Бельтенев Николай Сергеевич : другие произведения.

Перевоспитавшийся

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  Н. Бельтенев
  ПЕРЕВОСПИТАВШИЙСЯ
  По незапертой двери стукнули два раза, и тот-
  час же в душную мансарду поэта Сандрильонова вошёл
  водопроводчик из жилконоторы Вася Запрягаев, слег-
  ка навеселе и с бутылкою наподобие термометра, под
  мышкой.
  Был Вася дня три не брит и с полгода не стри-
  жен. Заявил с порога:
  - Неохота пить в одиночестве. Так только нищие
  пьют, - и бросил мокрый насквозь, старенький, в се-
  рую клетку плащ на пузатый, нэповских времён комод,
  перешедший в личную собственность поэта Сандрильо-
  нова от уволенного за двухмесячный прогул предшест-
  венника по использованию служебной жилплощади, -
  той мансарды, в которой теперь и обитал поэт.
  Ободранным носком разбитого полуботинка придви-
  нул Вася к себе заскрипевшую квадратную табуретку,
  сел.
  Сандрильонов кивком указал непредвиденному гос-
  тю на край замусоренного хлебными крошками своего
  рабочего стола, на свою любимую белую эмалированную
  кружку с рыжими пересохшими чаинками, намертво за-
  печатленными на немытом донышке. Сам от вина отка-
  зался - в возвышающих душу треволнениях творческо-
  го поиска рождалось новое стихотворение под назва-
  нием "Плачет моё сердце".
  Перебои ритма в кусками возникавшем литератур-
  но-художественном произведении долженствовали обо-
  значить смену мятущихся настроений. Звучащие разно-
  голосо слова, подобно обильным осенним листьям, кру-
  жились в лишённом кислорода пространстве комнатён-
  ки, ограниченном грязноватыми бежевыми обоями четы-
  рёх волнообразных от возраста стен. И нужно было
  изловчиться рассудком и подхватить на лету то един-
  ственное, неповторимое слово, что органически вольёт-
  ся в отливающую дрожащим серебром трепетную ткань
  стихотворной строки и прозвучит жалобным стенанием
  лопнувшей гитарной струны. Вот оно - занесено на
  порядочно уже исчёрканный стандартный лист писчей бумаги, продолжив велеречивую игру сознательно взбу-
  дораженного воображения, - и поэт, удручась, удосто-
  верялся, что чуда рождения живого организма не про-
  изошло: в стихе продолжал тупо молотить по усталым
  барабанным перепонкам бесконечный изнуряющий дождь -
  стихотворный размер соблюдён, но разве таким обра-
  зом плачет обездоленное сердце?
  Вася налил в кружку, отхлебнул глоток дешёво-
  го розового портвейна.
  - Я ведь тоже, - сказал, потроша пачку "Бело-
  мора", - стишки пописывал,-в школе ещё.
  - Знаю, - отмахнулся Сандрильонов: то вакуум
  одиночества, то Васины пьяные исповеди - а стихотво-
  рение "Плачет моё' сердце" уплывает в разные сторо-
  ны, как прозрачные облака в пустеющем к погожему
  вечеру небе. Хотя нет - облака уплывают в одну сто-
  рону.
  - Знаешь? Откуда? - удивился Вася, зажжённая
  спичка в нетвёрдой руке искала кончик папиросы.
  - Сам говорил. И декламировал. Тогда ещё Вить-
  ка Бармалей чехословацкий унитаз об твою голову рас-
  колотить грозился, если не заткнёшься.
  - Витька Бармалей только и делает,.что грозит-
  ся. Да если этот сквалыга унитаз об чью-нибудь го-
  лову и расшибет, то сам же потом и отреставрирует.
  Материальная ценность.
  - А стихи я писал, - продолжал Вася. - В девя-
  том классе наша литераторша как-то пронюхала назо-
  вёт, старая чернильница, на свой литературный кру-
  жок. Ну, знает, что пишу, как все в шестнадцать лет
  пишут, а этого ей, по её бабьей консистенции, недо-
  статочно - хочет знать, что именно я там сочиняю,
  не про неё ли.
