может, поскольку янтарь образуется из природной смолы при нормальной температуре, а в алмазе не может. Но вот ведь он?
   Я сунул руку во внутренний карман куртки и вытащил голубенькую коробочку, в которой когда-то проживал один из моих новогодних подарков Ольге. Это был золотой перстенек с малюсеньким алмазом. А теперь в ней лежит великолепный двадцатикаратник... Если конечно, лежит. Вот сейчас открою, а внутри -- высохшая зеленая муха. Без всякого алмаза вокруг. О, Господи, сделай так! Пожалуйста!
   И я решил, что если внутри коробочки действительно окажется одна зеленая муха, то вечером с радости напьюсь хорошего вина, а завтра встану пораньше и поеду к Ольге. Представляю, каким огнем запылают ее глаза, когда она поймет, что я собираюсь с ней проделать!
   Муха по-прежнему сидела в своей клетке из плотно спрессованных атомов углерода. "Пообещал Господу напиться в случае удовлетворения своей просьбы... Вот богохульник! -- подумал я и быстренько захлопнул коробочку: напитавшись светом, муха явно собиралась сообщить мне какую-то гадость. Но не успела.
   Спрятав коробочку в бардачок, поехал дальше. С мухой в голове. "Такая же пленница этого алмаза, как и я... Интересно, как она туда попала? Наиболее вероятное объяснение... Значит, так, Сом находит в трубке взрыва розовый алмаз, алмазы. Затем какой-то подпольный ювелир куража ради искусно вправляет в него муху. Можно это сделать? В принципе, да -- алмаз алмазом сверлят и режут. Хорошее объяснение, без чертовщины.
   А с чертовщиной объяснение? Сом напоролся на отдушину преисподней. Попросил у чертей золота и каменьев. И получил. Алмаз с издевкой.
   Нет, с чертовщиной чепуха получается. А из первого, материалистического, объяснения следует вывод, что о существовании розового алмаза знают многие. Ювелиры, посредники, помощники. Без сомнения при нынешнем уровне разложения общества четверть из них, если не треть -- бандиты или работают на бандитов. А это значит, что Ольга правильно со мной поступила. Она всегда правильно поступает. В отличие от меня...
   И еще один вопрос... -- продолжил я размышления, основательно погрустив по поводу разлуки со ставшей привычной спутницей жизни. -- Из записки ясно, что Сом колол алмазы и продавал осколки. Зачем колол? Чтобы не продавать больших? Или чтобы... чтобы не продавать их с включениями? С мухами и маленькими синенькими слониками... Нет, надо ехать на Ягноб... Как можно умереть, не подержав в руках розовый алмаз с маленьким синеньким слоником внутри?"
   В Бронницах я купил вина, еды и поехал дальше, в Виноградово. Ехал и вспоминал, как в прошлом году мчался этой же дорогой с друзьями. С Баламутом и Бельмондо.
   "Они не поедут на Ягноб, -- думал я, вспоминая лица друзей. -- Баламут куда-то исчез месяц назад. Оставил Софии записку, что хочет прошвырнуться, отдохнуть от бытовухи и ее адюльтеров и исчез. Последнее письмо из Могочи прислал. Все хорошо, мол, живу под скамейкой на второй платформе, все тип-топ, скоро буду, целую. И подпись -- "Гражданин Вселенной".
   А Бельмондо совсем плохой стал. Упадок и разложение. Лежит целыми днями на даче в мезонине, никого к себе не пускает, даже меня не пустил, не ест почти ничего. И, что самое странное, не пьет. Вероника суетилась, суетилась, да и сделала себе новую прическу. Теперь ходит к ней совершенно открыто какой-то азик с рынка, нет, не спекулянт простой, а их генералиссимус. Лысый в ноль, очень внушительный, на "Мерседесе" синем ездит. Если Бельмондо очухается от своего тихого помешательства и прекратит от людей прятаться, то придется нам с целым государством в государстве разбираться. А может, у него, того, аппарат забарахлил? Вот и прячет его от Вероники в мезонине? Может такое быть? Запросто. И у Баламута может, тем более пьет...
   Эх, годы, годы... Никакой алмаз не поможет девку по-юношески трахнуть... Не то, чтобы силенок маловато стало, надоело просто. Новенького хочется. Групповухой, что ли заняться? Или пол поменять? Нет... Провинциал я... Мне влюбиться надо... Давно не влюблялся...
   Так кого же с собой взять? Не одному же с Анастасией ехать? Валеру Веретенникова уговорить? А что? У него как раз очередной бытовой кризис намечается. Прошел, короче, земную жизнь до середины. Везде побывал, денег заработал кучу, в квартире не то, что полы и двери, гвозди даже поменял. На импортные, без вредного электромагнетизма и антистрессовыми шляпками... Позвоню-ка ему из Виноградова.
   К моему удивлению Веретенников согласился приехать. "Совсем дошел, наверное, до ручки", -- подумал я, направляясь на рынок за парным мясом для шашлыка.
   3. НГИЦ РАН и Николай Васильевич Гоголь. -- Он не стоит жизни... -- Баклажан идет на операцию. -- Придется менять окна.
   Валерия Веретенникова я знал с момента своего поступления в Лабораторию ДМАКС (дешифрирования материалов аэрокосмических съемок) Научного геоинформационного центра РАН. Некоторое время после нашего знакомства он относился ко мне настороженно, однако, выпив несколько бутылок спирта "Рояль", мы стали близкими друзьями.
   Ребята в лаборатории были хоть куда, все с красными дипломами, все бывалые полевики, все с юмором и понятием. Веселые были времена! Взрывы смеха поминутно раздавались из нашей комнаты. Мы брались за любую работу, дешифрировали Москву, по разновременным снимкам изучали берега Каспия и Арала, искали месторождения олова в Приморье и алмазов в Архангельской области, однажды даже подрядились искать с помощью космо- и аэрофотоснимков топляк на дне Волги. И нашли дистанционный метод поисков, хотя и сами не ожидали. А заказчик сбежал, не заплатив сполна. Отмыл деньги и исчез в неизвестном направлении.
   ...Нет, ребята мы были тогда хоть куда... Раскусили бы все на свете, любую задачу решили, даже бомбу из манной каши сделали бы, хотя работали практически даром, даже на обеды в столовой не хватало... Ели, что бог пошлет, особенно когда впереди Гайдар шагал. Кандидат географических наук Валерий Анатольевич Веретенников, например, приносил из дома высокую восемьсот граммовую банку с потерявшими всякую самобытность остатками супа, осторожно откручивал крышку, опускал внутрь большой кипятильник, разогревал и, пряча глаза, ел с достоинством. Чтобы доставать до дна глубокой банки, ложку в конце трапезы ему приходилось держать за самый кончик ручки.
   А наш умный и расчетливый третейский судья, кандидат геолого-минералогических наук и компьютерный бог Александр Иванович Свитнев, из месяца в месяц приносил с собой горбушку серого хлеба, две маленькие бугристые картофелины и яичко, круглое в своей незначительности. Все это он бережно располагал на ведомости планового ремонта атомных электростанций (до нас десятый этаж арбатской "книжки" с гастрономом и пивбаром "Жигули" занимало солидное министерство)... Расположив, озирал внимательно справа налево. Затем деловито чистил, солил и, сделав тучную паузу для растяжки удовольствия, ел. Сосредоточенно жуя и виновато на нас поглядывая.
   Я же разгрызал окаменевший горько-соленый отечественный бульонный кубик (иначе бы он растворялся часами), выплевывал в граненый стакан, заливал кипятком, посыпал зеленым луком, росшим на подоконнике в пенопластовой коробке из-под компьютера, и затем пил, обжигаясь и заедая черным хлебом.
   Наше светило, Алексей Сергеевич Викторов, доктор наук и будущий член-корреспондент Российской академии наук, держал марку и потому посылал лаборантку в буфет за крохотной булочкой (коврижкой, пирожком, пряником). Ел он, торжествующе на нас поглядывая. Опоздавшие к началу трапезы пытались угадать, что же ему на этот раз принесла лаборантка, но, как правило, тщетно -- то, что ел наш стокилограммовый босс, надежно укрывалось большим и указательным его пальцами...
   А как мы квасили! Усаживались за чайным столом, отгороженном от входной двери огромными министерскими сейфами, пили популярный тогда в народе спирт "Рояль", заправленный водой и апельсиновым "инвайтом", закусывали помидорами, росшими на подоконнике в пенопластовой коробке, и хлебом, оставшимся с обеда, разговаривали обо всем на свете. А когда выпивка кончалась (или просто надоедал спирт), шли пить пиво в скверик, в котором задумчивый Гоголь прогуливал игривых бронзовых львов.
   "Гоголя" "проходили" только мы с Валерой. Отправив домой насупившегося от передозировки Свитнева, шли попадать в какую-нибудь историю -- у собранного до последнего нейрона и застегнутого до последней пуговицы Веретенникова "Гоголь" напрочь отключал торможение. Одна из историй, не самая, может быть характерная, случилась в один из предновогодних вечеров: основательно пьяные, но при галстуках и в начищенных до блеска ботинках, мы просили милостыню в переходе с "Чеховской" на "Пушкинскую"! "Подайте бедным кандидатам наук на пропитание! Подайте старшим научным сотрудникам на исследования!"
   Это было что-то! Охрипли начисто... За полчаса нам подали пакет лежалых сушек с маком, свежую пролетарскую газету "Правда" и мелочи на пару банок импортного пива... А люди -- нехороши! Ой, нехороши! Вернее, на три четверти -- нехороши... Именно столько в шапке Веретенникова было только что отмененной советской мелочи..."
   Потом наши дела пошли лучше. Глава небольшой мебельной фирмы, базировавшейся где-то в Черемушках в здании функционирующего детского сада, заказал нашей лаборатории разработку методики аэрокосмического экологического мониторинга Ямбургского газоконденсатного месторождения (вот она, фантастика -- мебельная фирма и аэрокосмические методы!). И почти целый год мы получали приличные для российских ученых деньги. Мебельный делец с ямбургскими знакомствами, конечно, наварился круче, но зато на наш обеденный стол начали заглядывать и колбаска копченая, и ветчинка, и марочные вина.
   Но со временем мы опять скатились на 70-90 долларов со всеми надбавками за степени и заслуги. Скатились, и начали разбегаться. Первым ушел Свитнев, потом Веретенников, последним ушел я. Валерка очень неплохо устроился в какой-то английской фирме, занимающейся инженерно-геологическими изысканиями в СНГ, а я, поработав по контракту с полгода в Белуджистане (искал золото и все, что попадется), залег на должности программиста второй категории в МГТС.
   Но программиста из меня не вышло, только задницу отсидел, до сих пор старушкам в общественном транспорте места уступаю. Как раз к этому времени напрочь созрели отношения с Верой Юрьевной, третьей, нет, четвертой моей женой (не дай бог кому-нибудь на нее нарваться с ее маменькой!), и я уехал в Приморье и там, волею судеб и климата, заделался хроническим авантюристом...
  
   Веретенников приехал в одиннадцатом часу вечера; шашлык уже подсыхал, а я напробовался накупленных вин до легкого головокружения.
   После обычных объятий и поцелуев, мы уселись за стол, поставленный мною в саду под яблонями. Валерий сразу же начал говорить тост за дружбу.
   "Он сильно изменился", -- отметил я, слушая. Серые глаза друга выглядели выцветшими. И была в них какая-то затаенная умственная безнадега, завладевающая человеком, потерявшим всякую надежду выбраться на волю из лабиринтов со всеми удобствами и полным набором современных благ.
   Выпив за тост и закусив половинкой помидора, я вкратце рассказал о себе, затем Валерий поведал мне, что полгода назад уходил от жены, пару месяцев жил с любовницей, бывшей однокурсницей, а потом вернулся. Покинув, конечно, лучшую в мире женщину. Ради жены, ради семьи, ради детей.
   "Бывает же такое ", -- подумал я и предложил тост за возвращение блудного сына. Одним движением расправившись с фужером, Валерий сказал, что последнее время с ним что-то непонятное происходит.
   -- Я становлюсь все более и более расчетливым, -- делился он, глядя как я колдую над мангалом. -- Ничего не куплю, пока не узнаю, сколько это стоит в соседнем магазине или киоске. Жене скандалы устраиваю, когда она покупает что-то, на мой взгляд, ненужное. Копеечки на улицах подбираю... Дома вещи по местам расставляю. Ничего с собой не могу поделать...
   -- Ничего страшного, -- успокоил я друга, подавая шашлык, -- это весьма распространенная среди мужиков мания, разновидность обычной паранойи. Интересно, что у женщин эта же болезнь имеет совершенно противоположные признаки -- они становятся расточительными засранками.
   -- От чего это? -- спросил Валерий, грустно рассматривая палочку пересохшего шашлыка.
   -- Это попытка уйти от неверия, я так думаю. От неверия в Бога, в супруга, в завтрашний день, в смысл жизни. Я сам этой болезнью страдал. Когда с Верой Юрьевной, Полькиной матерью, жил. Особенно меня раздражали эти дурацкие мыльца-освежители для унитазов. А она мимо них пройти не могла. Больному этой манией кажется, что если делать всё по уму: всё поставить на места, денежку правильно израсходовать, сказать правду жене и теще, то всё станет ясным, все образуется, все получится и все появится, в том числе и свет в конце тоннеля. А женская страсть к покупкам -- это вообще отпад! Психологической наукой неопровержимо установлено, что больше всего любят покупать фригидные женщины. Понимаешь, половой акт для женщины -- это суть приобретение, при нем в ее организме одним членом больше становиться. И если женщина, в силу каких то причин, не получает удовольствия от таких "приобретений", то она восполняет этот недостаток в магазине. То есть приобретает там.
   -- А расчетливый мужчина что в магазине восполняет?
   -- Потом что-нибудь придумаю. Давай есть, шашлык совсем остыл.
  
   Расправившись с пятью палочками и тремя фужерами, я рассказал Валере о розовом алмазе. Как он у меня появился. И откуда мог появиться у Сома Никитина.
   Веретенников выслушал меня, нарочито внимательно наблюдая за маневрами комаров, и время от времени точными ударами сокращая их численность.
   -- А сейчас алмаз случайно не в Алмазном фонде? -- спросил он, удовлетворенно рассматривая останки очередного камикадзе.
   -- Да нет, вот он... -- сказал я, доставая из кармана брюк синенькую коробочку.
   Валерий принял ее, раскрыл и стал смотреть. Глаза его сделались резкими, губы сжались, тело утратило расслабленность прилично выпившего человека.
   -- Ты возьми его в руки, муха не кусается, разве только болтает всякую чушь, -- усмехнулся я, довольный произведенным впечатлением.
   -- Нет, это все не про меня... -- задумчиво проговорил Веретенников, взяв камень в руку и рассматривая его на просвет. -- Предпочитаю сидеть на зарплате и под боком у жены. Не нужна мне другая жизнь. Не дамся, и не рассчитывай.
   -- Это ты мухе говоришь? -- не мог я не улыбнуться.
   -- Нет, тебе, -- порозовел Валерий. -- Я зарекся с тобой в истории ввязываться. Хватит с меня твоих приморских сумасшедших и мумии Хренова.
   -- Неужели ты сможешь удержаться от этой замечательной авантюры? -- удивился я. -- Этот алмаз стоит миллиард долларов! А сколько их может быть на Кумархе?
   -- Смогу удержаться, -- кисло улыбнулся Валерий. -- Запросто смогу. Потому что он не стоит моей жизни.
   -- Ну, как знаешь, -- расстроился я. Расстроился не оттого, что друг отказался, а оттого, что он совсем другой. Не как Баламут и Бельмондо... Знает, сколько стоит жизнь, знает, что надо, а что не надо делать. Правильный, короче. Наверное, из-за этого нас и тянет друг к другу: подспудно я хочу стать правильным, а он -- авантюристом.
   Некоторое время мы разглядывали друг друга. Я думал, что смог бы безошибочно предсказать все события в дальнейшей жизни Веретенникова, а он тщился угадать, чем закончится завтрашний мой день.
   Однако, человек предполагает, а Бог располагает. Через минуту я понял, что значительно преувеличил свою проницательность, а Валерий уразумел, что ближайшие, а может быть, и последние его дни пройдут под моей звездой или, точнее, под знаком Меркурия, покровителя авантюристов. И эти мысли пришли нам в голову сразу же после того, как лампочка, освещавшая наш стол, погасла, и через секунду мы были схвачены и обездвижены полудюжиной настырных мужиков.
   Пришел я в себя в доме на диване. Поняв, что одинаково крепко связан и побит, повернул голову и на диване напротив увидел Веретенникова, бесчувственного и серого лицом. Руки его были завернуты за спину и скручены телефонным проводом. Рядом с ним стоял в задумчивости коренастый багроволицый человек. На мочке его правого уха бросалась в глаза большая, поросшая волосом, черная родинка. Постояв некоторое время, человек принялся обыскивать Веретенникова так, как будто делал это во второй или третий раз. "Алмаз ищет", -- догадался я.
   Человек с родинкой закончил рыться в одежде все еще беспамятного Валеры, повернулся ко мне и, увидев, что я очнулся, спросил, четко выговаривая слова:
   -- Где алмаз с мухой?
   -- Какой алмаз? -- удивился я, отмечая, что бандит похож на Гошу Грачева, систематически избивавшего меня с пятого по шестой классы, избивавшего до тех пор, пока я совершенно неожиданно для себя не превратил его в отбивную котлету.
   Багроволицый выдавил: "Твою-бога-душу-мать", подошел ко мне, хлестанул ладонью по глазу. Гоша тоже любил бить ладонью по глазу, особенно незаметно подкравшись сзади. Стало очень больно и если бы я мог немедленно отдать ему эту дурацкую стекляшку, то я бы, конечно, отдал. Вместо выбитого глаза ее не вставишь, а миллионером я был уже много раз и все во вред своему здоровью.
   -- Где алмаз с мухой? -- склонившись надо мной, вновь спросил краснолицый.
   -- Послушай, мужик, тебя случайно не Гошей зовут? -- щуря слезящийся глаз, начал я наводить мосты и тянуть время. -- Мы с тобой случайно не в одной школе учились? Ведь ты Гоша по кличке Грач?
   -- Нет, меня в школе Баклажаном звали, -- покачал головой бандит. И выцедил:
   -- Ты мне, сука драная, зубы не заговаривай. Где алмаз?
   Лицо его от напряжения стало фиолетово-баклажанового цвета. "Вот откуда кличка", -- подумал я и начал наводить тень на плетень.
   -- Неужели ты думаешь, что из-за этой розовой стекляшки с такой безвкусно-низкопробной начинкой я буду терпеть боль в голове и твое паскудное общество? На столе он лежал в открытой синенькой коробочке. Приятелю моему это украшение тоже ни к чему -- за минуту до того, как ты нас повязал, он от нее наотрез отказался... Ты лучше пойди, своих поспрошай. Может, кто и видел, в чей рот муха залетела
   Немного подумав, мужчина вышел из комнаты. Через минуту со двора послышались возмущенные голоса его сообщников. Разобрать о чем говорят на разбойничьей пятиминутке, мне не удалось: застонал Веретенников. Повернув голову, я увидел в его глазах боль, страх, и нечеловеческое желание запустить в меня чем-нибудь тяжелым и эффективным, таким же тяжелым и эффективным, как баллистическая ракета с разделяющимися боеголовками.
   -- Да не бойся ты! -- посоветовал я, с трудом оторвав голову от дивана. -- Я всеми своими поджилками чувствую, что все обойдется. Не сразу, конечно, но обойдется.
   Веретенников не смог ответить -- его закорежила ненависть ко мне. "Только-только все начинается, а он уже слюни распустил" -- подумал я с сожалением. В это время голоса во дворе смолкли, и через минуту в комнату вошел Баклажан. Он подошел к Валере и сказал глухим голосом:
   -- Ребята видели, как ты стекляшку схавал. В твоем дерьме ковыряться желания у меня нету, да и времени тоже. Так что готовься к операции. Убить тебя сначала?
   Веретенникова расперла безмолвная истерика.
   -- Ну, убить тебя, чтобы не мучился понапрасну? -- повторил предложение краснорожий. -- Или пожить подольше хочешь? Но с распоротой бурчалкой?
   Веретенников с ужасом смотрел на его руки.
   Сделав вывод, что его жертва не прочь расстаться с жизнью как можно позже, Баклажан проговорил, согласно кивая:
   -- Да, ты прав. Не буду убивать. Не гуманно это. Распорю брюхо, потом реанимашка приедет, и в московской больнице желудок тебе заштопают; а кишков я трогать не буду -- вряд ли алмаз до них дошел.
   В ответ на этот монолог Валерий дико задергался, захрипел. Паника, его охватившая, немедленно передалась мне, а затем и дивану, на котором я лежал -- он заскрипел, завизжал пружинами. Баклажан обернулся и, увидев, что я беснуюсь, пытаясь освободиться от пут, подскочил и с размаху ударил меня кулаком в лоб. Не выдержав такого бесцеремонного обращения, мое сознание ойкнуло и тут же умчалось приходить в себя в сверкающее сверхновыми звездами черное потустороннее пространство.
   Когда оно вернулось -- слабое, обескураженное -- Веретенников был уже накрепко привязан к своему дивану.
   Под придвинутым торшером белел обнаженный его живот.
   Над ним склонился озабоченный Баклажан.
   В руках у него был нож.
   Кончик его сверкал.
   Бандит медлил, соображая, с какой стороны у человека находится желудок.
   Когда нож уже приближался к солнечному сплетению моего бедного друга, а я набирал в легкие воздух, чтобы крикнуть, что алмаз проглочен мною, а вовсе не Валерой, во дворе бахнул выстрел, затем другой, третий...
   Баклажан на них и не оглянулся -- молниеносными движениями ножа он взрезал веревки, опутывавшие пленника, поднял его на руки и бросил в закрытое окно. И тут же выпрыгнул сам. Истошный крик Валеры, предварил звон разбивающегося стекла, треск рамы и ломающихся ветвей моей любимой войлочной вишни...
   "Черт, а я ведь привез ее из самого Приморья, -- сжался я. -- А этот сукин сын..."
   Я не додумал мысли: во дворе бахнул еще один выстрел, затем кто-то побежал по ступенькам, ведущим в дом. Через минуту надо мной стояла Анастасия. И два милицейских офицера с пистолетами в руках.
   4. Утюгом жгли, иголки загоняли... -- Презерватив в стояке. -- Отмытая муха выглядела обиженной. -- Центнер алмазов не нужен.
   Освободившись от пут, я позвонил жене (у Анастасии был мобильник) и все рассказал. И о появлении на сцене Баклажана, и об исчезновении с нее Веретенникова. Перед тем, как бросить трубку, Ольга сказала, что я -- законченный негодяй и могу быть свободным (в том числе и от супружеских уз) и что она немедленно уезжает с Ленкой подальше от Москвы и от меня.
   Понервничав с полчаса по поводу разлуки с дочерью, а также посетовав на жестокую судьбу, преследующую меня всю жизнь, я сходил к знакомому стекольщику и договорился насчет реставрации окна, выбитого Веретенниковым Увидь моя мама результаты его полета, мне пришлось бы туго.
   Часов в одиннадцать из милиции приехали оперативники, и всю оставшуюся часть дня нам с Анастасией пришлось провести в Виноградовском ОВД. Пока мы писали свидетельские показания и составляли фоторобот Баклажана, оперуполномоченный рассказал, что по горячим следам поймать моего обидчика не удалось, и он исчез в неизвестном направлении вместе со своей жертвой. Сбежали также двое его подручных. Двое других -- жители Центрального округа столицы -- были тяжело ранены в перестрелке. После оказания им медицинской помощи, они признались, что Баклажан угрозами принудил их помочь ему потрясти богатенького буратино. Об алмазе с мухой они, естественно, не сказали ни слова. И мы с Анастасией о нем "забыли". Рэкет, так рэкет.
   Выйдя из здания ОВД, мы направились к автобусной остановке (в поселок нас доставили на милицейской машине). Во время пребывания в милиции у меня возникло множество вопросов и, закурив, я задал Синичкиной первый из них:
   -- Слушай, Настя, а почему ты мне алмаз...
   -- Никогда не называй меня так, слышишь, никогда! -- вспыхнула девушка, чуть ли не взяв меня за грудки. -- Меня зовут Анастасией и только Анастасией!
   -- Хорошо, не буду... -- пробормотал я, пораженный неадекватной реакцией собеседницы.
   Она же, мгновенно взяв себя в руки, смущенно проговорила:
   -- Что ты там хотел спросить?
   -- Я, Анастасия, хотел спросить, почему ты мне алмаз в триконях подсунула? Я ведь в принципе мог его и не найти в этом обувном раритете? Забросил бы на чердак и все дела.
   -- Это Сом Никитин ему место в ботинке придумал... Вот я и решила отдать его тебе, как говорят геологи, в естественном залегании. Да и интересно было за тобой понаблюдать. Что ты за человек -- жадный, не жадный, простой, не простой -- и прочее.
   -- Понятно. А почему ты сама ко мне с алмазом не приехала? Я ведь мог и не явиться под твои ясные очи? Да еще в Старый Оскол. Меня этот вопрос с утра мучит.
   -- Это долгая история... -- насупилась девушка.
   -- Рассказывай, давай. В нашем положении тайн между нами быть не должно.
   Синичкина рассматривала ногти с минуту. Затем щелкнула пальцами и, не повернув ко мне лица, начала рассказывать:
   -- Через две недели после того, как Сом у меня поселился, его зверски убили...
   -- Зверски убили???
   -- Да. Я по делам в Белгороде была. На следующий день возвращаюсь, а в квартире -- милиция. Посередине комнаты Сом к креслу привязанный сидел... Голый, весь истерзанный и синий. Утюгом его жгли. Иголки под ногтями... Лицо порезали... И это самое... Я чуть сознание не потеряла... Вечером к Тиховратову побежала, думала, что это он решил выяснить, откуда Сом пятьдесят тысяч взял. Но он сказал, что его фирма тут ни причем. И выставил, напомнив о нашем договоре.
   -- Дела... -- протянул я, воочию представив последние часы Никитина. -- Все-таки не зря меня Ольга выперла.
   -- Потом меня следователи допрашивали, -- продолжала девушка повествование. -- Даже из Москвы один был. Я сказала, что ничего о Соме не знаю, только-только мол, поселился. И с этого самого дня, то есть со дня смерти Никитина, за мной следить начали. И днем и ночью. Квартиру несколько раз перерывали в мое отсутствие. На улице и в автобусах обшаривали. Если бы я к тебе поехала с алмазом, не стало бы ни меня, ни его...
   -- А где он и записка были? В каблуке бандиты их сразу бы нашли?
   -- Они и нашли. Но не алмаз, а две купюры по пятьсот рублей. А алмаз с запиской были в ванной комнате в канализационной трубе, -- лукаво улыбнулась Синичкина. -- В стояке на стальной проволочке висел.
   -- Просто так?
   -- Нет, в презервативе.
   -- Новое поколение выбирает пепси! -- восхитился я -- А как алмаз в ботинке оказался?
   -- Я за час до твоего приезда его перепрятала.
   -- А откуда ты знала, в какой день я приеду?
   -- Почувствовала...
   -- Чувствительная какая...
   -- Чувствительная, не чувствительная, а будущее иногда могу видеть... Размытое, с недомолвками, но если напрячься, можно кое-что из этих картинок выудить. И потому-то мне и удавалось бандитов за нос водить. Тебе еще многое предстоит обо мне узнать...
   -- В частности, почему ты в день убийства Сома уехала в Белгород? Почувствовала опасность и смылась?
   -- Ты знаешь, меня действительно что-то толкнуло. С работы в середине дня ушла, села на поезд и уехала...
   -- А точно из-за поклонника по чердакам заставила меня уходить? -- спросил я после того, как мой взгляд сумел расстаться с беленькой шейкой и ушком девушки.
   -- Да нет, какие там поклонники. Заметили тебя... Я же говорила, что люди этих бандитов с дома глаз не спускали.
   -- А как же они на меня вышли? Я вроде чисто ушел? Если, конечно, не считать чердачной пыли.
   -- Не знаю. Может, и заметили.
   -- А теперь, мадемуазель Ванга Бабаяговна, позволь задать тебе главный вопрос: как ты здесь очутилась? В нужном месте, в нужную минуту?
   -- Это просто, -- лучезарно улыбнулась Анастасия. -- Позавчера за мной перестали следить. И я почувствовала, что тебе с твоим алмазом сели на хвост. И поехала на выручку. Где ты находишься, узнала у твоей матери, телефон ее у Сома был.
   Я улыбнулся, вспомнив, при каких обстоятельствах у Сашки Никитина оказался телефон моей мамы. Как-то ранним летом на Кумархе, на стихийном банкете, посвященном приходу вахтовки (первому после расчистки дороги от снега, лавин и оползней), я нализался до поросячьего визга и принялся уговаривать такого же пьяного Сома бросить пить.
   -- Я не сма..сма..гу, -- прослезился он, выцедив очередные сто граммов. -- Ты же зна..зна..ешь... Меня лечить надо. И не здесь, у троечников и проходимцев, а в Москве...
   И я в порыве сострадания тут же нацарапал в записной книжке Никитина московские координаты моей мамы, жившей по соседству с известным профессором-наркологом.
   Мои воспоминания прервали два дачника, подошедшие к остановке. Женщина с двумя кузовками крупной клубники взглядом попросила уступить ей место. Мы с Анастасией встали и отошли в сторону.
   -- Интересные шляпки носила буржуазия... Будущее можешь видеть, опасность чувствуешь, -- присев на бетонный край заброшенного цветника, проговорил я задумчиво. Объяснения Анастасии мог принять только очень доверчивый человек или человек, завороженный ее простодушными глазами. И такими пронзительными.
   -- А что в этом особенного? -- подивилась девушка. -- Мне кажется, что любой человек может в какой-то мере угадать будущее. И я могу.
   -- Можешь? Тогда скажи, будем мы с тобой... ну, того, спать рядышком? -- неожиданно для себя ляпнул я
   -- Фу, как грубо, -- сморщилась Анастасия. -- Я ни с кем не сплю, я люблю спать в своей кровати со своим мишкой.
   -- Мишкой? -- удивился я. -- А фамилия его как?
   -- Плюшевым мишкой. Его мама мне в детстве подарила. А что касается секса по любви, то он никому не вреден. Но ты пока еще не созрел для такового.
   -- Я то не созрел, это точно... А вот он...
   Синичкина посмотрела прямо в глаза:
   -- У тебя друг исчез, жена ушла и алмаз в желудке.
   -- Боюсь, что уже не в желудке, -- вздохнул я и, останавливая попутную машину, замахал рукой.
  
   Отмытая муха выглядела обиженной. Поэтому, наверное, и молчала. Закопав ее под яблоней, мы сели решать, что делать дальше. Милиция, по всей вероятности, уже сообщила Наталье, жене Веретенникова об исчезновении мужа, и поэтому возвращаться в город и объясняться с ней мне вовсе не хотелось. Заплаканное лицо, ничего не понимающие дети с круглыми глазами, кинжальные взгляды тещи -- это слишком. Тем более, я верил, что все обойдется. Ведь обходилось же раньше?
   -- Ты рассказал другу, откуда мог быть добыт алмаз? -- спросила Анастасия, рассматривая камень без всякой брезгливости.
   -- Да, рассказал... Сказал, что он, возможно, с пятой кумархской штольни, -- ответил я, сев на диван, на котором Баклажан собирался разверзать брюшную полость Веретенникова.
   Задумчивая Синичкина была просто прелесть.
   -- А когда Баклажан его прижмет, он все выложит?
   -- Конечно. И я бы выложил. Жизнь -- это жизнь, а стекляшка, даже с мухой внутри -- это стекляшка. Любопытная, но стекляшка.
   Синичкина задумалась.
   -- Значит, сейчас они уже на пути к твоему Кумарху...
   -- Они? Ты думаешь, что Баклажан не распотрошил Валерку?
   -- Не думаю.
   Я представил Веретенникова лежащим в гаражном боксе с разверстым животом. На куче хлама. Замасленные коробки передач, цилиндры, сидения с вылезшими пружинами и он. Бледный, смертельно испуганный.
   -- Очень бы хотелось в это верить, -- почернел я.
   -- Если Валерий не дурак, вряд ли у тебя есть дураки в друзьях, то он должен был догадаться, что его единственное шанс спастись -- это сказать Баклажану, что хорошо знает место, где розовые алмазов навалом.
   -- В расчете на то, что Баклажан кинется за ними и на меня там наткнется?
   -- Да. И этот бандит туда поедет. Точно поедет. Поедет убить двух зайцев. И алмазов набрать и на живца словить всех тех, кто знает о розовых алмазах. В Москве и Подмосковье последнее сделать достаточно хлопотно. Особенно если у милиции есть твой фоторобот.
   -- Уверен, что Валерий сказал этому гаду о месте жительства алмазов, -- проговорил я, подумав. -- А что касается друзей не дураков, то ты жестоко ошибаешься. Кого, кого, а умных в друзьях у меня никогда не было. Не люблю умных, потому как человек не может быть умным по определению, а если он умный, то значит либо совсем дурак, либо обманщик и лицемер. Кто-то сказал, что ума в природе не бывает, а бывают разные количества глупости.
   -- Философ ты доморощенный. Сом Никитин говорил, что тебя водкой не пои, дай потрепаться.
   -- Понимаешь, молчу много, -- ухмыльнулся я. -- Вот и болтаю, когда прорвет.
   -- Да уж... -- проговорила Анастасия, пристально меня разглядывая. Выглядела она на все сто.
   "Если женщина тебя так разглядывает, считай, что ты у нее уже в постели", -- подумал я. И, заулыбавшись, начал торить тропку в упомянутом направлении:
   -- Завтра я поеду выручать друга, и, может быть, погибну...
   -- Я поеду с тобой!
   -- Нет! -- отрезал я твердо. -- Не хочу греха на душу брать! Да и себя жалко: такие, как ты, под фанфары только и подводят.
   -- Возьмешь! -- придавила меня девушка гипнотическим взглядом. -- Возьмешь! Я тебе пригожусь.
   -- Пригодишься? -- прищурился я, не подчинившись ее глазам. -- Тогда другое дело...
   И, неспешно закурив, продолжил подготовку почвы для более близкого знакомства:
   -- Может быть, выпьем на дорожку? Дорога дальняя, несколько суток на самолетах, машинах и ишаках добираться придется. Давай, расслабимся по полной программе?
   -- В постельке, да? -- прочитала Синичкина мои мысли. -- Страстные поцелуи, пламенные объятия, трогательные признания?
   -- Ага... -- проговорил я, взяв шелковую лапку девушки в ладонь.
   -- Не-а. Я так не хочу, -- покачала она головой, высвободив руку. -- Давай сделаем по-другому. И ты, и я знаем, что близость между нами рано или поздно случится. Но давай постараемся, чтобы это случилось как-то необычно... Как смерть наоборот. Давай приближаться друг к другу шаг за шагом...
   -- Романтичной любви хочется? -- спросил я в сердцах, поняв, что за тело, извините, за сердце Анастасии, придется бороться ежедневно и, может быть, не один день.
   -- Чего мне хочется, милый, тебе тоже предстоит со временем узнать. Если, конечно, захочешь.
   --Уже хочу.
   -- Какие вы все мужчины простые! Ну, неужто ты не можешь что-нибудь необычное придумать?
   -- Я всю жизнь придумывал женщин, а они оставались самими собой. Жестокими, расчетливыми, бездушными и всякое такое. И вот, под старость, я, наконец, решил отказаться от этой дурной привычки и тут же услышал: "Придумай что-нибудь про меня!" Ладно, ну а просто так попить шампанского тебе слабо?
   Анастасия согласилась. Рассматривая ее аленькие губки бантиком, я неожиданно вспомнил, что разговариваю с собственной невольницей. И подбоченился, как, турецкий паша, раздумывающий на пороге гарема, какую из наложниц выбрать на ночь. А девушка, углядев перемену в моем восприятии действительности, лишь пожала плечами:
   -- Ну, если ты хочешь без настроения, давай, начинай.
   И, стянув с себя маечку, села на кровать.
   Открывшаяся перспектива показалась мне отнюдь не радужной. Не люблю насилия, хотя, говорят, оно настоящих мужчин возбуждает. Да и представил себе Анастасию, бревном лежащую на кровати. Это они умеют. "Белить в этом году потолки или нет?"
   -- Ладно, одевайся! -- махнул я рукой в сердцах. -- Будем играть по твоим правилам.
   Синичкина усмехнулась. В глазах ее сверкнул интерес, в который была подмешана толика разочарования.
  
   Следователь попросил нас побыть в Виноградове до середины следующего дня. Так что времени у нас было предостаточно. Я съездил за шампанским и принялся спаивать Анастасию. Но цели своей не достиг. Выпив пару фужеров, она сослалась на усталость, и мне пришлось отвести ее в мезонин. На широкую двуспальную кровать, специально сконструированную мною для приятного времяпрепровождения с яркими представительницами прекрасного пола. Но не для банального общения с Морфеем. А она заснула, не раздевшись, в момент, я выйти не успел...
   Побродив по саду, я улегся на диван, и принялся осмысливать ситуацию. И зря-- сразу стало тоскливо. Жена ушла, друг в лапах у бандита, эта загадочная девушка мозги пудрит. И все из-за дурацкого алмаза. Не надо было ехать в Старый Оскол. Ну, конечно! Тогда бы Синичкина ко мне домой заявилась. С ботинками. И этот фиолетовый Баклажан со своими людьми наехал бы на нас с Ольгой и Ленкой. Влип, короче. Судьба. И единственное, что я могу сделать -- так это идти туда, куда она ведет. Так, прикинем, однако, что мы имеем на сегодняшний день кроме пачки сигарет и двух бутылок Советского шампанского?
   Во-первых, имеем гадкого бандита по кличке Баклажан. Баклажан... Приятели с югов без сомнения зовут его Баклажан-джан. Доподлинно он является членом хорошо организованной преступной группировки. И этот член смог найти и Сома в Старом Осколе, и меня с Веретенниковым на даче. Значит, он имеет возможность получать информацию в милиции или ФСБ. Но напрямую с этими органами не связан. Иначе я сейчас не пил бы шампанского, а кормил вшей и заражался туберкулезом в СИЗО.
   И этот гадкий бандит ищет алмаз. Розовый алмаз с мухой. Значит, он рано или поздно вновь выйдет на меня. Из этого следует, что мне придется самому его найти. Лучше быть охотником, чем дичью. И искать его надо на Кумархе. Веретенников его туда приведет. Точно приведет.
   Во-вторых, мы имеем Синичкину. Загадочную Анастасию Синичкину. Умеющую, якобы, предугадывать будущее. И наводить тень на плетень. "Я вам завещана, я вам завещана!" Сейчас она спокойненько спит, и значит, нам якобы ничего не угрожает. Ха-ха. Или лично ей ничего не угрожает. Что этой загадочной особе нужно? Алмазы! Не алмаз с мухой, который зарыт в саду, а сотни алмазов, которые гнездятся в третьем штреке пятой штольни. Это понятно. Женщины любят драгоценности. А зачем этой особе нужен я? Был нужен, чтобы узнать, где находятся предметы ее устремлений? Вряд ли. Сом ей, небось, все выложил... Наверное, все-таки в качестве проводника и охранника. Одной в дикие мусульманские горы даже колдунье страшновато идти.
   И, в-третьих. Есть ли у меня другой путь, кроме как на Кумарх? Нет. Только там я смогу разрубить все узлы... И значит вперед и прямо, как говорят проходчики. Где там у нас шампанское?
   ...Ближе к утру мне приснился сон, будто бы ничего не случилось, и мы едем с Ольгой в зоопарк. Из-за спины доносятся голоса Полины и Лены. Они разговаривают о мальчике по имени Костик. А я поглядываю на Ольгу и думаю, что беременной женщине лучше бы ехать на заднем сидении. И что она за последнее время похорошела. Не как женщина, а как человек.
   Затем мне приснилось, что я муха. Муха, с самого рождения живущая в алмазе. В алмазе, который может все. Но я этого не понимаю и не хочу понимать. Потому, что моя голова забита мушиными мыслями. Алмаз пытается изменить меня. Сделать многостороннее, интереснее. Но ничего не получается. И он чернеет, и делается жестким. Кругом становиться темно. И меня охватывает ужас смерти. Я пытаюсь пошевелиться, но атомы углерода не дают мне шелохнуться. А из окружающей темноты раздаются неприятные шорохи и странные звуки. Прислушиваюсь и понимаю, что это черви едят землю. Прожорливые черви... Маленькие и большие. А я скован черным, глубоко закопанным алмазом. И молю мужчину, спящего в доме, сам себя молю: "Выкопай меня, выкопай! Нет больше мочи быть похороненным!"
   Проснувшись, я выбрался из дома, ничего не соображая, пошел к яблоне и выкопал алмаз. Поглазев на него, вернулся в дом (заровняв, конечно, ямку дабы не злить мамулю, большую противницу любого беспорядка) и подумал, где схоронить досадливую драгоценность. И ничего лучшего не придумал, как замуровать ее, обернутую в фольгу, в подвале, в щели между фундаментными блоками (пришлось развести в баночке немного цемента).
   Окончив с захоронением, вымыл руки и пошел наверх посмотреть на Анастасию. "Может, не спит, чем черт не шутит?" -- надеялся я, поднимаясь по лестнице.
   Однако девушка спала, свернувшись калачиком. Я кашлянул. И она, приоткрыв глаза, замахала рукой. "Иди, мол, к чертовой бабушке".
   И мне пришлось идти досыпать в одиночестве. После пары фужеров шампанского.
  
   К обеду 26 июля мы были в Москве. Проезжая Бронницы, заметили "хвост" в виде новенького синего "Оппеля"; на ближайшем посту ГИБДД я сообщил об этом милиционерам. Они уже знали о ночном происшествии в дачном поселке под Виноградово и немедленно занялись нашими преследователями.
   А мы, добравшись до Москвы и поездив по ней пару часов (я собирал деньги на дорогу и прощался с матерью), поехали в аэропорт Домодедово. На Кудринской площади нас обогнал "Мерседес". На его переднем пассажирском кресле сидела женщина, телосложением и выражением лица весьма похожая на Ольгу. Она меня не увидела: о чем-то оживленно разговаривала с водителем. Я успел рассмотреть и его: это был довольно похожий на меня человек. Более того, на нем была рубашка, которую любила видеть на мне Ольга. А на заднем сидении сидели две девочки, примерно семи и четырех лет. Вылитые Полина и Лена.
   Пока я, донельзя ошарашенный, приходил в себя, "Мерседес" свернул к зоопарку. И мне ничего не оставалось делать, как подумать: "Это перебор. Перебор шампанского. Или я действительно "двупреломился". Распался. Разделился. И один Чернов едет сейчас с любимой женой и детьми в зоопарк, а другой -- черт знает куда с этой девицей. Мистика".
  
   Утром следующего дня мы с Синичкиной были в Душанбе.

Глава Вторая. ЗАПАХЛО КЕРОСИНОМ.

   1. Без оркестра и почетного караула. -- Хорошей проститутки из не выйдет. -- Мисс Ассемблер, мадам Паскаль и Бейсик-ханум. -- Дельфи и ее штучки.
   Честно говоря, я опасался, что меня в столице Таджикистана еще помнят -- ведь несколько лет назад мы с друзьями стали чуть ли не национальными героями этой маленькой горной республики. Но к своему великому облегчению (и подспудному разочарованию), после того, как утром 27 июля самолет приземлился и подрулил к зданию аэропорта, я не увидел в иллюминатор ни пушистых ковровых дорожек, ни блестящего никелем оркестра, ни, тем более, почетного караула.
   "Ну-ну, -- с некоторой грустью подумал я, обозревая дышащие зноем бетонные плиты. -- Если бы не мы, то этой республикой правили бы Усама Бен Ладен с Хаттабычем. Хотя чему удивляться? Если бы о Геракле не писали хотя бы два года подряд, то кто бы его помнил? Ну и бог с ними, со всеми. Интересно, встретит нас Сергей?"
   Сергей Кивелиди, мой однокурсник и друг, в молодости был известным в Союзе саблистом и поэтому всегда и везде вел себя независимо и с достоинством. Я уважал его за настырность, за значок "Мастер спорта" и за то, что он никогда не претендовал на первенство в наших отношениях. К тому же Сергей с малых лет мыл дома полы и мог запросто дать любому обидчику в рожу. Мать его, грузная, сто пятидесятикилограммовая женщина, в свое время была заведующей детским садом, отец -- крутым зеком, в отсидках наизусть выучившем "Капитал" Маркса.
   Из-за отца Сергей не смог вступить в партию, и ему были закрыты все пути в обеспеченную часть общества. Поняв это окончательно (главным геологом поисковой экспедиции назначили не его, а коллегу, никчемного специалиста, но пламенного коммуниста), он все бросил и пошел на стройку рабочим.
   Получив квартиру в самолично построенном доме, Сергей занялся разведением тюльпанов на продажу, потом еще чем-то и всегда напролом, и всегда неудачно... Не смог Кивелиди и вовремя уехать из Таджикистана. Связанный по рукам и ногам тяжелым диабетом матери (да и ехать некуда и не на что), он вынужден был не только оставаться в разоренной войной республике, но и принимать участие в чуждой ему гражданской войне одних таджиков с другими: несколько месяцев Сергею пришлось служить в правительственной армии -- призвали ночью и забросили с двумя дюжинами кишлачных пацанов в мятежный район в памирских предгорьях. И забыли. Без продуктов, без палаток они сидели на подножном корму 34 дня...
   После наших приключений в горах Ягноба, Кивелиди на деньги, вырученные от продажи золота Уч-Кадо открыл фехтовальный зал, который несколько месяцев пользовался заслуженной славой среди богатеньких буратино Первопрестольной. Но через месяц ему предложили делиться доходами, и Сергей, вновь не справившись со своей природной независимостью, облил зал бензином и, когда приехали пожарные, сидел уже в самолете, улетающим рейсом Москва-Душанбе.
   Подсчитав по прибытии на родину свои активы, он понял, что надо шевелиться. Сначала Сергей хотел ехать на Уч-Кадо вытряхивать остатки самородного золота, но у него вдруг разыгралась профессиональная болезнь геологов -- радикулит -- и он вернулся к прежнему своему занятию -- стал управдамами, то есть вновь принялся руководить десятком очаровательных своей доступностью девушек.
   Этим он худо-бедно кормился с полгода, затем, присоединившись к нам на завершающей стадии наших приключений на Шилинской шахте разбогател на несколько миллионов долларов. Не желая наступать на московские грабли вторично, Кивелиди вернулся в свой родной город и открыл там шикарный публичный дом под названием "Полуночный рассвет". Поставив его главою свою мамашу, имевшую солидный опыт руководства детскими садами и другими дошкольными учреждениями, Сергей купил шелковый китайский халат с разноцветными павлинами, мраморную копию Афродиты, рождающейся из пены, и вплотную занялся изучением древнегреческой истории.
   Сергей Кивелиди встретил нас цветами. Мы расцеловались, затем я пространно познакомил его со своей спутницей:
   -- Сергей Александрович, профессор древнегреческой истории -- Анастасия Синичкина, моя нево... нево... невольная помощница, прошу любить и жаловать.
   Во время представления мой друг профессионально наметанным взглядом изучал Анастасию.
   -- Что, подойдет? -- спросил я, лишь только Сергей перевел взгляд на меня.
   -- Не очень, -- ответил он, направляя нас к своей машине.
   -- Что не очень? -- удивилась девушка (я намеренно не рассказал ей, чем занимается мой бывший однокурсник и друг в свободное от древнегреческой истории время).
   -- Видишь ли, Сергей Александрович длительное время заведует самым передовым домом терпимости в Душанбе. И, увидев незнакомую женщину, прежде всего решает, смогла бы она с ним успешно сотрудничать или нет. Так вот, с этой точки зрения ты "Не очень".
   Анастасия обиделась. Отвернулась в сторону. Какая женщина не обидится, услышав, что приличной продажной женщины из нее не выйдет?
   В машине я попытался разрядить обстановку: сказал Синичкиной, что Сергей поставил ей "троечку" не за внешние данные, они, естественно, выше всяких похвал, а за то, что она рассматривает мужчин, не как однообразное множество, а как нечто...
   -- Я рассматриваю вас так, как вы того заслуживаете! -- отрезала Анастасия и принципиально отвернулась к окну.
  
   По моей просьбе Сергей разместил нас в своем борделе, в номерах для особо важных клиентов. Осмотрев комнату, предложенную Синичкиной, я стал ерничать:
   -- Слушай, Анастасия, а у меня есть идея! Помнишь, ты говорила, что жаждешь, чтобы "это" случилось как-то необычно? Давай, вообразим, что это бордель для женщин из высших аристократических кругов. Ты, богатая, красивая, чуть-чуть уставшая от жизни, приходишь сюда, чтобы утолить свою тоску по несбывшемуся, отдохнуть душой от зануды-мужа, закоренелого ревматика и безнадежно пассивного гомосексуалиста... Ты приходишь в красную гостиную, тебе предлагают дорогое французское шампанское, ты, вся утонченная и разодетая в пух и прах от Версаччи и иже с ими, его неторопливо попиваешь, и вдруг, в дверь, занавешенную тяжелыми бархатными занавесками с бахромой, входит полуобнаженный (или в белоснежной тунике) греческий бог Сергей Александрович Кивелиди. Ты пристально рассматриваешь его, сначала с интересом, затем скептически, потом поднимаешь белоснежную, не знавшую "Комета" руку, и медленно из стороны в сторону двигаешь указательным пальчиком. Вот так (я показал как). И красный от досады греческий бог уходит, понурив свою красивую голову. Но тут же из двери, занавешенной затейливыми фарфоровыми висюльками (я указал на оную рукой), -- выходит статный, с горящими от вожделения глазами...
   И я застыл с раскрытым ртом, а Синичкина звонко рассмеялась: в дверь, занавешенную фарфоровыми висюльками вбежал пухлый карлик в шутовском наряде... Побегав вокруг Анастасии и по ее кровати, он пригласил нас пройти в гостиную.
   В гостиной мы нашли Сергея. С ним была высокая пепельная блондинка в обтягивающем красном платье. Несколько высокомерное, хорошо прорисованное лицо. Талия. Грудь. Шея. Все -- совершенство. Без всяких эпитетов. "Вау!" -- только и смог я сказать. И подумал: "А что будет, когда я увижу ее бедра?" И сам же ответил: "Брошусь на колени. Перед Сергеем".
   После первого же взгляда на женщину в красном у Анастасии, естественно, упало настроение и, как мне показалось, возникло импульсивно-острое желание схватить меня за руку и увести прочь от этой невыносимо красивой женщины. Но я, как понимаете, врос в пол. И Синичкиной пришлось приветливо улыбнуться.
   -- Это Дельфи, -- представил женщину Кивелиди (всех своих девушек он называл по именам языков компьютерного программирования, был у него такой пунктик). -- Недавно один высокопоставленный любитель из миссии ООН сказал мне, что подобной девушки он не встречал ни в одном борделе, как Старого, так и Нового Света. И в самом деле, она -- сама прелесть, хотя и с многочисленными вывихами по всем статьям...
   Дельфи метнула в Сергея недоуменным взглядом, и он многоточием рассмеялся. Пригласив нас занять места за столом, позвонил в колокольчик, и тут же в комнату вбежала на высоченных каблучках стайка девушек, одетых в одни лишь кружевные прозрачные переднички. Они принесли с собой все необходимое для плотного обеда с одновременной дегустацией разнообразных вин, которыми всегда славился солнечный Таджикистан.
   -- Все новенькие... -- констатировал я, внимательно осмотрев девушек с ног до головы.
   -- Да... Прежние все поуволнялись, -- сказал Сергей, окинув хозяйским взглядом своих подчиненных. -- Одни замуж повыскакивали, других в турецкие или голландские дома потянуло, третьих на пенсию спровадил. Но имена остались. Знакомься, вот мисс Ассемблер (присела в книксене белокожая приятная толстушка с синими глазами), мисс Фортран (потрясающе стройное личико кавказской национальности), мадам Паскаль (смешливая женщина с замечательным бюстом и крутой попочкой), мадемуазель Ява (пухлогубая кудрявая девчонка лет сорока пяти), Бейсик-ханум (луноликая красавица Востока с умопомрачительным пупком; пока я силился отвести от него глаза, понятливый Сергей тянул паузу) и, наконец, фрау Кобол и фрау Алгол (и пары таких глаз, как у этих "немок", хватило бы любому мужчине, чтобы сгореть заживо в пламени предоплаченной страсти).
   -- Да... Впечатляет, ничего не скажешь... -- пробормотал я в пику кислой Анастасии. -- Понимаю теперь, почему дела в твоей республике сикось-накось идут. Небось, все ответственные работники в твоих кабинетах правительственные бумажки подписывают?
   -- Ты, Черный, наверное, забыл, что я патриот своей родины, -- ответил Сергей горделиво. -- Мое заведение работает с семи вечера до семи утра и ответственные работники переезжают из моих уютных кабинетов в свои высокие отдохнувшими и полными государственных планов. А сикось-накось -- это только потому, что я не могу пока расширить свое дело -- сильно еще, понимаешь, коммунистическое влияние в нашей политической элите. И поэтому многие мои клиенты вынуждены дожидаться приема по несколько дней... А много бы ты, в частности, наработал, если бы тебе назавтра предстояла встреча с незабываемой госпожой Си-Плюс-Плюс?
   -- Ты ее не представлял, -- дернулся я.
   -- Я тебе ее намеренно не показал. А то бы ты на всю оставшуюся жизнь забыл о своем любимом друге Веретенникове.
   -- Может быть, о деле поговорим? -- предложила Синичкина, лишь только Сергей замолк. -- А эти (кивнула на девушек, стараясь придать лицу презрительное выражение) пусть отдохнут перед ночной сменой.
   -- Давай поговорим, -- согласился Кивелиди и легким мановением руки удалил девушек из комнаты.
   -- Да Сережка уже всё сделал, -- сказал я Синичкиной, проводив девушек взглядом. -- Завтра с утра летим на Кумарх на вертолете.
   -- Всё, да не всё, -- ответил мой верный друг, совершенно правильно предугадавший мои насущные потребности. -- Надо нам с тобой вечерком за оружием съездить. К одному корешу, Сашке Кучкину, ты его знаешь. Живет он на другом конце города. Потом поедем ко мне на дачу, выберешь там какого надо снаряжения -- фонари шахтерские, каски, палатку, кастрюли с надувными матрасами.
   -- Я с вами поеду, -- заподозрила неладное Анастасия.
   -- А что? Пусть едет, -- согласился я, зная, что у Сережки наверняка заготовлен аргументированный отказ.
   -- В темное время суток по городу ездить опасно -- бандитов полно, а также всяких политических противников внешнего раскрепощения женщин. Увидят тебя -- придется всем вместе автоматную очередь расхлебывать.
   -- Она черную паранджу наденет, -- посмотрел я на Анастасию вопросительно. -- У Бейсик-ханум конечно же найдется.
   -- У Бейсик-ханум найдется махровый халат и пушистое полотенце, -- твердым голосом закончил обсуждение Сергей. -- Прими лучше, Анастасия, ванну и ложись отдохнуть перед дневной сменой. Да и не шастай ночью по заведению -- примут еще клиенты за мою работницу, объясняй им потом, что ты не девушка, а гостья.
   Синичкина пожала плечами и, без всякого аппетита поковырявшись в своем блюде, ушла. Проводив ее очаровательную попку глазами ("Ничуть не хуже платных"), я рассказал другу о розовом алмазе. Кивелиди рассеянно выслушал и без колебаний сказал, что миллиард долларов -- это, конечно очень хорошая, но ему совершенно не нужная штука, потому как он давно достиг своего уровня благополучия. Я огорчился, а Кивелиди похлопал меня по плечу, и посоветовал поменьше распространятся об алмазе.
   По его глазам я понял, что он не поверил в существование алмаза с мухой. И как следствие -- в исчезновения Веретенникова. И правильно сделал. Какой геолог в это поверит? "Ты просто хочешь затащить меня в горы, поохотиться вместе со мной на горных козлов и уларов, подышать дымом костра, -- читал я его мысли. -- А все это мне давно до лампочки".
   -- А почему бы тебе и в самом деле не смотаться на Кумарх с этой девчушкой? -- предложил он мне, когда я огорченно уставился в ноги. -- Съезди, вспомни молодость... Рыбку полови...
   -- В верховьях Ягнобской долины никогда не было рыбы, -- обиженно буркнул я. -- Ты это прекрасно знаешь.
   -- Будет! -- заверил Сергей. -- Следующим вертолетом пришлю тебе тонну живой форели со своего форелевого завода. Запустишь в верховья Кумарха и лови, сигаретки покуривая. Сеткой только не забудь ей путь в низовья отрезать, а то в Ягноб уйдет...
   Я закурил и представил, что подумают местные жители, увидев меня с удочкой на берегах отродясь нерыбного Кумарха. А Сережка подошел к телефону и, дозвонившись до рыбозавода, заказал на вторник сто пятьдесят килограммов живой форели среднего размера. Положив трубку, спросил мечтательно:
   -- А помнишь, как мы ловили рыбу на Каратаге? На День геолога? Сидели за достарханом на берегу и ловили. Один раз я даже чуть водкой не подавился, такая крупная попалась...
   -- Помню! -- улыбнулся я, вспомнив фотографию, на которой красовался Сергей со стаканом водки в одной руке и зарыбленной удочкой в другой. -- А помнишь...
  
   Вспоминали мы до вечера. После ужина с Анастасией, хорошо отдохнувшей и выглядевшей весьма и весьма премиленькой, поехали к Сережке на дачу, вернее в загородный филиал его предприятия. На заднем сидении машины возлежала томная Дельфи.
   "Как это ни странно, но за всю свою многострадальную жизнь я ни разу не спал с профессиональными проститутками... -- думал я, искоса поглядывая на жрицу любви. -- Нет, вру, спал. Да сразу с двумя... В Приморье, на яхте Восторг в ночь перед тем, как нас с Ольгой, Баламутом, и Бельмондо зомбировали... Ольга их подсунула. Намеренно. Чтобы превратить в пустяк, то что между нами случилось. Хотя, нет, не спал с проститутками -- денег ведь тогда не платил, хозяин яхты, Валерий Никанорович, платил. И за Дельфи платить не буду. Значит, она честная девушка? Вот блин, так видно в этой графе галочку и не поставлю.
   ...Дельфи меня потрясла. И в смысле белья, и в смысле телесной конституции, вдобавок она прекрасно танцевала танец живота и строила глазки на пять с плюсом. Но действительно оказалась с вывихами.
   Самый незначительный из них заключался в том, что ближе к концу прелюдии она вколола себе в молочные железы по сто пятьдесят граммов французского коньяка и потом заставила его отсасывать. Короче, я назюзюкался почти до поросячьего визга, но скоро отрезвел, потому как завершить второй по счету сексуальный цикл Дельфи предложила на крыше. Предложила, и тут же выпорхнув из моих объятий, вылезла из окна на пожарную лестницу и скрылась в засыпанном звездами небе.
   Что мне было делать? Я полез за ней. Забравшись наверх, увидел ее лежащей на небольшом листе то ли линолеума, то ли еще чего, на самой середине ската довольно крутой крыши, крытой новеньким оцинкованным железом. Ноги ее были согнуты в коленях, чуть раздвинуты и упирались голенькими пятками о едва заметный горизонтальный шов на обрезе кровли. Полногрудая, волнующая, беленькая на блестящей под звездами крыше... Ну, как не поставить галочку? Да и не идти же на попятный, она же Сережке все расскажет?
   И, лицемерно вздохнув, я расположился на девушке. И не пожалел об этом поступке, хотя он оказался весьма и весьма рискованным. Рискованным, потому что закончился он весьма необычно: Дельфи за несколько мгновений до того, как застучала ее матка, закричала от охватившей ее бури чувств, подняла ноги и мы заскользили вниз по крыше, заскользили на листе линолеума, заскользили, как на салазках. А оргазм состоялся в свободном падении. Можете представить себе оргазм в свободном падении? Вряд ли... Это надо быть Эйнштейном, чтобы представить, не испытав.
   ...Любовь в свободном падении закончилась на высокой и хорошо взрыхленной клумбе, сплошь поросшей мясистыми георгинами, и прочими весьма приятно пахнувшими цветами. Сергей стоял невдалеке и курил длинную тонкую сигару.
   -- Что, пора ехать? -- спросил я, поднявшись с разметавшейся по клумбе девушки и подойдя к другу.
   -- Да нет... -- ответил Кивелиди, чему-то ухмыляясь. -- Она тебе еще не все показала. Это только начало.
   В это время из цветов поднялась Дельфи с георгином за ухом. И уставилась в луну, вожделенно потягиваясь, выпячивая грудь и водя одной ладошкой по бедру, а другой -- по животику.
   -- Дворнику позвони. Забудет еще посадочную площадку в порядок привести, -- сказал ей невозмутимый Сергей и, щелчком выкинув окурок в декоративную мусорницу (Деймос с разинутой от ужаса пастью), пошел прочь.
   Я не стал испытывать судьбу и, благодарно чмокнув девушку в щеку, пошел за другом. В который раз думая, что нет ничего лучше тривиального секса.
   2. Синичкина прощает. -- Петруха и чабан. -- Молитва под винтом. -- Арбуз и ревность... -- "Не бензин, а карасин", -- улыбнулся пилот. -- Последние микроны.
   Ровно в девять утра 28 июля мы были на вертолетной площадке душанбинского аэропорта. Сережка с нами решил не ехать, как я его ни уговаривал.
   -- Мне кажется, твоего Веретенникова лучше в городе поискать, -- сказал он, проводя нас с Синичкиной в обход зоны досмотра. -- Они с Баклажаном заявятся в Душанбе с часу на час, и, если твой дружок не осел, то сможет попасть на глаза милиции. Фотография у тебя есть? Отдам друзьям в МВД, будут искать, как миленького.
   Фотография Веретенникова у меня была -- взял специально. Передав ее Кивелиди, сказал:
   -- Слушай, Серый, я понимаю, ты многому не веришь, в частности, в существование фаршированного алмаза. Но если ты забудешь об Веретенникове тотчас же после моего отъезда, человек может пропасть...
   -- Ты что, Черный, за фраера меня стал держать? Да я уже навел в Москве справки о твоем Веретенникове... Пропал, он, точно... Ищут по всей России, жена его по первому каналу объявление давала... В общем, не бойся, я обещал -- значит сделаю! Вон ваш вертолет, топайте, а мне пора -- в одиннадцать у меня планерка.
  
   ...Анастасия со мной все утро не разговаривала, отводила глаза.
   "Вот ведь послал бог на мою голову! -- сетовал я, направляясь к разогревающемуся вертолету. -- Сколько лишних слов и переживаний! Веретенников, наверное, сейчас не живой, не мертвый, а я думаю, не как его поскорее найти, а как наладить нормальные отношения с этой темноглазой девицей. Нет, надо с ней оформить отношения. Товарищи -- и все, никаких гвоздей! А иначе Валерке несдобровать".
   И надо же, как только я это подумал, Анастасия, шедшая впереди, обернулась и одарила меня прощающим взглядом. Вы знаете эти прощающие взгляды? "Ну, хорошо, милый, нашкодил, так нашкодил... Но ты ведь мой, да?"
   И я ответил глазами (а что мне было делать?): "Ну, да, конечно, милая, конечно, я твой навеки..."
   В Ми-восьмерке кроме пилотов находились еще двое человек -- серьезный, высокий, дочерна загоревший таджик в коричневых брезентовых сапогах и чапане и веснушчатый разбитной русский парень в штормовке, болотниках и с удочками. Последний сразу назвался Петрухой.
   Удивившись их присутствию, я спросил пилотов, что, мол, за люди? Штурман ответил, что зарплата у них маленькая, а эти просятся за три сотни рваных доставить их до Арху -- у таджика там стадо баранов, а русак форелью мечтает побаловаться. Я возмутился, хотел дать пилоту тысячу с тем, чтобы он отправил свой левый груз восвояси, но Петруха скорчил такое несчастное личико, что Анастасия взглядом попросила меня смилостивится.
   Когда машина уже почти прогрелась, чабан сказал что-то по-своему штурману (тоже таджику), вылез из вертушки, отошел в сторону и начал омываться водой из армейской фляжки. Неторопливо, с достоинством.
   -- Помолиться ему надо, -- смущенно улыбаясь, ответил штурман на наш с Синичкиной немой вопрос.
   Мне пришлось брать себя в руки. Если бы не Анастасия, устроил бы скандал...
   Молился чабан на газоне метрах в двадцати от вертолетной площадки, там, где ветер позволял ему более-менее свободно совершать положенные поклоны и челобитья. Как ни странно, его неспешное общение с богом под рев вертолета успокоило мои подозрения: увидев нежданных попутчиков, особенно того, с удочками (такие живчики рыбаками не бывают), я не мог не заподозрить в них людей Баклажана.
   Но кой-какой опыт, приобретенный в переделках последних лет, не позволил благодушию воцарится в моем сердце. Как только чабан вернулся в машину, я тщательно обыскал его, затем принялся за рыбака. Ничего подозрительного не обнаружив, хотел усесться на свое место, но рыбак, добродушно улыбаясь, предложил мне осмотреть свой рюкзак, а также мешок чабана... Что я, ничтоже сумняшися, и сделал.
   Конечно же, я поступил опрометчиво, позволив летчикам взять в машину незнакомых людей. Будь с нами Сережка, он, не раздумывая, отправил бы их к чертовой матери. И оказался бы прав -- долетели бы мы до места без всяких приключений.
   А с ними влипли мы с Синичкиной по самые уши. Потому как далее произошло следующее: как только вертолет, подлетая к Арху, начал потихоньку снижаться, Петруха сказал Синичкиной, что перед тем, как покинуть винтокрылую машину, он мечтает сделать ей небольшой подарок. И, подмигнув мне, полез в рюкзак и достал из него большой арбуз. Анастасия, конечно, обрадовалась. И вовсе расцвела, когда рыбак вынул из арбуза и вручил ей сочную красную пирамиду, вырезанную продавцом в целях демонстрации спелости своего товара.
   Пораженный лучащимися глазами девушки, я несколько растерялся (вот ведь бабы -- за кусок арбуза готовы дарить черт знает кому такие драгоценные улыбки!). А рыбак тем временем развалил полосатого утолителя жажды небольшим перочинным ножом, и в самой его середине в тонком целлофановом пакете я увидел нечто очень знакомое. Что представляет собой это нечто очень знакомое, я осознал лишь после того, как оно удобно расположилось в правой руке бессовестного обольстителя моей неотъемлемой собственности -- это был "макар", "макар", нацеленный прямо мне в живот. А чабан, понаблюдав с одобрительной улыбкой за действиями своего сноровистого сообщника, подошел к двери, ведущей в кабину пилотов и, просунув в нее голову, спросил на ломанном русском:
   -- Камандир, там, в хвост твой машина болшой желтый бочка стоит. Там, бензин, да?
   -- Не бензин, а карасин. Если полет дальний, то мы в ней карасин возим на обратную дорогу, -- улыбнулся пилот, не оборачиваясь.
   -- А если в нее пуля стрелять, что будет?
   Командир недоуменно повернул голову и увидел сначала рыбака, корчащего идиотскую улыбку, а потом и пистолет в его руках. "Макар" был уже освобожден из целлофановой оболочки и выглядел весьма убедительно.
   -- Давай, Ягноб лети, -- сказал чабан командиру. -- Я окно смотреть буду. Если радио говорить будешь, один человек убью, если не туда будешь лететь -- другой убью, если свой пистолет не отдаешь, всех убью.
   Летчики, -- бледные, озабоченные, -- отдали свои пистолеты и начали подымать машину: невдалеке пилил небо Гиссарский хребет, и надо было срочно набирать полтора километра высоты.
   Удостоверившись, что вертолет летит в нужном направлении, чабан вернулся в салон. Петруха приказал ему последить за нами, а сам, обыскав меня и отняв бумажник с документами и деньгами, прошел в кабину пилотов. Перегнувшись через спину бортрадиста, он уверенными движениями сведущего человека привел в негодность все средства связи.
   Я смотрел ему в спину и думал, что разговор чабана с пилотами уже сидит в черном ящике, и террористы, по всей вероятности, не захотят, чтобы он попал в руки соответствующих органов. И, значит, пилоты обречены...
   В это время, -- вертолет уже летел над хребтом, и были уже видны кумархские скалы, -- Синичкина посмотрела на меня своими пронзительными глазами, и тут же у меня в мозгу сверкнул ее мысленный приказ: "Толкни его в спину!!!"
   И я без рассуждений (вот дурак, женщину послушался!) бросился на Петруху и втолкнул его в кабину к пилотам. А Синичкина бросилась на чабана, однако, неудачно: прежде чем упасть, он успел выстрелить трижды.
   Первая пуля пробила потолок салона, вторая -- иллюминатор напротив, а третья полетела в двух кубовую емкость с керосином.
   Я видел, как она микрон за микроном вдавливается в крашенный желтой краской дюралюминий.
   3. В подвале под гаражом. -- На всю оставшуюся жизнь. То есть максимум на сутки. -- Яйца, нож и пассатижи. -- Значит убьют... -- Проверка на вшивость.
   Веретенников был Лев по зодиаку и к людям относился соответственно. Чернова он выделял, но цену ему знал -- говорила, копун и не нужник. После того, как Валерий уволился из НГИЦ РАН, они встречались раза два в год. Почему? Может быть, потому, что Черный искренне считал его другом? Или "говорил про другое"? Или делал на трезвую голову то, на что Веретенников мог решиться разве что спьяна? Наверное, нет. "Зачем же я поперся к нему на дачу? -- думал Веретенников, отчаявшись освободиться от пут. -- В народ пошел? По-видимому, да..."
   Лет пять назад Черный рассказал ему, что под Новый год, а именно часов в девять-десять, когда одна половина Москвы едет в гости к другой половине, он ходит "в народ", то есть с бутылочкой хорошего вина в дипломате становится где-нибудь в людном месте и ждет, пока кто-нибудь на него не найдет. Общительный одинокий москвич, которому некуда идти, колоритный бич с колоритным лексиконом, крепкий парень первый раз в галстуке и с цветами, второй час ждущий то ли Ниночку, то ли Валечку. "Вот и я поперся, чтобы хоть на пару часиков вырваться из себя... И вырвался", -- подумал Веретенников, наливаясь "ершом" из злости и отчаяния.
  
   ...Баклажан нес алмаз в упаковке из Веретенникова как пушинку. Добежав до очередного забора, перекидывал через него Валерия, перебирался сам, хватал и бежал дальше. Добравшись таким образом до своей машины, закинул в багажник ношу, еще не пришедшую в себя после преодоления последнего препятствия, включил зажигание и был таков.
   Очнулся Веретенников на матрасе в подвальном помещении.
   "Гараж", -- подумал он, вдыхая в себя резкие запахи смазочных масел и бензина. Подумал и весь сжался от страха -- недавно, кажется в прошлую субботу, краем глаза видел телефильм о нескольких женщинах, много месяцев промыкавшихся в подвале под гаражом в плену у сексуального маньяка.
   Боялся Веретенников минут пятнадцать, потом начал отходить. Рук и ног не чувствовал -- видимо, они были туго связаны проволокой или тонкой капроновой веревкой и потому совершенно онемели.
   "Если не развяжут через полчаса, то на всю жизнь останусь инвалидом, -- неожиданно равнодушно подумал он. -- На всю жизнь... То есть максимум на сутки".
   И, закричав во весь голос, задергался, забился о матрас -- мысль, что Баклажану нужен не он сам, а алмаз, якобы содержащийся в его кишечнике, -- лишила его остатков самообладания.
   -- Заткнись, подлюка... -- раздался из глубины подвала недовольный сонный голос.
   Валерий мгновенно затих и стал напряженно вслушиваться. Когда он уже подумал, что у него начались слуховые галлюцинации, сзади протяжно зевнули:
   -- А-а-а-а. Поспать не дал, сука драная. Мне маманя снилась... Вся в белом, а зубы железные, к чему бы это? А-а-а-а!
   После очередного "А-а-а-а" раздался щелчок выключателя и в подземелье вспыхнул свет. Еще не привыкнув к нему, Веретенников посмотрел себе за голову и увидел на небеленой стене черный выключатель, под ним -- раскладушку, на ней -- Баклажана. Он лежал на спине и смотрел на своего пленника заспанными глазами.
   -- Не глотал я алмаза, не глотал! -- сказал Веретенников срывающимся голосом. -- Его Черный наверняка проглотил!
   -- Да не суетись ты! -- недовольно поморщился Баклажан. -- Не буду я тебя резать. Резону, ха-ха, нет. Сейчас отосрешься, и если стекляшки не будет, то я тебя шнурком от ботинка удушу.
   -- Я знаю, где много таких алмазов! Чернов мне рассказывал! -- крикнул Валерий, представляя, как его мертвое тело бросают в яму, зияющую в углу подвала.
   -- В самом деле? -- протянул Баклажан, потягиваясь и зевая. -- В самом деле???
   Второй раз "В самом деле" бандит произнес резко привстав.
   -- Да знаю! -- засверкал глазами Веретенников. Он понял, что у него появилась соломинка, по которой он сможет выбраться на волю.
   -- Где? -- вопрос прозвучал уже с показным равнодушием. Бандит взял себя в руки.
   -- Скажу в обмен на свободу...
   Баклажан, огорченно покачав головой, улегся на раскладушку и подпер взглядом потолок.
   -- Дурак... Торгуешься... -- сказал он через минуту. -- Я же тебя изувечу, и ты все расскажешь и про алмаз, и про жену и про мамочку с папочкой и про то, как онанизмом в детстве занимался...
   -- Я могу обмануть, и ты потом от досады яйца себе оторвешь.
   -- Яйца? Интересно... -- задумавшись над словами Веретенникова, проговорил Баклажан. -- Яйца я тебе прямо сейчас отхвачу, чтобы много не разговаривал. Так, где там у нас ножик...
   Ножик нашелся под матрасом. Лезвие вылетело эффектно -- "Чёк".
   -- Отрежешь -- заражение крови может случиться, -- стараясь не смотреть на нож, выдавил Веретенников. -- Или что-нибудь с моей психикой... Если ты действительно хочешь алмазы найти, то должен меня беречь... Вот руки и ноги у меня обескровились... Еще час-полтора и гангрена может начаться. Как ты меня без рук, без ног в Таджикистан повезешь?
   -- В Таджикистан? -- удивился Баклажан. -- Не в Якутию?
   Веретенников сделал паузу.
   -- Нет, в Таджикистан. Там в горах на одной штольне есть алмазная жила... И Чернов в ней, может быть, уже копается.
   -- В горах алмазная жила... -- повторил Баклажан задумчиво. -- И Чернов в ней копается...
   -- Да, жила набитая алмазами... Сотни, тысячи розовых ювелирных алмазов!
   -- Сотни, тысячи розовых алмазов... -- переваривая услышанное, Баклажан перешел в положение сидя, затем оперся локтями о колени и, поместив подбородок на оттопыренные большие пальцы, задумался. Посидев так несколько минут, пошарил рукой под раскладушкой, нащупал и достал пассатижи, встал, подошел к Веретенникову и начал перекусывать вязальную проволоку, стягивавшую руки и ноги пленника. Валера был парень спортивный, но вряд ли мог быть опасным в ближайшие полчаса -- затекшие руки и ноги ему не подчинялись.
   Освободив пленника от пут, Баклажан пошел к лестнице. Поставив ногу на первую ступеньку, обернулся к Веретенникову и сказал бесцветным ровным голосом:
   -- А как ты думаешь, есть в той жиле алмазы с мухами?
   -- Конечно, есть! Черный мне говорил, что мухи в алмазах давно предсказывались некоторыми видными учеными-минералогами Соединенных Штатов, Австралии и Островов Зеленого Мыса, -- не моргнув глазом, соврал Веретенников. -- Дело в том, что некоторые земные слои насыщены ископаемыми насекомыми, в частности древними членистоногими хоботковыми мухами. И если трубки взрыва образуются в этих слоях, то насекомые служат для алмазного вещества центрами кристаллизации. Всё очень просто. Ты ведь знаешь, если в солевой раствор опустить затравку на ниточке, то скоро она окажется заточенной в кристалле галита, то есть поваренной соли. Точно также кристаллизуется и алмазное вещество.
   -- Хорошо, -- выслушав пленника, посветлел лицом Баклажан. -- Знаешь, я пойду, кое с кем посоветуюсь, а ты сиди пока тихо. Сверху человек мой будет ошиваться. Побьет тебя сильно, если базлать начнешь.
  
   Сколько времени отсутствовал Баклажан, Веретенников оценить не мог. Сразу же после ухода бандита он растер онемевшие руки и ноги, затем часа два предавался отчаянию, затем успокоился и начал вспоминать приятное прошлое: поездки в Лондон, Италию, Испанию.
   В Лондоне он был дважды и оба раза в командировке. Первую английский шеф выписал ему за подарок в виде офицерской полевой сумки, вторую -- за новенькую рабочую спецуху Министерства геологии СССР (защитного цвета штаны с накладными карманами, штормовка с капюшоном и нашивкой со скрещенными молотками). Еще он вспомнил, какой завистью светились глаза Чернова, когда Веретенников, работая еще в институте, уезжал в казавшиеся всем фантастическими бесплатные поездки на научные конференции в Соединенные Штаты и во Францию. Он смог их себе устроить, потому что всегда действовал целенаправленно, и везде у него были добрые друзья. Как-то в чебуречной на Сухаревской Черный называл его везунчиком.
   -- Да нет, я просто эгоист, -- улыбнулся на это Валерий. -- Я люблю только себя, и с людьми меня связывают преимущественно деловые отношения. А не чувства, как тебя.
   -- А я все равно тебя люблю, -- сказал тогда пьяненький Чернов. -- Давай, поцелуемся?
  
   Баклажан вернулся ночью. Увидев, что пленник безмятежно спит, растолкал его ногой:
   -- Мы решили тебе поверить. Завтра утром едем в Таджикистан. Если выкинешь чего по дороге, детей твоих и женку в один день прикончат. Усек, ботаник?
   -- Усек, -- ответил Веретенников, демонстративно позевывая. Перед тем, как заснуть, он назначил себе цель -- выжить любым способом. И потому решил, что паниковать больше не будет.
   -- А ты чего такой довольный? -- оглядев своего узника с ног до головы, спросил Баклажан с подозрением. -- Что ли Нобелевскую премию по ботанике получил?
   А Веретенников, дружески улыбнувшись бандиту, ответил:
   -- Нет, пока не получил. А завтра это скоро?
   -- Через два часа. Вот тебе шмотки (кинул под ноги спортивную сумку). Звать меня будешь Иннокентием Александровичем.
  
   Вышли они из гаража рано утром. Веретенникову не понравилось, что ему не завязали глаз. "Значит, убьют, -- подумал он, уставясь в равнодушное утреннее солнце. Но, вспомнив свое решение выжить любым способом, изменил формулировку: "Попытаются убить".
   Хмурый, не выспавшийся Баклажан позевал, позевал, рассматривая белесое небо, затем приказал Веретенникову сесть в жигуленок, стоявший неподалеку. Тот хотел устроиться на переднем месте, но бандит, покачав головой, указал пальцем на заднюю дверь.
   Минут через пять езды по шоссе Веретенников понял, что прятали его в одном из небольших населенных пунктов, располагавшихся поблизости от Виноградова. Но это открытие его взволновало мало -- оно ничего не давало.
   В тот момент, когда он раздумывал, как и где бежать, машину остановили два милиционера. Они попросили подбросить их до ближайшего кафе. Баклажан, тяжело посмотрев на обнадеживавшегося Валеру, нехотя согласился. Один милиционер, младший лейтенант, сел на переднее сидение другой, старшина, устроился рядом с Веретенниковым (позади Баклажана).
   "Через пару километров выступлю!" -- решил Веретенников, как только машина тронулась с места. Но через пару километров не получилось -- Иннокентий Александрович наблюдал за ним в зеркало заднего вида. По его озабоченным глазам было видно, что бандит догадывается о намерении своего пленника, но не знает точно, что предпринять. "Убьет милиционеров при первом же удобном случае! -- закусил он губу. -- Вон там, у тех полей! Да нет, как же убьет, их же двое? Нет, он сможет! Отвлечет внимание и убьет"
   И действительно, Баклажан начал заговаривать милиционерам зубы: да как жизнь, да сколько платят, и сколько перепадает? А те отвечали сквозь зубы, что, мол, ничего, не пропадаем и тому подобное.
   Веретенников послушал их с минуту, затем, не поворачивая головы, шепнул сидевшему рядом служителю порядка:
   -- Это бандит, он захватил меня на даче Чернова.
   Милиционер оказался понятливым. Сделав паузу, он незаметно вытащил пистолет и приставил его к затылку Иннокентия Александровича.
   "Даже не интересно..." -- подумал Валерий через минуту, наблюдая, как служители порядка обыскивают лежащего на капоте бандита.
   -- Так вы тот человек, которого украли на даче под Виноградово? -- спросил его один из милиционеров, доставая наручники из кобуры.
   -- Да, это я... -- ответил Веретенников и тут же упал на землю: милиционер с размаха ударил его в живот.
   ...Били его все трое, били, не калеча, с умением. От одного из ударов в сердце Валерий потерял сознание. Очнулся в машине, проезжавшей Бронницы. За рулем сидел один из милиционеров, рядом с ним развалился Баклажан; плечо второго служителя порядка служило Веретенникову подушкой.
   -- Ты всё понял, козел? -- спросил бандит, не оборачиваясь (он видел своего пленника в зеркале заднего вида).
   -- Всё... -- ответил Валерий, стараясь придать голосу бодрые нотки -- разве можно выжить, раскиснув после первой же проверки на вшивость? -- Кругом, дорогой Иннокентий Александрович, ваши люди и если ко мне подойдет сам господин Грызлов и, по-дружески положив руку на плечо, поинтересуется, не нужна ли мне экстренная помощь в виде усиленного наряда милиции, то я откажусь.
   -- А кто такой Грызлов? -- немного подумав, спросил Иннокентий Александрович .
   -- Да так... Главный милиционер России, -- ответил Веретенников, осторожно ощупывая гудящую от боли голову. -- А Россия -- это страна такая, мы в ней сейчас проживаем.
   -- Шутишь... Это хорошо... -- удовлетворенно протянул бандит, механически разминая родинку на мочке правого ухе.
   Больше они не разговаривали. До самого аэропорта.
   4. Запахло керосином. -- "Зайцы" улетели. -- Рай был совсем ничего. -- Вот так вмазались! -- Переломов ягодицы нет. -- Видите ли, ей почудилось! -- Повесят все на нас?
   В бочке керосина не было ни капли, и поэтому вертолет не взорвался. Но лучше от этого нам не стало: первая пуля чабана повредила, видимо, либо втулку, либо автомат перекоса несущего винта и машина, значительно снизив скорость, по плавной кривой развернулась прямо на высокие отвесные скалы восточного борта долины Хатанагуля, левого притока реки Кумарх. Запахло керосином: пилоты сливали топливо.
   Увидев, куда летит машина, Петруха одного за другим застрелил летчиков, выбрался из пилотской кабины, перекрестился, одарил меня бессмысленным взглядом и, открыв дверь (вот шальной!), прыгнул примерно с десятиметровой высоты на проплывавший внизу водораздел. За ним бросился его ведомый, то есть чабан. А Синичкина, поняв, что дела обстоят хуже некуда, весьма противно заголосила.
   Я не стал ее успокаивать. "Зачем? -- думал я, глядя, как расплывается тушь на ее ресницах. -- Все равно ее концерт завершиться через десяток секунд гробовой тишиной. Ну, сначала, правда, будет громкий "бах" об очень твердую скалу. Но она-то этот "бах" заслужила своими необдуманными действиями, а вот мы с летчиками-вертолетчиками? Всегда знал, что от бабы погибну... Но чтобы от такой дуры... Обидно".
   "Бах" раздалось неожиданно. Нас с Синичкиной бросило вперед и сразу же все кончилось.
  