  - Да нет, - говорю, - обойдусь. Ваш кружок сам
  по себе, а я - сам по себе.
  - Почему? - спрашивает.
  - Я же не сочинения о красной нити и смысле
  жизни пишу, - отвечаю, - и не искусство для прогрес-
  сивно мыслящих домохозяек создаю.
  - А для кого же вы создаёте ваше искусство?
  - Да ни для кого. Хочу - создаю, хочу - теле-
  визор смотрю; а спать захочется - так спать лягу.
  - А вы анархист, - говорит и головой неодобри-тельно покачивает.
  - Нет, я правый эсер, - отвечаю.
  - Вы не задумываетесь над тем, что говорите.
  Это плохо. А искусство существует только в челове-
  ческом обществе. Вне общества и сам человек в живот-
  ное превращается. Какой смысл стихи писать, если
  они никого на подвиги не зовут. Литература звание
  человека прославлять должна. Александр Сергеевич
  Пушкин не был бы нашим Пушкиным, если бы думал ина-
  че.
  Затащила она таки меня в своё общество любите-
  лей российской словесности. Столы в классе - в три
  линии, сидят за ними юные литераторы, мальчики и
  девочки, по виду - интеллектуалы этакие: наверняка
  осведомлены, в каком году Мандельштам умер и чем
  Пастернак прославился.
  Задано им было домашнее задание "стихотворе-
  ние на патриотическую тему написать. И вот встают
  они по очереди и читают о гвардии рядовом, грудью
  дзот закрывшем,и как они похожими на него быть хо-
  тят. Все до единого сочинили о гвардии рядовом. Один
  так даже, после чтения, своими словами изложил, как
  в солнечный летний день проезжает он на автобусе
  мимо старого дзота, поросшего травой, просит шофе-
  ра остановить, выходит и примеривается, как грудью
  амбразуру закрывать будет. И никому смешно не сде-
  лалось.
  Литераторша на меня смотрит:
  - А вы не хотите почитать?
  - Нет, - отвечаю, - не хочу. У меня не о том
  вовсе.
  - Так не полагается. Нужно, чтобы все читали.
  "Ну, - думаю, - ладно. Сейчас прочту. Только
  вам не понравится, вас другому учили."
  Набрал для храбрости в грудь побольше воздуха
  я прочёл:
  - С треском слетела дверь бара,
  с треском слетела с петель.
  Сопровождаемый мощным ударом,
  Джонни вылетел в дверь.
  Шишка под глазом - не страшно,
  зуб улетел - наплевать.
  Джонни вполне философ -
  не очень любит страдать.
  Луна, как кто-то выразился,
  хохотала над крышами,
  заходилась со смеху беззубым ртом.
  В желудке у Джонни хохотал и булькал,
  и рвался наружу ром.
  Несколько выстрелов раздалось в баре,
  вылетел труп из окна.
  Джонни в луже приподнялся да локте -
  рядом, лопатками в небо,
  смотрела чья-то спина.
  "Ого, уж испёкся, парень.
  Испёкся? Ну, чёрт с тобой.
  Что мне до тебя? Наплевать.
  Лежи, говори с Луной.
  Хрюкнув, Джонни попробовал встать,
  вставать не хотели ноги,
  и Джонни решил: "Буду лежать,
  буду лежать на дороге."
  Тишина по прочтении возникла, вот-вот бомба
  взорвётся, и только оконные стёкла от ветра подра-
  гивают. У меня слегка подколенки трясутся - неуве-
  ренность: всё-таки, один я такой, все прочие - ина-
  че мыслят. С другой стороны, превосходство своё ощу-
  щаю - как-никак, живость в стиле необыкновенная.
  Литераторша, старая чернильница, морщится, как буд-
  то ей ощипанную крысу на голубом фарфоровом блюдеч-
  ке поднесли. Однако, совладала с собой.
  - Кто хочет высказаться? - спрашивает.
  Взорвалась бомба. Стульями задвигали, руки тя-
  нут, встают и говорят, что литература только в че-
  ловеческом обществе существует, что человек - это
  звучит гордо, что на подвиги звать нужно, -то, по
  поводу чего меня литераторша перед этим наставляла.