   ...Райские ощущения были совсем ничего. Голова, правда, немного побаливала (наверное, от резкой перемены климата) и перед глазами все расплывалось. И потому личная гурия показалась мне странной. Она гладила меня своими шелковыми ладошками, целовала в лоб, в прикрытые глаза и потом делала что-то приятное внизу. И я, вконец покоренный ее действиями, протянул руку, чтобы прикоснуться к телу небесной жительницы, но не смог достичь цели -- резкая боль в груди заставила меня широко раскрыть глаза и приподнять голову.
   И знаете, что я увидел? Не гурию, а подозрительную одутловатую женщину. В руке у нее была иголка с белой, испачканной кровью ниткой. Всё -- и положение ее тела, и положение швейного приспособления и особое выражение в устремленных на меня глазах, говорило, что она, эта небесная белошвейка, что-то зашивает (или пришивает!!?) там, у меня между ног. Следующий, более внимательный взгляд на операционное поле меня успокоил. Всё, без чего я никак не мог обойтись даже на небесах, было на месте.
   С трудом сфокусировав глаза на лице девушки с иголкой, я понял, что никакая это не гурия, а Анастасия, Анастасия с заплывшим глазом и вся в кровоподтеках.
   -- Нет, мы не умерли... -- одним глазом прочитала Синичкина мои мысли. -- Вертолет в расщелину влетел. Я об тебя ударилась и потому сознания не потеряла...
   -- Ну и дела... Врала, значит, насчет того, что можешь будущее предугадывать?
   -- Почему врала? -- искренне удивилась девушка. -- Ты чем-нибудь недоволен? Ты жив, здоров, враги твои мертвы, Кумарх в двух шагах...
   Мне стало не по себе. Головой ударилась, понятно. "Ты чем-нибудь недоволен?" -- спрашивает. С синяком на пол лица. В вертолете, врубившемся в скалу. С тремя трупами в кабине.
   -- А что со мной? -- поинтересовался я, вообразив мертвых вертолетчиков. Зияющие раны. Выпученные глаза. Лужи крови на полу кабины...
   -- Открытых переломов вроде нет. Штаны, правда, по шву разошлись. Весь срам был наружу. Давай, я тебя пощупаю...
   -- Пощупай, пощупай, -- сказал я, скептически разглядывая травматический "макияж" девушки.
   Осмотр показал, что у меня ушиблено два ребра, а также правое колено и левое плечо. После констатации Синичкиной этих фактов, мы поменялись ролями и минут через пятнадцать обстоятельных мануальных исследований я выяснил, что никаких переломов ягодиц, животика и молочных желез у девушки нет и в помине. В течение всего обследования Анастасия лежала спокойно: видимо, была уверена, что в ближайшие несколько недель вряд ли сможет привлечь внимание даже крайне неразборчивого мужчины.
   Но Синичкина ошибалась: о нескольких неделях вынужденного воздержания я думал, проверяя на целостность ее нижнюю челюсть и заплывший глаз. Когда же принялся тестировать бедренные и тазобедренные кости девушки, эти несколько недель съежились до нескольких суток (кстати, правильно говорят: если в одном месте что-то уменьшается, то в другом увеличивается). Закончив осмотр, я некоторое время приходил в себя от нахлынувших чувств, затем решил установить, что же все-таки случилось с вертолетом.
   Через пять минут я знал, что мы выжили чудом: наш вертолет влетел в узкую, метра три, расщелину в скалах и в ней застрял. Покопавшись в памяти, я вспомнил эту глубокую расщелину -- в 74-ом году наносил ее на геологическую карту масштаба 1:10000. Она представляла собой фрагмент сместителя крупного разрывного нарушения, отпрепарированного природными водами...
   Кое-как открыв люк в полу салона, я увидел, что спрыгнуть вниз нам с Синичкиной не удастся. Вернее, спрыгнуть с восьмиметровой высоты, конечно, было можно, ведь спрыгнуть можно и с Останкинской башни, но вот приземлиться без существенных телесных повреждений мы едва ли смогли бы. И я принялся искать полиспаст, чтобы использовать его канаты для спуска. Но его на борту не оказалось.
   -- Придется шмотки и одежду на веревки рвать, -- сказал я, озабоченно разглядывая блузку и джинсы Анастасии.
   -- У нас палатка есть, забыл? Ее растяжек хватит, чтобы спуститься с пятиэтажного дома, -- ответила она, снисходительно улыбаясь. И тут же принялась развязывать рюкзак.
   Веревок набралось больше десяти метров.
   -- А с пилотами что будем делать? -- поинтересовалась Синичкина, наблюдая, как я их связываю. -- Здесь оставим? Или зароем где-нибудь? Чтобы следы запутать?
   -- Интересный, однако, вопрос... -- задумался я. -- Понимаешь, все это крушение в любом случае на нас спишут. Найдут вертолет, исследуют и придут к твердому убеждению, что мы его хотели угнать в Афган... О Петрухе с чабаном ведь никто не знает.
   -- Так что же делать? Ты узлов на веревке побольше навяжи, чтобы легче было спускаться.
   -- Не знаю. Попали мы с тобой в переплет. Благодаря тебе, кстати...
   -- Кстати, если бы не я, то ты сейчас отдыхал бы на леднике с тремя пулями в животе. Белый снег, кровь и ты, уткнувшийся мертвым лицом в голубое небо -- вот что мне почудилось за секунду до того, как я тебя толкнула.
   -- Почудилось, и катастрофу устроила! -- взвился я. -- Опасный ты человек. Креститься чаще надо! Психопатка!
   -- Ну ладно, ладно! Раскипятился! Ты лучше скажи, что делать будем? -- спросила Анастасия и, увидев, что я задержал взгляд на ее синяке, уткнулась в карманное зеркальце.
   -- В принципе, как законопослушные граждане мы должны оставаться на месте аварии...
   -- А зачем? По всей вероятности "зайцы" -- известные бандиты. Их найдут, и все на них спишут. Если мы попадем под следствие, а это месяц, не меньше, то друга твоего наверняка убьют.
   -- Это точно...
   -- Мне кажется, что надо просто исчезнуть. Пусть думают, что бандиты нас где-то высадили или выбросили.
   -- Ну-ну, -- усмехнулся я. -- Значит, мы спускаемся по веревке, а потом ее отвязываем, да?
   -- Ну да, -- ответила Синичкина, чуть улыбнувшись. -- Я морской узел такой знаю, если к концу его подвязать бечевку, моток у нас есть, Сережка положил, то, дернув за нее снизу, можно узел распустить.
   -- И откуда ты о таких любопытных вещах знаешь? Пиратствовала в молодости в антильских морях?
   -- Да нет. Я же дочь моряка. Смотри, как это делается.
  
   Через десять минут мы были на земле. Еще через пять, тщательно уничтожив следы, ушли на правый водораздел Хаттанагуля.
   Укромное место, с которого просматривался как Кумарх, так и место катастрофы, нашлось быстро. Палатку ставить не стали -- ее могли заметить чабаны. По той же причине не стали разжигать костра. Поев в сухомятку, залегли спать в восьмом часу вечера.
   Наутро 29 июля, часов в десять, прилетел вертолет, тоже Ми-8, покрутился над местом аварии, затем, выпустив веревочную лестницу, завис над своим искореженным собратом... К середине дня погибшие вертолетчики были извлечены из своей машины. К этому же времени нашлись трупы Петрухи и чабана. Улетел поисковый вертолет уже под вечер.
   5. Сексуальные фантазии и ностальгические реминисценции. -- Похоже, они кого-то грабят. -- Внутренний голос рекомендует смыться.
   Ночевать мы решили в устье Хаттанагуля. Во-первых, потому, что глупо было в сумерках идти к штольне, рядом с которой мог обретаться Баклажан, во вторых, мне очень хотелось провести ночь на месте, где четверть века назад стоял лагерь поискового отряда, лагерь, в который я пришел со студенческой скамьи.
   Поставив в укромном месте палатку, мы перекусили консервами и, усевшись на берегу реки на теплых еще от солнца камнях, принялись молчать. Палатку в принципе можно было не ставить, июль все-таки. Но я надеялся, что ночью или под утро Синичкину одолеет ночная прохлада и, может быть, даже сексуальные фантазии (вот была бы удача!) и она импульсивно придвинет ко мне свое горячее тело. Но ее глаза, постоянно убегавшие от меня, глаза полные тяжелых мыслей, говорили мне, что такой исход ночи (пылкие объятия счастливых тел, бесконечное упоение бросившихся навстречу одиноких сердец, и, наконец, апофеозный крик дуэтом, крик, пронзающий ночь от края до края) скорее всего весьма и весьма маловероятен.
   -- Ты чего такая кислая? -- спросил я, вдруг подумав, что Синичкину мучит предчувствие опасности. -- Песец какой-нибудь подкрадывается? Ты скажи, я соломку подстелю.
   -- Да нет, опасности я никакой не чувствую, -- ответила она в сторону. -- Просто мне вдруг стало очень грустно... Здесь так тоскливо. Камень кругом... Он давит.
   -- Это для тебя здесь тоскливо... Ты просто ничего не видишь. Хочешь я раскрою твои глаза?
   И, не дождавшись ответа, начал гальванизировать прошлое...
   -- На этом месте в октябре 1974 года стоял лагерь поискового отряда под командованием Мартуна Онановича Хачикяна. А вон там, на самом краю, под той отвесной скалой, стояла моя одноместная палатка Я, только-только принятый в Тагобикульскую партию, работал в отряде на должности техника-геолога с окладом 105 рублей, плюс 15% районных, 40% полевых и столько же высокогорных.
   ...Ночью было холодно, температура опускалась до восемнадцати градусов (речка еще днем промерзла до дна) и вылезать утром из спальника было совсем тоскливо. Да еще вчера разбилось стекло керосиновой лампы. Последнее.
   Ноги в холодных резиновых сапогах быстро окоченели, и перед завтраком мне пришлось оживлять их у кухонного костра. Усевшись на раскладной стульчик, я снял сапоги и протянул бесчувственные стопы к огню. Они быстро согрелись, на душу накатила приятственность, тем более, что из казана приятно пахло макаронами по-флотски. Потом запахло паленой синтетикой, и я понял, что остался без предпоследней пары носок.
   Так и оказалось: взглянув на одну, а потом и на другую ступню, я увидел, что они голые. "Пора переходить на портянки" -- вздохнул я и направился к палатке канавщиков. Но байковый утеплитель в ней уже отсутствовал.
   "Партянка нада? -- сразу же догадался взрывник Бабек. -- Иди палатка Мартуна, там еще есть". Мартун был в отгуле, и я без зазрения совести оторвал от его утеплителя четыре квадратных куска (два на смену) соответствующего размера, переобулся у костра, съел тазик макарон и ушел с Раей Галимзяновой, тоже молодой специалисткой, на верхние канавы. Они были на самом верху, на 3400...
   По дороге мы здорово согрелись. "Ненавижу горы", -- болезненно морщась, сказала Галимзянова, увидев, наконец, что все окрестные вершины топчутся под ее ногами. И брезгливо повертела перед глазами пальцами левой руки: большинство из них были разбиты при отборе образцов непослушным геологическим молотком.
   ...На документацию канавы и отбор бороздовых проб ушел весь день. Спускался я в лагерь в дурном расположении духа -- еще в обед стало ясно, что прошедшая холодная ночь прошла весьма плодотворно: на обоих верхних веках появились признаки многообещающих ячменей.
   После ужина -- тазик борща, тазик гречневой каши, литр крепкого чая -- я заглянул в палатку канавщиков и минут пятнадцать слушал, как коногон Махмуд играет на дутаре. Перед сном зашел в палатку Галимзяновой (а вдруг поманит пальчиком?), но Рая смотрела мне в глаза и видела в них Ксюху, молодую мою жену, которую последний раз я целовал еще в августе, на пятом месяце ее беременности.
   Поняв, что не обломиться (ну и слава богу), побрел в свою палатку и по дороге забыл обо всех неприятностях и неосуществленных желаниях. Причиной перемены настроения к лучшему стала сумасбродная идея склеить осколки стекла керосиновой лампы силикатным клеем.
   Идеи, особенно сумасбродные, всегда отвлекают от жизненных неудобств.
   К моему удивлению идея воплотилась в жизнь, и я, забравшись в спальный мешок в тренировочных штанах и шерстяном свитере, смог немного пописать в свой дневник о том, как бесконечно я люблю свою молодую жену... Перед сном зачеркнул в десятой колонке карманного календарика цифру 4. До встречи с Ксюхой оставалось 22 дня...
  
   -- Ты, что, во всех своих женщин влюбляешься? -- немного помолчав, спросила Синичкина с ноткой удивления в голосе.
   -- Практически. И это -- моя трагедия, -- ответил я, стараясь сделать свои глаза проникновенными. Чтобы Анастасия не сомневалась в том, что и она сможет стать сегодня навеки любимой. Но фокус не удался. Эта девушка в командные игры не играла. Только в свои. Но об этом я узнал позже.
  
   Наутро (30-го июля), наскоро позавтракав, мы окольными тропками пошли к пятой штольне. Она располагалась на высоте 3020 метров, и нам предстояло подняться на треть километра и даже больше -- перед тем, как уйти под землю, я хотел забраться повыше с тем, чтобы удостовериться, что в Шахмансае (ущелье, в правом борту которого пробиты вторая и пятая штольни) никого нет. К моей великой радости ушибленное колено почти не давало о себе знать -- видимо, благодаря мази, втертой в нее волшебной лапкой Анастасии. Ребра, правда, побаливали, но вполне терпимо.
   Взобравшись на водораздел Шахмансая, мы залегли за камень и осмотрелись. Ущелье с места наблюдения было видно, как на ладони, и мы сразу же увидели на промплощадке второй штольни двух таджиков, спешно укладывающих на осла несвернутую желто-голубую палатку.
   -- Похоже, они кого-то грабят, -- прокомментировала Анастасия их действия. -- Смотри, там выше, у скалы, еще два осла стоят с рюкзаками притороченными.
   -- Точно грабят, -- согласился я. -- У чабанов отродясь не водились импортные палатки и рюкзаки... Сдается мне, что с похитителями Веретенникова случился дефолт... Либо погибли в штольне, либо... либо Валера просто-напросто сбежал, и они скопом бросились за ним в погоню. Но почему Баклажан поставил лагерь у второй штольни? Сом в ней никогда не работал... Может быть, Валерка решил в Сусанина поиграть? Сомнительно...
   Погрузив палатку, грабители погнали ишаков вниз по ущелью.
   -- Кстати, ты знаешь, что это истинные арийцы Баклажана ограбили? -- спросил я Синичкину, провожая их глазами.
   -- Знаю, -- механически откликнулась девушка.
   -- Откуда ты знаешь? -- удивился я.
   Анастасия смутилась, увеличив мое удивление, и спросила:
   -- Какие арийцы? Они, что ли, немцы?
   -- Напротив. Немцы, славяне, индийцы, иранцы и многие другие народы произошли от предков этих самых мародеров.
   -- Шутишь?
   -- До нет... В ягнобских кишлаках до сих пор рождаются голубоглазые светловолосые детки... Арийцы именно с этих краев по индиям и европам разбрелись.
  
   Когда караван мародеров скрылся из виду, мы пошли ко второй штольне. По тропе, которую я топтал с друзьями семь лет своей жизни... Лучших лет.
   "Черт, вот бы вернуть те годы... -- думал я, воочию представляя обветренные лица своих давних товарищей и коллег. -- Взять молоток, обуть трикони и вперед, на дальние канавы... На дальние канавы, в маршрут по окраинам рудного поля... Забраться на самый верх челноком, потом, часа в три, сесть у родника в первобытную зелень, сесть усталым до безразличия, сесть, достать фляжку с чефирком, банку кильки в томатном соусе, обломанную краюху черствого хлеба, пару кусочков сахара и съесть все это, поглядывая на утомленные зноем горы и голубое небо... И потом опять уйти в скалы и до ночи бегать от обнажения к обнажению, набивая свой рюкзак образцами и пробами....
   И так каждый день. Каждый день мы пахали до седьмого пота с утра до ночи, теряли здоровье и жизни. И все коту под хвост. В жизни -- все коту под хвост. Все труды, все старания... Если бы мы знали тогда, что все наши труды сгинут без пользы... Ну, а если бы знали? Все равно бы пошли! Вверх, вверх, чтобы возвыситься над собой, чтобы хоть на минуту проникнуться к себе уважением
   Это ненависть к себе. Ненависть к себе, слабому, не дает сидеть на диванах и в креслах, в офисах и уютных квартирах. Это ненависть к себе, к слабому, никчемному человечишке, ведет в скалы, ледники, пустыню и тайгу. В опасную бесполезность.
  
   ...Спустившись на промплощадку второй штольни, я осмотрел место, на стояла снятая чабанами палатка.
   -- Не чабанская это была палатка, точно, -- помрачнел я, обозревая разбросанные повсюду пустые консервные банки из-под тушенки, в том числе и свиной. -- Наверняка Баклажана.
   -- Так это же хорошо, -- пожала плечами Синичкина. -- Значит, пропал он под землей. И давно пропал, если чабаны решились на противоправный поступок.
   И, ткнув пальцем в устье штольни, спросила:
   -- Здесь алмазы?
   -- Нет, штольня с ними, там, внизу, за поворотом.
   -- Пойдем тогда?
   -- Чтобы на пулю напороться? -- буркнул я. -- Мне почему-то кажется, что денек другой надо в засаде посидеть... Где-нибудь на господствующей высотке. Ведь ясно, что Баклажан был здесь и, может быть, по-прежнему здесь. Сидит где-нибудь в рассечке вторые сутки, сидит на коленях перед грудой розовых алмазов и перебирает их дрожащими от счастья руками. А его пособники, спрятавшись во тьме, ждут нас с тобой. Вспомни, ты же сама сказала, что Баклажан сюда поедет убить двух зайцев. И алмазов набрать, и на живца словить всех тех, кто знает о розовых алмазах. То есть нас с тобой.
   -- Не бойся, трусишка! Я чувствую, что нам пока ничего не угрожает. Хочешь, я пойду первой?
  
   ...Оставив вещи у устья выработки, мы вошли внутрь. И увидели, что она истоптана в обоих направлениях, по меньшей мере, четырьмя парами ног. Следы были свежими, и мне стало не по себе.
   -- Надо вернуться и шмотки занести. Слямзят их "чабаны", и нечем тебе будет свой синяк ремонтировать, -- сказал я, прошагав метров тридцать. Сказал, чтобы не идти тотчас в черное чрево штольни: внутренний голос (впервые прорезавшийся с тех пор, как я послал его в задницу, после того, как он послал меня к Лужкову в мэрию) шептал мне все настойчивее и настойчивее: "Это ловушка! Ты не выйдешь из нее! Никогда не выйдешь!"
   И я пошел к выходу. Если бы не Валера Веретенников, умчался бы в город на четвертой скорости. Тем более, что внутренний голос продолжал твердить: "Уходи, беги отсюда скорее! Если ты войдешь в эту штольню, то никогда более не увидишь ни неба, ни солнца, ни звезд, ничего не увидишь, ничего, кроме тьмы, пронзающей сердце ".
   Синичкина уловила мое отнюдь не боевое настроение и с ненавистью подумала вслед: "Трус! Вернись! Ты ведь можешь получить в этой штольне то, что нигде и никогда не получал!"
   Я чувствовал эти мысли спиной, и некоторое время они замедляли мой шаг.
   Но я не удрал, а вернулся с рюкзаками. И все потому, что Синичкина, в конце концов, придумала, чем меня взять. Я был уже на промплощадке, когда в мой затылок вонзился ее крик: "Там же настоящая кимберлитовая трубка с алмазами! А ты же прирожденный геолог, неужели тебе не интересно? Неужели ты не хочешь самолично покопаться в ней?"
   Я вернулся. Бросив рюкзаки где-то на отметке 30 метров, включил фонарь, подмигнул девушке и, не спеша, потопал в расступающийся мрак. Если бы я знал, что ждет меня впереди...
   6. Баклажану сниться Поварская. -- Появляется Александр Сергеевич Кучкин. -- "Гюрза", Владимир Крючков, страх и три пули одна в одну.
   Прилетев с Веретенниковым в Душанбе, Баклажан, он же Иннокентий Александрович, узнал, что Чернов в этих краях еще не появлялся. В самолете (рейс был ночным) ему приснилась московская Поварская улица, по которой взад-вперед ездили тяжеленные большегрузные бетоновозы.
   Встревоженный сном, он решил не дожидаться Чернова в столице Таджикистана, а немедленно ехать в Ягнобскую долину за алмазами. Купив в аэропорту крупномасштабную географическую карту (полумиллионку), он тут же, у киоска, развернул ее перед Веретенниковым и потребовал показать местоположение кумархских штолен.
   Реку Кумарх, левый приток Ягноба, Веретенников обнаружил быстро. Найдя в ее долине значок, обозначавший заброшенные горные выработки, Баклажан задумался, как к этим значкам добраться. У него получилось, что быстрее всего это можно сделать, если по автомобильной дороге Душанбе -- Айни доехать до реки Ягноб и затем свернуть по грунтовке на запад. От конечной точки грунтовки до Кумарха было километров двадцать пять.
   -- Двадцать пять километров -- это немного, -- заключил он, пряча карту в полевую сумку. -- Пехом за пять часов одолеем.
   -- Конечно, одолеем, -- сказал Валерий, раздумывая, где ему лучше ускользнуть -- в городе или в горах.
   -- Ты о побеге-то не думай, дорогой. Хоть здесь и не Москва, но все заметано, -- разгадал его мысли Иннокентий Александрович.
   Скривив лицо, он обернулся к залу ожидания, поманил пальцем стоявшего в его дверях русского парня лет тридцати двух в выцветших синих джинсах и футболке с изображением Бориса Ельцина с кружкой пенистого пива в руке.
   Парень (это был Петруха) подошел и вопросительно уставился в бандита.
   -- Останешься в аэропорту, будешь ждать Чернова, -- сказал ему Баклажан сквозь зубы.
   -- Хары, -- улыбнулся парень, показав ровные мелкие зубы, покрытые табачным налетом.
   -- Сразу не убивай. Он один знает, где находится то, что мне нужно.
   -- Заметано. Расколю.
   -- Расколю... Пижон. Полковник тут?
   -- Да. С вертолетом у него ничего не получилось -- все разлетелись. Сейчас он вас на стоянке дожидается, в "уазике". С геологом местным. Чудной мужик этот полковник. Рассказывал, как через ядерную бомбу можно к богу придти.
   -- Много говоришь, -- сузил глаза Баклажан. -- Я видел, ты тут не один тасуешься?
   -- Истинно, ваше благородие, -- заулыбался Петруха. -- Давеча прикупил одного местного блатного. Абдуллой зовут. Ничего, послушный. В Москву хочет на постоянное место жительства. Я обещал.
   -- Ну-ну. Вас там только не хватало. Когда с Черным закончите, добирайтесь вот сюда, -- достав карту, Иннокентий Александрович показал Кумарх сообщнику. Вопросы есть?
   -- Никак нет, товарищ майор! -- скорчив преданную рожу, отдал честь парень с Ельциным на груди.
   -- Тогда свободен.
   Парень, кивнув, подошел к таджику в чапане и тюбетейке, сидевшему в зале ожидания, сказал ему что-то на ухо и удалился. Проводив его тяжелым взглядом, Баклажан сказал Веретенникову:
   -- Это Петруха, мой помощник. И он не один здесь. Дернешься -- сразу пулю в кишки получишь. Ферштейн?
   Веретенников не ответил. Ему неожиданно стало страшно: он понял, что надобности в нем у Баклажана нет никакой. Нет после того, как бандит узнал, что алмазы с Кумарха. А выведать на каких именно штольнях работали хорошо известные в геологических кругах Чернов и Никитин, было при возможностях Иннокентия Александровича сущим пустяком. Без сомнения, в архивах Управления геологии еще хранятся журналы документации штолен, а также погоризонтные планы, и определить месторасположение рассечек, которые документировал Никитин, смог бы любой завалящий техник-геолог.
   "Значит, Баклажан держит меня при себе, чтобы обменять на черновский алмаз с мухой? -- заметались мысли Веретенникова. -- Или просто на всякий случай? И выстрелит без сожаления, лишь только я попытаюсь бежать?
   Держит на всякий случай... Какой случай? Если столкнется с Черновым и тот прижмет его к стенке? А я -- заложник! И он начнет мною торговать. А если Чернова убьют? Петруха с Абдуллой? Тогда все! Конец мне тогда! О, Господи, убереги Черного, пусть он живет до ста лет..."
   -- Ты что так побледнел? -- перебил Иннокентий Александрович смятенные мысли Веретенникова.
   -- Да так... Жарко...
   -- Потерпи... Через час напьешься из горного ручья.
  
   Через час Веретенников действительно пил из ручья, впадающего в свирепую речку Варзоб. Перед тем, как рвануть без остановок на Ягноб, Баклажан решил накормить свою разношерстую команду. По дороге он купил в загородном кафе полтора килограмма плова (за сто рублей повара продали под него кастрюлю), полдюжины порций шашлыка, салата из тертой зеленой редьки, десяток мясистых помидоров и несколько бутылок минеральной воды. Веретенников попросил еще водки, и не пивший и не куривший Иннокентий Александрович, оценив его глаза, обезличенные покорностью, добавил к покупкам еще и бутылку "Кубанской".
   Разместились они в теснине у самой беснующейся реки, на полянке, поросшей густой невысокой травой.
   Водку Веретенников пил с геологом (худощавым человеком среднего роста с жиденькими, хорошо причесанными волосами и водянистыми глазами), нанятым Полковником для поисков алмазоносной жилы. Назвался этот геолог Александром Сергеевичем Кучкиным. Из разговора с ним Валерий понял, что этому быстро хмелеющему любителю французской певицы Патриции Каас и бывшему коллеге Чернова, грош цена и заплатит ему Баклажан, скорее всего, пулей в голову. И еще осознал: факт наличия этого человека в группе подтверждает предположение, что Баклажану он, Веретенников, в принципе не нужен. Его люди давно уже узнали, где находится пятая штольня и, более того, наняли человека хорошо ее знающего.
   А геолог был весел. Узнав, что Веретенников близко знаком с Черновым, он начал рассказывать полевую историю, с ним связанную. Валерий не слушал, думал, как убежать, но Кучкин, раззадорившись, все говорил и говорил:
   -- И вот, эта повариха Анфиска на свой день рождения бражки наварила. Целую молочную флягу, представляешь? Градусов пятнадцать. И сели мы ее пить и так под вечер накушались, что ноги не ходили. Ни в какую. Очнулся я в землянке Черного, пить хотелось, сам понимаешь, хоть умри. Лежу на кровати, Черного охами разбудил и умоляю воды найти хоть кружку. А он, сам едва живой "отвяжись", да "отвяжись" стонет. Ну, пришлось мне самому вставать. Поднялся кое-как, пошел в сени, все по пути опрокинув, -- тубусы, стулья, козла даже кирпичного. Нашел ведро, а там воды -- на донышке, соловью не напиться. Ну, я выпил, назад ползу, а Черный, от грохота проснувшийся, кричит: "А мне?" Ну, я думаю, щас, гад, получишь! И хватаю с подоконника банку трехлитровую, она у него второй месяц, с мая, с цветами стояла, выкидываю, то, что от незабудок, осталось, а воду эту вонючую, черную, с прогнившими стебельками-сопельками, Черному сую. Он как присосался, так сразу всю и банку выел. Отплевался потом, обозвал благодетелем и отрубился вчистую.
   "И этот Александр Сергеевич тоже подлец и сукин сын, -- думал Веретенников, механически разжевывая остывший шашлык. -- Ну, правильно -- сукины сыны к сукиным сынам собираются. Не-е-т, надо срочно бежать. Куда угодно бежать, хоть в эту речку спрыгнуть".
   И вытаращился в огромные валуны, обглоданные не на шутку раскипятившейся водой. Передумав прыгать (глупо, это же форменная мясорубка!), принялся доедать плов (когда еще покормят?). Напротив него сидел Полковник -- поджарый шестидесятилетний поседелый человек среднего роста со странными зелеными глазами. Сидел и смотрел прямо в душу. Так смотрел, что Валерия порывало все рассказать и про себя, и про свою жену, и вообще все, что спросят.
   -- Ты смирись, мой милый дружочек, не сопротивляйся струе жизни и легче тебе будет... Ведь другого выхода у тебя нет, кроме как быть с нами, -- тихим ласковым голосом сказал ему Полковник. -- Это мы с Иннокентием Александровичем определенно знаем...
   -- А я не сопротивляюсь... -- потянувшись к достархану за бутылкой, натянуто улыбнулся Веретенников. Полковник опередил его неуловимым движением и, победно взглянув, поровну распределил оставшуюся водку в два пластиковых стакана. Удовлетворившись результатом, выбросил опустевшую стеклотару в кипящую воду и сделал Веретенникову с Кучкиным приглашающий жест,
   Веретенников выпил залпом, закусил подсохшей помидорной долькой и безучастно уставился в бушующую реку. А Полковник знал свое дело. Отечески глядя на пленника, он подмигнул:
   -- Смотри, что у меня есть.
   И, вытащив из-под пиджака пистолет, протянул пленнику. Тот автоматически взял его в руки (отметив, что оружие находиться в боевом состоянии) и прочитал надписи на металлических пластинках, прикрепленных к рукоятке с обеих сторон. Одна из них, затейливая, сообщала, что пистолет называется "Гюрза" (Веретенников знал из телевизионной передачи -- пуля, выпущенная из этого оружия, с нескольких десятков метров пробивает человека в бронежилете насквозь). Строгая надпись на второй пластинке (серебряной) гласила, что пистолет в феврале 1990 года подарен председателем КГБ Владимиром Крючковым Вольдемару Владимировичу Купцову-Дворникову, за меткость в стрельбе и особые заслуги.
   -- Вот такие дела, -- улыбнулся полковник, возвращая себе оружие. -- Смотри теперь туда.
   И, кивком указав на противоположный берег, на обгрызенную рекой отвесную гранитную скалу, начал стрелять. Три пули легли одна в одну, хотя до цели было метров пятнадцать.
   -- Понимаешь, ты человек такой, -- спрятав пистолет подмышку, продолжил разлагать пленника Полковник. -- Вот Чернов твой, я наводил о нем справки, давно бы сиганул в воду, предварительно подравшись с Сашкой для отвода глаз. И, скорее всего, ушел бы. И знаешь почему? Потому что он дурной, он уверен, что пуля его минует, а подводный валун если и двинет по тыкве, то легонько. А ты умный и будешь действовать только наверняка, а "наверняка" этого у тебя не будет... Ты уж поверь опытному человеку. Так что жуй свой шашлык и не дергайся. А я тебе за твое послушание слово дам офицерское, что зазря тебя никто из нас не убьет... Не такая, понимаешь, у нас философия. И вообще, молодой человек, знай, что жизнь очень похожа на преферанс. А в преферансе первое место занимает тот, кто знает прикуп. А второе -- тот, кто умеет держать себя в руках... И я вам это место великодушно предлагаю.
   Веретенников не слушал Полковника, он вдруг подумал: а не стоит ли ему действительно принять сторону этих странных людей? Ведь этим решились бы все его проблемы?
   По дороге к Ягнобской долине машину останавливали на двух или трех КПП. Но у Вольдемара Владимировича сохранилось удостоверение сотрудника ФСБ Российской Федерации (выйдя на пенсию, он взялся за серьезный научный труд о Юрии Владимировиче Андропове и поэтому был желанным гостем на Лубянке). К тому же в Душанбе он смог получить проездную бумажку от важного чина таджикской госбезопасности (знакомого своего знакомого). И поэтому все проверки кончались тем, что милиционеры брали под козырек и отпускали машину без досмотра.
   В два часа дня "уазик" сдал свои полномочия четырем крепким ишакам, купленным в кишлаке, миновав который дорога превращалась из разбитой грунтовки в широкую вьючную тропу. К вечеру все четверо, усталые до изнеможения, добрались до развалин кишлака Кумарх, поужинали там остатками завтрака и пошли наверх, в скалы, ко второй кумархской штольне.
   Палатку на ее устье они поставили уже в сумерках. Баклажан предлагал ставить лагерь у самого устья пятой штольни (чтобы ходить было недалеко), но Кучкин отговорил его -- врез второй штольни, располагавшейся в глубине сая Шахмансай, был ближе к ручью, да и с большинства окружающих высот не просматривался. Полковник поддержал Сашку, так как в дороге с удовольствием узнал, что его отец был в свое время майором КГБ.
   Утром следующего дня (27 июля) все, за исключением Полковника, оставшегося на страже, обулись в резиновые сапоги, надели каски с шахтерскими фонарями и ушли в гору.

Глава Третья. ВЕЧНОСТЬ И ТЕМНОТА

   1. Отец ядерной бочки. -- Это не просто изба -- это судьба. Чердак, алмазы в шлаке и Вечность. -- Нигде не смотрятся... -- Что он задумал???
   Алмазы попали к Михаилу Иосифовичу в 1983 году, в июле, и попали случайно. Если, конечно, случайности вообще существуют в природе. А вот алмазы существовали и попали они ему в руки на чердаке старого дома, бодро гнившего где-то на юге Архангельской области.
   Михаил Иосифович был видным ученым и работал в крупной секретной организации, которая в те времена называлась Министерством среднего машиностроения (последним его детищем был ядерный реактор размером с небольшую стиральную машину или пятидесятилитровую бочку).
   Совсем неплохо зарабатывая, Михаил Иосифович в принципе мог отдыхать на любом курорте мира. Но никуда в заграницы и российские юга не ездил, по той простой причине, что все свои вакации предпочитал проводить на севере России и именно в Архангельской области -- нежаркий климат и спокойные пейзажи, как нельзя лучше способствовали работе его изощренного ума. Несколько лет подряд Михаил Иосифович снимал живописную избу на окраине одной из малых деревень на берегу Северной Двины.
   Снимал, пока совершенно случайно, в одной из многокилометровых одиночных пеших прогулок, не свернул в сторону от обычного маршрута и не наткнулся на невзрачный старенький дом с приколоченной к стене фанерной табличкой, на которой обычной зеленкой была сделана надпись: "Прадается. Дешево".
   Увидев дом, он ясно понял, что это не просто изба, настоятельно нуждающаяся в капитальном ремонте вплоть до переборки по бревнышку, не просто летнее жилище на пару-тройку недель, а какая-то особенная часть его, Михаила Иосифовича, души.
   Через три часа он вернулся к дому с деньгами. Крепенькая востроглазая старушка в черном платочке, назвалась Марьей Ивановной и сообщила, что продает свое родовое гнездо, потому как ей тягостно стало в нем жить. И многословно рассказала, как месяц назад скоропостижно скончался ее болезненный с рождения младшенький сын. Рассказала, промокнула повлажневшие глаза пожелтевшим от времени платочком и попросила за дом и участок десять тысяч. Получила одиннадцать с условием съехать немедленно.
   -- Да я хоть сейчас уйду, -- сказала она, радостно пересчитывая деньги. -- Меня старший сынок с невесткой давно в Северодвинске ждут. -- Документы сосед Еремеич тебе вечером на велосипеде привезет. Добавил бы, товарищ профессор, еще тысчонку за барахло и бельишко чистое?
   Михаил Иосифович раздраженно мотнул головой, но в карман полез. Завернув деньги в носовой платок, Марья Ивановна повела его в дом, показала, что где находится, и тут же ушла в деревню, сопровождаемая увязавшимся за ней огромным черным котом.
   Жена Михаила Иосифовича, Жанна Андреевна, со своей компаньонкой, двоюродной сестрой Ларисой Карповной, должна была переселиться в приобретенный дом только на следующий день, и новый хозяин был рад этому: он не хотел, чтобы кто-то присутствовал при его воссоединении с неотъемлемой частью его души.
   Посидев с четверть часа за черным от времени столом, стоявшем у окна, и вдоволь насладившись чарующим видом небольшого темного озерца, Михаил Иосифович обернулся и увидел ведущую на чердак лестницу с шаткими резными перилами. Увидел и немедленно ощутил неодолимое желание воспользоваться ею.
   Маленькое оконце без стекол, паутина, пыль, мышиный помет, старинные коричневые картонные чемоданы, стопка заштопанных(!?) целлофановых пакетов, сломанная прялка, кипы журналов "Крестьянка" и "Юный натуралист", пожелтевшие лица Хрущева, Брежнева и многочисленных космонавтов на повсюду валявшихся газетах "Правда", встретили его вполне доброжелательно. Внимательно осмотрев крышу (она была крыта тесом) Михаил Иосифович хотел уже спуститься вниз, но вдруг у него под ногами что-то блеснуло. Из пыльной, хрустящей шлаковой засыпки.
   Опустившись на корточки, Михаил Иосифович ковырнул пальцами в отходах печного отопления и остался один на один... с крупным розовым алмазом, внутри которого бычилась обычная комнатная муха.
   Надо сказать, что Михаил Иосифович совсем не удивился. Находку свою он принял скорее как данность, явившуюся ему не благодаря стечению обстоятельств, а как следствие всеобщей связанности событий. Внимательно изучив алмаз пытливо сузившимися глазами, воровато сунул его в карман и порылся пальцем в шлаке на месте находки. И тут же наткнулся на небольшой цветастый матерчатый мешочек (не завязанный), в котором находилось еще три драгоценных камня, обернутых в пожелтевшую газетную бумагу. Они, как и первый, были розовыми, имели точно такие же размеры, но никаких энтомологических начинок в них не содержалось.
   Спустившись в горницу, Михаил Иосифович сел за стол, разложил перед собой алмазы и, опершись локтями о бедра, склонился над ними. Черные, давно не скобленые доски столешницы никак не гармонировали с красивейшими детищами естества и Михаил Иосифович, недовольно покачав головой, встал из-за стола и пошел к своему рюкзачку за чистым полотенцем.
   На вафельном полотенце алмазы тоже не смотрелись, вернее преобычный предмет человеческого обихода оскорблял их достоинство, и они делались какими-то недовольными, даже, казалось, съеживались от обиды. Не смотрелись они также на футляре для очков, на перевернутой тарелке, на монографии по технологии разделения изотопов радиоактивных элементов (ее, свое детище, Михаил Иосифович всегда носил с собой), ни на чем не смотрелись.
   И Михаил Иосифович спрятал розовые кристаллы в мешочек, предварительно, конечно завернув их в обрывки газеты (за ней пришлось сходить на чердак). Но когда мешочек был помещен в середине стола (именно помещен, а не брошен), его осенило. Вынув и освободив алмазы от оберток, Михаил Иосифович пошел во двор, отыскал на завалинке местечко, поросшее ровной изумрудной травкой, и любовно разложил на нем ослепительно сверкавшие кристаллы. Но и здесь, на природе, алмазы казались чуждыми...
   Михаил Иосифович расстроился. Потоптавшись во дворе, вернулся в дом, походил взад-вперед и, ничего не измыслив, решил перекусить. Достал термос, бутерброды, устроился у окна и стал есть, посматривая на задумчивое северное озеро. Алмазы лежали посередине стола. Мысли его, конечно, были о них. Он не думал, как и откуда появились эти розовые кристаллы в деревенском доме -- он знал, что они доподлинно не с Зимнего Берега, коренного месторождения алмазов, несколько лет назад обнаруженного в Архангельской области. Он не думал, как в один из них попала муха -- он знал, что они, с мухой и без нее, это чудо, природное или рукотворное. Он думал, что эти алмазы, прекрасные, таинственные, невозможные, совершенно переделавшие его, должны быть частью чего-то чудесного, чего-то чрезвычайно значащего и даже, может быть, страшного. И что именно ему, Михаилу Иосифовичу, ему, в руки которого они были ниспосланы, предстоит сотворить это не хватающее Нечто, Нечто, в пределах которого необходимо реализуется все совершенство этих розовых богов Вселенной.
   Забыв о бутербродах и кофе, стынущем в колпачке термоса, Михаил Иосифович смотрел на алмазы и в мозгу его зрело решение. "Вечность, истинная вечность, могущая ежесекундно и никогда превратиться ни во что! -- думал он, чувствуя, что мыслит плодотворно. -- Самое твердое в мире вещество, и самое хрупкое! Вечное, пока не ударишь! Самое красивое, самое насыщенное светом вещество, в мановение ока превращающееся в банальную сажу! Вечное, пока не сожжешь! О, господи, я придумал им место!
   И забыв о бутербродах, о кофе, о чемодане, о жене Жанне Андреевне, Михаил Иосифович сунул мешочек в карман брюк и ушел на ближайшую автобусную остановку. Через сутки он был в Москве, а еще через сутки с головой ушел в осуществление своего сумасшедшего проекта.
   2. Алмазы сдерживают смерть. -- "Хрупкая Вечность" и Сом Никитин. -- Розовое пламя оживляет воспоминания. -- Такого не похоронишь. -- Баклажан не хочет обмана.
   На осуществление проекта у Михаила Иосифовича ушло двенадцать лет, целых двенадцать лет, которые, впрочем, пролетели для него единым мигом. Необходимое количество плутония ему удалось собрать лишь в конце 1993 года.
   К концу 1995 года в глубоком подвале его дома, располагавшемся в пределах Садового кольца (рядом с Поварской улицей) он соорудил алтарь, центральную часть которого занимала плутониевая бомба мощностью приблизительно в 500 килотонн. Она представляла собой устройство из нескольких частей. Соединение их с превышением критической массы могло произойти только в том случае, если верхняя часть бомбы -- полусфера в мощной оболочке из свинца и никеля -- подалась бы хоть на миллиметр к нижним своим частям. В результате даже такого незначительного движения оказались бы задействованными весьма сложные вспомогательные механизмы, слаженная работа которых привела бы к немедленному образованию на месте Москвы и прилегающей к ней части Московской области безжизненного радиоактивного пепелища. Но вся соль этого устройства была в том, что верхняя часть плутониевой бомбы отделялась от нижней... четырьмя розовыми алмазами!
   Несколько лет (примерно до середины 1996 года) Михаил Иосифович единолично поклонялся созданному им мерилу Вечности (с женой и ее компаньонкой он развелся по соображениям конспирации). Радиоактивный фон в "святилище" не превышал 1000 микрорентген в час, что для вдоль и поперек облученного расхитителя социалистического плутония было сущим пустяком.
   Время шло, крыша у Михаила Иосифовича съезжала все больше и больше, жить оставалось все меньше и меньше, и он решил найти своему кумиру верных служителей, которые могли бы восторгаться бомбой и после его смерти. Такие, как он, видят друг друга издалека, и ему не составило труда организовать разношерстую секту численностью в семнадцать человек.
   Своим заместителем по кадрам сумасшедший физик назначил полковника ФСБ, ушедшего на пенсию по состоянию здоровья. За двадцать пять лет службы в органах этот человек заработал десяток правительственных наград, именной пистолет, несколько маний и один премилый бред. Навыки, полученные им на Лубянке, а также на оперативной работе в Афганистане, Египте, Анголе и в некоторых других странах, позволили ему тщательно законспирировать секту, а также поднять контрразведку на уровень, исключавший утечку какой бы то ни было информации, не говоря уж об утечке членов.
   Сом Никитин попал в секту случайно. По пути в Старый Оскол, в окрестности которого из Таджикистана, разоренного междоусобицами, бежали многие его русскоязычные друзья и собутыльники, он заехал в Москву и надолго осел на Ярославском вокзале в качестве бомжа. Там его подобрал один из активистов Хрупкой Вечности (так, в конце концов, назвал Михаил Иосифович свою тайную эстетическую организацию, назвал, напрочь забыв, что плутоний имеет период полураспада около восьмидесяти миллионов лет и, следовательно, бомба когда-нибудь, но утратит свою взрывоопасность).
   После того, как Сом вышел из запоя, его обработали (как морально, так и медикаментозно -- от педикулеза и чесотки). Месяца через два пристального наблюдения на него был возложен еловый венок кандидата в члены секты. С этого самого момента он был обязан ежедневно думать о том, что самое вечное, самое устойчивое, самое привычное (не важно что) ежеминутно может обратиться в прах. Конечно, ему не показали бомбу -- на низшем уровне членства не полагалось не только видеть ее, но и знать о ней.
   Трезвый Сом всегда был излишне активным и любознательным. Невзирая на неусыпную деятельность шефа контрразведки и четырнадцати его помощников, он довольно скоро узнал, что в подвале дома, в котором происходили собрания и посиделки, находится нечто, напрямую связанное с его основной профессией, то есть с поисками полезных ископаемых. Это знание возбудило его любопытство и, ради удовлетворения последнего, он решил наступить на горло собственной песне и продолжить свое членство в невыносимо и постоянно трезвой секте.
   Бомбу он увидел через год, когда и забыл, как пахнет спиртное. Шефу контрразведки в этот день предстояло сделать научный доклад по внутренней теме 009801А-44 "Хрупкая Вечность и развал Российской империи" и он, донельзя возбужденный, ничего не видел и не слышал. Его помощники также были поглощены вожделением предстоящего события и окружающее воспринимали весьма неадекватно действительности. И Сом смог незамеченным проникнуть к алтарю и увидеть бомбу.
   Бомба его не поразила, его поразили алмазы, вернее один из них, тот, который выполнял свою природоохранительную роль на переднем плане. Увидев его и муху внутри, Сом Никитин испытал чувства, весьма близкие к чувствам, испытанным Михаилом Иосифовичем в Архангельской области на чердаке старого северного дома.
   Алмаз, сверкавший розовым пламенем, всколыхнул воспоминания -- Сом Никитин ведь видел почти такие же на Кумархе, видел, но не поверил своим глазам. Теперь же алмаз вернул себя, пронзив собой время, вернул, чтобы вновь заворожить его, Сома, своей невозможностью, своей вечной силой, своей диалектикой (единство и борьба противоположностей!), своей иронией (засиженный мухой фетиш человечества!).
   И Сом решил завладеть драгоценностью единолично. Да нет, ничего он не решил, просто алмазное пламя вошло в его сердце, в его измученный трезвостью испитый разум и он, ничего не понимая, начал действовать, как заведенный.
   Разломав венский стул, стоявший у стены напротив алтаря, Никитин с превеликой осторожностью расклинил гнутой его ножкой щель между фронтальной нижней и верхней частями бомбы, вынул освободившийся алмаз, полюбовавшись с минуту, сунул его в карман и прошел (руки в брюки), в актовый зал, прослушал там лекцию о развале сверхмощной державы и смылся под шум заключительных аплодисментов.
   Конечно, если бы Сом подумал, если бы его измученный мозг мог думать, то он, в конце концов, допер бы, что красть алмаз нельзя, ибо очень опасно и не только для него, но и для всего человечества.
   Еще он допер бы, что Михаил Иосифович в глубине своей взбудораженной души, души, бесконечно изможденной ежесекундным умственным трудом, желал, чтобы когда-нибудь похищение алмаза случилось, желал поставить человечество на грань жизни и смерти, поставить, чтобы оно, наконец, себя оценило и смогло, захотело, наконец, спастись, желал и потому запретил Полковнику установить в святилище телекамеры и двери с секретными замками.
   Неожиданное свершение этого подсознательного желания (без сомнения, внушенного мухой) вкупе с потрясением, испытанным им при виде ножки венского стула, торчащей из его алмазно-плутониевого детища, привело бедного гения к третьему по счету инфаркту.
   Умирая, Михаил Иосифович попросил похоронить себя рядом с бомбой... И удалить, наконец, из нее ножку.
   Руководители секты выполнили лишь последнюю просьбу -- рытье могилы рядом с бомбой, лишившейся одной из своих опор, было признано ими опасным.
   ...Хоронила Михаила Иосифовича вся научная общественность Москвы, хоронила на Новодевичьем кладбище. Было много поминальных статей в газетах, в том числе и иностранных, его именем даже назвали какой-то физико-математический институт (кафедру?) в Екатеринбурге и улицу то ли в новосибирском Академгородке, то ли в Ижевске, то ли в Сарове, то ли в другом секретном атомном городке.
   Но суть данной части нашего повествования не в этом. Дело в том, что вес верхней части сакральной бомбы был рассчитан Михаилом Иосифовичем так, что он мог выдерживаться в течение сколь угодно продолжительного времени лишь четырьмя алмазами. Три же алмаза (особенно два диагонально расположенных) могли в любой момент разрушится от скалывающих напряжений, ведь алмаз при всей его твердости является чрезвычайно хрупким минералом... Достаточно было большегрузному автомобилю, проезжающему по Поварской (цементовозу, к примеру), наехать на обломок кирпича или просто попасть задним колесом в колдобину, и через несколько секунд Первопрестольная перестала бы существовать в принципе.
   И Баклажан, да, да Баклажан, бывший первым помощником Михаила Иосифовича, конечно же, знал об этой опасности. Безусловно, он мог сунуть на место украденного алмаза нечто блестящее, даже настоящий алмаз соответствующего размера, ведь денег у него, бывшего бандита-рэкетира, а потом и оперативного помощника видного экспортера сырой нефти, было достаточно. Но чтобы эта "реставрация" оставила бы от сакрального смысла Хрупкой Вечности? Все превратилось бы в подделку, в пародию, в насмешку, в религию, как и все религии, основанную на обмане. А Баклажан, всю свою отвратительную прежнюю жизнь проживший среди жуликов и обманщиков, не хотел обмана. И, поручив судьбу столицы большегрузным автомобилям, бросился в погоню за Сомом Никитиным. Бросился в погоню, не минуты не сомневаясь, что алмаз будет возвращен.
   3. Никого нет. -- Первый раз под землей. -- "А-а-а!" Синичкиной. -- Еще "А-а-а! -- И еще. -- Они мне, похоже, сочувствуют!!? -- Красные глаза и длинное имя.
   До третьего штрека надо было идти минут десять. Пройдя метров пятьдесят, мы остановились, и минуты три слушали тишину. Так, на всякий случай. Или, скорее, для того, чтобы обмануть самих себя -- наш скандал на устье, особенно крик Синичкиной, без сомнения был слышен во всех уголках штольни; и люди Баклажана, находись они в ней, вряд ли позволили бы себе переговариваться.
   Услышав лишь тихое журчание воды, струившейся по водоотводной канавке, мы продолжили путь. Ствол штольни имел ухоженный вид -- водосточная канавка была добросовестно почищена, небольшие завалы разобраны, а через крупные устроены удобные проходы.
   -- Это местное население старается, -- сказал я шедшей сзади Синичкиной. -- В штольне много мест, закрепленных рудостойкой, то бишь бревнами, а почти всю арчу, то есть можжевельник, в этих краях вырубили еще сто лет назад. Вот они и ходят сюда по дрова как в лес. Смотри, в приустьевой части все крепление сняли, того и гляди, кровля рухнет.
   Анастасия смолчала и я, обернувшись, посветил ей в глаза -- они были полны страха. "Первый раз под землей", -- догадался я и вспомнил, как сам впервые ходил один в заброшенную горную выработку. Потушишь фонарь, специально потушишь, чтобы впустить в кровь немного сладенького страха и сразу же тьма выедает глаза до затылка. Кругом неизвестность, кругом лабиринты горных выработок, под завязки залитых стопроцентным мраком. Вытерпев его с минуту, не больше, вытерпев самую малость и в который раз убедившись, что темнота сильнее, что еще чуть-чуть, и она растворит тебя, сожрет полностью, нервным движением включаешь фонарь. А, включив, видишь, что мрак не побежден вовсе, он всего лишь спрятался в рассечки, сжавшись пружиной, отступил в глубину ствола и штреков.
   Потом это проходит. Когда понимаешь, что потеряться в штольне невозможно. Набить шишек на каску -- это пожалуйста, а потеряться -- никогда. Почему? -- спросите вы. Да потому что штольни проходятся с небольшим уклоном в сторону устья и рудничные воды в них всегда бегут к выходу.
   ...Как только устья первого и второго штреков остались за нашими спинами, мне пришло в голову испугать уже пришедшую в себя Синичкину (ожидание опасности частенько вырождается у меня в эйфорию). И я стал придумывать, как это сделать. Подходя уже к устью третьего штрека, решил: "Заверну в штрек и закричу благим матом, трусики точно подмочит".
   И прибавил шагу. Анастасия не отставала и бодро шлепала по лужам метрах в трех позади. В глазах ее сверкала решимость не поддаваться никаким страхам, а также предполагаемым провокациям с моей стороны.
   "Ну, погоди!" -- подумал я и, завернув в штрек, прошел пару метров, обернулся назад и возопил во все горло: А-а-а!!! Вышедшая из-за угла Синичкина, была намного бледнее, чем несколько секунд назад, но губы и кулаки у нее были сжаты, будь здоров. А глаза сверкали презрением, к которому была подмешана всего лишь пара с половиной килограммов страха.
   "Да, дорогой мой, тебя уже раскусили и предугадывают!" -- подумал я огорченно. И как раз в этот момент глаза Анастасии кинулись мне за спину и тут же округлились, выпучились, взорвались неимовернейшим, убийственным страхом. Закричав пронзительно "А-а-а!!!", она импульсивно подалась назад. Мгновенно обернувшись, я... ничего не увидел... А за спиной раздался смех Синичкиной, смех, грозивший в скором времени завершиться временной потерей голоса. "Купила покупщика, артистка, -- подумал я, понемногу приходя в себя. -- Уважаю!"
   -- Где там твоя рассечка с алмазами? -- отсмеявшись и вытря выступившие слезы, спросила девушка.
   -- Да вот она, -- указал я направо от себя.
   -- Пошли что ли?
   -- Жаль, ведра не взяли... -- посетовал я. -- Куда алмазы складывать будем?
   -- Найдем алмазы -- найдем и тару, -- улыбнулась Анастасия и тут же добавила: -- Я пописать хочу...
   -- Там буровая камера, -- кивнул я в сторону противоположную алмазной рассечке.
   Смущенно взглянув, Синичкина ушла. Я решил перекурить, полез в карман за сигаретами и в это время из буровой камеры раздался тонкий вопль "А-а-а!!!" Покачав головой от досады (не люблю, когда шутку или анекдот повторяют по несколько раз подряд), вынул сигарету, прикурил от зажигалки и, прислонившись к стенке, принялся обрабатывать легкие высокотоксичными смолами и убийственным никотином.
   Анастасия появилась из буровой камеры, когда до конца табакокурительного ритуала оставалось всего несколько циклов. То есть затяжек. "Классно играет" -- подумал я, сполна оценив и смертельную бледность женщины, у которой только что подло похитили тюбик с любимым кремом-пудрой, и шаг газели, пронзенной ракетой средней дальности, и глаза белой лебеди, проведшей ночь с аналогичного цвета носорогом. И бросил окурок в канавку, вложив в этот жест все свое презрение к пошлости и отсутствию чувства меры. А Анастасия продолжала играть -- она открывала рот, будто хотела, но не могла ничего сказать.
   -- Хватит паясничать! -- бросил я на это талантливое лицедейство и направился в алмазную рассечку. Синичкина престала изображать из себя перепуганную лебедь и сказала тихим голосом:
   -- Там... твой друг...
   Пришел мой черед глотать воздух.
   -- Веретенников там и еще несколько человек, -- мстительно блеснув глазами, завершила Анастасия свое сообщение.
   Отстранив ее, я бросился в буровую камеру. И застыл от изумления: рассечка, пробитая из камеры, была забрана решетчатой дверью, сваренной из толстенных, сантиметра три диаметром, железных прутьев. Дверь была заперта на огромный висячий замок. За дверью стояли Валера Веретенников, Баклажан, Сашка Кучкин и незнакомый мне человек. Лица их были измождены и, самое главное, выражали не радость близкого освобождения, а скорее скорбное ко мне сочувствие.
   И тут за моей спиной, в штреке, раздалось третье по счету "А-а-а!!!" Синичкиной и тут же "Чплех!", который мог означать только одно -- бедная Анастасия упала в глубокий обморок и не куда-нибудь, а в сточную канаву.
   -- Sorry, "Ladies first", -- извинился я перед англоязычным Веретенниковым и бросился в штрек.
   Вбежав в него, я увидел, что над моей непокорной невольницей, действительно лежавшей ничком в канаве, склонился плотный человек с "летучей мышью" в правой руке. Он был в остроносых среднеазиатских калошах, мягких кожаных сапогах, простом чапане и таджикской черно-белой тюбетейке. Под чапаном виднелась кираса из толстой кожи.
   Подбежав к человеку, я схватил его за плечо, повернул к себе, чтобы ударить в лицо, повернул и застыл от удивления: в свете своего наголовного фонаря я увидел красные глаза, знакомые красные глаза Абубакра ар-Рахмана ибн Абд аль Хакама по прозвищу Али-Бабай.
   4. Немного истории -- зомберы, Али-Бабай и "горсточка героев". -- Если неприятность может случиться, она случается. -- "Гном" спасает от джентльменского поступка.
   С Абубакром ар-Рахманом ибн Абд аль Хакамом по прозвищу Али-Бабай я и мои ближайшие друзья познакомились несколько лет назад. Этот хорошо известный на Среднем и Ближнем Востоке террорист и апологет Бен Ладена явился в Россию, узнав, что на одной из глубоких шахт Приморья спрятаны материалы многолетних (и успешных!) научных исследований по созданию фармакологических препаратов, целенаправленно воздействующих на психику и физиологию человека. Эти исследования в течение долгого времени проводились Ириной Большаковой, талантливым ученым и директором Приморской краевой психиатрической лечебницы и проводились, естественно, на человеческом материале, то есть на пациентах. Созданные ею многочисленные препараты, как вылечивали людей от всевозможных психиатрических заболеваний, так и превращали их в сильных, жестоких и хорошо контролируемых хозяином марионеток.
   Добыв материалы исследований и преуспев затем в упомянутых превращениях, Абд аль Хакам организовал на Кумархе базу для доводки этих марионеток (мы их назвали зомберми) до физической кондиции. Лишь только первые три сотни зомберов были готовы и обучены, он предпринял попытку захватить власть в Таджикистане, с тем, чтобы превратить его в плацдарм для постепенного просачивания в мусульманские Узбекистан, Татарстан и Башкортостан и последующего объединения их в Великое исламское государство.
   И надо же было такому случится, что именно мы с друзьями -- Баламутом, Сергеем Кивелиди, Бельмондо и Ольгой -- смогли пленить главаря террористов в его же логове, пленить за несколько минут до назначенной нам казни посредством водружения на остро заточенные колья! Наверное, мы не стали бы ввязываться в эту историю (кому охота иметь дело с человеком, перед которым сам Басаев чувствовал себя шаловливым мальчишкой?), не стали бы, точно, если бы не чувствовали своей вины -- ведь именно из-за нашей халатности не были уничтожены научные материалы, попавшие в руки Али-Бабая. И мы пленили его, и не только пленили, но и заставили нам подчиняться... На биохимическом уровне. То есть зомбировали.
   Утонченный читатель, наверное, усмехнулся с некоторой грустью в уме -- опять красноглазые зомби, безжалостные мусульманские террористы, горсточка "героев", побеждающих армию головорезов... Да опять зомби... А что сделаешь, если они кругом? Они, отстаивая интересы своих хозяев организуют экстремистские партии, они выходят с палками на демонстрации, они убивают иноверцев и инакомыслящих, они с телеэкранов и страниц газет проникновенно убеждают нас, что господин имярек вовсе не жулик, нагло обокравший всю страну, а добропорядочный гражданин Вселенной. Да, перечисленные зомби, так сказать, "естественные", то есть обработанные словами, преимущественно теми, которые напечатаны на денежных купюрах различного достоинства, но есть среди них и обработанные химическими препаратами. Их вы легко узнаете по холодным остановившимся глазам, по профессиональной скупости движений; они убивают наших детей, они убивают наши надежды, они среди нас и они происходят из нас...
   А что касается горсточки "героев"... Если бы видели, как изготавливают зомберов, как вкалывают им в мозги, в позвоночник, в сердце соответствующие препараты, и с какой легкостью потом они делают то, что нужно хозяину... Мы видели, нам самим вкалывали. И мы подчинялись, и мы убивали... Но спаслись и не могли не пойти против них...
   Мы заставили Али-Бабая нам подчиниться. И он отозвал своих зомберов из столицы Таджикистана и заставил их заняться мирным трудом. Они начали строить в горах дороги, заселили заброшенные кишлаки Ягнобской долины. По прибытии на Кумарх, я не стал рассказывать о них Синичкиной, не хотел пугать, боялся (вот дурак!) что она со страху покинет меня, а я ведь так привык к ней. И вот теперь, она лежит в сточной канаве под ногами бывшего (бывшего?) зомбера...
   К моему несказанному удивлению Али-Бабай улыбнулся, улыбка у него получилась несколько зловещей, по крайней мере, мне она показалось зловещей -- когда по твоему лицу бродит пара красных глаз, все выглядит в несколько ином свете. Решив на всякий случай двинуть его в живот посильнее, я отвел правую руку назад, но ударить не успел -- земля под ногами заколебалась.
   -- Землетрясение! Это землетрясение! -- вскричал я и, забыв и об арабе и о Синичкиной, забегал глазами по кровле штрека.
   К счастью каменистые своды на гнев Плутона никак не отреагировали. А вот с устья штольни раздался приглушенный расстоянием грохот, который мог означать только одно -- устье штольни обрушилось.
   После того, как толчки прекратились, я решил бежать к выходу, чтобы убедиться в своем предположении, но джентльмен во мне победил мое хоть не досужее, но любопытство и я, отстранив Али-Бабая, поднял на ноги понемногу приходящую в себя Синичкину. Она, мокрая с ног до головы, синяя от холода, не могла отвести от зомбера испуганных глаз. Пожалев девушку, я обернулся к арабу и сказал:
   -- Вали отсюда!
   -- What you said? -- подобострастно глядя на меня снизу вверх, спросил почти не говоривший по-русски Али-Бабай.
   -- Move! -- зарычал я по-английски, вспомнив, что именно так голливудские персонажи прогоняют с глаз долой сломленных противников и шестерок.
   Зомбер закивал головой и удалился из штрека. Проводив его озадаченным взглядом (как же, ожидал от него пакостей, а он повел себя как понятливая кошка), я вновь занялся Анастасией.
   -- Переодеть тебя надо, простынешь, -- сказал я, начав сгонять ладонью воду из свитера девушки.
   -- А... а что... там... на устье штольни... случилось? -- спросила она, икая.
   В полумраке подземелья ее синяков было не видно.
   -- Это ты меня спрашиваешь? Ты, предугадывающая будущее?
   -- Ничего я не пред... пред... угадываю, -- захныкала Синичкина. -- Я обманывала тебя. Так что там слу.. случилось?
   -- А то, что переодеваться тебе в принципе не нужно, -- не смог я удержаться от обычной для меня прямолинейности.
   -- П..п..почему?
   -- Завалило нас. Эти охломоны-дровосеки из кишлаков раскрепили устье, вот оно и съехало от подземного толчка. Так что выбирай...
   -- Что выбирай?
   -- Медленную смерть от голода или скоропостижную от простуды...
   -- Мы выберемся... обязательно выберемся -- заканючила Синичкина, снимая с моей помощью свитер.
   -- Ничего у тебя животик! -- поджав губы, отдал я должное тому, что приковало бы взгляд любого мужчины. -- Бюстгальтер тоже снимай. Ты знаешь, мне кажется, что нам с тобой надо от голода умирать...
   -- Почему-у?.
   -- Человек примерно два месяца может обходиться без еды. И мы с тобой целых два месяца сможем наслаждаться обществом друг друга.
   -- Маньяк! -- сверкнула заплаканными глазами Анастасия.
   -- Да ты же сама хотела, чтобы любовь наша проистекала как-то не банально, как-то по-особому незабываемо? Вот, накаркала, а теперь увильнуть хочешь? -- сказал я и, подражая Марку Бернесу, запел: "Ты -- любовь моя последняя, мой мотив..."
   Мое певческое мастерство Синичкина оценивать не стала, она раскрыла ротик и с изумлением посмотрела мне за плечо. Обернувшись, я увидел Али-Бабая, смиренно стоявшего в устье штрека. На согнутых его руках покоились стеганые синие ватник и штаны (совершенно новые, с бирками швейной фабрики, повисшими на ниточках и вертящимися туда-сюда от токов воздуха), на них лежали вложенные друг в друга и также совершенно новенькие резиновые сапоги примерно 43-го размера.
   А знаете, что лежало на сапогах? В жизнь не угадаете! На них лежали три пары теплых войлочных стелек! Ровно столько, чтобы хотя бы по вертикали уменьшить размер сапог до размеров изящных ножек Анастасии! Клянусь, именно в этот момент в моем сердце зажглось теплое чувство к этому человеку с трудной экстремистской судьбой. Ведь я паясничал перед Синичкиной не только из-за того, чтобы не думать о возможных последствиях землетрясения, но с целью хоть на минуту оттянуть момент джентльменской передачи продрогшей девушке моей куртки, моего теплого свитера, моих таких удобных брюк и сапог... Паясничал, представляя, как мне придется бегать по стволу шахты взад-вперед в попытке хоть как-то согреться. А тут этот "гном" с щедрыми дарами. Ну, как его не полюбить?
   Как только Анастасия сменила одежду, я отправил ее разбираться с Веретенниковым и его сокамерниками, а сам пошел к устью штольни. Али-Бабай, не раздумывая, направился за мной. Всмотревшись в лицо подземного араба, я нашел, что оно выглядят вполне миролюбиво и, дружески похлопав по плечу, отправил вслед за девушкой -- внутренний голос говорил мне, что не стоит оставлять ее наедине с Баклажаном и его людьми.
   Шел я, насвистывая "Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь" -- второе за короткое время "свидание" с прелестями Синичкиной сделало мое настроение прекрасным. Но через десять минут от него ровным счетом ничего не осталось: мне стало предельно ясно, от чего умрут все пленники этой злосчастной штольни, все, включая меня. Не от голода и холода, не от недостатка кислорода, мы даже не перестреляем друг друга, мы утонем! Да, мы утонем! Это я понял, увидев, что рудничные воды не уходят из горной выработки, а скапливаются перед завалом.
   Землетрясение "отгрызло" приустьевую часть штольни примерно до пятого метра и наши с Синичкиной рюкзаки не пострадали (только подмокли в озерце набежавшей воды). К моей великой радости обрушившаяся масса состояла из так называемой рыхлятины, то есть смеси редких (и небольших) глыб, щебня и дресвы. "Несколько дней работы, ну, неделя, и мы на свободе", -- подумал я и, немного потоптавшись перед завалом, пошел назад.
   Афтершоки начались, когда я проходил мимо цифры "15", намалеванной белой краской на левой стенке. Первый толчок был так себе, а второй чуть было, не бросил меня на накренившуюся и стремительно уходящую вниз почву. К счастью трещина, по которой опускался блок пород с приустьевой частью штольни (и со мной), находилась всего в полутора метрах от меня, и я отчаянным броском успел покинуть "лифт", несший меня в преисподнюю...
   В грязи я лежал несколько минут. Вставать на ноги не хотелось. Не хотелось убеждаться в том, что после повторных толчков путь к свободе перекрыт не рыхлой обломочной массой, а мощным сланцевым блоком.
   "Лучше бы я остался в "лифте", -- думал я, совершенно упав духом. -- Хотя нет... Там бы я умер через пару недель... От голода, наперченного отчаянием. А здесь есть Али-Бабай с запасом продуктов. И Синичкина с ее прелестями. Продукты кончатся -- икру из Баклажана станем готовить"...
   Шутка переменила настроение с очень плохого на плохое, я встал на ноги и уставился в наглухо перекрывшую выход сланцевую пластину.
   "Сначала обвалилось ослабленное устье, а потом вдоль послойной трещины произошел сброс, вернее сбросо-сдвиг, -- констатировал я, водя ладонью по теплой еще от трения поверхности пластины. -- Песец котенку, короче... Такого стопроцентно гарантированного конца костлявая мне еще не предлагала..."
   И, повесив на плечи по рюкзаку, побрел к товарищам по несчастью, побрел, пытаясь переломить отвратительное свое настроение.
   "Дело дрянь, но какой великолепный шанс умереть в объятиях Анастасии совершенно истощенным от любви и голода... -- думал я, представляя ладное тело девушки. -- А когда нас найдут через триста лет? Нет, не через триста, а еще при жизни Ольги... Представляю, какое у моей пока еще супруги будет кислое лицо, когда в газетах всего мира появятся фотографии наших с Синичкиной мумифицировавшихся тел! Обнявшихся в предсмертном соитии! Так ей и надо. Нет, с мумификацией ни фига не получится... Мы же утонем. Превратимся сначала в студень, а потом вода и вовсе растворит наши ткани. А может, обойдется? Ведь наш враг -- вода -- может превратиться в союзника... Нам просто надо будет спрятаться в самой верхней части штольни и ждать, пока набравшаяся влага сначала проделает себе выход на поверхность, а потом размоет к чертовой матери рыхлые породы за спрятавшей нас "заслонкой". После этого заслонка может сползти, точно сползет, ведь штольня заложена на крутом склоне. И, значит, нам надо не хоронить себя раньше времени, а потихоньку настраиваться на пару месяцев ожидания"...
   Метрах в двадцати от третьего штрека я наткнулся на дитя афтершока -- "свежевыпавший" чемодан весом примерно в полтонны. Во время толчка, чуть было не отправившего меня в индивидуальный склеп, их нападало немало: до моих ушей дошли звуки не одного обвала. " А может быть, Синичкиной уже нет в живых!?" Задавило!?-- подумал я, холодея. И бегом бросился к подземной темнице. Понятно отчего. Сидеть в мышеловке с симпатичной девушкой и без нее -- это две большие разницы.
   5. От голода? Задохнемся? Утонем? -- Против лома нет прием. -- Подземная чайхана или кают-компания. -- Красноглазый рассказывает.
   Синичкина была жива и здорова. Она сидела на ящике из-под скального аммонита и увлеченно ела сдобную лепешку. Али-Бабай стоял чуть поодаль от нее, опершись спиной об стенку, и внимательно разглядывал девушку глазами ценителя женщин.
   Придя от этой идиллической картины в прекрасное расположение духа, я подошел к прутьям, за которыми по-прежнему стояли злой Валерий, нервозный Сашка Кучкин (оба в штормовках и выцветших джинсах), невозмутимый Баклажан в потертых кожаных штанах и энцефалитке и неизвестный мне гражданин в добротном синем свитере, очень похожий на потомственного члена компетентных органов.
   -- Привет, -- поздоровался я с ними. -- А что это вы там делаете?
   -- Что, обвалилось устье? -- не ответив на приветствие, спросил Сашка, беспокойно всматриваясь мне в глаза.
   -- Ага, наглухо обвалилось. Помрем теперь тут от голода. Если, конечно, до этого с ума не посходим... Или не утонем -- вода, понимаешь, сквозь завал почти не просачивается.
   -- С ума мы уже давно посходили, а от голода не помрем, -- сказала Синичкина, принимая от Али-Бабая шоколадную конфету в золотом фантике. -- У этого красноглазого монстра здесь целый склад продовольствия. А вода дырочку всегда найдет.
   -- Тогда задохнемся через пару недель, -- буркнул бледный Валерий, взявшись за прутья.
   -- Да нет, не задохнемся, не должны, -- проговорил я, усаживаясь перед ним на корточки. -- В семьдесят седьмом году сверху, из второй штольни, наклонную скважину бурили и случайно попали в четвертый штрек этой штольни, так что более-менее сносная вентиляция нам обеспечена...
   -- Прикажите выпустить нас, -- дождавшись паузы, обратился ко мне гражданин, очень похожий на потомственного чекиста.
   -- Выпустить? -- удивился я. -- У вас, что, руки чешутся? Или Баклажану хочется мне по глазам надавать? Нет уж, увольте. Сначала проведем следствие, по его результатам и определим, что с вами делать. Сейчас, в частности, меня интересует, как в вашу компанию затесался гражданин Кучкин Александр Сергеевич и каким образом эта компания угодила за решетку.
   -- Они меня геологом наняли, алмазы искать, -- начал рассказывать Сашка. -- А в клетку мы попали очень просто -- этот хрен моржовый нас позавчера интернировал. Выскочил из разминовки, когда на-гора шли обедать, и в один момент всех вырубил.
   -- Как, сразу четверых!? -- удивился я.
   -- Нет, троих сначала. Вольдемар Владимирович на поверхности на стреме стоял. Его этот сукин сын потом пленил... -- смялся Кучкин, с сочувствием взглянув на гражданина в добротном синем свитере. Тот оскорблено поджал губы.
   -- Когда потом?
   -- Когда Вольдемар Владимирович искать нас под землю пошел.
   -- Понятно, против лома нет приема... Зомбер -- есть зомбер... -- закивал я, с уважением посмотрев на Али-Бабая. Тот заулыбался и я, похлопав его по плечу, продолжил допрос:
   -- Эта ваша палатка на второй штольне стояла?
   -- Почему стояла? -- обеспокоился Кучкин.
   -- Пару часов назад ее чабаны реквизировали, поздравляю. Ну а с алмазами как? Нашли что-нибудь?
   -- Да нет, куда там, -- вздохнул Сашка. -- Мы ведь всего часа три по рассечкам лазали.
   Кучкин еще что-то хотел сказать, но его остановил выступивший вперед Баклажан.
   -- А другого выхода из штольни нет? -- спросил он, стараясь смотреть на меня по-товарищески. Видимо, на этот вопрос его подвигнула мысль, что мой явно не трагический вид обусловлен наличием в одном из моих карманов ключика от тайной калитки, через которую можно беспрепятственно смыться на задний двор.
   -- Нет, гражданин подследственный, -- покачал я головой. -- Запасные выходы на разведочных штольнях, как правило, не предусматриваются. И поэтому господа авантюристы, нам остается рассчитывать только лишь на чудо. А чудес, как вы уже, наверное, поняли, на этой штольне выше крыши. И это меня обнадеживает.
   В камере воцарилась тягучая тишина.
   Синичкина думала об алмазах: "Стоит их найти и все образуется".
   Кучкин вспоминал маму и парализованного отца.
   Али-Бабай рассматривал Синичкину.
   Баклажан с Полковником, прикидывали, как покинуть подземную темницу.
   Веретенников чувствовал дыханье своей Смерти, неожиданно возникшей во мраке в одном из дальних уголков подземелья. "Каждый день, нет, каждый час, нет, каждую секунду, она будет приближаться ко мне на шаг", -- думал он, представив себе нечто бестелесное, бесформенное и заразительно безжизненное, неумолимо надвигающееся на него и только на него.
   Увидев, как побледнел Веретенников, Баклажан подтолкнул его плечом. Это побудительное движение отвлекло Валеру от панических мыслей, и он сказал то, что хотел озвучить бандит:
   -- Может все-таки выпустишь нас?
   -- Тебя и Сашку выпустим,-- подумав, ответил я. -- А остальные пусть пока посидят. Потом решим, что с ними делать.
   Валерий виновато посмотрел на упомянутые мною личности, и те ушли вглубь тюремной рассечки. Баклажан свой уход предварил ни к кому не обращенными, но весьма проникновенными словами "Твою мать!"
   Проводив их глазами, я обернулся к Али-Бабаю, указал рукой на Веретенникова с Кучкиным и приказал:
   -- Let them out!
   Подземный араб недовольно замотал головой, но после моего решительного "Now!!!" нехотя подошел к своему КПЗ, вынул из кармана замысловатый ключ и открыл дверь.
  
   ...Перед тем, как направиться в ставку Али-Бабая, я решил посмотреть, насколько быстро скапливается вода перед завалом. Первым к подземному озеру подошли мы с Синичкиной. И увидели, что влага в смертельной своей ипостаси сантиметр за сантиметром подбирается к нашим ногам.
   -- Дней через пять, максимум через неделю, мы, скорее всего, задохнемся у забоя первого штрека... -- проговорил я, наблюдая как медленно, но верно превращаюсь в остров.
   -- Почему именно там? -- спросил Веретенников упавшим голосом.
   -- Забой этого штрека дальше других отстоит от устья и потому расположен гипсометрически выше других участков штольни, -- ответил я. -- Воздушная пробка там будет самая объемная...
   -- Всем в ней издыхать нет смысла, и потому прямо сегодня предлагаю разыграть эти самые воздушные пробки, -- преложил Кучкин вполне серьезно. -- Штреков и квершлагов тут полно, каждому достанется по отдельной...
   -- Могиле... -- добавил Валерий, мрачнея все больше и больше..
   -- Неужели ничего нельзя сделать? -- обернувшись ко мне, растерянно спросила Синичкина.
   -- Нет... Даже верить не во что, -- вздохнул я и обратился к Али-Бабаю по-русски:
   -- Что, финиш, папаша?
   -- Иншалла! -- взметнул руки к кровле Али-Бабай. Весь вид его выражал спокойствие и уверенность в завтрашнем дне.
   -- Что он сказал? -- встрепенулась девушка, почувствовав оптимизм в голосе подземного араба.
   -- Он сказал, что на все есть воля Аллаха, -- скривил я лицо в скептической улыбке. -- Пошлите, что ли, пир во время потопа устроим? Не пропадать же вину и продуктам?
   -- Точно! -- обрадовался Кучкин, до этого шевеля губами, считавший что-то в уме. -- И первый тост я предложу за двоечника Чернова. Или нет, к черту ложную скромность -- за выдающегося математика и человека Александра Сергеевича Кучкина.
   -- Не понял? -- уставился я в его довольное лицо.
   -- А что тут понимать? Ты сказал, на умишко свой положившись, что мы сдохнем через неделю, а я вот, великодушно дарю всем по две тысячи полновесных дней.
   -- Две тысячи дней? -- удивился Веретенников.
   -- Ага! Это легко просчитать. Прикинь, длина всех выработок штольни составляет около пяти километров, ты сам мне об этом как-то говорил. Сечение выработок в среднем пять целых восемь десятых квадратных метра, значит, объем штольни составляет где-то около тридцати тысяч кубических метров. Или для простоты вычислений -- около тридцати миллионов литров. Дебет сточных вод -- сами видите -- около 10 литров в минуту. Значит, для того, чтобы наполнить все выработки штольни понадобится три миллиона минут или около шести лет. А за шесть лет мы по всей вероятности что-нибудь придумаем!
   -- Шести лет не получится... -- покачал я головой. -- Тридцать миллионов литров воздуха мы обескислородим дней за двести... Так что всего через пару месяцем мы будем драться друг с другом за место под скважиной...
   -- Ты просто паникер... -- поморщилась Синичкина.
   -- Посмотрим, -- ответил я. И движением рук предложил Али-Бабаю возглавить шествие к его апартаментам.
   Через пятнадцать минут все мы, за исключением, конечно, Вольдемара Владимировича и Баклажана, оставшихся в КПЗ, сидели в совершенно сухой рассечке четвертого штрека, как раз под отверстием скважины, пробуренной из пятой камеры второй штольни.
   Да, да, сидели в рассечке, обитой приятно пахнущей сосновой вагонкой и с полами из толстых досок, освещенной несколькими настенными керосиновыми лампами под расшитыми крестиком шелковыми абажурами. Сидели, обложившись мягчайшими подушками, на помосте, покрытом пушистыми персидскими коврами, ели рыбные консервы и тушенку, запивая их великолепными винами из чудесных фаянсовых пиал. И думали над предложением хозяина подземелья: Али-Бабай, явно обрадованный моим с Синичкиной появлением в его подземных чертогах, предложил нам сделать праздничный плов.
   Но я убедил товарищей отказаться от этого заманчивого предложения -- на мой взгляд разведение открытого огня в условиях острого дефицита кислорода было делом не благоразумным.
   Подкрепившись (и подогревшись), я укрыл байковым одеялом скоропостижно заснувшую Анастасию и попросил хозяина подземелья рассказать, как он дошел до такой беспросветной жизни. И Али-Бабай начал с грехом пополам рассказывать (если и есть у зомберов ахиллесова пята, так это область мозга, ответственная за устную речь). Слушали его мы с Веретенниковым, остальные разговорного английского практически не разумели. Передам рассказ подземного араба вкратце.
   После того, как мы с друзьями улетели с Кумарха в Душанбе на правительственном вертолете, некоторое время дела у Али-Бабая шли хорошо. Бывшая его зомберская гвардия строила дороги и восстанавливала заброшенные кишлаки.
   Но строители, а также чабаны и земледельцы из них получились неважные: менталитет был явно не тот. Нет, они добросовестно выполняли приказы, но дороги ими прокладывались совсем не туда, куда было нужно, бараны не плодились и не размножались, а рожь выгорала или вовсе не родилась.
   И, главное, местные жители не приняли их за своих. И в результате перекованные зомберы один за другим покинули пределы высокогорной долины. Оставшись без подчиненных, жена Али-Бабая, несравненная мадам Ява (бывшая трудолюбивая работница Сергея Кивелиди, в свое время необдуманно согласившаяся стать шахиней Ягноба), в один прекрасный день также исчезла в неизвестном направлении.
   Али-Бабай остался один, а стоит важному человеку остаться без свиты, как тут же выясняется, что уста окружающих охотнее выдают не лесть, но плевки, причем намного производительнее, ибо плеваться -- это не стихи с дифирамбами сочинять, это в умственном отношении намного проще. Ответить тем же (то есть плевками) он не мог -- в его мозгах крепко сидел наш завет не причинять зла населению Ягнобской долины. И Али-Бабай из всесильного властителя превратился в изгоя и спрятался как мышь в пятой штольне, некогда оборудованной им под склады продовольствия и снаряжения для своей разбойничьей армии. Местные дехкане и пастухи пытались его оттуда выкурить с целью личного обогащения ватными штанами, сухофруктами, а также карамелью "Слива", но защищаться Али-Бабаю мы не запрещали. И он охранял свои владения как подземный дьявол, да так неистово и изобретательно охранял, что с ним не смогли справиться ни изощренный бандит Баклажан, ни пламенный чекист Вольдемар Владимирович...
   -- Из князи, да в рудничные грязи, -- констатировал я, когда Али-Бабай закончил свой рассказ. -- Да, дорогой мой, люди -- это люди... С нами строгость нужна, без страха мы дуреем.
   Али-Бабай, помолчав, начал рассказывать о своих непростых отношениях с жителями окрестных кишлаков, но его прервал истошный крик, раздавшийся из глубины штрека. Раздраженно помотав головой, подземный араб поспешно удалился.
   6. Продовольствия хватит на двадцать лет. -- Бомбы во всех городах? -- Сом Никитин все придумал. -- Все это время был марионеткой. -- Из разговора плова не сваришь, нужны рис и мясо.
   -- Женский был крик, -- завистливо сказал Кучкин, проводя Али-Бабая глазами. -- Неплохо он тут устроился.
   -- Может быть и неплохо, но ненадолго... -- проговорил Веретенников, скептически разглядывая отверстие в потолке.-- Похоже воздух из скважины совсем не идет.
   Я встал, вынул из кармана спички и стал зажигать их у самого отверстия. Спустя некоторое время стало ясно, что воздух то уходит в скважину, то поступает по ней.
   -- Похоже, вентиляции, как таковой, у нас и нет, -- сказал я, усевшись рядом со спящей Синичкиной. -- Воздух у нас здесь теплее, вот он и уходит наверх. А когда давление в нашей штольне снижается, начинает поступать сверху... Тот же самый, то есть обедненный кислородом. Из всего этого следует, что через несколько недель мы лишимся доступа к приустьевой части штольни...
   -- Почему это? -- спросила Анастасия, не открывая глаз.
   -- Углекислый газ... -- ответил Кучкин. -- Выдохнутый нами углекислый газ. Он тяжелее воздуха и поэтому будет скапливаться в самой нижней части штольни, то есть в приустьевой части.
   Наступившую тишину нарушил Али-Бабай, представший перед нашими глазами если не злым, то озабоченным.
   -- Кто это кричал? -- спросил я.
   -- Гюльчатай, моя старшая жена...
   -- А что она так?
   -- Поссорилась с другой женой, -- ответил он, всем своим видом показывая, что не желает обсуждать свои личные дела.
   Кучкин открыл рот (понятно, чтобы поинтересоваться сколькими женщинами располагает араб), но я опередил его:
   -- Надолго нам хватит продовольствия, Али?
   -- Десять, может быть, двадцать лет, -- пожав плечами, ответил хозяин штольни, усаживаясь перед помостом на корточки.
   Я попытался представить себя подземным Робинзоном Крузо с Али-Бабаем в качестве Пятницы. Получилось нечто убеленное сединами, издерганное многочисленными гражданскими войнами за передел женщин, окруженное детишками, никогда не знавшими солнца, памперсов и обезжиренного йогурта "Данон". Потом вспомнил, что воздуха нам хватит всего лишь на несколько месяцев. Настроение, естественно, упало, я потянулся к бутылке, налил полстакана, выпил залпом, закусил сушеной курагой и спросил своего Пятницу:
   -- А вина на сколько хватит?
   -- Как пить будете...
   -- Хорошо будем пить.
   -- Тогда на несколько месяцев.
   -- Значит, умирать будем под хмельком, -- проговорил я мечтательно улыбаясь -- Это, наверное, здорово умереть под хмельком там, где прошли лучшие годы жизни...
  
   Признаюсь, я не очень-то верил в трагический исход подземных событий, не верил, что пятая штольня может меня погубить, ведь она в течение нескольких лет была моим родным домом, местом, захватывавшим большинство моих помыслов, местом в котором я искал и находил... Оловянную руду, друзей и уважение проходчиков...
   Уважение... Его я завоевал еще молодым специалистом, завоевал, повалявшись в рудничной грязи. Турмалиновая жила, по которой проходился второй штрек, была извилистой, приходилось почти через каждую отпалку поворачивать его то направо, то налево. А проходчики не любят поворотов -- скорость проходки замедляется, рельсы надо гнуть, пути поворачивать, к тому же в извилистой выработке при откатке породы не разгонишься. Все кончилось тем, что один из проходчиков, самый здоровый, извалял меня в луже в конце закрещенного первого штрека (я там что-то уточнял), извалял, приговаривая: "Не крути, пацан, не крути! Девиз проходчиков знаешь? Вперед и прямо! Вот ты и не крути!"
   Когда я выходил из штольни, злой, как черт, лицо, штормовка в грязи, все смотрели, пытаясь определить, пойду я докладывать о случившемся начальнику партии, он как раз находился на участке, или не пойду. Начальник партии Вашуров, конечно, уже знал обо всем -- сам, наверное, всю эту выволочку в грязи мне и подстроил, потому как его более всего интересовало не качество опробования рудного тела, а количество пройденных за месяц метров. А я к нему не пошел. И после очередной отпалки нарисовал мелом крест в левой части забоя, почти у стенки. Это означало, что штрек надо поворачивать почти на тридцать пять градусов влево. И повернули проходчики, как надо, и потом всегда без лишних слов поворачивали...
   А сколько раз эта штольня могла меня убить, но в самый последний момент отступала? Сколько раз она играла со мной в свои страшные игры? И начала ведь в первый же мой подземный рабочий день.
   ...Я пришел тогда в забой с горным мастером, как и полагается по технике безопасности. Он основательно прошелся ломиком по кровле и стенкам, обобрал заколы и разрешил работать. И ушел пить чай в дизельную. А я остался, зарисовал забой в обстановке необычайного душевного подъема и принялся набрасывать развертку штрека. И скоро мне понадобился компас -- замерить элементы залегания разрывных нарушений. Похлопал по карманам, посмотрел в полевой сумке -- нет нигде. Оглянулся вокруг и в ярком свете фонаря увидел компас у забоя. И только ступил к нему шаг, как с кровли упал "чемодан" килограмм в триста и упал на то самое место, на котором я стоял секунду назад! Упал и только самым своим краешком карман моей штормовки зацепил, зацепил и оторвал...
   А неделей позже рассечку переопробовал в первом штреке. Часа три ковырялся, потом поболтал с буровиками, работавшими в камере напротив, и на обед пошел. Кто-то из проходчиков улара здоровенного застрелил, и повариха обещала его в суп вместо надоевшей тушенки положить. И вот, когда я его крылышко обгладывал (самый краешек, ведь птицу на двадцать пять человек делили) приходят буровики и говорят:
   -- Счастливый ты, Чернов! Как только звуки твоих шагов затихли (резиновые сапоги по рудничной грязи громко чавкают), рассечка твоя села. Обрушилась начисто!
   А сколько раз..."
   -- Кстати, Евгений, ты знаешь, почему Баклажан на Кумарх приперся? -- прервал мой экскурс в прошлое нервно подрагивавший голос Валеры.
   -- Алмазы воровать, зачем же еще? -- насторожился я, почувствовав, что услышу нечто весьма неприятное.
   Синичкина, почувствовав то же самое, проснулась, позевала в кулачок и уселась рядом со мной.
   -- Да нет, -- покачал головой Веретенников и, мельком глянув мне в глаза, сбивчиво рассказал о сакральной бомбе, о сумасшедшем поступке Никитина, о Поварской улице, по которой ввиду строительного бума снуют взад-вперед большегрузные бетоновозы.
   Закончив рассказ, Валерий посмотрел на меня так, как будто никто иной, а именно я соорудил атомную бомбу в самом центре российской столицы.
   -- Не верю! -- лихорадочно подумав, выцедил я. -- Баклажан все это сочинил, чтобы ты был паинькой и во всем ему помогал!
   -- Валерий не врет... -- покачала головой Анастасия. -- Сом рассказывал мне об этой бомбе...
   -- Рассказывал!!? -- вытаращился я на девушку, чувствуя как страх по-хозяйски осваивается в моем сердце. -- И ты не побежала в ФСБ, а вместо этого потащила меня в эту дыру за этими долбанными розовыми стекляшками? Да ты понимаешь...
   -- Я ему не поверила, -- не дала Синичкина договорить. -- Так же, как ты сейчас не поверил Валере.
   Нетвердыми руками я налил себе вина, выпил. В желудке стало тепло. Мысли перестали сновать от Москвы к пятой штольне и обратно.
   "Черт, все было так хорошо, -- задумался я, в который раз убедившись, что знания и в самом деле умножают печали. -- Было вино, было продовольствие, была прекрасная девушка, было несколько месяцев жизни, я уже настроился на бездумное подземное проживание вплоть до гибели или чудесного освобождения, а теперь, вот, сиди, переживай за судьбу Белокаменной! Хорошо еще Ольга с Ленкой уехала! А Полина в Болшево? В пяти километрах от кольцевой? Вот дикий случай!"
   -- Я тоже сначала не поверил Баклажану, -- сказал Валерий, разливая вино по стаканам. -- Но потом понял, что в сказке или в фантастическом рассказе такой бомбы быть не может... Она может быть только в жизни, в нашей сволочной жизни.
   -- Значит, получается, что мы все -- дешевые авантюристы, а Баклажан спасает столицу, впрочем, от себя же спасает... -- растерянно пробормотал я, принимая от Веретенникова полстакана массандровского портвейна.
   -- Да что ты, Черный, так расстраиваешься, -- смеясь, положил Кучкин мне руку на плечо. -- К тому времени, как мы отсюда выберемся, твою Москву заново отстроят. Пожар ей станет к украшенью -- ведь сейчас в ней по сути одни азики и чеченцы живут.
   Кучкин с самой перестройки тяготел к крайне правым националистам и, как большинство россиян, москвичей не жаловал.
   -- Дурак ты! Там у меня дети, родители и жены, -- вспылил я и резким движением стряхнул его руку с плеча. -- А эта дура, вместо того, чтобы в милицию заявить, сюда приперлась. Давно бы фээсбэшные специалисты бомбу обезвредили. "Я не поверила, я не поверила!" Да в такое любой более-менее честный человек обязан поверить!
   -- Похоже, ее нельзя обезвредить. Михаил Иосифович веников не вязал... -- вздохнул Валерий, одним глотком выпив свое вино. Рассказ о бомбе на Поварской разрядил его нервную систему, и он понемногу стал превращаться в Веретенникова, которого я хорошо знал и любил.
   -- Вот псих! Идиот! Надо же такое придумать -- бомба на алмазах... -- поморщился я. -- Это же он ее вместо бога и компартии придумал, атеист несчастный. Представляю, каково жить в городе, который может каждую минуту взорваться! В нем люди должны стать совсем другими. Злыми, издерганными... Хотя куда уж злее... Может быть, тогда, наоборот, добрыми, что ли, друг к другу и к природе? Неотвратимая угроза очищает душу?
   -- Ага, добрыми! Как же! И жить там никто не будет. Свалят все в несколько дней на Чукотку к Абрамовичу или в Нью-Йорк, свалят, как только узнают, -- зло усмехнулся Валерий, принимая от Али-Бабая очередную бутылку вина.
   Митино Веретенникова, весьма отдаленное от центра Москвы, в зону поражения могло и не попасть.
   -- Точно свалят... -- задумчиво повторил Кучкин, явно пытаясь вообразить себя сумасшедшим физиком. -- Свалят... Слушай, Валер, если бы я так же свихнулся, как этот псих, то я... то я во всех крупных городах такие бомбы разместил бы. Тогда людям бежать было бы некуда и они все...
   -- Свихнулись? -- темно усмехнулся Веретенников.
   -- Факт.
   -- Да нет, жили по-другому... -- задумался я. -- Как в последний раз... Представляешь, прекратили бы воровать и хапать. Зачем наживаться, если завтра конец света может приключиться? Убивать бы перестали, потому что убивают, чтобы будущее устроить. Ходили бы и впитывали глазами природу, людей окружающих. Короче, жили бы сегодняшним днем... Минутами жизни наслаждались. Ведь будущее -- это сплошная чепуха. Засыпая, человек каждый раз уходит из жизни...
   -- Человечество давно считает, что заслужило конца света и подспудно ждет его, не дождется, -- глубокомысленно проговорил Веретенников. -- И поэтому проповедникам конца света несть числа. А этот физик его законсервировал в своей хрупкой бомбе. -- Представляете -- законсервированный конец света...
   -- Послушайте, хватит об этом! -- поморщился Кучкин. Москва, предавшая его в Беловежской пуще, в лучшем случае была для него вещью в себе. -- Мы тут как в бомбоубежище, нам любая бомба до лампочки! А если всё доподлинно хотите узнать, тащите сюда Иннокентия Александровича с Вольдемаром Владимировичем, они вам всё расскажут в оригинале.
   -- Опасно их выпускать, -- покачал я головой. -- Баклажан -- бандит, по себе знаю, да и его сподвижник человек не простой.
   -- Да ладно тебе! -- начал уговаривать меня Кучкин. -- Нам ведь делить нечего. Полковник в шахматы хорошо играет и рассказчик хороший. Как начнет про Юрия Владимировича Андропова рассказывать, про Афган, как десятками тысяч там пуштунов крошили! Классный он мужик, давай, выпустим, а?
   -- Нет, я хочу спать спокойно, без пистолета под подушкой.
   -- Правильно Женя говорит, -- сказала Синичкина, не раскрывая глаз. -- Пусть там сидят. Давайте лучше прогуляемся, посмотрим на алмазы.
   -- Какие алмазы? -- делано изумился я.
   -- Ты чего дурака валяешь? -- уставился на меня Кучкин.
   -- Дело в том, что в свете только что полученной мною информации никаких розовых алмазов в этой штольне быть не должно. Также, как голубых, в крапинку, в полоску и звездочку. Сом Никитин все придумал. Сами посудите, разве мог человек, в семидесятых годах наткнувшийся в этой штольне на кимберлитовую трубку, набитую розовыми каратами, удивиться, увидев в этой чертовой бомбе всего несколько алмазов? До того удивиться, что пойти на воровство и на воровство, сопряженное с огромным риском для здоровья, для всех пьяниц драгоценного? Конечно, нет! И из всего этого следует, что, либо я плохо понял его записку, либо записка была намеренно дезинформирующей, либо...
   -- А что в ней было написано? -- перебил меня Кучкин.
   -- "Когда у тебя работал, подлянку спорол и до смерти мучился, -- начал я цитировать запавшие в память строки. -- Поэтому вспомни, где я грязь топтал, и все поймешь. Стекляшки лучше колоть -- на фиг тебе неприятности на пустой желудок?"
   -- И какой ты вывод сделал из этой галиматьи? -- спросил Веретенников, зевая (зевота -- первый признак недостатка кислорода).
   -- Я подумал, что трубка взрыва локализуется в пятой штольне, ведь он именно в ней грязь рудничную топтал...
   -- Записку эту я писала, -- бросила Синичкина, доставая из косметички зеркальце.
   -- Ты? -- удивился я.
   -- Да, я, -- подтвердила девушка, внимательно рассматривая в зеркальце свой подбитый глаз. -- Исходя из общих соображений и некоторой информации, полученной от Саши Никитина.
   -- Писала, комкала, в ведро помойное бросала?
   -- Да. Дело в том, что твой Сашенька Никитин был в легкой форме болен белой горячкой, а также психозом Корсакова. И когда он эту рассечку... ну как ее...
   -- Документировал, -- подсказал я.
   -- Да, рассечку документировал и увидел в голубоватой породе розовый алмаз, да несколько красных прозрачных гранатов...
   -- Пиропов, -- уточнил я.
   -- Да, пиропов... Так вот, когда он их увидел, он сам себе не поверил. И поэтому никому не сказал и в журнале...
   -- Документации, -- опять подсказал я.
   -- Да, в журнале документации ничего не написал и не зарисовал, точнее, записал и зарисовал совсем другое. Понимаешь, он за день до этого русалку с козлиными рогами увидел... Русоволосую, с фонарем под глазом и папироской во рту. Плюс наколка синяя "Трахни меня, милый!" на плече. Пришел после работы в свою палатку, выпил пару кружек браги, она всегда у него в армейской фляге за буржуйкой стояла, и только хотел спать залечь, глядь, а русалка на его кровати лежит, пальчиком указательным в плечико свое с наколкой тычет... Ну, он и побежал в соседнюю палатку к буровикам, привел их десяток, а они его на смех подняли, "Совсем ты, Сом, белый стал, совсем! -- говорить начали. -- Пора тебя в рубашку смирительную заворачивать и в психушку везти". Ну, Сашеньке пришлось сказать, что пошутил он... На следующий день эта история до тебя дошла, помнишь, наверное.
   -- Помню, как же, -- улыбнулся я. -- Я еще медсестру к нему послал, чтобы освидетельствовала. Она смотрела и сказала, что delirium tremens у Cома в полном разгаре.
   -- После этого освидетельствования возненавидел он тебя... -- проговорила Синичкина.
   -- Возненавидел, возненавидел! -- вскричал я, готовый говорить о чем угодно, лишь бы не думать о заминированной Москве. -- А ты знаешь, что за три месяца до этого приехал с вахтой один такой горнорабочий, весь "белый", глаза круглые, хотя божился, что адекватный, ну, я его и послал на четвертую штольню пробоотборщиком. И он пошел. Последний раз его там, внизу, у первой штольни видели. Канавщики у зарядной будки чай пили, он подошел, смотрит -- кружка лишняя стоит. Схватил, выпил мигом, похвалил: "Крепко завариваете!" -- и ушел по тропе, руки за спину заложив, весь философский такой. А канавщики чуть чаями своими не поперхнулись -- в той кружке солярка была, костер ею разжигали.
   Потом горноспасатели искали этого гада по всем штольням, не нашли, всех геологов со срочных работ сняли, мы две недели в радиусе пятнадцати километров каждую сурочью нору обшаривали, на хребте Гиссарском труп таджика нашли, убитого в чабанской междоусобице, а его и след простыл. Так что к белогорячечным у меня особое отношение сформировалось...
   -- Ну ладно, ладно! Раскипятился, начальник, -- успокоила меня Синичкина. -- В общем, Сом своим глазам не поверил, никому не сказал, да и вообще все сделал, чтобы этот штрек по-быстрому закрестили...
   -- А когда алмазы эти на Поварской увидел, -- продолжил за нее Веретенников, -- понял, что не белая горячка их ему впервые визуализировала...
   -- Да, видимо, так, -- согласилась Синичкина. -- Понял, что алмазы, которые он в этой штольне видел самые, что ни есть настоящие.
   -- А зачем ты мне это письмо написала? -- спросил я, поразмыслив и придя к мнению, что объяснение Анастасии в принципе безупречно.
   -- А очень просто! Мне, как любому нормальному человеку с нормальными инстинктами, нужны алмазы, розовые алмазы, много розовых алмазов, -- хищно сузив глаза, проговорила Синичкина. -- А одной за ними ехать было глупо и опасно и я решила взять тебя, тем более, что Сом говорил и много раз говорил, что человек ты в общем надежный и положится на тебя можно...
   -- Спасибо, растрогала, -- улыбнулся я. И вспомнив, как алмаз с мухой попал ко мне, полюбопытствовал:
   -- Слушай, а зачем тебе все-таки понадобилась эта глупая комедия с триконями?
   -- Хотела, чтобы ты почувствовал себя главным героем этой истории, -- лукаво улыбаясь, ответила Анастасия.
   -- Ну-ну... А откуда у Сома трикони? Он всю жизнь на разведке работал.
   -- Он всегда их с собой возил... Даже на Ярославском вокзале они с ним были... И с Поварской, убегая, прихватил. Они спасли его однажды на Памире, еще на студенческой практике. Все геологи в отгул уехали, а он остался палатку сторожить. Большую, десятиместную. А эти ботинки на центральном столбе на гвоздике висели, чтобы, значит, мыши внутрь не нагадили. И ночью на дощатый пол упали. С грохотом. С таким, что Сом проснулся, и гул лавины услышал. И успел убежать.
   -- Об этом случае он мне рассказывал, правда, без триконей. Палатку снесло и он ночью босиком и в трусах целых десять километров до ближайшего кишлака шел. Говорил, что если бы на ночь бражки не нахлебался, хана бы ему была полная...
   -- У меня есть еще один вопрос, -- обратился к Анастасии Веретенников. -- Насколько я понял, ты за Черным следила и потому на его даче в нужный момент и очутилась. Но почему с ментами? Они ведь могли алмаз увидеть?
   -- Им бы тогда не повезло, -- ответила Синичкина, сделавшись серьезной. И полюбовавшись на наши вытянувшиеся лица, рассмеялась:
   -- Шучу я, шучу!
   -- Ничего себе шуточки, -- задумался я. -- Значит, я с самого начала был твоей марионеткой?
   -- Ну, зачем так примитивно, милый... Я просто хотела, чтобы ты был рядом со мной...
   -- Я растаял... -- признался я, надев на лицо одну из самых глупых своих улыбок. И взял руку девушки в свою. Она была послушной и многообещающей.
   Веретенников не позволил лирической паузе затянуться. Поморщившись, он сказал:
   -- Пойдемте, господа, посмотрим на алмазы. Не сидеть же тут на мыслях о Поварской.
   Допив початую бутылку вина, мы пошли в третий штрек. Перед тем, как войти в рассечку, в которой, как я думал, пряталась алмазоносная трубка взрыва, решили навестить Баклажана с Полковником. Но в темнице Али-Бабая их не оказалось.
   Наших пленников кто-то выпустил.
   7. Подземные лабиринты. -- Вооружены, опасны и с женщиной. -- С помощью рабов на волю? -- Замазал видение пластилином. -- В третьем штреке стреляют...
   Пятая штольня была пройдена для опробования трех субпараллельных оловоносных турмалиновых жил. После того, как ее ствол проткнул их все, из него в обе стороны по жилам было пробито шесть штреков (три на запад, три на восток). В последующем из этих штреков для подсечения оперяющих жил были пройдены квершлаги и вспомогательные выработки, некоторые из них -- из штрека в штрек. В конечном счете, под землей образовался сложный лабиринт. Искать в нем сбежавших пленников Али-Бабая было весьма опасно: они могли прятаться за каждым углом с занесенным над головой забурником благо последних кругом валялась тьма.
   -- Интересные шляпки носила буржуазия! -- проговорил я, почесывая затылок. -- Кто же их выпустил, Али?
   -- Пока не знаю... -- ответил подземный араб, как мне показалось, не вполне искренне.
   -- Кроме тебя и нас в штольне есть еще кто-нибудь?
   -- Да, -- ответил Али-Бабай.
   -- Кто они и где находятся?
   -- Мои жены. Они в гареме.
   -- А сколько их? -- спросил Веретенников с уважением.
   -- Две, -- ответил я, вспомнив, как Али-Бабай рассказывал мне о ссоре своих супруг.
   -- Нет, шесть -- поправил меня подземный араб.
   -- Откуда столько? -- удивилась Синичкина.
   -- Сами пришли, -- пристально посмотрев, ответил любимец женщин.
   -- Иди, погляди, все ли на месте, -- приказал я.
   Араб ушел. Вернувшись минут через пятнадцать, сказал, глядя в землю, что старшая его жена, Гюльчехра, сбежала в неизвестном направлении. Прихватив с собой пистолеты, отобранные у Баклажана и Полковника.
   -- Сумасшедший дом, -- удрученно покачал головой Веретенников. -- Подземной гражданской войны нам только не хватало. И это вместо того, чтобы попытаться всем вместе как-то вырваться.
   -- Ты прав насчет сумасшедшего дома, -- согласился я, усаживаясь на корточки. -- Надо фонари потушить, чтобы не светиться. Интересно, на кой черт они сбежали?
   -- Понимаешь, у Баклажана одно на уме: алмаз с мухой добыть поскорее, добыть и бежать вместе с ним к своей бомбе, -- ответил Валерий, потушив свой фонарь и сев со мною рядом. -- И ты увидишь, он своего добьется, он придумает, как отсюда выбраться. Это не человек, это скала!
   -- Знаю, что он придумает. Отловит нас по одному, кандалы наденет и скалу заставит долбить...
   -- Скалу долбить? -- удивилась Синичкина, продолжая стоять с зажженным фонарем.
   -- Конечно! Такие люди, как он, знают, что против лома нет приема. Давайте хохмы ради посчитаем, сколько у нас уйдет времени на долбежку... Толщина пластины, которая выход нам перекрыла, метров десять. Состоит она из значительно метаморфизованных и окварцованных сланцев, где-то XVIII категории крепости. А сколько нас здесь работников? Нас пятеро, да жен Али-Бабайевских шесть...
   -- Всего тринадцать... -- забегал глазами Кучкин, сосчитав на пальцах подземное народонаселение. -- Чертова дюжина... Не к добру это...
   -- Да ну тебя в задницу, -- поморщился я, вспомнив несколько печальных случаев, связанных с числом 13. Вытряся воспоминания из головы, продолжил свои расчеты:
   -- Так значит, нас тринадцать... Баклажан с Полковником, конечно, работать не будут -- надо ведь кому-то и надсмотрщиками быть. Наверняка некоторые жены Али-Бабая так хрупки и обаятельны, что кувалды не подымут. Значит, человек семь всего наберется. Если всемером работать посменно -- кувалды и зубила здесь найдутся -- то за сутки сантиметра на два можно к выходу продвинуться. Это значит, что примерно через пятьсот дней мы продолбим пластину насквозь, сквозь рыхлятину, которая за ней лежит, еще пару месяцев пробиваться придется... Короче, года через два выберемся. Мы с вами -- изможденные, кожа да кости, а Баклажан с мешком бриллиантов и пистолетом в руке. С пистолетом, чтобы там, наверху поставить наши кожи с костями к стенке. Вот, братцы мои, что нам грозит, если мы проиграем войну с Баклажаном...
   -- Войну? -- испугался Кучкин.
   -- Да войну. И если мы хотим ее выиграть, выиграть, чтобы пробиться к выходу добровольно, а не под дулом пистолетов Баклажана и Полковника, мы должны прямо сейчас пойти и взять под свой контроль склады продовольствия и снаряжения.
   -- Может быть, сначала посмотрим на алмазы, -- предложила Синичкина не вполне уверенно.
   Я согласился -- мне самому не терпелось взглянуть на алмазоносную кимберлитовую трубку. Оставив Али-Бабая у выхода из рассечки, мы пошли в ее глубину. Рассечка была пройдена по кварцитам и неплохо помыта и поэтому мне не потребовалось много времени, чтобы убедиться в том, что никакой кимберлитовой трубки взрыва в ней нет. И не только трубки, но вообще ничего, ничего, кроме голимых кварцитов
   -- Похоже, алмазы Сому привиделись... -- пробормотал я, раздумывая, расстраиваться мне или нет.
   -- Может быть, трубка взрыва сидит где-нибудь в другом месте? -- заволновалась Синичкина. -- Ну, подумай!
   -- Все остальные рассечки этого штрека я знаю, как свои пять пальцев, многие из них сам документировал.
   -- А в другом штреке?
   -- Да ты что так волнуешься? -- изумился я настойчивости девушки. -- Зачем тебе алмазы перед смертью?
   -- А я умирать не собираюсь, -- огрызнулась Синичкина. -- В том числе и в твоих объятиях.
   -- Да женщина она, Черный, понимаешь, женщина! -- усмехнулся Кучкин, довольный, что мне надавали по ушам. -- А у женщин к побрякушкам особое отношение, оно, понимаешь, к жизни и смерти безотносительно. Давай, пошевели мозгами, и вспомни, где они могут быть...
   -- Ну, разве что в первом штреке, он первый слева от устья, -- пожал я плечами. -- Там мы одну рассечку из предпоследней пары удлиняли, и Сом ее документировал. Но туда идти опасно, во-первых, подстрелить могут, а во вторых, штрек этот обвалился весь -- его в весьма неустойчивых породах проходили.
   -- Никто тебя не подстрелит, я танк тебе сделаю! -- сказал Кучкин, явно стараясь потрафить Анастасии. -- Пошлите за мной!
   И, весь деловой, пошел к выходу из рассечки. За ним, на секунду задержав взгляд на моем лице, пошла Синичкина.
   "Танком" Кучкин назвал 0,8-ми кубовую вагонетку, забытую проходчиками в конце третьего штрека. Помимо вагонетки проходчики при ликвидации штольни "забыли" также снять рельсы от самого забоя штрека до устья штольни. Выкатив вагонетку в ствол (грохот был будь здоров!), мы потушили свои фонари и по одному (за исключением Али-Бабая, оставшегося в засаде) перебежали под ее защиту. Так получилось, что рядом с вагонеткой расположился я, и мне пришлось тащить ее за собой.
   -- А ты чего дурью маешься? -- спросил меня Кучкин через несколько метров. -- Оставь ее. Она ведь и так нас прикрывает.
   Я хотел что-то ответить, но в это время в вагонетку, -- бах, бах, бах, -- ударили три прилетевшие из глубины ствола пули. Одна из них, выпущенная видимо, из "Гюрзы", пробила обе стенки и упала, обжигая, мне за шиворот.
   Мы разом бросились на землю и под аккомпанемент ответных выстрелов Али-Бабая побежали, кто, пригнувшись, а кто и на четвереньках, к устью первого штрека. И, не заметив его в темноте, пробежали мимо и бежали до тех пор, пока лидировавший Веретенников не влетел в озеро, набравшееся перед устьевым завалом.
   Посчитав, что пули Баклажана нас уже не достанут, я включил фонарь и стал смотреть, как Валерий, стоя по щиколотки в воде, смывает с коленей грязь.
   -- Давай посмотрим, как быстро вода прибывает, -- отдышавшись, предложила Синичкина. И подняв палочку, воткнула ее в самый краешек водной глади.
   -- Смотри, не смотри -- все ясно. Вон сколько за полтора часа набралось! -- сказал Кучкин, тем не менее внимательно наблюдая за самодельным футштоком.
   Минут через десять стало ясно, что уровень воды поднимается крайне медленно, то есть скорость фильтрации рудничных вод сквозь завал примерно равна скорости их поступления в озеро. Я поздравил друзей с заменой смертной казни через утопление полугодичной отсидкой в насыщенной углекислым газом атмосфере и предложил Синичкиной возглавить экскурсию к предполагаемому месту локализации трубки взрыва. К этому времени Али-Бабай уже присоединился к нам, и мы оставили его на часах на устье штрека.
   В давным-давно заброшенной выработке и бывалый проходчик чувствует себя неуютно: везде, в кровле, на стенках, висят заколы ("чемоданы", как их называют горняки) по тонне-другой, а то и более весом. То, что эти чемоданы весьма склонны к падению, демонстрируют их собратья, то тут, то там приземлившиеся на почву выработки.
   Но самые незабываемые впечатления ждут подземного путешественника в местах, которые были закреплены рудостойкой. Представьте многометровой протяженности участок, весь заполненный древесно-каменной мешаниной, состоящей из толстых, в тридцать, в сорок сантиметров бревен, сломанных как спички, глыб разного размера, досок обшивки и забутовки...
   Представили? А теперь представьте, что все это "живое", то есть способно от легкого прикосновения вашей ноги (руки, головы, плеча) продолжить свое тупое движение в неумолимом гравитационном поле... И еще представьте, что все это еще и непередаваемо красиво в ярком луче шахтерского фонаря: бревна и доски то там, то здесь покрыты пышными купами и нитями белейших водорослей, лужи на свободной почве ярко красны, или оранжевы, или желты, или черны от разнообразных гидроокислов железа и других металлов, глыбы блестят пиритом и капельками сконденсировавшейся влаги...
   Синичкина остановилась перед первой такой мешаниной, не в силах продолжать движение. Вдоволь насладившись удивлением, переполнявшим ее выразительные глаза, я поднырнул под рудостойку, выбитую со своего места боковым вывалом, прополз метра полтора под глыбой, на ней лежавшей, взобрался затем на гору породы, уходившую своей верхушкой в освобожденное обрушением пространство, спустился вниз, приметил небольшой выкол на стенке, обрушил его легким движением руки и, (вот, подлец!) отскочив в сторону, заорал предсмертным криком.
   К удивлению первой на этот "последний" крик прибежала Синичкина, прибежала и, увидев меня живым и здоровым, одарила значимой оплеухой (такой значимой, что каска с фонарем слетели с моей головы). Сердце мое согрелось от этого неожиданного движения доселе суверенной души, я обхватил девушку за плечи, и чмокнул ее в тронутый грязью носик. Она не отстранилась, наоборот, потянулась ко мне губами...
   Этот поцелуй длился несколько секунд не дольше. Но, господи, каким он был емким! Он ничего не обещал, он дарил только себя, он бесконечным смыслом наделял все сущее, сущее, всего минуту назад казавшееся холодным и безотносительным...
   Если бы я знал тогда, кто меня целовал...
   Завалы в первом штреке следовали один за другим. Эта выработка пятой штольни располагалась ближе к насыщенной водой поверхности, а там, где мокро, там и обрушения -- жидкость расширяет даже притертые трещины. Но человек ко всему привыкает и быстрее всего к страху. И пробираясь за мной через последнюю подземную баррикаду, Синичкина спрашивала, почему это я считаю, что эти пушистые нежные растения являются водорослями.
   Длина рассечки, последней нашей алмазной надежды, была метров пятнадцать. Ее не мыли перед геологической документацией -- заставить проходчиков мыть выработку, мог только уважаемый геолог, а к ним Сом Никитин никогда не относился. Продвигаясь к забою, я думал, какая прорва времени понадобиться, чтобы обстучать ее всю. Но нам повезло -- в конце рассечки грязи на стенах было меньше, и у самой подошвы забоя еще издали я увидел синеватого цвета брекчии.
   Это были кимберлиты -- глубинные магматические породы, которыми слагаются большинство алмазоносных трубок взрыва.
   -- Понятно, почему проходчики ее не заметили -- отбитой породой была засыпана, -- сказал я, присев перед забоем. Голос мой от возбуждения стал резким: я чувствовал -- еще немного и я увижу алмазы -- величайшее чудо неживой природы, увижу алмазы в естественном залегании, увижу то, что никто и никогда не видел, кроме, конечно, белогорячечного Сома.
   Сашка Кучкин устроился рядом со мной. От волнения у него подрагивали колени. Взяв протянутый Веретенниковым забурник, он принялся расчищать обнажение кимберлитов снизу. Через пять минут выход алмазоносных пород стал по площади раза в два больше. Внимательно осмотрев его, я отметил, что к почве рассечки толщина трубки резко сокращается. И что никаких алмазов в ней не видно.
   -- Нет, однако, никаких алмазов... -- озвучил Кучкин мои мысли.
   -- Не может быть! -- воскликнула Синичкина и, оттянув Сашку за шиворот, освободила себе место в первом ряду.
   Некоторое время она водила пальцами по кимберлитам, ярко освещенным нашими фонарями. Поводила, поводила, да как воскликнет:
   -- Ой, смотрите, пластилин!
   Сом, вот пьянь болотная, оказывается, замазал видение в виде розового алмаза синим пластилином, который я давал ему для опечатывания вьючных ящиков с секретными материалами. Не мешкая, Анастасия сковырнула замазку алым ноготком и алмаз ударил нам в глаза отраженными лучами уставившихся в него фонарей.
   Это было незабываемое зрелище. Оно до сих пор стоит перед моими глазами: Синичкина как будто приоткрыла глазок в светлейший мир, в божественный рай, полный всего того, к чему человек стремиться всю убогую жизнь. И это все, этот свет, лучом неизъяснимого счастья ударил в наши глаза, в наши сердца. Я стоял, ставший совершенно другим, стоял недвижный и трепетный, стоял и смотрел в этот неведомый мир. Еще несколько мгновений и я, сделав несколько шажков, несомненно, очутился бы в этом заждавшемся меня бесконечно-сказочном мире, еще несколько мгновений и я был бы там...
   Но Синичкина лишила меня этих мгновений. Она, почувствовав, что я околдован, сказала глухим голосом:
   -- Это всего лишь алмаз, Женя. Выбей его! И сунув мне в руки забурник, отступила в сторону.
   Холод стали вошел в тело. Но я медлил. Мне вдруг показалось: вот, ударю несколько раз железом, раскрошу голубую землю, раскрошу, и бесконечно доброе земное розовое божество, лишившись земной поддержки, немедленно испустит дух, и он, этот дух, немедленно превратится в черный космический холод. Превратится и причинит всем нам, всей Вселенной неисчислимые страдания.
   Синичкина, поняв, что я околдован, попыталась взять у меня забурник. Но я, мгновенно превратившись в жалкого человека, в человека, которого отталкивают от добычи в сторону, уселся перед забоем на колени, выбил чудо природы из голубого плена и, с некоторым сожалением отметив, что он без всякой мухи внутри, и, тем паче, без синенького слоника, передал его Синичкиной, а сам принялся искать следующий.
   Но ничего кроме двух плохоньких пиропов не нашел.
   Меня сменил Кучкин. Довольно быстро удостоверившись, что алмазов на обнаженной поверхности действительно нет, он принялся долбить кимберлитовую породу. Веретенников в это время зачарованно рассматривал блистающий алмаз. В тесной выработке, в свету шахтерского фонаря, на замазанной глиной ладони, он казался и вовсе сверхъестественным. И мне пришлось шутить, чтобы остаться неподвластным этому розовому идолу.
   -- Ты смотри, не свихнись, как тот физик-бомбостроитель, -- сказал я другу, но он, вконец околдованный, не услышал.
   Кучкин тоже был вне себя -- остервенев от вдохновения, он орудовал забурником, как стахановец отбойным молотком.
   -- Ты бы силы, Саш, экономил, -- обратился я к нему, посмеиваясь. -- Вполне возможно, чтобы найти еще один алмаз, тебе в лучшем случае придется раскрошить парочку кубометров кимберлитов, а в худшем случае -- пару десятков. Редкая штука, эти алмазы, очень редкая.
   -- А мне нравиться искать эти розовые костерочки, так нравится, что я и сотню кубометров в песок разгрызу, -- ответил Кучкин, продолжая самозабвенно орудовать забурником.
   -- Бог с ним, пусть долбит, -- сказала Синичкина и, отняв алмаз у Веретенникова, спрятала его в бюстгальтер. Затем задумчиво посмотрела мне в глаза и спросила:
   -- А сколько отсюда метров до поверхности? Не сможем мы соединить приятное с полезным?
   -- И алмазов набрать, и на свободу по трубке вырваться? -- усмехнулся я. -- Не получится.
   -- Почему? -- глаза девушки неожиданно стали неприязненно-колючими. -- Порода-то рыхлая?
   -- Отсюда до солнышка метров двадцать пять -- тридцать. Это, во-первых. А во-вторых, если бы трубка выходила на поверхность, то геологи ее непременно бы нашли -- поисково-съемочные работы на Кумархе велись с начала пятидесятых годов непрерывно...
   -- Но ведь вы прохлопали ее в этой рассечке?
   -- Эту рассечку осматривал один Сом. И не прохлопал, кстати. И десятки весьма опытных геологов, изучавших поверхность месторождения, тоже не могли ее прохлопать ... Они никак не могли пропустить развалы кимберлитов... Из этого следует, что кимберлитовая трубка выклинивается, не доходя до поверхности.
   -- Женька правду рубит, -- подтвердил мои слова Кучкин. -- Пророем метров десять и застрянем в крепких метаморфизованных сланцах. Если пробиваться наверх, то по какой-нибудь зоне дробления. Но это тоже весьма опасно -- завалить запросто может, они обводненные.
   -- Он прав, -- виновато поднял я плечи.
   Синичкина смотрела на меня так, как отличники смотрят на генетических двоечников. Я чувствовал, что она хочет что-то сказать, но не решается.
   -- Ну, говори, что там у тебя за душой? -- спросил я, чуть приподняв ее подбородок.
   -- Ничего у меня там нет, -- выцедила она, отстраняясь. -- Давайте решать, что делать с беглецами. Пока мы тут копаемся, Полковник с Баклажаном, по всей вероятности, времени даром не теряют...
   Синичкина не договорила: где-то рядом с устьем нашего штрека один за другим бухнули два выстрела и через пару секунд -- третий.
   "Гражданскую войну на пятой штольне можно считать открытой", -- подумал я и не ошибся.
   8. Крайне впечатлительна и возбудима. -- Мириться или не мириться? -- Кучкин уходит с белым флагом. -- Валере всегда везло. -- Я запустил в него подушкой.
   Али-Бабай не был убит, он был даже не ранен: лишь одна из пуль подземных партизан рикошетом угодила ему в грудь, защищенную толстой кожаной кирасой. Зато ответные его пули в кого-то попали -- араб сказал, что слышал вскрик (позже, впрочем, стало ясно, что он либо приврал, либо ошибся).
   Успокоившись, мы расселись в устье штрека, кто на чем, и обсудили создавшееся положение. Начали, естественно, с поступка Гюльчехры. Али-Бабай поведал, что его старшая жена всегда была крайне впечатлительна и возбудима, а с некоторых пор и вовсе заболела вздорностью поведения и гипертрофированной страстью к определенного рода удовольствиям. С помощью остальных жен ему удавалось справляться с ней без особых треволнений, и борьба проистекала даже с некоторой пользой для подземного сообщества: психологические особенности Гюльчехры вносили в быт подземелья определенное разнообразие и давали повод для разговоров. Но с появлением гостей женщина стала неуправляемой...
   -- А почему ты ее не связал? -- поинтересовался я.
   -- Связывал, однако недавно мне показалось, что у нее наступила депрессия, и я ее освободил, -- ответил Али-Бабай взвинчено. -- У нее всегда после истерик наступает депрессия, и она на пару дней становится вполне сносной.
   -- Гюльчехра, естественно, знает расположение всех складов с продовольствием и керосином для ламп?
   -- Да, конечно, знает. Она у меня завскладом.
   -- И, скорее всего, Баклажан с полковником в настоящее время находятся где-то рядом с ними, -- констатировал я, обращаясь к товарищам.
   -- Кто владеет керосином и продовольствием -- тот владеет нами, -- сочинил сентенцию подземный араб.
   -- А где эти склады? -- поинтересовался Кучкин, тестируя ладонью щетинистость подбородка и щек.
   Из ответа стало ясно, что склады находятся в сухом и хорошо проветриваемом восьмом штреке, пробитом на запад из квершлага, соединяющего второй и четвертый штреки.
   Подумав с минуту, я предложил план:
   -- К этим складам можно подойти с двух сторон -- со стороны ствола штольни и со стороны квершлага. Надо разделиться на две группы и напасть на них с двух сторон...
   -- Глупо воевать, когда можно помириться, -- покачал головой Веретенников. -- Нам же делить с ними нечего. Баклажан с Полковником побоялись, что вы их убьете, вот и сбежали...
   -- Делить нечего? -- взвился я, поняв, что Валерий не прочь переметнуться в лагерь противников. -- А воздух? Они побоялись, что мы их прикончим из-за воздуха. А почему побоялись? Да потому что будь они на нашем месте они давно бы нас прикончили по этой самой причине!
   -- Врешь ты все, -- поморщился Кучкин. -- Убивать друг друга из-за воздуха еще рано -- никто пока и не думает задыхаться. Ты, Черный, никак не возьмешь в толк одну весьма простую истину, не возьмешь, хотя совсем недавно учитывал ее в своих расчетах. Напомню ее тебе: чем меньше рабочих рук на штольне, тем меньше у нас шансов пробиться на свободу. И поэтому мы должны делать все, чтобы в штольне было больше здоровых людей и поменьше трупов, должны, если, конечно, считаем себя умными людьми.
   -- Ты что, предлагаешь сдаться Баклажану? -- дошла до меня суть сказанного Кучкиным.
   -- Не сдаться, а попытаться примириться, -- ответил Сашка, решительно вставая на ноги. Через минуту он шел по стволу штольни время от времени выкрикивая:
   -- Иннокентий Александрович, не стреляйте! Это я, Кучкин!
   Покачав на этот поворот событий головой, Али-Бабай подошел ко мне и сказал, что его бывшие пленники действительно устроили засаду у винного склада. И поэтому мы без опаски можем идти в его логово с тем, чтобы подкрепиться и все спокойно обсудить. Да и обороняться в нем удобнее -- подступиться к нему можно только с одной стороны.
   -- Ну что, пойдем? -- согласившись с ним, обернулся я к Валере.
   Веретенников -- спокойный, решившийся -- отрицательно покачал головой и сказал:
   -- Вы как хотите, а я тоже пойду к Баклажану. Понимаешь, Черный, я -- убежденный пацифист и так же, как Саша, считаю, что в нашем положении худой мир лучше доброй ссоры. Так что не обессудь.
   И ушел вслед за Кучкиным.
   А я уселся у стенки, думая, что если события и дальше так будут развиваться, то мы с Али-Бабаем останемся вдвоем против всех.
   -- Пойдемте за ним следом, потушим фонари и пойдем, -- проводя Веретенникова взглядом, предложила до того молчавшая Синичкина. -- В случае чего он прикроет нас своим пацифистским телом.
  
   ...Мы разошлись с Валерой на повороте к логову Али-Бабая. Перед тем, как свернуть, я предложил ему оставить свои намерения, но он отказался. Мне ничего не оставалось делать, как обозвать его кретином и идти вслед за Синичкиной и подземным арабом. Не успел я прошагать и пяти метров, как тишину штольни хлестко разорвал выстрел и следом за ним крик. Дикий, протяжный крик Веретенникова. Я бросился в ствол, но был остановлен засвистевшими навстречу пулями.
   В кают-компанию я пришел со слезами на глазах. Увидев их, Али-Бабай положил мне руку на плечо и сказал по-русски примерно следующее:
   -- Не плач, Черни... Твой друг жива. Мертвый так не кричит. А если умирал -- Аллах его рай забирал.
   Взяв себя в руки, я похвалил его за успехи в изучении русского языка и попросил поднять мне настроение. Али-Бабай понимающе кивнул и ушел. Вернулся он минут через пятнадцать с бутылкой вина, двумя запасными обоймами к моему "макару" и несколько противопехотными минами в обильной смазке. Отдав все это мне, удалился, пообещав возвратиться через шесть часов.
   Заминировав единственный подход к кают-компании, я выбил у бутылки с вином ее пробковые мозги, устроился рядом с ушедшей в себя Синичкиной и принялся поминать Валеру.
   "Бог так решил, -- думал я, посасывая портвейн, оказавшийся совсем не плохим. -- Бог решил, чтобы я оставался в заточении в этой сволочной штольне, а Валеру забрал к себе в райские кущи. И ему не надо будет мириться с Баклажаном, а потом два года долбить камень... Что ж, Валере всегда везло, он всегда мог устраиваться".
   А Синичкина не пила, она была бледна и по-прежнему о чем-то своем думала. Проникнувшись ее неподдельной грустью, я попытался утешить девушку, но она, недоуменно взглянув, отодвинулась. А потом вовсе свернулась калачиком и мгновенно уснула.
   Обиженный ее недружелюбием, я выпил один за другим два стакана, устроился рядом с девушкой и, поворочавшись минут пятнадцать, задремал.
   ...Сначала мне снилась дочка Лена. Она спрашивала у Ольги, где ее папа. Ольга отвечала, что он уехал далеко-далеко работать и вернется очень нескоро. Лена не поверила, сжала кулачки и сказала:
   -- Я знаю, что ты прогнала папу! Он не мог уйти от меня сам!
   Ольга отвечала, что папа не может жить спокойно, как все люди, и она устала от него.
   -- Если ты не вернешь его, то я быстро-быстро вырасту и уеду его искать, -- выкрикнула Лена и убежала в темноту.
   В темноте был я. Не говоря ни слова, дочь подошла ко мне, взяла за руку и куда-то потащила.
   Сон прервала Синичкина -- рука девушки мягко легла мне на грудь. "Вот ведь ведьма, с дочкой разлучила, во сне разлучила, -- подумал я, обозревая нежные пальчики с тщательно ухоженными коготками (один, на указательном пальце, был обломан). Как бы в ответ рука лениво заскользила вниз и завершила путь там, где я никак не ожидал ее видеть. Хозяин той части моего тела, оказавшись под "крышей", сначала сжался от неожиданности, но потом пришел в себя и начал медленно, но верно подниматься "на ноги". Ощутив ладонью твердость, рука Синичкиной исследовала ее неспешными сонными движениями. И сделала это так проникновенно, что я, моментально загоревшись, придвинулся к девушке и поцеловал ее в губы.
   И услышал недовольное: "Отстань..."
   Я не успел расстроиться, по крайней мере, по этому поводу: с устья рассечки-чайханы кто-то презрительно хмыкнул. Обернувшись, я увидел сначала собранного в кулак Полковника, а потом и такой понятный пистолет в его твердой руке.
   Когда на его хозяина положения засияла издевательская улыбка, я запустил в нее подушкой.
   9. Валерка убит, Кучкин присоединился... -- Белоказаки, кулаки, Эдик Стрельцов и случай в Хороге. -- Полковник учит жить. -- Руки связаны, щека горит, а я беснуюсь.
   Одной подушкой в логове Али-Бабая стало меньше.
   После того, как пух осел, Полковник умело связал Синичкиной руки за спиной и, приказав ей сидеть смирно, повел меня в тюрьму подземного араба.
   В последние несколько лет мне удалось научиться не рефлексировать по поводу неудач и дефолтов, особенно если они продолжаются в Present Continuous Tens. И пока мы шли, я не пенял на судьбу, а пытался выяснить судьбу Сашки Кучкина, а также кто и зачем прикончил Веретенникова.
   -- Александр Сергеевич присоединился к нашей компании, -- словоохотливо начал разъяснять Полковник ситуацию. -- А вот Валерий Анатольевич скоропостижно скончался от полученных ран...
   -- Скончался? -- повернулся я, чтобы увидеть перед своим носом ствол пистолета.
   -- Да, понимаешь, скончался, -- вздохнул полковник. -- Видишь ли, я ошибочно решил, что следом за ним идешь ты, идешь, чтобы, значит, неожиданно на нас напасть; и решил не рисковать...
   Я до сих пор до мельчайших подробностей помню этот эпизод. Узкий штрек, бугристые стены в рудничной пыли, Полковник с "Гюрзой" в одной руке и керосиновой лампой в другой. И его лицо, подсвеченное снизу керосиновой лампой. И глаза. Глаза человека, предпочитающего убийство риску.
   -- Не любишь ты нашего брата, чекиста... -- расшифровал Вольдемар Владимирович мой взгляд.
   -- Не люблю, -- согласился я, возобновив движение. -- И знаете почему?
   -- Почему? -- спросил Полковник, интонацией показывая, что мое мнение по этому поводу чрезвычайно ему интересно.
   -- Да потому что мне кажется, что, будь я гэбэшником, я стал бы таким же, как вы, даже жестче и циничнее...
   -- Или был бы уволен за несоответствие...
   -- Совершенно верно. Органы -- эта та структура, несомненно, нужная структура, попадая в которую, люди должны идти до конца, любыми средствами решая стоящие перед ними задачи. А я не люблю структур, в которых надо идти до конца, не люблю ситуаций, в которых надо идти до конца... Потому что в конце всегда одно дерьмо. Куда лучше просто ходить по горам и между ними, ходить, поднимаясь время от времени на вершины.
   -- Кстати, ты знаешь, что практически все твои родственники были врагами народа? -- улыбнулся полковник, не желая продолжать разговор в наметившемся русле. -- Я перед отъездом наводил справки.
   -- Нет, -- буркнул я. -- Родители мне ничего не рассказывали.
   -- Да потому не рассказывали, что свою трудовую биографию твой дед начал с банального лесоповала. А другие родственнички у тебя с одной стороны были белоказаками, а с другой все сплошь кулаками и того хуже. Мы с ними славно поработали... Тетка у тебя одна в детдоме сохранилась, да два деда, и то, потому что в Среднюю Азию вовремя сбежали.
   -- Тетка... Стрельцова Мария что ли?
   -- Да... Кстати, ты знаешь от кого у нее эта фамилия?
   -- Она говорила, что в детдоме её так назвали.
   -- Да нет... От Эдика Стрельцова она. Тетка твоя наследницей заводов-пароходов была, но ничего у нее с футболистом не получилось, потому как от миллионеров-родителей ей один фанерный чемоданчик достался. И неудобная биография.
   -- Дела... Сам Стрельцов, оказывается, был у меня в родственниках, -- протянул я, решая, что непременно похвастаюсь перед Синичкиной. И спросил, желая стереть довольное выражение с лица своего конвоира:
   -- А вы знаете, что вот эту неблагородную рудничную грязь один из ваших коллег топтал?
   -- В самом деле?
   -- В самом. На этой самой штольне у меня работал один капитан госбезопасности, геолог по образованию, его уволили из органов после того, как он на кинофильм в кинотеатре города Хорога опоздал...
   -- На фильм опоздал? -- неискренне изумился Полковник.
   -- Ага, опоздал на полчаса и потребовал заново начать, а директор новый был, вовремя не сообразил, кто выступает, и скандал устроил; так этот капитан на сцену выскочил и в люстры хрустальные начал из "макара" палить... Представляете, какой был хрустальный дождь? Потом мы с ним подружились; и дружили, пока он в базовом лагере на междусобойчике в минутном раздражении из ракетницы не выстрелил. Видели бы вы, как ракета, по стенам и потолку рикошетила, до того как череп ему прожечь... Бог не фраер, он все видит -- там десять человек в землянке было, а в него попала. Вот такой он был человек, этот капитан, теперь с дырявой головой ходит. Многое он мне про свою работу в КГБ рассказывал.
   -- А что именно?
   -- Рассказывал, что лишь благодаря органам госбезопасности над Таджикистаном было безоблачное небо. И в самом деле, после того, как их не стало, сразу кулябские таджики ополчились на ленинабадских, памирские -- на тех и других, война, короче, между племенами началась. И до сих пор она продолжается. А раньше, как начинал какой-нибудь местный туз воду мутить, так сразу в автокатастрофу попадал или того хуже -- на Колыму...
   -- На эту тему мне Юрий Владимирович древнегреческую притчу рассказывал, -- перебил меня Полковник, чуть ли захлебываясь от неожиданно нахлынувших чувств. -- Слушай, интересная притча. Два острова в Эгейском море было, на одном все спокойно, тишь, гладь и божья благодать, а на другом сплошные междоусобицы и дамокловы мечи повсюду развешены. Так царь неспокойного острова приплыл на спокойный с дружественным визитом и попросил его царя поделиться опытом. И тот повел бедолагу на пшеничное поле гулять. И как только видел, что колосок какой повыше других вырос -- так хвать его с корнем. Неспокойный царь понятливым оказался и, коллеге руку благодарно пожав, немедленно уплыл на свой остров... Колоски дергать... Вот мы и пришли, уважаемый Евгений Евгеньевич.
   -- Классная притча, приходилось слышать... -- вздохнул я, рассматривая прутья, за которыми мне предстояло получить прописку. -- Представляю, сколько вы таких колосков в России за семьдесят лет надрали... Столько, что хлеба не стало...
   -- Зря вы так на реальную жизнь реагируете, молодой человек. -- сказал Полковник, запирая меня в темнице. -- Знаете, когда человеку особенно хорошо? Когда он как кирпичик в стенку ложится и лежит там смирно. Вот вы ни на одной работе не задерживались, семей штук пять поменяли. Из-за чего? Из-за того, что не могли лежать кирпичиком, языком болтали, ручками-ножками дрыгали, вот вас и выжимали отовсюду и не кто-нибудь, а кирпичи соседние! Ну что, я не прав?
   -- Конечно, правы, -- вздохнул я, чернея от соответствующих воспоминаний.
   Увидев, что я побежден и потому не склонен продолжать беседу, Полковник собрался уходить. И тут я вспомнил о бомбе на Поварской и со страхом посмотрел на бывшего чекиста.
   -- О бомбе хотите меня спросить... -- расшифровал он мой взгляд.
   -- Да... По-моему, это шизофрения в пышном букете с паранойей и эпилепсией...
   -- Совершенно верно! -- обрадовавшись, ткнул пальцем в мою сторону командированный хранитель бомбы. -- Самая натуральная шизофрения, потому как клин клином вышибают. Сумасшедший мир, катящийся к духовной гибели, могут спасти только сумасшедшие. Только сумасшедшие и неподдельный страх. Люди должны ежеминутно чувствовать угрозу, чувствовать, чтобы сплачиваться, чтобы оставаться людьми...
   -- Вы всех хотите превратить в невротиков. А невротики склонны к необдуманным поступкам. И очень скоро кто-нибудь из ваших последователей разнесет свой страх на молекулы вместе с собой и Московской областью.
   -- Мы думали об этом, -- светло улыбнулся Полковник. -- Каждый из нас думал, пока не увидел бомбу... Однако, мы с вами заболтались.
   И ушел прочь, великодушно оставив мне мою керосиновую лампу.
   Как только звуки его шагов стихли, я уселся на землю и задумался о текущем моменте. Ничего хорошего в голову не пришло, а дурных мыслей думать не хотелось. Разогнав их по темным углам, я уставился в горизонтальную борозду, когда-то проделанную в стенке рассечки отбойным молотком Витьки Евглебского.
   ...Эту рассечку мы опробовали с заслуженным деятелем искусств Константином Федоровичем Карповым, трижды орденоносцем. Он был замечательным человеком, интеллигентным, умным, все знающим. Но, тем не менее, на полевые банкеты мы его никогда не приглашали -- алкоголик до мозга костей, он писался под себя после первого же стакана. А однажды ночью я видел его на карачках у палатки проходчиков -- чавкая, он слизывал с земли вылитые бражные подонки. Много у нас таких было. И киноартисты известные, и футболисты, и полковники... Многие люди, не выдержав испытания алкоголем, оказывались на нашей разведке... В расчете спрятаться от магазинов и питейных заведений...
  
   От реминисценций меня оторвали звуки шагов и голоса отрывисто переговаривающихся людей. Прислушавшись, я понял, что возвращается Полковник. И не один, а с Синичкиной.
   Через минуту Анастасия стояла передо мной. Руки ее были по-прежнему связаны, в глазах стояли слезы, а левая щека пылала -- скорее всего, от недавней пощечины.
   Я задергался, забился о прутья. Они выдержали мой натиск.
   -- Мы не станем ее мучить, если ты найдешь выход из штольни, -- сказал Полковник.
   И увел девушку, так и не проронившую и слова.
   10. Может быть, действительно помириться? -- На правой, выше соска, алая родинка... -- Есть идея! -- Лоза, стальная рамка и метровый рельс. -- Полковник в позе ласточки. -- Все кончилось кандалами.
   Минут пять после ухода Синичкиной, я, совершенно разъяренный, бегал по темнице, затем попытался раскрыть хитрый замок медной проволочкой, найденной под ногами. Эта совершенно безнадежная работа была прервана отдаленными звуками, которые можно было идентифицировать только лишь как звуки стрельбы.
   "Али-Бабая отстреливают, -- подумал я довольно безразлично. -- Вот свинство, последние месяцы жизни, может быть, проистекают, а мы схватились, как крысы в железной бочке. Нет, чтобы помириться перед лицом смерти, попытаться даже, может быть, что-нибудь придумать... Ну, ты даешь... Помириться... А всего сутки назад был категорически против всяческих переговоров... Правильно... За переговоры всегда выступает слабейшая сторона. Как там моя Синичкина? "Мы не станем ее мучить, если ты найдешь выход из штольни"... Похоже, они подозревают меня в сокрытии какого-то временнoго шлюза на поверхность. Или телекинетического ковра-самолета типа недра-земля. "Мы не станем ее мучить"... Значит, пока ее не трогают... Не трогают..."
   Успокоив себя этим выводом, я опустился на почву рассечки, прикрыл глаза и принялся вспоминать вчерашний поцелуй Анастасии, недавнее путешествие ее сонной руки по моему телу. Воспоминания, естественно, сменились сексуальными фантазиями, в самый разгар которых в камеру вошел Баклажан. Вошел, приблизился к решетке, обхватил прутья жилистыми руками и, силясь уменьшить их диаметр, засверлил меня глазами. Высверлив полдюжины отверстий, выдавил:
   -- В общем, так, Женя, Женечка. Я тут поспрошал кое-кого, покумекал и пришел к выводу, что ты знаешь, должен знать, как отсюда выбраться. Мне что-то скучновато стало в этой дыре, всё думаю, на хрена я сюда тащился, если алмазы здесь без начинки? Хотя и наличествующие у нас, конечно, не заржавеют... Так что давай, думай на заказанную тему. Мне Кучкин давеча рассказал, что с воображением ты парень, и я понял, что не надо тащить сюда эту бабенку, насиловать ее, вырывать ее накрашенные коготки, забурник в разные места засовывать. Ради своей бомбы я все сделаю, и поэтому ты должен напрячься и что-нибудь придумать.
   -- Да думал уже! Вот люди! Неужели вы считаете, что мне нравиться в этой дыре сидеть? Ведь там, в Москве, у меня дети, и каждую секунду ваша дурацкая бомба может превратить их в пепел!
   -- Правильно соображаешь, ботаник! И потому думай. Представь, что в этот самый момент Полковник Синичкину твою любимую, связанную, обнажает... Вот, ножичком кофточку красненькую взрезал, медленно так, с чувством. Вот, грудки упругие обнажились, на правой, выше соска на спичечный коробок, аленькая родинка...
   -- Хватит паясничать, -- выдавил я, стараясь справиться с волнением. -- Полковнику скажи: найду -- ноги оторву и в задницу вставлю.
   -- Хорошая идея! -- улыбнулся Баклажан исподлобья. -- А теперь отвлекись от задницы и представь, как доченька твоя по зоопарку с зайчиком надутым гуляет. А рядом по улице Поварской панелевоз едет... Тяжелый, подлюка... А там, впереди, у дома номер... в общем, у одного дома кирпич красный на дороге лежит. Упал, значит, с машины, строительный мусор вывозивший. А шофер панелевоза его не заметил -- прикуривал, понимаешь, собака. И машина как наедет на него, а алмазы как хрустнут, а бомба как взорвется! Представляешь, какая трагедия может случиться, если ты не думать, а дурака валять будешь? Так как отсюда выбраться?
   Я, весь прошибленный холодным потом, унесся мыслями в Москву. Но ядерный гриб над ней представить не смог. "Врут гады, все врут! Они эту бомбу придумали, чтобы кишки наши на руки свои намотать", -- в который раз пришел я к спасительной мысли. И тут же успокоился, успокоился, чтобы насквозь пропитаться идиотизмом сложившегося положения: меня будут пытать, будут пытать девушку, которая мне нравится, и все для того, чтобы я придумал, как вырваться на свободу.
   Увидев, что я отошел от испуга и позевываю, Баклажан побагровел от злости, схватил меня за грудки, приблизил к себе и зашипел в лицо:
   -- Ты что не понимаешь, что через пару недель мы все задохнемся? Говори, падла! Говори, инфантил сраный! Полковник сейчас, может быть, уже штаны с твоей крали снимает! Взорвать, может быть, завал? Там у этого хрена десятка полтора мин противопехотных и дюжина-другая гранат?
   Я вырвался, брезгливо морщась, стер с подбородка капельки его слюны, выматерился ("Твою мать!") и, поняв, что от диалога не отвертеться, сказал в сторону:
   -- Не получится. Во-первых, взрывные газы всю штольню заполнят, вентиляции-то нет никакой. Отравимся только...
   -- А скважина со второй штольни?
   -- Мертвому припарки. Вытяжной вентилятор на ней устанавливать надо, есть он у тебя вместе с электричеством? Вот если бы их было две в разных местах...
   -- А во-вторых?
   -- Во-вторых, шпуры надо долбить. Минимум по четыре шпура сантиметров по сорок глубиной, и в каждый надо вкладывать взрывчатку от двух лимонок или одной мины. Отрывать породу будет сантиметров по тридцать. И получится, что на плиту сланцев толщиной в три метра понадобиться... мм... восемьдесят гранат. Сечешь, Склифосовский? Как минимум восемьдесят. Есть они у тебя?
   -- Ладно, посмотрим... Что еще можешь предложить? Думай, давай... Полковник сейчас сношать твою девушку начнет. А у него эрекция крайне слабая, и он ее за это бить будет, пока с ног не свалится... Понимаешь, у него мания, он полагает, что малознакомые женщины его член до мягкости заговаривают, потому как в их отсутствие он стоит...
   Я сначала представил Полковника, пытающегося изнасиловать свою сотрудницу перед бомбой, а потом задумался: лжет или не лжет Баклажан насчет истязаний Синичкиной этим сукиным сыном. Решив, что лжет, уставился в стену напротив и изобразил усиленный мыслительный процесс... И вспомнил кое-что по заданной теме.
   -- Этот штрек был пройден по длиннющей одиннадцатой турмалиновой жиле... -- закусив губу, задумался я вслух. -- По этой же жиле на западе месторождения была пройдена третья штольня, тоже на горизонте 3020 метров. Так вот, эти выработки, третья штольня и третий штрек пятой, очень близко друг от друга остановились... Короче, до их сбойки оставалось, может быть, всего насколько десятков сантиметров. Проходчики, когда я третий штрек останавливал, еще просили разрешить им сделать хотя бы одну отпалку. Тогда, говорили, от базового лагеря (он недалеко от устья третьей штольни находился) с поганой столовой до разведочного лагеря с очень хорошей можно будет на электровозе кататься (подумаешь, километр) и вентиляции не нужно будет никакой -- сквозняком бы всю пыль и газы выдувало. Но Лида Сиднева, маркшейдер наш, сказала, что почва третьей штольни на три метра то ли ниже, то ли выше, нет, ниже, почвы третьего штрека, и потому ни о каком пассажирском движении речи быть не может, без дополнительных работ, конечно...
   -- Так сколько до сбойки оставалось? Метры или сантиметры?
   -- Да откуда я помню? -- привстал я размять ноги. -- Все это двадцать с лишним лет назад было! В голове все смешалось, ведь после Кумарха я работал на десятках штолен и шахт в Приморье, Якутии, Карелии и еще черт знает где!
   -- Хорошо... А можно как-то установить местонахождение забоя третьей штольни? Простукиванием например?
   -- Вряд ли. Можно было стетоскопом прослушать -- на третий штольне капеж был сильный... Но это тоже вряд ли. Хотя можно попробовать. Синичкину попроси, она молодая, слух у нее хороший...
   И улыбнулся, довольный выдумке -- если Баклажан клюнет на нее, увижу Анастасию. А он посмотрел на меня пронизывающим взглядом и сказал, гадко так улыбаясь:
   -- Пожалуй, ты прав... Пойду прямо сейчас, попрошу. Правда неудобняк может случиться: а вдруг Полковник еще не кончил?
   И, постояв в задумчивости с полминуты, неспешно удалился.
   "Лжет он про Полковника, -- решил я, усевшись у стенки. -- Если бы они действительно хотели меня достать, то мучили бы Анастасию перед моими глазами. Скорее всего, просто давят на психику. И Синичкина, убей меня бог, в этом с ними заодно. Ох уж эта Синичкина..."
   И, прикрыв глаза, я унесся мыслями к аленьким губкам Анастасии. "Вот маньяк... -- думал я, улыбаясь. -- Опоила, наверное, чем-то, околдовала. Со всеми почти женщинами нормально было, а с этой, как в бреду... Все, как в бреду... Может быть, я действительно инфантил? Смерть надвигается, а я игры играю... С Синичкиной, Баклажаном, темнотой этой... Играю, потому что, как и Али-Бабай, никуда не стремлюсь... Не стремлюсь, потому что везде одни Синичкины, Баклажаны, капканы и темнота... И ничего нового... Кроме этой дурацкой бомбы... Надо же было такую примочку для человечества придумать... Придумать? Нет, ее не существует. Не существует и все! Она не может существовать!"
  
   ...Синичкина появилась примерно через час. Усталая, глаза -- жесткие, отчаявшиеся. Баклажан специально их фонарем осветил.
   "Да, глаза -- как подменили, -- подумал я, вперившись в девушку обеспокоенным взглядом. -- И губки... Очерствели... И сдается мне, что за ними не игривый язычок, а острые зубы. Ох, Анастасия... Что-то ничего я не понимаю... Не ты ли в этом действии играешь первую скрипку?"
  
   ...Баклажан выпустил меня, как только в камере появился озабоченный Полковник. Синичкину прямо передернуло от него, как от нечистой силы передернуло.
   "Точно, мучил!" -- подумал я, и в секунду вскипев, пошел на него со сжатыми кулаками.
   -- Не надо, а? -- остановил мое движение ненавистный голос Полковника. -- Убью ведь, а на кой тебе это?
   -- Не надо дергаться, Женя, -- поддержала его Синичкина. -- Давай лучше посмотрим, может и вправду там, где ты говоришь, до воли несколько сантиметров...
   И пошла вперед, чужая и холодная. Я двинулся за ней, прикидывая, прикончат ли меня Баклажан с Полковником после того, как затея с воссоединением штолен провалится. И решил, что нет, не убьют, а просто сведут в гроб каторжным трудом.
   Конечно же, я не надеялся, что нам удастся совершить сбойку.
   "Какая к черту сбойка? -- думал я по дороге, -- Фантастика! Пойди туда, не знаю куда, найди, то, не знаю, что. Только идиот может рассчитывать, что от свободы его отделяются пятьдесят сантиметров раздолбанных буровзрывными работами кварцитов. Хотя, чем черт не шутит? Ведь действительно забой третей штольни и третий штрек пятой очень близко подошли друг к другу. А насколько? На метр или на десять сантиметров? А может быть -- на двадцать метров? В общем, ляпнул от балды, а теперь этот кретин фиолетовый заставит уши студить".
   И действительно, целый час, под бдительным наблюдением пистолетных глазков, мы с Синичкиной прослушивали и простукивали забой и почву в Т-образном окончании четвертого штрека. Потом, после небольшого отдыха, вообще было кино -- Полковник, видимо, начитавшийся научно-популярных книжек о древних лозоходцах, предложил мне использовать их метод для поиска места сбойки. И я согласился.
   А что мне оставалось делать? Только дурака валять!
   Здесь необходимо отметить, что в разные времена мне приходилось довольно часто встречать геологов-чудиков, искавших жилы полезных ископаемых, разломы и магматические тела с помощью "лозы", ну, не лозы (уж слишком дремуче выглядела бы раздвоенная веточка в наш ракетно-космический век), а так называемой рамки.
   Рамки это изготавливалась из малоуглеродистой железной проволоки посредством ее сгибания в виде колена с ручками (или буквы "п" в ластах). Взявшись за эти ручки, чудик нес рамку перед собой, до тех пор нес, пока она сама по себе, не начинала крутиться, как заправский коленчатый вал. Это кручение по понятиям "лозоходцев" означало, что внизу, под рыхлыми отложениями, находится аномалия, то есть нечто возмущающее или усиливающее земное электричество.
   Некоторые наивные начальники партий, поддавшись влиянию шарлатанов, а точнее бездельников, брезговавших бесконечными и утомительными до потери пульса маршрутами, даже вскрывали такие аномалии разведочными канавами и шурфами, но практически всегда это "что-то" оказывалось ничем.
   Так вот, взглянув в пылающие интересом глаза Полковника, а также на заинтригованного Баклажана, я понял, что случай предоставил мне прекрасную возможность развеяться. Засучив рукава, я пошел с Полковником искать подходящую проволоку; она нашлась на кронштейне, к которому когда-то крепился вытяжной вентилятор.
   Через несколько минут буква "п" в ластах была готова и начала приносить первые плоды: как только я выбирался с ней в штрек из восьмой рассечки, она начинала буйствовать в моих руках, крутилась то в одну сторону, то в другую, вибрировала и даже деформировалась. Надо ли говорить, что все мои зрители несказанно удивились?
   Для заверки полученного результата я предложил Синичкиной повторить мои опыты. Она согласилась. Но, как говориться, факир был пьян, и фокус не удался: рамка в ее руках вела себя как чрезвычайно уставшая от жизни проволока, проволока, всю свою сознательную трудовую жизнь гнувшаяся в этом чертовом штреке и гнувшаяся всего лишь для того, чтобы эта дура, эта проржавевшая вентиляционная труба с чрезвычайно тяжелым характером, могла беззаботно сосаться с вытяжным вентилятором.
   Следующим пошел Полковник (передав, конечно, свою "гюрзу" Баклажану) И что вы думаете? Как только он пересекал обнаруженное мною "аномальное место", рамка в его руках начинала дергаться, да так, что в третьем по счету проходе он ее чуть не выронил. Меня этот факт изрядно позабавил -- надо же, как впечатлился дедовским методом полковник отнюдь не лозоходческих войск!
   Посмеявшись над ним, я обернулся к стоявшему у меня за спиной Баклажану, и увидел в его глазах подавленное желание пройтись с рамкой. Решив его удовлетворить (а также себя), сказал, что для чистоты эксперимента неплохо бы увеличить количество операторов.
   -- Чево? -- сморщил лицо Баклажан.
   -- Тебе надо с рамкой походить, вот чего! -- сказал я, надев на себя маску неуемного ученого.
   -- А!
   -- Если у тебя ничего не получиться, значит, счет будет ничейным, а результат сомнительным. Сечешь масть, ботаник?
   -- Я не ботаник, это ты -- ботаник, -- пробормотал Баклажан явно не желавший, чтобы число отрицательно закончившихся экспериментов сравнялось с числом положительных. -- Давай сюда рамку (это Полковнику).
   И, передав ему пистолеты, взял рамку и заходил с ней взад-вперед. Синичкина в это время придвинула губки к моему уху и едва слышным шепотом поинтересовалась:
   -- Дурака валяешь?
   -- Ага, -- ответил я, довольно улыбаясь. -- А что?
   И, отвернувшись от девушки, с удовольствием принялся наблюдать за чрезвычайно серьезным Баклажаном, пересекающим "аномалию" с закрытыми глазами.
   Из пяти его проходов три оказались результативными -- именно столько раз рамка дернулась, чуть-чуть, но дернулась.
   -- В общем, господа присяжные заседатели, при желании можно констатировать, что данный участок земной коры, возможно, является аномальным, то есть находится в непосредственной близости от забоя третьей штольни. Но нам с вами ведь не сенсационные научные статьи в журнальчики писать, а освобождаться нужно. Поэтому предлагаю продолжить наши исследования с другими предметами.
   Представив себя пересекающим аномалию с томной Синичкиной на руках, я насилу согнал с лица предательскую улыбку.
   -- Какими еще предметами? -- удивился Полковник.
   -- Любыми, -- ответил я серьезно. -- Главное, чтобы они были массивными и металлическими.
   Полковник посмотрел на свой пистолет, затем на меня и в глазах его сверкнуло подозрение.
   -- Не-ет, Вольдемар Владимирович, пистолет это пошло, -- покачал я головой. -- Потом, может быть, если другого ничего не найдем. Я там, в одной рассечке, метровый обрезок рельса видел. Отконвоируйте меня к нему, если, конечно, вы склонны продолжить наши научные эксперименты.
   ...С рельсом научный эксперимент продолжался дольше (тяжелый был, килограмм двадцать) и закончился с таким же результатом (2:2). Отдышавшись (последним таскать прибор выпало мне), я взял слово и обобщил полученные данные.
   -- Опыты свидетельствуют, что наиболее чувствительными к подземным пустотам являемся мы с Полковником. Оно и понятно -- наши нервные системы более утонченны, более развиты, я бы сказал более поляризованы (Полковник, услышав эти слова, заметно возгордился, Баклажан остался непроницаемым, а Синичкина скептически скривила губки). Исходя из этого положения, -- продолжал я юродствовать, -- мы вольны констатировать, что место для заложения сбоечной выработки нами в принципе найдено. Но место это слишком обширно, метра два площадью, причем, как вы могли заметить, у меня рамка проявляла наибольшую активность в начале этого интервала, а у Вольдемара Владимировича -- в конце. В связи с этим предлагаю провести дополнительные исследования с тем, чтобы, во-первых, подтвердить полученные результаты, а во-вторых, более точно установить место заложения нашей сбоечной выработки, и, в-третьих, что наиболее существенно, установить ее направление. Если присутствующие согласны с вышеизложенным, предлагаю перейти к поискам металлического предмета-приемника электромагнитных волн, предмета не легкого и не тяжелого, так как легкий...
   Меня понесло, я говорил еще минут пятнадцать, пока полковник, окончательно сбитый с толку моими "научными изречениями", не предложил использовать его пистолет в качестве индикатора потустороннего пустопорожнего пространства. И работа закипела: сначала Полковник ходил с пистолетом, потом я (обойму из "индикатора" или точнее, датчика, Баклажан предусмотрительно вынул).
   Когда напряжение достигло апофеоза, я решил, что пора идти на абордаж. И что вы думаете? Я вырубил Иннокентия Александровича, который раскрыв рот, смотрел, как Полковник преодолевает "аномалию" в позе ласточки, весьма чувствительной к естественным электромагнитным полям, то есть скачет на одной ноге с разведенными в стороны руками? Нет, его я не вырубил, я вырубил практически беззащитного Полковника и то лишь после того, как Али-Бабай, стрелой вырвавшись из кромешной темноты штрека, набросился на Баклажана.
   Короче, лавры победителя достались не мне, шаг за шагом двигавшемуся к ним в течение полутора часов, они достались подземному арабу. Но я особо не расстроился, ведь, в конечном счете, власть в пятой штольне вновь перешла ко мне. Не желая упустить ее в будущем, я приказал Али-Бабаю немедленно связать пленников. Он, согласно покивав, отдал мне "Гюрзу" полковника и ушел за веревками.
   -- Неплохо вы нас обманули... -- сказал мне Полковник усталым голосом, как только стихли шаги подземного араба. -- Значит, нам отсюда никак не выбраться?
   -- Поживем, увидим. Может быть, Всевышний спасет нас... Он тоже иногда дурака валяет.
   -- Знаешь, ты знаешь, как отсюда выбраться! Думать просто не хочешь... -- начала канючить Синичкина, наблюдая, как Полковник, вооружившись щепкой, очерчивает "аномалию".
   -- А ты помоги мне думать, -- сказал я, красноречиво вперившись взглядом в шею девушки, беленькую даже в лучах моего садящегося фонаря.
   Синичкина, посмотрев волчицей, уселась на камень, валявшийся у стены.
   -- Ну и зря дуешься! -- проговорил я, примостившись рядом. -- Выберемся мы отсюда, уверен. Не знаю, как, но выберемся. Понимаешь, я чувствую, что надо просто успокоиться, всё принять, и тогда всё решиться само собой. Нет у меня ощущения безвыходности, совсем нет. Знаешь, я чувствую, что в этом подземелье есть где-то маленькая такая кнопочка. Стоит ее найти и нажать, и все мы моментально очутимся на поверхности.
   -- Паясничаешь, вместо того, чтобы думать... -- пробурчала Анастасия, тем не мене взглянув на меня с надеждой.
   -- Амплуа у меня такое. Истериками делу не поможешь... Слышишь, Али-Бабай идет? Интересно, чем он нас будет потчевать вечером...
   Подземный араб пришел с кувалдой и самодельными кандалами на две персоны.
   -- Знакомые штучки, -- хохотнул я, рассматривая их (много лет назад мне с друзьями пришлось несколько дней походить в точно таких на золотом руднике Уч-Кадо).
   Подземный араб, не ответив, принялся заковывать пленников. Делал он это не спеша и с удовольствием. Закончив, подошел ко мне и сказал, что Кучкин находится на продовольственном складе и он, Али-Бабай, предлагает его немедленно изловить и также заковать в кандалы.
   -- Я сам им займусь, -- ответил я. -- А Веретенников где?
   -- Много крови видел, а тела нет, -- пожал плечами невозмутимый комендант пятой штольни.
   И погнал Баклажана с Полковником в подземную КПЗ.
   11. Гарем, как санчасть и судилище. -- На Востоке так положено. -- В Намангане яблочки зреют ароматные. -- Сегодня жизнь моя решается... -- И улыбнулась так, что сердце мое затрепетало.
   С Кучкиным, и в самом деле пребывавшем на продовольственном складе, мы договорились довольно быстро. Отдав мне свой пистолет, он сунул подмышку бутылку вина и удалился в логово Али-Бабая валяться на коврах и пьянствовать. С ним ушла Синичкина, в пику мне ушла, я понял это по ее мстительному взгляду.
   Как только мы остались с арабом одни, вошла одна из его жен. Вошла и что-то же зашептала супругу на ухо. Араб вспыхнул; недослушав, схватил серебряную лампу и бросился вон.
   Я побежал за ним. Через пять минут мы подбежали к гарему, устроенному в одной из сухих буровых камер. Войти в него подземный араб мне не позволил -- потребовал, чтобы я подождал у резных деревянных дверей. Через минуту после того, как они закрылись за ним, я услышал многоголосый женский визг, длившийся довольно долго, затем из двери выскочил бледный и по пояс голый Веретенников с перевязанным плечом (на бинтах кровавая метка с орех размером). Увидев Валерия, я обомлел; придя в себя, обнял, стараясь не касаться раненного плеча.
   -- Погоди ты, сейчас такое будет, -- отстранил он меня. -- Смотри, старшая жена идет.
   Я обернулся и увидел высокую женщину в парандже и чадре, выходящую из двери. Она шла прямо; обойдя нас плавным движением, пошла вдоль штрека, уверенно пошла, хотя ни фонаря, ни лампы у нее не было. За женщиной, также обойдя нас без слов, устремился Али-Бабай со своей серебряной "летучей мышью" в руке.
   -- Пошли за ними, -- ткнул меня локтем в бок Валерий.
   И направился вслед за арабом.
   Минут через десять мы все, включая и Кучкина (острым своим носом почувствовавшего жаренное), топтались у входа в шестую буровую камеру -- самую большую камеру на пятой штольне. Старшая жена Али-Бабая стояла посередине камеры с алюминиевым кумганом в руке и что-то бормотала себе под нос (молитву?). Отговорив, помялась в нерешительности и... и стала поливать себя из кумгана керосином!!!
   Наверное, я смог бы ее спасти, если бы сразу бросился к ней. Наверняка бы смог. Но я остолбенел на несколько секунд, на целую вечность, и этой вечности хватило, чтобы весь керосин вылился на бедную женщину. Привел меня в чувство звук приземления отброшенного кумгана на каменистый пол. Я рванулся к несчастной жертве феодально-байских пережитков, но в лицо мне ударили жаркое пламя и визг...
   Отпрянув, я стер ладонью обгоревшие брови и ресницы и с поднятыми кулаками пошел на Али-Бабая, сидевшего на первой ступеньке тяжелой лестницы, сваренной из железных труб (она еще появится в нашем повествовании). Кучкин, явно желая выслужиться перед арабом, встал между нами.
   -- Волк азиатский, сволочь, -- начал я кричать через его плечо, -- ты почто зазря....
   -- Кислород выжигаешь! -- перекричал Кучкин конец моей фразы и тут же, -- вот подлец, -- весело заржал над своей гадкой шуткой. Заржал под аккомпанемент предсмертных криков горящей женщины.
   Но ржал он всего секунду: я коротко и зло ударил его кулаком в живот.
   Сашка, ойкнув, упал на землю.
   Переступив через него, я двинулся к Али-Бабаю. А он, и не шелохнувшись, проговорил примерно следующее:
   -- Ты не надо волноваться. Она сама такой хотела. Мусульманский женщина мужа издеваться не могла.
   Я знал, что самосожжение женщин -- довольно распространенное явление в восточном мире, и руки мои опустились. "В чужую семью, со своим уставом не ходят, -- подумал я и, выругавшись (Твою мать!), обернулся к пылающей жене араба.
   Запах керосина, горящей плоти, волос, шерстяной паранджи, резиновых калош, ужасал своей смертельной откровенностью; бедная женщина, визжа, огненным шаром металась по камере... Но пламя, сначала сплошное и сильное, облекало ее недолго -- хоть камера и была большой, кислород в ней выгорел быстро. Задыхаясь и кашляя от едкого дыма, мы с бледным, как смерть Валерой, и Кучкиным устремились из камеры (Сашка сделал это на четвереньках.). Али-Бабай стоял несколько секунд, -- остался, наверное, для того, чтобы душа его старшей жены, возлетая на мусульманские небеса, могла оценить его принципиальную непроницаемость исполнившего долг правоверного.
   Хотя нет, вероятно, не для этого остался -- мусульмане, кажется, считают, что у женщины нет души, ну, в общем, чего-то там важного нет.
  
   Вечером... Вечером? В общем, когда на моих часах было половина девятого то ли утра, то ли вечера, мы все (кроме Али-Бабая, удалившегося в свой гарем к оставшимся в живых женам) сидели в логове пережитка феодализма. Веретенников рассказывал, как он очутился в гареме:
   -- Попал мне в плечо Полковник, я думаю, что он хотел попасть именно в плечо, костей не повредив, и попал. Лежал я в грязи минут пятнадцать, потом пришел Саша и утащил меня в рассечку, в которой Баклажан прятался. Баклажан между делом рассказал, что его с Полковником освободила Гюльчехра, старшая жена Али-Бабая. И все из-за того, что поссорилась с мужем по какому-то незначительному поводу, не похвалил ее лепешек, что ли. Или очередь нарушил, не знаю. Потом я ее видел -- у нее зоб внушительный. Как-то я слышал, что женщины с зобом отличаются вздорным характером, а также не в меру эксцентричные. И правду, пока мы в рассечке сидели, она буквально со всеми поцапаться успела... Потом неожиданно стала шелковой и принялась Баклажану колени гладить и в глазки заглядывать. Закончились ее поползновения тем, что Баклажан не выдержал и увел ее куда-то. Куда, вернее, зачем, я понял, когда она вернулась минут через пятнадцать. Веселая, все песни пела, "В Намангане яблочки зреют ароматные". Потом Полковник Али-Бабая привел связанного. Оказывается, Гюльчехра рассказала, где и как взять его можно... Уже под утро они вдвоем за тобой пошли. Полковнику твои мины раз плюнуть было обезвредить, он в Анголе несколько лет этим только и занимался...
   -- А как Али-Бабай освободился? -- спросил я Кучкина, бездумно витавшего в облаках опьянения.
   -- Как, как, -- проговорил Сашка, не раскрывая глаз. -- Эта дура ему веревки развязала...
   -- Какая дура? -- удивился я, подумав, что Кучкин имеет в виду Синичкину.
   -- Гюльчехра, конечно, -- ответил Сашка, лениво растягивая слова. -- Когда Баклажан ушел, а потом и Полковник с Синичкиной, с ней что-то случилось. В десять минут сдулась как шарик. А он на нее посмотрел, просто посмотрел и представляешь, у этой дуры глаза чуть от страха не вылезли -- без чадры была, я видел. Завыла так тихонечко, но противно, схватила бутылку вина, на столике стоявшую, подошла ко мне как ненормальная -- я подумал уговаривать будет шлепнуть ее по п..де -- и отвернулся стыдливо. А она, вот мозги куриные, бутылкой мне по голове. Когда я очнулся, она зубами своими золотыми последний узелок на его путах распускала.
   -- Так... -- протянул я, задумавшись, куда это Полковник водил Синичкину.
   -- Так, да не так, -- усмехнулась Анастасия моим ревнивым мыслям. -- Мы Веретенникова в гарем потащили рану его снадобьями Али-Бабая лечить. Сашка нарочно так все сформулировал, чтобы ты "Так..." сказал.
   И улыбнулась мне так, что сердце мое затрепетало.
   Эта женщина делала со мной все, что хотела.
   12. Подземная меблирашка. -- А хочется-то как! -- Нет, женщины - это что-то! -- Семьдесят седьмое небо. -- Через десять минут она протягивала мне брюки.
   На ужин мы разогрели несколько банок тушенки и съели их с горячими лепешками, принесенными Али-Бабаем. Немного посидев с нами, хозяин штольни, явно не чувствовавший себя виноватым, собрался в свой гарем, и я вызвался в провожающие. Мне ничего не пришлось говорить -- поняв по моим глазам, о чем я собираюсь его просить тет-а-тет, он кивнул, по-прежнему непроницаемый, и повел меня в глубь четвертого штрека. Спустя несколько минут мы подошли к рассечке, устье которой было забрано деревянным щитом с небольшой резной дверью, запертой висячим замком. Я в недоумении уставился в него; Али-Бабай же сунул мне в руки ключ, хлопнул по плечу и неторопливо удалился.
   Открыв дверь, я взглянул внутрь и ахнул: рассечка представляла собой гнездышко, о котором влюбленные, ищущие уединения, могут только мечтать. Обшитая досками, оббитая коврами, на ложе -- забросанная атласными подушками тигриная шкура с глазастой головой и огромными клыками, под ложем -- красные плюшевые тапочки с голубыми помпончиками и ночная ваза из цветного стекла, у правой стенки -- инкрустированный столик с серебряной лампадой... Короче, всё там было, всё кроме телефона, по которому я мог позвонить Синичкиной...
   Она пришла сама. Чистенькая, только что из умывальни, косметики совсем чуть-чуть, но синяка почти не видно. Пришла, посмотрела так прямо в глаза: "Ты ведь ждал меня? Так вот она я..."
   А я, дурак, задергался, занервничал... Почему? Да потому что для меня каждая новая женщина -- это целый мир, в котором я ожидаю найти, наконец, себя. И перед тем, как отдать душу и тело, я обычно мысленно встаю перед ней на колени и спрашиваю, также мысленно: Ведь ты спасешь меня? Ведь то, что случиться между нами не будет обоюдной физиологией, а будет... будет любовью, любовью, которая все делает простым и воздушным?
   "Будет, будет. Иди, умойся, -- ответили глаза Анастасии, увидев, что я мысленно стою на коленях.
   Умывание причесывание и все такое заняли минут пятнадцать. И все эти минуты я думал об Ольге, думал о том, что все еще можно исправить, исправить, если я, умывшись, пойду не к Синичкиной, а в кают-компанию. Пить вино и трепаться ни о чем. "А нужно ли исправлять? -- усмехнулся в кардинальный момент внутренний голос, явно не желавший моего возвращения на круги своя. -- К чему мириться, если ваш мир с Ольгой продлится не более двух-трех месяцев? Ты просто самоед, а надо быть просто мужчиной. И вспомни еще, где находишься. И кто тебя ждет в храме любви".
   И я вспомнил маленькую алую родинку на правой груди Синичкиной, ее глаза, ее откровенные губы. Пульс участился, внизу сладостно заныло. "А хочется-то как..."
   Последняя мысль-констатация как бы переключила тумблер сознания из верхнего, то есть возвышенного состояния, в нижнее (отнюдь не низменное). Мгновенно в голове все стало на свои места и я, спешно закончив гигиенические процедуры, устремился к Синичкиной.
   На "тук-тук" Синичкина не ответила. "Заснула!!?" -- испугался я и тихонечко потянул на себя дверные створки.
   ...Анастасия, нагая, спала, отвернув лицо к стене. Голова ее покоилась на алой подушке с черной бахромой. Волшебные линии расслабленных бедер, упавшая за спину рука с чувственными длинными пальчиками, мерное, в такт дыханию, покачивание грудей... Все было так естественно, так прекрасно (даже эта глупая тигриная голова с выпученными от вожделения глазами), что я замер в немом восторге. И стоял так, пока внутренний голос не выдавил: "Ты чего медлишь? Претворяется она... Притворяется, что спит. Ты что не видишь?"
   "Похоже, ты прав", -- согласился я со своим альтер эго (или дубликатом с Кудринской площади, не желавшим моего возвращения к Ольге) и, стараясь не шуметь, вошел в рассечку, затворил двери на засов и начал раздеваться.
   Раздевшись, постоял немного, подыскивая подходящую реплику (безуспешно), затем взобрался на ложе, придвинулся к девушке, обнял ее так, что рука легла на животик, прочувствовал ладонью его совершенную прелесть, потом медленно-медленно повел руку по направлению к груди... И что вы думаете? Она, перестав претворяться, повернулась ко мне, вжалась горячим телом в мое тело? Впилась в губы? Зашептала: "Милый, милый, где ты был? Я так ждала тебя!"
   Отнюдь! Как только сосок ее коснулся моей ладони, она вздрогнула и прошептала горестно:
   -- Ты знаешь, знаешь, противный, как отсюда выбраться!
   Как водой холодной окатила! Только-только хотел воспарить, раствориться в ее радостях, а она такое... Да еще "противный"! Убрал одураченную руку, сунул ее под голову и, отвернувшись, уставился в беспокойно колеблющийся фитилек лампы. А она продолжала канючить:
   -- Ну, придумай что-нибудь, ты же все знаешь, ты же умный!
   -- Умный? Ты меня удивляешь! Не-е-т, я -- дурак, и ты это прекрасно знаешь. Знаешь и используешь! -- неожиданно для себя распалился я. И понес обычную для себя околесицу: -- Нет, я дурак и горжусь этим. Знаешь один мой знакомый, как-то сказал: "чтобы стать кем-то, надо стать кем-то -- клерком, менеджером, президентом, наконец. Если будешь оставаться самим собой -- никем не станешь, только собой". Так вот, ум в твоем понимании -- это умение кем-то стать, умение кем-то выглядеть, умение делать что-то определенное, а мне это чуждо, я -- глупый, я остаюсь самим собой. И еще. Как только человек рождается, его начинают обманывать, ему вправляют в голову "истины" весьма далекие от действительности и все для того, чтобы он хотел то, что хотят другие, совсем другие люди...
   -- Ты просто трепло, неудачник и знаешь это! И поэтому предпочитаешь жить в лесу, то есть под землей!
   -- Чепуха! "Тот, кто чуждается людей, равен природе" -- сказал Конфуций. Ты никогда не поймешь этой мысли. Да, я чуждаюсь людей, да, я предпочитаю быть частью природы. Особенно после того, как узнал о плутониевом детище Михаила Иосифовича...
   -- А причем тут Михаил Иосифович?
   -- В наше время такие бомбы могут изготовить единицы, а через двадцать лет цивилизация достигнет такого уровня развития, что почти каждый отдельный ее член сможет самолично уничтожить Землю! Представляешь, любой придурок сможет! Соберет взрывное устройство у себя на ферме и отомстит всему миру за падеж любимой буренки. И поэтому спасать мир бесполезно, он все равно погибнет -- десятью годами раньше, десятью годами позже, но погибнет. И Михаил Иосифович, хорошо знакомый с ядерными технологиями, знал это. И попытался что-то сделать... По-своему, по-идиотски, объединить людей обожествленной ядерной угрозой. Не сомневаюсь, что со временем появятся сумасшедшие биологи, они выставят на обозрение свои бомбы -- пробирки с супервирусами... И этих людей можно понять -- они пытаются или попытаются открыть людям, что человечество ходит по минному полю, полю, в котором зарыты ядерные бомбы и пробирки со смертельными вирусами. Оно не может по нему не ходить... И все, что можно сделать, так осознать это. Осознать, что первый же взрыв оторвет ногу не десятилетнему мальчику в Либерии, а всему человечеству...
   -- Ты болтун! Ты всегда уходил от действительности и сейчас пытаешься отвертеться. А ты представь, что хочешь уйти отсюда! Ну, представь, представь, что ты хочешь отсюда выбраться! Представь, что ты здесь, а я там, на поверхности жду тебя!
   -- Вот этого не надо! -- потрясая указательным пальцем, воскликнул я искренно.
   -- Не надо? -- вспыхнула Синичкина.
   -- Да, ждать не надо. Я уже тобой накушался...
   -- Накушался?
   -- Накушался! Я к ней всей душой, влюбился, можно сказать, а она заладила -- "как выбраться", "как выбраться"! Устроила мне тут философский диспут! И где? В постели!
   -- Накушался, значит... -- повторила Анастасия, воспылав глазами. -- Ах, ты поганец!
   Последнее ругательное восклицание она произнесла, резким движением переворачивая меня на спину. Увидев ее глаза, глаза, пылающие оскорбленным самолюбием и еще чем-то, весьма редким и драгоценным, я понял, что вопреки своей воле устремляюсь в самую сердцевину чувственной бури, смерча, самума, которые, попеременно сменясь, неминуемо занесут меня не куда-нибудь, а в самый рай, на самое семьдесят седьмое небо. Я, совсем еще земной человек, вжался в постель, вжался, придавленный высвобождающей из нее энергией, а она... она смотрела, она летела, она впитывалась в меня всем своим обнаженным существом. Волосы ее отгородили меня от всего иного, груди ее тянулись к моей груди, губы ее дрожали от нетерпения...
  