  И от себя добавляют:
  "Зачем ты живописал физиологию пьяного обор-
  мота? Распластал крысу - противно, а мораль-то ка-
  кова?
  Больше я на этот литературный кружок не.ходил.
  Да и литераторша меня в покое оставила - убедилась,
  что не воспитать ей из меня поэта правильного направления.
  А неплохая, признаться, была старушка. Где-то
  благодарен я ей, что человека из меня сделать хоте-
  ла. По своему образу и подобию. Не получилось. Да,
  впрочем, я сам виноват.
  Лет через пять встречаю на Невском того, кото-
  рый к амбразуре грудью примеривался.
  - Здорово, - говорю, - Матросов.
  Он меня узнал:
  - Здравствуй, коли не шутишь.
  - Где ты сейчас?
  - В Технологическом, на третьем курсе.
  - А со стихами: как?
  - Пишу.
  - И печатают?
  - Пока нет. Но друзья Ахматовой показывали,
  она одобрила, сказала, что все слова на своих мес-
  тах. И с Осей Бродским я, только тс-с, на "ты" и
  за ручку.
  Год назад по новой на углу Невского и Владимир-
  ского случайно встретились. Он весь в джинсовом,
  штатском, для благопристойности потёртом и с соот-
  ветствующими нашлёпками на соответствующих местах.
  -Я, - говорит, - кандидатом технических наук
  одно время был, теперь в кочегарке сутки через
  трое, зато писателем с мировым именем являюсь. В
  ФРГ мои стихи издали, заплатили пятнадцать марок,
  я здесь два рубля получил. В Италии статей напеча-
  тал на триста лир, лиры в Швейцарский банк перевёл.
  - А о чём статьи?
  - Тебе не понять. Одна - о Розанове, другая -
  о творчестве Ширали.
  - Ты же идейный был, а теперь загибаешь куда-
  то не в ту степь.
  - Ницше сказал, что ум, не меняющий своих убеж-
  дений, перестаёт быть умом, - отвечает.
  - Резонно. А дальше что?
  - Уеду отсюда, - злиться начинает, - к такой-
  то матери. Тому два года заявление подал. Спрятали
  от нации добрую половину духовного наследия челове-
  чества и удивляются, почему десять процентов трудо-
  способного населения - хронические алкоголики. Как
  в туннеле - гонят вперёд, а по сторонам стены - же-лезобетонные, пальцем не проковыряешь.
  - Так, по-твоему, - спрашиваю, - империализм
  лучше?
  - Не до этого мне сейчас, - отвечает. - Я жить
  хочу, чтоб мыслить. Душно мне.
  Сандрильонов положил на лист писчей бумаги уже
  несколько минут бездействовавшую шариковую авторуч-
  ку и спросил:
  - Слушай, Вася, если дать тебе сейчас почитать
  Шопенгауэра и Ницше, ты завяжешь пить?
  - Навряд ли. Да и зло-то всё от книг происхо-
  дит. Вот наш Матросов, начитался и, вместо того что-
  бы за Родину грудью на амбразуру, как в отрочестве
  ему виделось, теперь вообще к империалистам перемет-
  нуться хочет.
  Стихотворение "Плачет моё сердце" больше не
  существовало; так, какие-то заметки, не имеющие ни-
  какого отношения, к поэту Сандрильонову. Вася бесцель
  но перекатывал из одного угла рта в другой измятый
  и влажный мундштук выкуренной до основания папиро-
  сы. Взял бутылку - пошёл пузырями, забулькал розо-
  вый портвейн, изливаясь в белую эмалированную круж-
  ку.
  "Создать плач по недописанной поэзе? - шевель-
  нулось у Сандрильонова. - Плач, Вася-палач, губитесь
  вдохновения. Уже рифма и образ. Только он за пала-
  ча обидеться может."
  - Ты как-то говорил, что в институте учился, -
  сказал, чтобы не оставаться наедине с тоской по ушед-
  шему в небытие стихотворению, Сандрильонов.