   А потом, когда я приходил в себя от боли в поврежденных ребрах, она сказала:
   -- Вынеси меня на волю...
   А я сказал:
   -- Вынесу... Только побудь со мной еще... Не уходи из меня...
   А она сказала:
   -- Не уйду, вот только пописаю...
   И оторвала от меня свое тело, тело, до последней клеточки ставшее моим, и спустилась с ложа, и села на ночную вазу, и, облокотившись о край постели, и устремив на меня глаза, переполненные чертиками и смешинками, одарила очень звонким в тишине журчанием, таким откровенным, таким объединяющим... А я лежал и смотрел на нее, и улыбался своему счастью и знал, что оно будет еще... А она, бестия, поднявшись с вазы, сунула между ног полотенце, и тут же вынув, бросила мне в лицо. Я схватил его, прижался носом и начал втягивать в себя сокровенный запах...
   Потом мы легли, и она сказала мне, что я засну и увижу вещий сон, в котором мы взлетим с горизонта 3020 метров на согретую солнцем землю.
   -- Мне совсем не хочется спать! Мне хочется тебя! -- попытался я перевалится на девушку (я лежал на спине, а она -- на мне).
   -- Нет, сейчас ты заснешь... -- гипнотическим голосом проговорила Анастасия. И положила меж моих бровей алмаз, неизвестно откуда взявшийся в ее руке.
   Скосив глаза, я вытаращился в него, сияющего розовым огнем. И он затянул меня, в конец завороженного, затянул в свое пламенное чрево, затянул вместе с лежавшей на мне Анастасией, затянул, чтобы выпустить на волю, под мягкое вечернее солнце.
   ...Мы шли, взявшись за руки, вниз по склону. Она рассказывала, как горячо и преданно любит меня. Я шел и внимательно слушал, время от времени, озаряясь счастливой улыбкой. Закончив говорить, Анастасия жарко поцеловала меня в губы, потом повела куда-то в сторону. Минут через пять мы стояли с ней на каменистой плоскотине, стояли среди пожухлой травы и смотрели в какую-то яму, яму полную тайного смысла....
   "Яма... -- задумался я, разглядывая камни, лежавшие на ее дне. -- Яма... Это -- символ... Символ чего? Символ смерти? Могила!!?" А Синичкина сказала, чмокнув меня в щечку:
   -- Это символ нашего освобождения... Вспомни...
   И тут в голове моей возник свет, и я вспомнил все об этой яме, открывавшейся недалеко от устья пятой штольни. Завалившаяся, площадью чуть больше трех квадратных метров и глубиной где-то по пояс или чуть глубже, она была предметом жарких профессиональных споров.
   Геологи, занимавшиеся съемкой Кумархского рудного поля, и я в их числе, никак не могли определенно решить, что собственно она из себя представляет. Одни, я, например, считали, ее провалом над окислившейся сульфидной линзой, другие -- просто медвежьей берлогой, третьи -- древняком, то есть выработкой, пройденной в незапамятные времена древними рудокопами. Позже мы пробили в яме двухметровой глубины шурф, но он не вышел из рыхлых четвертичных отложений.
   Сон слетел с меня испуганной вороной. Слетел после того, как Анастасия столкнула ногой в яму камешек и глубокомысленно спросила:
   -- А тебе не кажется, что эта яма, располагается как раз над нашей трубкой с алмазами?
   Распахнув глаза, я увидел Синичкину, мирно спавшую под теплым атласным одеялом. И до мельчайших подробностей вспомнил только что приснившийся сон.
   "Мистика, -- подумал я затем, недоуменно качая головой, -- ведь эта яма действительно располагается приблизительно над алмазной рассечкой... Так, давай-ка вспоминать... Алмазная рассечка -- находится на высоте 3020 метров над уровнем моря. Та яма... та яма... на какой же она высоте? Так, если пройти от нее по горизонтали по направлению к устью штольни... Так... иду, иду и вот, канава 6012, пустая, потом 341-я, тоже пустая, потом 127-я с хорошей турмалиновой жилой и сразу после нее врез дороги, ведущей ко второй штольне... От этого места по превышению до горизонта 3100, на котором пройдена вторая штольня, метров семьдесят. Значит, получается, что яма располагается на высоте 3040 метров и, следовательно, от нее до нашего подземелья метров двадцать. Если древние алмазоискатели выпотрошили трубку метров на пятнадцать, -- это обычная глубина древняка, -- то значит, нам надо пробиться вверх всего метров на пять, даже на три, учитывая двухметровую высоту рассечки... Три метра по некрепким кимберлитам, это как в носу поковыряться..."
   Последнюю фразу я намеренно произнес вслух, и Синичкина проснулась.
   -- Что, придумал, как выбраться? -- спросила она, вся свеженькая, не заспанная.
   -- Похоже... -- ответил я.
   -- Как? -- вскочила на четвереньки девушка.
   -- Скажи тебе, так ты прямо сейчас убежишь, а я почему-то не тороплюсь отсюда.
   -- Ну, скажи... -- начала ластиться.
   -- Скажи, скажи! Ты что не знаешь, как и после чего женщины у мужчин все выпытывают?
   -- Фу, противный! -- фыркнула девушка, ткнув меня в грудь своей шелковой ручкой.
  
   Свой вещий сон я рассказал ей только через час. Через пять минут после окончания рассказа Синичкина была одета и протягивала мне брюки. Через десять минут мы шли с ней в кают-компанию.

Глава Четвертая. ПОЛКОВНИК УШЕЛ ПЕРВЫМ

   1. Пакт о ненападении и соглашение о намерениях. -- Они обладают критической массой? -- Мочить? Не мочить? А если мочить, то кого и кем?
   На общем собрании, посвященном организационным вопросам, было решено следующее:
   1. Ввиду того, что дело предстоит весьма тяжелое, а двое мужчин (Веретенников и я) ранены или побиты, в прорыве на волю по мере сил и возможностей должен участвовать весь наличный состав пятой штольни, в том числе, жены Али-Бабая, а также Полковник с Баклажаном.
   2. Добытые алмазы и пиропы должны делиться поровну (Али-Бабай равнодушно согласился не привлекать к дележке своих жен).
   На привлечении к работам Полковника с Баклажаном настояли Веретенников с Кучкиным, мы же с Синичкиной были категорически против этого предложения. Неожиданно для меня исход голосования в пользу эксплуатации сектантов решил Али-Бабай (позже станет ясно, что сделал он это по настоянию одной из своих жен).
   Пленники были немедленно приведены в чайхану и перед освобождением из кандалов поклялись, что не станут предпринимать против нас никаких враждебных действий.
   По поводу дальнейшей судьбы трубки разгорелись споры. Синичкина настаивала на уничтожении прохода в штольню посредством подрыва древняка, но Али-Бабай был категорически против. Он заявил, что ни при каких обстоятельствах из своего подземного жилища не уйдет. Кучкин его поддержал -- сказал, что местные жители после нашего ухода наверняка захотят посмотреть, что осталось от складов подземного араба. И никто и ничто их не остановит -- разберут в два дня завал на устье и, в конце концов, доберутся по нашим следам до кимберлитовой трубки, а потом и до алмазов.
   -- И через месяц власти республики натравят на нас, расхитителей государственной собственности, Интерпол. Так что лучше оставить в штольне сторожа, которого панически боятся все окрестные жители, -- подытожил Саша свое выступление.
   После утверждения араба в должности начальника охраны подземной сокровищницы, мы поклялись навсегда "забыть", где оная располагается. В конце собрания Синичкина посоветовала добытые алмазы подолгу не рассматривать, а немедленно прятать, "хотя бы в вот эту косметичку".
   -- Понимаете, мне кажется, что эти алмазы обладают огромной магической силой, -- сказала она, изображая сильное душевное волнение. -- Мне Полковник рассказал о Михаиле Иосифовиче, ну, том человеке, который эту плутониевую бомбу на Поварской улице придумал. Он ведь был вполне нормальным человеком, пока алмазами этими не завладел... А Сом Никитин? Как только алмазы в бомбе увидел, так и лишиться рассудка! Если бы ты знал, как я с ним мучилась!
   -- Так я тоже видел и ничего, на крышу не жалуюсь. Воображение разве что будят.
   -- Так ты видел один, нет, два алмаза. Мне кажется, что у них есть какая-то критическая масса... Один алмаз -- ничего, два -- ничего, а три или четыре -- все, конец, у человека в голове что-то необратимо психическое происходит. Недаром Михаил Иосифович именно бомбу придумал, ядерную бомбу, основанную на принципе превышения критической массы. Он, видимо, подспудно понял, что такой...
   -- Ладно, хватит, я уже весь трясусь от страха и фактически готов отказаться от своей доли, -- прервал я девушку, поняв, что она просто желает, чтобы алмазы находились при ней. -- А бомбу этот сумасшедший придумал потому как у него фамилия Бомштейн, мне Полковник говорил. Бом, понимаешь, по-английски бомба, а штейн по-немецки камень. Вот и весь секрет этой сказки.
   Синичкина недовольно скривилась:
   -- Ты бы не паясничал, а подумал над моими словами...
   Я предался размышлениям. В том, что от одного вида пары алмазов неописуемой красоты и безумной ценности любой человек может повести себя неадекватно, а от лицезрения дюжины их -- некоторым образом помешаться, я не видел ничего странного. Странным мне казалось поведение Анастасии. С того самого момента, как мы покинули любовное гнездышко, я не мог избавиться от ощущения, что это именно она подсказала мне, как можно выбраться из нашей западни.
   "Загипнотизировала и нашептала в ухо в обстановке, преднамеренно созданной, -- думал я, принимая от одной из жен Али-Бабая большую касу лагмана. -- И сделала эта, потому что простые намеки меня не прохватили. Как она бесилась, когда я сказал, что соединить приятное с полезным не удастся, и мы не сможем пробиться наверх по кимберлитовой трубке! Из всего этого следует, что Синичкина доподлинно знала о существовании древней выработки, но из соображений конспирации хотела, чтобы заговорил о ней именно я, восемь лет проработавший на Кумархе, а не она, доселе не разу в этих краях не бывавшая...
   Вкусный лагман, хотя и на сушеных овощах. Давно я такого не ел.
   ...Но откуда она могла знать о древняке? От Сома? Вряд ли. Ко времени его появления на пятой штольне все геологи, в том числе и я, напрочь забыли о таинственной яме. Мог Сом сам наткнуться на нее, например, на прогулке? И сообразить, что она представляет собой древняк, заплывший почвой? Нет. Уезжая в город по окончании своего первого и последнего кумархского полевого сезона он, смеясь, сказал мне, что за семь месяцев ни единого разу ни на шаг не отклонился от маршрута -- палатка -- сортир -- столовая -- пятая штольня. Следовательно, Синичкина знала о существовании алмазной копи из других источников...
   Мясо с косточкой... Откуда у них свежее мясо? Небось, Али-Бабай по ночам баранов ворует, то есть воровал...
   ...Из каких источников знала? Из старинной рукописи, найденной на чердаке ее старооскольского дома? На чердаке, по которому я ушел от людей Баклажана? Или из карты на пергаменте, извлеченной из медного кувшина, обнаруженного в черноземе при рытье в огороде очередной выгребной ямы.
   Черт те что. А если прибавить к этому "черт те что" уверенность Синичкиной в том, что алмазы обладают магической силой, вообще получается сплошная мистика. Откуда у нее такая уверенность? А если это не уверенность, а знание? И через пару дней штольня окажется набитой оригиналами, свихнувшимися на манер Михаила Иосифовича -- одним сумасшедшим красноглазым монстром, одним тронутым уголовником, одним буйным полковником госбезопасности, одной крайне симпатичной и загадочной девушкой-маньячкой и одним вконец рехнувшимся параноиком в моем лице?
   Надо во всем разобраться, -- решил я, в конце концов, решил, уже вычищая касу хлебным мякишем. -- И с алмазами, и с Синичкиной".
   После обеда мы засобирались на работу. Али-Бабай принес инструменты -- кайла, заточки, лопаты, крючья, веревки и керосиновые лампы (наши шахтерские фонари давно разрядились).
   Перед тем, как отправиться в забой, Веретенников предложил присесть на дорогу. Не успел я расположиться на краешке помоста, как Синичкина, севшая рядом, шепнула мне в ухо:
   -- Ты тщательно взвесил создавшуюся ситуацию? И ты уверен, что все закончится так, как хотелось бы тебе? Ты уверен, что все они будут действовать, как послушные тебе шахматные фигуры?
   Шепнула и, как ни в чем не бывало, принялась рассматривать свое заживающее личико в карманное зеркальце.
   А я вновь задумался. Точнее не задумался, а дал выход тому, что давно сидело в моем подсознании:
   "Какие все же мы идиоты, какой я идиот! Поддался настроению, эйфории, и согласился выпустить этих сумасшедших сектантов! Какие из них работники? И компания получилась -- не бей лежачего. И что теперь мне светит? Как они поведут себя, оказавшись на воле с алмазами? Баклажан с Полковником, понятно, не покинут Кумарха, не отстанут от нас, пока всех не убьют. И Кучкина, и Веретенникова, и Синичкину. Они, фанатики своей бомбы, не захотят ею рисковать... Меня они будут пытать, пока я не расскажу им, где лежит алмаз с мухой. И поэтому... и поэтому, о, Боже, мне... придется их убить... Убить? Нет, убить я не смогу, не мой профиль... А что же делать? Как что? Отдать их Али-Бабаю и все дела! В конце концов, они -- его законная добыча!
   А Сашка Кучкин? -- думал я уже на пути к алмазной рассечке. -- На следующий день после возвращения в Душанбе (если, конечно, Баклажан его не кончит, а кончит он его первым), Сашка свяжется с лихими людьми или с бывшими гэбэшниками и предложит им десять процентов в подпольной старательской артели "Розовый Слон". Потом эти серьезные люди сунут ему в задницу электрический паяльник, и он все им расскажет -- и про трубку, и про то, как найти остальных обладателей алмазов и их родственников.
   И они найдут и убьют. Чтобы не было соперников и конкурентов. Чтобы не было утечки информации. И поэтому, Черный, хочешь ты этого или не хочешь, тебе придется и его оставить здесь в подземелье. В качестве пленника Али-Бабая. Да, придется оставить... Ради своих детей, ради Ольги...
   Ольга... Она ведь предупреждала! Ну и дурак же я! Из-за малой обиды затеял эту канитель... Если бы я тогда знал, что меня ждет...
   Ладно, хватит лирики. Теперь Валерка Веретенников... От этого можно ждать всего. Человек он холодный и здравомыслящий. И всегда добивается своего. Может он представлять для меня опасность? Здесь и там, на поверхности? Конечно! При случае он непременно попытается отомстить мне за то, что я вовлек его в это сволочное приключение, отомстить за то, что сделал с ним Баклажан. Он мстительный... Однажды рассказывал мне, как хладнокровно поквитался со своим сослуживцем за малую обиду... Когда в Арсеньеве служил метеорологом, в том самом авиаполку, из которого Беленко Миг в Японию угнал. Веретенников, салаженок с красным географическим дипломом, пришел телевизор куда-то посмотреть, а один афганец крутой, весь из себя прославленный, водку там глушил и его на три буквы по настроению послал. Так что Валерка сделал? На следующий день капитан на задание улетел, а Валерка ему метеобюллетень не дал. Намеренно сделал так, что капитан его не смог получить. И потом позвонил куда нужно и тому афганцу, что-то там неприятное сделали... Яйца, короче, открутили. Так что человек он опасный. И мстительный вдобавок. И потому его тоже придется оставить Али-Бабаю на сохранение. На время. На недельку-другую. Пока мы с Синичкиной не слиняем в неизвестном направлении.
   Вот, она жизнь... Совсем недавно в этих горах я распинался перед друзьями-коллегами о добре и зле, о жизни, как абсолютной ценности, а теперь хладнокровно обрекаю людей на пожизненное заточение... Хорошо еще, что есть Али-Бабай. А если бы его не было? Подумал бы, подумал и пришел бы к мысли, что Кучкина с Веретенниковым надо мочить... Дегенерат... Дожил до крайней черты.
   Дожил... Дожил с этой Синичкиной. Вот ведь женщина! На вид ангелочек, а занимается явно не божескими делами. Не удивлюсь, если она окажется главой международной шайки охотников за бриллиантами. Или шпионом де Бирса. Но ведь не поднимет она на меня руку? Как знать... Всю жизнь меня убивали женщины, которых я любил... Ну, ладно, хватит рефлексировать, где там мой Али-Бабай? Пора приниматься за дело".
   Али-Бабай со своим фонарем шел следом за мной. Остановив его, я сказал, что вот, в этой разминовке когда-то складировали длинные ломы для очистки кровли от заколов и что я хочу взять с собой парочку.
   Понятливый Али-Бабай догадался, что я желаю с ним уединиться тет-а-тет, и мы свернули в разминовку. Выбирая ломы, я доходчиво объяснил ему, что надо делать, когда мы проделаем выход на поверхность.
   -- Хоп, майляш, Черный, я выполню твой приказ,-- ответил он, лишь только я закончил. И ответил, как-то странно блеснув своими красными глазами.
  
   Я не придал значения этому блеску -- подумал, что так, наверное, блестят глаза у бывалых киллеров, принимающих заказы от любителей Стравинского, Льва Толстого и Ахмадуллиной.
   Если бы я знал, что своим заказом продлил себе жизнь на неопределенное время! Если бы я знал, что после того, как открылась измена старшей жены (только она могла печь лепешки, как ему нравилось, только она напоминала ему мать), Али-Бабай решил лишить жизни всех своих постояльцев посредством взрыва в кают-компании нескольких противопехотных мин. Он зомберскими своими чувствами, хоть и основательно размывшимися за последние годы, осознал смертельную опасность, исходящую на него от Баклажана, Полковника, Кучкина и Синичкиной. И чувствовал, что если он даст им уйти, то в скором времени долина, да что долина -- его дом, его родная штольня превратится в кромешный ад. Да, три года назад ему накрепко внушили, что он должен приносить пользу людям и не просто людям, а жителям Ягнобской долины. А эти люди, пришедшие в его штольню, никакие не жители долины, а неправоверное отребье, алчные искатели наживы. И, следовательно, они не подпадают под внушенный ему императив.
   Когда стало ясно, что выбраться из штольни можно и без помощи незваных гостей, и выбраться довольно быстро, Али-Бабай укрепился в своем решении и заминировал кают-компанию. Но предложенный Черновым вариант развития событий арабу понравился больше собственного. Ему, как потомку восточного сатрапа, всегда хотелось завести в своем подземелье маленькую тюрьму, точнее каторгу. Тяжелой работы на штольне было много -- постоянно требовалось разбирать завалы, расширять и обустраивать жилые помещения, совершенствовать инфраструктуру подземелья (Али-Бабая давно мечтал увеличить свое жизненное пространство посредством проделывания спирально-ступенчатого прохода на вышележащую вторую штольню) -- и народу, поэтому, требовалось немало. И бывший зомбер с радостью принял замысел Чернова к исполнению, тем более что после его претворения в жизнь можно было без особых хлопот отправить умника в темницу, а его симпатичную спутницу -- в гаремный изолятор.
   2. Слабых мест масса. -- Сашка Кучкин, как экземпляр. -- Веретенников пишет сценарий. -- Полковник что-то придумал. -- Похоже, прорвемся. -- Труп был теплым.
   Синичкина шла вслед за Черновым, нервно покусывая губы. Она давно решила, что надо делать, чтобы достичь поставленных перед собой целей. Но шестое чувство подсказывало ей, что будут какие-то срывы, в том числе и существенные. И она раз за разом выискивала в своем плане слабые места. И раз за разом у нее получалось, что слабых мест масса...
   Во-первых, Чернов, оказался очень плохо управляемым, инфантильным, падким на сладкое и на избранную ему роль явно не годился.
   Во-вторых, компания подобралась уж очень разношерстая. И сократить ее, не привлекая к себе внимания, пока никак не удавалось.
   И в третьих, этот Сергей Кивелиди... А если он все же припрется спасать своего друга? Это не Чернов, нет. Он, увидев ее глаза, сразу же все поймет. И через секунду после этого вставит в них по маленькой горячей пуле.
   И, в-четвертых... Это сволочное ощущение... Оно проникло в кровь, как только она взяла в руки алмаз, выковырянный Черновым из забоя. Ощущение того, что вся ее оставшаяся жизнь, очень долгая жизнь будет связана с тьмой. Или связана тьмой. Это ощущение сковывало ее, оно отравляло мозг, не давая продуктивно осмысливать происходящее...
  
   А Сашка Кучкин шел за Синичкиной, но ее прекрасные формы его не волновали. Он думал о том, что будет делать, когда выберется на поверхность. Если выберется.
   ...Сашка был так себе человеком. В школе его называли Кучкин-Сучкин, в институте тоже. Он рано научился не принимать оскорбления близко к сердцу, тем более что обзывались люди в основном неумные. Отец неплохо зарабатывал, в том числе и осторожно пользуясь своим положением, и у Саши всегда были деньги на спиртное и на доступных девочек. Овладевал знаниями он по этой причине весьма нерегулярно и на геологическом факультете прославился лишь тем, что на втором курсе, на учебной полевой практике, проявил неуважение к Мамадвафоеву, свирепому преподавателю геохимии и математической статистики -- устроился рядом с ним в сортире на два очка. Вследствие этого проступка Сашка пересдавал экзамены по упомянутым предметам раз десять и был помилован только после вмешательства родителя.
   В период работы в партии Чернова, Сашка частенько был зван к нему на домашние вечеринки. Однако, со временем его перестали приглашать: напиваясь, он хамил дамам, тогда как хорошим тоном на этих междусобойчиках считалось обратное -- подвыпивший джентльмен должен был сыпать комплиментами и по бедрам малознакомых женщин рыскать взглядом, а не потной ладонью.
   Хорошим геологом ему стать не удалось, и Сашка, нигде подолгу не задерживаясь, кочевал из партии в партию. Потом Союз рухнул, как подорванное здание, работы в республике не стало вовсе никакой, и он, чтобы хоть как-то заработать на жизнь, занялся спекуляцией (продукты, редкие металлы, оружие, наркотики), но безуспешно. И вот, после нескольких лет полунищенского существования Бог привел его к кимберлитовой трубке, полной алмазов, на дюжину которых можно было купить средней по величине город. Со всеми жителями, со всей "братвой" и номенклатурой.
   Поняв, что другого такого случая разбогатеть (и не только разбогатеть, а стать набобом типа графа Монтекристо, Березовского или даже Черномырдина) не будет, Кучкин задумался, как ему и рыбку съесть, и в лужу не сесть. Кем-кем, а глупым он никогда не был -- отцу подносили не только бутылки, но и дефицитные книги, к тому же с самого детства в их доме частенько бывали люди с острым умом и всякого рода опытом. Он скоро понял, что Баклажан рано или поздно попытается его убить, так же как и Черный -- не зря же он уединялся в разминовке со своим красноглазым приспешником.
   "А эта стройная особа с такой "лирической" задницей? -- задержал Сашка взгляд на упомянутой части Синичкиной. -- Шушукается то с Черным, то с Полковником. А какие у нее глаза... Кошечка кошечкой, а взглянет -- как асфальтовым катком пройдется (совсем как дядя Клементий, друг семьи, о котором даже отец говорил, что он страшный человек) -- так сразу кружечка разбавленного "жигулевского" кажется предпочтительнее килограмма розовых алмазов.
   ...Нет, дорогой Сашенька, -- в раздумье покачал головой Кучкин, -- всю жизнь ты был говном и, вот, теперь у тебя появился шанс... Надо просто-напросто прикончить пятерых-шестерых и все -- ты царь и бог...
   Но как это сделать? -- размышлял Кучкин, покусывая губы. -- Как убить соперников? Оружия ведь нет... А у них -- бабая, Черного, Валерки и Синичкиной -- по два пистолета. И если заподозрят меня в чем-то -- немедленно шлепнут. Как муху.
   ...Нет, убить их всех не получится. Первая же осечка станет последней. И, значит, остается одно -- до поры до времени вести себя тише воды, ниже травы. И после выхода на поверхность сразу же сматываться в город. В городе набрать людей из старых папиных знакомых и как можно быстрее возвращаться. И через месяц-другой после этого возвращения твою фамилию, уважаемый господин Кучкин, будут произносить много уважительнее, чем фамилию другого Александра Сергеевича. А до той поры надо валять дурака, никуда первым не лезть, и стахановца из себя не изображать. Короче, "давайте, братцы, не стараться, поработаем с прохладцей..."
   Последнюю фразу-цитату Кучкин произнес вслух и Синичкина, обернувшись, посмотрела ему прямо в глаза, посмотрела, как асфальтовым катком прошлась.
   У устья первого штрека было решено, что в алмазную рассечку мы будем ходить по двое -- мужчина с женщиной (мужчина для долбежки, а женщина -- для уборки отбитой породы и поиска в ней алмазов). Также решили, что первыми начнем мы с Синичкиной, а через час нас сменят Али-Бабай с одной из жен, их -- Баклажан с другой, и так далее.
   Веретенникова я хотел освободить от работы, но он сказал, что рана у него практически зажила, и он пойдет в забой хотя бы для того, чтобы остальные смены могли дольше отдыхать.
   ...Проводя взглядом Чернова с Синичкиной, Веретенников, уселся на ящик из-под аммонита, оперся о стенку затылком и принялся обдумывать сложившуюся ситуацию. Баклажан с Полковником сидели напротив, безучастно глядя на ровное пламя "летучей мыши" (сам хозяин лампы сидел неподалеку, окруженный женами).
   "Они попытаются всех убить, -- думал Веретенников, разглядывая сквозь прикрытые веки жрецов плутониевой бомбы. -- По глазам их видно -- только об этом и думают. И красноглазый о том же мечтает. Все уже, наверное, решил... Где и как. Времени удобного ждет. Когда стрельба начнется, ствол этой мотивированной девушки с таким приятным именем Анастасия тоже холодным не останется. Так что при любом сценарии развития событий выбраться отсюда живым и здоровым будет трудновато... Если, конечно, я не напишу свой собственный сценарий... Пожалуй, если я прямо сейчас окуну мысленное перо в такую же чернильницу, то поспешным поступком это никак не назовешь.
   Так, с чего начнем? С подбора главных героев, конечно... Их, считая меня семь... Они легко разделяются на две партии и прослойку. Одну партию составляют Черный, его красноглазая марионетка Али-Бабай и его же темноглазая любовница, другую -- Баклажан и Полковник. Мы с Кучкиным -- в так называемом "болоте". С Сашкой объединяться нет смысла -- слабак. С Черновым Али-Бабаем и Синичкиной? Нет... Что-то мне говорит, что доверяться Анастасии, которая вертит Женькой, как хочет, нельзя. Невооруженным глазом видно, что этой дамочке не впервой вонзать ножи в спины соперников.
   Значит, надо объединится с Баклажаном... На первый взгляд эта опция выглядит дикой. Но только на первый взгляд... Если я помогу этим людям, они будут мне благодарны всю свою жизнь... И эта бомба... Интересно, какая она? Неужели она и в самом деле придает жизни смысл? О, Господи, я все на свете отдал бы за смысл... Я недурен собой, у меня все есть, я все могу купить, люди меня уважают, женщины добиваются, а я ничего не хочу... Ничего меня не радует... А жизни лишить себя не могу... Казалось бы, вот он, удобный шанс покончить со своим бренным существованием. Ан нет, рвусь на волю всеми фибрами души. Рвусь, хотя предчувствую, как станет гадко, очень гадко, когда я вновь окажусь в своей тарелке... А тут судьба подталкивает меня к чему-то неизведанному, к чему-то, что обрадует каждую мою клеточку, каждый мой нейрон... Нет, надо договариваться с Баклажаном и только с ним..."
  
   ...Баклажан давно понял, что не пройдет и нескольких часов, как пленившие их идиоты осознают, что освободили их из кандалов, находясь во власти предательской эйфории. После того, как выяснится, что прорыв на поверхность действительно возможен, они дружно сомкнут головы в кружок, пошепчутся с минуту-другую и еще через пятнадцать минут количество потребителей кислорода в штольне сократиться на две единицы. И значит, у них с Полковником есть что-то около суток, чтобы придумать, как изменить ситуацию в свою пользу. Но как это сделать? Красноглазый глаз с них не спускает. Так же, как и его жены...
   -- Не беспокойтесь, уважаемый Иннокентий Александрович... -- шепотом оторвал его Полковник от тяжелых раздумий. -- Мы что-нибудь придумаем, непременно придумаем...
  
   Кимберлиты, слагавшие трубку, были не крепкими и легко крошились зубилами и заточками. Через час с небольшим стало понятно, что обнаруженный нами выход кимберлитов являет собой не главное тело трубки взрыва, а ее горизонтально расположенную апофизу (ответвление, аппендикс).
   Поэтому, прежде чем повернуть вверх, нам пришлось пройти по ней наклонную галерейку сечением примерно метр тридцать на метр и длинной около полутора метров. Породы при этом было извлечено около двух кубометров. И в ней женщины нашли три прекрасных пиропа и семь алмазов весом примерно по двадцать карат.
   Все найденные кристаллы были розовыми и без насекомых. Так мне сказали -- я остерегался смотреть на эти магические кристаллы. Чувствовал -- берут они за душу, да так крепко, что не отвяжешься.
   "Накачала Синичкина своими предостережениями, -- думал я, круша кимберлиты. -- Стекляшек опасаюсь. И правильно. На протяжении всей человеческой истории люди, завороженные ценностью и красотой алмазов, алкали их, забыв обо всем, меняли на человеческие жизни, совесть и собственное "Я". Да, алмазы -- это действительно нечто".
  
   ...Да, алмазы -- это действительно нечто. Известно, что в разных странах (в частности, в Индии) в старину их считали живыми существами, усиливающими особенности обладающих ими людьми. Счастливые их хозяева становились счастливее, горемычные -- горемычнее, умные -- умнее, прозорливые -- прозорливее.
   Но это еще не все. Многие не знают, что алмазы весьма и весьма распространены в природе. В России, в Казахстане, Австралии, во многих других регионах мира есть целые горы, состоящие из глубинных магматических пород, буквально напичканных алмазами. Алмазами, размеры которых не превышают, увы, нескольких микронов.
   Эти алмазы не смогли вырасти и засверкать ярчайшим светом -- не было нужных условий, не было взрыва. Они, как миллионы людей, обитающих в глуши, в том числе и душевной, не смогли прорваться к лучшей жизни, к свободе, не смогли расправить своих граней. Их удел -- существовать безликими и безвестными... Они никогда ничего не увидят и никогда ничего не узнают. Их жребий -- жизнь в беспросветном мраке...
   А те, которые прорвались в свет? Те, которых вскормили мощные потоки глубинной силы? Этим достанется одна из трех планид.
   Самых крупных и чистых немного подправят шлифовкой-полировкой, дадут звучные имена -- "Эксельсиор", "Звезда Африки", -- и выпустят в свет. Их удел -- расцвечивать историю. Так, как расцветили ее знаменитые "Хоуп", "Питт", "Шах", "Орлов" и другие.
   Самых мелких и нечистых отправят на производство -- истирать породу, резать стекло и всякую другую неблагодарную твердость.
   А остальных? Остальных, то есть середняков, будут гранить. Их долго и нудно будут шлифовать под микроскопом, полировать. Доводить до блеска. А потом поместят в ажурные оковы из золота и платины и продадут состоятельным людям.
  
   ...Как я и предполагал, работа пошла гораздо медленнее, когда мы начали проходить в кровле нашей галерейки лаз к свободе. Особенно тяжело пришлось Веретенникову с продырявленным плечом и мне. Но мы держались.
   ...Представьте, что вы с побитыми ребрами, в узком пространстве, в пыли, в кромешной тьме, кайлом без ручки, долбите породу над головой, и на вас сыплются дресва, камни, иногда такие крупные, что вас (хотя вы и в каске) приходиться оттаскивать за ноги для приведения в чувство.
   И это еще не все удовольствие. Представьте также, что каждый из нас знал, что рано или поздно наш восстающий соединится с древняком, заполненным рыхлым материалом и остроугольными камнями, нанесенными с поверхности, и тогда весь этот многотонный груз рухнет на голову землекопа, находящегося в забое и превратит его тело в мясокостный фарш. Превратит в фарш к радости оставшихся в живых, ибо после этого поворотного события счастливчикам останется лишь выгрести нападавшие камни и подняться наверх, наверх, к солнцу, свободе и процветанию.
   Но мы вгрызались в кимберлиты без страха -- каждый надеялся, что все обойдется. Или (к чему таить?) верил, что фатальное несчастье случиться не с ним.
   ...За девять часов непрерывной посменной работы мы нашли еще четыре великолепных алмаза по двадцать карат каждый и продвинулись вверх на высоту человеческого роста (считая от почвы нашей подходной галерейки). Кислорода в рассечке к этому времени осталось совсем немного, его место заняли пыль и выдохнутый нами углекислый газ. Легкие наши сотрясал кашель, от недостатка воздуха и переутомления всех нас неодолимо клонило в сон. И я решил часов на несколько остановить работы.
  
   В следующие сутки, не отойдя вполне от усталости, мы смогли поднять забой восстающего всего лишь на высоту вытянутой руки. И добыли три алмаза, опять таки по двадцать карат, а также десяток пиропов (пару из них, чистейшей воды, я оставил себе -- очень уж они мне понравились). Работа шла медленно, во многом из-за того, что глаза наши постоянно забивались песком и пылью, и нам подолгу приходилось их отмывать водой из сточной канавки.
   Последними в забое в тот день работали мы с Синичкиной. Работали -- это, конечно, сильно сказано: воздух от пыли стал практически непрозрачным, к тому же мы задыхались от недостатка кислорода и каждые пять минут вынуждены были идти в штрек, чтобы хоть как-то отдышаться.
   -- Ладно, хватит на сегодня, -- сказала Анастасия, когда до конца нашей смены оставалось еще полчаса. -- Сдается мне, что еще несколько твоих ударов кайлом и мне придется тащить тебя на себе.
   ...Добравшись до устья штрека, я опустился на землю и немедленно отключился. Придя в себя, оглядел товарищей по несчастью (было светло -- все наши лампы, сгрудившись посередине выработки, заговорщицки перемигивались друг с другом) и увидел, что рядом с Баклажаном нет Полковника.
   -- Где Полковник!? -- подался я к жрецу бомбы, почувствовав, что случилось нечто серьезное.
   Баклажан, едва живой от усталости, раскрыл глаза, слезящиеся от кимберлитовой пыли, посмотрел налево, посмотрел направо и, не найдя сил на ответ, уронил голову на грудь.
   Я встал, подошел к нему и, встряхнув за плечи, повторил вопрос в повышенном тоне:
   -- Где Полковник???
   -- Не знаю, -- коротко ответил он, не поднимая головы и не открывая глаз. -- Худо мне стало в забое. Пришел со смены и сломался, как спичка.
   -- А кто знает? -- спросил я, обращаясь к остальным товарищам по несчастью.
   Никто не ответил, даже всезнающий араб, глаза которого от изнеможения из красных стали бордовыми.
   Вернувшись на свое место, я мысленным взором прошелся по алмазной рассечке, по первому штреку, но Полковника не увидел.
   -- Сдох, наверное, в какой-нибудь рассечке, -- предположил Кучкин, проделав, видимо, то же самое. -- Зашел побрызгать и сдох от сердечного приступа.
   Я решил проверить его предположение. И в рассечке напротив "алмазной" обнаружил еще теплый труп Полковника.
   3. Сидел бы дома рядом со своей женушкой. -- Полковник усмехается. -- Так кто же его убил? -- Его струя бьет дальше... -- Правое ухо было оторвано. -- Демарш Али-Бабая.
   Сначала я заметил пятна крови на почве и стенках рассечки. И лишь потом Полковника, лежавшего у самого забоя. Еще издали я узнал его по толстому синему свитеру прекрасной ручной работы, с затейливыми узорами, по-видимому, изобретенными заботливой его женой.
   Сподвижник Баклажана лежал на животе. И, как говорится, был готовеньким на сто процентов, и готовеньким не по вине упавшего с кровли чемодана, а совсем по другой причине: в верхней части затылка у него красовался аккуратный узкий пролом, проделанный, по всей видимости, расчетливым ударом сзади и сверху.
   "Заточкой ударили, не иначе", -- шепнул мне внутренний голос, молчавший последние два дня как рыба. "Точно" -- согласился я и, взяв принесенную с собой заточку, приложил ее к ране. "Один к одному" -- довольно хмыкнул голос.
   Заточками нас снабдил Али-Бабай. Для выковыривания алмазов из кимберлитовой породы и тому подобное. Их носили с собой все. Когда у окружающих есть веские основания отправить тебя на тот свет, заточка в руке действует как-то жизнеутверждающе, оптимизирует, так сказать. Можно было, конечно, ходить с пистолетом наготове, но ведь пистолеты на взводе стреляют сами по себе и, как правило, не туда, куда нужно. А заточка -- она как кортик, импозантно даже, чувствуешь себя морским офицером.
   Выкурив сигарету, я перевернул Полковника на спину. Глаза его были раскрыты. Непривычно добрые, они смотрели на меня как на соумышленника.
   "И что тебе дома не сиделось бок об бок со своей верной теплой супругой? -- вздохнул я, закрыв ему веки. -- Писал бы мемуары под оранжевым абажуром или валялся на удобном диванчике, старые советские фильмы про разведчиков смотрел, неторопливо размышляя, что заказать женушке к завтрашнему ужину -- сибирские пельмени или вареники с вишней. А теперь сгниешь в этой штольне..."
   Мне показалось, что Полковник передернулся. Едва заметно, но передернулся.
   -- Ну ладно, ладно, не буду больше о жене и оранжевых абажурах, -- сказал я вслух. -- А ты, вместо того, чтобы дергаться, рассказал бы лучше, кто тебя успокоил. Похоже, в штреке тебя долбанули, а сюда ты всего лишь умирать пришел...
   Я не успел договорить: нижняя челюсть Полковника отвисла, глаза приоткрылись, и на его лице образовалось некое подобие злорадной усмешки. Очень усталой, очень мертвенной, но усмешки.
   -- Усмехаешься... -- протянул я. -- Понятно... Мертвые всегда знают больше живых. Намного больше. Ну ладно, хватит надгробных, вернее надтрупных речей. Оставить тебя здесь или в ствол отнести? Нет, пожалуй, отнесу в ствол... Надо разобраться, кто тебя прикончил. Да и запахнешь еще, а нам тут ходить и ходить".
   И, взвалив беднягу на спину, увидел, что в левом его кулаке что-то зажато. Сбросил на пол тело, разжал пальцы и увидел металлическую кнопку-пуговицу от рубашки Веретенникова. Выдранную с "мясом".
   "Ну, Валерка дает! Такого зверя завалил... -- подумал я, рассматривая находку. -- Хотя... Быть такого не может. Вот, бьют меня сзади железкой по затылку, бьют, проламывая череп, а я, ловкий как Тарзан, изворачиваюсь и хвать за пуговицу! Чушь собачья! Или другой вариант: Полковник смеха ради отрывает пуговицу у Валерки и деру дает. А Валерка его догоняет и салит заточкой. Тоже чепуха. Значит, подложили пуговицу. Убийца подложил... Интересные шляпки носила буржуазия... Надо идти разбираться. А про пуговицу никому не скажу. Намекну разве, что в кулаке у убитого нашел кое-что интересное".
   Зря я, конечно, взял с собой Полковника. Чуть обвал не устроил: не рассчитал своих габаритов с трупом на спине и, сползая с завала, застрял под надломанным верхняком, он подался вниз и накрепко нас придавил. Хорошо, что Али-Бабай, меня, видимо, заждавшись, пошел навстречу. Освободил, взвалил труп Полковника на спину и потащил его вон из штрека. Я за ним побрел, вычисляя в голове убийцу Полковника. И в конце концов, ничего не придумав, решил взять подземного араба, как говориться, на "понт".
   -- А ведь это твоя жинка Полковника прикончила, -- сказал я ему вслед. -- Та, которая в паре с ним работала. Хрястнула сзади заточкой, когда они на заслуженный отдых шли.
   -- Это не она, -- ответил Али-Бабай, обернувшись ко мне. -- Она без моего разрешения блоху с себя не снимет. И вообще, ты же приказал мне навечно заточить их в моей тюрьме... И ты хорошо знаешь, что я не могу ослушаться твоего приказа.
   Убедительно, надо сказать, ответил. Я поверил его тяжелому малиновому взгляду. И, дабы снять возникшую напряженность, сказал первое, что пришло в голову:
   -- Прекрасная сегодня погода, не правда ли?
   Али-Бабай не ответил, только досадливо помотал головой.
  
   Баклажан принял труп своего сподвижника, чуть ли не со слезами на глазах. Осмотрев его и выявив причину смерти, сокрушенно покачал головой и попросил у меня разрешения похоронить труп в ближайшей рассечке второго штрека; устье этой выработки открывалось прямо напротив устья первого, "алмазного", штрека. Я разрешил и уселся между Синичкиной и Веретенниковым (они сидели на бревне, лежавшем у стенки).
   -- Так кто же его убил? -- спросила Синичкина шепотом, как только Баклажан удалился с трупом Полковника на спине (за ним с пистолетом в руке последовал бдительный хозяин подземелья). -- Напарница?
   -- Али-Бабай сказал, что не она... И мне кажется, что он не врет.
   -- А кто тогда убил? -- буркнул Веретенников, осторожно растирая заживающее плечо.
   -- Мне кажется, что это... что это Кучкин, -- проговорил я, передав Валерию пуговицу, найденную в кулаке покойника. -- Больше некому.
   -- Кучкин? -- искренне удивилась Анастасия, недоуменно уставившись в усталого Сашку, сидевшего метрах в трех от нас на фанерном ящике из-под карамели "Слива" (и этот ящик, и бревно, приволок Али-Бабай, приволок, чтобы мы не сидели на холодной земле).
   -- Да, Кучкин, -- ответил я, внимательно наблюдая за Веретенниковым, недоуменно крутившим пуговицу в руке. -- Он должен был идти в забой после Полковника. Полковник сильно уставал, ты знаешь, и при возвращении со смены потому отставал от напарницы. Так вот, вероятно, Кучкин отследил этот факт и после того, как напарница полковника в очередной раз пришкандыляла на отдых первой, побежал в штрек и убил полубесчувственного от усталости Вольдемара Владимировича.
   -- А напарница Кучкина? Ну, та, которую Мухтар зовут? -- спросил Веретенников, выбрасывая пуговицу в сточную канавку. -- Она должна была все видеть?
   -- Она могла задержаться на несколько минут в стволе. Ну, к примеру, для того, чтобы пошушукаться с напарницей Полковника.
   И, решив довести дело до конца, я подошел к Кучкину, сел перед ним на корточки и спросил:
   -- Ты видел Полковника по дороге в забой?
   -- Нет. Я пошел на смену, как только пришла его напарница. И по дороге с ним не столкнулся, подумал еще, что он где-нибудь в рассечке писается...
   -- Мухтар с тобой была?
   -- Нет, она минут на пять задержалась...
   -- Ты понимаешь, что своими словами ты признаешься в убийстве?
   -- Почему это? -- удивился Сашка.
   -- Да потому что если бы это сделал Веретенников, работавший в забое до Полковника, то напарница последнего оказалась бы на смене одна и немедленно сообщила бы об этом Али-Бабаю.
   -- Ты прав, но я все равно не убивал, -- посмотрел на меня Кучкин. Усталые его глаза выражали снисходительность. -- Не мог я его убить. Вольдемар Владимирович отца моего знал... И вообще, если даже я убил, то к чему тебе убиваться? Полковник многое бы отдал, чтобы кишки тебе выпустить. Так что оставь меня в покое и наслаждайся жизнью...
   Не зная, что и думать, я поднялся. В это время из второго штрека вернулись Али-Бабай с Баклажаном. Я подозвал подземного араба к себе и сказал ему, что подозреваю Кучкина в убийстве Полковника. Араб на это покачал головой и выдал:
   -- Нет, Кучкина не убивал никого. Я Мухтара своя жена спрашивала, он говорил, что Сашка не убивай, не мог убивай. Она его все время мой приказ смотрел.
   -- Так кто же убил Полковника? -- озадачился я.
   -- Никто из нас его не убивай. Никто, -- твердо ответил араб.
   -- Так значит, в штольне еще кто-то есть?
   -- Наверна, я шага иногда ночь слышал, шайтан, наверна, -- ответил Али-Бабай и, не услышав очередного вопроса, предложил идти обедать.
  
   Веретенников был огорчен убийством Полковника. Все его планы этим убийством расстраивались. Без ума, проницательности, опыта Полковника Баклажан становился простым бандитом, обреченным на поражение. И Валерий решил сговориться с Черновым.
  
   По дороге в кают-компанию Веретенников предложил мне пописать в ближайшей рассечке.
   -- Ты знаешь, где нашлась твоя пуговица? -- спросил я, расстегивая ширинку.
   -- Где?
   Голос Валеры был демонстративно безразличным.
   -- В руке Полковника. Мертвого Полковника, -- ответил я, с неудовольствием отмечая, что струя Веретенникова бьет дальше моей, то есть моя видавшая виды предстательная железа проигрывает таковой моего молодого друга.
   -- Я, скорее всего, ее в забое потерял. Да, точно, припоминаю... Камень сверху упал и оторвал...
   -- Я тоже так подумал, что в забое, -- ответил я, застегивая ширинку.
   -- Тут все просто, как муха в яичнице, -- взглянул Валерий мне в глаза. -- Тот, кто убил Полковника, хочет, чтобы оставшиеся в живых меня к стенке поставили...
   -- Это точно. Примитивная подстава.
   Валерка закончил писать; мы вышли из рассечки и пошли по стволу в сторону кают-компании.
   -- Нам в принципе незачем расстраиваться, -- сказал я, чувствуя, что друг хочет со мной помириться, но пока не в силах преодолеть свою обиду. -- Это ведь хорошо, что его убили. Но кто это все-таки сделал?
   -- Не знаю... Я не убивал, ты тоже. Синичкина с тобой все это время была... Кучкин, сын чекиста, вряд ли поднял бы руку на коллегу отца... Остается Али-Бабай с женами. Ты ему приказывал что-нибудь? Ну, тогда, в разминовке?
   -- Приказывал, -- признался я, решив не темнить. -- Приказывал обеспечить Полковнику с Баклажаном пожизненное заключение в своей тюрьме. Сразу после того, как выход на волю будет пробит,
   -- Правильно придумал... И Сашку Кучкина, наверное, тоже приказал интернировать?
   -- Ты же знаешь, его нельзя отпускать в город. Люди, которых он соберет вокруг себя, постараются уничтожить всех, кто знает об алмазах... То есть всех нас.
   -- А меня ты тоже в эту же компанию определил? -- голос Валеры был спокойным.
   -- В какую компанию? -- покраснел я.
   -- В компанию пожизненных заключенных?
   -- Всего на недельку, пока мы с Синичкиной не смоемся... Ты вон, каким волком на меня смотрел.
   -- Понимаю... -- вздохнул Веретенников.
   Минуту мы молча шли рядом. Паузу прервал Валерий.
   -- Ты Анастасии доверяешь? -- спросил он, не повернув ко мне лица.
   -- Как тебе сказать. Конечно, нет. Фиг его знает, что у нее в голове. Да и стар я стал, людям доверять.
   -- Так может быть, объединим свои усилия? Друзья мы все-таки.
   -- А чего ты хочешь?
   -- Ничего. И все. А именно выбраться отсюда и обо всем забыть. Ну, еще с этой Поварской разобраться...
   -- Я того же хочу. Никаких алмазов мне не нужно...
   -- Ну, тогда по рукам? Будем прикрывать друг друга?
   -- Идет, -- согласился я и пожал поданную Веретенниковым руку.
   Минуту после рукопожатия Валерий стоял в нерешительности.
   -- Что там еще у тебя? -- спросил я.
   -- Я хотел... В общем, давай обменяемся в знак дружбы и доверия пистолетами?
   -- "Гюрзу" Полковника хочешь?
   -- Да...
   -- Ну, ладно, -- неожиданно для себя согласился я. -- Бери, владей.
   И протянул ему пистолет. Валерий принял его, как принимают награду.
  
   В кают-компании нас ожидали несколько бутылочек вина и весьма недурной плов, приправленный айвой и барбарисом.
   -- Не всемогущий ли Аллах ли прислал нам это божественное кушанье? -- спросил я араба.
   -- Его жена керосинка делал вместо отдыхай после работ, -- ответил Али-Бабай, довольно улыбаясь.
   Есть он с нами не стал. Шепнул мне в ухо: "Баклажана твой не нравиться что-то. Смотри его сильно", и ушел делать лестницу для работ в забое. Не терпелось ему, видно, поскорее отправить нас по домам.
   А мне Баклажан после смерти Полковника определенно начал нравиться -- выглядел на все сто раздавленным. "Не жестокий бандит, а опущенная шестерка, -- думал я, наблюдая за ним. -- За последние несколько часов не проронил и слова. Съел пару ложек и пригорюнился. Ну, прямо Аленушка без братца Иванушки".
   Али-Бабай вернулся, когда мы уже укладывались спать. Сказав, что будет охранять наш сон, он пожелал всем спокойной ночи и устроился на самом краешке помоста.
   Через три минуты после его прихода все спали мертвым сном.
  
   Разбудил меня Веретенников.
   -- Баклажан пропал, -- сказал он дрожащим голосом, когда мой взгляд стал осмысленным. -- Али-Бабай с Синичкиной побежали его искать...
   Я чертыхнулся и принялся расталкивать сладко спавшего Кучкина. Но он, недовольно бормоча что-то, уполз от меня в глубь рассечки.
   -- Красноглазый клялся, что всю ночь присматривал за ним и лишь под утро отошел на минуту по надобности... -- продолжил говорить Валерий. -- А когда вернулся, Баклажана и след простыл...
   -- А почему вы нас с Кучкиным не разбудили? -- поинтересовался я, растирая ладонями заспанное лицо.
   -- Мы будили, но вы спали, как убитые, -- ответил Валерий и тут же встрепенулся:
   -- Слышишь, возвращаются!
   Через минуту в кают-компанию вошла Синичкина.
   -- Ну что, нашли? -- спросил я, отмечая, что девушка выглядит отнюдь не расстроенной предутренними событиями.
   -- Нашли... Убитого, -- усаживаясь рядом со мной, спокойно ответила Синичкина.
   -- Не может быть! -- побледнел Веретенников.
   -- Иди, посмотри. Он там, чуть не доходя до первого штрека, лежит.
   Разбудив Кучкина, мы втроем бросились в указанном направлении и через минуту или две увидели Али-Бабая, безмолвно стоящего над телом Баклажана. Наружность жреца "Хрупкой Вечности" была ужасной. Было видно, что его, уже мертвого, били по лицу и телу остроугольным камнем (он лежал рядом), да так остервенело, что правое ухо с противной мне черной родинкой было почти оторвано, а вся энцефалитка и кожаные штаны пропитались не почерневшей еще кровью. Зрелище было столь неприятным, и я поспешил отвернуться. И очутился лицо к лицу с Али-Бабаем.
   -- Ты его угрохал? -- спросил я, стараясь тверже смотреть в его кровавые зенки.
   -- Нет, -- покачал головой Али-Бабай. -- Не я.
   -- А кто же?
   -- Не я, -- твердо повторил подземный араб по-английски. -- И никто из вас не мог этого сделать... Все были в чайхане.
   -- За-ме-чательно, -- проговорил я, продолжая сверлить собеседника глазами. -- Полковника никто из нас не мог убить, Баклажана никто не мог убить... Значит, и в самом деле, кроме нас в штольне еще кто-то есть?
   -- Получается так, -- ответил Али-Бабай, не отводя глаз.
   -- Получается так... А мне кажется, ты врешь. Все было очень просто. Ты дождался, пока все заснут, привел сюда Баклажана и убил. Так убить, убить камнями мог только восточный человек.
   Али-Бабай молниеносным движением выхватил из-за пазухи халата пистолет и приставил его дуло к моей груди. "Все, допрыгался!" -- подумал я, холодея от страха.
   А подземный араб всех удивил. Отступив на шаг, он взял свой пистолет за дуло и протянул мне его со словами:
   -- Убей Али если не верил.
   Стоит ли говорить, что я едва удержался, чтобы его не расцеловать.
   4. Через сутки вырвемся. -- А что нас ждет наверху? -- Лом заговорил. -- Будем взрывать. -- Заковать? Убить? Зарезать? -- Он все чувствует...
   В кают-компании мы поговорили с полчаса и пришли к убеждению, что боятся таинственного убийцу Полковника и Баклажана не имеет смысла, так как не позже, чем через сутки над нашими головами будет светить солнце. И позавтракав на скорую руку, в наличном составе отправились к восстающему.
   Первыми в забой пошли мы с Синичкиной. По дороге (там, где не надо было залазить, пролазить, оглядываться, боятся) она расспрашивала меня о Сергее Кивелиди. Что он за человек? Надежный, ненадежный? Будет ли искать нас и тому подобное.
   -- А будет он нас искать, не будет, бог его знает... -- пожал я плечами, закончив рассказывать о друге, -- Занятой он сейчас человек. И стоит ли надеяться на его помощь? Через несколько часов, в крайнем случае, через сутки, нам помощь будет не нужна.
   Синичкина не стала продолжать разговора. Вместо нее вопросы начал задавать мой внутренний голос, и самым каверзным из них был следующий: А не Сережку ли Кивелиди, твоего верного и весьма опытного во всех отношениях друга, она боится встретить на поверхности Кумархского рудного поля? Сережку, который может без напряга подтереться всеми ее оперативными планами на будущее?
  
   ...Лестница Али-Бабая в восстающий не пролезла и мне пришлось заняться увеличением высоты галерейки. На это ушел час работы, но, в конце концов, я был вознагражден -- с лестницы было очень удобно крушить кимберлиты. Воодушевившись, я за полчаса продвинулся к поверхности сантиметров на сорок. Легкие за это время забились пылью, пот, струившийся со лба, заливал глаза, раны на руках, нанесенные упавшими камнями, горели и кровоточили, но мой "автопилот", прекрасно справлялся с телом, совершенно оглушенным нечеловеческими условиями.
   И, вот, когда я решил, что еще двадцать пять ударов и все, конец моей смене, лом заговорил совсем другим голосом. Я сразу понял, что он хочет сказать -- язык зубил, ломов, кайл и геологических молотков был мне знаком отлично. И этот голос, звонкий, легко уходящий в скальную толщу, донес до меня следующее:
   -- Кон-чи-лась ха-ля-ва, бра-тан, на-ча-лась зо-на сплош-но-го ок-вар-це-ва-ни-я.
   Я чуть было не удушил железного "правдоруба" -- смысл сказанного, растекшись по мозгу, смял самообладание в единую секунду. "Мы никогда отсюда не выберемся! Никогда! -- подумал я, чуть было не заплакав. А лом стучал по голимому кварцу:
   -- Два сан-ти-мет-ра в сут-ки, два сан-ти-мет-ра в сут-ки.
   Вывалившись в рассечку, я увидел Синичкину, восторженно разглядывавшую алмаз каратов в сорок.
   -- Смотри, какой толстячок нашелся! -- сказала она, протягивая мне камень.
   Не ответив, я побрел к стволу штольни.
   Увидев меня, Кучкин понял, что случилось нечто весьма неприятное.
   -- Ты что такой черный? -- спросил он, с беспокойством вглядываясь мне в глаза. -- В темноте и то видно.
   -- Там зона окварцевания пошла, лом отскакивает, -- ответил я, опускаясь на бревно.
   -- Зона окварцевания... -- повторил Сашка упавшим голосом..
   -- Да. Трубка взрыва по возрасту, скорее всего, триасовая, на нее по секущей трещине наложилась поздняя альпийская кварцевая минерализация.
   -- А мощность зоны окварцевания?
   -- Откуда я знаю? -- разозлился я. -- Не меньше полуметра, а может быть и метр... А если кварцсодержащие растворы пошли верх по трубке, то сам понимаешь...
   -- Ты хочешь сказать, что древние рудокопы потому и ниже не пошли? -- спросил Веретенников. -- Из-за того, что на кварц напоролись?
   -- Вряд ли. Добывают же золото из кварцевых жил... Еще как... Ниже рудокопы не пошли по другой причине, и мы ее, возможно, узнаем. Если доберемся до дна древняка.
   -- Взорвать эту пробку надо, -- сказал Кучкин. -- Кварц хрупкий, от гранаты рассыплется.
   -- После взрыва надо будет двое суток ждать, пока пыль осядет... А продукты взрыва? То бишь газы? Без вентиляции они там сто лет стоять будут. Отравимся, как пить дать.
   -- Придется взрывать, -- твердо сказала Синичкина. -- Другого выхода у нас нет. Где там Али-Бабай со своими минами?
   -- Странный он какой-то стал после смерти Баклажана, -- покачал Кучкин головой. -- Уходит все время куда-то. Раньше сидел, нас караулил, а сейчас, как свободен, так шмыг в темноту! Сдается мне, что смерть этих московских сектантов -- его рук дело... Раз шмыгнул -- не стало полковника, два шмыгнул -- Баклажана.
   -- Конечно его! -- согласился Веретенников. -- Или тайного его помощника... Или помощников. Вы не задумывались, почему при шести женах у него нет ни одного отпрыска? Возможно такое? Вряд ли... Конечно, он может быть бесплодным вследствие побочного действия зомбирующих препаратов, а если нет? Если он не бесплоден, а производит уродов?
   -- Ну, ты загнул! -- восхитился Кучкин. -- У-уважаю!
   -- Почему загнул? -- обиделся Веретенников. -- Наоборот, этими уродами можно все объяснить. И почему Али-Бабай прячется в штольне, и почему глаза у него такие виноватые, и почему жены от него не разбегаются...
   -- Слушай, кончай п-деть! -- выразился я, невзирая на присутствие Синичкиной. -- Нас с друзьями этим препаратом обрабатывали, причем меня с Бельмондо и Ольгой -- дважды, и ничего, обошлось. Детки у нас после этого родились -- закачаешься... Правда, отчаянные, мягко выражаясь, палец им в рот не положишь -- откусят.
   -- Вот, вот, откусят, -- хмыкнул Валерий. -- Видел, как твоя четырехлетняя Ленка десятилетнего пацана в нокдаун отправила. Элегантным таким ударом под ребра.
   -- Что есть, то есть, и мне иногда достается, -- вздохнул я. -- Но насчет уродов это ты загнул...
   -- Ничего я не загнул! Ты же сам рассказывал, что обрабатывали вас зомбирантами, полученными в современных лабораториях при соблюдении всех технологических условий. И реабилитировали такими же чистыми препаратами. Али-Бабая же вы зомбировали плохо очищенным суррогатом, полученным полукустарным способом. И никаких антизомбирантов он не получал...
  
   Веретенников меня достал. Действительно, люди, обработанные зомбирантами, становились бесплодными и были таковыми до тех пор, пока действие этого суперсволочного препарата не снималось противоядием... И, следовательно, подозрения Валеры имели под собой почву -- Али-Бабай, отошедший от зомбиранта сам по себе, мог иметь детей. И они могли быть ненормальными. Закусив губу, я представил себе дальнюю рассечку или даже рассечки в которых за железными дверьми сидят малолетние уродцы, маленькие с кулак и большие под кровлю, подвижные как ртуть и вовсе неподвижные, как плесень. И все, как один, злобные.
   -- Молодец, Валерий! -- вырвал меня из кошмара голос Синичкиной. -- Ты просто сказочный гений. Наконец-то после твоих слов мы имеем в своем распоряжении настоящее подземелье! Теперь в нем есть не только диковинные сокровища и охраняющий их красноглазый монстр, но и дюжина, а то и две свирепых младенцев, иначе выражаясь, гномов. Теперь впечатлительные члены нашего коллектива не будут спать ночами, и эти гномы не смогут выкрадывать нас, сонных, как выкрали Иннокентия Александровича...
   -- Юродствуешь... -- проворчал Веретенников, недовольный тем, что Анастасия смеется над его догадками. -- Юродствуешь и неосознанно выражаешь свою догадку.
   -- Какую догадку? -- посерьезнела Синичкина.
   -- А то, что Баклажана выкрали эти самые уроды. Выкрали и убили зверски.
   -- Ты просто ужастиков насмотрелся, -- улыбнулась девушка снисходительно, -- А что касается папаши этих предполагаемых уродцев, то мне кажется, что от него действительно надо избавляться Помните, как мы боялись Баклажана с Полковником? Теперь их нет. И как привольно на душе стало! А если мы и Али-Бабая терминируем, то вообще подземный коммунизм наступит. Спокойно и без нервотрепки раздолбаем эту кварцевую затычку, выберемся и разойдемся по своим домам. И не надо его убивать, зачем грех на душу брать? Закуем и посадим в его же темницу...
   -- Нет, убить надо... -- убежденно сказал Кучкин, оглядываясь на жен Али-Бабая, сидевших метрах в семи от нас. -- Все равно он человек конченный. Вон, Черный рассказывал, сколько на нем крови!
   -- Все это, конечно, верно... -- проговорил я, решив ни в коем случае не сдавать араба. "Ишь чего захотели! Оставить меня без моей тяжелой артиллерии!". -- Но вы подумали о его женах? Вы не боитесь, что, оставшись без своего мужа, они не станут работать? Или вообще, на нас ополчатся? Они или их голодные младенцы?
   -- Значит и жен надо прикончить! -- продолжал гнуть свое свирепый Кучкин. -- Без них обойдемся.
   -- Хорошая идея, -- проговорил Веретенников, что-то обдумывая. -- Давайте, сейчас взорвем в забое гранату и пойдем в отгул на сутки За это время восстающий проветрится, а мы придумаем, что с этим красноглазым бабаем делать.
   -- И его женами, -- добавил Кучкин.
   И не успел Сашка договорить, как метрах в ста от нас в глубине ствола штольни появился огонек "летучей мыши" Али-Бабая. Через три минуты он стоял передо мной с противопехотной миной в руках. В его печальных глазах светилась мягкая грусть.
   Вернувшись в восстающий, я прикрепил мину к забою при помощи нескольких деревянных распорок, привязал куда нужно веревочку (также принесенную подземным арабом), протянул ее в штрек, нашел более-менее безопасное место и, перекрестившись, дернул. Потрясенный взрывом штрек бурно зааплодировал мне многочисленными обвалами. Но к счастью, самый ближайший из них ухнул в целых полутора метрах от меня.
   5. Жажда фраера сгубила. -- Куда не кинь -- везде клин. -- Чемодан и четыре ноги -- две женские, две мужские. -- Саддам Хусейн в сапогах, мародер и новые вопросы.
   В кают-компанию мы шли компактной толпой. Все кроме Кучкина, бежавшего впереди. Судя по его целеустремленной походке, он мечтал только об одном -- первым добраться до бутылочек с золотистым портвейном.
   "Если он такими темпами будет лакать вино, то на прощальный банкет спиртного может не хватить", -- подумал я и попытался вспоминать, кто из нас вчера выпил больше. Оказалось, что не он.
   Пока я считал вчерашние стаканы, Сашка оторвался от меня метров на пятнадцать. Я попытался сократить разрыв, но безуспешно.
   "Да ну его на фиг, пусть бежит, -- сказал мне внутренний голос. -- Жадность фраера губит".
   Не успел я сбавить шаг, как под "фраером" грохнул взрыв. С кровли, то там то здесь посыпались камни. Поняв, что Сашка подорвался на мине, я со всех ног бросился к нему. За мной кинулись остальные.
   Кучкин неподвижно лежал на спине. Вся одежда его, особенно брюки, была иссечена и окровавлена. Кровь также лилась из нескольких небольших ран на щеках, подбородке и лбу. Я, донельзя напуганный, опустился перед ним на колени и принялся осматривать и ощупывать поврежденную ногу.
   -- А нога-то цела, ботинок только поврежден... -- огласил стоявший сзади Веретенников результаты моих исследований. -- Значит, он в принципе должен быть живым и почти здоровым.
   Услышав слова Валеры, Кучкин поднялся в положение сидя.
   -- Цела, говоришь, нога? -- простонал он, ощупывая свою правую конечность.
   Синичкина прошла к нему; присев, сняла ботинок с поврежденной ноги. Обследовав ее, повернулась к нам и сказала чуть презрительно:
   -- У него всего-навсего вывих, я его уже вправила, и небольшое растяжение. Ну и конечно с десяток-другой царапин разной тяжести. В принципе он смог бы сам дойти до кают-компании...
   -- Да ладно уж, отнесем, -- обрадовался я (не люблю тяжких телесных повреждений) и стал прикидывать, как нести раненого.
   Синичкина же, закончив обследование, поднялась, подошла к стоявшему на заднем плане Али-Бабаю, и, молниеносно приставив к его груди дуло пистолета, спросила:
   -- А что мы будем делать с этим субчиком?
   Жены араба заволновались, подступили к мужу с явным желанием защитить его от посягательств Анастасии.
   -- А почему мы должны с ним что-то делать? -- удивился я.
   -- Ты что, Черный, не понимаешь, что это он мину поставил? -- с недоумением посмотрел на меня Валерий.
   -- Он не мог поставить ее так бездарно... -- покачал я головой. -- По минному делу Али-Бабай один из лучших знатоков в восточном мире. А эта поставлена на уровне домашней хозяйки или в лучшем случае подслеповатого библиотекаря.
   -- Почему ты решил, что мина поставлена дилетантом? -- обернулась ко мне Анастасия.
   -- Смотрите, он закопал ее слишком глубоко, -- начал я наводить тень на плетень, неуверенный в том, что именно Али-Бабай поставил мину. -- И черт те как закопал, вон, по отметинам на кровле видно, что вектор взрыва был направлен от Сашки. Так что не надо трогать араба. Если ты его прикончишь, то пойдешь на поводу у того, кто это сделал.
   Али-Бабай подтвердил мои слова:
   -- Черный правда говорил. Если я бомба ставил, вы все бы взрывался мелкий кочка.
   -- Тогда и в самом деле получается, что в штольне еще кто-то кроме нас есть? -- опустив пистолет, посмотрела на меня Анастасия.
   -- Я в этом не сомневаюсь, -- ответил Веретенников, взваливая Кучкина мне на спину.
  
   В кают-компании, я уложил раненого на помост, присел рядом и вздохнул:
   -- Тринадцать человек на сундук мертвеца. И не одной, черт побери, бутылки рома.
   -- Было тринадцать, осталось девять целых девяносто девять десятых, -- вздохнул Сашка, ощупывая свою раненую ногу.
   Я улыбнулся:
   -- Ты вычел из тринадцати Полковника с Баклажаном, Гюльчехру и свой член?
   -- Член? -- заволновался Сашка, ощупывая соответствующее место.
   -- Я аптека пошел принесу, -- сказал на это Али-Бабай, усмехнувшись. И ушел с женами к себе. Через десять минут он вернулся с аптечкой, а еще через пятнадцать Кучкин был весь обклеен пластырями, обколот антитоксином, обезболивающими и укрепляющими средствами.
   Полюбовавшись своим творчеством, араб отправился к себе, пообещав вернуться через час.
   -- Все-таки мне кажется, что это он мину установил, -- сказал Кучкин, как только звуки шагов подземного араба стихли. -- Просто торопился при установке, вот она и не сработала в полную силу.
   -- Конечно он, -- согласился Веретенников. -- Вы заметили, что раньше красноглазый с женами всегда шел впереди нас, а сегодня в арьергарде пристроился?
   Проговорив это, он посмотрел на меня победителем. Я, озадаченный весомостью его довода, задумался и Кучкин начал ковать железо, пока горячо:
   -- Пока Али-Бабая нет, давайте решим, что с ним делать.
   -- А что тут решать? Забьем ночью дверь гарема гвоздями и все дела, -- предложил Веретенников, зевая. -- Я где-то видел ящик с сотками.
   -- Нет, -- покачал головой Кучкин. -- Половинчатые меры ведут к половинчатым результатам. Как только он вернется, я его пристрелю. Вы как хотите, а я предпочитаю спать спокойно. Особенно в ночь перед долгожданным освобождением.
   -- А откуда у тебя пистолет? -- удивился я.
   -- Анастасия дала! -- выцедил Сашка, с вызовом на меня глядя.
   Смерив изумленным взглядом непроницаемую Синичкину, я улегся на помост и задумался:
   "Понятно, что Кучкин просто метит на место главного злодея нашего подземелья. Убив подземного араба, он получит такое желаемое им "моральное" преимущество и сможет претендовать на роль главаря нашей бригады, точнее шайки. Веретенников уже держит его сторону, Синичкина, вроде, тоже не против того, чтобы он заказывал музыку, второй свой пистолет отдала... До выхода на поверхность осталось всего ничего, может так случится, что совсем ничего -- пробить кварцевую пробку, ну, еще метр рыхлятины преодолеть. Работы, в общем-то, и нет, рабочие руки теперь особо не нужны. И сегодня же Кучкин убьет Али-Бабая и заставит его жен работать в забое вместо себя. Заставит... Потом с благословения Синичкиной постарается прикончить меня с Валерой. Прикончит и будет вино попивать, ожидая пока к нему жены наследные из забоя не прибегут и не скажут: "Сашенька-бей, выход готова, иди свежий воздух дышать"!
   Да, так и будет, если я не предприму контрмер. А Синичкина? Она тоже может что-нибудь выкинуть. Как она изменилась за последнее время! Кошечка превратилась в камышового кота.
   Вот, блин, попал в переплет! И ничего не придумаешь... Пистолет, что ли, вынуть и разоружить их? И они вынут, вон, Сашка глаз с меня не сводит. И будем мы, как в дешевых гангстерских фильмах друг друга выцеливать... И самое интересное, что и они все думают точно так же, как и я. И приходят к мысли, что лучше всего пожелать окружающим спокойной ночи несколькими нажатиями курка. Смыться что ли? Спрятаться в дальней рассечке и подождать, пока они прорвутся на волю? Если они, освободившись, даже завалят взрывом гранат древняк, его запросто разобрать можно. Фиг с ними с этими алмазами, выберусь, вернусь к Ольге, баклажаны для души и воспоминаний буду выращивать... Нет, от Синичкиной не убежишь... Она меня на расстоянии чувствует. Под землей найдет. Надо ей что-то от меня. Ведьма... По крайней мере, очень похожа на молодую матереющую ведьмочку...
   А Ольга меня к себе не пустит... Совсем мы стали чужими людьми... Ну, женщина! Все из-за нее! Жестокая, целеустремленная и несчастная в этом. Вот ведь прав был старина Юнг -- не может стать счастливой женщина, не любившая своего отца!
   Воздуха все меньше и меньше. Все подря-я-д зева-а-ют".
   -- Ты чего задумался? -- вернул меня под землю мелодичный голос Анастасии.
   -- Да вот думаю, как живот свой уберечь, -- честно ответил я, продолжая позевывать. -- Какие-то вы не такие... Боюсь я вас. Первый раз без Баламута и Бельмондо на дело вышел и -- боюсь. Цели у вас дурацкие, не человеческие... А мои друзья -- люди... Вот если бы они вместо вас здесь были! Мы бы жизнью наслаждались, пока вино не кончилось, а женщины не отяжелели (последнее я для ушей Синичкиной сказал: хоть и ведьма она, но сразу видно -- о ребеночке мечтает), а потом походили бы чуток, туда-сюда, руки за спину заложив, напрягли бы извилины и нашли бы дорожку наверх, то есть к ближайшему магазину... И со всеми бы в мире жили: и с Али-Бабаем, и даже с тобой Кучкин...
   -- Да брось ты! -- мелко рассмеялся Кучкин, потрагивая указательным пальцем ранку на правой скуле.. -- Развел философию из-за какого-то засранца-иностранца. Мы же друзья с тобой давние... А этих розовых стекляшек на всех хватит.
   -- Ну-ну, -- вздохнул я, решая, что делать.
   А когда решил, что пусть Бог решает, а мне неплохо бы и подкрепиться, где-то в глубине штрека бухнул обвал. Не знаю, что нас подтолкнуло, но мы с Анастасией вытащили пистолеты и бросились на звук, напрочь забыв о том, что в штольне орудует таинственный минер.
   Обвалилась рассечка, расположенная чуть подальше той, в которой мы с Синичкиной провели нашу первую ночь (ночь?). Эта выработка также была забрана дверью. Открыв ее, я увидел ужасное зрелище, вдвойне ужасное в желтом свету серебряной "летучей мыши", испуганно прижавшейся к правой стене выработки. Рассечка, видимо, представляла собой филиал (или запасной аэродром) гарема Али-Бабая. В ней не было полатей; кошмы, покрытые цветастыми ватными одеялами, лежали прямо на полу и на этих одеялах громоздились упавшие с кровли глыбы или "чемоданы", как их называют горняки. Из-под ближайшей глыбы, тонны в полторы весом, если не больше, торчали четыре ноги: между двумя женскими, обнаженными, разведенными в стороны (ступни пятками вниз), располагались две мужские в приспущенных брюках, мягких кожаных сапогах и остроносых калошах (пятками вверх).
   Это было ужасное зрелище. Я стоял, пытаясь сдержать нервную дрожь в руках, стоял и смотрел, как одеяло постепенно пропитывается черной кровью, кровью сочащейся из-под глыбы, я стоял, а огонек в "летучей мыши" метался, метался, не в силах, наверное, смириться с жуткой кончиной верного хозяина...
   -- Прекрасная смерть! На бабе умер, об этом можно только мечтать! -- попытался шутить подковылявший Кучкин.
   Я смолчал, а он, обращаясь к застывшей рядом Анастасии (белая вся, губы трясутся, нет, это не ведьма, обычная женщина!), сказал:
   -- Если позволите, мадам, я тут немножко помародерствую.
   И, не дождавшись реакции, подошел к месту трагедии и принялся стягивать сапог с правой ноги Али-Бабая. Но не преуспел в этом -- нога оторвалась от раздавленного торса, и Сашка чуть было не опрокинулся на меня. Высказавшись по этому поводу ("твою мать!"), он потер больную ступню, осторожно уселся на пол, положил трофейную конечность на колени и поискал что-то под голенищем сапога. Оказалось -- нож араба, прекрасный нож ручной работы с ручкой слоновой кости, инкрустированной золотом и серебром. Три года назад я несколько раз видел этот великолепный нож, подарок Саддама Хусейна, в руках Али-Бабая и столько же раз завидовал ему -- такой он был красивый и в руки просился.
   Едва сдержавшись от высказывания претензий на Сашкину добычу, я вывел Анастасию из рассечки. Следом за нами, постанывая от боли в ноге, вышел Кучкин. Метров через пять нам встретилась Мухтар (мне уже удавалось отличать жен Али-Бабая друг от друга по росту, а также по неуловимым деталям покроя их строгой фундаменталистской одежды).
   -- Гульчатай, покажи личико! -- заржал довольный Кучкин. -- С освобождением вас! Муженек твой, того, на небо улетел, на Зухре улетел, так что милости просим к нашему огоньку.
   Мухтар, ничего не ответив, обошла нас стороной и продолжила свой путь к месту гибели супруга.
   -- Вернись, с дитем приму! -- закричал ей вслед Сашка.
   Чертыхнувшись, я пошел вслед за вдовой, и вдвоем мы завалили ноги Зухры и Али-Бабая камнями. На обратном пути мою голову сверлила мысль: откуда Кучкин мог знать, что погибла именно Зухра?
   6. Штирлиц и родимое пятно в форме бабочки. -- Он знает все. -- Любовь в беспросветной заднице. -- Белый шелковый тюрбан, голубой халат, такие же шаровары. -- Опять кричат...
   -- Тринадцать человек на сундук мертвеца, -- сказал я, забравшись в кают-компании на помост.
   -- Было тринадцать, осталось восемь, -- с удовлетворением сказал Кучкин, устраиваясь рядом со мной. -- Ты помнишь этот фильм... Ну, то ли "Десять негритят", то ли "Тринадцать негритят" назывался?
   -- Ну, помню... -- ответил я, увлеченно ввинчивая штопор в пробку бутылки красного портвейна.
   -- Так там женщина всех убивала. Милая симпатичная женщина... Девушка, можно сказать. Очень похожая на твою Синичкину (Анастасия ушла в гарем на экскурсию и не могла слышать его слов)...
   -- Чепуха! -- поморщился я, тужась вытащить пробку. -- Он не могла убить ни Полковника, ни Баклажана... Мы все время были вместе. Ну, почти все время.
   -- Да, не могла убить, -- согласился Сашка. -- Но не все еще потеряно: нас еще восемь человек осталось, из них пять женщин. А женщины с особым удовольствием убивают женщин... Особенно красивых...
   -- А ты откуда знаешь, что красивых? И вообще, как ты по ногам определил, что это Зухру придавило?
   -- Мухтар рассказывала. Говорила, что на лодыжке, мм... левого, ближе к коленке, у Зухры красуется небольшое родимое пятно в форме небольшой бабочки. От которого Али-Бабай был без ума и без памяти. Ты должен был его заметить.
   -- Пинкертон... -- проговорил я, припоминая ноги женщины погибшей в рассечке. Действительно, нечто подобное на лодыжке у нее было.
   Кучкин хмыкнул и, приняв серьезный вид, заговорил доверительно:
   -- В общем, давай, последим за Синичкиной в четыре глаза. Ты меня знаешь, я тебя знаю, а она кто? Без году неделю с ней знаком... Трахнул пару раз -- и уже доверенное лицо. Странный она человек, согласись. Про алмазы знает, про древняк знает, сама невольницей себя называет, -- я вскинул бровь, -- а ведет себя как царица... А если бы ты видел, как она с "макаром" управляется -- как ковбой заядлый со "смит-вессоном".
   -- А ты откуда все это знаешь? -- дал я выход своему удивлению.
   -- Наблюдательный я. Папаня учил. Налей и мне, что жмешься? Красное вино, говорят, все раны заживляет.
   Я налил.
   -- Ну, если ты такой наблюдательный, скажи мне, где сейчас Валера Веретенников?
   -- Он в пищеблоке с одной из вдовушек Али-Бабая ужин готовит, -- хитро посмотрел на меня Кучкин. -- У них, понимаешь, взаимная симпатия полчаса назад начала наклевываться.
   -- Полчаса назад?
   -- Ну, не полчаса назад, это я пошутил, -- засмеялся Сашка. -- Они в паре с Лейлой в забое работали, вот и сплотились. Чуть ли не буквально.
   -- Ну, ты даешь! Родимые пятна знаешь, имена...
   -- Ага, все знаю! -- захвастался охмелевший Сашка. -- Гюльчехра, приснопамятная, у бабая старшей женой была. Зухра приснопамятная числилась любимой, Мухтар -- на музыкальных инструментах до сих пор играет и танцует, Ниссо с ударением на "о" -- старпом, то есть старшая помощница, Лейла -- по стихам специалистка, по ночам ему Хафиза читала, а младшенькая Камилла, точнее, Камиля с удареним на "я", просто так, для духовности души содержалась. Он и не спал с ней практически.
   -- Ну, ты даешь, Шерлок Холмс! А кто Баклажана кончил, знаешь? И вообще, откуда у него такая кличка?
   -- Интересный вопрос. Рассказывал он мне про свою кликуху. В первую ночь здесь, на Кумархе. Она по фамилии Баклажанов образовалась, фамилии, даденой в детдоме, даденой, потому, что и в детстве его морда личности от злости и гнева фиолетовой становилась. А настоящая фамилия у него, ты не поверишь, Юденич. Когда в школе поход его однофамильца на Петроград проходили, учительница истории по секрету сказала ученикам, что этот беляк весьма доблестно воевал в Первую мировую в Закавказье и Турции. А потом, уже в наше время, в девяностых годах, наш Баклажан-джан узнал, что если бы не Великая Октябрьская революция, то генерал Юденич купал бы своих коней в Индийском океане. После Средиземного моря. Вместо того чтобы умереть в безвестности где-то в Финляндии. Этот факт истории так нашего Баклажана поразил, что он достал фотографию генерала. И поразился еще больше -- до того генерал был на простого мужика похож. Хоть и с бакенбардами и бородой. А потом прочитал про него кое-что. Как он Гражданскую без охотки и бесцветно со своими, хоть и красными, воевал. И задумался. Скобелев над Дарданеллами стоял, Юденич мог к южным морям выйти. И ничего от них, а потом и от империи, не осталось. Почему не осталось? Потому, что не дошли до конца. А почему до конца не дошли? И вообще, что такое конец? Что такое великое? Эти вопросы нашего Баклажана здорово смутили... Задумался он над смыслом жизни и смерти. И через эту задумчивость попал в секту Михаила Иосифовича. А тот ему все быстро объяснил. Что в этом текущем человечестве смысла вообще нету. И поэтому надо сделать из него другое, окончательное человечество, с нетленным смыслом и значением... И тогда каждый человек поймет свой путь и будет его проходить с ежедневным удивлением и вкусом...
   -- Ты-то понимаешь, что он вам с Веретенниковым про бомбу рассказывал, только потому, что решил вас убить? Еще тогда решил?
   -- Понимаю, конечно. Решил убить или сделать своими единомышленниками... И я...
   Сашка замолчал, недоговорив. С полминуты он, сморщившись, ощупывал больную ногу; затем продолжил:
   -- А насчет того, кто Баклажана с Полковником убил, и кто мину ставил, есть у меня одна мыслишка, но я позже тебе ее озвучу.
   Сашка еще что-то хотел сказать по поводу своих догадок, но в штреке (со стороны пищеблока) послышались шаги.
   -- Слышишь? Это Валерка с Лейлой идут... -- сказал он завистливо.
   -- Ты и шаги различаешь Чингачгук Большой Змей? -- засмеялся я.
   -- Различаю, различаю, -- буркнул Сашка и, придвинувшись, зашептал мне в ухо:
   -- Так, значит, договорились насчет Синичкиной? И еще этот Веретенников... Мне отец про таких рассказывал... Вот ты -- открытый, душа нараспашку, всегда можно догадаться, о чем ты думаешь, и что собираешься делать, да и догадываться не надо -- сам скажешь или проболтаешься. А этот -- расчетливый! Он все рассчитает, где надо скажет, где надо дернет, где надо стукнет... Бойся его! Ты с ним не одну ведро водки выпил, но не знаешь, что с двойным дном он человек. Вот увидишь, следующий выход -- его.
  
   Мне ничего не оставалось делать, как недоуменно пожать плечами и налить себе вина. В тот момент, когда Веретенников с Лейлой входили в кают-компанию, стакан был у моих губ. Выпив, я посмотрел на парочку и попытался осмыслить слова Кучкина. Но тщетно -- впитавшийся в кровь алкоголь окрасил все вокруг в лирические тона, и мне расхотелось думать. К тому же со стороны гарема уже минут десять доносилось бренчанье дутара -- заунывное, расслабляющее, настраивающее на бессмысленное валяние на коврах. И, поддавшись вину и звукам, я откинулся на подушки, прикрыл веки и стал наблюдать за Валерой и Лейлой.
   ...Валерка, казалось, забыл обо всем на свете. В кругах, в которых он вращался, легче было встретить кистеперую акулу, нежели непосредственную женщину, а Лейла была богиней непосредственности. Ямочки на щечках, глаза, всегда смеющиеся, раскованное тело; тело, живое продолжение глаз; тело готовое смеяться, убегать и бросаться в объятия. Лейла... Это имя так много мне напоминало...
   Давным-давно мы ходили с Сережкой Кивелиди на Уч-Кадо за самородным золотом. Со мной была любимая девушка, полуфранцуженка-полуперсиянка Лейла, ну, не такая непосредственная, как эта, все-таки уроженка Ирана... О, господи, как я ее любил! Как она любила! Нежно, преданно, от неба до земли... А я таскал ее за собой и, в конце концов, она привыкла бояться, поняла, что страх для меня -- это подтверждение бытия...
   Да, поняла, но продолжала любить так же безотчетно, как безотчетно висит одинокое яблоко на сотрясаемой осенним ветром ветви... А потом ее изнасиловал бандит, изнасиловал, чтобы изнасиловать меня... Меня. Через неделю выяснилось, что она беременна. И мы расстались, она уехала от меня, уехала, чтобы я не знал, от кого ребенок... И я согласился не знать... Вне зависимости от того, чьи гены, мои или его, вошли в ребенка, мы оба -- его родители. Я, не прикрепившийся ни к чему человек, и он, убийца и насильник. Мы с ним две стороны одной монеты, монеты, удел которой -- лежать на мостовой, на дороге, на большой дороге... И звенеть лишь от случайного прикосновения колеса судьбы и или просто сапога прохожего.
   А эта подземная Лейла, как нашептал Сашка, сбежала из города, от мужа, избивавшего ее ежедневно. В Ягнобской долине ее чуть было не отловили и не отправили домой. Но она спряталась у Али-Бабая.
   В бутылке еще оставалось. Я привстал, схватил, надежную, как рука друга, налил. И сказал Веретенникову, позавидовав его лучащимся глазам:
   -- Тебе, как джентльмену, придется взять ее с собой в Москву...
   -- И возьму! -- ответил Веретенников нетвердо. -- Ты знаешь, эта такая женщина... Я умру, если узнаю, что завтра ее не будет рядом со мной.
   -- Ой, как ты заговорил! -- присвистнул я. -- Ты, сухой эгоист! Это же надо, как я удивлен!
   -- Да, заговорил. И знаешь, я благодарен тебе за то, что ты затащил меня в эту беспросветную задницу! Все женщины, в которых я влюблялся, не стоят и одного ее волоска.
   -- Возможно... Но, тем не менее, в Москве ты побежишь в свою привычную квартиру и будешь жить в ней в привычной обстановке, с привычными людьми вокруг, будешь жить, потому что поймешь, что иная жизнь чревата болезненными воспалениями чувств, поймешь, что сердце твое может когда-нибудь привыкнуть биться учащенно и будет требовать все больше и больше впечатлений, и ты не сможешь более ходить в офис и есть гамбургеры с низким содержанием холестерина и нитратов, ты поймешь, что среди городских звезд и знаменитостей очень мало действительно интересных людей, поймешь, что светские красавицы сделаны из бумаги, в лучшем случае оберточной...
   -- Зануда! -- махнул рукой Валерий. -- Ты лучше посмотри в ее глаза, как они как блестят.
   -- Он уже посмотрел! -- усмехнулась Синичкина, входя в кают-компанию. -- Ты бы девушку свою ему не рекламировал, Чернов -- человек влюбчивый, как бы до дуэли у вас дело не дошло.
   Веретенников с испугом посмотрел мне в глаза, но, углядев в них одно лишь вожделение очередным свиданием с полным жизни стаканом вина, успокоился.
   ...Роман Лейлы и Валерия развивался стремительно. Они никого не видели, разговаривали одними глазами, их тянуло друг к другу неодолимо. Особенно мне нравились мгновения, в которые глаза влюбленных вдруг останавливались, останавливались в непростом испуге. Я упивался этим хорошо известным мне испугом, упивался как драгоценным вином, я знал, что этот испуг -- святая квинтэссенция любви, и что эта квинтэссенция вырабатывается в совместившихся душах всего лишь считанные месяцы. Этот испуг "Как же я жил без тебя!??", останавливал когда-то и мое сердце... Вспоминая драгоценные мгновения своей жизни, я смотрел на Анастасию, смотрел и думал, что и мы могли бы пугаться таким мыслям, могли бы пугаться, если бы между нами не было бы этих алмазов, глупых убеждений, мотиваций и недомолвок... И пяти трупов.
   Глаза, в которых одна за другой промелькнули картинки "Пылающая Гюльчехра", "Полковник с проломанным черепом", "Баклажан с оторванным ухом" и так далее, невозможно было не залить вином, и я обратил свой взор на бутылку с солнечным напитком. Налив красного портвейна (18 оборотов, 18 сахара, прекрасный букет -- самое то, что нужно для приведения памяти в благодушное состояние), выпил, наслаждаясь, глоток за глотком и, передав пустой стакан Кучкину, развалился на подушках. Не прошло и минуты, как сон совладал со мной.
  
   Снилась мне рассечка, забранная тяжелой металлической дверью. Я стоял перед ней и слушал доносящиеся из-за нее звуки: шорохи, негромкое визжание, сопение, старческое кряхтение. "Младенцы Али-Бабая!" -- догадался я, с ног до головы покрываясь холодным потом. Тут же дверь распахнулась, со звоном ударившись о стену, и на пороге восстало двухметрового роста обнаженное существо. Оно было отвратительным на вид, и глаза у него были красными. В тот момент, когда оно протянуло ко мне по-детски розовую руку, державшую за край исцарапанную алюминиевую миску, я проснулся и увидел, что лежу на полатях рядом со спящими Синичкиной и Веретенниковым. Затем услышал чавканье, раздававшееся снизу. Покрывшись холодным потом уже наяву, я перешел в положение "на четвереньках", перебрался через Валеру, приблизился к краю настила, схватил лампу стоявшую у стены, опустил ее на пол. Мне пришлось мобилизовать всю свою волю, чтобы поднять свисающий край ковра и заглянуть под полати.
   Лучше бы я этого не делал, а просто запустил в темноту рыжим ботинком Веретенникова, лежавшим под рукой: под полатями сидело голокожее четырехрукое чудовище с красными глазами; лицо его было вымазано кровью, потому что оно увлеченно грызло ногу, посиневшую ногу Зухры... Я узнал ее по родимому пятну в форме небольшой бабочки.
   Увидев меня, чудовище освободило две руки, те которые были ближе к ногам, вскочило на четвереньки и быстро, так быстро, как бегают поросята, унеслось по штреку вон.
   Я закричал и проснулся. Лучше бы я этого не делал, а просто запустил в убегающий кошмар рыжим ботинком Веретенникова. А так надо мной смеялись полчаса.
   -- Ты-то спал всего минуту-две, -- улыбнулась Синичкина, после того, как остроумие Кучкина, так же, как и таковое Веретенникова, иссякло. -- Поспи еще. Может быть, на этот раз тебе приснится приятное.
   И заговорщицки подмигнула.
   Выпив еще полстакана (вино предложил довольный Кучкин), я заснул.
   И очнулся в... гареме. Вам бы там очнуться, вы бы поняли мои чувства. Кругом шелка, золото, зеркала, подушки, ковры. Представили? А теперь представьте там меня, едва выспавшегося после нескольких стаканов сряду. Представили? Но это еще не все, представьте себе Синичкину в тонком красном кружевном белье, Синичкину, возлежащую на подушках голубого шелка...
   Представили? Вряд ли... Она была богиней. Участвуй она в любом конкурсе красоты, места со второго по последнее просто не присуждались бы из-за необозримого разрыва с ее неоспоримым первым... Но и это еще не все -- по обе стороны от Анастасии сидели призывно улыбающаяся Ниссо и трогательно грустная Камилла в полупрозрачных одеждах. Они, втроем и порознь, так божественно выглядели, что, скажу честно, мне стало неловко. Я, небритый, взлохмаченный, опухший, и их глаза, смотрящие на меня, как на Алена Делона в расцвете творческих сил.
   "Подвох, это точно подвох, -- подумал я. -- Наверняка они что-то задумали. Расслабят, заласкают и потом чемодан с потолка спустят! Или отведут на съедение к младенцам.
   Но женщины продолжали смотреть на меня, как на лакомый кусочек, и я решил, вернее не я, мое мужское естество, решило взять себя в руки с тем, чтобы выжать из ситуации максимум впечатлений. Заметив перемену в моем настроении, Синичкина, не оборачиваясь, шепнула что-то черноглазой Камилле, та голубкой бросилась в глубь гарема и через минуту вернулась ко мне с тазиком для умывания.
   Через пять минут, я был раздет донага, умыт и обстоятельно обработан благовониями. Закончив с этими процедурами (не скрою, принятыми мною с глубоким удовлетворением), Камилла передала меня в руки Ниссо (о, господи, какие у нее были пальчики! Пухленькие, беленькие, очаровательных пропорций!), и та, не спеша и наслаждаясь моментом, переодела меня в восточные одежды -- белый шелковый тюрбан, голубой газовый халат, такие же шаровары, переодела и удалилась к Синичкиной, по-прежнему томно возлежавшей на своем царственном ложе.
   Пауза, последовавшая за омовением и переодеванием, была своевременной. В ее продолжение я успел сжиться со своим новым образом, а затем и полностью раствориться в глазах режиссера волшебства, происходящего в гареме. И как только я это сделал (растворился), Анастасия воспарила со своего ложа, подошла, божественно ступая, опустилась рядом, придвинулась, нет, вошла в меня сладчайшим облаком сказочного тела и прошептала нежнейшим голосом:
   -- Ты не возражаешь, милый?
  
   О господи, что было потом! Я, прошедший все, я, испытавший все, чувствовал себя мальчишкой, оказавшимся в объятиях сказочных фей. Я чувствовал, что мои душа и тело стали другими, стали волшебными, стали прекрасными, я чувствовал, что стал другим человеком... И чувства, доселе неведомые моему прежнему существу, -- грубому, невежественному, нечувствительному, -- открылись мне во всей своей глубине и непосредственности... Это были неземные чувства, тела девушек было неземными и, о боже, кощунство -- я был неземным!
   Но блаженство продолжалось недолго. Как только я вполне освоился со своей неведомой ипостасью, тишину штольни разорвал жуткий протяжный крик, крик человека навсегда расстающегося с жизнью.
   7. Опять эта лампа! -- Садомазохизм на грани фантастики. -- Сказки для слабонервных. -- Сашка "дедучит". -- Жен осталось мало. -- Перистые облака под сводом камеры.
   Мне показалось, что кричали из рассечки, в которой мы с Синичкиной провели свою первую "ночь".
   Я бросился туда бегом. Бросился, в чем был. Добежал, расплескивая лужи, распахнул дверь, взглянул внутрь... и увидел серебряную лампу Али-Бабая. Она, напоминая о недавней трагедии, маячила под помостом. На ковре у стены стоял кальян, источавший тонкий запах курящегося опия, посередине постели на тигриной шкуре лежал на спине Веретенников. Голова его была приподнята, приподнята в страхе, потому что Валерий, оцепенев, смотрел на обнаженную Лейлу, сидевшую на нем верхом. Обращенное к нам лицо девушки потрясало застывшим на нем глубочайшим отпечатком испугавшего нас крика. А причина крика и последовавшей за ним смерти сидела в ее левой груди, прекрасной груди с игрушечным соском. Это была заточка...
   Заточка сидела в груди Лейлы так, что не оставалось ни малейших сомнений, что всадил ее мой товарищ. Решив в этом убедиться, я осмотрел правую ладонь Веретенникова. На ней виднелись отчетливые отпечатки рельефа арматуры, из которой была сделана заточка, и не только отпечатки, но и кровоточащие ссадины от торцевых заусениц.
   Меня передернуло, я отбросил руку. Валерий обернул лицо (зрачки -- огромные), хотел что-то сказать, но не успел: повалилось тело Лейлы. Ему на грудь.
   Вопль, изданный Веретенниковым, едва не погасил лампу.
   -- Ты чего? -- отпрянул я
   -- Мышцы у нее окоченели... Там... -- ответил Валерий дрожащим голосом. Из глаз у него текли слезы.
   Вошел Кучкин. Последние часы он забывал припадать на больную ногу. Вошел, потоптался у помоста, с интересом разглядывая острие заточки, торчавшее из спины Лейлы и придумывая реплику по существу.
   -- Садомазохизм на грани фантастики... -- наконец, сказал он. -- Но Али-Бабая с Зухрой они не переплюнули. У них позиция была похлестче.
   -- Она, кажется, пенис его прихватила, -- поморщился я. -- Ты знаешь, что в таких случаях делают?
   -- Отрезают! -- рассмеялся Сашка.
   -- Шутишь!
   Кучкин не ответил. Оглядев меня, он прищурился: -- А халатик этот голубой тебе идет! Дашь поносить?
   И, взглянув на Веретенникова, продолжавшего всхлипывать, засунул руки в карманы и ушел, посвистывая.
   Я пошел за ним. Пошел к Синичкиной, потому что не было сил оставаться во власти смерти, оставаться и смотреть на перепуганного до слез друга, друга-убийцу, обкуренного опиумом, друга, на котором лежит убитая им девушка. Не было сил оставаться и разнимать живое и мертвое, не было сил лезть куда-то и что-то там откуда-то вынимать.
   Выслушав меня, Анастасия заулыбалась и сказала, что зажим пениса -- это чепуха, сказки для слабонервных, надо только взять себя в руки и пенис сам собой выскользнет из влагалища. И, накинув халатик, пошла разбираться в злополучную рассечку.
   Веретенникова в ней не оказалось. Лейла, еще теплая, была на месте (острие заточки торчало из ее спины так откровенно, что смотреть было горько и страшно), а Веретенникова не было.
   -- Теперь ты понял, кто нас гасил потихоньку? -- сказал мне Кучкин сзади. -- Я этого гада сразу по глазам раскусил. Шанокур он. Он ведь в семидесятые-восьмидесятые годы в Средней Азии работал, да?
   -- Да, в экспедициях ВСЕГЕИ, -- пробормотал я механически. -- По космическим снимкам выявлял, где что растет, а по тому, что растет, определял, на какой глубине подземные воды.
   -- Вот-вот, растет... Мак, конопля... Потом героинчик.
   -- Глупости.
   -- Конечно, глупости. Я же не спорю. Кстати о заточках. Знаешь, я часик назад рассечку исследовал, в которой Али-Бабая с супружницей задавило... Так просто, от делать нечего исследовал...
   -- И что? -- повернулся я к Сашке.
   -- А то, что закольчик этот не сам по себе упал. Там, на кровле, странные какие то царапины. И совсем свежие.
   -- Ну и что? Трещины на кровле всегда ломиками простукивают...
   -- Там следы от клиньев металлических были... -- не совсем уверенно проговорил Сашка.
   -- По твоему получается, -- резюмировала Синичкина, -- что кто-то, зная, где Али-Бабай частенько проводит свое свободное время, тайно подготовил закол к обрушению и дернул за веревочку после того, как Али-Бабай под него с женой улегся?
   -- Да ну вас к чертовой матери! -- взорвался Кучкин и ушел прочь.
   "В кают-компанию, -- догадался я, -- вино с расстройства пить. Что-то он нервный очень в последнее время..."
   И повел Синичкину следом.
   -- Похоронить ее надо, -- сказала она по дороге, взяв меня под руку. -- Здесь тепло и сыро, запах дойдет до...
   -- До гарема? -- не смог я не улыбнуться.
   -- Да...
   -- Хорошо. Я закопаю трупы, потом в алмазную рассечку схожу, посмотрю, что там с газом делается. А ты поесть что-нибудь приготовь, -- сказал я и, решив пошутить, спросил:
   -- Помощниц-то по кухне хватит? Сколько у нас жен Али-Бабая на сегодняшний день осталось?
   -- Три-и, -- зевнула Синичкина, не оценив шутки. -- Ты осторожнее там. Переоденься и пистолет возьми.
   Поменяв голубой халатик на обычную одежду, я вернулся в рассечку. И обнаружил, что трупа Лейлы в ней нет.
   "Веретенников утащил! -- пришло мне в голову. -- Плачет сейчас над ней где-нибудь в рассечке! А может, сама уползла? Может, живая еще была, никто ведь ей пульса не щупал. Очнулась и уползла, вон, следы на почве штрека. А если это младенцы!?"
   И пошел по следам, с трудом борясь со страхом, половина на половину смешавшимся с темнотой.
   Следы привели в четвертый квершлаг, пробитый на север из шестого штрека. Не успел я в него войти, как передо мной возник Веретенников. Из выемки в стене, в которой когда-то стояли фидеры.
   Не скрою, я растерялся, увидев его злобные глаза, полосующие меня из-под нахлобученного капюшона штормовки. Растерялся и дал себя столкнуть на землю, и не только столкнуть, но и взять за горло...
   Как я выжил, будем знать только мы вдвоем. Или, точнее, втроем. Несколько минут я пытался вырваться, бил по ощерившемуся лицу Валеры, царапался, изорвал его фланелевую рубашку, но безуспешно... Поняв, что жизнь проиграна, я сдался и стал мысленно прощаться с мамой и детьми... Когда пришел черед Полины, черед хозяйки моей души, из штрека выскочило нечто маленькое и ужасное. Визжа, оно подковыляло к нам на костылях и, перехватив один из них, яростно замолотило моего душителя. Краем почти выскочившего глаза, я разглядел брызжущего слюной скособоченного карлика с детскими нежными ножками и непропорционально большими волосатыми руками; глубоко, очень глубоко посаженные его глаза были малиново-красными и светились звериной ненавистью. Получив дюжину ударов, Валерий обернулся; увидев, уродца, разжал смертельные пальцы, вскочил, схватил мою лампу и умчался прочь, как конь. За ним волочился карлик, успевший зацепиться за брючину объекта своей ненависти.
   "Сынок Али-Бабая! -- подумал я, оставшись в полной темноте. -- И наверняка, от Лейлы, убитой Веретенниковым".
   ...На то, чтобы прийти в себя (унять дрожь в теле, стереть пот с лица и тому подобное), а также на изучение на ощупь обнаруженного под ногами костыля карлика, ушло минут десять. Следующие минуты я соображал, как в кромешной тьме добраться до кают-компании. Решив использовать костыль в качестве щупа, побрел шажок за шажком. И дошел, набив на лбу всего лишь пару шишек. Дошел, пропустил полстаканчика от боли в горле и объяснил товарищам, коим образом попал ко мне самодельный детский костыль. Товарищи не решились мне поверить; разозлившись, я нашел Камиллу с Ниссо. Однако, увидев, несомненно, знакомую им вещь, вдовы Али-Бабая лишь пожали плечами. Что мне оставалось делать? Я чмокнул Анастасию в щечку и, прихватив Сашку, направился в забой.
  
   Газа в алмазной рассечке оставалось немного, и мы решили, что я смогу добраться до восстающего и установить в нем мину. Я смогу, потому что Кучкин сказал, что у меня это получиться лучше и быстрее, так как я эту операцию уже совершал и имею сноровку.
   А я на него и не рассчитывал, знал, что, в отличие от меня, он не способен на тяжкие деяния супротив своего организма. Отдышавшись на устье штрека, мы пошли за миной в кают-компанию. По дороге заглянули в шестую буровую камеру, в ту, в которой лишила себя жизни Гюльчехра, заглянули, потому что Сашке показалось, что в ней кто-то есть.
   И в самом деле, камера была не пуста. В ней болтался Веретенников. Мы вошли, крадучись, а он, бедолага, висит. Высоко, метрах в трех от пола (до желтых его свиных ботинок Кучкин, мародер в душе, дотянуться не смог, как не пытался). Висит и покачивается еще, покручивается, рубашка фланелевая из штанов вылезла; видок, я вам скажу, у него был впечатляющий, я чуть слезу не пустил от жалости. Там, у самого купола стакан был, так он подлез к нему по железной лестнице, вставил деревяшку, прикрепил к ней петлю из стального геофизического провода и повесился. Надо же было до такого додуматься. Я сурков ловил на удавки из этого провода, а он повесился. Вот дурак.
   -- Может, повесили его? -- опасливо спросил Кучкин. -- Мертвого уже? Смотри, капюшон на голову нахлобучили. Как мешок, чтобы не волновался перед смертью...
   И зазевал во все горло. В последние часы, как я уже говорил, мы зевали все чаще и чаще.
   -- Да нет, кому на-а-а-а фиг нужно было так стараться, -- усомнился я, также протяжно зевнув. -- Провод найти, распутать, петлю замакерить, потом по лестнице вихляющей вверх тащить? Кому это нужно, если забурником можно просто и безошибочно успокоить? Да и кто это мог сделать? Лейла, что ли? С заточкой в груди? Или Али-Бабаевские младенцы? Нет... Тот, которого я видел, на ногах своих детских едва держался...
   -- А ты и в самом деле его видел? Говорят, что когда человека душат, ему черт те что в голову приходит...
   -- Конечно, видел... А что в этом невероятного?
   -- Да ничего. Просто я подумал, что если ты видел одного...
   -- То их могут быть много больше? И им всем вместе вполне по силам поднять к потолку любого из нас?
   -- Да...
   -- Кстати, ты меня разочаровал, как Шерлок Холмс. Имена все знаешь, а сколько уродцев в нашей квартире до сих пор не сосчитал...
   Сашка смолчал, шею в задумчивости потирая (удавку на ней, небось, вообразил), а я, удовлетворенный тем, что мне, наконец, поверили, предложил:
   -- Давай снимать тело? Похороним рядом с Гюльчехрой?
   И кивнул на холмик у стены, под которым покоилось тело старшей жены Али-Бабая.
   -- Да ну его на х... -- сморщился Сашка, вспомнив обуглившуюся жертву феодально-байских пережитков. -- Пошли отсюда. Мне эти покойники вот где стоят. -- И резанул ребром ладони горло.
   -- А я похороню... Друг все-таки, -- сказал я и пошел к лестнице, чтобы обнаружить прямо под ней записочку, аккуратно придавленную камешком. Взяв ее в руки, узнал почерк Веретенникова.
   -- Что там? -- спросил Сашка, приблизившись ко мне.
   -- Читай...
   -- "Ты... Лейла... Индикационное дешифрирование Cirrus cumulus Каракалпакии... Али-Бабай... Я никогда...... See you later beside Gogol", -- прочитал Кучкин. -- Никак крыша у него поехала? Какое на фиг индикационное дешифрирование Каракалпакии? Что такое Cirrus cumulus?
   -- Шизофрения это... А Cirrus cumulus -- это, кажется, перисто-кучевые облака по-латыни, -- проговорил я чуть не плача. -- Сошел он с ума. Это я его убил, я... Двое детей у него, жена-красавица... Сволочь я, сволочь!
   -- Развел тут сопли, -- сказал Сашка, довольный, что я расквасился, как маменькин сыночек. -- Хорони, давай, я подожду. Вот тебе нож.
   Смахнув слезы (они все-таки выступили), я взял финку Али-Бабая и полез по лестнице. В тот момент, когда нож уже приближался к проводу, на котором висел Веретенников, из глубины штольни раздался крик отчаяния.
   Кричала Синичкина.
   С заточкой в груди!?
   8. Пусть висит покойник. -- Оставайся, Али-Черняем будешь! -- Что мы уничтожили? -- Опять трещит и пшикает. -- Я ведь такой, я ведь и жениться могу. -- За нами пришли?
   Никакой заточки в груди у Синичкиной не было. Она просто споткнулась о костыль, торчавший из шпалы. Так она, по крайней мере, сказала. И я не стал допытываться, хотя узрел в ее широко раскрытых глазах знакомого мне карлика-уродца.
   Пока я перекуривал, Кучкин рассказал Анастасии о Веретенникове. Она внимательно его выслушала, но посмотреть на труп не захотела.
   -- И хо-о-ронить не надо, -- зевнула она. -- Пусть висит-болтается. Заслужил, паразит.
   -- И вправду пусть висит, -- согласился Кучкин. -- Представляю картинку: придут лет через сто сюда геологи и увидят над головами скелет в штормовке от Министерства геологии СССР. Класс!
   Недоуменно посмотрев на Сашку, Синичкина обратилась ко мне:
   --А что там, в алмазном штреке? Осела пыль?
   -- Осела, самое время мину взрывать, -- ответил я.
   -- Ну, так идите скорее. Надоело тут сидеть. На солнышко хочется... Позагорать... Арбузик хочется...
   Я вспомнил арбуз, которым Петруха угощал Синичкину в вертолете, и мне расхотелось подниматься на поверхность. Не знаю почему... Хотя если подумать... На свете много плохого, а если замкнуться где-нибудь, то ничего, жить можно. Жил же Али-Бабай в этой дыре. Но, то, в чем ты замкнулся -- тоже мир, и он тоже полон плохого, и опять нужно замыкаться... Вот так замыкаешься, замыкаешься до финального гроба. На даче, в квартире, в машине, в собаке, например. Собаки для этого особенно хороши. В людях фиг разберешься, они злые и эгоистичные. Родишь ребеночка, а он тоже со временем человеком становиться, нет, лучше собака, добрая преданная. Ну, или кошка...
   -- Ты чего задумался? -- прервал голос Синичкиной поток моего измученного жизнью сознания.
   -- Арбузик вспомнил. Которым тебя Петруха угощал.
   -- А... -- поняла Анастасия. -- И тебе на волю расхотелось, да? К изменам и пистолетам?
   -- Нет, не расхотелось, -- начал я юродствовать. -- Я прямо рвусь туда неимоверно. К жене, которая меня выперла... К ментам, которые за вертолет ищут.
   -- Кончай дурака валять, -- прервал меня Кучкин доброжелательно улыбаясь. -- А впрочем, можешь оставаться. Мы с Анастасией дернем на волю, а ты оставайся. Жратвы полно, вино есть, три бабы, наконец. Оставайся, Али-Черняем будешь.
   И гадко захихикал.
   А я, признаюсь, задумался. А что если действительно остаться? Топать наверх с этой непредсказуемой Синичкиной, с этим бесформенным Кучкиным, с этими дурацкими алмазами, наконец? А тут три послушные мусульманские жены, очень симпатичные надо сказать, скажешь им, к примеру, "чтоб вы сдохли!", они к кумгану с керосином побегут, скажешь "ам-ам" -- они на кухню, поманишь пальчиком, так сразу в трех экземплярах наслаждение. Хорошо! Но столица... Грохнет ведь под фанфары...
   -- Столицу я спасу, слово джентльмена, -- прочитал мои мысли сообразительный Кучкин.
   -- Хватит паясничать! -- не дала мне отпарировать Синичкина. -- Вас хлебом не корми, дай языки почесать.
  
   Через час мина была взорвана в кварцевой пробке, а еще через полчаса я лежал на картонной подстилке у устья алмазного штрека не живой и не мертвый. Меня притащил Сашка -- пробираясь после взрыва к стволу, я потерял сознание где-то в районе третьего от устья завала.
   -- Что-то не то мы сделали... Уничтожили что-то чудесное. Уничтожили, себя, мерзких, спасая... -- захлебываясь, заговорил Сашка, едва мне удалось раскрыть глаза. Выглядел он необычно взволнованным и, что странно -- одухотворенным.
   -- Уничтожили что-то чудесное?.. Какой ужас... -- только и смог выдавить я.
   -- Да, ужас, -- ответил Сашка. Глаза у него светились. -- Понимаешь, эта трубка нечто такое... Мне, как только грохнуло, показалось, да что показалось, озарило меня, что эти чудесные алмазы были маленькими винтиками в чем-то очень сложном. В чем-то таком, что могло бы вывести нас отсюда не на безмозглую Землю, а куда-то в совершенно иной мир... Который, может быть, теперь безвозвратно исчез.
   -- Эка ты заговорил... -- просипел я, выкручивая фитиль лампы (с каждым часом наши осветительные средства светили все тусклее и тусклее, а мы дышали все глубже и глубже). -- Ты что, свихнулся, как Веретенников?
   -- Это не я говорил, -- сник Кучкин. -- Это кто-то из трубки. Или реквием их. Я как алмазы в руках подержал, другим каким-то стал. А после того, как давеча один припрятал, вообще чуть ли не сдвинулся. Все время мысленно с кем-то разговариваю... Как с Богом. И ощущение такое, что я уже у него, то есть у Бога в прихожей топчусь... И очень скоро его воочию увижу... Через две дырки в своей голове.
   -- Чепуха все это, -- сказал я, посветив Сашке в глаза и увидев в них предсмертную тоску. -- Ты не расстраивайся. Я тоже после этих алмазов с внутренним голосом заговорил. А как в штольне очутился, так делать ничего не хотел, ты же знаешь. Чувствовал, что все образуется. И без ломов и кайл. И трупов. Я всегда чувствую, когда на диване надо лежать, а когда грязь топтать. А эта Синичкина... Этот Баклажан, наконец... Понимаешь, жизнь так устроена, что ведут ее вперед недобрые люди. И ничего с этим не сделаешь. Помнишь, с чего жизнь людская началась?
   -- С чего?
   -- С уничтожения самого прекрасного на Земле чуда, с уничтожения Эдема. С тех пор и повелось. Сначала Эдем уничтожили, потом вообще потоп обоюдными стараниями организовали. А сколько было неудачных попыток ликвидировать цивилизацию? А сколько их еще будет?
   В общем, испортилось у нас с Кучкиным настроение, хоть плачь, как на поминках. Наверх и не хотелось. А тут еще в глубине ствола дикий крик раздался, явно предсмертный. "Вот штольня! -- подумал я, прислушиваясь. -- Орут и орут!"
   Как только предсмертное соло оборвалось, началось другое, еще более неприятное.
   -- Это жены Али-Бабая орут, Ниссо с Мухтар, похоже, -- предположил Сашка. -- Пошли, посмотрим.
   Мы помчались к гарему. И нашли там Камиллу; она была бледна, вся в слезах и слова сказать не могла, только рукой махала в сторону винного склада. А тут еще запах пошел. Хорошо знакомый с тех пор, как Гюльчехра сгорела. Ну и побежали мы с Сашкой по направлению к винному складу, и перед ним, в уширении, наткнулись на два обугленных тела; одно лишь дымилось, а другое нет-нет и вспыхивало жирным пламенем.
   -- Это Ниссо, она полненькая была, вот и горит дольше... -- сказал Сашка, слезами от дыма обливаясь. -- Фу, как резиной горелой несет! Не догадалась, дура, калош пред смертью скинуть.
   -- Пошли отсюда, -- только и смог я сказать. И ушел в кают-компанию, прихватив из склада пару бутылок вина.
   Когда я пережил смерть женщин, и дрожь в руках прошла, Синичкина привела Камиллу. Сашка допросил ее по-таджикски. Через несколько минут мы знали, что все жены Али-Бабая после смерти мужа были обязаны покончить жизнь самоубийством, имелся, видите ли, у них такой языческий пунктик в коллективном брачном контракте.
   -- А почему она сама не сожглась? -- удивилась Синичкина.
   -- Завтра, сказала, ее очередь. Закончит кое-какие дела и сожжется.
   Я в недоумении посмотрел на девчонку, потом подошел, чадру приподнял. А она, покраснев, глазки ладошкой прикрыла, вспомнила, видимо, нашу недавнюю встречу в гареме.
   -- А может, не надо сжигаться? -- спросил я ее по-русски, но с таким чувством во взоре, что Камилла все поняла. -- Если не можешь по-европейски суверенно жить, то давай, я тебя по-русски приватизирую? Я ведь такой, я и жениться могу...
   -- Ах ты, кот! Ах ты, маньяк сексуальный! -- вскричала на это Синичкина. -- И не стыдно тебе, пердуну старому, девчонке под юбку лезть?
   -- Не под юбку, а под чадру. И не просто так, а из гуманных соображений... Спасти хочу ее душу грешную от гиены огненной, полагающейся за самоубийство.
   -- Не ври!
   Я не ответил -- по штреку пахнуло сквозняком.
   -- Устье штольни вскрылось! -- засиял Кучкин, и все мы бросились к выходу.

Глава Пятая. В ЖИВЫХ ОСТАНЕТСЯ ОДИН

   1. Неужели выберемся? -- Бред преследования на почве кислородного голодания. -- Череп с дыркой. -- Теряю сознание, а Сашка -- свободу совести. -- Знакомые все лица.
   Кучкин ошибся. Воздух, удивительный опьяняющий воздух шел не от устья штольни, а из галерейки, почти по самое устье забитой нападавшими сверху камнями.
   -- После взрыва земляная пробка постояла, постояла и обвалилась, -- сказал я, поняв, что произошло. -- Давайте, что ли, выбираться?
   Не мешкая, мы встали в змейку, и работа пошла.
   Хорошая эта была работа! Вытащишь камень, вытащишь другой, третий, потянешься за четвертым, и тут вся каменная внутренность восстающего как загремит, как ухнет вниз, как загавкает, как собака из подворотни! "Гав-гав-гав"!
   "Приятно-то как! -- думал я, унесясь мыслями на свободу. -- Воздух теплый идет, значит, день на дворе, солнышко камни греет, скоро я на один из них присяду и посмотрю вниз. Хотя оттуда ничего и не увидишь. Шахмансай голый, весь канавами и траншеями покусанный. Правда, над ним вдалеке -- Гиссарский хребет, уже бесснежный и потому не такой внушительный. Хотя геологу всегда на него приятно посмотреть -- надвиги повсюду видны, разломы мощные, сланцы с известняковыми прокладками..."
   Следующий обвал в восстающем завершился для меня неудачно: один из упавших камней едва не отбил мне мизинец на правой руке. И настроение стало несколько иным.
   "Да, все это очень хорошо, на теплом камне посидеть, -- думал я, зализывая разбитый палец. -- А что будем делать, когда восстающий вычистим? Кто первым наверх полезет? Сашка не сможет сам подняться. Побоится, да и нога у него побаливает. Синичкина, скорее всего, тоже. Но не по трусости не полезет, а по уму. Зачем самой тропу торить, когда на это есть простофиля? Да и мало ли что там, наверху? Значит, первым полезу я... Если не сорвусь, вылезу, то без оглядки побегу на перевал. А они тут пусть разбираются... Со своей алчностью. Бог им судья, как он решит, так пусть и будет.
   А если Сашка вырвется в город? И люди, в лапы которых он попадет, действительно захотят уничтожить всех, кто знает об алмазах и кимберлитовой трубке? Может, и в самом деле избавиться от него? Нет, не надо его трогать... Не доберется он до дома и не обнимет свою бедную маменьку и не присядет рядом с пятый год инсультным папой... По глазам видно -- поселилась в них смерть... И он, судя по всему, ее предчувствует... "У Бога в прихожей топчусь"..."
   Кучкин, принимавший от меня камни, видимо, понял, о чем я размышляю, и прошептал, оглядываясь на Синичкину:
   -- А как выбираться будем? Ты первый, с веревкой, Анастасия за тобой, с алмазами, естественно. Последним, выходит, я полезу, а она меня по голове заточкой?
   -- Так мы же договорились, что будем разбегаться по-хорошему, -- услышала нас острая на слух Синичкина.
   -- Договорились-то, договорились, -- вздохнул Сашка, прекратив работу. -- но в этом погано капиталистическом мире стремно без страховки. Не согласитесь ли вы, господин Чернов, быть гарантом нашего соглашения? Очень, понимаете, мне на солнышко хочется посмотреть... И на маму с папой тоже...
   Мне стало понятно, что Сашка заговорил витиевато с целью подчеркнуть серьезность своей просьбы.
   -- Странно выражаетесь, синьор Кучкин, -- сказал я в том же духе. -- Объясните, пожалуйста, по буквам.
   -- Пожалуйста, -- ответил Сашка. -- Когда вы подниметесь, не убегайте сразу, то есть если мамзель Синичкина меня по голове вдарит или камень потяжелее на нее спустит, то обязуйтесь совершить над нею чистосердечное правосудие...
   -- А если не совершу?
   -- А вы мне честное слово дайте, что совершите, тогда я спокойнее работать буду...
   -- Ты, раб Божий Кучкин, веришь моему честному слову?
   -- А что делать? Тем более, в Тагобикуль-Кумархской партии верили ему. Если ты сгоряча говорил, что человек сука, то так впоследствии и оказывалось. Ну, что дашь слово?
   От доброй памяти мне стало хорошо, и я согласился:
   -- Хорошо, даю тебе слово совершить над Синичкиной правосудие, если она тебе камень на голову спустит. Смотрите, кимберлиты заканчиваются, комья глины почвенной пошли...
   -- Значит, скоро выберемся, -- заключила Синичкина и, оглядев нас снисходительно, продолжила ласковым голосом:
   -- А что касается ваших страхов, мальчики, то глупые вы параноики. Бред у вас преследования на почве совместного влияния клаустрофобии и кислородного голодания. Мы же уговорились разойтись мирно. И я уйду со своей долей камешков... Уйду, как только солнышко увижу. Одно только перед этим сделаю -- попытаюсь тебя, Женечка, переубедить, чтобы ты все-таки не бросил меня на произвол судьбы, а стал моим хозяином, стал моим повелителем.
   -- Повелителем кошки, которая ходит сама по себе? Попытайся, попытайся, -- усмехнулся я в усы, представляя, каким образом Синичкина будет меня уламывать. И тут же прикусил губу: откуда она знает, что я собрался бежать от нее? Пришла к этому выводу, поставив себя на мое место? Место человека, которому уготована участь жертвы?
   -- Просто я тебе все про себя расскажу, -- сказала Синичкина едва слышно. -- Ночью под звездами расскажу, всю тайну свою расскажу, и ты со мной останешься...
   Я представил себе жизнь с Синичкиной под звездами, и в голову мне почему-то пришла не умудренная жизненным опытом простенькая Камилла.
   -- Саш, а Камилла? -- отвернувшись от девушки, спросил я Кучкина. -- Что она решила? Куда пойдет?
   -- Когда сюда шли, попытался я к ней по-отечески подвалится, но без толку. Сказала, что должна она все-таки сжечь себя завтра. Вот ведь дура...
   Сашка не договорил -- вместо камня я сунул ему в руки человеческий череп с весьма красноречивой дыркой в теменной части.
   -- Интересные шляпки носила буржуазия, -- проговорил он, напомнив мне Баламута, в критических ситуациях частенько вспоминавшего головные уборы небескорыстного кормильца пролетариата.
   -- А вот и штучка, при помощи которой это дырочка была проделана, -- передал я обмякшему Кучкину бронзовый заступ, естественно, лишенный ручки и зазеленевший от старости.
   -- Точь-в-точь подходит, -- констатировал Сашка, сунув жало заступа в дыру на черепе. -- Не нравиться мне это.
   -- Это ты от воображения своего нервничаешь, -- засмеялся я. -- Представил, небось, свой черепок с четким автографом Синичкиной.
   -- Да, представил... -- выдавил Сашка, заблестев повлажневшими глазами. -- Ты знаешь, я чувствую дырки вот здесь... Целых три штуки.
   И, прижав к ладони правой руки большой и безымянный пальцы, ткнул трезубцем оставшихся в скулы и в самую середку лба.
   -- Вас как послушаешь, так я Дракула в женском роде, -- заворчала Анастасия, продолжая работать. -- Руки по локоть в крови, мысли в голове нездоровые. Вы бы лучше вкалывали, а не болтали. Мне камни уже за три метра таскать приходится, а я за вами успеваю.
   Мы с Сашкой замолчали и задвигались быстрее. Каменное содержимое восстающего, перемешанное с человеческими костями, оседало все чаще и чаще. И вот, когда я уже рассчитывал увидеть свет, самый настоящий дневной свет, сзади, примерно с середины рассечки, раздались выстрелы.
   "Стреляют!!? Камилла???" -- удивился я, бросаясь наземь. А прикрывавший меня Сашка Кучкин выскочил из галерейки под аккомпанемент ответных выстрелов Синичкиной, метнулся под прикрытие камней, уложенных у стенки рассечки и тоже начал стрелять. С середины рассечки ответили, но как-то неубедительно, по крайней мере, сначала, потому как последняя пуля, все таки сделала свое черное, вернее, кроваво-красное дело: залетела ко мне в галерейку и, чиркнув по моей макушке, вдарила по камням, да так вдарила, что они на меня посыпались. Это я уже видел, теряя сознание, сквозь пелену крови, хлынувшей из раны.
   Мозги мои, конечно, здорово встряхнуло, а череп, ничего, выдержал. Но вот другому черепу не повезло -- получил он пулю прямо в лоб, дыра образовалась -- палец указательный можно было просунуть. Но не Кучкина это был череп. И не Синичкиной. Это был череп древнего рудокопа. Вот судьба! Сначала заступом ему по темечку в бронзовом веке настучали, потом из "макара" в лоб в огнестрельном. Через пару тысяч лет.
   Такие вот итоги были у этого инцидента. Один труп, касательное ранение и пробитый череп. Слабовата была ручка у Камиллы. Понятно, семнадцать лет всего от роду. Или от безделья слабовата. Ведь как они пахали, эти Али-Бабаевские жены -- одна за одну ручку кастрюли держится, другая за другую, третья половником размешивает, четвертая соль сыпет... В общем, не попала больше ни в кого девочка. Кучкин тоже не попал: испугался и вслепую палил. Но Анастасия его похвалила, правда сама вся бледная. "Ты меня прикрыл, молодец", -- сказала.
   Камилла умерла не сразу. Кучкин на нее по-таджикски напер, и перед смертью она призналась, что Али-Бабай так поступить ей завещал... А она, мол, не хотела.
   Работали после ее смерти всего с полчаса. Когда сверху свет пошел, хорошо так на душе стало. Хоть и слабый был свет, но живой, какой-то осмысленный. Как и договаривались, первым наверх полез я, предварительно сунув в зубы веревку для последующего подъема рюкзаков.
   Подъем обещал быть опасным -- в стенках древняка торчали едва державшиеся камни разной величины. Но я не испугался и полез, упираясь ногами и руками в стенки.
   Поднявшись метра на три, озадачился: "Очень уж легко лезу... Выбоины в стенках сами собой под ноги подворачиваются. А под руки -- выступы. И сам -- как, пушинка легкий и, как Тарзан, ловкий и самоуверенный. Не иначе трубка помогает мне вылезти. Не терпится ей от нас избавиться".
   Не успела эта сумасбродная мысль рассеяться в окружающем пространстве, как мне померещилось, будто бы пробираюсь я не по продырявленной трубке, а по разрушенному мною городу, не городу даже, а бесконечному миру. Разрушенному и разграбленному.
   Так это тяжко на меня подействовало, что я сорвался, почти с самого верха сорвался. И полетел, ладони о стенки обдирая. "Вот если бы в воду!" -- мелькнула мысль.
   И что вы думаете? Я почувствовал, что ноги погружаются в воду! И, соответственно, скорость падения уменьшается. Когда я в нее с головкой погрузился, понял, что не в воде я, а в сущности какой-то. Не жидкой вовсе. И вовсе невидимой. Но рот от удивления раскрывать не стал (мало ли что покажется человеку, падающему с многометровой высоты, да и нахлебаться можно), а вместо этого использовал момент на все сто, то есть зацепился руками-ногами за подвернувшиеся выступы в стене. И, представляете, сущность тут же исчезла. Я перевел дух, отдышался и, подумав резонно: "Почудилось!", наверх полез, стараясь не думать о разрушенном и разграбленном бесконечном мире.
   Вылез, а на воле -- вечер тихий, первородный... Ручей в Шахмансае беззаботно шелестит... Сурки беспечно пересвистываются -- значит, нет ничего человеческого вокруг. Полежал на теплой земле, подумал вскользь о разрушенном и разграбленном бесконечной мире, чуть-чуть грустя, подумал. Потом улыбнулся (что переживать, если дело сделано и мавр умер?) и стал вытаскивать первый рюкзак. Тяжелый он был, и в голове моей, пулей Камиллы контуженной, помутилось. Чуть сознание не потерял. Следом второй рюкзак вытащил, тоже кое-как. А когда ящик вина вытаскивал, свалился все-таки в обморок...
   Очнувшись, увидел, что слово, данное Кучкину, мне сдержать не удастся. Я увидел перед собой озабоченную Синичкину с пистолетом в крепенькой руке, а за ней Сашу, лежавшего в пыли. Он был связан, рот его затыкал носовой платок. Саша мычал, мотал головой; Синичкина, не обращая на него внимания, смотрела на меня, смотрела, поставив ногу на рюкзак с минами, поднятыми для взрыва древняка. Со зла я хотел наброситься на нее с кулаками, но сделать этого не смог -- руки мои оказались связанными.
   -- Значит, убьешь нас? -- спросил я, чернея от досады. И, не дождавшись ответа, заключил:
   -- Ну, да, правильно, все как в кино, все по законам жанра -- следы должны быть заметены, очевидцы и свидетели -- прикончены.
   -- А что делать, милый? -- пожала плечами девушка. -- Ты просто не знаешь, в какую историю ввязался. Такую, в которой добро злом может обернуться, а убийство тебя и Сашки -- благодеянием для всего человечества. Тем более, люди вы зряшные. И знаете об этом не понаслышке.
   Сашка, выслушав эти слова, забился в истерике, а я, наоборот, замолчал. Одно я понял, не в тот момент, конечно, гораздо раньше понял, что разговаривать с человеком с прилично сдвинутой крышей себе дороже, да и дело пустое.
   Замучившись мычать и биться, Кучкин вплотную занялся кляпом. Мы с Синичкиной смотрели на него с интересом -- выплюнет, не выплюнет? Кучкин выплюнул, пожевал непривычно пустым ртом, затем взглянул на девушку покрасневшими глазами и неожиданно спокойно сказал:
   -- Чего ждешь, сука? Давай, стреляй! Надоело с тобой одним воздухом дышать!
   -- Завтра с утра стрельну, -- ответила сука, о чем-то задумавшись. -- Идти в город уже поздно -- ночь уже. Придется здесь где-нибудь переночевать. А нору лучше непосредственно перед уходом взорвать, чтобы кишлачный люд раньше времени не набежал...
   -- Что-то ты загадочно выражаешься, -- решил я покуражиться для согрева чувств. -- Завтра нас прикончишь, потому что здесь придется ночевать... Ты что, кисонька, спать одна боишься?
   -- Да нет, не боюсь... -- внимательно посмотрела Синичкина. -- Понимаешь, как только я на земле очутилась, и небо на заре красное увидела, предчувствия мною овладели... Весьма скверные предчувствия. Но об этом позже. А сейчас пойдемте-ка вон в ту длинную глубокую яму. По-моему, в ней можно заночевать, не хуже чем в полуторазвездочной гостинице.
   -- Эта длинная глубокая яма называется разведочной канавой N6043, -- сказал Сашка, когда-то эту выработку документировавший. И, на меня кивнув, предложил Анастасии:
   -- Ты голову-то ему перевяжи, а то ведь до утра не дотянет.
   Синичкина посмотрела на меня оценивающим взглядом -- "Дотянет? Не дотянет?", -- затем покопалась в своей аптечке, достала одноразовый шприц и бинты и весьма умело их использовала.
   До "полуторазвездочной" канавы, располагавшейся почти под самым водоразделом Шахмансая, мы добрались часам к одиннадцати ночи. Как только забылся Сашка, совершенно изнемогший от переноски тяжелого рюкзака с минами, Синичкина обратилась ко мне:
   -- Ты должен мне помочь...
   -- Кишки мне выпустить?
   -- Нет. Понимаешь, мне кажется, что я в большой, даже очень большой опасности...
   -- А, опять эти предчувствия, -- усмехнулся я.
   -- Да. Но на этот раз до меня не доходит, откуда она, эта опасность, мне грозит...
   -- Может быть, это Сережка Кивелиди свой автомат готовит к бою? Смотри, какая луна вылупилась, а он из "калаша" одиночными на двести метров бьет без промаха.
   -- Нет, определенно, не он. Твой Кивелиди сейчас в китайском халате с павлинами Платона в подлиннике читает, -- спокойно ответила Синичкина, тем не менее, окинув ближние высотки настороженным взглядом.
   -- Жаль. Я бы попросил его оставить мне на память твой скальп... Хотя нет, он все равно не оставит. Скажет: "Такую девушку надо хоронить полностью -- от пяток до макушки. И вбив, куда надо, осиновый клин".
   -- Масть твой друг сечет...
   -- Это точно. А что это за опасность, если не секрет? Есть у тебя хоть какие-нибудь предположения?
   -- Мне кажется, что если я уйду отсюда, нечто не доделав, то завтра днем меня нечто достигнет и убьет...
   -- Я знаю, поганка, что тебе грозит, -- вдруг раскрыл сумасшедшие глаза Кучкин. -- Доподлинно знаю, но не скажу, ни слова не скажу!
   И захохотал во весь голос, страшно захохотал. Синичкина посмотрела на него с брезгливой неприязнью и принялась копаться в рюкзаке. Через несколько минут рот Кучкина была надежно запечатан полудюжиной прокладок типа "Тампекс". Только ниточки наружу вывешивались.
   -- Зря ты так с ним, -- покачал я головой, когда Синичкина вновь придвинулась ко мне. -- С людьми по-хорошему надо...
   -- Хорошо, давай по-хорошему, -- улыбнулась бывшая хозяйка моей души, а ныне хозяйка моего тела. И вынула из рюкзака ноль семь "Дербента". Две бутылки из ящика, упавшего в древняк, оказывается, не разбились. В жизни всегда так -- все никогда не разбивается, что-нибудь, да остается.
   Выпив стакан вина из рук девушки, я раздобрел, и спросил, что от меня требуется.
   -- Во-первых, ты должен поклясться своими детьми, что, после того, как я тебя развяжу, ты не предпримешь никаких попыток лишить меня свободы или жизни, -- сказала Синичкина, сузив глаза. В таинственном свете луны она выглядела как принцесса Греза, очно окончившая Московский институт стали и сплавов. -- Во-вторых, утром ты сделаешь то, что я скажу, и сделаешь это без вопросов и раздумий... Это потребуется для того, чтобы я избавилась, от своих предчувствий.
   -- Сашку я убивать не буду... -- помрачнев, помотал я головой.
   -- Сашка тут не причем. Ты это сделаешь со мной.
   -- При Сашке? -- на моем лице мгновенно образовалась гримаса средней степени похабности. -- Сколько раз?
   -- Один.
   -- Хорошо, клянусь, я все сделаю. Если, конечно, ты пообещаешь не убивать меня и Кучкина -- сказал я, силясь представить, что это моя бывшая возлюбленная прикажет совершить с собой.
   -- Обещаю, -- ответила Синичкина и споила мне второй стакан.
   Выпив, я попросил освободить мне руки, но девушка безапелляционно бросила: "Утром" и улеглась спать в дальнем конце канавы. Перед тем, как пожелать мне спокойной ночи, она накрепко связала нам с Кучкиным ноги.
   -- Это чтобы вы меня понапрасну не будили, -- услышал я, принимая прощальный поцелуй в щеку. -- Ты же знаешь, я люблю поспать.
  
   Сашка Кучкин разбудил нас в предутренние сумерки. Разбудил неистовым мычанием. Недоуменно на него посмотрев, я увидел, что он круглыми от страха глазами смотрит на противоположный борт Шахмансая. Мы с Синичкиной разом повернули головы в сторону древняка и... обмерли -- у самого его устья, стоял Баклажан с автоматом, стоял худой, как метла, стоял, озираясь и нюхая воздух.
   Нюх и зрение у воскресшего жреца "Хрупкой Вечности", видимо, были отличными -- не прошло и половины минуты, как бруствер нашей канавы, чертыхнувшись, проглотил короткую очередь. Анастасия, вконец растерявшись, бросилась к Кучкину, с мольбой на нее смотревшему, и, собрав ниточки прокладок в одну, рывком освободила бедняге органы речи. Сашка злорадно заулыбался, а Синичкина, встряхнув его за плечи, вскричала высоким голосом.
   -- Ты знал, ты все знал!??
   А Сашка, поглотав и отплевавшись, улыбнулся замучено и сообщил:
   -- Сейчас Али-Бабай вылезет!
   2. Разбежались, как тараканы. -- Вином напои, а потом спрашивай! -- Он придумал себя убить! -- Многоразовый покойник. -- Снайперская винтовка с ночным прицелом...
   Кучкин ошибся: через полчаса с небольшим, после того, как Баклажан ушел вверх, в скалы, из древняка вылез Веретенников, вылез и опрометью побежал к устью Шахмансая -- к дороге, ведущей в кишлак. Али-Бабай вылез последним, почти через час после Веретенникова. Вылез и тут же уставился в нашу канаву. Но вволю поглазеть ему не дали: сверху, со скал посыпались пули. Стрелял, определенно, Баклажан и грамотно стрелял -- арабу пришлось немедленно провалиться под землю, то есть в древняк. Время от времени он из него высовывался, уже с автоматом, высовывался, чтобы послать короткую очередь в сторону сектанта. Тот отвечал тем же, не забывая попутно привечать и нашу канаву.
   -- Из "макара" его не успокоишь, далеко, -- проговорил я, втянув голову в плечи после очередной очереди Баклажана.
   -- Зато он нас успокоит! Ох, успокоит, -- занервничал Сашка Кучкин. -- И этот красноглазый недолго будет на нас пялиться. Ему паблисити совсем не надо. Он все сделает, чтобы поскорее со своей остатней курочкой наедине остаться.
   -- С какой это остатней курочкой? -- удивилась Синичкина. -- Ведь все его жены погибли?
   -- Не все, -- усмехнулся Сашка. -- Одна осталась. Ну, та, которая с собачьим именем.
   -- Мухтар!? -- удивился я.
   -- Да, Мухтар, -- мечтательно вздохнул сын чекиста. -- Классная бабенка, я вам скажу!
   -- Так она же сожглась? -- удивилась уже Синичкина.
   -- Как же, сожглась, -- осклабился Кучкин. -- Жива, она живехонька! Клевая женщина! Я не я буду, если в город ее не увезу... Если вы, мадмуазель Анастасия, меня, конечно, совершенно случайно насмерть не прикончите.
   -- Слушай, давай, рассказывай без обиняков, -- возмутилась Анастасия многословию Сашки. -- Откуда ты знал, что Баклажан, Веретенников и Али-Бабай не погибли?
   -- Ты, мадмуазель ведьма, меня развяжи, вином напои, а потом спрашивай! -- ответил Кучкин, чувствуя интерес хозяйки положения.
   Вина мне было не жалко, тем более на донышке оставалось (вторую бутылку Анастасия заначила по просьбе моей на черный день, поминки или последнее желание), и я взглядом попросил Синичкину прислушаться к просьбе Сашки. Подумав, девушка решила, что хорошо сидит, то есть в дальнем торце канавы с пистолетом, и в случае чего может перестрелять нас как железных кроликов в тире. И развязала обоих.
   Освободившись, Сашка растер руки, выпил вина прямо из горлышка, устроился удобнее, и начал пространно рассказывать:
   -- Помните, я предположил, что в рассечке полюбовной закольчик не случайно с кровли упал и так называемого Али-Бабая с его партнершей задавил? Тогда, ты, Синичкина, надо мной посмеялась, что чушь я говорю. И правильно сделала, что посмеялась -- когда надо мной смеются, мое головное серое вещество мудреет фактически до гениальности, серея при этом необратимо. И как только я висящего Веретенникова в камере увидел, то практически все понял, но догадаться пока еще не мог...
   -- И догадался, как только Баклажана живым и здоровым увидел? -- хмыкнул я.
   -- Совершенно верно! -- поднял Сашка вверх указательный палец. -- В этот самый момент, все мои подсознательные догадки сразу же проявились полноцветной фотографией, которая позволила мне выйти на прогноз, осуществившийся, как вы знаете практически полностью. А теперь я вам расскажу, как все с самого начала было. Слушайте:
   Как только Полковник с Баклажаном поняли, что жить им осталось хрен да маленько, и, соответственно, плутониевый их божок неминуемо накроется одной премилой штучкой женского рода, они, нет, не они -- Полковник, именно Полковник, придумал гениальный план. Это только умница Полковник мог придумать, как одному из них в живых остаться!
   -- И что он придумал? -- удивилась Синичкина. -- Голову кому-то под заточку подставить?
   -- Нет, -- снисходительно улыбнулся Кучкин, явно игравший роль Шерлока Холмса. -- Он придумал себя убить, с тем, чтобы труп для нужды дела образовался!
   -- Ну-ну, -- усмехнулся я. -- Взял заточку обеими руками и хрястнул себе по затылку. Не было в руках у него никакой заточки! И рядом тоже.
   Кучкин задумался.
   -- Хотя погоди, погоди... Может быть, ты и прав... -- припомнил я рассечку, в которой обнаружил труп Полковника. -- Там на стенке выступ был клиновидный... Весь в крови. И с прилипшими волосками... У меня еще мысль мелькнула, что он перед смертью выстоять пытался и затылком своим разрушенным стенку испачкал... Да... Точно, именно этим выступом он и убился... Это же надо! Хрясть затылком и готов! И еще этот порез на правой ладони... Специально себе кровь перед смертью пустил, чтобы следы на стенках оставить... С тем, чтобы мы подумали, что летально травмировали его в штреке, а в рассечку он умирать заполз... Вот гад!
   Последняя моя реплика была адресована Баклажану, вновь застрелявшему одиночными по нашей канаве.
   -- После самоубийства Полковника Баклажану оставалось только раскопать труп, поменяться с ним одеждой и разбить ему лицо камнем... -- не обращая внимания на пули, зарывающиеся в землю над нашими головами, продолжила Синичкина развивать версию Кучкина. -- После того, как он все это сделал, картина показалась ему не совсем убедительной и он отрезал себе ухо и прилепил его к обезображенной голове своего заместителя по безопасности...
   -- Совершенно верно, миледи! -- тепло улыбнулся Сашка. -- Можно я буду вас так называть?
   -- Можно, -- ответила Синичкина весьма мило улыбнувшись (так, наверное, улыбалась леди Винтер, резвясь в широкой постели с неутомимым д'Артаньяном).
  
   ...Услышав "миледи", я немедленно унесся мыслями в прошлое. В те времена, когда Ольга была рядом не только в ресторанах и на пляжах, но и в разного рода переделках, мы с Баламутом и Бельмондо называли ее миледи. За жесткость и последовательность, с которыми она расправлялась с соперниками... Что поделаешь, женщины жестче, целеустремленнее, эгоистичнее мужчин. По крайней мере, мне попадались именно такие... Если бы миром правили мои женщины, он бы погиб... "Слабак", -- усмехнетесь вы, прочитав эти строки. А я вспомню Чингисхана. Жестокий, кровожадный воин, покоривший полмира, овдовев, обернулся безвольным, ни на что не способным слабаком. Не он, выходит, а его жена посылала к горизонтам сеявшие смерть тьмы... И лишь после ее смерти он стал настоящим мужчиной.
   А Элеонора Аквитанская? Не она ли, распутница, в пику своему бывшему мужу фактически развязала войну между Англией и Францией? Столетнюю войну? Сам Карл Маркс разводил руками, не в силах объяснить ее поступки научными теориями.
   А Орлеанская дева? Не она ли сумасбродными действиями добила клин, вбитый Элеонорой между двумя коронами? Никто не хотел бороться за Францию, даже король, всем, особенно простому народу, было наплевать, кому платить налоги. Вы скажете: "Ну и фиг с ней этой Францией!" А я вам отвечу: почитайте-ка историю! Если бы не эта взбалмошная девица, то Английская корона в результате Столетней войны утвердила бы свои законные, да, да, законные права на большую часть французской территории. И в результате мы с вами не имели бы Наполеона на свою голову. И не только Наполеона, но и Гитлера, ибо Германия при таком повороте исторических событий никогда бы не стала великим государством.
   Вы усмехнетесь: "Чтобы мы да не имели на свою голову!!?" И я с вами соглашусь и закрою тему, хотя мог бы вспомнить не одну женщину из когорты тех, которые испокон веков не давали нам, настоящим мужчинам, спокойно наслаждаться вкусом хорошо сваренного пива и отменных креветок. Вернемся, однако, к нашим героям.
  
   Некоторое время Кучкин молчал, наблюдая, как из древняка выбивается пыль.
   -- Али-Бабай ступеньки соображает или лестницу ладит, -- предположила Синичкина.
   -- Самое интересное, что похождения трупа Полковника на этом не закончились, -- посмотрев на нее, продолжил свой рассказ Кучкин. -- Второй раз его использовал Али-Бабай, не догадываясь, конечно, что это труп полковника... Использовал, чтобы уйти в подполье.
   -- Так ты думаешь, что... -- нахмурилась Синичкина, -- что Али-Бабай притащил труп Баклажана, то есть Полковника в свою запасную спальню, положил его на свою жену Зухру, на живую жену, кровь ведь из-под глыб текла свежая, и обрушил на них закол?
   -- Совершенно верно, дорогуша, -- сказал Кучкин самодовольно. -- Чисто восточное убийство с не ясными до конца мотивами. Если бы не этот ножичек Саддама Хусейна, который он весьма хитро в сапог подложил, в свой сапог, надетый на ногу Полковника, я бы уже тогда догадался... Одно мне в этом деле непонятно... Почему Али-Бабай решил уйти за кулисы событий? Испугался наших угроз типа заточить его в гареме? Чепуха, не такой он человек...
   -- Ушел, чтобы нас втихую угрохать, -- сказала Синичкина, как-то странно улыбаясь.
   -- Угрохать он нас мог, не разыгрывая спектаклей, -- покачал головой Кучкин. -- Может, он ушел, чтобы не исполнять приказов Черного?
   -- Не исполнять моих приказов он не мог по определению, -- самодовольно усмехнулся я, вспомнив глаза зомбера, безжалостные и в то же время беспомощные. -- Он смылся с моих глаз, чтобы их не получать...
   -- Ну а Валера Веретенников? -- продолжила разбор полетов Синичкина. -- Ты полагаешь, что он специально убил Лейлу, чтобы воспользоваться ее трупом?
   -- Я думаю, что Лейлу убил Али-Бабай. За измену с Веретенниковым убил. Открыл дверь и метнул заточку. Я как-то видел, как он их бросает... Впечатляющее, я вам скажу, зрелище. А потом уже Валерочке пришла в голову мысль воспользоваться ее трупом. После того, как он увидел подземного араба живым и здоровым. Увидел и понял, как он всех нас обманул...
   -- Так по-твоему получается, что Мухтар и Ниссо не сожглись? -- спросил я, вспомнив два костра, полыхавшие перед винным складом.
   -- Ниссо сожглась, а Мухтар нет, -- сказал Кучкин, также, видимо, вспоминая недавнее происшествие. -- Эту трагедию с сожжением останков Гюльчехры и живехонькой Ниссо Али-Бабай устроил, во-первых, для того, чтобы наказать последнюю за участие в групповухе, устроенной вами в его родном гареме, а во-вторых, ему, видимо, просто потребовалась помощница в лице Мухтар.
   -- Тут у тебя ошибочка вышла, -- усмехнулся я, внимательно наблюдая за Али-Бабаем, который копошился в устье своей яме, кажется, поднимая что-то на веревке из подземелья. -- Не помощница ему потребовалась в подполье, а женщина. Туговато у тебя еще с мужской психологией.
   Но Сашка не ответил на мою колкость: застыв, он смотрел в сторону берлоги араба. Я устремил взор в том же направлении и увидел, что доставал из штольни Али-Бабай. Это был деревянный ящик. Потом появилась снайперская винтовка. С "ночным" прицелом.
   "Теперь нам точно не уйти, -- подумал каждый из нас. -- Ни днем, ни ночью".
   3. Кучкин угадал многое, но не все. -- Веретенников отдался судьбе.
   Кучкин угадал многое из того, что было скрыто за кулисами подземных событий. Полковник действительно пожертвовал своей жизнью, пожертвовал, чтобы дать возможность напарнику не только выжить, но и стать режиссером второго акта драмы. После "смерти" Баклажан, как и было задумано, спрятался в конце алмазного штрека за мощным завалом.
   Обрадоваться обнаруженному там небольшому складу продовольствия, оружия и боеприпасов жрец и спаситель Бомбы не смог, так как, оказавшись в безопасности, тотчас же рухнул в обморок от большой потери крови (при ампутации уха им был поврежден крупный сосуд).
   Потеря крови была столь значительна, что оклемался он лишь за несколько часов до нашего освобождения. И оклемался благодаря Веретенникову, обнаружившему его за полчаса до того, как Чернов подорвал кварцевый заслон на своем пути к свободе.
   Справедливости ради надо сказать, что, собственно, спас Баклажана не Валерий, а Чернов. Спас, сам того не ведая, вынудив Валеру, инспектировавшего "алмазную" рассечку, спрятаться от него в забое первого штрека.
   Наткнувшись на полумертвого, холодного уже Иннокентия Александровича, Веретенников оказал ему первую помощь (на складе Али-Бабая были и медикаменты), лишь чудом не оказавшуюся последней. Покинул Валерий так и оставшегося в беспамятстве Баклажана сразу же после взрыва -- счел, что опасно находиться в непосредственной близости к людному месту, атмосфера которого к тому же была обеднена кислородом более, чем любой другой участок штольни. Оружия он с собой не взял, так как после своего ухода с авансцены, решил отдаться воле провидения.
   После всего случившегося Веретенников уже не представлял себе возврата к "прошлой", как он ее называл жизни, жизни, полной благ и качества, но лишенной всяческого смысла. Определенные навсегда отношения в семье и на работе, эти не трогающие сердца туристические поездки по миру, подспудный страх (неужели это будет всегда, и только старость и болезни привнесут в существование новые краски?), начали претить ему, как только он узнал Баклажана и Полковника.
   Нельзя сказать, что Веретенников не ценил своего прежнего положения, не уважал ценностей, привнесенных в его жизнь этим положением, но он знал, что никогда не сможет и не захочет заплатить за них и сотой доли той цены, которую платили жрецы "Хрупкой Вечности за свои убеждения. На примере последних он видел, что в жизни есть неведомые для него ценности, ценности, за которые люди с радостью идут на смерть. "Если они с таким воодушевлением идут на огромные жертвы, -- думал Веретенников, -- значит, за эти жертвы они получают нечто такое, чего мне никогда не получить".
   А получить Нечто, стоящее собственной жизни, хотелось. И Валерий решил отдаться судьбе. Не безвольно отдаться, так он не умел, а довериться, то есть просто взять ее за руку и идти за ней, как за старшим товарищем.
   Али-Бабай ушел за кулисы вовсе не из-за того, что опасался за свою жизнь. Он легко мог отправить на тот свет всех своих недоброжелателей хотя бы при помощи банальнейшего крысиного яда. Нет, не страх толкнул его на труднообъяснимый с точки зрения человеческой логики поступок, а женщины.
   До прихода незваных гостей он довольно легко управлялся с гаремом -- его жены философски относились к тому, что имели. У всех них были весомые причины не стремиться на волю.
   Старшая жена, Гюльчехра, сбежала к нему из ближайшего кишлака. Муж, бедный дехканин, заставлял ее работать денно и нощно за кусок лепешки и касу жиденького шурпо. Возвратись она в кишлак, ее забили бы камнями.
   Камилю, Зухру и Ниссо он, перед тем, как скрыться под землей, купил за большие деньги в дальних кишлаках. Теоретически они могли бы вернуться к своим родителям, но тем бы пришлось возвращать калым.
   Лейлу-мужеубийцу Али-Бабай нашел невдалеке от караванной тропы, нашел полумертвой от изнеможения и голода; Муххабат (Мухтар), бывшая проститутка, появилась в штольне последней. Любвеобильный араб выменял ее у бандита, скрывавшегося в горах от правосудия, за автомат и пару рожков к нему.
   Но главное, что удерживало жен подземного араба в подземелье -- это то, что в округе они считались женами красноглазого дьявола. Бесплодными женами-колдуньями, ворующими детей и насылающими на благополучные семьи бедность и раздоры. Они твердо знали -- уйди они в свет, их неминуемо забили бы насмерть в первом же кишлаке или летовке.
   В первые месяцы жизни в подземелье женщинам пришлись несладко. Особенно тяжело переживали они неспособность супруга приносить жизнеспособное потомство. Но со временем все образовалось (благо превосходного опиума у подземного араба было предостаточно), а когда у Лейлы родился и выжил уродливый, но мальчик (названным отцом Рустамом), стало и вовсе не до уныния.
   Все неприятности начались с Гюльчехры. Али-Бабай миловал эту женщину бальзаковского возраста раз в полгода, не чаще, и она, оказавшись в обществе крепких мужчин, не могла сдержаться, и при первой же возможности спровоцировала Баклажана на сексуальный контакт.
   Муж принудил ее к самосожжению не за измену. Будучи незлобивым человеком, Али-Бабай решил простить старшую жену, так как питал к ней добрые, если не сыновние чувства. Но эта не по-восточному невыдержанная женщина, оказавшись наедине со сводными родственницами, немедленно сообщила им о выдающихся сексуальных особенностях Баклажана (восторженно покачивая головой и показывая руками). Мухтар, крайне неодобрительно относившаяся как к старшинству Гюльчехры, так и к полигамному браку, "накапала" мужу, и тому ничего не оставалось делать, как сунуть старшей жене в руки кумган с керосином. Тело бедной женщины не успело остыть, как Мухтар принялась сводить счеты с любимицей Али-Бабая Зухрой. Отозвав мужа в музыкальную комнату, она рассказала, какой завистью сияли глаза этой женщины в тот момент, когда Гюльчехра повествовала о чудовищно сильном оргазме, вызванным нестандартно большим пенисом Баклажана.
   -- Ты врешь, женщина... -- выдавил Али-Бабай, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног.
   -- Я никогда не вру, особенно тебе, -- ответила Мухтар, пристально взглянув в растерянные глаза мужа. -- И ты, я думаю, убедишься в этом в ближайшие часы.
   -- Каким образом?
   Женщина, умевшая добиваться своего, ответила не сразу. Взяв в руки дутар, она сотворила несколько заунывных аккордов и лишь затем сказала печальным голосом:
   -- Я не знаю женщин, не знаю Зухры, если сегодня ночью ее не будет у прутьев зиндана.
   -- Сегодня ночью ее не будет у прутьев зиндана, потому что сегодня ночью она будет спать со мной, -- нашелся Али-Бабай, как истинный мужчина не желавший ничего знать о шашнях любимой женщины.
   -- Ну, спи, если хочешь, -- ухмыльнулась Мухтар, вновь принявшись играть на дутаре гимн Саудовской Аравии. -- Ты можешь оставить все, как есть, ты можешь убить Баклажана, ты можешь убить меня, но твоя любимая Зухра останется самой собой. И когда ты, взбудораженный любовью, будешь ласкать ее снаружи и изнутри, она будет мечтать об этом мужчине, живом или мертвом, не важно.
   Али-Бабай слушал свою любимую мелодию и видел Зухру в объятиях Баклажана. Представив, как вожделенно его фаворитка проводит шелковой ладошкой по лошадиному члену пришельца, он вскочил на ноги и заорал, сотрясая своды подземелья:
   -- Скажи этой похотливой ослице, что сегодня ночью я буду спать с тобой!!!
  
   Мухтар хорошо знала женщин, в число которых, увы, входят и любимые жены. Как только Али-Бабай уединился с ней в одной из "любовных" комнат, Зухра, забыв накинуть чадру, побежала к зиндану. Араб, весь истерзанный ревностью, пошел за ней. И смог видеть, как его возлюбленная завлекает Баклажана ключом от темницы.
   -- Хотеть килюч? Хотеть? -- говорила она, похотливо поигрывая то крутыми бедрами, то круглыми плечами.
   -- Хотеть, хотеть! -- в один голос ответили жрецы "Хрупкой Вечности".
   -- Тогда я смотреть твой пиписка, -- ткнула женщина шелковым пальчиком под живот Баклажана.
   -- Не стыдись, Кеша, -- мягко улыбнулся Полковник соратнику. -- Это нужно для дела, для нашего дела. -- И вообще, будь мужчиной, посмотри, как она животиком играет. Представляю, какой волшебной красоты у нее пупочек.
   Баклажан, подпитавшись неколебимостью духа, исходящего из глаз Вольдемара Владимировича, расстегнул ширинку кожаных штанов. Увидев его член, Зухра захлопала в ладоши.
   -- Посмотрела? -- буркнул Баклажан, с отвращением наблюдая, как член помимо его воли тянется к весьма и весьма аппетитной женщине. -- Давай теперь ключ, кошатина.
  
   Али-Бабай убил бы всех сразу, убил бы, если бы не этот ключ. Зухра купила Баклажана ключом от совсем другого замка, ключом, который подсунула ей Мухтар. И подземный араб не нажимал на курок своего скорострельного пистолета, только потому, что хотел насладиться... Нет, не то слово, разве мог он наслаждаться чем-либо в тот момент, момент вероломного предательства своей кровиночки, кусочка свой души, как он ее называл по-арабски в минуты умиления? Он не нажимал на курок своего пистолета только потому, что, будучи артистом в душе, не хотел лишать своей драмы апофеозного акта.
   -- Я отдавать ключ и ты убегать, -- закачала Зухра указательным пальчиком из стороны в сторону. -- Нет, сначала ты меня больно-больно трахать!
   И положив ключ на камешек неподалеку, торопливо сняла с себя паранджу. Полковник покачал на это головой и ушел, согбенный, в глубину тюремной рассечки.
   От того, что случилось дальше, у Али-Бабая опустились руки.
   Лампа Зухры, стоявшая в стороне от нее, светила ярко, таинственно и многообещающе. И Баклажану остро захотелось приятных ощущений. Во многом возникновению желания способствовало то, что центры наслаждения его мозга уже несколько недель оставались невозбужденными, а также то, что Зухра разительно отличалась от Гюльчехры, которую он облагодетельствовал только лишь во избежание поллюций.
   Да, Зухра была хороша собой... Али-Бабай, спрятавшийся в глубокой нише, ел ее фигуристое тело глазами, он чувствовал ее кожу памятью ладоней, он чувствовал запах ее подмышек памятью обоняния. А Баклажан, забыв обо всем, мял груди, ягодицы, бедра его жены, он целовал ее мягкие, алые губы, плечи, соски, да так страстно, что Зухра не вытерпела и трех минут прелюдии. Взвыв от неизвестных доселе ей ощущений, она повернулась к жрецу бомбы спиной, согнувшись вдвое, уперлась разведенными руками в землю, вжала влажный зад в пространство между прутьями и тут же чуть не разбила голову о землю -- так мощно вошел в нее член Баклажана.
   Оглушенный их криками, задавленный ощущением своей мужской неполноценности, Али-Бабай поднял пистолет... но выстрелить не смог. Не смог и не потому, что Чернов приказал никого не убивать...
  