  - Ага, - отозвался Вася, выплюнув окурок на
  пол, не мытый с тех времён, как поэт Сандрильонов
  поселился в мансарде. - Когда настала для меня по-
  ра надежд и грусти нежной, когда средняя школа ви-
  дала мне аттестат и гостеприимно распахнула передо
  мной широкие двери в бескрайний мир человеческих
  свершений, мой, ныне покойный, папа сказал:
  - Иди в Инженерно-станкостроительный институт -
  полезным членом общества взрастёшь, да и сам в на-
  кладе не останешься.
  Присутствовавший при этом разговоре мой, тоже -
  ныне покойный, дядюшка присовокупил:
  - К тому же, если не ошибаюсь, председатель
  тамошней приёмной комиссии в своё время ухаживал
  за моей свояченицей, твоей тёткой.
  - Нет, - восстал я, - заявляю своё твёрдое и
  решительное "нет".
  - То есть как?! - оба в один голос воскликну-
  ли.
  - Я философией заниматься буду.
  - Чем-чем? - отец и дядюшка поперхнулись, оба
  разом - рты раскрыли, дышат тяжело - удивились из-
  рядно.
  - Марксистско-ленинской философией, - бесстраш-
  но так говорю, как свободомыслящий еретик перед кро-
  вожадными инквизиторами, - другой нам не дано.
  Отец первым свой рот закрыл, пожевал губами
  да как рявкнет:
  - Платон и Аристотель! Ещё один гений на гори-
  зонте мировой истории забрезжил! Паскаль, Спиноза,
  Распрогегель! Да в университете конкурс полсотни
  человек на одно место. Осенью на заводе окажешься.
  В мазуте, сопляк, захлебнёшься. А если и поступишь?
  Чем потом заниматься будешь с подобным дипломом?
  Буржуазной идеологии её место на задворках прогрес-
  са указывать? Да здесь конкурс ещё похлеще: множес-
  тво таких, которые без труда хотят деньгу зашибать
  и известностью пользоваться. Предложение спрос в
  сотни раз превышает, и отсюда следует, что и опла-
  чивается подобный, с позволения сказать - труд, со-
  ответственно, то есть никак не оплачивается, броса-
  ют им от щедрот своих, чтобы с голоду не подохли, -
  всё же изящные искусства в любом человеческом обще-
  стве должны наличествовать, иначе неполноценным бу-
  дет то общество. Я же из тебя человека сделать хо-
  чу, чтобы ты сам себя уважал, чтобы всеми благами
  жизни пользовался.
  Покойный дядюшка его мысль ещё более усовершен-
  ствовал:
  - Философией лучше всего заниматься после сыт-
  ного ужина, расположась с газетой перед телевизором.
  Тут от умозрений хоть удовольствие получаешь. Если
  же в большом количестве да на голодный желудок, то
  сам запутаешься, других в заблуждение введёшь и да-
  лее - в сумасшедшем доме философствование продолжишь,
  а это - не та философия, к которой нормальный чело-
  век стремиться должен. Ты сам ещё этого не понима-
  ешь.
  - Всё равно на философский пойду. Тяготы пре-
  одолевать буду, знания же - достигну.
  Отец губами пожевал, будто сплюнуть ему не тер-
  пится, посмотрел на пол - чистый, плевать не стал,
  говорит:
  - Я тогда с тобой разговаривать перестану, и
  жить будешь на одну свою стипендию. С девушкой по-
  гулять захочешь, а на заднице - дыра, и заплату ку-
  пить не на что.
  Каждодневные препирательства воспоследовали,
  и недели за две до приёмных экзаменов переубедил
  он меня: материальная база - аргумент мощный, и во-
  ля к сопротивлению ослабевает, когда сознаёшь, что
  тебя для твоего же блага насилуют.
  Наняли папа с мамой репетитора, кандидата ка-
  ких-то наук; ещё ему доплатили, чтобы он меня напрячь-
  ся заставил. Загнали-таки обожаемого сыночка в Ин-
  женерно-станкостроительный институт, и зажил я как
  среднестатистический студент у французских класси-
  ков: рисовал чёртиков на лекциях и лошадок - на прак-
  тических занятиях. Люблю лошадей. Как увижу её, ре-
  ликтовую, сразу украсть хочется. И цыган люблю. На
  эстраде.