   Мухтар предполагала, что муж не сможет убить своей любимицы, и затаилась, играя роль преданной жены и верной подруги. Некоторое время Али-Бабай ходил как во сне, ходил, не поднимая глаз на Зухру, и все более и более попадал под влияние Мухтар. После смерти Полковника и Баклажана и особенно после того, как стало ясно, что незваные гости все же пробьются на свободу, коварная женщина стала опасаться, что не успеет расправиться с соперницами до их ухода или то того, как они перебьют друг друга. И однажды предложила супругу план. Идея выдавать труп одного человека за труп другого, видимо, витала в обедненной кислородом атмосфере штольни, и коварной женщине ничего не стоило впитать ее своим изощренным мозгом.
   -- Так ты убьешь сразу двух газелей, -- шептала истинная женщина. -- Накажешь эту бесстыдную распутницу и сможешь проверить чувства Лейлы, Ниссо и Камиллы.
   Если бы не последний довод, Али-Бабай не стал бы разыгрывать спектакля, как он думал, с трупом Баклажана. Но после того, как он собственными глазами увидел, как любимая жена отдается первому встречному, ему было крайне необходимо доказать себе (да и Мухтар), что Зухра -- это единственный моральный уродец в его семье
   Само собой разумеется, он доказал обратное. Он доказал то, что до него было доказано всеми когда-либо жившими мужчинами. Расчет Мухтар оказался верным. Оставшись без мужа, Ниссо и Лейла не преминули воспользоваться открывшейся сексуальной свободой. И были жестоко наказаны подземным арабом.
   После самосожжения Ниссо у Зухры осталась последняя соперница -- Камилла. Али-Бабай не захотел поставить точку в затянувшемся семейном конфликте. Отказавшись убить несовершеннолетнюю жену, свою нежную розочку, он, смятенный случившимся, ушел в тайный бункер. Мухтар, посмеявшись вслед малодушному супругу, без колебаний сократила его многоточие до одного знака. Подозвав к себе пальчиком Камиллу, сидевшую в слезах над обгорелым трупом Ниссо, она сказала:
   -- Вперед, девочка! Твой муж приказал тебе убить этих неверных.
   И, вложив пистолет в детскую руку, бросилась за супругом, дабы немедленно улучшить его настроение своим услужливо-роскошным телом.
   4. Опять двадцать пять. -- Кучкин подбивает клинья под мою собственность. -- 1 (один) доллар по курсу ММВБ. -- Дружок, совершенно голый и с белым флагом.
   В ящике, который подземный араб вынес из земных глубин, были противопехотные мины. Петляя, сбежав с ним к ручью (в "мертвую" для Баклажана и не досягаемую для пистолета Синичкиной зону), Али-Бабай принялся минировать "свой" берег.
   -- Смотри, что делает! -- неприязненно пробормотал Сашка. -- Я ведь минут пять назад подумал, что ночью с той стороны к его берлоге можно подобраться незамеченным! Мажино сраный, если не Маннергейм! У-уважаю засранца!
   -- Кретин он, а не Маннергейм, -- проворчал я -- Неужели он думает, что мы ночью в атаку пойдем?
   -- Он точно не успокоится, пока всех не убьет, -- нахмурился Кучкин, продолжая наблюдать за оборонительными работами вероятного противника.
   -- Чепуха, -- не согласился я. -- Али-Бабай просто знает, что Баклажан не уйдет отсюда, пока всех не прикончит. Вот и решил укрепить свои границы.
   "И я отсюда не уйду, пока со всеми вами не разберусь..." -- подумала Синичкина, оглянув нас нежным взглядом. Мы с Сашкой прочитали ее мысли и притихли, обдумывая создавшуюся ситуацию. Вспомнив Веретенникова, я прервал паузу:
   -- Эврика, господа присяжные! Мы все забыли, что Валера сбежал! И сейчас топает в Душанбе. И если он свихнулся не полностью, то через день сюда придут правительственные войска, а туда, я имею виду Поварскую улицу, грамотные саперы. И, значит, ни у Баклажана, ни у Али-Бабая, ни у вас, мадмуазель Синичкина, нет никаких шансов сохранить в тайне местоположение алмазоносной трубки или еще какие-то там ваши тайны.
   -- Ничего он не сбежал, -- ухмыльнулся Кучкин.
   -- Ты что, темнишь? Видел что-нибудь? -- сузила глаза Синичкина. Этот всезнайка Кучкин раздражал ее все больше и больше.
   -- Ничего я не видел. А вот с тех скал, в которых Баклажан сидит, все видно, ты же знаешь... Так что он, вне всякого сомнения, усек попытку Валерки отойти на заранее подготовленные позиции в Москве и, по всей вероятности, уже арестовал его, если не прикончил.
   В сказанное Сашкой верить не хотелось и, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, я вспомнил недавние подземные события:
   -- Все же непонятно получается... Они там втроем в штольне прятались и неужели друг на друга ни разу не наткнулись?
   -- Если бы кто из них другого встретил, то убил бы точно. Даже интеллигент-Валерка убил бы, тем более, пистолет у него был. Но я думаю, что Баклажан, скорее всего, в конце "алмазного" штрека заныкался, в двух шагах от нашего восстающего... И сидел там, слушал и на ус мотал кто, куда и зачем. Потому-то он первым и вылез...
   -- Скорее всего, ты прав, -- согласился я. -- Но позволю себе сделать дополнение: если Баклажан действительно находился в конце первого штрека, то вряд ли он мог бы сидеть, слушать и на ус мотать -- после двух взрывов он там должен был лежать в беспамятстве от отравления и кислородного голодания. А помнишь, сколько кровищи было на месте, так сказать, его смерти, или, точнее ампутации уха? Такая кровопотеря вряд ли прибавила ему здоровья...
   -- Да, видимо, именно из-за этого-то он нас и не перестрелял, -- согласился Кучкин. И тут же озадачившись, вперился в меня:
   -- А кто в таком случае мину поставил? Ну, ту, на которой я подорвался?
   -- Мальчишка Али-Бабая, -- не моргнув глазом, ответила Синичкина.
   -- А ты откуда знаешь? -- удивился я.
   -- Помните, вы прибежали ко мне от повесившегося, так сказать, Веретенникова? Ну, на мой крик?
   -- Помним, -- ответили мы с Кучкиным в один голос.
   -- Так это рукастый-костылястый на меня накинулся. Представляете, я в рассечке по надобности устроилась, лампу естественно, притушив. А он пришел из глубины ствола и стал мину закапывать прямо у ее устья. И увидел меня, вернее, услышал дыхание...
   -- И что!? -- опять воскликнули мы с Сашкой.
   -- Что, что... Набросился на меня с костылем...
   -- И ты его заточкой успокоила, -- догадался я, чем закончилось столкновение.
   -- Естественно. А что, надо было мораль прочитать и в угол поставить?
   -- Понятно... -- закивал Сашка и, с некоторым усилием сделав вид, что отнюдь не удивлен признанием детоубийцы, задумался.
   -- Послушай, а почему Али-Бабай не убил Веретенникова вместе с Лейлой? -- как ни в чем не бывало, спросила его Анастасия, осторожно выглядывая из канавы.
   -- Тогда мы смогли бы догадаться, что Али-Бабай жив, -- ответил Кучкин уже после того, как пуля упомянутого им господина, пропев над ухом Анастасии, зарылась в землю в противоположном конце канавы. -- Или уверовать, что в штольне есть враждебный нам человек. И начать за ним охоту.
   -- Ты трав, -- задумчиво проговорила Синичкина, сверля Сашкино туловище тремя глазами (своими черными, да глазком пистолета).
   -- Ты это чего? -- насторожился я. -- Мы же договаривались не трогать друг друга?
   -- Ситуация, понимаешь, изменилась, -- сделав глаза простодушными, сообщила хозяйка положения. -- Теперь я знаю, что мне грозит... И потому в этой яме появился третий лишний
   -- Если ты нас убьешь, то останешься с этими ублюдками один на один, -- указал подбородком на противоположный борт Шахмансая оставшийся холоднокровным Кучкин. -- Мне кажется, все-таки нам с тобой надо придти к какому-то соглашению...
   И, приосанившись, продолжил: -- Знаешь, ты говорила, что для каких-то там целей ты принадлежать должна кому-то... Не буду углубляться в интимно-исторические подробности морального плана, а просто спрошу, как благородный джентльмен спрашивает утонченную леди: Может, я сгожусь тебе в хозяева? Обещаю создать тебе собачьи условия...
   -- Какие это условия? -- спросила Синичкина, заинтересовавшись Сашкиным предложением.
   -- Не злить, хорошо кормить и отпускать на ночь!
   -- Вот как... -- с интересом посмотрела девушка Сашке в глаза, в глаза, старавшиеся смотреть благородно.
   "Ах, ты, стерва! Ах, ты, сученок! -- ругнулся я в сердцах, потрясенный обоюдным коварством товарищей, нет, врагов по несчастью. -- Ну, сейчас я покажу вам кто в этой канаве хозяин!
   И, поднявшись, пошел на Синичкину в психическую атаку. Али-Бабай, видимо, несказанно удивился этому крайне неосторожному поступку и потому промахнулся. Второй раз он выстрелить не успел -- я упал на Синичкину; ствол ее пистолета деловито уперся мне прямо в живот, да так деловито, что скандалить было неблагоразумно.
   -- Да не нужен мне Сашка. Совсем не нужен... -- примирительно улыбаясь, нашла Анастасия мой пупок дулом. -- Я просто решила показать тебе, чего он стоит... Теперь ты знаешь, что он продаст тебя за любую цену.
   -- Показала, так кончай выпендриваться. И ствол убери -- щекотно.
   -- А ты пойдешь со мной?
   -- Пойду, пойду, -- ответил я, отодвинувшись от девушки подальше. -- Куда от тебя денешься?
   -- Правда, пойдешь?
   -- Пойду, если, конечно, в живых оставишь.
   Синичкина стала похожей на шестиклассницу-отличницу.
   -- Я буду делать все, милый, все, что ты от меня, как от женщины захочешь, но обещай, что одно дело я буду делать сама по себе, сама по себе, но с твоей помощью...
   -- Сама по себе, да еще с моей помощью? -- удивился я. -- Спать со мной или пельмени по воскресениям лепить?
   Синичкина задумалась; решив, видимо, рассказать мне о своих странностях, нацелила пистолет в Кучкина и сказала:
   -- Прости, Саша, но моя тайна не для твоих ушей. Я помогу твоим родителям, обещаю...
   Сашка побледнел, попятился, а я подумал в сердцах "Ах ты стерва!" и набросился на упомянутую. А она, что вы думаете? Она куртку мне прострелила! И вообще бы убила, если бы не вертолет, вдруг вывалившийся из-за Подахоны и пролетевший прямо над нами. Синичкина хоть и коварная, но все равно женщина, испугалась его на полсекунды и тут же была пленена. Отняв пистолет, я придавил ее телом и понес от возбуждения прямо в лицо:
   -- Все, леди и джентльмены, власть переменилась! Провозглашаю в этой отдельно взятой канаве собственную диктатуру!
   Услышав "власть переменилась", Синичкина задергалась. Пришлось прижать ее всеми своими килограммами и так хорошо мне от этого сделалось, что я сделал тучную паузу для удовлетворения чувств и сказал, не торопясь и с выражением:
   -- Слушайте, леди и джентльмены, мою инаугурационную речь, сокращенную до окончания, то есть до обещаний! Сашке я обещаю полную и безоговорочную свободу, а вам, госпожа Изаура, наоборот, рабство. Клянусь, что буду вашим владыкой, также я обязываюсь закрывать глаза на вашу некую, судя по всему, пагубную страсть, до тех пор, конечно, пока она мне боком не выйдет. Вдобавок, если все-таки она мне выйдет боком, обещаю продать вас первому рабовладельцу, на которого вы укажете своим божественным пальчиком, продать за доллар, в скобках прописью -- один доллар, по курсу ММВБ на этот счастливый день. Идет, мадам Синичкина?
   -- Идет... -- не обидевшись на "мадам", пролепетала пригревшаяся "Изаура".
   -- Клянись! Скажи: Клянусь алмазами Вселенной!
   Это клятва ей не понравилась, она задергалась, и мне пришлось опять ввести в действие все свои 90 килограмм веса (в экипировке):
   -- Клянись! А то сейчас мне Сашка по голове камешком врежет, для личного спокойствия врежет! А потом тебе!
   -- Клянусь, -- буркнула Синичкина.
   -- Клянусь алмазами Вселенной!
   -- Клянусь алмазами Вселенной! -- повторила Анастасия и я, выдохнув "уф!" обернулся к Кучкину, чтобы узнать, почему он не настучал мне камнем по темечку, ведь полно их, остроугольных, валялась по дну канавы. И понял почему: Сашка, открыв рот от удивления, смотрел на противоположный борт Шахмансая. Я посмотрел туда же и увидел, что от скал, в которые ушел Баклажан, к Али-Бабаю спускается совершенно голый Веретенников, спускается, размахивая над головой белой тряпицей.
   5. Это его Баклажан раздел. -- Челночная дипломатия. -- Турнир с выбыванием. -- Вот кто приемник! -- Алмазы еще не прожгли тебе душу!
   -- Интересные шляпки носила буржуазия, -- пробормотал я, силясь понять причину столь экстравагантного поведения друга, выросшего в хорошей семье. И окончившего с отличием Московский университет, в котором даже гомики с эксгибиционистами донага почти никогда не раздеваются.
   -- Это его Баклажан раздел, -- высказался, наконец, сын чекиста.
   -- Ты думаешь, у них что-то было? -- испугаться я за друга.
   -- Да нет, не думаю. Это он для того раздел, чтобы Али-Бабай не сомневался, что у парламентера нет оружия. Да и Валерке резону нет бежать нагишом по мусульманским горам в Душанбе. Баклажан -- мудрый мужик.
   За последние дни Сашка здорово изменился, как будто выстирали его по полной программе с кипячением. Хамить стал меньше, да и понял, наверное, что кружка хорошо разбавленного "жигулевского" в руках опущенного жизнью интеллигента совсем неплохая альтернатива туго набитым карманам застреленного джентльмена удачи.
   -- Баклажан что-то придумал, и я догадываюсь что, -- продолжил Сашка, наблюдая за Веретенниковым.
   -- Что придумал? -- насторожилась Синичкина.
   -- Потом скажу, подумать еще нужно, -- ответил Кучкин, наблюдая, как Веретенников приближается к норе Али-Бабая.
   Али-Бабай джентльмен удачи был хоть куда. Прежде чем разрешить Валере подойти к яме, он внимательно осмотрел в бинокль все подходы к своей берлоге.
   -- Боится, что Валерка отвлекает его внимание от Баклажана, -- сказал Кучкин с уважением в голосе.
   Наконец, Али-Бабай разрешил Веретенникову сесть на край ямы. Несколько минут Валерка что-то ему говорил.
   Выслушав, араб задумался, затем, кажется, кивнул (далеко до них было, метров сто пятьдесят, мы не разглядели) и Валерка пошел к нам, стараясь по мере возможностей скрывать свой срам ладонями. Но склон был крутой и каменистый, и ему часто приходилось балансировать руками. Переведя взгляд на Синичкину, я заметил в ее глазах неподдельный интерес. Посмотреть действительно было на что, да и когда еще увидишь в горах, да еще мусульманских, голого кандидата географических наук?
   Лишь только Веретенников, озабоченный, жизнью на вид недовольный, подошел к нашей канаве, Анастасия кинула ему свою маечку. В синюю полоску, вроде тельняшки. Перед этим я достал из рюкзака свои новые плавки, не пожалел для друга, но она, улыбнувшись, сказала: "Спрячь, так веселее будет".
   Маечка Веретенникову чуть-чуть до ягодиц достала, ну, еще до одного места с другой стороны, но это поначалу, потом он ее вытянул в ночнушку. Вытянул, пока рассказывал, почему ходит по горам голым.
   -- Баклажан сказал, что должен остаться кто-то один, -- начал он бесцветным голосом. -- Турнир с выбыванием на тот свет предлагает. Один на один по кубковой системе до полного отпада. Али-Бабай согласился, но с условием, что со своим соперником он будет драться под землей.
   -- Класс! -- помотал на это головой Кучкин. -- Видно подземелье для него, то же самое, что и земля для Антея.
   Валерка посмотрел на него недоуменно и продолжил:
   -- Если вы согласны, давайте вырабатывать условия.
   -- А если не согласны? -- поинтересовался я.
   -- Он просил довести до вашего сведения, что, во-первых, сидеть нам здесь осталось сутки, не больше, потом наверняка придут войска или милиция, за Черным с Синичкиной придут. Вертолет ведь не зря летал. Во-вторых, Баклажан просит учесть, что он один из всех вас может немедленно и беспрепятственно убраться отсюда. Так вот, если ты, Черный, лично не согласишься, то он рванет в Москву и, пока ты будешь здесь разбираться с Али-Бабаем, дочкам твоим руки-ноги повыдергивает...
   -- Не найдет он их! -- воскликнул я, холодея.
   -- У покойного Полковника знаешь, где друзья работают? Баклажану-то их телефончики известны.
   -- Но в этом случае он не получит алмаза с мухой!
   -- Получит, -- сказала Синичкина, глядя в сторону. -- Я Полковнику рассказала, под какой яблоней он лежит... А он, естественно, рассказал Баклажану.
   -- Ты... ты... -- задохнулся я от злости.
   -- Я, я... -- передразнила Синичкина. -- Помнишь, Баклажан тебя пугал? Что Полковник меня пытает? Вот тогда я ему и рассказала.
   -- Он тебя и в самом деле пытал?
   -- Нет, конечно! -- хмыкнула Синичкина. -- Пытки -- это для дураков, умные люди с фантазией всегда на словах договорятся.
   -- Ну, ты и шту-у-чка! Я тебя Чубайсу продам! Хотя нет, на первый раз помилую. И знаешь из-за чего? Помнишь, когда мы ночевали на даче, я утром к тебе поднялся? Ты еще вполне резонно подумала, что я сексуальные фантазии реализовывать явился?
   -- Ты... ты... -- в свою очередь задохнулась от негодования Синичкина. -- Ты их перепрятал?
   -- Ага. И не на даче, а в соседнем лесу. Фиг найдешь без саперной роты, драги и пяти лет непрерывной трехсменной работы.
   -- Ты... Ты... все испортил! Ненавижу тебя!
   -- Ну, ладно, киска, ладно, я пошутил! -- решил я солгать во спасение душевного климата.-- На месте алмаз, на месте. Под той самой яблоней. Ты забыла, как я надрался в тот вечер? Подумай, мог я ночью с дикой головной болью -- я ведь даже похмелиться ни грамма не оставил -- идти в лес?
   Синичкина посмотрела мне в глаза испытывающим взглядом. Я сделал лицо простодушным и сказал проникновенно:
   -- Я все это придумал, дабы ты поняла, что такого мужчину, как я лучше держать при себе, а лучше в постели.
   Синичкина хотела отпарировать, но Валерка прекратил прения.
   -- Кончайте свои семейные сцены! -- сказал он, морщась. -- Ну, что, Черный, соглашаешься ты на бои с выбыванием?
   -- А ты? -- спросил я, вглядываясь в не выражающие ничего глаза Веретенникова. -- Ты согласен? Твоих детей он убить не обещал?
   -- Мы с ним заключили джентльменское соглашение: если я останусь в живых, то стану Верховным жрецом Хрупкой вечности.
   -- Субгениально! И после этого истинно джентльменского соглашения он тебя раздел донага...
   -- Нет, это я сам разделся! Чтобы Али-Бабай видел, что я не вооружен, -- гордо сказал посланец Баклажана.
   -- А ты вообще хорошо себя чувствуешь? Я имею в виду самочувствие головы? -- спросил я, бросив торжествующий взгляд на Сашку Кучкина (он ведь утверждал, что это Баклажан Валерку раздел).
   -- Прекрасно! -- широко улыбнулся Веретенников. -- Как рота олимпийских чемпионов!
   -- А я вот в твоем головном здоровье почему-то сомневаюсь и потому хочу конкретизировать свой вопрос: ты и в самом деле собираешься стать жрецом Хрупкой Вечности?
   -- Знаешь, когда у тебя на даче, в Виноградово, я первый раз взял в руки розовый алмаз, он совсем не произвел на меня впечатления, ну, может быть, испугал немного своей мухой, озадачил.
   А здесь, в забое, в свету фонаря я увидел первый наш добытый камень, увидел, после всего того, что со мной случилось, и понял что-то важное, вернее, начал понимать смысл этого великого чуда природы... И начал, наконец, понимать Баклажана с Полковником. Они, эти розовые слезы природы, что-то пытаются до нас донести, что-то пытаются нам объяснить, и я чувствую, что когда я пойму эти камни, то мир, я, все на свете станет совершенно другим -- хорошим, объяснимым и нужным...
   Понимаешь, до меня дошло, алмазы эти до меня донесли, что динозавры, саблезубые тигры и мы, несчастные, потерявшиеся люди, являемся отходом какого-то великого процесса, божественного производства, может быть... Производства, которое, в конце концов, выработает нечто совершенно великое, совершенно безграничное, совершенно нужное и значимое... Вот, ты Черный, разве ты не чувствуешь себя отходом этого великого производства? Чувствуешь, я знаю! Я тоже чувствую, и это чувство придает значимости моей жизни. Да, я отход, но отход великого, я появился для того, чтобы это великое когда-нибудь могло существовать, могло существовать и нести в себе частичку моего участия...
   -- Красиво говоришь! Я -- отход! Я -- субпродукт! Это замечательно! -- восхитился я вполне искренно. -- А плутониевая бомба? Она тоже, как и розовые алмазы, пытается что-то донести до человечества? Проникающее излучение, например?
   -- Я мечтаю увидеть эту бомбу! -- воскликнул Веретенников, весь охваченный эстетическим экстазом. -- Иннокентий Александрович рассказал мне, как она невероятно прекрасна! Как замечательно, как просто, слышите -- просто, она раскрывает смысл розовых алмазов, смысл повседневной жизни, смысл человеческих отношений, смысл будущего...
   -- В твоих слова что-то есть, -- закивал я, поджав губы. -- Человечество, например, ни хрена ни в чем не понимало, пока не увидело атомную бомбу в действии... И я тоже... Столько философов перечитал -- ни хрена не понял, потом за психиатров принялся -- ну, сдвинулся чуть-чуть, особенно после того, как узнал, что старина Фрейд в конце своей карьеры понял, что из человека никогда человека не получится, потому как в подсознании у него сплошные рога с копытами... А тут такая доходчивая и очень простая бомба с розовыми алмазами! Нет, положительно, я тоже хочу стать жрецом Хрупкой Вечности, ну, не Верховным, конечно, я власти абсолютной не люблю, она развращает абсолютно, а так, рядовым, где-то на уровне прапорщика по банным вопросам.
   -- Я передам твою просьбу Баклажану. Но должен сказать, что тебе, Черный, он жречества не предлагал, только Саше Кучкину.
   Сашка сморщился, а Валерка, не обращая на это внимания, широко улыбнулся:
   -- Саш, ну как, ты согласишься в случае выигрыша соревнования стать Верховным Жрецом Хрупкой Вечности?
   -- Пошел ты в п... -- изумил меня Сашка своим неожиданно прямым ответом.
   -- Ну, понятно, -- участливо закивал Веретенников, совсем не обидевшись. -- Просто алмазы еще не прожгли тебе душу. И еще ты не знаешь, что Баклажан может твоего папашу любимого достать. И мамочку тоже. Имей в виду, что он ни перед чем не остановится. Ну, в общем, вы думайте, господа, а я пошел к остальным участникам соревнования. Через час-полтора вернусь... А может быть, и раньше.
   -- Слушай Валер, так, значит, это не ты Лейлу убил? -- спросил я внимательно наблюдая, как Веретенников пытается стянуть с себя "ночнушку" с тем, чтобы вернуть ее законной владелице. И пожалел, что спросил: бедный Валерий, осознав вопрос, изменился в лице, беззвучно заплакал, повернулся и ушел, не разбирая дороги. Так и не сняв майки.
   6. Дуэль -- это для мужчин. -- Три пары из двух корзин. -- Сушеная вермишель и смертельная жажда. -- Сашка хочет стреляться, а Синичкина топиться. -- Мордобой перед полетом.
   Я без колебаний согласился участвовать в боях на выбывание.
   Во-первых, деваться было некуда, а во-вторых, согласитесь, в дуэлях есть что-то притягательное для мужчин, что-то вошедшее в кровь с романами Дюма, Скотта и Пушкина. Дуэль -- это не банальная драка без правил, драка, в которой уже торжествующий участник может получить "перо в бок" или просто укус в плечо, дуэль -- это спектакль, это благородное действо, в котором победу обеспечивает только сплав мастерства, силы, ума и, конечно, божественного случая.
   Я с детства любил дуэли. В младших классах эта была обычная борьба в кругу девочек, борьба, в которой, чтобы победить, надо было просто обездвижить соперника, в старших -- мордобой до первой крови, а в студенчестве -- совместный с соперником прыжок в кипящую горную речку или подъем по отвесным скалам. Да, подъем к смерти, подъем, пока, кто-нибудь не отвернет, чтобы выиграть не победу, а жизнь.
   Глупо? Да, конечно. В таких дуэлях побеждает не упомянутый выше сплав мастерства, силы, ума и божественного случая, а сплав дури с упрямством. Именно этот сплав помог мне выиграть одну из последних моих студенческих дуэлей. Одну из самых глупых...
   Я учился тогда на пятом курсе и однажды вечером на вечеринке или дне рождения, не помню уже, поспорил с Федей Иневатовым на футбольную тему. Он утверждал, что сборная Англии попала в финальную часть, кажется, чемпионата Европы, а я -- что не попала (и в те времена бывало такое).
   Дело было уже вечером, после полной и безоговорочной капитуляции тьмы разноплеменных бутылок, вследствие чего всегда уравновешенный Федя не удержался и вызвал меня на дуэль. Вполне серьезно вызвал, парень он был солидный, мастер спорта по вольной борьбе, убил даже кого-то на тренировке -- бросил в полную силу, позвоночник сломал. Так вот, этот бугай напирает на меня, да напирает: дуэль, мол, говорит, и все, выбирай оружие, ты ведь предал меня, моему искреннему дружескому слову не поверив.
   Делать было нечего и стал я прикидывать, как сухим из воды выйти. И придумал. Во дворе там небольшой бассейн был, с водой как полагается, и я сказал, что, вот, сейчас мы в воду влезем в полной амуниции, то есть в одежде, галстуках и башмаках, и кто первым вылезет, тот, естественно, и проиграл. Иневатов поначалу озадачился, я это заметил по округлившимся его глазам, но потом покивал и зачетку из кармана достал, чтобы, значит, в процессе дуэли не намокла.
   И полезли мы в сырость от моей дурости. Осень уже была, ноябрь поздний, а в ноябре даже на югах водные процедуры не в климат. А мы, дураки, в полной выкладке полчаса по кругу плавали, от сумочек наших разъярившихся девушек уклоняясь. Выиграл я тогда, дурнее оказался, а Федька, вот, проиграл...
   Жалко мужика, пропал он потом. С женой блудливой разошелся и пропал. Всем проиграл... Как сейчас живет -- не знаю, может выплыл...
  
   Так что привычка выяснять отношения в честной дуэли сидела у меня в голове с детства. Внове было лишь условие драться до смерти. Но и это условие особенно не волновало: время подготовиться морально было, ведь с самого начала, а именно с того самого момента, как я увидел алмаз с мухой, мне стало ясно, что именно этим, то есть кровью и смертями, все и кончиться. И теперь подошла пора платить за легкомысленность, платить жизнями...
   "Все просто и понятно,-- думал я, рассматривая скалы, в которых прятался Баклажан, -- чтобы не привести в свой дом беды, чтобы Поварская не испарилось, мне надо бесхитростно умереть или победить...
   Победить... Кого победить? Веретенникова? Кучкина? Синичкину? Своих друзей и женщину, с которой спал? Часть своей жизни победить?
   А может быть, ну, их к черту эти дуэли с товарищами по несчастью? Может быть, просто рвануть из канавы? Вниз до ручья пятьдесят метров и потом вдоль него сто пятьдесят? Не выйдет, убьют раз десять. А пятнадцать метров до водораздела? Пятнадцать метров вверх, круто вверх, это можно, но под самым водоразделом протяженная скальная гривка... Пока я через нее перелезать буду, Али-Бабай, позевывая, десяток дыр во мне наделает... Позевывая... А может, когда заснет? Должен же он когда-нибудь заснуть?"
   И только я понадеялся на подвластность Али-Бабая Морфею, в берлоге араба возникла Мухтар. У нее тоже была винтовка с оптическим прицелом. Через минуту у нас появилось общее занятие: невзирая на чадру, она убедительно демонстрировала нам меткость своей стрельбы, а мы -- умение прятаться от пуль.
   -- Удрать не получиться, -- сказал Кучкин после того, как обстрел закончился. -- Рисково это. Во-первых, можно не добежать, а во-вторых, что, потом всю жизнь от стука в дверь вздрагивать и маманю с рынка ждать с напряжением?
   -- Ты прав! -- согласился я с доводами Сашки. -- Что будем предлагать? Что может Баклажан предложить? Давай, поразмыслим. Я так думаю, он на пары нас разобьет. Шесть человек без этой Мухтар, это три пары...
   -- Их трое и нас трое... -- задумался Кучкин вслух. -- Ты с Баклажаном, я -- с Али-Бабаем, а Анастасия Григорьевна, то есть Синичкина, с Веретенниковым.
   -- Ты -- с Али-Бабаем -- это классная мысль, -- проговорил я, улыбаясь. -- Хочешь мужа Мухтар прикончить?
   -- Хочу, -- коротко ответил Сашка.
   "Точно влюбился... В забое, небось, не работали, а ворковали", -- подумал я и, придвинувшись к нему, шепотом рассказал об особенностях зомберов, учитывая которые, можно рассчитывать на победу. И такое рассказал, что Сашка надолго задумался.
   А я, похлопав его по плечу сел разговаривать с Синичкиной. Она сразу заявила, весьма категорично, надо сказать, что драться будет только с Баклажаном и ни с кем другим. И я согласился, решив, что категории по хитрости и коварству, а значит и шансы на победу, у них примерно одинаковы.
  
   Если бы кто-нибудь видел нас в тот момент, то удивился бы... Как же не удивиться: поединки до самой смерти, останется только один и тому подобное, а мы совсем даже не дергаемся, даже Сашка с Синичкиной...
   Почему Сашка с Синичкиной были спокойны, я мог только догадываться. Ну а я почему не дергался? Да просто задумал комбинацию, после которой в живых должны были остаться, по крайней мере, трое. И если нервишки у меня и пошаливали, так только из-за того, что до сих пор ни одна моя умственная комбинация предполагаемым образом не завершалась, чаще всего поперек или с обратным знаком. Но жизнь у меня сложилась тяжелая, вкривь и вкось, сикось-накось и если давала что-нибудь, то преимущественно грубо в рот или в задницу, и поэтому я за нее особенно не держался, ну ее к черту, может быть, на том свете лучше, спокойнее будет? Да и жертвенность ситуации меня устраивала -- ведь смерть моя во благо близким моим станет.
   Синичкина тоже нервничала довольно спокойно; наверное, обдумывала, как Баклажана одурачить, да так, чтобы он на задних лапках за ней ходил, ходил, а потом к обрыву крутому подошел (их полно на Кумархе глубоких) и с благодарностью во взоре с него сиганул.
   Лучше всех себя Сашка чувствовал -- особенно после того, как в аптечке Синичкиной покопался и нашел пару-другую таблеток тазепама.
   ...Пока каждый из нас о своем насущном думал и к худшему-лучшему готовился, Веретенников добрался до гнезда Баклажана.
   -- Что-то он не в своем уме, мне кажется, -- сказала Синичкина, когда Валерка исчез в скалах.
   -- А кто среди нас в своем уме? -- усмехнулся я, трезво оценив свое психическое состояние. -- Нам в уме сейчас быть нельзя, нормальный человек среди нас не выживет, особенно в такой природной обстановке.
   -- Лично я в полном порядке, -- промурлыкала Синичкина, разглядывая свое личико в зеркальце. -- А вот вам надо подкрепиться.
   И бросила нам с Сашкой по брикетику сушеной вермишели отечественного производства.
   Мне достался с грибным запахом, Сашке -- с куриным. Развернул я свой брикетик, уставился на Гиссарский хребет и стал есть.
   -- А воды-то у нас нет... -- констатировал Сашка, тщательно пережевывая свой куриный запах.
   -- Ага... -- вздохнул я. -- И это печально, потому как здесь, под высокогорным солнцем и под ветром, водичка из наших тел быстренько испариться. И значит, мы правильно сделали, что согласились друг с другом воевать -- у Али-Бабая есть вода, Баклажану до сая Скального с хрустальной водичкой метров десять, а на нас, разморенных зноем и жаждой, через пару дней можно будет мочиться, стоя на краю этой долбанной канавы.
   Кучкин перестал жевать и уставился в горячее небо. Посмотрел, посмотрел, потом выкинул недоеденный брикет за борт канавы и сказал голосом, полным безнадежности:
   -- Не станет Иннокентий Александрович два дня с нами валандаться. Он на Поварскую торопится и потому ждать, пока мы сами по себе умрем, не станет.
   К этому времени из скал Баклажана вывалился Веретенников. Вывалился и вниз пошел, по-прежнему в маечке Синичкиной. Понравилось, видать, дурака валять. В гостях у Али-Бабая он был недолго; откланявшись, неторопливо пошел к ручью.
   -- Воды бы догадался в Шахмансае зачерпнуть... -- мечтательно сказал Сашка, рассматривая Валеру сквозь прикрытые веки. -- Вон сколько банок консервных валяется.
   Банок по саю действительно лежало много. За десять лет разведки наша полевая голытьба чего только не съела консервированного: и кильки в томатном соусе вагон, и сгущенки с тушенкой эшелон, и "Завтрака туриста" пару трейлеров, и столько же югославского паштета из советской бумаги (из импортной вкуснее был бы, точно).
   Так вот, банок было много, и Веретенников, добравшись до ручья (не до конца, видимо, помутился), набрал в штук шесть водички и понес к нам.
   Каждому из постояльцев разведочной канавы досталось по две банки. Подождав, пока мы напьемся, Веретенников сказал, что Баклажан предлагает боевые пары складывать из двух корзин, одной -- их, другой -- нашей. Короче -- один борт ущелья против другого. Мы, естественно, с радостью согласились. А когда Валера предложил мне составить с ним одну из пар, я и вовсе возликовал: план мой осуществлялся без всяких усилий с моей стороны.
   И остальные пары были составлены так, как мне хотелось: Сашка Кучкин выходил против Али-Бабая, а Синичкина -- против Баклажана.
   После того, как мы ударили по рукам, Валерка сказал, что Иннокентий Александрович предлагает турнир начать с боя Кучкин - Али-Бабай, так как в случае гибели последнего никакого политического вакуума в Шахмансае не образуется -- в дырявой берлоге подземного араба останется преданная ему Мухтар со снайперской винтовкой и автоматом. Она же, как боевая единица, вкупе с одним из оставшихся в живых после первого тура, сможет составить одну из двух полуфинальных пар.
   Вновь ударив по рукам, мы приступили к выбору оружия. Кучкин сказал, что хочет стреляться с арабом на пистолетах, и что он согласен на подземный поединок.
   Веретенников одарил его благодарной улыбкой и сказал:
   -- Давай тогда сделаем так: Али-Бабай уходит под землю, ты через пять минут после его ухода кидаешь в лаз лимонку, чтобы значит, он побоялся тебя снизу дожидаться, и тут же спускаешься по веревочной лестнице, она давно там прилажена. При таком раскладе Али-Бабай будет вынужден дожидаться тебя в штреке, у устья "алмазной" рассечки. Иными словами, ты спуститься раньше, чем он добежит после взрыва до лаза.
   Кучкин бесшабашно улыбаясь, согласился, хотя предложенный вариант дуэли был не неоднозначен. Во-первых, от взрыва гранаты лаз мог обрушиться и отрезать Сашкиным пулям путь к сердцу Али-Бабая, а во-вторых, подземный араб мог заминировать место дуэли или просто заманить соперника на заминированное место.
   Но Кучкин смолчал, и мне не было никакого резона вмешиваться в частные поединочные дела, тем более что задуманная мною комбинация по спасению собственного потомства и Москвы развивалась более чем удовлетворительно. Было, правда, сомнение на душе, ведь то ли Паркинсон, то ли Мэрфи говорили: "если вам кажется, что дела идут хорошо, значит, вы чего-то не замечаете". Ну и фиг с ней, с их зарубежной мудростью. Согласился Сашка, ну и правильно сделал.
   Как только все было улажено, с Веретенниковым случился умственный конфуз. Совершенно неожиданный, надо сказать, конфуз. Он вытаращился в меня остановившимся взглядом, повел подбородком, снимая напряжение, и сказал ученым таким голосом:
   -- В заключение хочу с удовольствием отметить, что индикационное дешифрирование Cirrus Cumulus с целью широкого использования последних в сталелитейной промышленности Ямало-Ненецкого национального округа было впервые разработано в лаборатории дешифрирования материалов аэрокосмических съемок ЦЫЦ РАН под руководством доктора географических наук Виктора Сергеевича Алексеева. Им же впервые была построена математическая модель взаимодействия пустынных ландшафтов южного Кара-Кума с хасыреями и булгунняхами Тазовского полуострова через мебельную фирму "Восторг" и нефтепровод Тюмень - Персидский залив - Ужгород... По этой проблеме у меня все, с нетерпением ожидаю ваших вопросов.
   -- У меня есть вопрос! -- встал я, забыв о том, что на нашу канаву нацелена, по крайней мере, пара снайперских винтовок. -- Как вы считаете, многоуважаемый господин Веретенников, какое отношение имеет российский прозаик Николай Васильевич Гоголь к проблеме азрокосмического мониторинга Ямбургского газоконденсатного месторождения?
   -- Самое прямое отношение, уважаемый коллега, -- начал Валерий с доброжелательной улыбкой на лице. -- Длительное время, а именно с 1992 года по 1994 Николай Васильевич Гоголь принимал деятельное участие в выездных сессиях Лаборатории дешифрирования материалов аэрокосмических съемок ЦЫЦ РАН... Он проявил себя как внимательный слушатель...
   Веретенников не успел сказать, что бронзовый Гоголь проявил себя как внимательный слушатель моих пьяных речей -- Али-Бабай, видимо, понял, что мы груши околачиваем, и врубил ему под ноги пулю, затем другую. На Валеру обстрел оказал благотворное оздоровляющее влияние, он благодарно помахал арабу рукой и тут же обратился ко мне с конкретикой:
   -- Итак, способ и места дуэли первой пары решен нами детально. Ну а мы с тобой как?
   -- Давай по-дружески, на кулаках. И эффектно, то есть на природном ринге. Там (я махнул в сторону шахмансайского водораздела) есть отпрепарированная кварцевая жила. Вон она, видишь? Ну, стенка такая? Верхняя поверхность у нее ровная, как скамейка, а с боков обрывы -- с одной стороны, со стороны Шахмансая, метров семь, а с другой -- все сто...
   -- Отсюда всего метров десять видно, -- сказал Веретенников.
   -- Обрыв, чуть выполаживаясь, до самой реки Кумарх тянется. А что касается десяти метров, так я думаю, что тебе и их хватит, чтобы не искалечится, а улететь в гости к Богу со стопроцентной гарантией.
   -- Я думаю, хватит, -- согласился Валерий, тоже, видимо, не желавший мучиться от травм нелетального характера.
   -- Так вот, я предлагаю нам с тобой на этой жиле драться, -- продолжил я. -- Кто первым столкнет соперника вниз, тот и выиграл.
   Веретенников посмотрел на меня оценивающим взглядом. И несколько скептически. В самом деле, мужчина я сам по себе плотный, килограмм на десять тяжелее, но и старше, скажем, на столько же лет. К тому же последние погода все свободное время я проводил на карачках, то есть в огороде, и если чем-нибудь другим и занимался, то "литрболом" в тяжелой весовой категории. А Валерка в хороших спортивных залах качался под руководством олимпийских чемпионов и потому плечи у него были пошире моих.
   -- Да не смотри ты на меня так жалостливо, -- сказал я, заметив по глазам Синичкиной, что и она не поставила бы на меня и блеска своих глаз, не то что алмазов. -- Я тебя точно скину, потому как жилу эту я геологической съемкой, ха-ха, покрыл и даже не раз. И еще я ей скажу, жиле этой, что благодаря мне она на десятке весьма прилично изданных геологических карт красуется, скажу, и она мне поможет тебя в последний полет отправить.
   В прежние психические времена Веретенников посмеялся бы над моими шаманскими речами, или просто покрутил бы указательным пальцем у виска, но сейчас, со съехавшей крышей, он принял мои слова вполне серьезно. И потух немного глазами. А когда смирился с перспективой неминуемого полета, согласился, мужчина все-таки, отступать не привык.
   Потом мы поговорили о дуэли Синичкиной с Баклажаном. Синичкина сказала, что хочет с соперником поиграть в русскую рулетку.
   -- Чего, чего? -- удивился я. -- Какая русская рулетка, у нас же нет револьвера?
   -- Никакого револьвера не нужно. Нужен секундант. Он зарядит один из двух дуэльных пистолетов, разыграет их между нами, и мы выстрелим друг в другу в сердце.
   -- Замечательная идея. Я думаю, Иннокентий Александрович согласится, -- улыбнулся Веретенников и, одернув маечку, отправился к Баклажану.
   По пути он заглянул к Али-Бабаю; тот, покивав головой на его слова, мановением руки послал Мухтар к себе в погреб. Через пятнадцать минут она появилась из лаза со снайперской винтовкой и передала ее посетителю. Повесив винтовку на плечо и положив в карман несколько обойм (их тоже дал Али-Бабай), Валерий, не спеша, пошел к скалам, в которых прятался Баклажан.
   7. Али-Бабай и фортификация. -- Плетка, крест из тринадцати алмазов и тары-бары-растабары. -- Похоронят без особых последствий. -- Победная пляска с мертвой головой.
   Вернулся Веретенников через час с небольшим. По пути он завернул к Али-Бабаю, и тот вручил ему снайперскую винтовку, как мы подумали, для нашей разведочной канавы.
   -- Правильно делает, -- одобрил Кучкин щедрость араба. -- Чем больше у нас оружия, тем больше шансов, что мы скоренько друг друга перестреляем. Если винтовка действительно для нашей канавы, то через пятнадцать минут я, клянусь Папой римским, всажу ему пулю в красный его глаз.
   Али-Бабай, как бы услышав Сашкины слова, почесал за ухом и стал выкладывать из камней круговую баррикаду. Усмехнувшись на это, Кучкин немедленно вспомнил некогда любимое им стихотворение:
  
   Все звери к бобру обращаются хором:
   Зачем ты, бобер, оградился забором?
   Бобер отвечает в интимной беседе:
   Чем крепче забор, тем приятней соседи.
  
   Было видно, что Сашка возбужден предстоящим поединком и не может найти себе места. Чтобы как-то его успокоить, я предложил сыграть в очко на пальцах. К тому времени как Веретенников добрался до нас, баррикада была практически полностью готова, а Кучкин в пух и прах проигрался, даже плавки на нем были моими.
   -- Вот вам для того, чтобы Баклажану жизнь медом не казалась, -- сказал Валерий, отдавая мне винтовку. -- Он, кстати, на все согласен, Али-Бабай тоже. Аллахом мне клялся, что до дуэли Сашку пальцем не тронет. И посему я предлагаю немедленно приступить к делу -- не терпится мне на Поварскую улицу попасть и все увидеть собственными глазами.
   И взглянул на меня, как на мертвого уже.
   -- Это мы посмотрим, -- пришлось мне усмехнуться, -- кто в белых одеждах вокруг бомбы шаманить будет! -- Я -- человек с понятием и потому обещаю, тебе, Валерий Анатольевич, установить в твою честь мемориальную доску на фронтоне дома Михаила Иосифовича. Погиб, мол, такой-то и такой герой за Хрупкую Вечность со всеми своими потрохами и извилинами. Точно установлю, если бомба, конечно, существует...
   -- Ты что, сомневаешься в ее существовании!? -- ужаснулся Веретенников.
   -- Да, сомневаюсь. Баклажан ее придумал, чтобы тебя с Кучкиным приручить...
   -- Так Анастасия же подтвердила, что слышала о ней от Сома Никитина?
   -- Чепуха. Она тогда с пол-оборота врубилась, -- выдал я наобум. -- Поняла, что эта сказка играет ей на руку.
   Раздосадованный неверием в бомбу, Валерка импульсивно подался ко мне, желая надавать тумаков, но пистолет, гревшийся я в моей руке, сдержал его.
   -- Кстати, а где твоя "Гюрза"? -- спросил я, когда кандидат в члены секты сделал равнодушное лицо.
   -- Отдал на сохранение Иннокентию Александровичу, -- ответил Валерий бесцветным голосом. -- Ну, что пойдем?
   Последние слова адресовались Кучкину. Тот, потянулся, посидел немного, собираясь с мыслями и настраиваясь, затем потребовал у меня пистолет с тремя обоймами. Я вынул заказанное из рюкзака, на котором все это время сидел, и протянул Сашке.
   Приняв и проверив оружие, Сашка подмигнул мне и предложил выпить на дорогу. Я согласился и попросил Синичкину подать нам вина. Первый отпил треть бутылки Веретенников, затем то же самое сделал я. Сашка же хлебнул пару глотков и, сказав, что оставшееся выпьет перед дуэлью ("потому как пьяный глаз у меня намного вернее трезвого"), вылез из канавы и пошел к берлоге Али-Бабая. Следом за ним, сбивая пыль с испачкавшейся сзади маечки, побрел Веретенников.
   Проводя их взглядом, Синичкина присела передо мной на колени, и спросила, загадочно улыбаясь и поглаживая свое бедро:
   -- Я твоя рабыня?
   -- Ну, рабыня... -- подтвердил я, насторожившись.
   -- Ты сейчас что-нибудь хочешь от меня?
   -- Да нет, не хочу пока. Сейчас в логове кино будет, хотелось бы посмотреть, -- и, выглянув, из канавы увидел, что Веретенников с Кучкиным пьют прямо из ручья.
   -- Тогда выполни мою просьбу...
   -- Я тебя внимательно слушаю.
   Веретенников с Кучкиным, напившись воды, говорили о чем-то. Наверное, об использовании перистых облаков в перинно-подушечной промышленности Таджикистана.
   -- Нет, сначала пообещай, во-первых, выполнить в точности все, что я попрошу и, во вторых, до тех пор, как мы выберемся отсюда, ничего не спрашивать.
   -- Ну, обещаю, -- согласился я. -- Давай быстрее, что там у тебя?
   Через минуту мой рот широко распахнулся от изумления: Синичкина, покопавшись в рюкзаке, достала и протянула мне... новенькую плетку-семихвостку, совсем мяконькую и без узлов. Затем вынула из кармана брюк узелочек с алмазами, развязала его, спеша и нервничая, и тотчас же вперилась в сверкающие каменья глазами, тотчас ставшимися совершенно бессмысленными. Напитавшись их блеском, стянула с себя синенькую маечку (груди освобожденные заволновались, да так, что я на мгновение забыл обо всем на свете), расстелила перед собой на дне канавы и принялась раскладывать на ней алмазы. Не спеша, с какой-то особой торжественностью в движениях. Через минуту между нами сверкал крест из тринадцати камней. Полностью завороженная им, Синичкина замедленными сомнамбулическими движениями стянула джинсы и трусики и, оставшись, в чем мать родила, уселась перед сияющим знаком на колени. И что-то непонятное забормотала типа "О, алмазы Вселенной!", "Я есмь Анастасия" и тому подобные тары-бары-растабары.
   Придя в себя, точнее, поверив своим глазам, я хотел, было, поинтересоваться состоянием ее здоровья, но как раз в это время хлопнул выстрел. Стреляли явно из засады Баклажана. Выглянув из канавы, я увидел Веретенникова с Кучкиным. Они бежали от ручья к берлоге Али-Бабая. "Баклажан им под ноги пулю влепил, чтобы поторапливались", -- пришло мне в голову. А Синичкина, перестав бормотать, склонилась над алмазами и приказала мне глухим голосом:
   -- Бей меня!
   -- Ты что, свихнулась? -- вскричал я, ошарашенный. -- Женщину, да еще голую, плеткой сечь? Не, я не извращенец!
   -- Бей, бей, бей, -- завопила диким голосом Синичкина. -- Ты же обещал делать все, что я попрошу!
   Ну, я и хлестанул по спине в полсилы. Она, недовольная, взметнула на полоумные, полные слез глаза и прокричала умоляюще:
   -- Бей сильнее, прошу тебя, бей сильнее!
   Я продолжал отнекиваться, отворачивался, но после третьей или четвертой просьбы ее безумие и злость вселились в меня. И, сорвавшись, я застегал ее белое тело со всех сил.
   ...Кончилась эта дикая сцена тем, что девушка, лишившись чувств, упала на алмазы. С минуту она -- спина вся в красных плеточных полосах -- лежала неподвижно. Потом поднялась с двумя алмазами, приклеившимися к коже (один к правой груди, другой -- к животику), и уставилась на меня равнодушными глазами.
   -- Оклемалась? -- спросил я срывающимся от возбуждения голосом. -- Если не секрет, чем занималась? Что, короче, мастурбировала?
   -- Гадала на будущее... -- ответила механически. -- Эти предчувствия меня замучили...
   -- Ну и как? Кто победит -- Спартак или Ермак?
   -- Ничего определенного, -- сказала, натягивая маечку. -- Непонятно, кто выиграет, и что конкретно надо делать. Ясно одно -- меня похоронят, но без особых последствий. Просто плохо бил... Да и я не в форме...
   -- Так значит, ты -- гадалка на камнях... То есть ведьма, -- уже довольно спокойно резюмировал я только что увиденное и услышанное... -- Я торчу! Каменный век!
   -- Дурак! -- пожалела меня Синичкина. -- Будущее -- это всегда самая ценная вещь для человека.
   -- Ты права. Если хочешь, то можем и повторить экскурсию в завтрашний день... -- предложил я, постегивая плеткой свою коленку. -- Только узнай еще, пожалуйста, что у меня будет сегодня на ужин.
   -- Гадать можно только раз в месяц... -- проговорила Синичкина, натягивая брюки. -- И то не каждый.
   -- Шаманишь, значит, -- пробормотал я, продолжая осознавать увиденное и услышанное, присовокупив к нему то, что знал раньше. -- А клиентура какая? Небось, шарлатаны с мошенниками?
   -- Я еще не практиковала, алмазов не было. А у моих предшественниц в прихожих одни президенты, да короли с магнатами и олигархами толпились, -- усмехнулась девушка.
   -- И как, успешно топтались?
   -- Еще как! Потом как-нибудь расскажу.
   --"Потом" у нас с тобой может и не быть, -- вздохнул я. -- А почему ты в штольне не гадала? Алмазы-то ведь были?
   -- Перед делом они должны солнцем напитаться. Или хотя бы его отраженным светом, -- ответила Синичкина и, посмотрев в сторону крепости Али-Бабая, проговорила задумчиво:
   -- Смотри, Веретенников с Сашкой уже там... Сейчас Баклажан, без сомнения, за ними наблюдает...
   -- Естественно... Небось, чувствует себя именинником и подумывает, не сделать ли такие соревнования ежегодными.
   Не слушавшая Синичкина неожиданно обернула ко мне лицо, оживленное надеждой:
   -- Слушай, давай, побежим из канавы, как только Сашка гранату в древняк бросит? Ты вниз с ружьем, я вверх с алмазами! Встретимся в Хаттанагуле, на месте крушения вертолета. Ты согласен?
   -- Согласен, -- ответил я и, выглянув из канавы, увидел Кучкина с Веретенниковым. Они стояли у берлоги араба, с ним беседовали. Через минуту Веретенников повернулся и пошел к ручью, а Кучкин, преодолев построенную Али-Бабаем баррикаду, исчез в берлоге; еще через некоторое время мы услышали глухой звук подземного взрыва. И рванули с Синичкиной, как по команде.
   Но, увы, тут же были вынуждены вернуться -- пули Мухтар и Баклажана весьма недвусмысленно намекнули нам, что находится в канаве гораздо безопаснее.
   -- Почему они нас не убили? -- удивился я, едва отдышавшись.
   -- Баклажан на бомбе своей эстетически свихнулся... -- скривилась Синичкина. -- А где эстетика, там и этика... Пообещал, что все честно будет, вот, дурак, и выполняет... А Мухтар почему не убила, не знаю... Наверное, Али-Бабай ей так приказал...
   Минут десять мы молчали. Я думал о гадании Синичкиной, об алмазах, трубке взрыва, думал и интересовался, как бы надежнее удостовериться в своем душевном здоровье. И приходил к мысли, что сделать это не удастся, поскольку вокруг одни сумасшедшие, и, следовательно, правды никто не скажет. А Синичкина, по всей вероятности, думала, как меня обворожить или извести, если первое не получиться. Первое не получиться, так второе сделает. С подливой и кетчупом "Моя семья". Я хмыкнул получившейся шутке, а Синичкина вдруг привстала и говорит:
   -- Смотри, в берлоге Али-Бабая что-то происходит!
   И только она это сказала, Али-Бабай выскочил из своей норы, и запрыгал на склоне, как дикарь, победно крича и маша над собой отрубленной головой Сашки.
   "Конец бедному Кучкину! -- подумал я, без сил опускаясь на дно канавы. -- Предчувствия его не обманули".
   8. Похороните меня на берегу ручья... -- Пуля в пузырь, потом в затылок. -- Первый побег. -- Валерка улетел. -- Волкодавы-псы и волкодав-человек. -- В сумме не похоронил.
   -- Пропал Сашка... -- сочувственно вздохнула Анастасия, после того, как Али-Бабай, закончив идиотскую пляску, исчез в берлоге. -- Неплохой был человек -- и не приторно хороший, и не особенно по нынешним временам злой. Ну что, теперь моя очередь?
   -- Как хочешь... -- ответил я, неожиданно тяжело переживая смерть Сашки -- ведь по моим расчетам он должен был выиграть.
   Да и не только поэтому переживал, что просчитался. Вся жизнь у Сашки прошла побоку, ничего не смог особенного построить, ничего уж очень хорошего испытать. Нет, не справедлив Бог -- одним поставляет одни удовольствия и они накушиваются ими до желудочного отвращения, а другим, таким, как Сашка, оставляет одни лишь пинки, да тщетные надежды.
   И за Синичкину переживал... Ее предстоящая дуэль с Баклажаном, с бандитом, хоть и свихнувшимся, вызывала у меня противоречивые чувства. И жалко было ее, хоть и знал, что она волчица, способная перегрызть горло и ребенку малому, и мне... А Сашку как пристрелить хотела? А с другой стороны -- женщина хоть куда... Жалко такую в трату...
   Короче, была у меня этическая проблема, но я ее, крепя сердце, разрешил, разрешил исходя из житейского опыта, давным-давно подсказавшего мне, что все проблемы имеют семантические корни, то есть, по-русски со словарем выражаясь, если хочешь что-то в кузов положить, то назови это груздем. Вот я и назвал про себя Синичкину груздем, то есть оборотнем, которому удобнее в гробу лежать. А что, разве не оборотень? То ласкается, то к стенке ставит. Нет, если бы я мог ее спасти, то, конечно же, спас бы, живота своего не пожалев, но ведь ведьма... Подлая ведьма. В меня стреляла, куртку продырявила...
   -- Если я умру, похорони меня на берегу ручья, хорошо? -- оборвала мои мелкобуржуазные мысли Синичкина.
   -- На берегу нельзя, -- зевнул я, демонстрируя олимпийское спокойствие, -- по Шахмансаю зимой сходят лавины, а летом -- селевые потоки. Могилку снесет, точно...
   -- Ну и пусть, мне все равно, куда унесет мои кости.
   -- Рядом с водой яму рыть замучаешься, вымокнешь только. Да и класть тебя в воду не эстетично. Представь только, как мы с Валеркой, за руки, за ноги твои взявшись, твое холодное тело в мутную холодную жижу бросаем...
   -- Ну ладно, уговорил. Похороните меня на сухом месте, но невдалеке от ручья.
   -- А ты, что, на успех совсем не рассчитываешь?
   -- Нет. В нашем с тобой гадании я видела себя лежащей в могиле на берегу ручья. Этого ручья, кажется.
   -- Чепуха все эти гадания.
   -- До сих пор я не ошибалась...
   -- Послушай, может, расскажешь о себе? А то столько недомолвок... Ведьма ты или оборотень?
   -- Рассказать... -- протянула Анастасия, скользнув по мне взглядом. -- Зачем? Придумай сам что-нибудь.
   -- А давай я вместо тебя пойду?
   -- Нет... Решили, так решили. Ты меня не жалей. Я в жизни никого не жалела, только так настоящей пророчицей можно было быть... Ну да ладно, прощай. Ты мне иногда нравился.
   Мы коротко поцеловались (чмок, чмок) и Синичкина, сунув в карман мешочек с алмазами, ушла в скалы к Баклажану. Веретенников давно стоял у ручья и, призывая Синичкину, крутил рукой.
  
   Баклажан появился из скал неожиданно. Оружия в руках у него не было. Под скалами начиналась крутая осыпь, и он пошел по ней вниз, выверяя каждый шаг. Синичкина встретила его на середине склона, рядом с обрывистым бортом сая Скального.
   Как только лицо Баклажана начало различаться, я сразу же заинтересовался его ушами, вернее правым ухом: есть оно или отрезано (вот ведь Фома неверующий, сам же видел его прилепленным к голове Полковника)? И потянулся к винтовке, чтобы ради утоления любопытства воспользоваться ее оптикой. Но сами понимаете, после того, как я увидел в перекрестии прицела изможденное лицо виновника своих несчастий, то комплектность его органов слуха перестала меня волновать вовсе. Баклажан спускался прямо на меня и если бы я прицелился ему в промежность, то пуля попала бы прямо в мочевой пузырь.
   "У-у... -- протянул я, охваченный чуть не экстазом. -- Нажму на курок (палец напрягся), и через секунду пуля со стальным сердечником войдет тебе в пузырь, пронзит его насквозь, а потом, если, конечно, повезет, разобьет крестец. А если не разобьет, то умрешь ты не скоро. Хотя нет, мучаться ты не захочешь, ты достанешь из-за спины "Гюрзу", пригревшуюся под ремнем, выстрелишь себе в рот, и пуля на фиг выбьет твой затылок вместе с серыми мозгами, выбьет на радость близживущим полевкам и лисам".
   Я прицелился, куда хотел, но за миллисекунду до того, как давление моего пальца на курок достигло необходимой для спуска величины, Баклажан присел, как приседали в "Киндза-дзе" и я увидел его лицо. Глаза смотрели на меня насмешливо и презрительно. "Давай, стреляй, интеллигентишка сраный, -- говорили они, -- я в тебя не стрелял, и ты потому не сможешь, это ведь не честно, ведь мы же договаривались на честный бой!"
   "Ну, уж, хрен! -- подумал я, учащенно задышав. -- Какая уж тут честь, когда на кону жизнь моих девочек!" И чуточку опустив ствол, прицелился в промежность гада и выжал курок.
   Но выстрела не последовало. Винтовка была разряжена. И разрядить ее могла только Синичкина. Только она, кроме меня, естественно, держала ее в руках. Зачем разрядила? Чтобы я не убил Баклажана? Чтобы все-таки она могла сразиться со своим противником? Или чтобы я, убив Баклажана, не убил и ее?
   Через три минуты я знал, почему винтовка оказалась разряженной. Синичкина просто хотела, чтобы наш турнир продолжался. Но продолжался без ее участия: пройдя с соперником метров десять по направлению к древняку, она со всех сил толкнула его в плечо. Баклажан упал, покатился по крутому склону; а эта подлая бестия метнулась за скальную гряду, за которой ее не могли достать пули Али-Бабая или Мухтар, и побежала в сторону сая Скального...
   "Через четыре часа будет на той стороне Гиссарского хребта, еще через пять -- в Душанбе", -- усмехнулся я, наблюдая, как обескураженный Баклажан, сильно припадая на левую ногу, возвращается в свое убежище. Через пару минут он исчез из виду. Я опустился на дно канавы и задумался о текущем моменте.
   ...Мне всегда было ясно, что Синичкина, добившаяся своего, то есть заполучившая алмазы, сбежит при первом же удобном случае. Но я не думал, что приму ее побег так равнодушно. Нет, конечно, я радовался, что женщина, подарившая мне немало незабываемых минут, находится теперь в безопасности. Но ее побег никаких моих проблем не решал: во-первых, я был уверен, что Синичкина в ставшую опасной Москву не поедет и, следовательно, о зловредном наследии Михаила Иосифовича не узнают ни на Лубянке, ни на Петровке. Единственное, что она может сделать, так это написать письмо по этим адресам или позвонить. А во-вторых, она, конечно же, не предпримет никаких попыток к моему освобождению.
   И, следовательно, мне надо что-то делать самому и не что-то, а идти драться с Веретенниковым. И как бы в подтверждение моих мыслей в борт канавы сначала ударила пуля Баклажана, а потом и Али-Бабая. "Торопят, паразиты, -- вздохнул я, поднимаясь на ноги. -- Да, действительно, пора, Москва за нами, отступать некуда..."
   Через пятнадцать минут мы с Валеркой ходили кругами по кварцевой жиле. Его маечка-ночнушка давно перестала привлекать мое внимание. Я смотрел ему в глаза и пытался разглядеть в них Веретенникова, прежнего Веретенникова, своего друга, которому отдал немало своего душевного тепла.
   "А каков ты сам? -- задумался я о себе, не преуспев в своей попытке. -- Прежний или другой?" И ответил без сомнений: "Прежний, прежний, ничего в тебе за последние тридцать лет не изменилось. Знаешь чуть больше, в том числе и людей, а что толку? Бояться-опасаться их стал, вот и все... Ну ладно, хватит философии. В живых должен остаться только один, и я постараюсь выиграть... Выиграть, хоть победа в этой схватке не самый лучший вариант исхода и все потому, что до завтрашнего утра победитель должен провести еще две схватки, в лучшем случае две... И это мой жребий -- ведь ты, Валерка, никак не сможешь выиграть этот поединок, не сможешь, будь ты даже вооружен..."
  
   Победа, как я и ожидал, осталась за мной -- Валерий не смог не улететь в стометровый обрыв.
   Возвращался я в свою канаву в расстроенных чувствах. Воображение подсовывало мне одну душещипательную картинку за другой:
   Вот, -- представлял я воочию, -- мой побежденный сумасшедший друг Валера Веретенников лежит под обрывом. У него переломаны все кости, невообразимая боль грызет хорошо его отбитое мясо, а он лежит и умиротворенными глазами рвется в неимоверно голубое небо, рвется туда, где Бог, где справедливость, любовь и покой...
   Глаза у меня намокли.
   Или, вот, -- продолжал я воображать, -- мой бедный сумасшедший друг Валерка Веретенников лежит на холодных камнях под обрывом. Он уже почти совсем умер, только какая-то очень тоненькая ниточка соединяет его с жизнью. А там, где он уже почти весь, ничего нет -- ни черного неба, ни Бога, ни смерти, ничего нет.
   Я смог выжать слезу.
   Или вот... -- в очередной раз напряг я свою фантазию, но ничего кроме голодных ворон, галок и коршунов, с жаром митингующих над телом Валеры, не увидел.
   "Похоронить было нужно, -- подумал я, спускаясь в канаву, уже принимавшую меня как родной дом. -- Хотя как я бы это сделал? Шаг в сторону под прицелом двух снайперских винтовок? Увольте!"
  
   Баклажан с Али-Бабаем видели (каждый со своего наблюдательного пункта), как индифферентно Веретенников с Черновым боролись за свои жизни. Но концовка им понравилась, даже очень -- противники понемногу разъярились, и последние несколько минут схватка была весьма и весьма зрелищной. Али-Бабай следил за ней с единственной целью не допустить бегства одного или обоих соперников с поля брани. А Баклажан держал палец на спусковом крючке по другой причине -- в его планы не входила гибель Чернова от чьих-либо рук, кроме, конечно, его рук.
   Прослушав предсмертный крик Веретенникова, Баклажан понаблюдал за Черновым, возвращающимся в свою канаву. То, что сбежала Синичкина, его волновало мало -- вреда от нее для Хрупкой Вечности не могло быть никакого. И то, что она унесла алмазы, его тоже особо не тревожило -- перед тем, как подняться на поверхность, он нашел в устье восстающего мешочек с четырьмя розовыми камнями -- тот, который Кучкин выронил во время пленения его Синичкиной. Так что замена алмазу, украденному Сомом Никитиным, была. Но полумеры никогда не устраивали Баклажана. Ему нужен был алмаз с мухой. Все здешние алмазы оказались без начинки, и поэтому он решил во что бы то ни стало вернуть "Хрупкой Вечности" украденный. А сделать это можно было лишь добравшись до Чернова.
   "Так, -- думал он, наблюдая, как Чернов спускается в свою канаву, -- следующим твоим соперником будет Али-Бабай, а я займусь его женщиной с кинематографическим именем. Глядишь, к вечеру и закончим...
   Он уже собирался идти к берлоге Али-Бабая, как за скалами, в саю Скальном, раздался многоголосый собачий лай, а потом и пистолетные выстрелы.
   "Сучка на волкодавов нарвалась! -- обрадовался Баклажан. -- Но что она в этом ущелье потеряла? Ведь тропа к автодорогам проходит совсем в другом месте?"
  
   Убегая от Баклажана Синичкина просто-напросто подвернула ногу. Также, как и Баклажан, но только правую. Голеностопный сустав моментально опух и на любое движение реагировал острой болью. И она решила отсидеться где-нибудь в укромном месте, тем более, сай Скальный ими изобиловал.
   Кое-как поднявшись метров на двадцать по весьма крутому ущелью, Синичкина нашла в основании скалы, возвышающейся над ручьем, небольшую нишу, напоминавшую берлогу, и решила в ней отсидеться до утра. На всякий случай закопав мешочек с алмазами в нанесенную под скалу почву, Синичкина достала из внутреннего кармана куртки коробочку с мазью и принялась втирать ее в больную ногу. И случилось непредвиденное: запах мази, содержащей экстракт кошачьего жира, услышали рыскавшие неподалеку кишлачные волкодавы. Ничего бы они ей не сделали (эти умные животные хорошо различали запах ненавистного им огнестрельного оружия), только облаяли бы до хрипоты и, удовлетворившись исполнением долга, отбыли бы в свое собачье расположение. Но Синичкина испугалась, точнее, ее женская ипостась испугалась: очень уж крупным и свирепым на вид оказался вожак, испугалась, да и представила воочию, как ночью этот разъяренный теленок бросается на нее, вон, из-за того камня. Представила, испугалась и начала стрелять.
   ...Пули погружались в грудь волкодава как-то буднично, как пельмени погружаются в кипящую воду. Лишь получив третью он, поджав ноги, подался назад, заскулил, затем, виновато оглядываясь, повернулся кое-как и уполз умирать в ближайшие заросли цветущего вовсю иван-чая.
   Собаки, оставшись без вожака, немедленно вспомнили, что в кишлаке наступило время костей, то есть ужина, а бежать до него около часа. И ушли, все на своем пути обглядывая и обнюхивая.
   Успокоившись, Синичкина проверила обойму пистолета. В ней оставалось всего два патрона. Что-то подсказывало ей: они скоро улетят. Что подсказывало? Может быть, невнятные шорохи в зарослях иван-чая? Но ведь это убитый пес расстается в конвульсиях со своей собачьей жизнью. А может быть, неожиданный взлет вороны из-за скалы, торчащей на другой стороне ущелья? Нет, это одна из удравших собак напомнила опустившейся птице, что рожденный летать должен летать, а не копаться в сурочьем дерьме.
   "Это Баклажан подкрадывается! Услышал выстрелы и догадался, что я не смогла уйти далеко, -- наконец поняла Синичкина.
   И посмотрела в сторону пятой штольни. Было около шести, солнце должно было вот-вот впустить в ущелья вечер, но пока природа оставалась по дневному радостной и резкой. Такой резкой, что Синичкина не могла не увидеть Иннокентия Александровича, как ни в чем не бывало стоявшего, опершись спиной на одну из скалок водораздела, отделявшего сай Скальный от Шахмансая (кстати, на этой самой скалке лежал камень, которым Мухтар... Ну ладно, об этом позже).
   Заметив, что соперница его узрела, Баклажан приветственно помахал рукой, снял автомат с предохранителя и пошел к ней. Последние десять-пятнадцать метров он вышагивал, выедая своими пронзительными глазами глаза девушки. Она стреляла, но захоти Баклажан, он не смог бы до ее пуль и дотянуться -- так не близко они от него просвистели.
   Вся почернев, Синичкина, осела на землю.
   Подойдя к берлоге вплотную, Иннокентий Александрович увидел, что девушка лежит без чувств. Застывшие ее глаза безразлично смотрели в небо.
   -- Ну, бабы! Чуть что, так в обморок, -- сказал он сам себе с досадой. Сказал и, схватив жертву за волосы, потащил к ручью.
   Еще минут пять он, волоча ее за собой, ходил от одной бочаги к другой, ходил, пока не нашел достаточно обширную и глубокую. А когда нашел, погрузил в нее голову девушки и начал считать "раз, два, три, четыре" Досчитав до трехсот, разжал пальцы и посморел по сторонам в поисках места для захоронения.
   Таковое нашлось под скалами на другом борту ручья. Перенеся туда ставшее тяжелым тело девушки, Иннокентий Александрович начал заваливать его камнями. Делал он это не из санитарно-гигиенических соображений, а потому, что нравилось.
   Ему всегда нравилось топить, хоронить и ставить памятники. Еще с раннего детства. Будучи мальчиком он всегда погребал тела утопленных им кошек и собак.
   Когда работа была уже почти завершена, он, отворотив неподалеку от ручья большой плоский камень (для надгробья) увидел под ним человеческие кости, в том числе разбитый череп. "Вот те черт" -- ругнулся он и ругнулся потому, что ему почудилось, что, хороня в земле одно, он выпустил из нее другое... То есть в сумме никого не похоронил.
   9. Первые две пули прошли мимо. -- Фурия за спиной. -- "Я собираюсь с ней ходить". -- Одной ногой в себе, другой во мне... -- Он жив, черт побери! -- Перестрелка и рикошет.
   Я видел, как Баклажан топил Синичкину. Отдыхая в канаве перед боем с Али-Бабаем, услышал выстрелы и, выглянув из своего убежища, углядел его, спешащего в сторону Скального. По настроению природы, по характеру движений Баклажана и еще по чему-то, по наитию, что ли, я понял, что в наступившем действии нашей драмы участвует или будет участвовать Анастасия. И ринулся в Скальный.
   В свою очередь, увидев меня, бежавшего не разбирая дороги, Али-Бабай подумал, наверное, что я хочу поздравить его с выдавшимся вечерком, и, улыбаясь, вышел мне навстречу. Не останавливаясь, я вытащил из-за спины свой пистолет (во время канители с Валеркой он оставался в канаве, в моем рюкзаке) и, взяв его обоими руками, начал стрелять в араба. Бах, бах, бах. Первые две пули прошли мимо, но остальные три уютно устроились у него в груди.
   "Как мило все получилось! -- восхитился я плодами своих рук, пробегая мимо тела араба. -- Без всяких условностей. То есть дуэли. Подло, правда, но что поделаешь? Зато практично. Се ля ви..."
   -- Возьми у него обойму, -- шепнул внутренний голос. -- На Баклажана с полупустой обоймой бежишь.
   "И то правда", -- согласился я и, вернувшись к Али-Бабаю, поискал в его одеждах пистолет.
   Я уже вытаскивал оружие из штанов араба как эта Мухтар, эта фурия, выпрыгнув, черт знает откуда (из древняка, наверно), и, крепенько, как заправский ковбой, устроившись у меня на спине, принялась испытывать на моей голове крепость своего кулака. Расшибив его моментально, вгрызлась острыми зубами в шею и затылок.
   Моя бедная, израненная голова! Кровь так и хлынула из подживавшей уже раны! Я то так, то эдак попытался освободиться (даже опрокидывался на землю), но ничего у меня не получилось.
   Что мне было делать? Не калечить же женщину? Да и как это сделать, если глаза залиты кровью? Пришлось бежать к Скальному с этой разъярившейся тигрицей за спиной! Выскочив к нему, я увидел, как Баклажан топит Синичкину в ручье, и тут же ухнул на землю ничком. Не от переживаний за некогда любимого человека, а оттого, что Мухтар, ухитрившись поднять лежавший на скалке увесистый камень, огрела меня по голове. Как раз по тому самому месту, которое менее успешно повредила пулей ее коллега по полигамному браку.
   Очнулся я уже в берлоге Али-Бабая, перевязанный и, конечно, скрученный по рукам и ногам. Напротив, впритирку с Мухтар, сидел безухий Иннокентий Александрович и по-отечески самодовольно смотрел на меня. Смотрел, как я возвращаюсь из сладостного небытия на бренную землю.
   "О, господи, вот судьба! -- думал я, рассматривая девушку, нанесшую мне менее тяжкие повреждения. -- В этой маленькой берлоге всего за сутки я лежал в беспамятстве дважды! И еще не вечер!
   -- Что уставился? -- спросила Мухтар на чистейшем русском языке.
   -- Да вот никак не пойму, зачем ты на меня набросилась...
   -- Ты убил моего мужа.
   -- А... Твоего мужа убил... Значит, по-твоему, он стоил моей головы?
   -- Может, он и не стоил твоей головы, но он был моим мужем...
   Баклажану, видимо, надоело слушать наши прения и он воспользовался возникшей паузой:
   -- Хватит молю катать, -- сказал он. -- Нас осталось трое. Это много для дела. Но, я думаю, за полчаса мы сократим нашу численность на целую единицу. С тем, чтобы остались двое.
   -- С женщиной я драться не буду, -- категорически отказался я.
   -- Не будешь? -- удивился мой оппонент, механически потрогав место, откуда когда-то росло правое ухо.
   -- Не буду...
   -- Ты, Черный, наверное, забыл...
   -- Что забыл?
   -- Что если бы она не оседлала тебя и не вырубила, то я бы сейчас, скорее всего, на небесах с архангелами беседовал...
   -- С женщиной не буду. Я их боюсь. Тем более эту фурию.
   -- А тебе никто и не предлагает, -- осклабился Баклажан. -- Я так просто спрашивал. Она -- моя по праву.
   -- И что ты с ней собираешься делать?
   -- Делать? Почему делать? У нас дуэль будет.
   -- С женщиной?
   -- В живых должен остаться только один. Все, как в "Горце".
   -- Замечательно! А на чем ты собираешься с женщиной драться?
   -- Ни на чем. Я собираюсь ходить с ней по минному полю Али-Бабая. С завязанными глазами, -- сказал Баклажан и смотрел на меня в ожидании восклицательных междометий.
   Я разжевал услышанное десять раз на одной стороне, десять раз на другой, но оно все равно не глоталось.
   -- Не слишком эксцентрично для здорового человека? -- наконец, поинтересовался я, полным сочувствия голосом. -- Ты с Веретенниковым давеча случайно не целовался?
   -- Случайно нет, -- сосредоточился Баклажан. -- А что?
   -- Да он с ума скатился. Такое недавно нам тут порол. Про использование кучевых облаков в сталелитейном производстве. Вот я и подумал, может, заразил он тебя чем...
   -- Нет, я совершенно здоров, чему сам удивляюсь. Я ведь раза три сознание терял, когда от вас в конце первого штрека прятался. От потери крови и удушья. А что касается нашей с Мухтар дуэли... Ну, ты сам посуди, что я мог еще придумать? Драться на кулаках или заточках? Не солидно. Представляю, как рожа твоя скривилась бы. Стреляться у барьера? Пошло. Просто пристрелить, как ты Али-Бабая? Совесть не позволяет. А по минам ходить -- это самый раз, шансы одинаковы.
   -- Значит, первой по полю пойдет Мухтар. И ей оторвет ноги...
   -- Нет, мы бросим жребий. И идти первому выпадет мне.
   Я задумался и вот о чем. Баклажан так уверенно сказал "И идти первому выпадет мне", что я тотчас ему поверил. И не из-за той непоколебимой уверенности, с которой он это выразил, а из-за того, что неожиданно вспомнил недавнее гадание Синичкиной. Она же, эта странная Синичкина, за несколько часов до своей смерти поведала мне, что будет похоронена на берегу ручья. Правда, судя по всему, она имела в виду ручей, орошавший Шахмансай, а не Скальный, но это детали. Если мое предположение верно, то алмазы или несколько алмазов могут настроить человека на что-то особенное, например на осознание каких-то черт его будущего. Настроить, помочь догадаться. Синичкиной для настроя нужно было ощущать себя бесправной рабыней, маленьким, ничего не значащим существом, ее надо было избивать, избивать, чтобы она... чтобы она от боли... да, да, чтобы она от боли смогла забыть о своем неверии в возможность проникновения в будущее?
   Наверное, так. Мы не умеем читать мыслей только из-за того, что не верим в эту возможность, мы умираем только из-за того, что сомневаемся в существовании потустороннего мира, сомневаемся в существовании Бога. Сомнения все забивают, все забивают звериные чувства, владеющие нами -- жадность, животные страсти, гордыня. И более всего глупость -- окостенение мозга, ожирение нейронов, оскудение человеческих чувств. А что, если сканировать мысли ближних, проникать в будущее, объять собою всю природу можно лишь преодолев свою животную сущность? Лишь освободив голову от простых, но очень сильных и все забивающих желаний "Хочу жрать сладко"! "Хочу трахаться"! "Хочу быть выше всех!"
   ....Скотское все забивает. А эти алмазы отвлекают на себя эти всепоглощающие скотские импульсы, отсасывают их, давая нам возможность увидеть мир другим, реально-чудесным, тонким, очень чувственным, таким, где Бога творят не бездушным и бессловесным кумиром, а так, как творят любимого... А эта бомба на Поварской? Не является ли попытка ее создания, попыткой максимальным образом отвлечься от скотской действительности, отвлечься с тем, чтобы дать ход тончайшей физиологии, тончайшим электрохимическим процессам, способным наделить нас чудесными свойствами? Попыткой уйти в нирвану, но не ту, где ты один в своей отдельной черепной коробке, а где все люди, весь мир?
   А если так, то этот бандит и насильник, этот монстр Баклажан -- это гипертрофированное отражение человека, одной ногой находящегося в вечной смерти, другой -- в вечной жизни, одной ногой в ужасающем прошлом, другой в невообразимо чистом и добром будущем... Но у него ведь нет алмазов, он не мог проникнуть в будущее?
   Все, я опять запутался... Запутался? Господи! Что со мной? Это не мои мысли!!?
   И я, выпрыгнув из потока сознания, устремился в глаза Баклажана, перебиравшего пальцами рублевую монету, и понял, что одной ногой он был в себе другой во мне... И что поток сознания шел от него.
   -- Орел -- она идет первой, решка -- я, -- сказал он, язвительно улыбаясь. -- Сам кинешь или мне кинуть?
   -- Сам кидай!
   Выпал, конечно, орел. И я опять задумался. Положим, они, эти сектанты, находясь рядом со своей бомбой, нашли лазейку в мир слабых взаимодействий... И пришли к мнению, что ради этого мира можно пожертвовать не только своими жизнями. Как некоторые политические деятели, которые в свое время пришли к мнению, что ради построения светлого будущего (или тысячелетнего рейха) стоит пожертвовать сотней миллионов скотов, которые воображают себя людьми... Нет, я сошел с ума... Это опять он помогает мне думать!
   И я, помотав головой для очистки личной оперативной памяти, ляпнул:
   -- Скажи "мир слабых взаимодействий".
   -- Мир слабых взаи... взаимо... взаимодействий, -- скорчив дебильную рожу, заикал Баклажан мне в лицо. -- И про скотов, которые воображают себя людьми, могу сказать. Но не буду. Мы не собираемся никем жертвовать. Особенно человечеством. Все, что мы заберем у человека, так это спокойствие жвачного животного...
   Я начал разжевывать услышанное на левой стороне, а Баклажан, переведя взгляд на утомленное личико Мухтар, сказал ласково: -- Ну что, старушка, пойдем ходить по жизни и смерти?
   Мухтар пошла за ним не то, чтобы безропотно, а как-то обречено, что ли. Это меня удивило. "Здоровая, сильная женщина добровольно идет на эту бесчеловечную казнь? -- думал я, глядя ей вслед. -- Что ей мешает ускользнуть? Баклажан на нее и не смотрит. Непонятно! По-моему нормальных людей в Шахмансае просто не осталось".
  
   Место дуэли представляло собой каменистую площадку длинной около десяти метров и шириной около двух. С одной продольной стороны ее ограничивал ручей, с другой -- подмытый паводковыми водами борт Шахмансая. Лицевыми ограничениями площадки служили два валуна.
   Дождавшись Мухтар, Баклажан приказал ей устроится за валуном так, чтобы в случае взрыва ее не ранило осколками. После того, как девушка выполнила его требование, завязал себе глаза оторванным рукавом рубахи Али-Бабая, вступил на площадку, повернулся на 360 градусов для потери ориентации (или чтобы я имел возможность восхититься его благородством и честностью) и пошел. Медленно, чуть выбрасывая ноги в стороны. И делал это так осторожно, что я перестал сомневаться в том, что дуэль действительно происходит на минном поле.
   Конечно же, он дошел до конца площадки. Знаешь будущее -- знаешь куда наступить, куда перинку подстелить. Дошел, невзирая на все мои мысленные попытки убедить Господа в необходимости незамедлительно покончить в лице этого крокодила Баклажана со значительной толикой вселенского зла.
   Дошел, снял повязку и пошлепал к Мухтар прямо по ручью, благо в резиновых сапогах был. Добравшись, обернулся ко мне, помахал рукой (я был такой деревянный, что ответил бы на приветствие, не будь мои руки связанными), потом осмотрел небо (скоро ли сумерки?), покачал головой (ой, скоро!) и принялся завязывать женщине глаза.
   Я, весь дрожа от негодования, устремился к ней всем своим существом. Мне казалось, что если я протянусь к Мухтар всеми своими чувствами, передам их мысленно, то она, воспользовавшись ими, сможет избежать смерти.
   И тут кто-то выскочил из лаза. Обернувшись, я увидел, что это... Сашка Кучкин. В руках у него была снайперская винтовка.
   "Вот это поворот! -- сверкнуло у меня в голове. -- Чью же голову показывал нам араб???"
   Не сказав и слова, даже не посмотрев на меня, Сашка пристроился за каменной стенкой, выложенной Али-Бабаем в целях самозащиты, и прицелился в Баклажана.
   В предвкушении сладостной картины расставания своего злейшего врага с жизнью, я повернул голову в сторону минного поля и тут же услышал странный звук. Просто невнятное "тук" и все. И этого "тук" хватило, чтобы Сашка Кучкин выронил винтовку. Она упала прямо на меня, связанного, как вы помните. А Сашка, тихонечко повизгивая, осел на дно ямы. Взглянув на приятеля, я увидел, что его лицевая кость пробита пулей от скулы до скулы. Увидел и сразу понял, откуда стреляли. И, оглянувшись в сторону разведочной канавы, более чем сутки служившей мне убежищем, увидел в ней Валерку Веретенникова. Он стоял, победно размахивая поднятыми руками. В правой у него была винтовка.
   "Зря я не убил его... -- подумал я, наливаясь ненавистью. -- Вот дурак".
  
   ...Лишь только мы оказались с Веретенниковым лицом к лицу на кварцевой жиле, я заулыбался и спросил:
   -- А ты рассказывал Баклажану о той нашей ссоре с Синичкиной? Помнишь, она меня чуть не растерзала, когда я сказал, что перепрятал алмаз с мухой?
   Веретенников не ответил. Ответили его опустившиеся руки.
   -- Так вот, жить тебе осталось всего ничего, -- продолжил я. -- Баклажан, вернее его снайперская винтовка, не позволит тебе сбросить меня с этой скалы, не позволит, потому что Верховный Жрец Хрупкой Вечности желает точно знать, где лежит украденный у него алмаз, алмаз с мухой...
   Веретенников и вовсе растерялся, глаза его, открывшись шире, принялись сканировать место, откуда могла прилететь такая маленькая, но такая смертельная свинцовая оса.
   -- Ты ходи, ходи, -- вскричал я, испугавшись перемене его поведения. -- Делай вид, что ты грозный, что сражаешься, даже броситься можешь, только не очень старайся, а то недослушаешь самого интересного по причине своего скоропостижного летального исхода.
   Веретенников бросился, схватил даже, но тут же позволил мне вырваться.
   -- Так вот, Баклажан точно хочет знать, где лежит алмаз и все сделает для того, чтобы в финале встретиться именно со мной, -- сказал я и, изловчившись, ударил Веретенникова ногой под колено. -- Но я не хочу, чтобы ты умирал... И знаешь почему? Я еще хочу попить с тобой пивка под Гоголем. И потому слушай -- там (кивнул в сторону), на стенке обрыва, в десяти метрах от бровки, арча развесистая прилепилась, единственная в этих краях по причине своей недоступности. В 79-ом один чудик-буровик спьяна ночью на этой жиле оказался и упал точно на дерево и, знаешь, жив остался -- зацепиться успел. Так на ней всю ночь и провел. И ты прыгай и не бойся -- ветви спружинят... А сейчас давай подеремся немного для видимости, а ты тем временем примерься, как и откуда прыгать...
   Я не успел договорить -- со стороны Шахмансая прилетели две рассерженные свинцовые осы. Но разбили они не наши головы, а два камня, валявшихся у нас под ногами.
   -- Предупреждение о пассивности, -- сказал я, кое-как сладив с неприятным переживанием. -- Давай, пободаемся, как следует, а то ведь не поверит Али-Бабай в нашу с тобой искренность. А скальп свой, как доказательство моей победы, ты вряд ли мне предоставишь. Даже на часик. Да, вот еще что -- придешь в Душанбе, найди Сергея Кивелиди и расскажи ему обо всем, а особенно о том, как я все жданки прождал, его дожидаючись.
   ...Дрались мы почище фальшивых реслингистов. Вдоволь напрыгавшись, Валерка сделал знак, что к полету готов, и бросился на меня разъяренной кошкой. Я отскочил, и мой бедный друг улетел в обрыв сапогом. Артист он, конечно, был еще тот: такого страшного крика мне не приходилось слышать и в штольне.
  
   ...Неожиданно Кучкин перестал голосить. Вид его был ужасающ: страх и слезы в испуганных глазах, щеки в потеках крови... Нащупав винтовку, он поднял ее обеими руками, посмотрел на меня, прощаясь навеки с живыми, затем встал не быстро, не медленно, выстрелил дважды (сначала в Веретенникова, потом в Баклажана). Я смотрел на Сашку и потому видел, как за миллисекунду до второго выстрела в его лбу появилась маленькая, но очень откровенная дырочка.
   ...Кучкин смертельно ранил Веретенникова, но тот успел-таки вложить в ответную пулю маленькую бациллу своей смерти. А вторая пуля Сашки не попала в Баклажана -- дырки во лбу редко способствуют меткой стрельбе. Вторая пуля Сашки попала в глыбу, за которой Баклажан прятался от возможного взрыва, попала и срикошетила прямо в мину, присыпанную ручейной дресвой, ближайшую к Мухтар мину.
   Мухтар оставалось пройти всего полтора метра, как все вокруг нее взорвалось...
   Нас осталось двое.
   10. Точки над "i". -- Сашка все рассчитал... -- Пощечина в довесок. -- Забросил всех ногами вперед. -- Последняя воля и обратный отсчет.
   С минуту полюбовавшись тем, что осталось от Мухтар, Баклажан пошел к телу Веретенникова. Добравшись, пощупал у него, лежавшего на бровке канавы, сонную артерию, затем ногой столкнул труп во чрево разведочной выработки (вот она, проза смерти!) и направился ко мне. Было уже темно, и идти ему приходилось осторожно.
   -- А когда вы с Валерой успели сговориться? -- спросил я, когда он подошел ко мне, подошел, предварительно забросив в древняк трупы Сашки и Али-Бабая.
   -- Сговориться? -- пронзил меня взглядом Баклажан. -- Нет, мы не сговаривались. Он сам делал все, как надо. И после вашего поединка показался мне издали, и ушел в канаву твою наблюдать. Умный он мужик был, с понятием. Понимал, что должен тебе проиграть.
   -- Врешь! Чтобы Валерий Веретенников безропотно согласился на погибель? Нет, никогда не поверю!
   -- Да нет, зачем мне врать? Я к нему в душу вошел ясным пламенем и он, покорившись, все делал, как надо. А когда ты ему жизнь предложил, он, конечно, согласился. Как тут не согласиться?
   -- А откуда ты знаешь о нашем сговоре? -- встрепенулся я. -- Ты же не мог знать...
   -- Да ладно тебе! "Не мог знать"! Да на твоей роже все написано было, -- презрительно выдавил Баклажан. И, увидев на земле пятно густой крови, вылившейся из головы Кучкина, покачал головой (с некоторым расстройством, я бы сказал):
   -- Сашка этот... Выпрыгнул, как черт из табакерки... Очень эффектно, надо сказать. Похоже, вы с ним заодно были?
   -- Да. Я его подучил, как с Али-Бабаем справиться...
   -- А как? -- механически спросил Баклажан.
   Я решил потянуть время и стал отвечать пространно:
   -- Понимаешь, когда мы с его зомберами воевали, один из них в плен к нам попал, и я полтора часа с ним эксперименты по приручению проводил. Искусал меня, собака, исцарапал всего, пока я не дотумкал, как заставить его стоять на задних лапках и палочки приносить. Правда, случай помог: в перерыве между опытами Ольга -- это моя последняя супруга -- решила меня антитоксином уколоть, от бешенства, значит, -- любила она меня тогда, -- а он, этот зомбер, как шприц увидел, так сразу значительно подобрел. И я, недолго думая, наполнил его "алжирским", оно такое же красное, как зомбирант и вмазал в шею... После этого он мне только в глазки и заглядывал. Вот я и дал Сашке шприцик перед боем.
   -- Чудно, -- сказал Баклажан. -- Значит, ты не в Али-Бабая, а в союзника своего обойму всадил... Поздравляю.
   -- Да откуда я знал, что все получилось, как я и рассчитал! Никогда не получалось. И все из-за того, что Сашка переиграл. Этот танец Али-Бабая с его отрубленной головой... Какой поссаж, как говорил Баламут. Если бы я знал, что Али-Бабай с нами! Сейчас бы ты с завязанными руками сидел. Но я бы тебя пощадил, клянусь.
  
   ...На самом деле никаких шприцев с красным вином Сашка Кучкин Али-Бабаю не показывал. Не то, чтобы он не поверил галиматье, которую нес Чернов о зомберах, их физиологических особенностях, страхах и привычках, просто он знал, что Мухтар не даст их дуэли с Али-Бабаем состояться. Он, спокойный мыслитель из созвездия Весов, с первой же встречи (встречи без свидетелей) в забое "алмазной" рассечки понял эту женщину от пяток до макушки, тем более, что понимать-то особо было и нечего.
   "Во-первых, если даже Мухтар решит, что вероятность победы ее мужа составляет 99,9 процента, -- думал Сашка перед тем, как отправиться из своей канавы на дуэль, -- то она ни в коем случае не захочет отдать на розыгрыш случаю эту одну сотую процента. Во-вторых, в случае, если дуэль состоится, она в любом случае будет иметь в штольне 1-го (одного) мужчину, а если не состоится, то 2-х (двух). А двое мужчин -- всегда лучше одного, эта каждая честная женщина знает".
   Сашка рассчитал верно. Как только они остались в яме одни, Али-Бабай сказал, что никакой дуэли не будет ввиду ее полной нецелесообразности. Встретив Кучкина под землей, он отправил его отдыхать в кают-компанию. А сам взял подстриженную под него голову Камиллы и полез наверх "ликовать".
   Вечером, за ужином при свечах, Мухтар рассказала Сашке о своих планах на будущее. Заключались они вовсе не в революционной замене подземной полигинии на аналогичную полиандрию. Силами мужа, Кучкина и Черного настырная женщина рассчитывала сначала уничтожить Баклажана и Синичкину -- самых одиозных постояльцев Шахмансая, а затем, набрав побольше алмазов, перебраться всем вместе в одну из беспечных европейских столиц...
   Но планам Мухтар не суждено было осуществиться. Их расстроил Чернов. Желая во что бы то не стало спасти Анастасию, он убил Али-Бабая, Али-Бабая, который шел предложить ему сепаратный мир.
  
   ...Выслушав меня, Баклажан потер виски. Выглядел мой оппонент весьма утомленным.
   -- Дядю Кешу трудно обмануть, -- сказал он, растирая уже затылок. -- Я сразу увидел, что не Сашкину голову бабай нам демонстрировал. -- И, соответственно, уже тогда понял, что Сашка в штольне кантуется. Однако что-то заболтались мы. Так, где ты алмаз спрятал?
   -- Не скажу.
   -- Дурак! Ты, что, забыл, для чего он мне нужен? Москва же в пыль разлететься может каждую секунду! Ты что, не понял, что не бандит я вульгарный, что ни деньги, ни власть мне не нужны? Мне бомба эта нужна, она -- путь куда-то. В правду, истину без напряга. Пойми, она вместе с алмазами все человеческое дерьмо куда-то оттягивает! Было бы их побольше -- среди ангелов давно бы жили.
   -- Ну-ну, среди ангелов. На небесах радиоактивных, да?
   -- Да нет, на земле...
   -- А насчет того, что дерьмо твоя бомба с алмазами отсасывает, так это ты врешь. Ты ведь столько с ней общался, что от тебя давно должны были одни кости остаться.
   -- Шутишь, да? Дерьмом называешь? Да я такой сейчас, потому что только таким я миссию свою великую выполнить могу. Понимаешь, только таким! И ты, Чернов, поможешь мне ее выполнить! Я знаю, именно ты! Я об этом, может быть, еще в Москве знал.
   -- Хорошо, я согласен тебе помочь. Развязал бы меня что ли. С веревками несподручно помогать.
   -- Да забудь ты о веревках! Я ему о судьбе человечества гутарю, а он "веревки, веревки". Где алмаз?
   -- Не скажу. Пока не скажу... Подумать надо. Ты ведь убьешь меня, как только узнаешь?
   -- Спрашиваешь!
   -- А как же поединок? Договаривались ведь?
   -- Наивняк, -- поморщился Баклажан.
   -- Наивняк? А на хрена ты тогда по минному полю ходил?
   -- Ну, ты даешь, ботаник! Я же говорил, кажется, почему. Мне Сашку выманить надо было из-под земли. Я же чувствовал, что он там сидит, слушает и своего часа дожидается. Вот и придумал эту дуэль (последнее слово Баклажан произнес с подчеркнутой усмешкой.
   -- Но ходил ведь?
   -- Ходил... Понимаешь, я не мог на мину наступить... То, что стоит за нашими плечами, не позволило бы мне это сделать... Как бы тебе объяснить... Ну, мог, к примеру, Христос утонуть, когда по воде ходил?
   -- Эка хватил! -- восхитился я.
   Баклажан посмотрел на меня, как испанец-конкистадор посмотрел бы на чукчу. И выдавил сквозь зубы:
   -- Кончай болтать, гнида собачья! Говори, где муха! С рассветом я должен уйти.
   -- Странно как-то получается, дорогой... -- помрачнел я, чувствуя, как медленно, но верно смятение овладевает душой. -- Странно и как-то несправедливо. Я тебе говорю, где алмаз, а взамен получаю пулю в живот. Может, добавишь что-нибудь в довесок?
   Последнее предложение я произнес неприятно подрагивающим голосом, произнес после того, как мысль: "Все ясно. Финиш. Я живу последние минуты", пронзила меня от пяток до макушки.
   -- Пожалуйста, -- ответил Баклажан и, привстав, ударил меня по лицу. Ладонью. Не так сильно, но очень уж обидно ударил.
   Я отвернулся, чтобы скрыть выступившие слезы. А Баклажан сел рядом, подобрал под ногами веточку сухой полыни и задумался, рисуя на земле знаки.
   -- Понимаешь, ты где-то в доме его спрятал, -- сказал он через минуту. -- Или как лежал он под яблоней закопанный, так и лежит.
   -- Поди, поищи, -- попытался я усмехнуться.
   Сектант-бандюга сузил глаза и подался ко мне:
   -- Ты, что, дурик, не соображаешь, что я своих людей на дачу твою запущу, и они твои шесть соток по крупице переберут? И сам понимаешь, что если кто-то в это время там появится, ну, твоя мать, к примеру, то ему кранты.
   -- Послушай, а давай ты меня убивать не будешь, а замуруешь на пятой штольне? -- предложил я, единственно для того, чтобы оттянуть свой смертный час.
   Баклажан задумался. Ему, служителю человечества, видимо, не нужны были неоправданные жертвы.
   -- А ты не выкопаешься? -- спросил он, пытливо вглядываясь мне в глаза. -- Ты на природе мне не нужен.
   -- А как? Там, в канаве моей, лимонки остались, у тебя еще мины есть и граната противотанковая, я видел. Если это все разом грохнуть, то мне в жизнь не вылезти.
   -- Нет, не пойдет, -- немного подумав, сказал Баклажан. -- Ну, ты сам посуди: шлепну я тебя и все, никаких проблем! А оставлю в живых -- всю дорогу мучиться-вздыхать буду... Ты же скользкий, придумаешь что-нибудь, вылезешь и ментов на мою бомбу наведешь. А этот вертолет? Что он здесь делал? Кого искал? А вдруг тебя твои друзья или органы разыскивают? Нет, лучше тебя убить. Но просьбу твою я в некоторой степени удовлетворю -- спущу вниз живым.
   Я чуть не заплакал, а он взял меня за грудки и зашипел в лицо, вот зануда:
   -- Говори, давай, где алмаз!
   Еще минут тридцать он меня уговаривал и так, и эдак. То пряником, то по роже. Ножом всего исколол, зажигалку трехрублевую всю изжог. Уговорил, в конце концов. И, побродив прощальным взглядом по темнеющим горам, я стал рассказывать:
   -- В подвале дачного дома, в углу, как войдешь слева, напротив, в щели между фундаментными блоками второго снизу яруса... Там увидишь пятно свежего цемента. А если все это мне приснилось, ну, что я алмаз перепрятал, то под центральной яблоней. Она самая высокая. Мать только по выходным там бывает, ключи под приступкой сарая.
   -- Ну, вот и молодец! -- обрадовался Баклажан. -- Говори теперь свою последнюю волю, только без выкидонов, умоляю!
   -- За вином ты вниз не пойдешь, это точно, женщины все умерли, курить ты не куришь... Даже не знаю, что и попросить... Вот разве только позвонить...
   -- Куда позвонить? -- насторожился бандит.
   -- В моей записной книжке есть телефоны моих друзей, Баламута и Бельмондо. Звякни одному из них, расскажи, что захочешь и попроси, чтобы они Ольге, жене моей, передали, что все в порядке, то есть я, настоящий ее супруг, скопытился на всю катушку и больше тревожить ее не буду. Обещаешь?
   Баклажан подумал немного и, решив, что моя просьба ни с какого бока не выглядит злокозненной, согласился. И ушел в темноту.
   Вернулся он минут через двадцать -- притащил тело Веретенникова. Забросив его в братскую могилу (со словами: "Покедова, приятель"), несколько минут стоял рядом со мной, стоял как часть ночи. Он стоял, а я любовался звездами, теми, конечно, которые он не закрывал своим черным телом. Здесь, на Кумархе, звезды всегда были раза в три крупнее, чем где бы то ни было. И мне всегда казалось, что эти яркие, как их назвал Маяковский, плевочки, вовсе и не звезды, а дырочки, сквозь которые просвечивает чудесный мир, мир, неведомый живым и суетным.
   -- Ну, что? -- спросил Баклажан, когда я мысленно уже просачивался к свету сквозь одну из этих серебряных дырочек. -- Поехали?
   И не дождавшись ответа, подошел к лазу, вынул из кармана лимонку, выдернул кольцо и, сказав "раз, два, три", бросил ее вниз. Потом пустил следом вторую и третью. "Вот сволочь, что делает! -- подумал я. -- Боится, что я в штольню смоюсь!"
   -- Это чтобы ты не удрал в рай, то есть на винный склад, -- подтвердил мое предположение бандит.
   И, схватив меня за пояс, бросил в древняк ногами вперед.
   До уровня пятой штольни, вернее, до кучи породы, насыпавшейся после взрывов на тела Кучкина, Али-Бабая и Веретенникова, я добрался почти живым. Не успел освоиться с местом казни, как сверху западали мины и гранаты. Штук двадцать. Видимо, Баклажан решил взорвать их разом. Мудрое решение: один мощный взрыв всегда лучше двадцати слабых.
   Мне удалось в той или иной степени от этого дождя уберечься -- вжался всем телом в нишу в стенке, образовавшуюся от взрыва гранат. Прочувствовав, что я еще жив, Баклажан крикнул сверху:
   -- Когда я кончу говорить, начни обратный отсчет с десяти. На счет ноль я брошу тебе противотанковую гранату. Имей в виду, она будет с выдернутой чекой. Начинай, дорогой, я закончил!
   Что делать? Против своей воли я начал считать:
   -- Десять, девять, восемь, семь... шесть... пять... четы-ы-ре... три-и-и... два-а-а... один.. НОЛЬ!
   Один - ноль в пользу Баклажана.

Глава Шестая. КЕННЕДИ И МАКЕДОНСКИЙ

   1. Он не оставил меня в беде. -- Гусеница ползет вверх. -- Звезды, воздух, хруст и чавканье. -- Не ползком, так катаньем. -- Это не медведь, это гораздо хуже.
   На "ноль" противотанковая граната не прилетела. Не прилетела она ни на "минус один", ни на "минус два", а вот на "минус двенадцать" сверху закапала кровь. "Это Сережка Кивелиди Баклажана прикончил! -- сочинил я, в миг воспрянув духом. -- Успел все-таки! Обожаю!".
   И заорал наверх:
   -- Серый! Я здесь! Здесь я!
   Ответа не последовало. Серебряные дырочки в потусторонний мир смотрели на меня холодно и безразлично. И я снова закричал:
   -- Аллё, гараж!
   Ответа снова не было. Вернее, он был, последовал все-таки, но в виде упавшего сверху человека (или трупа, бог его разберет). К счастью, я вовремя заметил (увидел и услышал), что на меня что-то большое летит. Заметил и вдавился спиной в нишу, в которой прятался от "гранатного" дождя. И человек (или труп) воткнулся в освободившееся пространство, да так меня подклинил, что стало трудно дышать.
   "Замечательно сидим, -- подумал я, пытаясь погасить забирающую сердце истерику. -- Надо было восстающий шире делать, тогда бы не пришлось дышать вновь прибывшему постояльцу в ухо... Но делать нечего, надо осваиваться, рекогносцировочку провести. Так, что мы имеем в нашей малогабаритке?
   Во-первых, под ногами у нас лежат штук десять лимонок и столько же противопехотных мин. И если не стоять смирно, то можно сыграть в одну очень увлекательную и весьма познавательную игру, которая называется "Запуск Чернова на Луну".
   Во-вторых, этот парень не спешит объяснить мне причину своего позднего визита и пахнет от него свежей кровью. И еще тыквы своей не держит (мой квартирант уронил голову мне на плечо), потому что мертвый или без сознания.
   И, в-третьих, не будь его здесь, мне, возможно, удалось бы освободить руки. Но самое оптимистичное в моем положении -- это то, что я теперь обеспечен пищей и смогу продержаться с недельку. Если, конечно, смогу есть человеческое мясо. Сейчас, пожалуй, вряд ли, но через пару дней желудок уговорит разум. Это точно. Нос сначала отгрызу... Фу, гадость... Мокроты, волосы... Нет... Начну с уха. Хрум-хрум. Мочка, мяконькая, сочная. И щеки...
   А кто это, собственно? Как кто? На сто процентов -- Баклажан. Стоял, стоял у края, в глазах помутилось от усталости, вот он и упал. Если это действительно жрец, то справа у него не должно быть уха. Ведь ухо он одолжил Полковнику. Вот гад. Оставил меня без одной мочки... Надо проверить. Если это и в самом деле Баклажан, то съем я его с особым удовольствием".
   До правой стороны головы товарища по несчастью я мог дотянуться носом. И через три минуты "носуальных" исследований достоверно знал, что нахожусь в ловушке вместе с человеком, который меня в нее поместил. То есть с Баклажаном.
   Это открытие неприятно меня поразило. Весьма неприятно. Представьте, что вы нос к носу, грудь к груди, живот к животу стоите с человеком, которого ненавидите. Не просто с человеком, а с отъявленным негодяем и убийцей. Омерзительное соседство, не правда ли? И я, совершенно забыв, что несколько минут назад вполне серьезно подумывал о съедении соседа, забыв о лежащих под ногами гранатах и минах, задергался всем телом. И что вы думаете? Мне удалось подняться сантиметров на пятнадцать! Благодаря конвульсивным движениям стоп, плеч и, самое главное -- связанных за спиной рук. Еще через пятнадцать минут мои ноги стояли на плечах осевшего Баклажана. Немного передохнув, я продолжил свой невозможный путь к свободе.
   Поначалу продвигался я довольно быстро: опершись спиной о стенку восстающего, начинал "шагать" носками кроссовок по противоположной стенке до тех пор, пока мог это делать. Затем поднимал тело, помогая себе плечами. Ближе к поверхности диаметр выработки увеличился, и скорость продвижения к свободе значительно упала: мне чаще приходилось отдыхать.
   Несколько раз я мог сорваться, но меня спасала мысль, что там, внизу, находится ненавистный Баклажан, и он с нетерпением ждет меня на свою голову. А может быть, и не эта мысль... Может быть, выпотрошенная трубка просто изрыгала меня из себя, из себя, уже мертвой... Не знаю. Знаю только одно -- даже великий Гудини не смог бы повторить моего пути к свободе.
   Последнее и самое трудное испытание ждало меня на устье древняка. Оказалось, что я могу вылезти из него лишь по пояс. Стоило мне в таком положении оторвать ноги от противоположной стенки, так сразу же нижняя половина моего тела начинала перевешивать верхнюю, и я вновь сползал в древняк... Но, в конце концов, я выбрался -- отдохнув минут пять, отчаянно-резким движением перевернулся на живот, потом опять на спину и в результате оказался на свободе.
   Свобода была по всем параметрам просто замечательной. Замечательной, даже несмотря на то, что руки и ноги мои были надежно связаны, голова болела и кровоточила, а откуда-то снизу, от воркующего перед сном ручья слышался хруст хрящей и довольное урчание поджарых местных лис, разделывавшихся с останками Мухтар.
   Лежать под звездами и только-только всплывшей из-за гор луной, дышать ночным живительным воздухом... Это ли не счастье? Особенно после того, как в нескольких забегах выиграна гонка с преследованием и ни у кого-нибудь выиграна, а у самой Смерти.
   Реабилитировавшись процентов на тридцать, я решил заняться насущными проблемами и спустя пару минут опытным путем пришел к выводу, что мне не удастся самостоятельно избавиться от пут и потому надо идти в кишлак или к ближайшей стоянке чабанов. "К утру как раз дойду, точнее, допрыгаю", -- решил я.
   Мысль была здравой, поскольку каждый ребенок знает, что с места преступления надо ускользать, если даже это не твое преступление. К тому же могли прийти медведи, которых после окончания геологоразведочных работ в этих местах развелась тьма-тьмущая. Разбирайся потом с ними -- едят они человечину или не едят. Лисы, вон, уписывают Мухтар за обе щеки. Съедят, за меня примутся... Да, примутся, если не убегу, застряну где-нибудь, обессилив, а сейчас ведь у нас так -- стоит одному шакалу кинуться, так все, вплоть до медведей, летят свой кусок урвать, а если этот кусок из твоей ягодицы? Чур, не я!
   И кое-как поднявшись на ноги, я выбрался из ямы. Как только это сделал, внутри древняка что-то ухнуло и тут же -- пыль еще не вырвалась наружу -- склон над его устьем заколебался и съехал вниз, да так быстро, что мне едва удалось отпрянуть, да нет, не отпрянуть, упасть мешком в сторону.
   Спустя некоторое время я стоял с непокрытой головой над местом, которое в течение полутора дней было центром общественно-политической жизни Шахмансая. Да что Шахмансая! Всей Земли, если вспомнить Поварскую улицус ее бомбой в 500 килотонн!
   ...Светила луна. Ничего не напоминало о том, что всего лишь несколько мгновений назад у меня под ногами чернел лаз к богатству, смерти, надежде и отчаянию, лаз к необъяснимым чудесам и необыкновенным приключениям, приключениям, хорошо приправленным подлостью и коварством, смелостью и благородством... Всего лишь обыкновенный оползень, оползень, которых тьма там, где глубокие разведочные канавы пройдены по простиранию склонов с мощным делювием.
   Съехал оползень и все похоронено. И не осталось никаких следов... Земля залечила свою рану. Лишь остатки оборонительной стены Али-Бабая напоминали о произошедших здесь событиях. Но что они скажут человеку, в них не участвовавшему?
   Мои траурные раздумья были коротки, покончив с ними, я хотел, было, бросить горсть земли на могилу девяти человек и вселенского чуда, но, увы, не смог этого сделать, ведь руки мои были по-прежнему связаны.
   Посетовав на это, я уселся на землю и, сгибая и разгибая ноги, стал потихоньку спускаться на грунтовку, пересекавшую Шахмансай в нижней его части. Избранный способ передвижения по насыщенному остроугольными камнями делювию грозил непоправимой порчей брюк, особенно тех их частей, которые прикрывали ягодицы; но делать было нечего и я, невзирая на треск спорадически рвущейся ткани, продолжал свое движение к цели.
   Спустившись к дороге, я немного отдохнул и попрыгал дальше. Но смог преодолеть всего лишь метров двести пятьдесят -- усталость то и дело бросала меня на дорогу, прижимала к полотну, не давала встать на ноги. Последние пятьдесят метров я преодолел ползком, или вовсе даже катясь бревном.
   Было уже часа четыре утра, когда я сказал себе: "Все, хватит дергаться. От злополучной штольни ты удалился достаточно далеко и у тебя есть полное моральное право на заслуженный отдых, так что не валяй дурака, а ложись на боковую".
   Но как только я стал укладываться под обрывистым бортом дороги (калачиком, сунув камень под голову), подул свежий ветерок, и сразу стало неуютно. Холод, однако, живительным образом подействовал на память, и я вспомнил, что нахожусь рядом с пещеркой, в которую в давние времена частенько наведывался, чтобы наскрести немного мумие. И чтобы попасть в эту пещерку мне всего-то надо спуститься с дороги под ближайшую скалу, постаравшись по пути не запнуться и не загреметь по крутому ровному склону, тянущемуся до самой реки.
   Через пятнадцать минут я стоял рядом с пещеркой. Донельзя удивленный, надо сказать. Раньше она мне казалась маленькой, сырой и недружелюбной, а сейчас от нее исходило какое-то странное невидимое излучение.
   "Наверное, просто устал, -- подумал я, окинув взглядом уже светлеющий восток, -- и пора мне отключится минут на шестьсот". И зевнув от уха до уха, упал в чернеющий зев и мгновенно уснул.
   Проспал я час, не больше. И все из-за того, что чутко сплю. Мне снилось какая-то женщина очень похожая на Ольгу, но не Ольга (смотрела ласково, с любовью и знанием от купели до гроба). И вот, когда эта женщина протянула ко мне руки, за моей спиной, в глубине пещеры, что-то зашевелилось. "Медведь!" -- боясь обернуться, подумал я. -- Хотя нет, какой медведь, вряд ли косолапый пустил бы меня на ночевку, разве только на ужин. Змея!?"
   Передернувшись от отвращения (воочию представил черную, в руку толщиной гюрзу), потихоньку повернул голову и увидел Синичкину, сладко спавшую в спальном мешке.
   2. Ну, конечно, милый, сделай со сливками. -- Чего она только не умеет. -- Критический куб. -- В подзарядке нуждается все. -- Все те же мысли, все те же происки и подозрения
   Вы думаете, она удивилась, увидев меня? Нисколько. Протерла глазки, зевнула, показав равные беленькие зубки, посмотрела так ясно, будто бы всю ночь грелась под моим крылышком и грелась не в пещере под геологоразведочной дорогой, а в мягкой супружеской постели.
   "Сейчас потянется гибкой кошечкой, -- подумал я, рассматривая заспанное личико девушки, -- потянется и замурлычет: "Ну конечно, милый, сделай со сливками... И вафельку ореховую захвати, нет, лучше две. Ах, нет, не надо ничего, иди ко мне, иди скорей!""
   -- А я думал, ты утонула... -- пробормотал я, раздумывая убегать или не убегать, если в глазах девушки сверкнет сталь. Решив, что благоразумнее будет убежать и убежать вниз, к реке, вспомнил, что по-прежнему связан по рукам и ногам.
   -- Я умею до пяти минут задерживать дыхание, -- ответила Синичкина, зевнув без стеснения, -- папа меня учил.
   -- А также он тебя учил останавливать сердце и уменьшать температуру тела, -- усмехнулся я.
   -- Да, учил...
   -- У ближних.
   -- И у них тоже.
   -- А ты веревки на расстоянии развязывать умеешь? -- кивнул я на свои путы.
   -- Нет, не умею...
   -- Жалко... Уходить ведь надо...
   -- Нога у меня распухла.
   -- Ну, со свободными руками я ее запросто починю. Если мне не изменяет память, то одна знатная колдунья из деревни Большие Безнадежки для излечения вывиха голеностопа правой ноги рекомендовала взять одну унцию мышиного помета, растереть его с полуночным молоком стельной коровы и на рассвете всем этим обильно смазать голову...
   -- Шутишь...
   -- А что мне остается делать? -- вздохнул я, и тут же напрягся: со стороны перевала Арху послышалось отчетливое тарахтение вертолета. Через минуту мы увидели его над Хаттатагулем -- он летел на Кумарх.
   Синичкина привстала.
   -- Ты думаешь, это за нами?
   -- А за кем же еще? Вчера они видели нас в Шахмансае. С винтовками и автоматами. Хорошо, что древняк обвалился...
   -- Обвалился? -- обрадовалась Синичкина.
   -- Ага. Наглухо. Оползень. К следующему лету и не найдешь -- заплывет все.
   -- Это хорошо... А где вертолет может сесть?
   -- Либо внизу у кишлака Кумарх, либо наверху на площадке, где лагерь наш базовый стоял...
   -- А почему лагерь наверху стоял? -- что-то обдумывая, механически спросила Анастасия.
   -- В первые год разведки он был в долине. Но там высота всего два семьсот и высокогорных начальству платили всего 30 процентов. И оно из-за этого поселок старый срыло и новый лагерь поставило повыше, на высоту три тысячи, чтобы, значит, 40 процентов получать...
   -- Чудно... Давай, что ли, развяжу, -- сжалилась Синичкина и полезла из спального мешка.
   Без веревок, стягивавших руки и ноги, жизнь, невзирая на тарахтение прилетевшего по нашу душу вертолета, показалась мне прекрасной и удивительной.
   -- Придется нам тут посидеть, пока все успокоится, -- сказал я, располагаясь удобнее. -- Поболтаем да вечера и уйдем горными тропами.
   Анастасия не ответила, увлекшись рассмотрением личика в карманное зеркальце, и я спросил:
   -- Баклажана ты в древняк забросила?
   -- Почти.
   -- Как это почти?
   -- Он меня увидел и оступился.
   -- Не верю! Чтобы он кого-то испугался?
   -- Он меня увидел уже после того, как я его сзади по голове камнем треснула.
   -- А граната? У него же граната без чеки в руках была?
   -- Была. Но не взорвалась... Отсырела, наверное, под землей. Ну и воля у него к жизни была! Я его спихнула в древняк, а он за корень зацепился. Мертвый уже. Несколько минут висел, пока не упал.
   -- А моих криков ты не слышала? -- спросил я, сжавшись от обиды.
   -- Слышала... -- внимательно посмотрела Синичкина в мои повлажневшие глаза. -- Но ты ведь не меня, ты Сергея Кивелиди звал. Давай, что ли завтракать? У меня галеты есть и вода во фляжке.
   Девушка выглядела весьма непосредственно. "Примерно так, -- усмехнулся я, -- как выглядят счастливые женщины на первом своем медовом месяце. Халатик бы легкий еще на нее накинуть, да в руки ковшик с овсяной кашкой, нет, сковородочку с омлетом..."
   -- Завтракать? Давай. А потом ты мне все о себе расскажешь, ладно?
   -- Могу прямо сейчас начать, если хочешь, -- ответила Анастасия, доставая из рюкзака пачку печения "Юбилейное", малиновый джем в маленькой баночке, армейскую фляжку в брезентовом чехле (ее дал нам Сережка Кивелиди, черт бы его подрал) и... нож Саддама Хусейна.
   Решив не замечать последний (слишком о многом он напоминал), я принялся за галеты. Синичкина, понаблюдав за мной со снисходительной улыбкой, начала рассказывать:
   -- Как ты, наверное, догадываешься, похоронил меня Баклажан живой и здоровой. Очнулась я через час, или около того, насквозь холодная, пришла кое-как в себя, вылезла из могилы, поднялась на водораздельчик и стала за ним, точнее, за вами наблюдать.
   -- Наблюдать, как он надо мной измывается...
   -- Да. Когда он тебя в древняк сбросил, я уже рядом с ямой была, а ударить его камнем по темечку, было, как говорится, делом техники...
   -- Да, уж, сзади бить ты умеешь.
   -- Яму взорвать у меня не получилось... -- продолжила Синичкина, окинув меня недоуменным взглядом ("Когда это я била тебя сзади?"). -- Изнемогла я рядом с ней, как-то по особенному изнемогла. Все мускулы растворились, все косточки, и сон на меня нашел, светлый, тихий такой и очень спокойный... И в этом сне я рюкзак свой где-то отыскала и вниз куда-то спустилась, по дороге потом шла... Шла, как будто послал меня кто-то всемогущий. Шла, шла, пока в этой пещере не очутилась. Залезла и сразу заснула. И во сне захотелось мне камешками поиграть. Нет, не погадать, на это у меня даже во сне сил было, да и без побоев это вряд ли получилось бы, а просто в руках подержать. Я проснулась, во сне проснулась, зажгла свечу, вынула узелок, высыпала алмазы, двадцать одну штуку -- тринадцать одного размера, восемь чуть побольше -- и стала из них узоры складывать, вот, на этом плоском камне. Складывала, складывала, а потом вдруг решила куб из двенадцати одинаковых камней сложить. И, знаешь, чудеса пошли -- алмазы друг на друга, как приклеенные ложились. И смотрю я на этот куб из двенадцати алмазов, тринадцатый, такой же, в руке держу, не знаю, ставить его сверху или не ставить -- боязно как-то стало. Но рука сама поставила. О господи, ты не представляешь, что произошло! Этот куб вспыхнул алым пламенем, знаешь, таким, что скала эта теплой стала, как живая плоть, а воздух озоном запах... А я... Знаешь, какая я была! Вся хворь из меня ушла, в том числе и будущие хвори, я как бы распространилась по всей Вселенной, все для меня стало предельно простым. Спроси меня в этот момент о чем угодно, я все бы рассказала и о прошлом, и о будущем. Я все знала, все, и поэтому вопросов у меня совсем никаких не было...
   -- Так, значит, ты про себя ничего не узнала?
   -- Нет! Я же говорила, что знала все, а кто знает все, тот не думает, тот просто знает...
   -- Гм... любопытный схоластический вывод. По-твоему получается, что Бог не думает... Ну и что было дальше?
   -- Погасло все. Исчез розовый свет, и алмазы стали прежними. Нет, даже не прежними, они стали совсем как простые стекляшки, как будто из них что-то выжали...
   -- А ты...
   -- А я развалила этот куб и новый построила, но он гореть и светиться не стал.
   -- Наверное, какая-то энергия в этих алмазах аккумулируется и потом высвобождается, -- предположил я, забыв, что Анастасия оперировала с алмазами во сне.
   -- Да, после того, как сверху тринадцатый алмаз положишь...
   -- Опять критическая масса?
   -- Похоже, да. Этот ученый сумасшедшим своим умом до многого дотянулся...
   "А может, и не во сне все это случилось?" -- мысленно озадачился я и выдал:
   -- А ты сложи сейчас что-нибудь из тех восьми алмазов, что побольше. Может, и узнаем чего о нашем ближайшем будущем? Вдруг жить нам осталось всего несколько часов, а мы с тобой черт те чем занимаемся?
   Синичкина поняла, что "черт те что" -- это все то, что не касается секса. И криво улыбнувшись, ответила:
   -- Я пробовала. Эти восемь совершенно индифферентными оказались. Я со зла их чуть было не выбросила.
   -- Тогда сложи из тринадцати. Может быть, они уже отдохнули.
   -- Давай, попробуем, -- согласилась Анастасия (сама прелесть, я глаз отвести не мог) и, достав алмазы, стала укладывать их друг на друга. Но после того как тринадцатый алмаз был установлен, куб вспыхнул изнутри всего лишь на долю секунды.
   -- Не зарядились, -- констатировал я.
   -- Да, и бог его знает, чем они заряжаются. Может -- светом, может -- теплом.
   -- А может быть, злом, -- усмехнулся я, вспомнив, как Баклажан говорил, что розовые алмазы отсасывают зло из человека.
   Мое неожиданное предположение заставило нас обоих задуматься.
   Я вспомнил крест, на который молилась Синичкина в разведочной канаве: "Семь алмазов по горизонтали, семь по вертикали, всего тринадцать, чертова дюжина. Крест из чертовой дюжины, крест, который помогает проникать в будущее. В будущее, которого нет. Вот дурак, о чем я думаю! Там бомба может каждую минуту взорваться, если, конечно, она существует, а я тут схоластикой занимаюсь. Бежать надо. В Москву или к вертолету. Дадут несколько лет за "захват" вертолета, а как в тюрьму посадят -- Сережка выкупит. А эта баба убьет, не моргнув глазом. А ведь какая нежная мордашка, какие чистые глаза... Нет, надо бежать, вот только пусть расскажет, кто она такая... Бегать я умею, а стрелять вниз сноровка есть не у каждого".
  
   А Синичкина думала о Чернове. О том, что он никак не умирает. "Значит, это кому-нибудь надо, -- улыбнулась она. -- Значит, это надо мне. Трубка с алмазами завалена. Но остается эта дурацкая бомба на Поварской... Если этот алмазный куб имеет такую силу, все меняется, это не на четырех алмазах упражняться. Все кардинально меняется и поэтому надо уничтожить все следы. Чернов, приехав в Москву, на Лубянку побежит и расскажет обо всем, в том числе и обо мне. Надо его устранить. Отдамся ему сейчас, а как кончать начнет -- пристрелю. Классная смерть, как говорил Кучкин. Но потом ведь придется идти на Поварскую. С бомбой надо кончать, взорвется еще, когда в Москве проездом буду. Или не взорвется, а секта раскроется. Без Баклажана и Полковника без сомнения раскроется. Раскроется и начнется! ФСБ весь клубок развяжет, они там веников не вяжут, если захотят. Сома Никитина идентифицируют, Сергея Кивелиди; на меня потом выйдут... А что если одним ударом все уничтожить? И бомбу, и жрецов, и Чернова. А что? Простенько и со вкусом. Черт с ней, с этой Москвой, уеду куда-нибудь -- сейчас все уезжают -- в Австралию, например... Буду там практиковать. Радиоактивное облако туда не дотянет...
   И, закусив губу, Анастасия в деталях обдумала операцию по уничтожению плутониевой бомбы и ее жрецов руками Чернова. Продумав все, уступила его просьбе ("последнее желание все-таки" -- решила) и принялась рассказывать, кто она такая и откуда взялась.
   3. Арну находит слезы бога Гор. -- Неволя, побои и имя на "а". -- Ансельма гадала Бисмарку. -- Антракт с солдатами, белыми, как бельма, глазами и контрольной гранатой.
   -- Началось это давным-давно, -- посмотревшись в зеркальце, начала говорить Анастасия. -- Давным-давно в четвертом тысячелетии до нашей эры одна знахарка-арийка собирала в Шахмансае золотой корень и, выдернув очередной, обнаружила в образовавшейся ямке большой прозрачный розовый камешек. Покопавшись рядом с ним, присоединила к нему еще три. Можешь, дорогой, представить себе восторг, охвативший женщину после того, как взор ее растворился во всех четырех алмазах? Алмазах, дико игравших полуденным светом? Но потом она испугалась и сделала попытку выбросить камни, но у нее не получилось -- рука не послушалась разума. И знахарка спрятала находку...
   -- В карман, -- подсказал я.
   -- Карманов тогда не было. И, спрятав находку в связке корней, женщина побрела в стойбище.
   Звали ее Арна, и была она невольницей одного из местных вождей по имени Яг-Рыжий. Вождь этот Арну уважал -- она довольно успешно лечила его травами от радикулита, почечной недостаточности и злобного нрава -- уважал и позволял ей делать все, что она хотела. Ну, почти все.
   Так вот, вернувшись в свою землянку, Арна завесила выход овечьей шкурой, улеглась на шкуры, устилавшие пол, расположила алмазы в лучах солнца, лившихся из дымового отверстия в потолке, и стала привыкать к находке. Для этого ей надо было придумать, что эти камешки -- не что иное, как слезы Бога гор, придумать, что он, большой и глупый, плакал из-за того, что Бог солнца каждый день отнимает у него по снежной шапке и очень скоро у него не останется ни одной... И надо было же такому случиться, что именно в этот момент вождь, терзаемый приступом злобы, сунул руку в землянку, поймал Арну за ногу и рывком вытянул ее наружу. Бедная женщина едва успела зажать алмазы в кулаке!
   С этого дня все и началось. Вождь, совершенно рассвирепев, стал бить Арну ногами, бить за то, что она вовремя не принесла ему успокоительного отвара из золотого корня, чабреца и тимьяна. И, представляешь, после второго .или третьего удара в пах, ей в голову пришло видение. Она увидела, как к главному стойбищу долины по горным тропам движется большой отряд враждебного племени Цир. И она поведала о своем озарении вождю, само собой разумеется, после того, как приступ гнева у того сменился чувством вины.
   Вождь ей не поверил. Но мудрая Арна сказала, что если он соберет отряд и ударит в спину захватчикам, после того, конечно, как они уничтожат отряд верховного вождя, то племени ничего не останется делать, как избрать Яга Рыжего верховным главнокомандующим. И Яг клюнул (еще бы не клюнуть!) и к вечеру следующего дня стал владетелем почти всей Ягнобской долины.
   Четырех или пяти избиений Арны хватило, чтобы Яг стал предводителем крупного союза арийских племен. Но через месяц после этого знаменательного события он чуть не убил свою придворную колдунью -- получив за свои заслуги свободу, Арна утратила способность проникать в будущее. Все стало на свои места лишь после того, как она вновь стала невольницей. Так появился наш первый закон: знать будущее может только раб.
   -- Вот почему ты набивалась мне в невольницы...
   -- Ты не годишься в рабовладельцы, -- взгляд Синичкиной был презрительным. -- Хозяин алмазной ворожеи должен быть простым и жадным. Вот Кучкин годился...
   -- Рассказывай дальше, -- потребовал я, не желая раскисать от воспоминаний. Помотал головой, и ставшее перед глазами лицо Сашки, -- дырки от пуль, кровь, слезы, -- нехотя растворилось в воздухе.
   -- Второй закон появился после того, как Арна подыскала себе преемницу, -- продолжила Синичкина рассказывать, скользнув удивленным взглядом по моему скривившемуся от сопереживания лицу. -- Много девочек она пересмотрела, пока не наткнулась на Барф, двенадцатилетнюю невольницу вождя одного из племен, обитавших в среднем течении реки, которую сейчас называют Зеравшан. Но у девочки ничего не получалось -- алмазы в ее руках были не более чем блестящими игрушками. Убивать девочку Арна не хотела -- полюбила. И решила сменить ей имя -- в те времена смена имени была равна смене души и способностей. И как только девочка стала Ассой, дела у нее пошли лучше, чем у самой Арны. Не знаю, может, это была и случайность, но с тех пор всех нас стали называть именами, начинающимися со звука "а"...
   -- Ты из-за этого устроила мне истерику, когда я назвал тебя Настей?
   -- Да. Мы теряем уверенность в себе, когда нас называют именами не на "а"
   -- Откуда ты знаешь про Арну? С тех пор ведь прошло больше шести тысяч лет?
   -- Да, больше шесть тысяч лет или 212 поколений. Обычно с алмазами каждой следующей колдунье передаются и некоторые сведения о наиболее прославившихся предшественницах.
   -- А ты кого знаешь?
   -- Многих.. Акна, 12-я хранительница алмазов предугадала великое потепление. Это благодаря ее предсказаниям арийские племена ушли из опустынивающейся Средней Азии в Европу, Средний Восток и Индию. Ариана гадала Александру Македонскому, Асху -- Ганнибалу, Анриэтта -- Орлеанской деве, Ансельма -- Бисмарку, баба Анка -- Распутину...
   -- Распутину? Нагадала, что его сначала убьют, а потом утопят?
   -- Баба Анка говорила ему об этом, а также, что после его убиения будет революция, но он как услышал, что есть у него шанс стать управителем Высочайшего семейства, а вместе с ним и России, так смерть его лютая мила ему стала... Он бы и на неделю такой жизни во дворце согласится...
   -- Послушай, а на кой вам все это надо? Гадать всю жизнь разным проходимцам? Насколько я понял, за два-три таких гадания можно было на всю жизнь заработать... Я бы нагадал на особняк в Ялте, ну, еще в Париже, на пару, естественно, фотомоделей под бочок и забросил бы камни подальше -- нарвешься еще на психопата-бандита... Жадность, как ты знаешь, фраера во все времена губила.
   -- Ничего ты не понимаешь. Мы ведь ткачи будущего... Мы ведь создаем канву...
   -- Тихо! -- перебил я Синичкину, услышав снаружи невнятные голоса.
   По дороге поднимались люди. Они переговаривались, и мне удалось различить три или четыре голоса. Говорили по-русски, чисто говорили, за исключением одного, судя по акценту -- таджика по национальности.
   -- Товарищ старший лейтенант, смотрите, следы какие-то появились! -- вдруг воскликнул мягкий баритон
   Синичкина сделалась бледной.
   -- Странные какие-то следы, -- проговорил, по-видимому, старший лейтенант. -- Как будто кто-то полз или катился.
   -- И уполз куда-то вниз... -- сказал первый голос.
   -- Спустись метров на десять, вон, под ту скалу, посмотри, -- приказал второй голос и первый голос, клацнув затвором автомата, начал осторожно спускаться прямо к нашей пещере.
   Синичкина побледнела еще круче; сомнамбулическим движением нащупав мешочек с алмазами, сунула в него руку и так застыла. Неподвижные ее глаза сверлили простиравшийся напротив Гиссарский хребет.
   -- Тут кто-то шел, -- испуганно сказал первый голос, спустившись с дороги метров на пять, то есть на половину расстояния до нашей пещеры. -- Даже не шел, а прыгал, как бы на цыпочках. Козел, наверно, горный.
   -- Наш гора много сумасшедший человек ходит, савсем дикий, -- занервничал сверху третий голос, наверняка проводник из местных. -- Бывший салдаты Али-Бабай много сумас ходил, теперь гора ходит, баран, человек ворует, девичка молодой тоже ворует. Мой жена Гюльчехра прошлый год украл. Хороший женщина был, красивый, весь зуба золотой. Я ее отец двадцать баран калым платил, деньга давал, а он украл.
   -- Врешь ты все! -- занервничал первый голос. Солдат, которому он принадлежал, остановился метрах в двух от устья нашей пещеры. Еще два-три шага и он увидел бы меня, а потом и Синичкину.
   -- Почему врешь ты все? -- обиделся проводник. -- Там два метра вниз один дирка в камень этот болшой есть, там прошлый год всегда один человека с красный глаза сидит. В этот места давно человек не ходил, баран не гнал, этот человек всех пугал.
   -- Слушай, Вась, не ходи туда, ладно, а то описаешься, -- разрешил лейтенант неспокойным голосом. -- Брось гранату для профилактики и возвращайся.
   Синичкина стала белой, даже глаза ее, теперь смотревшие на меня, казались заплывшими бельмами. А я, парализованный ими, не мог ничего делать. Лишь в мозгу в такт пульсу стучала мысль: "Если через секунду не крикнуть или не скатиться вниз, то смерть мою даже глупой не назовешь, разве что идиотской".
   Но я не рванулся вниз и не закричал -- всю пещеру и все пространство перед ней заполнил вязкий страх Синичкиной. И по нему, по этому страху летела брошенная по кривой граната.
   4. Банда Чернова опасна. -- Джек Кеннеди выбирает историю. -- Северодвинск, Николашечка и старый оскал. -- Почему Александр Македонский завоевал Персию и Согдиану.
   Я видел, как летела граната, набитая моей смертью.
   Кто такого не видел и представить себе не сможет, как медленно она летела на фоне альпийских лугов и скал Гиссарского хребта, летела, чуть вращаясь, так медленно, что я мог разглядеть не только насечки на ее корпусе, но и резкие царапины на зеленой защитной краске. Увидев эти царапины, я спросил себя: "А что собственно ты варежку разинул?" И погасил гранату ударом ладони сверху. Взорвалась она снаружи, сантиметров на двадцать-тридцать ниже уровня почвы пещеры и лишь несколько осколков ударило в своды над нами. Бравый солдат Вася в это время уже бежал к своим.
   -- А был там этот красноглазый, -- поднявшись на дорогу, сказал он другому солдату. -- Здоровый такой... Сейчас сидит, наверное, охая, а евойная баба Гюльчехра пинцетом из него осколки выковыривает. Ничего, сойдецкая баба. Светленькая и голубоглазая. Сходи, посмотришь?
   Все засмеялись, а лейтенант хохотнул:
   -- А что вы делать будете, когда с Черновым и его ребятами столкнетесь? Памперсов-то я не захватил?
   -- Пока мы до штолен дойдем, их снайперы перестреляют, -- ответил солдат Вася не вполне уверенно.
   Постояв, перекуривая, еще минут пять, солдаты ушли к штольням.
  
   -- М-да, давно я так не боялся, -- признался я Синичкиной, когда звуки их шагов растворились в шелесте реки. -- Меня, значит, ищут. Меня и мою банду. Замечательно! В газеты попаду, пальцем будут показывать. Не хочешь погадать мне на будущее?
   -- Зачем? -- спросила Синичкина. Черные ее глаза были пронзительными как никогда.
   -- Ну, хотелось бы знать, чем все это кончиться...
   -- Я знаю, чем все это кончится...
   -- Ну и чем же?
   -- Не скажу. Понимаешь, всегда существует несколько вариантов личного будущего. И когда человек узнает их, он, как правило, выбирает не самый лучший, как Распутин или Кеннеди, например.
   -- Джон Кеннеди? Ты ему гадала!!?
   -- Обижаешь, Женечка, мне двадцать пять с хвостиком всего. Мамочка моя ему гадала...
   -- Ну, ты даешь! Расскажи.
   -- А что рассказывать? Шебутной он был, этот Кеннеди. Больной весь с детства, но бабник. К нему в Белый дом даже родственники стеснялись ходить, ну, кроме брата Роберта, конечно, такой там треск стоял. Политик он был аховый, с гангстерами спутался -- хотел с их помощью Кастро убрать, с Мэрилин Монро путался, с наркотиками, с секретаршами, с проститутками. Короче, очень его интересовало, как все это будет выглядеть в прессе и в сердцах налогоплательщиков после того, как он на заслуженный отдых уйдет. Ну, и нашел с помощью друга Фрэнка Синатры мою мамочку, тогда она в Штатах, в Голливуде, практиковала. Правда, первым пунктом на повестке встречи у него стоял другой вопрос -- начинать из-за Кубы ядерную войну с Россией или нет? На этот вопрос мамочка и без алмазов ответила, все-таки полковником КГБ была, причем звание подполковника ей присвоил сам Лаврентий Берия за срыв германской ядерной программы. Именно она, а не выдуманный Штирлиц, эту программу в тупик завела...
   -- Шутишь! -- удивился я. -- Сколько же лет твоей матери в середине сороковых было? Лет десять?
   -- Под тридцать, а когда с Кеннеди встречалась -- под пятьдесят. Меня она родила в шестьдесят.
   -- Шутишь! -- вновь удивился я.
   -- Мы стареем поздно. Ты слушать будешь?
   -- Все, молчу, рассказывай дальше.
   -- В общем, после того, как Джек сходил приказать бомбовозы на базы вернуть, они...
   -- Они в Овальном кабинете любовью занялись...
   -- Да. Мамочка моя выглядела получше это глупышки Мэрилин, а Джекки с детьми как раз на даче в Глен-Ору была, она всегда там от блудливого мужа пряталась. Кеннеди маме не понравился, он бронзовой болезнью страдал, и весь с ног до головы был в пигментных пятнах, да и спина у него здорово побаливала. Но галочку в биографии ей было приятно поставить.
   Второй вопрос Джон Кеннеди задал, укрепившись во мнении сходить по второму разу. Нехилый такой вопросик: как сделать так, чтобы остаться в сердцах и памяти американцев если не великим, то весьма знаменитым президентом?
   И развивил свой вопрос в интересующую его сторону: мол, если бы Авраама Линкольна не убили, то он, невзирая на свою бурную политическую деятельность, остался бы в памяти американцев рядовым президентом и вряд ли бы его портрет попал на весьма популярную в свое время однодолларовую купюру.
   Ну, мамочка моя, естественно поняла его и стала ворожить: зажала алмазы в кулачке и приказала Джеку ее ударить. Кеннеди ударил (мамочка предупредила его, что по второму разу она мазохистка). Удар слабый получился, но мамочка в ударе была (Синичкина усмехнулась получившемуся каламбуру) и ее все равно озарило. И выдала она президенту (уже в постели) три варианта будущего.
   Первый вариант реализовывался в случае безвременной смерти Мэрилин Монро. По этому варианту президентскую гонку 1964 года Кеннеди проигрывал Джорджу Ромни, принципиально честному губернатору штата Мичиган. Проигрывал из-за того, что в ходе выборов проливались на свет некоторые обстоятельства смерти Монро, а точнее обстоятельства сведения ее в гроб агентами, подосланными Робертом Кеннеди через подставных лиц. После этого проигрыша клан Кеннеди, как политическая сила, переставал существовать.
   Второй вариант истории Джона Кеннеди реализовывался в случае провала попытки убийства Мэрилин Монро. По нему актриса доживала до девяноста пяти лет, а Джек не выдвигал свою кандидатуру на второй срок по причине резкого ухудшения его психического и физического здоровья. В результате этого ухудшения вместо него кандидатом от демократов избирался Роберт Кеннеди. Он легко переигрывал Барри Голдуотера и становился 36-м президентом США. В ходе выборов некоторые болтливые помощники Бобби утверждали бы, что их босс фактически избирается на второй срок, так как в предыдущие четыре года был главным советником и вдохновителем своего брата. То есть фактически руководил за него страной.
   По третьему, самому трагическому варианту, Джона Кеннеди убивали в городе Даллесе на вершине политической славы, и его место в президентском кресле занимал Линдон Джонсон, его невзрачный вице-президент.
   Последний вариант Джеку сразу понравился. Но когда мама ему сказала, что развитие его, в конечном счете, приведет сначала к убийству Роберта, а потом и к политической смерти Эдварда Кеннеди, он помрачнел. Но через год поехал во враждебный Даллес. Невзирая на то, что руководители компетентных органов настоятельно советовали ему не делать этого.
   -- Дела... -- только и смог я сказать. -- А кто его убил? Случайно не братишка? С помощью кубинских эммигрантов?
   -- Много будешь знать -- скоро состаришься.
   -- Хм... Послушай, а ты говорила, что только невольница может оперировать с алмазами. А кому твоя мать принадлежала?
   -- Был у нее любовник, резидент нашей внешней разведки. Все нервы на нее выплескивал.
   -- А... Понятно, -- закивал я. -- А почему ты тогда разделась пред ворожбой? Ну, тогда, в канаве?
   -- Понимаешь, мама мне говорила, что перед каждым сеансом на ворожею что-то нападает... Сама она хихикать обычно начинала или еще что-нибудь. Однажды, например, трехлитровую банку огурцов съела... Наверное, в голове перед этим что-то происходит...
   -- Наверное... А как алмазы к сумасшедшему физику попали?
   Синичкина не ответила -- в стороне Шахмансая раздались одиночные выстрелы из снайперских винтовок, а потом и шелест автоматных очередей.
   -- Что у них там случилось? -- удивился я. -- Никак Али-Бабай с Баклажаном восстали из мертвых?
   -- Да нет... -- покачала головой Синичкина. -- Ты же слышал, что солдаты с разных сторон к Шахмансаю выдвигались. Вот и наткнулись, наверное, друг на друга. После рассказов проводника, солдатам точно повсюду мертвые с косами чудились.
   -- Наверное. А что после смерти Джона Кеннеди было?
   -- После смерти Джона Кеннеди мою мамочку отозвали из Штатов, ну помнишь, там еще скандал начался с Ли Харви Освальдом, якобы агентом КГБ. Отозвали и отправили в отставку с проживанием в закрытом городе Северодвинске. И она, став свободным человеком, потеряла все свои способности. А нового хозяина найти у нее не получилось. Да, видимо, и большого желания не было -- высохла от жизни. В 75-ом я родилась от одного отставного корабельного механика, это он меня морские узлы вязать научил. Мне было пять с половиной, когда он, золотые руки, погиб... Замерз на улице. Они с мамой пили очень сильно. До шести лет я ничего не знала об алмазах, а когда узнала...
   -- То стала рабыней матери...
   -- Да... Терпела побои, стирала, убирала, готовила, как могла, мыла ей ноги. Когда исполнилось семь лет, я первый раз гадала на свое ближайшее будущее -- мама торопилась, старела очень быстро. В тот день она с утра напилась, потом сунула алмазы мне в ладошку и стала бить. Мне привиделось что-то неприятное, нехорошее, но я ничего не поняла тогда. А на следующий день мама что-то украла на улице -- выпить очень хотелось -- и ее избили до полусмерти. Умерла она через неделю, в больнице, 1-го сентября как раз было. Всю эту неделю соседка за мной смотрела, Марья Ивановна, у нее старший сын был капитаном-подводником, а младший -- олигофреном. С ним Марья Ивановна и приходила ко мне. И со мной его оставляла. Он странный такой был, Николашенька, третий десяток ему шел, а как годовалый выглядел. Улыбался, слюни пускал, пальцем на меня показывал...
   Я боялась его страшно. Ты представь -- тебе семь лет, а двадцатипятилетний мужик, радостно улыбаясь, зайчика плюшевого тебе в руки сует. Он еще целоваться любил. И потому я, как мы вдвоем оставались, в пенал кухонный пряталась, сидела там часами на перловке с горохом, голова на банке с подсолнечным маслом. Он меня искал, все время искал, но не находил, потому что только по комнатам искал, даже за двери не заглядывал. Но однажды он искать меня перестал, я даже испугалась. Тихо так стало без лепета детского. Я не выдержала, вылезла из пенала, смотрю -- а он, оказывается, алмазы нашел. В коробке с нитками, которая в выдвижном ящичке швейной машины хранилась. Сидел над ними, на ковре разложенными, и смотрел, совсем, как здоровый. Когда дверь за Марьей Ивановной хлопнула, схватил камешки и за щеки по две штуки сунул. Я, конечно, виду не подала -- представляешь, что было бы, если бы Марья Ивановна алмазы увидела?
   -- Представляю. Отняла бы и на рынок понесла.
   -- Или в комиссионку. А на следующий день ни она, ни Николашенька, ко мне не пришли. Зато пришла ласковая тетенька из милиции и в детский дом меня отвела... Только через год я смогла в квартиру свою прибежать, но там уже чужие люди жили, и в нашей квартире, и в квартире Марии Ивановны.
   Пришлось мне жить без алмазов. А они такие: раз увидишь -- все, калека! В классе восьмом свободы больше стало, и принялась я камни искать -- в городской библиотеке все газеты с 81-го года просмотрела -- ничего, никаких статей, о том, что розовые алмазы найдены или вообще известны. И поняла, что они у Николашеньки за щеками и остались, и до сих пор, может быть, там лежат. И стала узнавать, куда они переехали, но кто тринадцатилетней девочке скажет? Я ведь и фамилии Марьи Ивановны не знала.
   Побегав и вдоволь на жестяные морды чиновников понатыкавшись, я по другому пути пошла -- принялась вспоминать, что мне в моем первом и последнем гадании привиделось. Вспомнила только слова -- "старый" "оскал", "комсомолец" и две цифры -- 10 и 6. Они ничего мне не сказали, и я решила просто так жить, как люди обычные живут. В 92-ом году школу кончила и в московский строительный институт -- МИСИС -- поступила. И, представляешь, в 93-ом году, уезжала на юг с Курского вокзала и на перроне увидела поезд, на вагонах которого были таблички "Москва - Старый Оскол". И сразу вспомнила свое гадание!
   -- И вместо своего поезда села в старооскольский.
   -- Да. Приехав в Старый Оскол, побежала на улицу Комсомольскую, нашла дом номер десять, а в этом доме -- квартиру номер шесть. На двери, под табличкой с цифрой 6, висела прикнопленная бумажка с надписью: По поводу сдачи квартиры внаем звоните 22-78-23 с 18 до 21. Спросить Валентину Владимировну.
   Я позвонила и Валентина Владимировна, милая такая старушонка, согласилась сдать мне свою двухкомнатную квартиру за 80 рублей в месяц. И я стала жить в этой квартире и чего-то ждать.
   -- И в скором времени Сом нарисовался.
   -- Да. Как только я его личико загорелое увидела, так сразу поняла, что ниточка к алмазам ко мне явилась. К этому времени квартиру я выкупила -- заработала денег в брокерской фирме -- и одну комнату ему сдала. Он пил много, и многие вещи понимал проще, чем трезвые люди. Я что к чему ему объяснила, и он мне тем же вечером признался, что один алмаз у него. Признался и купил потом, то есть я продала себя в рабыни за алмаз. Сом как ты не ломался. С юмором был и сразу взял. Попробовала я ворожить с одним алмазом, но ничего путного не получилось. Одни результаты футбольных матчей могла угадывать и то с грехом пополам. И я начала Сома уговаривать похитить с Поварской и остальные алмазы, но он сказал, что, во-первых, это дохлое дело, а во-вторых, что он, Сом Никитин знает место, где таких алмазов вагон и маленькая тележка...
   -- Послушай, -- удивился я, -- а что, ты сама не знала где эта долбанная трубка находится?
   -- Мама мне говорила, что розовые алмазы были найдены в горах Средней Азии. В Ягнобской долине. А где конкретно -- нет. Да это и не нужно было -- имея на руках алмазы, хотя бы четыре, всегда можно было точно узнать, где находится их родина...
   -- Еще один вопрос. Кто занимался добычей этих алмазов? Короче, кто выкопал тот счастливый для нас с тобой кумархский древняк? Как я понял, ты знала о его существовании...
   -- Да, знала...
   -- Расскажи, у нас полно времени до вечера.
   -- Ну, слушай. Это случилось в 328 году до нашей эры во время похода Александра Македонского в Бактрию и Согдиану. Весь этот поход задумала и фактически осуществила Ариана, рабыня Александра...
   -- Я много читал о Македонском и знаю, что он частенько прибегал к гаданиям, но никаких упоминаний об Ариане не встречал.
   -- Она работала на Македонского с условием, что об ее способностях никто не узнает. Сопровождала его в обозе, имена часто меняла...
   -- А на кой ей этот персидский поход понадобился?
   -- Дело в том, что после ухода арийских племен горы вокруг Кумарха опустели, и не было никакой опасности, что кто-нибудь найдет алмазы или саму кимберлитовую трубку. Но три тысячелетия спустя Ягнобская долина начала вновь заселятся. И мои предшественницы стали опасаться, что когда-нибудь алмазы будут найдены и найдены в большом количестве...
   -- И тогда у вас могли бы появятся конкуренты?
   -- Да, если бы алмазы попали в руки мелких авантюристов. А если бы камни попали в руки ученых, которых и в те времена было достаточно? И они изготовили бы сотни простых в употреблении машин, предсказывающих будущее? Тебе это кажется фантастикой? Конечно, кажется. А человеку, который живет гаданием, эта фантастика как дамоклов меч. Да и представь, что случилось бы с миром, если люди дорвались бы до таких машин? Представь хотя бы предвыборную гонку в Штатах. У Кеннеди три варианта, у Ромни -- два, у Никсона -- четыре, у той же Мэрилин Монро -- двенадцать.
   -- Представляю... Как Мэрилин, перед тем как лечь с Кеннеди крутит свою машинку, а тот -- свою.
   -- Бедлам из жизни бы получился... -- проговорила Анастасия, кинув глаза к падающему с небес огарку сигнальной ракеты.
   -- И чтобы весь этот бедлам не состоялся, Ариана решила сгонять к кимберлитовой трубке в свите из войск Александра Македонского?
   -- Да. Прости уж женщине маленькую слабость...
   -- И что было дальше? -- поинтересовался я, прислушиваясь к тарахтению, доносящемуся с вертолетной площадки.
   -- Пока Александр гонялся за партизанами Спитамена и развлекался с Роксаной, Ариана ушла в горы с небольшим отрядом, нашла трубку и принялась с помощью рабочих ее потрошить и выпотрошила до окварцованной ее части. Человек он она была не очень творческий (творческий, наверное, не поперся за тридевять земель, а придумал бы что-нибудь, не высовывая носа из Дельф), и потому не стала соображать, что можно сделать с 53-мя найденными розовыми алмазами, а попросту побросала их в костер, памятуя, что если нет алмазов, то нет и проблем.
   -- А с кимберлитами что она сделала? Ведь не было никаких развалов вокруг древняка?
   -- Голубую породу, как вынутую, так и находившуюся в почве ниже трубки, Ариана приказала в кострах пережечь...
   -- Понятно... А рудокопы и солдаты, их охранявшие? Что с ними сталось?
   -- Угадай с трех раз, -- темно улыбнулась Синичкина.
   -- Солдаты убили рудокопов, засыпали шурф, прикрыли сверху дерном, а ночью скончались в страшных муках?
   -- Примерно так... Правда, по дороге в ставку Александра Ариана влюбилась в одного согдийца и много месяцев оставалась у него в кишлаке. Македонский из-за этого романа лишний год проторчал в Согдиане. И в Индию ушел лишь только после того, как Ариану нашел и привел в кандалах поисковый отряд, специально посланный за ней на Ягноб.
   -- Послушай, -- спросил я, вспомнив первый найденный нами алмаз (ну, тот, который Сом Никитин замазал пластилином), -- а когда в 72-м на Кумархе начались горные работы и наши славные геологи могли очень даже запросто нарваться на трубку, у твоей мамочки ничего не чесалось?
   -- Я же говорил, что, во-первых, свободной она стала, во вторых, пить начала и многое ей стало до лампочки. Но про то, что на Кумархе разведка началась, она, наверное, знала, как и то, что месторождение будет признано непромышленным. Короче, она была в курсе, что при ее жизни до трубки никто не доберется.
   -- А муха? -- вдруг вспомнил я, то, о чем хотел спросить в первую очередь. -- Ты мне уже час рассказываешь, а о ней не сказала? Как она в алмазе появилась?
   -- Ты, наверное, насочинял, -- усмехнулась Синичкина. -- Представляю твои фантазии... Муху вправил в алмаз швейцарский ювелир, лучший ювелир западного мира, вправил в подвале под гаражом, куда его посадила солнцевская братва, посадила, чтобы он выполнил сумасбродный заказ очередной возлюбленной их пахана.
   -- Что-то такое было, -- улыбнулся я.
   -- Швейцарский ювелир, действительно, приложил руку к этому алмазу. Но, в общем, все было гораздо проще. В жизни все всегда проще, чем в догадках и измышлениях.
   -- Это точно...
   -- О том, как муха попала в алмаз, мама рассказала в день моего первого гадания. Дело было так. Однажды утром она поцапалась с папой, который не оставил ей похмелиться...
   -- Совсем, как Баламут! -- хмыкнул я. -- Не было случая, чтобы он похмелился вторым по счету и очень редко, чтобы второму что-нибудь оставалось. Ну и что было дальше?
   -- После обычного обмена "любезностями" мама назвала его законченным алкоголиком, тварью, слизняком, плебеем, ни на что не способным человечишкой и прочее, прочее, прочее. Отец ее поколотил, и больную маму понесло -- униженная, она стала хвастаться, что она -- великий человек, когда-то определявший судьбы планеты, что она в свое время была знакома с Шелленбергом, сенатором Маккарти, Джоном Кеннеди, Фрэнком Синатрой и с некоторыми из них была близка физически. Отец оскорбился и ушел из дома. Вечером мама обнаружила, что одного алмаза нет, побежала в город и нашла папу в ближайшем гадюшнике. Он заговорил ей зубы, потом напоил и исчез... Появился через три недели, обросший, усталый, сунул маме камень в руку и спать завалился. Плюнув в его сторону, мама взглянула на алмаз, увидела муху и расцвела от счастья. Поняла, что папа самоутверждался ради нее...
   -- Ты хочешь сказать, что именно твой папаня муху в алмаз упаковал?
   -- Не упаковал, а нарисовал, с помощью своего знакомого художника. Папа вообще любил ручной труд. В дальних походах сидел в своей каюте и выдумывал всякие электронные механизмы. Мама мне объясняла, как он муху рисовал, но я только в институте кое-что поняла. Дело в том, что розовый цвет этим алмазам придает примесь, кажется, высоковалентных ионов марганца, -- точно уже не помню, -- а если понизить их валентность, то есть окислить или присоединить к ним электроны, то они становятся черными или коричневыми. И отец, желая доказать матери, что он кое-чего стоит, придумал такую машинку, из обычного теодолита сделал. Эта машинка, точечным окислителем он ее называл, окисляла ионы марганца в строго определенной точке алмазного кристалла. А его друг, спившийся художник-анималист, муху нарисовал. Вот и весь секрет... Русскому человеку, что блоху подковать, что муху в алмаз посадить -- все едино, лишь бы в глазах не двоилось.
   -- Невероятно...
   -- Что тут невероятного? Ты что, ее не видел?
   -- Видел... -- проговорил я, вспоминая свой разговор с мухой, нарисованной мухой.
   -- Эти алмазы с человеком все, что угодно могут сделать. Они ум будоражат, усиливают его, толкают на что-то неизведанное. Человек, покоренный розовым алмазом, не может быть обывателем, не может быть, как все. Он становится заметным... Тот художник, муху нарисовал и умер через несколько месяцев. Потом, будучи уже взрослой, я в газете на его фамилию наткнулась. Оказывается, он перед смертью написал несколько десятков картин, которым нет цены. Все они сейчас на Западе, в лучших галереях...
   -- Алмазы тут могут быть и не причем. Я, вот, с ними достаточно пообщался, а ничего за душой, кроме усталости не чувствую. Кучкин тоже, как был человеком, так и остался. Веретенников, правда, с ума съехал, но тоже вполне по-человечески.
   -- Подожди еще... -- усмехнулась Анастасия. -- Может быть, у тебя все еще впереди.
   -- Послушай, ты говорила, что швейцарский ювелир прикладывал руку к этому алмазу...
   -- Прикладывал, но ста пятьюдесятью годами раньше. Он по просьбе Ансельмы приполировал алмаз. И через день погиб при странных обстоятельствах...
   -- Шлепнула что ли его Ансельма?
   -- Милый, это очень длинная история, начавшаяся незадолго до "странной" смерти Александра I. В ней замешаны Николай I, Бисмарк и другие коронованные и некоронованные особы. Если я начну ее рассказывать, то дня мне не хватит.
   И, поправив волосы, принялась строить мне глазки.
   -- Последний вопрос, -- сказал я, поняв, что меня ожидают весьма приятные полчаса. -- Насколько я понял, ты можешь гипнотизировать?
   -- Да могу...
   -- А почему ты эту свою способность под землей не использовала?
   -- Понимаешь, милый, я же дефективная колдунья и такая же ворожея.
   -- ??? -- раскрыл я рот.
   -- Настоящая колдунья-ворожея должна вырасти с алмазами, с молодых ногтей вырасти, а я только-только ими завладела. Вот у меня многое и не получается так, как надо... Если бы я была полноценной ворожеей...
   "И полноценной убийцей, -- подумал я, -- то не чикалась бы с нами в штольне".
   Синичкина смущенно улыбнулась. Так, наверное, улыбаются неполноценные ведьмы. Отчисленные за неуспеваемость со второго курса своего профессионально-технического училища.
   -- А... -- начал я, желая выведать, где сейчас находится машинка, увеличивающая стоимость алмазов в десятки раз, но Анастасия приложила ладошку к моим губам и улыбнулась. Улыбнулась, как женщина, возжелавшая вполне определенного:
   -- Извини, милый, мне надоело разговаривать. Давай, лучше помиримся до конца, а?
   5. Он, как духовное явление, улетел в заоблачные дали. -- Она есть Бог, она есть Совесть. -- Жизнь "под бомбой". -- От реабилитации в борделе он отказался.
   Как только "милый" кончил и, закрыв глаза, отвалился в сторону, дабы дать улечься переполнившему его счастью, Синичкина влила ему в рот чего-то приторного из маленького термоса. Чернов моментально стал ватным. Лицо его выражало готовность выполнить, все, что ему в данный момент прикажут.
   -- Сядь на пол в позе лотоса! -- приказала девушка, счастливо улыбаясь ("Все получается! Ура!").
   Чернов сел. Не человек -- идол. Восковая фигура. Согбенный, он тупо смотрел себе под сложенные ноги. Синичкина чуть не захлопала в ладоши. Но удержалась. Дело -- есть дело. И бросила на землю четыре алмаза. Четыре напитавшихся солнцем алмаза. Положила под глаза Чернова. Чернов вздрогнул и из воскового стал каменным. А Синичкина приблизила уста к его уху и страстно что-то зашептала. Она шептала и шептала, убеждала и очаровывала, ставила в тупик, объясняла и приказывала. Длилось это целую вечность -- часа полтора.
   Когда девушка перестала говорить, Чернова Евгения Евгеньевича не стало. Он, как духовное явление, улетел в заоблачные дали. В небо, к серебряным дырочкам. А его тело занял Баклажанов Иннокентий Александрович и этот Иннокентий Александрович был мотивирован выше крыши и хорошо знал, что надо делать. Выбросив изорванные во вчерашнем путешествии брюки, он покопался в рюкзаке у Синичкиной, нашел спортивные бриджи, натянул их без спроса, надел кроссовки, не попрощавшись, вылез из пещеры и резво побежал вниз.
   Он знал, куда бежать, знал, что вон, за тем красивым заснеженным перевалам начинается тропа, которая приведет его к автомобильной дороге в Душанбе и, в конечном счете, к самолету в Москву.
   Он шел, не отдыхая и не оглядываясь. Только раз остановился на несколько секунд: пересекая вброд реку Кумарх, увидел устремившуюся вниз по течению форель грамм на триста. "Здесь же никогда не было рыбы... -- превратился он на миг в Черного. -- Значит Кивелиди все же прилетал..."
   Но Баклажан в человеке, стоящем посередине реки, оказался сильнее. Тряхнув головой, он вытряс из нее и форель, и Черного, и Кивелиди. Вытряс и устремился к перевалу.
   Пробираясь по горным тропам, Иннокентий Александрович думал о своей бомбе. Время от времени он по привычке поводил рукой по правой стороне головы и, обнаружив ухо, всякий раз удивлялся. О бомбе он думал, естественно, головой Чернова и поэтому, мысль за мыслью понимал ее совершенно по-новому.
   "Она -- Бог!, -- пришло ему в голову, как только он взобрался на перевал и неожиданно оказался в верхней части мироздания среди все познавших вершин. -- Она -- земной Бог! Она владеет миром, она реально существует своей мощью и потенцией! И какая простая в понимании! В жизни все великое -- просто...
   Ведь что такое Бог? Бог -- это множитель в формуле со многими неизвестными, множитель, который все эти неизвестные легко превращает ни во что. Превращает, умножая на себя. Значит, Бог -- это Великий Ноль, Великое Ничто, значит, он существует, не существуя, значит, он прост бесконечно.
   И Бомба походит на Бога своей простотой. И вдобавок ее можно видеть, ее можно потрогать, с ней можно поговорить, ее можно, наконец, привести в действие. Своей мудростью она пронзает все живое и делает его более, гораздо более живым. Она может существовать тысячи лет, она не взорвется, пока человеческие жадность или тщеславие не коснутся ее. И, следовательно, Бомба есть еще и Совесть! Овеществленная совесть, совесть, которая может жить и которая может умереть. Она -- моя совесть!"
   Сделанное открытие окрылило Баклажана и он счастливый, все понявший, уселся на камень, за которым еще прятался больной насморком снежник. Уселся и понял, что сейчас он -- то же самое, что и этот камень, обломок ордовикского сланца, образовавшегося полмиллиарда лет назад на глубине десяти или даже более километров.
   Полмиллиарда лет в полной темноте его иссушали высокие температуры, полмиллиарда лет его выжимало огромное давление, но он дождался своего часа и тридцать миллионов лет назад начал свое неотвратимое движение к свету.
   И вот уже целых десять тысяч лет он лежит под солнцем и, впитывая его мудрость, рассыпается от счастья, рассыпается, и песчинка за песчинкой вновь уходит под землю...
   Уходит, потому что счастья, так же, как и жизни, не надо много, потому что испытав их, надо вновь уходить во тьму возрождения, уходить, чтобы миллиарды таких, как ты, людей или камней, увидели свет.
   "Как все оказывается просто, -- продолжал думать Баклажан, переведя взгляд на кумархские склоны, исполосованные шрамами разведочных канав и траншей, врезами штолен и серпантинами подъездных путей. -- Человечество, сколько оно существует, создавало богов для защиты и успокоения страха смерти, оно создавало идолов, фетиши, обожествляло смертных в надежде, что они защитят его от превратностей жизни и потустороннего существования...
   Но все эти идолы и фетиши создавались из глины и тлена или даже вовсе не из чего -- из сознания тысячелетней давности. Из мифов и преданий. И создавались впустую, потому что идолы, фетиши и призрачные боги не мстят за надругательства. Они легко переносят оскорбления и насмешки как атеистов с иноверцами, так и просто негодяев. И людям, ничтожным в своей слабости, приходиться защищать своих "всесильных покровителей"...
   А с Бомбой все будет по-другому -- она интернациональна и любой человек, не верящий в нее, не уважающий ее, объективно станет врагом человечества, ибо неверие -- это попытка ее уничтожения, то есть попытка уничтожения каждого члена общества.
   Так же, как и атеисты Бомбы, будут восприниматься агрессивные и властолюбивые люди -- ведь они могут попытаться воспользоваться мощью Бомбы либо в состоянии аффекта, либо в целях оказания политического давления.
   Такой психологический климат сплотит людей всех национальностей, всех возрастов, всех психологических типов. Бомба сделает миропонимание простым. Каждый человек на планете будет ложиться спать и просыпаться с ее именем на устах, будет желать ей долгих лет. Существование Бомбы сделает каждую минуту осязаемой.
   Да, конечно, со временем люди привыкнут к Ней, вернее к Ним -- ведь Алмазные Бомбы придется построить на всех континентах, но привычка эта станет стержнем человеческой жизни, жизни, в которой проживается каждая минута, в жизни, в которой все люди ходят "под Бомбой". Служители храмов Хрупкой Вечности будут внушать людям простые истины, очень простые, например, такие:
   "Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной".
   Или: "Помоги каждому. Если ты откажешь ближнему в поддержке, он может стать несчастным и возненавидеть Бомбу".
   Или: "Будь спокоен, всегда держи себя в руках, если ты не сможешь укротить свои животные чувства, то они могут выплеснуться на Бомбу".
   Или, в конце концов: "Не убий, ибо, если убьешь, зла в мире будет больше и оно может пасть на Бомбу".
   О, Господи, моя Бомба! Каким простым и милым станет с Тобою жизнь! А смерть? Ведь прожив под сенью Бомбы жизнь, человек с радостью будет уходить в отдохновение ото всего земного -- в потустороннее никуда, в потустороннее ничего, туда, где не надо жить!" Нет, надо скорее возвращаться на Поварскую и засучивать рукава. Человечество заждалось новой эры! Оно заслужило ее!"
  
   Приехав в столицу Таджикистана, Баклажан пошел к Сергею Кивелиди. Тот, увидев друга живым и здоровым, чуть было не лишился чувств. Дельфи, до того дремавшая у него в ногах, спасла своего владетеля стаканом воды.
  
   ...Оказывается, люди с поискового вертолета приняли обезображенный лисами труп Петрухи за труп Чернова. Решающую роль в этой ошибке сыграл бумажник с документами на имя Чернова Евгения Евгеньевича, найденный на месте падения.
   А вот чабана опознали правильно, он оказался провинциальным бандитом, в течение длительного времени находившимся в розыске. В ходе недолгого следствия было установлено, что Мухаммадиев Анвар Тучиевич (так звали криминального чабана) захватив вертолет, решил выбросить Чернова Евгения Евгеньевича из машины. В результате завязавшейся схватки они оба выпали из вертолета. Синичкину, решило следствие, либо выбросили раньше, над вершинами Гиссарского хребта, либо похитили бандиты из местных, похитили после того, как она покинула потерпевшую катастрофу машину.
   Сергей не поверил, что друг его погиб, и полетел на Кумарх. Прихватив сто пятьдесят килограмм живой форели (к его приезду в аэропорт бочки с ней уже стояли в вертолете). Но ни Чернова, ни его следов нигде не нашел и вынужден был принять версию следствия, тем более, что местные жители сказали ему, что пятую штольню завалило несколько месяцев назад и поэтому никого там быть не может.
   В пол-уха выслушав собеседника, Баклажан рассказал Кивелиди о похождениях Чернова в кумархской штольне. Об обнаружении им трубки взрыва с розовыми алмазами он, само собой, умолчал.
   -- Вот так вот, все погибли, все кроме меня... -- рассказывал Иннокентий Александрович, стараясь вести себя несколько экзальтированно (как Чернов). -- И Синичкина погибла, и Веретенников, и Сашка Кучкин... И я погиб... Видишь, наверное, что совсем, совсем другим стал...
   -- Ну, конечно! -- рассмеялся Сергей, хлопнув Баклажана по плечу. -- Конечно, я поверил, что какие-то обстоятельства могут тебя изменить!
   -- А что на Кумархе делают солдаты? -- спросил бывший Чернов, равнодушно отказавшись от шампанского, предложенного практически обнаженной госпожой Си-Плюс-Плюс. -- Похоже, они ищут банду какого-то Черного?
   Кивелиди ответил, что ничего об этом не знает. Баклажан рассказал, как зачищали пещеру, в которой он прятался.
   Сергей, не долго думая, позвонил в МВД знакомому. Через пять минут он знал, что несколько дней назад ягнобцы каким-то образом дали знать республиканским властям, что в бассейне Кумарха окопалась вооруженная до зубов банда некого Черного. Того самого, который несколько лет назад разграбил с друзьями золотое месторождение Уч-Кадо. И того самого, который тремя годами позже помог правительству ликвидировать мятеж террористов Бен Ладена. И того самого, который неделю назад упал с вертолета перед самой его катастрофой.
   -- Смываться надо, -- резюмировал услышанное посерьезневший Сергей. -- Ищут, однако, тебя тщательно. Отдохни тут у меня, а я твоей мордой личности займусь.
   От реабилитации в борделе Баклажан отказался, чем немало удивил Кивелиди. "Видно, точно упал с вертолета, -- подумал он, -- но чтобы до такой степени? Или тоскует по своей Анастасии? Нет, не может быть! Разве можно тосковать по женщине в компании госпожи Си-Плюс-Плюс?"
  
   Бывший Чернов улетел в Москву сразу после того, как Сергей сделал ему документы на имя Баклажанова Иннокентия Александровича.
   6. А если алмазов будет 28? А если 65? -- Зомберы! Это зомберы!-- Три пули в грудь -- это как насморк в солнечный день. -- Попалась птичка.
   Синичкина не сказала Чернову, что после того, как она открыла во сне магическую силу алмазного куба, в ее мозгу зародилась естественная мысль: А что будет, если куб сложить не из тринадцати алмазов, а из двадцати восьми? А если алмазов будет шестьдесят пять?
   Как только Чернов-Баклажан ушел, Анастасия сложила куб с тем, чтобы узнать, как вновь проникнуть к трубке взрыва. Она верила, что куб активизируется, ведь зла за последний час она намеренно совершила и задумала немало, одно решение уничтожить Чернова вместе с бомбой и огромным городом чего стоит!
   Куб действительно активизировался и активизировался почти так же, как и в первый раз. Но с непривычки девушка поняла только то, что ей надо срочно уходить из пещеры и прятаться от кого-то в третьей штольне, в той, которая наверху, в скалах.
   "Вне всякого сомнения, солдаты на обратном пути захотят узнать, действительно ли в пещере кто-то был", -- подумала Синичкина, торопливо собираясь в дорогу.
   Третья штольня была высоко в скалах, и Анастасия, удостоверившись, что нога у нее (после двух активизаций куба?) совершенно здорова, пошла, как говорится "в лоб" (чувствовала, что и выше, и ниже по дороге -- солдаты) и через час, пару раз едва не сорвавшись во внушавшие ужас обрывы, стояла у ее чернеющего устья.
   На протяжении около ста метров третья штольня была закреплена железобетоном и потому не обвалилась. Завалы начались там, где применялось крепление деревом. И хотя кровля над завалами продолжала время от времени обрушаться (об этом свидетельствовали "свежевыпавшие" "чемоданы"), Синичкиной пришлось через первый из них перебираться. Почему? Да потому что, когда она уже решила остановиться в первой же попавшейся рассечке, на устье штольни появились солдаты. Анастасия их не видела (выработка была извилистой), но голоса слышала хорошо. Солдаты прошли метров пятьдесят - шестьдесят и вернулись: то ли не хотели испытывать судьбу, то ли просто у них не было светильников.
   Как только все звуки стихли, Синичкина зажгла фонарь и забралась в ближайшую рассечку отдохнуть перед следующей сборкой алмазного куба. И разбирая рюкзак, обнаружила, что восемь алмазов, те, которые были больше остальных, исчезли! "Чернов стащил! -- резанула все ее существо неприятная мысль. Стащил, как последний воришка, стащил, когда я его в Баклажана превращала! Вот негодяй!"
   Несколько минут ушли на дыхательную гимнастику. Успокоившись до состояния сытой анаконды, Синичкина вновь перерыла рюкзак, но алмазов не нашла.
   "Бог с ними, -- решила она, представив Черного, топающего по горным тропам с алмазами в заднем кармане бриджей. -- Через две недели не будет, ни его, ни этих алмазов".
   Заставив себя забыть о потере самых крупных алмазов, Синичкина развернула спальный мешок, влезла, потушила фонарь и стала слушать тишину. Не прошло и нескольких минут, как сон сморил ее.
   Спала она не долго. Ее разбудил обвал, бухнувший в глубине штольни. Синичкина не испугалась -- за дни, проведенные под землей, привыкла к шалостям Плутона. И решила поспать еще. И уже почти заснула, как услышала голоса. И мгновенно покрылась холодным потом: голоса раздавались не с устья штольни, а от его забоя. "Зомберы! Красноглазые зомберы! Они прячутся там", -- подумала она, вспомнив страсти, рассказанные у пещеры проводником солдат. И, достав пистолет, отодвинулась к забою рассечки, оперлась об него спиной и стала ждать приближения монстров.
   А зомберы приближались. В подземной тишине были хорошо слышны их шаги, было слышно, как они переговариваются перед тем, как преодолеть очередной завал. И вот, они уже рядом...
   Зная по рассказам Чернова о способности зомберов чувствовать опасность на расстоянии, Синичкина не сомневалась, что ее заметят, заметят и изуверски убьют. Она лихорадочно думала, вставить в пистолет полную обойму или нет. "Буду менять -- непременно услышат, не сменю -- патронов не хватит, ведь Черный говорил, что упитанный зомбер среднего размера и рожком автоматным не наедается!"
   И решила сменить. Но зомберы не услышали, прошли мимо, и не заглянув в рассечку. Лишь после того, как звуки их шагов стихли за ближайшим поворотом штольни, до Синичкиной дошло, что мимо нее прошли не зомберы, по крайней мере, не два зомбера, а Веретенников с Али-Бабаем.
  
   ...Веретенников не был убит Кучкиным -- он получил лишь касательное ранение в голову (совсем, как Чернов) и тяжелую контузию (Чернов отделался гораздо легче).
   Ему повезло и позже, на бровке канавы: уставший и голодный Баклажан, прощупывая у него сонную артерию, не прочувствовал, что сердце бывшего временного союзника слабо, но бьется. А когда Иннокентий Александрович тащил его на себе, с тем, чтобы сбросить в древняк, Валерий подал признаки жизни, дернулся, застонал, но на верного служителя "Хрупкой Вечности" это не произвело ни малейшего впечатления. "Сказали в морг, значит в морг" -- лишь усмехнулся он.
   И для зомбера Али-Бабая три пули в грудь, защищенную толстым панцирем из кожи носорога (подарок того же Саддама Хусейна), оказались вовсе не смертельными. Очутившись в родной штольне, он понемногу пришел в себя, дополз до своего медпункта и сделал себе несколько противовоспалительных и восстанавливающих силы уколов.
   Затем, уже совершенно придя в себя, вернулся в алмазную рассечку, вернулся, чтобы обнаружить, что Кучкин мертв безнадежно. Не успел он расстроится (не хотелось оставаться под землей одному), как Баклажан послал ему Веретенникова. В четверть живого.
   Обрадовавшись пополнению рядов обитателей подземелья, то есть своих рядов, Али-Бабай потащил Веретенникова в медпункт и всего через полчаса Валерий смог (уже самостоятельно) выпить стакан вина. Еще через несколько часов они знали, что древняк надежно взорван, или просто обвалился и что на его разборку вдвоем понадобится не менее года.
   В планы Веретенникова не входило подземное сожительство с представителем национальности, весьма позитивно относящейся к сексуальным меньшинствам мужского пола, и он вспомнил о потешных лозоходческих опытах Чернова. Али-Бабай, к тому времени уже бывший не прочь покинуть обезлюдевшее место жительства, выделил ему пару дюжин противопехотных мин. И Валерий, перекрестившись, взорвал их в центре круга, начерченного Полковником в конце третьего штрека.
  
   Поразмыслив, Синичкина пришла к мысли, что ей, в общем-то, повезло, ведь подземный статус-кво вскрылся без особых для нее осложнений. И решила значительно упростить существующее положение посредством сокращения действующих (и помнящих местонахождение алмазной трубки) лиц на две единицы.
   "Рюкзаков у Али-Бабая с Веретенниковым не было, -- подумала она, скатывая свой спальный мешок. -- Видимо, они просто вышли на разведку и через некоторое время вернутся в свое логово... Вернутся, чтобы напороться на мои пули". И, стараясь не оставлять заметных следов, пошла к месту сбойки, то есть пролому, соединившему две штольни. Добравшись, поднялась по нему в третий штрек и, сняв пистолет с предохранителя, принялась дожидаться приговоренных к смерти.
   А наш Али-Бабай был зомбером, хотя и бывшим, но зомбером, и потому учуял сидевшую в рассечке Синичкину. Но виду, понятно, не подал. Выбравшись с Веретенниковым из штольни (с рюкзаками, дожидавшимися их в одной из рассечек) он посадил последнего изучать прилегающую местность при помощи бинокля, а сам вернулся в гору. Несколько лет, проведенных под землей, сделали его опытным горняком (по крайней мере, в области оценки состояния выработок) и он без особого труда отыскал в штольне (примерно в середине) самое трухлявое место.
   И надо же было такому случиться -- в тот момент, когда араб, сидя на корточках, привязывал веревочку к чекам трех бывших с ним противотанковых гранат, у него за спиной бухнул обвал. В страхе посмотрев на кровлю над головой, Али-Бабай увидел, что собирается обрушиться и она, увидел и бросился в глубину выработки, бросился опрометью, а веревочка, привязанная уже к чекам, зацепилась за крючки его правого ботинка, зацепилась и тянулась, тянулась, метров десять тянулась, пока не вырвала чеки. Взрыв был такой силы, что средняя часть штольни перестала существовать в принципе.
   Зря он переобулся в походную обувь. Калоши бы его не подвели.
   Алмазный куб с башенкой не соврал -- Синичкина нашла путь на пятую штольню и у нее впереди было достаточно времени, чтобы набрать хоть сотню алмазов. Но к чему они в склепе?

Глава Седьмая. МОСКВА, НЬЮ-ЙОРК И ТОКИО

   1. Диван, торшер и мысли на сытый желудок. -- Незримая паутина в действии: карта Москвы, кимберлитовая трубка "Мир" и архитектурный памятник XIX века. -- Баба летела на дом.
   Приехав в Москву в конце дня, Иннокентий Александрович незамедлительно поехал в Виноградово. К счастью была среда, матери Чернова на даче не было, и Баклажан без всяких хлопот освободил алмаз с мухой из цементного заточения. К этому времени завечерело, ехать, на ночь глядя, на Поварскую не было смысла и Иннокентий Александрович решил заночевать. Приготовив ужин из продуктов, нашедшихся в холодильнике и огороде (шпикачки, кабачок, огурцы, зеленый лук), сел есть перед телевизором. После ужина послонялся немного по дому и саду, полюбовался на звезды и, позевав всласть на Большую Медведицу и Млечный путь, решил укладываться спать. Устроившись на том самом диване, на котором совсем недавно намеревался провести кишечно-полостную операцию на Веретенникове, включил торшер и принялся рассматривать алмаз с мухой.
   ...Баклажана интересовало, действительно ли этот кусочек прозрачного углеродного минерала способен оказывать магическое воздействие на человека или просто сам человек, оказавшись в его обществе, выдумывает из головы нечто, выдумывает, чтобы показаться себе таким же ценным и необычным, как этот алмаз.
   Иннокентий Александрович знал, что обычный человек, обуреваемый страстями, управляемый животными инстинктами, не может самостоятельно проникнуть в природную суть, так как сам является неотъемлемой частью природы. В природную суть может проникнуть лишь сторонний ум, неподвластный соблазнам, суевериям и инстинктам, ум, усложненный и отточенный упорной постоянной работой.
   Но каким бы изощренным он не был, этот усложненный ум, он появился всего лишь несколько сотен тысяч лет назад, он не отрегулирован еще естественным отбором и потому находится пока в неограниченной зависимости от своего животного начала.
   "И эти алмазы, -- в который раз приходил Баклажан к одному и тому же выводу, -- вероятно, впитывают в себя это начало, освобождая, таким образом, ум человека от тормозящей его звериной сущности".
   Баклажану-Чернову давно казалось, что в окружающем мире полно свидетельств таинственных и чудодейственных возможностей человеческого мозга. Он был уверен, что все люди, родившись от одной матери (это доказано наукой), связаны друг с другом незримой паутиной родства, очень нежной, очень тонкой, весьма легко рвущейся, но постоянно восстанавливающейся.
   Эта паутина вовсе не прототип WWW, будь она постоянно цела, хотя бы в небольшой своей части, она могла бы передавать от человека к человеку не только знания, но и нечто большее -- суть.
   А что такое суть, суть, не осложненная всяческими вымыслами испуганного жизнью животного ума? Это отсутствие суеты и нервозности, это простая взаимосвязанность всего, это будущее, это абсолютное знание. Человеку, запутавшемуся в себе и в своих инстинктах, это знание пока не ведомо совершенно, он пока не способен его воспринять, так как он не знает, что это такое, так же как слепой с рождения не знает, что такое цвет. Нет, слепой знает, что такое цвет, он его знает, так же, как человек знает мир... Он знает и знает в совершенстве один лишь цвет, цвет отсутствия самого главного, цвет отсутствия света, ЧЕРНЫЙ цвет.
   Представив себе абсолютно черный цвет, Баклажан вспомнил кумархские подземелья, затем ему увиделись алмазы в голубизне трубке взрыва...
   "Если каждый человек станет таким же чистым, как алмаз и если каждый человек оформит каждую свою грань и засверкает ими, если каждый человек займет свое место в природе и обществе... О, Господи! Что будет тогда! Мир, Вселенная расцветятся людьми, появятся совершенно новые горизонты, появятся высокие потребности, появится, наконец, смысл жизни! Люди соединятся в нечто целое, всемогущая и незримая паутина соединит их..."
   Баклажан был уверен, что эта паутина, соединяющая людей и явления, связывающая прошлое и будущее, существует. Существует, невзирая на человеческую черствость, невзирая на неистребимый человеческий эгоизм. Много раз он замечал следующее: стоило ему о чем-нибудь серьезном спокойно задуматься, как все вокруг соединялось в нечто единое и начинало ему помогать.
   Например, он брал в руки случайную книгу, раскрывал ее на случайной странице и находил слова по теме своих размышлений.
   Или включал телевизор и видел фильм, в котором герой разговаривал с ним одним.
   Или выходил на улицу и приходил туда, где что-то наталкивало его на правильное решение или путь к нему.
   Или вдруг делал глупость, которая, как выяснялось со временем, уводила его на чистую воду.
   Спать Баклажану не хотелось и он, чтобы лишний раз удостовериться в наличии простой взаимосвязанности сущего, решил провести эксперимент.
   Он спрятал алмаз в мешочек, в котором лежали восемь других камней, реквизированных им у Синичкиной, положил его в нагрудный карман рубашки, не вставая, сунул руку под диван, повозил ладонью по полу и вытащил карту Москвы, сложенную так, что Поварская улица сразу же бросалась в глаза.
   С глубокомысленным "Гм..." отправив ее на место, Иннокентий Александрович протянул руку и взял с полки над диваном первый попавшийся журнал. Это была "Наука и Жизнь" за 1999 год, за ноябрь. На обложке журнала красовалась фотография глубокого карьера, уничтожающего кимберлитовую трубку "Мир"; в левом ее углу были сделаны вставки снимков трех алмазов. Один из них, верхний, выглядел розоватым. Раскрыв журнал наугад, увидел название статьи -- "Алмазы -- сажа из труб преисподней".
   Усмехнувшись, Баклажан взял с тумбочки пульт, включил телевизор. Диктор рассказывал о перестройке одного из районов Москвы. "Некоторые из домов, в числе которых особняк академика Михаила Бомштейна -- ценнейший архитектурный памятник XIX века, будут разрушены или уже разрушены" сказал диктор, исчезнув за кадром, изображавшем дом Михаила Иосифовича.
   Эксперимент удался: Иннокентий Александрович мгновенно вспотел. Был уже четвертый час ночи. Решив немедленно ехать в Москву (решение это далось не просто -- ехать ночью с алмазами в кармане было крайне опасно, можно было нарваться на милицию), Баклажан пошел лесом на станцию. Ни такси, ни частников на ней не оказалось. Первую электричку тоже пришлось пропустить -- алмазы грелись на груди, и ему показалось, что в поезде находится группа небритых людей, которым наверняка не понравится его физиономия.
   Устроившись у окна в первом вагоне следующей электрички, Баклажан враз окунулся в ставшие привычными мысли.
   "Человек строит дома, -- думал он, провожая глазами дачные пейзажи, -- и с каждым веком они становятся все выше и все красивее.
   Человек создает произведения искусства, и с каждым веком они становятся все выразительнее и выразительнее.
   Человек создает машины, и с каждым веком они становятся все совершеннее и совершеннее.
   Но почему человек сам в основной своей массе остается неизменным? Почему люди в основной своей массе остаются несовершенными как внешне, так и внутренне?
   Да потому, что подавляющее количество людей считает себя венцом природы, совершенством!
   Они выучиваются читать и считать и на этом самодовольно останавливаются, останавливаются потому что первейшим критерием ума и образованности в человеческом обществе вот уже пять тысяч лет считается именно умение читать и считать.
   И они читают в электричках, в скверах, перед сном, читают такое, что сердцу становится скучно.
   А невиданные дома, завораживающие полотна, изумительные машины создают другие, те, которые испуганы или даже раздавлены ощущением своей незначительности, своей низменностью, своей пугающей простотой.
   А моя алмазная бомба, мои алмазные плутониевые бомбы, построенные на всех континентах, заставят всех без исключения людей забыть о своем отупляющем "совершенстве", они заставят их мозги шевелиться, шевелиться и генерировать прекрасное..."
  