  Что есть любовь познать жажду, не мальчиком
  быть, но мужем, - ночные грёзы нерастраченной юнос- -
  ти. Студентки же у нас - девушки серьёзные. Прово-
  жаю одну после института, говорю, что причиной мо-
  ей безвременной гибели станет теоретическая механи-
  ка, что нам - уже по восемнадцать, и, на основании
  этого, мы - взрослые люди. Она - о Данте, Феллини
  и Сеттембрини.
  Пальтишко на ней "прощай, детство!" - теснова-
  тое, цвета ячменного кофе на молоке, куда слишком
  много молока плехнули; для десятиклассницы сошло
  бы, для студентки первого курса носить такое, пожа-
  луй, стеснительно. Однако есть в ней нечто ретро -
  люблю; так сказать, курсистка начала века, из мел-
  копоместных, верующая в прогресс и социальную спра-
  ведливость, - пограничная с ошизением стадия.
  - Снежок, - говорю, - поскрипывает. А моих пред-
  ков три дня и три ночи дома не будет: в Москву в
  командировку поехали, смерть наукам! Промотаем лек-
  ции завтра? И послезавтра.
  - Как можно!
  Я стихи продекламировал:
  - Когда часов указчица, Планета,
  Приходит вновь в созвездие Тельца, -
  Льёт благодать огонь её венца,
  И вновь земля убранством разодета...
  - Чьи это? - спрашивает.
  - Не помню. А земля разодета убранством, ког-
  да нам по восемнадцать лет. Настало время испытать
  то, о чём мы читали в книгах, к чему стремились...
  - Да, - делает она мечтательные глаза, - я за-
  казала в библиотеке всё, что нужно для курсовика;
  завтра получу, просижу весь вечер и, если понадобит-
  ся, ночью ещё посижу. Своего добьюсь. Настало вре-
  мя испытать то, к чему мы стремились. И себя испы-
  тать, на прочность.
  Технологией производства станков увлечена до
  бессмысленности: создадим усовершенствованное обо-
  рудование, на его основе - ещё более совершенное, -
  и получится, что каждый человек в нашей стране, вклю-
  чая грудных младенцев и кормящих матерей, а затем
  и каждый человек на всём Земном шаре будет обеспе-
  чен токарным или фрезерным станком с программным
  управлением, а то - и обоими вместе.
  Мне страшновато сделалось от её станкостроитель-
  ной перспективы - душе-то человеческой где от тако-
  го количества металлорежущей техники спрятаться?
  Из-за её глупости в одиночестве ехать домой
  пришлось. Родители отсутствуют, купил бутылку "Кар-
  данахи", сижу и с бутылкой со злости разговариваю.
  Утром - занятия проспал, вечером - в Дом культуры
  на танцы закатился.
  Там, на лестнице и в буфете, уже почётный ка-
  раул выстроен - красные повязки на рукавах. В зале -
  музыканты из сил выбиваются, на паркете - давка,
  как в городском автобусе; обязательно к телу проти-
  воположного пола прижмут - всё в соответствии со
  стремлением очарованной души теснее соприкоснуться
  с вековечной тайной. Закадрил я одну.
  - Вы стихи любите? - спрашиваю.
  - Люблю.
  - Какие?
  - Есенина и Лермонтова.
  - Кого больше?
  - Асадова.
  - Как вас зовут?
  - Надя.
  - Я, - говорю, - тоже стихи сочиняю. Папа с
  мамой в командировку уехали, так из-под моего пера
  "Стихи, написанные за день до стипендии" вылились.
  Почитать?
  - Угу.
  - Столовая закрыта на обед.
  И денег нет.
  А жаль.
  Вот если б мне немножечко монет,
  тогда б и я закрылся на обед.
  - Вы голодный?
  - Сексуальный голод - самая страшная разновид-
  ность голода.
  - Так вы озабоченный?
  - Как вам сказать... Поехали ко мне - посидим,
  стихи почитаем...
  Приехали. Свечку я зажёг - полумрак и романти-
  ка, старорежимные огромные тени на полированных ме-
  белях и на китайских обоях шевелятся, причудливые;
  всё совсем как в онегинские времена. Мы на "ты" пе-
  решли.
  - Коньячок, - спрашиваю, - пьёшь?