   На Казанский вокзал Иннокентий Александрович приехал в семь тридцать. На Поварской улице он был в восемь пятнадцать. У дома Михаила Иосифовича -- в восемь семнадцать. Особняк, который он видел по телевизору, был окружен забором из сетки-рабицы, покрашенной в хорошо заметный желтый цвет. За забором стоял кран с огромной железной бабой на тросе. И эта огромная тяжелая баба летела на дом.
   2. Мир без бомбы был удручающ... -- Появляется действующий член. -- Красный атлас, тусклый свинец. -- Есть такие люди! -- Борис Бочкаренко и Николай Баламутов.
   Стена, в которую ударила баба, рухнула, взметнув в воздух клубы пыли. Взрыва не последовало. Потом рухнула вторая, третья стена, но Москва продолжала заниматься своими насущными и ненасущными делами.
   "Обманул Михаил Иосифович... -- чуть не плача, подумал Баклажан. -- Не было настоящей бомбы, не было..." -- И побрел по улице, безразлично глядя себе под ноги.
   Мир без бомбы был сер, уныл и удручающ. В нем не осталось живых красок. В нем люди работали по много часов подряд, работали, чтобы есть, по крайней мере, три раза в день. Работали так много, по муравьиному работали, что привыкали работать. Привыкали перелистывать страницы, класть кирпичи, покупать и продавать акции, нажимать на клавиши, присутствовать на голубых экранах.
   И еще они отдыхали. Они лежали на диванах, читали книги или смотрели фильмы, в которых описывалось и показывалось то, что они хорошо знали или то, что они делали бы, если бы могли это делать (воровали, убивали, насиловали, а потом дарили и миловали). Или смотрели и слушали новости о столкнувшихся поездах, заказных убийствах, локальных войнах и массовых забоях скота в Англии.
   Еще они молились Богу и Сильным мира сего, чтобы они послали им больше денег и здоровья; денег, чтобы покупать еду и денег, чтобы покупать здоровье, покупать, чтобы долгие годы есть с удовольствием, не омраченным никакими телесными хворями.
   Некоторые из них понимали, что реальный мир животен и совершенно не приспособлен для осмысленного существования, понимали и уходили в призрачные миры, миры компьютерных игр, миры наркотиков, миры религий. Все они хотели, чтобы жизнь их быстрее кончилась и длилась вечно. Все они хотели одного и того же.
   "И всё это размножается, -- горестно вздохнул Иннокентий Александрович, размножается в стороны... В стороны, а не ввысь и глубину. И паутина, сеть всеобщей взаимосвязанности все меньше и меньше становится нужной людям, и она стремительно распадается на ничем не связанные узелки.
   И теперь, и никогда в эту сеть, уничтоженную нами сеть, ничего не попадет, и люди никогда ничего не узнают...
   Кроме приятной полноты желудка.
   Кроме пустоты небытия. Не узнают, и ничего никогда не совершат.
   "Человек -- это звучит гордо".
   Вот с чего началось!!!
   Не все, а очередной этап падения. С попытки обмануть себя. Максим Горький чувствовал, знал, что он нехорош. И догадывался, что всегда будет таким. И, чтобы не сгинуть с отчаяния, создал себе кумира, отвлекающего мысль. Он придумал эти четыре слова и дефис.
   Нет, человек -- это не гордо... Он хочет, чтобы его хвалили, за то, что он -- это он. Брюнет, шатен, блондин. Русский, еврей, татарин. Толстый, худой, в самый раз. Удовлетворив основные свои потребности, он начинает хотеть значить. Не достигать, идти, познавать, а именно значить. Стать вожаком. Повелевать. Направлять потоки менее удачливых.
   Гуманность... Что это такое? Осознание того, что человек имеет право есть, пить, спать в тепле, развлекаться и размножаться? Да, он должен есть, пить, спать в тепле, развлекаться и размножаться! Но зачем? Гуманность -- это жалость. А жалость -- это... это гуманность. Человеколюбие, как попытка самосохранения. Самосохранения... Попытка оставить все, как есть. Чтобы завтра был завтрак, обед, ужин и секс. И так во веки веков.
   Нет, жизни человеческой нужно оправдание. Постоянное оправдание. Оправдание это -- творчество. А творчество -- это потребность оставить что-то после себя. Не потомство, которое имеет право пить, есть и размножаться, а что-то. И человечеству нужно оправдание. И человечество должно что-то после себя оставить. Не плевки отжеванной резинки, не использованные презервативы, не пустые консервные банки, даже не Монну Лизу и Тадж-Махал, а нечто больше себя.
   Я оставлю. Я сам сделаю эту бомбу... Я сделаю так, что человечество..."
  
   -- Извините, сударь, вы не подскажете, как пройти к дому академика Бомштейна? -- прервал путаные размышления Иннокентия Александровича приятный мужской голос.
   -- Нет этого дома, сломали только что, -- ответил Баклажан, весь напрягшись. Что-то ему подсказывало, что паутина сущего чудесным образом восстановила одну из оборвавшихся связей.
   -- Да нет, вы ошибаетесь, -- сказал голос обнадеживающе. -- Дом этот цел, я доподлинно знаю, звонил туда минут пятнадцать назад. Вы, наверное, телевизор вчера смотрели про Поварскую, так там ошибочка вышла.
   Баклажан медленно поднял голову, нашел глазами лицо мужчины и опытным взглядом определил, что перед ним стоит потенциальный либо действительный член "Хрупкой вечности". Член стоял и улыбался так, как будто бы только что произнес пароль.
   -- Я -- Баклажан, -- отозвался Иннокентий Александрович.
   -- Муха с вами? -- ничуть не удивившись, продолжил обмен паролями мужчина.
   -- Муха с нами.
   -- А Полковник?
   -- Полковник умер во имя.
   -- Жалко... Он был значимым человеком... Разрешите, однако, представится: меня зовут Красавкин Павел Корнеевич.
   -- Очень приятно, -- механически сказал Баклажан. И повел рукой по правой стороне головы. Ухо было на месте.
   -- Ну, так пойдемте? К дому переулками надо идти, улицу наши ребята из "Мосводоканала" перерыли.
   -- А как вы... -- хотел поинтересоваться задвинутый в подкорку Чернов почему его приняли за Баклажана.
   -- Мы предполагали... -- загадочно улыбнулся собеседник. -- Мы изучили ваше досье, прониклись розовым светом и поняли, что вы вернетесь к нам. Мы знали, что будут взлеты и падения, смерти и воскрешения, и знали, что алмаз будет, в конце концов, доставлен. Вами.
   -- И Иннокентий Алек... И я знал?
   -- Не все. Мы решили, что человеку, идущему на дело, не надо знать деталей. И вообще, когда все знаешь, будущее превращается во вчерашний день.
   -- Понимаю... А наша цель? Мы достигнем своей цели? Мы перейдем на другую ступень?
   -- Конечно. Все цели рано или поздно достигаются... -- ответил Красавкин ласково. -- Пойдемте, однако... Нас ждут товарищи. И она.
  
   В подъезде дома Михаила Иосифовича Баклажану пришлось показать муху хмурому охраннику в гражданской одежде. После того как тот разрешающе кивнул, Иннокентия Александровича провели в жилые комнаты. Приняв ванну и позавтракав (манная каша, бутерброд с дырчатым сыром, крепкий чай с молоком), он спустился к Бомбе.
   Он и предполагать не мог, как она прекрасна.
   Несколько минут он стоял перед ней с приоткрытым от восхищения ртом. Струи красного атласа на заднем плане, умелая подсветка, никель корпуса, тусклый свинец в его швах. Тусклый, преисполненный значения. И алмазы... Особенно алмазы! Хоть и видел их Баклажан предостаточно, но в Бомбе они были невообразимо красивее, чем где бы то ни было. В Бомбе они были божественны. В Бомбе они были естественны. В Бомбе они были на месте.
   Иннокентий Александрович простоял бы перед ней и час, и два, и три. Из состояния транса его вывела рука, мягко легшая на плечо. Обернулся, увидел Павла Корнеевича, протягивающего ему черные бархатные перчатки и такую же салфетку.
   Взял.
   Надел перчатки.
   Тщательно протер алмаз. Закончив, подошел к бомбе и осторожно, очень осторожно вставил его на место.
   Свершилось.
   История вернулась в алмазное русло.
  
   ...Вечером политсовет "Хрупкой Вечности", в который входили Красавкин (оказавшийся заместителем Полковника) и некий Гогохия Валерий Валерьянович, московский грузин, доложил своему главе о состоянии дел в "Хрупкой Вечности".
   Красавкин в коротком докладе рассказал, что в настоящее время организация как никогда едина и монолитна и что в конце августа им предстоит перевести не менее десятка человек из кандидатов в члены секты в действительные члены.
   Гогохия (плотный, несколько сутулый человек среднего роста с испытывающим взглядом исподлобья) сообщил, что агентурная работа с архитектурным управлением правительства Москвы успешно продвигается, и в конце года дом Михаила Иосифовича будет, вероятно, поставлен под охрану государства.
   В заключение выступил Баклажан. Он сказал, что действительно пришла пора существенно увеличить количественный состав "Хрупкой Вечности", но не до нескольких десятков или сотен человек, а до поголовного членства в ней всех землян без исключения.
   -- Это невозможно в настоящий момент! -- воскликнул Красавкин, покрываясь красными пятнами. -- Нас немедленно раскроют!
   -- Мы сами раскроемся, но после того, как у нас будут филиалы в Нью-Йорке и Токио! -- сказал Баклажан и, бросив на стол алмазы, реквизированные у Синичкиной, победно оглядел соратников. -- Мы раскроемся, и людям ничего не останется делать, как признать наши бомбы движущей силой современной истории!
   -- Но нам... но нам понадобятся свои люди в... в Токио и Нью-Йорке, -- запинаясь, перешел к конкретике Валерий Валерьянович.
   -- Есть такие люди! -- улыбнулся Баклажан.
   -- И кто же они? -- робко поинтересовался Гогохия.
   -- Послезавтра вечером я надеюсь их вам представить, -- сказал Иннокентий Александрович, вставая. -- До свидания, господа, я должен подготовить встречу с этими людьми, а также кое-что весьма актуальное продумать.
   Баклажан покривил душой, сказав, что у него имеются в распоряжении люди, способные создать филиалы "Хрупкой Вечности" в крупнейших политических центрах Западного мира. Имел в виду он, конечно, Баламута с Бельмондо, давних приятелей Чернова. Он знал, что им любые задачи по плечу, но не знал, находятся ли они в Москве или поблизости. И живы ли вообще.
   Иннокентию Александровичу повезло. Оба кандидата в спасители человеческих душ были в городе, и оба были свободны, так как по-прежнему пребывали в состоянии глубокой душевной депрессии. Без лишних слов они согласились встретиться с Баклажаном (назвавшимся, естественно, Черновым) в одном из арбатских кафе.
  
   В этой книге мы впервые встречаемся с закадычными друзьями Черного, и поэтому будет не лишним напомнить о них читателю. Всякий раз я это делаю с огромным удовольствием.
   Необязательный, незлобивый и добродушный Борис Иванович Бочкаренко (170 см, 54 кг, самая что ни наесть Рыба, близкая к Водолею) всегда гордился внешней схожестью с Жаном-Полем Бельмондо, выдающимся французским киноартистом.
   Отец у него был пехотным полковником, дошедшим до самого Берлина. Борис рассказывал, что отец всю войну не расставался с противотанковым ружьем и в часы затишья часто ходил с ним на передовую -- при удачном выстреле зазевавшегося немца эффектно разрывало надвое. В семидесятые годы старший Бочкаренко работал военным консультантом в ЦК Компартии Таджикистана и в подарок на свадьбу от этой партии Борис получил просторную трехкомнатную квартиру.
   По специализации он был гидрогеологом и очень скоро стал начальником с обширным кабинетом, премиленькой секретаршей и белой "Волгой". Но был им всего лишь года два, потом случился скандал с очередной секретаршей, и лишь благодаря отцу Борис вылетел из своей гидрогеологической конторы относительно сухим.
   В былые времена Борис любил приходить к Чернову в необычное время суток с дюжиной шампанского или пачкой сигарет. Они болтали до утра об удручающих особенностях женской психики, о поэзии чукчей, буддистско-калмыцкой философии и о многом другом. Как-то на Новый год Чернов познакомил его с Людмилой, подругой одной из своих девушек и через полгода узаконил их брак своей свидетельской подписью.
   Брак Бориса и Людмилы не был счастливым... И все потому, что упомянутый выше скандал с секретаршей не являлся случайностью -- Борис был законченным бабником. Он легко заводил знакомства, почти никогда не влюблялся и более двух раз с одной женщиной встречался редко. И очень скоро возбуждавшие его стимулы "красивая", "очень красивая", "оригинальная", "страстная", "жена или подруга того-то" перестали действовать, и ему пришлось вырабатывать себе другие. В 1977-1981 таким стимулом была национальность. Переспав с представительницами основных национальностей оплота социализма, он перешел к сексуальному освоению представительниц малых и, особенно, вымирающих народностей СССР. В конце 1981 года поставленная задача была в основных чертах выполнена, и взоры Бориса все чаще и чаще стали устремляться на географическую карту мира. По понятным причинам он был вынужден отложить на неопределенное будущее реализацию своих заграничных фантазий и заменить их реальными. Новым стимулом стало место жительства. Постельные знакомства с представительницами Ленинграда, Вологды, Киева, Саратова, Архангельска, Астрахани, Тобола и Иркутска продолжалось вплоть до падения железного занавеса, чтобы в открытом обществе смениться (вы правильно угадали!) отложенными зарубежными фантазиями...
   Борис не раз пробовал бороться со своей пагубной страстью. Он по-своему любил Людмилу, детей. Но стоило ему узнать, что в соседнем подъезде поселилась шоколадная студентка из далекого Буркина-Фасо, он нежно целовал жену в щеку и уезжал в городскую библиотеку выяснять, как по-буркинофасски будет: "Вы так прекрасны, мадемуазель! Давайте проведем этот незабываемый день вместе?"
   Людмила пыталась что-то сделать, пару раз даже изменяла супругу в воспитательных целях, но ничего не помогало. И она затаилась и стала дожидаться того счастливого времени, когда половые часы мужа достигнут половины шестого, и навсегда остановятся. Но судьба ее вознаградил. После приключений в Приморье Бельмондо стал не только богатым, но и верным мужем... И оставался им вплоть до своей "гибели" на следующий год от рук мусульманских экстремистов. Прослышав о трагической смерти мужа, Людмила для приличия сделала матримониальную паузу, по истечении которой немедленно выскочила замуж. Но Борис, не думавший безвременно погибать, горевал недолго, и вскоре судьба подкинула ему "подарок" в лице красивой, но пустенькой Вероники... Но семейная жизнь не была уделом Бориса, в ней он переставал ощущать себя полноценным мужчиной... А находить что-то новенькое в женском море с каждым годом становилось все труднее и труднее.
   Николай Сергеевич Баламутов, среднего роста, плотный, скуластый, смуглый, Лев, часто незаметный в общем стремлении событий, любил выпить до, во время и после всего. Он пил утром, днем, вечером и ночью. Он пил до экзаменов и после них. Он пил, когда был здоров и пил, когда был болен. Но в ауте его никто не видел.
   В свободное от учебы в вузе и "симпозиумов" время Коля занимался прыжками в воду, подводным плаванием, пописывал весьма неплохие стихи и любил Наталью Владимировну Ростову, переселившуюся в Душанбе из Балакова. Отец-казах по националистическим мотивам запретил ему сочетаться с ней законным браком, хотя сам был женат на русской. И Баламут напился уксусу. Отец такого рода выпивку оценил и дал согласие на брак. Свидетелем на свадьбу Коля позвал меня.
   Крутой поворот в Колиной биографии был связан с крутым поворотом дороги Пенджикент-Айни. На этом повороте его Газ-66 свалился в Зеравшан, всегда славившийся крутыми берегами. Во многих местах поломанного Баламутова выходила медсестра-разведенка. Прямо из больничной палаты он переехал к ней и двум ее сыновьям. Наташа в это время в очередной раз приходила в себя в Балаково. Не найдя там хоть какой-нибудь замены Коле, она вернулась в надежде склеить разбитые семейные горшки, но он скрылся от нее на дальнем разведочном участке.
   Потом, когда Коля разбогател и вылечился от своей пагубной страсти к спиртному, они сошлись вновь. Наташа, не выдержав ударов судьбы, к этому времени спилась вчистую, но Баламут ее вытащил. Но добро никогда не остается безнаказанным и после "смерти" Николая от рук мусульманских экстремистов Наташа немедленно выскочила замуж за известного своим лицемерием религиозного проповедника. К счастью, интересные мужчины недолго ходят холостыми (Николай, как и Бельмондо, не думал погибать), и Баламута пригрела крайне симпатичная девушка София... Брак их трудно было назвать счастливым -- легкомысленной Софии Николай был нужен, потому что он ждал... Он много раз пытался ее бросить, но тщетно -- сердце его было приколочено к девушке множеством искореженных гвоздей и их количество с каждым годом все увеличивалось и увеличивалось.
   И вот этих людей, не боявшихся ни черта, ни бога, все испытавших и все попробовавших, Баклажан решил задействовать в своем сумасшедшем предприятии.
   3. Бельмондо согласен, но просит справку из психиатрического диспансера. -- Аум Сенрикё и сумасшедшие Нью-Йорка. -- Одна в приморской тайге, другая в Гренландии.
   Баламут пришел первым. Усевшись напротив Баклажана, внимательно оглядел его, и с завистью спросил:
   -- Судя по всему только что из задницы?
   -- Еще какой... -- неожиданно для себя ответил Иннокентий Александрович на манер Чернова.
   Баламут ухмыльнулся.
   -- Когда в следующую?
   -- Коготок уже увяз... -- ответил Иннокентий Александрович, пытаясь изгнать из себя настырного Чернова.
   -- Детали?
   -- Бельмондо придет, расскажу.
   -- Вон, идет уже, наливай. Что там у тебя в дипломате? -- спросил Баламут, зная, что Чернов (даже в моменты своего миллионерства) весьма неодобрительно относится к ужасающе высоким ресторанным наценкам на спиртное и потому по мере возможности приносит выпивку с собой.
   -- Ничего... Я не пью, -- с трудом преодолел Баклажан распоясавшегося Черного.
   Баламут в изумлении раскрыл рот. "Шутишь!?" -- хотел сказать. Но не успел. Баклажан отрезал:
   -- Не пью совсем. С Борисом Ивановичем выпьешь.
   Бельмондо подошел к столику (стоявшему на улице, на зеленом пластиковом ковре, основательно запятнанном отработанной жевательной резинкой), обнялся с вскочившим Баламутом, затем хотел расцеловаться и с Черным, но тот, едва привстав, отменил объятия протянутой рукой.
   Коля усадил озадачившегося друга, уселся сам и, с поддельной брезгливостью кивнув на оппонента, изрек, что Черный заболел здоровьем и теперь не пьет, не курит и с девочками не е... Борис, покачивая головой, посмотрел на "больного". Затем выпятил нижнюю губу и сказал Николаю:
   -- Случай клинический. Но глаза мне нравятся, нашенские. Давай, выслушаем его?
   -- Давай, -- сказал Баламут и заказал пива.
   Подождав, пока они утолят жажду, Баклажан передал Бельмондо синюю коробочку с розовым алмазом (одним из восьми, им позаимствованных у Синичкиной).
   Борис раскрыл ее под столом (почувствовал -- содержимое не для чужих глаз) и застыл.
   Николай невозмутимо попивал пиво. Баклажан старался не смотреть на затоптанный презерватив, выглядывавший из-под коврика. По Арбату шли люди. У Вахтанговского театра орали Высоцкого под дикую гитару: "Ты ж знаешь, Зин, я не пью один".
   -- М да... -- наконец, протянул Бельмондо не в силах оторвать глаз от алмаза. -- Имея одну такую стекляшку, ни в одну задницу не надо лезть. Сиди и любуйся...
   Баклажан поднял глаза. Они были колючими.
   -- Эта стекляшка, как вы изволили выразиться, наделяет человека будущим, -- сказал он, тщательно выговаривая слова. Сказал и принялся изучать свои ухоженные ногти.
   Борис протянул коробочку Баламуту. Тот, с видимым сожалением отставив пиво, принял ее, открыл под столом и... замер. На секунду, не больше.
   Ему захотелось спрятать алмаз в карман. И никогда с ним не расставаться. "С ним можно жить по-другому. Ничего не хотеть и получать всё. Всех любить. Влиться во всё. К нему можно стремиться".
   Стало неловко. Подумал: "Они видят мои глаза. Детские. Надо отшутиться". И выдал:
   -- Опера де Бирса. Дивертисмент. Сюита для шампанского с ананасом.
   Бельмондо похлопал в ладоши. Хорошо, мол, сказал. А Баламут не стал принимать аплодисментов к сведению, он уставился в непроницаемое лицо Баклажана и серьезно спросил:
   -- Я так думаю, Черный, демонстрация этого чуда природы не что иное, как предисловие к некоему солидному предложению?
   -- Совершенно верно, -- ответил Баклажан и, спокойно попросив называть его Иннокентием Александровичем, обстоятельно рассказал о плутониевой бомбе, "Хрупкой Вечности" и необходимости скорейшего открытия ее филиалов в Нью-Йорке и Токио. В середине своего повествования спрятал в карман коробочку, придвинутую Баламутом. Нехотя придвинутую.
   -- Хорошо, я согласен, -- прищурил глаза Бельмондо, лишь только так называемый Иннокентий Александрович закончил говорить и вновь принялся рассматривать ногти. -- Но прежде ты, Евгений Казанова, в девичестве Калиостро, должен будешь показать мне справку из психиатрического диспансера. С круглой печатью и подписью главврача.
   -- Да ладно тебе, -- махнул Баламут рукой. -- Показывал же он тебе алмаз. Ты, что, не почувствовал, что эта стекляшка очень даже запросто может с любого крышу стащить?
   -- Почувствовал... Что сожрал он меня вместе с потрохами, -- убрав с лица саркастическую усмешку, признался Бельмондо. -- Можно один вопросик Иннокентий Александрович?
   Псевдобаклажан кивнул.
   -- Чем это ваши бомбы, уважаемый Иисус Христос Второй, будут отличаться от тех, которые тысячами хранятся на военных складах или оконечивают тысячи стратегических ракет?
   -- Наши бомбы будут на виду! -- полыхнул глазами жрец бомбы. -- Каждый житель земли -- женщина, мужчина, ребенок -- сможет увидеть и проникнуться их организующей силой. Атомные бомбы существуют на Земле уже более пятидесяти лет, но их прячут от людей и люди не могут проникнуться их силой и убедительностью. Ими хвастаются, ими грозят, но для людей они есть Дьявол или Бог, которых никто не видел, и напрямую от которых никто никогда не страдал и не возвеличивался.
   -- Ну почему тогда просто не взять в аренду у военных сотню простых атомных бомб и боеголовок и не установить их на всех площадях всех крупных городов? -- поинтересовался Баламут. Морщась, поинтересовался -- выпитое пиво просилось наружу, а сходить было некуда. И это расстраивало Николая: он терпеть не мог мочиться в подворотнях и за киосками. Эти потеки...
   -- Ты не видел нашей бомбы... -- мечтательно проговорил Баклажан, откидываясь на спинку стула. -- Простые бомбы уродливы и страшны, они отвратительны, ужасающи на вид, они унижают человека. А моя бомба -- сама совершенство, она вызывает не страх, а трепет... Она вызывает прилив энергии, она заставляет жить, и жить трепетно, она заставляет любить всех добрых людей...
   -- Все это хорошо, как сон в летнюю ночь -- вступил в обсуждение Бельмондо. -- Но как вы собираетесь претворить свою идею в жизнь? Как я понял, каждый человек должен увидеть бомбу с алмазами. Чтобы она, отсосав зло, соединила его со всем человечеством. А это технически невозможно, ведь насколько я знаю, московская бомба находится в глубоком малодоступном подвале и за год ее смогут посетить не более... мм... пятидесяти тысяч человек...
   -- Сначала их увидят президенты и премьер-министры... Увидят и станут нашими помощниками и друзьями.
   -- А ты, извините, вы не боитесь, что президенты и премьер-министры не пойдут у вас на поводу, а предпримут попытку захвата бомбы? -- спросил Баламут. -- То есть устоят маски-шоу, как это теперь называется?
   -- Нет. Перед этим шоу им придется выселить из зон поражения и сопредельных с ними областей по 20-30 миллионов человек. Не лучше ли сначала придти и посмотреть?
   -- А вы уверены в непреодолимой магической силе своей бомбы с алмазами? -- продолжал спрашивать Баламут. -- Вполне возможно, что она действует не на всех людей?
   -- Я не хотел вам все сразу говорить, но видимо, придется, -- мягко улыбнулся Иннокентий Александрович. -- Много дней этот вопрос мучил меня. Но, сами понимаете, без эксперимента его никак нельзя было решить. А эксперименты требуют времени и привлечения сторонних специалистов. Но вчера, когда я стоял перед бомбой, на меня снизошло знание. И я понял, что бомба подействует на всех. И вы знаете почему? Да потому что магическая сила алмазов усиливается радиацией! Образно говоря, она врывается в мозг человека на плечах гамма лучей.
   -- Кошмар! -- только и смог сказать Баламут. -- Гамма лучей нам только не хватало!
   -- Никакой не кошмар, а чудо! -- подался к нему Иннокентий Александрович. -- Эти алмазы, оказывается, генерируют вокруг себя переменные электромагнитные поля, легко модулирующие любое излучение, в том числе и гамма-излучение, исходящие из бомбы. А эти модулированные гамма лучи вызывают чудесные изменения во многих областях мозга... Во многих областях мозга и... и ДНК. Вы, наверное, знаете, что 90 % процентов молекулы ДНК нормального человека, образно говоря, спит. То есть 90 % процентов способностей человека, или точнее, способностей первородного Адама, законсервировано. А модулированное излучение способно будить дремлющие участки ДНК и поэтому наше потомство, потомство людей пришедших к бомбе, приобретет немыслимые свойства и возможности! Самовосстанавливающееся здоровье, передающийся по наследству интеллект, телепатия, сканирование будущего, всеобъемлющий секс... Кстати, вы знаете, почему Адам и Ева не занимались в Эдеме сексом, сексом в грубом человеческом понимании? Да потому что они постоянно находились в объемно-сексуальном состоянии, блаженства которого не сравнить ни с чем. Это я понял, общаясь с бомбой.
   -- Ну, это уж слишком, -- поморщился Бельмондо. -- Секс с бомбой, это же надо придумать! А трупов она случайно не гальванизирует?
   -- Не знаю. Но знаю, что она бесконечно совершенна, потому что бесконечно совершенны и всемогущи алмазы.
   Баламут и Бельмондо уставились в ковер. В пятна жевательной резинки.
   Бельмондо налюбовался ими первый. "Все к лучшему в этом лучшем из миров", -- подумал он.
   Подумал, хитро улыбнулся, поднял голову, вперился в непроницаемые глаза зиц-Баклажана и, тщательно выговаривая слова, продемонстрировал свое беглое знакомство с книгой Ницше "Так сказал Заратустра":
   -- Мы достаточно слышали о твоем канатном плясуне. Покажи нам его!
   -- Никто не может ее увидеть, не пройдя многомесячную подготовку и обучение, -- сказал Баклажан, тепло рассматривая будущих единомышленников. -- На днях я представлю вас политсовету "Хрупкой Вечности". Только он может разрешить увидеть бомбу людям, не являющимся действительными членами нашего общества. А теперь я позволю себе откланяться. Извините, господа, меня ждут неотложные дела. Завтра в одиннадцать часов для нас заказан завтрак в ресторане "Прага". До свидания.
   Встал, пожал пальцами протянутые руки и ушел быстрым шагом.
   Баламут смотрел ему вслед, озабоченно сморщив лицо, затем его глаза широко раскрылись: в переулке, в который свернул Баклажан, он увидел кабинку мобильного туалета.
   Борис, проводя его взглядом, уставился в пустые бутылки, толпящиеся на столе.
   -- Ну и как тебе этот фрукт? -- спросил Баламут, вернувшись счастливым человеком.
   -- Ты бы на меня посмотрел неделю назад, -- усмехнулся Бельмондо, закуривая. -- Надоело все до тошноты. На чердаке, в мезонине круглыми сутками в потолок глядел. Вероника вообще оборзела, любовника своего начала домой таскать. А мне все до лампочки. Все было, все испытал, ничего не хочется... Лежал на диване, слушал, как они е-утся, и думал: "Может, хоть это немножко взбодрит? Но ни фига, совсем не задело. Противно только немножечко было, но ничего, терпимо, как изжога от плохой водки. А потом Черный позвонил... И таким голосом меня сюда пригласил, что я сразу умываться пошел. В ванной с этим типом столкнулся. Ничего, приличный парень, поговорили с ним о погоде и виды на урожай кишмиша в Турции... Ну а ты как?
   Баламуту не понравился рассказ друга. Ему не хотелось повторять почти то же самое. Но он знал, что глубокая жизненная "задница" -- прекрасная стартовая площадка, и самое важное в жизни -- это вовремя и с умом использовать эту "задницу" для взлета.
   -- Да тоже все надоело... -- сказал он, смущенно взглянув в глаза друга. -- От Софы ушел, живу теперь на своей старой квартире. Соседка иногда приходит. Из себя не очень, зато с понятием. И еще, знаешь, у меня что-то с головой. Вчера вечером варенье из банки в чайницу налил. Вместо розетки. Потом решил посуду помыть. Зажег спичку и в струю воды сунул. Вместо газового обогревателя...
   -- И у меня примерно такое бывает... -- вздохнул Бельмондо.
   -- Ну, так что будем делать? -- спросил Баламут, рассматривая двух девушек, покупавших у лотка жвачку. Одна была красивой дурочкой, другая наоборот. "Лесбиянки", -- подумал он, представляя себя в постели с ними. Картинка получилась притягательной.
   -- Судя по всему, Черный вмазался в авантюру, будь здоров, -- зевнул Николай. -- И я ему завидую. Мне всегда казалось, что жизнь наиболее полнокровна и ощутима, когда по ней летит лимонка.
   -- Так-то оно так, -- протянул Баламут, потирая шею (недавно от сидячей жизни в ней завелся остеохондроз), -- Но лично мне всегда казалось, что человек имеет право сходить с ума, но должен делать это так, чтобы другие от этого в страхе не писались. А Черный хочет всю Землю на уши поставить.
   -- А почему нет? Ведь он не собирается никого убивать? Он хочет всех заставить полнокровно жить. И тебя со мной в том числе.
   Сказал и кивнул в сторону переулка.
   -- Сортир там?
   -- Там. Черный хочет всю человеческую психологию перестроить. А я подозреваю, что это, мягко говоря, невозможно.
   -- Но нужно? -- вперился Бельмондо в глаза друга.
   -- Наверное, да...
   -- Так значит, кто-то должен начать. Вот мы и начнем. Я тебе предлагаю Токио на себя взять. Ты же казах наполовину, узкопленочный, короче, и за японца запросто сойдешь. Если подумать, то тебе довольно легко будет там бомбочку организовать. В Стране восходящего солнца.
   -- Аум Сенрикё? -- догадался Баламут.
   -- Его люди. Аумчик многим мозги вывихнул и у себя на родине, и у нас. Их найти легко.
   -- За ними следят везде... После этих идиотских газовых атак в токийском метро.
   -- Конечно, следят. Но я недавно разговаривал с одним из российских, он сказал, что забывать их начинают. Они за идею Черного обеими руками ухватятся. Их хлебом не корми, дай озадачиться.
   -- Это точно... Ну а Нью-Йорк ты на себя возьмешь? -- спросил Баламут, помимо своей воли втягиваясь в игру. В игру?
   -- Why not? Нью-Йорк -- прибежище всех сумасшедших мира даже после одиннадцатого. Полгорода в секту за пол года сагитирую.
   -- А плутоний? Где его взять?
   -- Лично для тебя есть одна идейка... -- покровительственно улыбнулся Бельмондо, поднимаясь со стула. -- Я сейчас.
   И ушел в сторону туалета. Быстро.
   Баламут невидящими глазами уставился в арбатскую глубину. Ему захотелось куда-нибудь уехать. С Черным и Бельмондо. Туда, где жизнь течет быстро-быстро. Туда, где люди не мелки и потому не роют себе нор на голову. И мысли унесли его в Приморье, в Кавалерово, под скалу Любви. Как хорошо там было! Они сидели на траве беззаботные, пили, ели, а в кустах вокруг сидели сумасшедшие, сбежавшие из краевой лечебницы... И как хорошо все потом закончилось... Вернее, плохо. Потому что закончилось.
   -- Валеру Веретенникова ты, конечно, знаешь... Будешь?-- вернувшись с двумя эскимо на палочках, прервал реминисценции друга Борис.
   -- Не знал, что в мобильных сортирах такой сервис, -- улыбнулся Баламут, принимая мороженое. -- Ты на какую кнопочку нажимал?
   -- Так вот Веретенников однажды рассказывал мне одну весьма интересную историю, -- усмехнувшись, шутке начал Бельмондо. И замолк, пораженный необычно стройными и длинными ногами проходившей мимо негритянки.
   -- Что рассказывал? Не тяни...
   -- Давай сначала коньячку к мороженому возьмем, -- проводя девушку взглядом, подмигнул Борис другу и пошел в кафе. Через минуту он вернулся с открытой бутылкой армянского, двумя рюмками и разломанной шоколадкой на блюдечке.
   -- Ну и что тебе Валерка рассказывал? -- спросил Баламут, с удовольствием разливая коньяк. -- Хотя, давай, сначала выпьем.
   Солнце играло в рюмках. Все вокруг казалось домашним. Друзья чокнулись.
   -- Будь здоров, и пусть наши враги подавятся! -- сказал Бельмондо.
   -- За успех нашего совершенно безнадежного предприятия! -- сказал Баламут.
   -- Ты, наверное, знаешь, -- начал рассказывать Борис, выпив и закусив мороженым, -- что Валерий Веретенников, после окончания своего географического факультета, в Арсеньеве два года служил... Метеорологом в тамошнем авиаполку. Так вот, он мне однажды поведал, что за месяц до его дембеля, один небольшой такой бомбардировщик ядерную бомбу средней мощности потерял. Упала она в тайгу, и ее искать не стали...
   -- Шутишь! -- рука Баламута застыла на полпути к бутылке..
   -- Никаких шуток. Генерал, за это ответственный, должен был в Москву со дня на день переводиться. И ему, естественно, всякие ЧП наподобие поисков бомбы с привлечением общественности, в том числе, и зарубежной, на фиг не были нужны. В общем, он все замял, всех, кого надо, к наградам представил и всем, кому следует, по квартире дал. С обещанием, что в случае всплеска болтливости, он всех участников своего сеанса благотворительности на фиг нивелирует, то есть с землей в Афгане сравняет. И знаешь, видимо, толковым мужиком этот генерал был -- не узнали об инциденте ни во Владике, ни в Москве. И лежит теперь эта бомба в дикой приморской тайге севернее Дальнегорска, бывшего Тетюхе.
   Баламут вообразил расколотую бомбу. Что-то вроде разбитого чугунного котла с характерными чертами газового баллона. Сначала баллон представлялся голубым, затем стал черным.
   -- Она, наверное, раскололась... -- то ли понадеялся, то ли расстроился он.
   -- Нет, не раскололась. Генерал тот не дурак был. Послал туда самолет, он аэрогаммасъемку сделал -- все чисто.
   -- Ну, тогда она под землю ушла метров на сорок...
   -- Ну, ты даешь! -- возмутился Бельмондо. -- Ты, что, хочешь ее на блюдечке с золотой каемочкой получить? Нет уж, дорогой, попотеть придется! Поискать, выкопать, в Токио или под Токио на кораблике привезти, на постамент поставить, щеточкой-бархоткой пройтись...
   -- Поискать в тайге, -- хмыкнул Баламут, вспоминая непроходимые заросли, усыпанные прожорливыми клещами.
   -- Да, в тайге. Но ты не все еще знаешь. Дело в том, что разговор этот с Веретенниковым происходил в присутствии Чернова. Несколько лет спустя после этого инцидента, то есть потери бомбы нашими ВВС, он начал работать в Приморье, в научной геологической партии. И пользовался в своих исследованиях детальными аэрофотоснимками Кавалеровского и Дальнегорского районов. Эти снимки, кстати, очень высокого разрешения, были сделаны всего через месяц после того, как бомба сделала ручкой. И Женька сказал, что при дешифрировании снимков обратил на это место особое внимание. Обратил и нашел на склоне одной сопки севернее Дальнегорска какую-то странную воронку, не воронку, а скорее заплывшую дерном дыру. Снимки эти зимними были, листвы на деревьях не было, и он ее заметил. Так что остальные вопросы, пожалуйста, к нему.
   -- Ну а ты где плутоний найдешь?
   -- Тю! -- прыснул Бельмондо. -- Ты думаешь, американцы бомб не теряют? В Гренландии давно одна водородная лежит! Я слышал о ней от одного делового человека, когда на Брайтон-Бич пару лет назад отдыхал. Поисковая команда год ее искала и не нашла. Но янки ребята тоже дошлые. Сделали в конце концов муляж, "нашли" его и затопили в Атлантике с утечкой информации. А бомба, милая, до сих пор лежит во льдах, как сосиска в морозильнике...
   -- Ну, хорошо, найдем мы бомбы, а кто их разбирать будет?
   -- Ну и простой ты! Японцы в Японии, янки в Америке!
   -- Бомбу? Это же не пылесос...
   -- Да, бомбу, -- снисходительно подтвердил Борис. -- Ты знаешь, что в ядерных бомбах самое важное?
   -- Что?
   -- Да то! Сделаны они так, что фиг их случайно взорвешь! Их распотрошить пара пустяков. Ну а новую сделать, с алмазами, найдем какого-нибудь нобелевского лауреата. Их в еврейском Нью-Йорке пруд пруди. Ты чувствуешь, что мы уже обо всем договорились?
   -- Ну-ну. Начать и кончить осталось...
   -- Ничего! Зато ты потом американского президента будешь жизни учить. "Зачем ты, мол, сука, однополярного мира алчешь?" Ну, что, еще по рюмочке и в школу не пойдем?
   -- Здравая мысль, -- согласился Баламут. -- Так значит, завтра в одиннадцать вяжем Черного и сдаем его в психушку?
   -- Нет, в одиннадцать нельзя, -- задумчиво проговорил Бельмондо, провожая скептическим взглядом молоденькую девушку в несуразных ботинках на платформе. -- Может быть, он дурака валяет, ты же его знаешь... Пусть сначала покажет свою бомбу... И если она на самом деле существует, возьмем его за жопу. Вместе с его коллегами по болезни.
   -- Ты прав, -- согласился Баламут. -- Поехали, что ли ко мне? У меня соседка есть... Пирожки с капустой сегодня печет. Пальчики оближешь. В первом подходе я по пятнадцати штук съедаю.
   -- Поехали, -- согласился Борис, разливая оставшийся коньяк.
   4. Ресторан "Прага", сырники со сметаной и пиво после шампанского. -- Зеленая дорожка, плательный шкаф дореволюционной постройки и дверь, блестящая никелем. -- Шаг к бомбе.
   Ни Баламут, ни Бельмондо, понятное дело, не знали, что в голове их друга накрепко сидела "мысленная" бомба, заложенная Анастасией Синичкиной. Этой бомбе предстояло неслышно и незаметно взорваться в один из дней второй недели августа. Сразу же после ее взрыва Чернов-Баклажан должен был найти в доме на Поварской железный предмет, например, монтировку, спрятать ее под пиджак, затем спустится вниз, во святая святых "Хрупкой Вечности" и разбить ровно столько алмазов, сколько он успеет разбить до ядерного взрыва мощностью, эквивалентной мощности взрыва пятисот тысяч тонн тринитротротуола.
   На дворе стояло утро 10-го августа, и Иннокентий Александрович шел пешком в ресторан "Прага". Московская погода колебалась на грани лето-осень, колебалась совсем как женщина, решающая, оставаться ей доброй и отзывчивой или послать всех куда подальше. Баклажану нравилась такая погода, ему вообще нравилось все, что может измениться в каждую секунду, постоянство претило ему всегда. Он любил угрозу, он любил принимать ее вызов, только она выпрямляла его хребет, и заставляла упрямо сжимать губы.
   Он шел к людям, которые были друзьями Черного, и хоть сам оставался Черным лишь в самых глубинах своего подсознания, он знал, что они ему помогут и помогут не формально, а по сердцу. И потому он не отдавался предостережениям внедренного в его мозг Баклажана, а шел вопреки им, шел в круг, в котором его силы умножались десятикратно. Он чувствовал -- жить ему осталось совсем немного. Но он знал, что Баламут, Бельмондо и Черный будут жить всегда, и будут жить, потому что если они умрут, то умрут и силы природы, силы, пытающиеся вдохнуть жизнь в повсеместные глину и камень.
   Завтрак получился скучным. Друзья не выспались после ночи, проведенной в компании соседки Баламута и необходимо подвернувшейся ее подруги. Баклажан, ковыряясь в пятидолларовом сырнике, сочувствовал им (надо же так бездумно расходовать единственную жизнь), сочувствовал и думал, не перенести ли их рандеву с бомбой на другой день.
   Но Баламут прочувствовал эту мысль и, отставив в сторону тарелку с напрасно четвертованным сырником, щелчком пальцев подозвал к столу радостно улыбающегося официанта, и заказал ему бутылку полусухого шампанского. Бельмондо хотел, было, озвучить широко известное мнение, что по утрам шампанское даже лошади не пьют, но жажда, мучившая его, наложила на поползновение ума вето, и Борис смолчал.
   Баклажан с уважением отнесся к попытке друзей, как можно скорее, избавится от похмельного синдрома. Он даже повеселился, усмотрев в глазах Баламута подавленное желание обойтись без фужера, по крайней мере, на первой стадии утоления жажды.
   Покончив с перебродившими выжимками французского лета, Баламут и Бельмондо механически прекратили существование дорогостоящих образчиков возрождающегося капиталистического кулинарного искусства (то есть сырников со сметаной по пяти баксов за пару), и потребовали водки по сто пятьдесят (граммов, а не долларов) и чего-нибудь солененького из отечественного репертуара.
   К делу Баклажан перешел после того, как официант принес мороженое. Выслушав его (глубокомысленно вращая свои вазочки), Бельмондо с Баламутом потребовали пива, ибо ни шампанское, ни водка не привели к положительным изменениям в их страждущих организмах.
   -- Я понимаю, что это безвкусно, -- извинился Баламут перед Баклажанем, наливая ячменный напиток в фужер, на дне которого оставалось лужица шампанского, -- но, понимаешь, очень хочется. Но ты не беспокойся. Мы уже почти в норме.
   -- А я и не беспокоюсь. Наоборот, мне интересно.
   -- Интересно?
   -- Да, интересно. Интересно наблюдать за людьми, которые пьют последний раз в жизни.
   -- Не понял? -- испугался Баламут.
   -- Люди, соединившиеся с бомбой, бросают пить раз и навсегда
   -- Я запа-а-л! -- протянул Бельмондо, кося глазом на проходящие мимо чудовищно стройные ноги на высоких модных каблучках. -- Что, ваш политсовет разрешил нам аудиенцию с бомбой?
   -- В порядке исключения по моему ходатайству вам разрешено посетить ее сегодня в 13-00, -- сказал Баклажан. И, посмотрев на часы, сухо сказал:
   -- Однако нам пора. Следуйте за мной.
   Николай что-то хотел спросить, но не успел: Иннокентий Александрович, приняв официальный вид, встал из-за стола и степенно вышел из зала.
   Баламут с Бельмондо удивленно переглянулись, одновременно потянулись к бутылкам, в которых оставалось пиво, привстав в спешке, налили его в фужеры, выпили и побежали за Баклажаном, шедшим по направлению к Арбатской площади. На часах было 12-30.
   Иннокентий Александрович шел широким шагом уверенного в себе человека и друзья, изнеможенные ночными событиями и последующей реабилитацией, догнали его лишь в подземном переходе под Новым Арбатом. На вопросы, а также предложения перекурить на скамеечке, Баклажан не отвечал и даже не оборачивался.
   В огороженный забором особняк их пропустили без вопросов и пристального рассмотрения. Оставив гостей в широкой, но весьма уютной гостиной (вощеный паркет, старинная мебель в белых чехлах, повсюду цветы и бронзовые статуэтки), Иннокентий Александрович, сходил куда-то на минутку. Вернулся, посмотрел на Баламута и Бельмондо испытывающим взглядом и, не сказав и слова, сбежал в подвальное помещение по лестнице, застланной красно-зеленой ковровой дорожкой.
   Подвальное помещение было заставлено старой мебелью, картонными коробками из-под бытовой техники и компьютеров и вряд кому-нибудь могла придти в голову мысль, что оно представляет собой прихожую в святая святых "Хрупкой Вечности".
   Но, тем не менее, это было так: оказавшись в подвале, Баламут и Бельмондо увидели, что Баклажана в нем нет. Постояв секунд десять с приоткрытыми от удивления ртами, они посовещались и пришли к мнению, что последний мог скрыться разве только в стоящем в глубине подвала огромном, дореволюционной постройки плательном шкафу (мореный дуб, искусная резьба, глубокие царапины, разбитое зеркало).
   Как только друзья вошли в плательный шкаф (весьма смачно пахнувший изнутри то ли пирожками с ливером, то ли малиновым киселем со сливками), задняя его стенка раздвинулась, открыв ведущую вниз узкую беломраморную лестницу.
   Спустившись по ступенькам, Бельмондо и Баламут оказались перед блестящей никелем двустворчатой дверью, весьма напоминавшей дверь лифта в фешенебельной гостинице.
   Они постояли пред ней в нерешительности. Кому входить первым? Такие неопределенные ситуации обычно оканчивались одинаково: Николай поджимал губы, тяжело вздыхал, и что-то делал первым. В данном случае нажал на кнопку справа.
   Бомба покорила их сразу и бесповоротно. Они даже не увидели стоящего перед ней Баклажана, не видели до тех пор, пока он не вынул из-под полы пиджака монтировку и не двинулся к бомбе, выставив ее перед собой.
   5. Все -- гипноз и наваждение. -- Женщины одобряются. -- Дан приказ ему на Запад. -- Национальные особенности, Мадонна и гироплатформа.
   Били Баклажана серьезно. Пока он не превратился в Черного, то есть в вашего покорного слугу, и не свалил Баламута ударом левой в лоб, а Бельмондо -- ногой в пах.
   -- Это совсем другое дело! -- похвалил меня Борис, отползая от бомбы подальше. А Баламут ничего не сказал -- он отдыхал в беспамятстве.
   -- Пошли, что ли, отсюда? -- предложил я, как только его глаза распахнулись.
   -- Подожди... Еще не налюбовался, -- простонал Николай то ли в экстазе, то ли от звона в голове. -- Оттащи, пожалуйста, меня к стенке. И прислони.
   Я прислонил и опустился на пол рядом. Бельмондо пристроился с другой стороны. Мы сидели как три витязя на распутье. Модулированное проникающее излучение доносило до нас истину.
   -- Красиво, -- сказал Борис, любуясь бомбой сквозь прикрытые веки. -- Мне так ее не хватало.
   Баламут тоже хотел что-то сказать, но не смог -- слова не подбирались.
   -- Ради этого стоит жить... -- подсказал ему я.
   -- Да... -- ответил он, не сводя глаз с алмаза, в котором бычилась муха. -- И что мы раньше дурака валяли?
   -- Но ведь это наваждение, гипноз... -- сказал я, чтобы испытывать чувства друзей.
   -- В жизни -- все гипноз и наваждение, -- выложил Баламут предугаданный мною ответ. -- А это -- самое действенное. Ты больше не будешь на нее бросаться?
   -- Нет, не буду. Пойдемте, наверх, в комнату отдыха. Здесь нельзя долго находится.
   -- Пошли, -- сказал Баламут, поднимаясь на ноги. -- Что-то пить совсем не хочется.
   Задумчиво сказал.
   -- Это бомба действует, -- улыбнулся я просветленно. -- Стоит над душой. Как совесть.
   -- А как насчет женщин? -- спросил Бельмондо. Рука его потянулась к ноющей после драки промежности, но тут же отдернулась.
   Не подобает в святилище тестировать половые органы.
   -- Женщины в "Хрупкой Вечности" одобряются, -- успокоил его я. -- Тем более, что под сенью Бомбы они становятся земными богинями, красивыми изнутри и возвышенными. Я удивляюсь, куда их приземленность вкупе с практичностью девается...
   Баламут посмотрел на Бомбу влажными от нахлынувших чувств глазами и сказал: "А пить совсем не хочется" уже утвердительно и, потрогав шишку на лбу, пошел из святилища. Оглядываясь.
   Через несколько минут мы сидели в кабинете главы "Хрупкой Вечности", то есть в моем кабинете. Из членов политсовета присутствовал один Гогохия (Красавкин занимался насущными проблемами в Мосводоканале).
   Кабинет весьма располагал к обсуждению вечных проблем. Тому способствовали темные идиллистические картины на стенах, ласковые ковры под ногами, мягкие кресла, жаждущие общения, старинные книжные шкафы. Настрой на плодотворную беседу едва не смяли две женщины. Они, одетые в струящиеся свободные одежды, принесли подносы с кофейными приборами, бисквитами и сладостями.
   Женщины были невиданными. Нет, их, наверное, нельзя было назвать красавицами, но их глаза... Чистые, открытые каждому движению наших душ. Но их существа... Раскованные, нелишние, пропитанные доброй энергией. Они так ставили чашечки, так разливали напиток, так вглядывались в наши лица... Доверчиво и порождая доверчивость... Вот вы способны окрылено взглянуть в глаза незнакомому человеку? Вы способны наливать кофе, подслащивая его человеческой радостью? Вы способны затворить за собою дверь, оставив за нею частичку своего тепла и участия? Конечно, способны. Иногда. В настроении. Среди людей, близких сердцу. А у женщин "Хрупкой вечности" все это было в крови. Они делали так всегда.
   "Неужели они никогда не страдают?" -- подумал Бельмондо, глядя им вслед (одна обернулась, вся в ауре оживленной сопричастности). И тут же ответил: "Страдают те, которых не понимают и не любят или те, кто сам себя не понимает и не любит". И сам же себе возразил: "Но ведь нельзя быть счастливым всегда, счастье -- величина дискретная?
   -- У нас все счастливые, -- ответил ему Гогохия. -- Бомба с алмазами впитывает все наше горе, и мы всех прощаем. А кто прощает -- тот счастлив. Тем, что уменьшил количество зла, тем, что прервал его цепочку в себе.
   -- А как же Полковник с Баклажаном? -- спросил его Черный. -- Они ведь были злыми людьми?
   -- Они мужественно использовали зло во имя светлого будущего. В обычной жизни Полковник подбирал бездомных кошек, а Иннокентий Александрович подкармливал алкоголиков на Ярославском вокзале.
   Возникла пауза. Минута молчания.
   -- А не приступить ли нам к обсуждению наших планов? -- первым подал голос Бельмондо, никогда не любивший ни кошек (в том числе и женского рода), ни битых вокзальных алкоголиков.
   И мы приступили. За полчаса были решены все стратегические задачи. Бельмондо взял себе западное направление, Баламут -- восточное. На меня была возложена координация действий, а также руководство Московским филиалом.
   После обеда я решил погадать на ближайшее оперативное будущее. При помощи алмазов. Сам, без смены имени и тем более побоев. Имя на "А", побои -- это все не для мужчин. Это штучки для впечатлительных женщин.
   Получилось. Что-то получилось. Типа того, что с Приморьем и Японией все хорошо будет, а вот в Гренландию лучше не лезть. Холодно. И бомба водородная. А плутоний для Нью-Йорка лучше купить у Грибальского Льва Борисовича, проживающего по адресу проспект Вернадского, д. 123, кв. 166, телефон 761-46-41, сказать, что от Михаила Иосифовича Бомштейна.
   -- Пятнадцать минут на метро, -- сказал Бельмондо с ноткой разочарования в голосе. -- А мне так хотелось в Гренландию. Зеленая страна, голубые льды, романтика...
  
   Через неделю Николай с группой преданных людей отправился в Приморье. Откапывать бомбу. Еще через две недели Москву покинул Бельмондо. С практически готовой бомбой. В Нью-Йорк он собирался ее везти из Архангельска на специально приобретенном для этого судне.
   Баламут довольно быстро обнаружил потерянную в тайге бомбу и с помощью приморских аумовцев перевез ее на рыболовном судне в Иокогаму (это в Токийском заливе).
   С алмазами в кармане все дела решались просто, Коля это сразу понял. Еще в тайге, когда с матерком вытаскивали из земли бомбу, появился настырный таежник. Увидел бомбу, сразу за карабин схватился, арестовывать начал. А Коля показал ему розовый алмаз. Потом второй, третий. После появления на свет четвертого, в пятьдесят карат, таежник стал совсем другим человеком. И говорить ему ничего уже было не надо -- сам все понял. От земли до неба и от Токио до Нью-Йорка. Все понял и по ходу событий на нужных людей вывел. Таких, что на территории России алмазы всего еще раз пришлось показывать. Одному большому таможеннику. Чуть не завалились на нем, так он впечатлился. Внимание начал излишнее привлекать, своих подчиненных экзальтированно агитировать за "Хрупкую вечность". Насилу его Николай пустил в нужное русло. Пообещал филиал во Владивостоке. Если сможет себя в руки взять.
   В результате в Японию груз доставили без всяких осложнений. Все обошлось, хотя Баламут поначалу беспокоился -- японцы народ весьма оригинальный, самобытный. И, действительно, первый же любитель сакуры, сакэ и Курильских островов, увидев алмазы, так далеко в нирвану заперся, что пару часов до него добираться пришлось. При помощи холодного душа и существенного постукивания по затылку. Достучались, но он лишь на треть вылез. Но этого хватило, чтобы сделал все, как нужно.
   Мы довольно часто переговаривались по телефону. Особенно с Баламутом Один из разговоров был по поводу сейсмической надежности японского храма Хрупкой Вечности. Николай, взявший в Японии псевдоним Тояма Токанава (любит он пошутить), беспокоился, что подземная стихия может разрушить бомбу.
   -- Только человек может угрожать ей! -- кричал он мне в трубку. -- Ведь именно в этом ее великий смысл: не землетрясения должны грозить Розовой Мадонне (так в конспиративных целях мы уговорились называть бомбу), а только человеческое зло!
   -- В Японии нельзя защититься от землетрясений... -- упал я духом (как же, мечтатель, забыл в проектной стадии о самой главной беде Страны восходящего солнца. -- Алмазы хрустнут от первого же толчка в пять-шесть баллов. И вместо потрясных мессий мы станем пошлыми злодеями!
   -- Можно защититься! Можно! -- закричал Баламут. -- Но нужны деньги на строительство гиростабилизированной платформы. Высылайте, короче, лимоны в бочках.
   -- А с помощью алмазов достать не можешь? Покажи какому-нибудь миллионеру, йенами тебя засыплет.
   -- Боюсь! -- вздохнул в ответ Тояма Токанава. -- Очень уж остро японцы на них реагируют. Они же все сплошь эстеты зачумленные, ты знаешь. Сады каменные, дзен и тому подобное вплоть до танков. Первый, таможенник, уже все забросил, секту организовал. Агитирует за полное очищение человечества от скверны животного эгоизма посредством розового цвета. Еще парочка таких, и полиция на меня может выйти. А это нам надо?
   А Бельмондо звонил редко. Во-первых, ушел в работу с головой, во-вторых, ФБР с ЦРУ все телефонные разговоры русских прослушивали, особенно закодированные. Труднее ему было, чем Николаю в Японии. На американцев алмазы как на Сома Никитина действовали -- дурели они, и в карман норовили спрятать. Одного из Филадельфии даже в психушку пришлось определить. Но я вовремя переориентировал Бориса на японцев. Американских. Их там полно, как у нас азербайджанцев. И дело пошло. Китайцы тоже прекрасно реагировали. Молчаливые, с понятием люди. Я не понимаю, как националистом можно быть. Все нации такие разные. Если всех перемешать, то такое получится, такой всевозможный коллектив! А сейчас в малоперемешанном мире везде кого-то не хватает. В России трудолюбивых немцев и японцев маловато. В Америке -- сметливых на чужой почве русских. И так далее. Вот только евреи молодцы. Везде дефицит ликвидировали. Даже на Чукотке. Но это так, к слову. Лирическое отступление.
   К 30-му октября в Токио, в Нью-Йорке и в Москве все было готово. Только в колокольчик позвони. По предварительной договоренности, за день до открытия я должен был послать по Интернету сообщение. В заинтересованные организации. И открыть сайт "Хрупкой Вечности". С портретом Михаила Иосифовича, нашими портретами. Историей Движения от Москвы до Кумарха и от Токио до Нью-Йорка. Но без адресов, естественно. А Коля с Борисом и Гогохией должны были устроить пресс-конференции. Каждый в своем городе.
   Я хотел устроить открытие 7-го ноября, но Борис был против. "Идеологически это будет неправильно, -- сказал он. -- Не должно быть у людей никаких ассоциаций с красным, то есть с пролетарской революцией и талонами на пельмени и обручальные кольца. Откроем 10-го".
   10-го, так 10-го. Еще договорись 3-го встретится. Посмотреть друг другу в глаза, некоторые проблемы прояснить. Борис хотел на Сейшельских островах, Николай на Окинаве (полюбилась ему Япония, да и саке тоже. "Такая мерзость! -- как-то сказал он мне по телефону. -- Все пьют, а я не хочу". Договорились на Москву. Ради Истории. А то потом будут писать: "За неделю до эпохального события великая троица встретилась на Окинаве". Тьфу! Или: "Последние детали будущего были уточнены на Сейшельских островах". Какие-то Сейшельские острова. Фу! Куда лучше: "МОСКВА ДАЕТ ДОБРО".
   Третьего утром я поехал в Шереметьево встречать друзей. На сердце был праздник.
   6. Опять булгунняхи и хасыреи. -- Черный решил раскрыться. -- Иерусалим, Киншаса, Буэнос-Айрес... -- Христос не может утонуть. -- Не надо стрельбы на улице, умоляю!
   Поняв, что Али-Бабай либо погиб, либо угодил в свою мышеловку, Веретенников пошел в Душанбе. И попал в руки солдат. Без документов. В милиции с ним бились несколько недель.
   Безрезультатно. Валерий рассказал следователям только лишь об индикационном дешифрировании перисто-кучевых облаков с помощью сканерных снимков инфракрасного диапазона и о влиянии Николая Васильевича Гоголя на мелкосопочность хасыреев и булгунняхов Тазовского полуострова северо-восточных Каракумов. Освободил его Сергей Кивелиди, случайно узнавший о странном сумасшедшем из Ягнобской долины от знакомого клиента-милиционера.
   В Москву Веретенников приехал 3-го ноября в середине дня и прямо с железнодорожного вокзала позвонил домой. Ответил ему приятный мужской голос, чувствовавший себя как дома.
   Рядом с телефонным аппаратом разливали пиво. Под бело-красным полосатым зонтиком стоял синий пластиковый стол, окруженный притягивавшими взор желтыми стульями. "Под крышей и под зонтиком -- это здорово, это двойная защита", -- подумал Валерий, усаживаясь и жестом заказывая кружечку. Отпив половину, пробормотал вслух (последнее время он часто разговаривал с собой):
   -- А в принципе, ведь все не так уж и плохо. После всего того, что со мной случилось, я, навряд ли смог бы жить в семье... И это замечательно -- без нее я смогу всецело посвятить жизнь бомбе.
   Выпив еще кружечку, он спустился в туалет. Пописал с удовольствием, побрился с не меньшим, сменил носки и поехал на Поварскую искать особняк Михаила Иосифовича. Вышел из такси у Арбатской площади, увидел Гоголя и решил пропустить с ним джин-тоника. Купил баночку, подошел к памятнику, нашел глазами свободное место на скамейке, уселся. И только отпив глоток, обнаружил, что по обе стороны от него сидят Бельмондо, Баламут и Черный. С бутылочками кока-колы в руках. По их лицам было видно, что они безгранично принадлежат "Хрупкой Вечности".
   Несколько минут ушло на рукопожатия и вопросы о состоянии обоюдного здоровья. Затем Черный скользнул взглядом по лицам Баламута и Бельмондо и, найдя в их глазах ответ на свой немой вопрос, решил раскрыться.
   -- Вот, значит, все у нас на мази, -- не умея скрыть счастливую улыбку, сказал он Веретенникову. -- 10-го, в 8 утра по московскому времени режем ленточки. И в Москве, и в Нью-Йорке, и в Токио. Ты как раз вовремя -- мы тут решили, что пришла пора думать об открытии филиалов на Ближнем и Среднем Востоке. Мусульмане народ реактивный, обидчивый, могут и упрекнуть, в том числе и действием, что мы их обделили бомбой.
   -- Да, мы тут как раз соображали, где открыть первый из них -- в Тегеране, Багдаде, Тель-Авиве или Каире, -- вступил в беседу Баламут. -- Тебе решать, твой будет филиал.
   Веретенников натянуто заулыбался и, немного подумав, сказал:
   -- В Тель-Авиве нельзя. Арабы обидятся. Я думаю, открывать надо в Иерусалиме... Городе, святом для иудеев, христиан и мусульман.
   -- Но там стреляют, -- покачал головой Баламут. -- Там сейчас неспокойно.
   -- Именно поэтому в Иерусалиме и нужен храм "Хрупкой Вечности", -- отпив из баночки, с достоинством ответил Веретенников.
   -- Да, ты прав, -- согласился Чернов и задумался, уставившись на ближайшего бронзового льва. Он заметил, что Валерий затаил зло и потому неискренен: "Понятно, ведь первородный Баклажан именно его назначал преемником. Смеясь, не смеясь -- неважно. А он успел лишь к шапочному разбору".
   Бельмондо тоже прочувствовал настроение Веретенникова и, когда получилась пауза, взял быка за рога:
   -- Валерий Анатольевич, а не хотите ли вы взглянуть на московскую бомбу? Мозги она прочищает на все сто процентов. Да и пора нам вплотную взяться за организацию экспедиции за алмазами. Ведь в самое ближайшее время нам понадобится... понадобится... так... Иерусалим, Киншаса, Сидней, Буэнос-Айрес, Мехико... не менее двадцати алмазов.
   "Отправить меня хотят подальше! -- подумал Веретенников, заметно краснея. -- Нет уж, это я вас отправлю!"
   И, мигом вылив в себя остатки джин-тоника, сказал, что готов немедленно встретиться с бомбой.
   На Арбатской площади Валерий зашел в мобильный туалет, зашел, чтобы проверить свой пистолет. Проверить "Гюрзу" полковника, свою "Гюрзу", которую он успел спрятать при аресте, за которой не поленился после освобождения вернуться на Кумарх, из-за которой поехал в Москву поездом. "Убью всех троих, -- проговорил он, пряча оружие за спиной. -- Убью, как только введут в дом. Командовать парадом буду я".
   По дороге к особняку Михаила Иосифовича он узнал, что персонал московского храма "Хрупкой Вечности" в преддверии открытия значительно сокращен. А храмы в Нью-Йорке и Токио располагаются глубоко под землей и в настоящее время законсервированы до возвращения, соответственно, Бельмондо и Баламута.
   -- Никто, кроме нас, не знает, где они находятся, -- сказал ему Баламут. -- И если сейчас на Поварской нас переедет машина, то зарубежные храмы начнут существовать как вещь в себе, а это непорядок...
   -- Чепуха! С нами ничего не может случиться! -- воскликнул на это Чернов. И рассказал, как Баклажан ходил по минному полю.
   "Посмотрим, -- подумал на это Веретенников. -- Через несколько минут посмотрим".
   "Он попытается нас убить", -- подумал Бельмондо.
   "Нам предстоит последнее испытание", -- подумал Бельмондо.
   "Христос не может утонуть, -- подумал Черный.
   -- Ну, тебя, Валерий, на ... -- сказал Бельмондо останавливаясь. Среди друзей он числился самым благоразумным. -- Мы все знаем, что ты собираешься нас прикончить сразу после того, как очутишься в храме. Пошло это и по-нехорошему прямолинейно...
   Веретенников застыл. Бельмондо кисло смотрел на него. Чернов и Баламут топтались сзади.
   -- Не надо стрельбы на улице, умоляю, -- морща лицо, положил Баламут руку на плечо Веретенникова. -- Люди нас не поймут. Мышиная возня в такие знаменательные дни...
   -- Вон столики стоят, -- сказал Черный. -- Пошлите, посидим, обсудим статус. Только пистолетик-то отдай на хранение.
   -- Не отдам, -- выцедил Веретенников, направляясь к столикам уличного кафе.
   Через десять минут все сидели в пластиковой палатке за красным пластиковым столом. Перед Веретенниковым стояла пол-литровая банка джин-тоника, Чернов заказал себе безалкогольного пива, а Баламут и с Бельмондо -- по бутылочке кока-колы.
   Отпив полбанки в один присест, Валерий заговорил.
   -- Баклажан назначил меня преемником главы "Хрупкой Вечности". И поэтому все вы являетесь узурпаторами. Предлагаю вам в суточный срок официально сдать мне все свои полномочия и дела...
   -- Ты это серьезно? -- скривился Чернов. -- А булгунняхов с хасыреями ты не хочешь?
   -- Не хочу, -- ответил Веретенников высокомерно.
   -- Дык через неделю презентация в трех столицах... Стоит ли пороть горячку в такое ответственное время, -- попытался урезонить его Баламут. -- Облажаемся ведь под фанфары
   -- Я переношу презентацию на 31-е декабря, -- чванливо ответил Веретенников. -- О начале новой эпохи граждане планеты узнают из новогодних поздравлений своих президентов.
   -- Здорово придумано, -- похвалил его Чернов. -- Мы до этого не додумались.
   -- Вы до много не додумались, -- сказал Веретенников и, допив джин-тоник, приказал:
   -- Ведите меня в храм. Я хочу видеть бомбу.
   -- Никуда мы не пойдем, -- покачал головой Баламут. -- Мы еще ничего не решили.
   -- Да, не решили, -- виновато улыбаясь, согласился с ним Бельмондо.
   -- Ясно одно: нас слишком много, -- вперился Чернов в выцветшие глаза Валерия. Вперился, вспомнив недавние события, в которых тоже было слишком много лишних.
   Веретенников прочитал мысли бывшего друга.
   -- Ты предлагаешь дуэль? -- проговорил он. Предвкушение матча-реванша с Черным заставило его сердце биться чаще.
   -- Боливар не вынесет четверых, -- улыбнулся Чернов.
   -- Я по очереди против вас всех?
   -- Нет, господин д`Артаньян, -- покачал головой Бельмондо. -- Мы не способны так безответственно относится к кадрам. -- В живых должны остаться трое.
   -- Значит, один из вас по жребию... -- задумчиво закивал Веретенников. -- Что ж, я согласен.
   -- Но прежде мы должны поклясться, -- сказал Баламут, вонзившись глазами в Бельмондо, -- что оставшиеся трое будут во веки веков верными друзьями и соратниками. Невзирая ни на что.
   -- Если он убьет тебя, то я не смогу быть ему ни другом, ни соратником, -- ответил Бельмондо простодушно.
   -- Я об этом не подумал, -- проговорил Черный, нервно забив ступней по асфальту. -- Значит, дуэль отменяется...
   -- Почему отменяется? -- удивился Баламут. -- Ты мне тень на плетень не наводи. Ты что, декадент надушенный, травиться предлагаешь? Три капсулы с аскорбинкой, а четвертая с цианистым калием?
   -- Да, -- кисло улыбнулся Чернов. -- Примерно так.
   -- Ты меня, Женя, извини, но ты опять не додумал, -- вздохнул Бельмондо. -- Ты не додумал, что драться с этим придурком можешь только ты.
   Баламут понял, что имел в виду Борис. Но, тем не менее, спросил дрогнувшим голосом:
   -- Почему это?
   -- Никто, кроме меня не сможет к 10-му ноября ввести в действие нью-йоркский Храм, -- грустно посмотрел Бельмондо на друга. -- И никто кроме тебя -- токийский. Так что воевать с этим кадром должен Черный.
   Сказав это он, бросился на сидящего рядом Веретенникова. Тот успел выстрелить.
   7. Реанимашки каждый час. -- Хочет выбросить меня в окно? -- Терминатор или даже Бог. -- Представляешь, меня прихватили! -- Пора, мой друг, пора! Где там твоя железка?
   Пуля попала Баламуту в лоб. Он был еще жив, когда за ним приехала реанимашка -- это было видно по торопливо-озабоченным движениям окруживших его врачей. За эвакуацией друга на небеса мы с Бельмондо наблюдали с переднего сидения "Мерседеса" с тонированными стеклами.
   "Мерседес" стоял в безлюдном темном переулке метрах в тридцати от злополучной забегаловки. Загнал нас в первую попавшуюся машину Веретенников; с того времени его спокойный пистолет упирался в спинку кресла, в котором я сидел.
   -- Вы особо не расстраивайтесь, -- сказал он нам, когда скорая помощь, визжа сиреной, уехала. -- Ваши реанимашки, как я рассчитываю, будут отправляться с интервалом час - полтора.
   -- Ты в этом уверен? -- спросил я. И пожалел об этом -- голос сорвался.
   -- Ишь ты, как распереживался! -- хохотнул Веретенников. -- А говорил ведь, что Христос не может утонуть. Да, не может. И потому я не утону.
   -- А как мы это проверим? -- буркнул Бельмондо.
   Веретенников не ответил: к машине подошло лицо кавказской национальности, судя по всему, лицо водителя "Мерседеса". Увидев, что его машина подверглась осквернению, оно, отнюдь не расстроившись, открыло переднюю дверь, заглянуло в салон и совершенно без акцента сказало мне с Бельмондо:
   -- Ребята, мне жаль, но кажется, вы нарвались на очень крупную неприятность.
   -- Ты какую неприятность имеешь в виду? -- поинтересовался Борис, равнодушным взглядом окинув крепкого мужчину лет двадцати семи. -- Уточни, у нас их до хрена.
   -- Это "Мерс" Б-ва, -- назвало лицо имя авторитета, известного даже нам. -- Если вы добежите живыми до Арбата, мне никто не поверит.
   -- Вот еще! -- фыркнул Бельмондо. -- Стану я бегать по лужам. И вообще, все вопросы к пахану.
   И, хмурый, кивнул на Веретенникова.
   Пистолет с явной неохотой отчалил от спинки моего кресла и недружелюбно уставился в лицо лица.
   -- Садись ко мне, -- сказал кавказцу Веретенников, открывая дверь. -- И не бойся.
   Кавказец изучил глаза хозяина положения и пришел к мысли, что просьбу надо выполнить. И, сев рядом с подвинувшимся Веретенниковым, сделал попытку закрыть дверь.
   -- Не надо закрывать, -- сказал ему Валерий.
   -- Почему? -- удивился кавказец.
   -- Нам по городу еще ехать, -- ответил Веретенников и в упор выстрелил ему в плечо. Пуля пробила беднягу наискосок и ушла в дорожный асфальт как в масло.
   -- Вот теперь дверь можно и закрыть, -- проговорил Валерий, и перегнувшись через труп, отделил нас от внешнего мира.
   -- Зря ты это, -- поморщился я обернувшись. -- Он чеченец, и пахан его чеченец. Он теперь спать не будет, пока нас не найдет. Ты представляешь, что будет, если бомба попадет в руки чеченцев?
   -- Со мной ничего не может случиться, -- покачал головой Веретенников. По лицу его было видно, что он борется с булгунняхами и хасыреями, просящимися наружу. Победив в нелегком бою взбунтовавшиеся формы тундрового рельефа, приказал:
   -- Пересядьте, не выходя из машины.
   Валерий знал, что Борис водит машину намного лучше меня.
   Когда мы выполнили приказ, он приказал Борису ехать в Виноградово, на мою дачу. "Хочет в окно на вишни меня выбросить! -- догадался я. -- После того, как покуражится надо мной под торшером".
   -- Может, кончим этот спектакль? -- сказал мне Бельмондо, остановившись на красный свет перед Садовым кольцом. -- Давай, разгонюсь да вмажусь в какой-нибудь столб? Сразу станет понятным кто из нас Христос?
   -- Слушай, артист! Когда загорится зеленый, не езжай, -- обратившись к Борису, не дал мне ответить Веретенников. -- За нами хвост. Как ты понимаешь, спасаться нам надо вместе.
   Когда загорелся зеленый, Борис не поехал. Как только стоявший за нами жигуленок объехал нас, Веретенников вышел и машины и выстрелил в приближавшиеся к нам сзади БМВ. Вернувшись на свое место -- неторопливо, так как садятся в такси -- приказал:
   -- Поехали.
   -- Попал? -- спросил я, когда Бельмондо выехал на Садовое кольцо.
   -- В машину, да не попасть? -- ответил Веретенников, оставаясь непроницаемым. -- Это только в кино бывает.
   На Таганке мы поменяли "Мерседес" с бросающимися в глаза номерами (за новой сходил Бельмондо; я оставался в заложниках). Через пятнадцать минут -- было уже темно -- на Волгоградском шоссе, невдалеке от станции метро "Текстильщики", Бельмондо на полной скорости вмазал машину в бетонный столб, вмазал задней дверью, той, у которой сидел Веретенников.
   Но Веретенников, похоже, точно "ходил по воде". Весь залившись кровью, он, тем не менее, сохранил подвижность и самообладание; это помогло ему пресечь мои попытки овладеть ситуацией. Сделал он это одним предупредительным выстрелом и двумя умелыми ударами ручкой пистолета. После того, как я решил держаться от него подальше, Веретенников, как никогда чувствовавший себя Терминатором или даже господом богом, выстрелил два раза в бездыханного Бельмондо, тут же приставил дуло к моему плечу и сказал, стараясь улыбаться демонически:
   -- Выходи из машины.
   Смерть Бельмондо (сомнений, что он убит, не было никаких -- пули "Гюрзы" не ранят), вошла в мое тело вторым хребтом. Я остался один, теперь никто кроме меня не смог бы остановить безумца, решившего завладеть миром. И, сделавшись роботом, я подчинился.
   Выбравшись следом, Веретенников моментально сориентировался в ситуации. Увидев тормозившую на полном ходу машину -- это был микроавтобус "Хрупкой Вечности" -- он молниеносным ударом в шею бросил меня на землю и тут же хладнокровно расстрелял людей, посыпавшихся из автомобиля.
   Один за одним были убиты Красавкин, Гогохия, начальник отдела охраны Кургузов и еще пять человек -- все, кто имел право принимать решения и беспрепятственно входить и выходить из особняка на Поварской. Сменив обойму, Веретенников добил раненных, затем застрелил людей, остававшихся в салоне микроавтобуса.
   К этому времени я пришел в себя, и на карачках пополз к Кургузову, чтобы взять пистолет из его мертвой руки. Но не успел сделать это -- Веретенников выскочил из машины и мощным ударом ногой в живот заставил меня почувствовать, что такое куча дерьма.
   Очнулся я на мягком кожаном диване в богато обставленной однокомнатной квартире, которую Веретенников когда-то купил для интимных встреч со своей однокурсницей. Очнулся от хихиканья. С трудом подняв голову (руки мои были связаны за спиной), я увидел, что хозяин квартиры лежит на кровати, лежит на Асоли, одной из послушниц "Хрупкой Вечности" (она была за рулем микроавтобуса), лежит и хихикает. Белое покрывало, руки и ноги девушки, приспущенные брюки Веретенникова, его зад, рубашка, были вымазаны алой еще кровью. Почувствовав, что на него смотрят, Веретенников обернул ко мне голову и сказал, продолжая хихикать:
   -- Представляешь, меня опять прихватили!
   Весь охваченный ужасом, я вгляделся и увидел, что тело насильника намертво оплетено окоченевшими руками и ногами бедной Асоли...
  
   Я вернулся на Поварскую спокойный и уверенный. Со мной не было моих товарищей, они погибли. Но по большому счету это не имело никакого значения. Это имело значение лично для меня, но для дела их смерть ничего не значила. Мы взяли высоту, пусть на ней стою я один, но это наша высота.
   Войдя в пустынный особняк, я немедля пошел к Бомбе. Постоял перед ней с полчаса, потом вернулся в кабинет и стал решать, кем заменить погибших друзей и соратников, заменить, чтобы к назначенному сроку расконсервировать и пустить в работу филиалы в Нью-Йорке и Токио. Как руководитель проекта, я, конечно же, знал точные координаты их местонахождения, коды и шифры замков и секретных запоров, так же как и номера телефонов ближайших сподвижников Бельмондо и Баламута. Чтобы легче думалось, я сделал себе большую чашку черного кофе и принялся попивать его в своем любимом кресле, стоявшем рядом с мраморной статуэткой Сен-Симона. Когда в чашечке еще оставалось немного кофе, я услышал мысленный приказ Синичкиной: "Пора, мой друг, пора! Где там твоя железка?"
  
   Синичкина подстраховалась. На тот случай, если первая гипнотическая бомба по какой-либо причине не сработает, она заложила в мой мозг запасную, обязанную сработать в начале ноября. И она сработала, когда в особняке Михаила Иосифовича Бомштейна не было никого.
   Эпилог.
   Я знал, что сделаю это. Спущусь к ней и ткну монтировкой в ее розовые зубы. Знал и чисто по-человечески медлил. Пошел, почистил зубы, побрился, переоделся в чистое, выпил все спиртное из аптечки, потом спустился на улицу, стрельнул у милиционера сигаретку, выкурил ее у Сен-Симона. Последнее, что я смог придумать, так это открыть в особняке все окна и двери. Когда стало холодно и противно, взял загодя приготовленную монтировку и пошел вниз.
   Бомба была прекрасна и грустна. "Похожа на Дездемону перед смертью, -- подумал я, остановившись перед ней в минуте молчания. -- Надо было натереть себе морду ваксой. Вот была бы хохма".
   Шутка смяла настрой и охмуренный мой мозг взял тайм-аут, дабы полностью овладеть всеми своими закоулками. Когда это произошло, я выцедил:
   Но сердце холодно и спит воображенье --
   Они все чужды мне и я им всем чужой...
   и, подняв монтировку, шагнул к бомбе.
   За секунду до последнего моего движения сзади раздался голос, спокойный и очень знакомый:
   -- Хватит дурака валять, пошли домой.
   Я обернулся и увидел Ольгу. Рядом с ней стояла и пялилась на бомбу Леночка.
  
   Конечно, этой нервной истории можно было придумать финал и поинтереснее, но что было, то было. Как говориться, за что купил, за то и продаю.
   Потом я узнал, что перед тем, как впасть в кому, Бельмондо позвонил по мобиле Ольге. Рассказывать он начал с самого важного -- с адреса дома на Поварской. На нем и отключился. Потому-то Ольга и приехала с дочкой. Узнай она о бомбе, о Веретенникове, она, конечно же, позвонила бы в милицию, а с милицией никогда не ясно чем, что кончиться. Наверное, в лучшем случае я получил бы очередь в спину от настропаленного омоновца.
   Бомбу специалисты ФСБ разобрали быстро и без ненужного шума. Невзирая на всякие противоликвидационные штучки Михаила Иосифовича (на каждого Бомштейна с резьбой найдется Левша с винтом). Четыре розовых алмаза, в том числе и алмаз с мухой, естественно, исчезли в подвалах величественного здания на Лубянке.
   Меня допрашивали около месяца. И я все рассказал. Как спасал страну от банды сектантов и, как ездил в дружественный Таджикистан, дабы не дать бандитам завладеть стратегическим сырьем, как, в конце концов, с помощью друзей завалил присоединившегося к бандитам Веретенникова.
   Естественно, я умолчал о нашей зарубежной деятельности. Понятно почему. С одной стороны не хотелось на старость лет попадать на европейские нары за международный терроризм в особо крупных размерах, а с другой -- просто трудно было так сразу расстаться с бомбами. Вот состарюсь, -- решил я в перерыве между первым и вторым допросами, -- воспитаю деток, да и сдамся гаагскому трибуналу. Там у них питание что надо, медицина, паблисити и тому подобное. А покуда бомбы пусть постоят. А я поухмыляюсь, обозревая по телевизору японо-американские чудеса, повспоминаю закон Мэрфи: "Если у вас все хорошо, значит, вы чего-то (ха-ха) не замечаете". Но достаточно о себе. Надо что-то сказать и о товарищах по сгинувшему в прошлое кошмару.
   То, что случилось с Баламутом, Бельмондо и Синичкиной не поддается объяснению с материалистических позиций. Баламут пролежал в коме два месяца. Потом мозги у него стали на место и он, увидев подле себя Софию, обо всем забыл. В том числе и о Розовой Мадонне. Первое время он переваривал меня с трудом -- догадывался, что на языке у меня крутятся шуточки на тему "Сквозное ранение головы без видимых последствий".
   Бельмондо пробыл в растительном состоянии около трех месяцев. Пришел он в себя после того, как место безобразной сиделки заняла фигуристая пухлогубая практикантка.
   А Синичкина... До сих пор не могу поверить! Наши чекисты, естественно, сообщили таджикским собратьям о несметных богатствах, таящихся в глубинах 5-ой кумархской штольни. В результате штольня была вскрыта, и Синичкина с Али-Бабаем были освобождены из подземного заточения. После проверок и допросов их отпустили и они... расписались и эмигрировали в одну из средневосточных стран. Поначалу Анастасия пыталась зарабатывать на жизнь гаданием, но что толку гадать восточным сатрапам? И так все ясно. И она, занявшись мужем вплотную, подлечила его от красноглазия и сейчас рожает погодков.
   Теперь об алмазах. При обыске (в том числе и с применением клизмы) ни у Синичкиной, ни у Али-Бабая драгоценных камней обнаружено не было. Алмазов не нашли и в стенках вычищенного восстающего. Вдобавок к этому таджикскими геологами было установлено, что ниже почвы "алмазной" рассечки трубка полностью выклинивается. И компетентная геологическая комиссия, в составе которой были и "геологи" с Лубянки, пришла к мнению, что розовые алмазы весом от двадцати карат и выше это не что иное, как миф. И мне, вместе с Бельмондо, Баламутом и Ольгой пришлось "признаться", что алмазы были выдуманы нами для саморекламы.
   Иногда ночами, когда не спиться, я "хожу" по пятой штольне, хожу, пытаясь найти место, где лежит заветный мешочек Синичкиной с тринадцатью алмазами, а может быть, и не с тринадцатью -- ведь наверняка, сидя в западне, она времени даром не теряла и нашла в перекрошенных взрывами кимберлитах не одну сотню розовых карат. Но пока ехать на Кумарх не климат -- у пятой штольни, как я знаю, круглый год топчется вооруженная охрана.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"