  - Почему бы и нет.
  "Ну, - думаю, - Базилио, вы почти у цели. Вы-
  пьем - развязнее сделаюся, да и она мне навстречу
  пойдёт, и у неё после полбутылки сорокаградусного
  без трепета душевного не обойдётся."
  Отцовский коньяк по рюмочкам-напёрсткам разлил,
  как в лучших домах Лондона и Жмеринки, за' банальное
  сравнение прощения прошу. Пьём: одна рюмочка , вто-
  рая.
  - Закусывать будем? - спрашиваю.
  - Чем?
  - Посмотри в холодильнике. Там что-то утром
  было, так ты подогрей.
  - Сам не можешь?
  - Лень.
  - И мне - лень.
  Выпили по третьей - признаков опьянения у ме-
  ня нет, у неё, вроде, тоже.
  - Давай, - говорю, - со стакана.
  - Давай.
  Проглотили, курю. Вот, сейчас оно и наступит -
  озарение, свыше ниспосланное, вот сейчас и брошусь
  в пучину - вода холодная; гусиная кожа уже на мне,
  в предощущении, так сказать, решительного броска и
  соприкосновения. У неё глазки нежными делаются. Эх,
  лебёдушка ты моя! Обнял я её, поцеловал в губы, стал
  исследовать, как платье расстёгивается, шепчу в ро-
  зовое ушко:
  - Ну, Наденька, приступим, - золоченную
  серёжку губами ловлю.
  - Э нет, так это не делается. Сначала распишем-
  ся.
  - Ну давай, - говорю, - распишемся. Сейчас я
  тут бумаги найду - распишемся и приступим.
  - Ты пьян.
  - Но и ты тоже.
  - Ничего это не значит. Всё надо делать как
  положено: в загсе и чтобы с печатью.
  Не ожидал я, что у неё настолько неколебимыми
  моральные устои окажутся. Соблазну, однако, не под-
  даётся, грешить не намерена, освящения таинства тре-
  бует. Я логику применил - она мне свою противопоста-
  вила, женскую, неистинную, но не перешиб я её моими
  доводами.
  - Вот распишемся, - твердит, - тогда я вся твоя:
  и телом, и душой.
  Как только моё старшее поколение из командиров-
  ки вернулось, я - к нему в ноги:
  - Благословите на законный брак.
  - Но сначала мы бы хотели познакомиться с тво-
  ей девушкой.
  Устремился я к ней в общежитие, чуть ли уже
  не на автобусной остановке её подловил - собиралась
  куда-то, но мне, как правило, везёт в определённых
  ситуациях.
  Приехали к нам. Сели чай пить с моими любящи-
  ми родителями. Наденьку в разговоре всё как-то к
  проблемам, связанным с продолжением рода, влекло.
  Стала рассказывать, как это у крокодилов в Африке
  делается, - где-то читала.
  Мама чаем поперхнулась и мокрую мельхиоровую
  ложечку на камчатную скатерть положила. Отец болгар-
  ском сигаретой затянулся и зубы показал, улыбается
  будто: ну, дескать, и молодёжь нынче развитая пошла,
  мы в своё время не такие информированные были.
  Наденька ничего не заметила и ближе к нашей
  непосредственной ступени эволюции подошла; тоже чи-
  тала, в журнале, вроде бы, "Иностранная литература" -
  о многомужестве на Таити, что, по её мнению, при
  этом женщина испытывать должна. Мама:
  - Извините, - сказала, - на кухне что-то горит;
  кажется - у меня, - и вышла.
  Отец потухшую сигарету жуёт, тупо и раздражён-
  но. Я - на часы посмотрел и говорю Наденьке:
  - Через полчаса "Анатомия любви" начинается.
  Кино тут недалеко. Может, ещё успеем билеты достать.
  - Сначала, чай допьём, - отвечает, - а то непри-
  лично.
  Допила, пошли. Сидим на креслах без подлокот-
  ников, на экране события своим чередом развиваются,
  я к ней при особо пикантных ситуациях прижимаюсь,
  она не возражает. Я на ней пальто расстегнул и ру-
  ку под корсаж запустил. Она:
  - Неприлично, люди кругом, - и застегнулась.
  Провожал я её после кино.
  - Ах, где бы, где бы, где бы? - насвистываю.
  - Успеем ещё, - так резонно заметила. - Нам
  по восемнадцать, а эти способности у человека до
  шестидесяти лет сохраняются, а у некоторых - так
  ещё дольше.
  Пришёл я домой, отец отложил газету и мне за-
  являет:
  - Я был более высокого мнения о твоём умении
  разбираться в людях.
  Поздно уже было, но не ложился он ещё. В брон-
  зовой пепельнице со сфинксом - останки полутора па-
  чек "Беломора", до мундштуков скурены - влажные,
  тлеют и мокрыми гримами пахнут.
  - Жениться хочу, - говорю.
  - Ты самую непроходимую глупость за непосредст-
  венность натуры принимаешь. И развращена эта - как
  её? - до мозга костей. Погубит она тебя.
  - любовь и гибель шествуют по нашему миру ру-
  ка об руку.
  - Было бы что любить, было бы ради чего поги-
  бать. Что, у вас в институте хороших девушек нет?
  Да и жить-то вы где будете?
  - Здесь.
  - Не бывать этому.
  - В общежитие уйдём.
  - С молодой женой?
  - А что?
  - Ты каким местом думаешь? Не дадут тебе обще-
  жития в институте - ты ленинградец.
  - На Север уедем.
  - Институт бросишь?
  - Почему бы и нет.
  - Наказать меня думаешь, дармоед этакий! Чтобы
  в институт ходил ежедневно! Я проверю. Ни копейки
  больше не дам, развлекайся на свою стипендию, если
  её заслужить сумеешь.
  - Я из дому уйду. И тиранить тебе больше будет
  некого.
  - Куда уйдёшь?
  - К вину, картам и весёлым женщинам.
  Приехал я к Наденьке в общежитие, вахтёрша ме-
  ня не пускает.
  - Слишком поздно, - говорит.
  Вызвал всё же Наденьку. Так и так, переночевать
  нужно.
  - У нас - женское общежитие.
  - Что это значит?
  - Что мужчины только до одиннадцати часов.
  - Отвлеки вахтёршу. Я проникну и где-нибудь
  спрячусь. А потом мы с тобой поженимся.
  - А жить где будем?
  - Уедем куда-нибудь.
  - А если ребёнок?
  - Что-нибудь придумаем.
  - Что ты можешь придумать! Папа с мамой же те-
  бе жениться не разрешают. Институт бросишь? А что
  ты ещё делать умеешь, кроме того чтобы в институт
  ходить? Иди сейчас к себе домой, а после сообразим что-нибудь.
  Ушёл я. Ну всё, жребий брошен, Рубикон перей-
  дён. Любви самой по себе не существует, всюду мелоч-
  ный меркантильные интересы. Они меня ещё не знают,
  но они меня ещё узнают. Ожесточу своё сердце и, бла-
  годаря мощному уму, достигну всего. Буду брать жен-
  щин холодной рукой и потом бросать их, как Печорин,
  и смеяться демоническим смехом.
  Родителям тоже не поздоровится. Брошу всё - и
  уеду, на золотые прииски в Бодайбо. Пусть ищут, пла-
  чут, умоляют вернуться.
  Пришёл домой под утро, промёрзший и голодный.
  Мама халат накинула:
  - Васенька, я не спала всю ночь. Ты очень ку-
  шать хочешь? Лоб у тебя горячий, поставь градусни-
  чек.
  - Это от тяжких дум. Пройдёт, - ответил я ей.
  Когда остаёшься в дураках, то доставляет болезнен-
  ное удовольствие иронизировать над самим собой.
  Уходя на работу, отец рявкнул:
  - Вечером покажешь мне конспекты! И знания твои
  проверю.
  Наденька же действительно сообразила, в очень
  короткий промежуток времени.
  - Вася, извини, - говорит. - Я встретила чело-
  века, ему двадцать восемь лет, слесарь, зарабатыва-
  ет сто шестьдесят, своя комната на Староневском.
  Не сердись, будешь проходить мимо - в гости заходи.
  - А он не ревнивый?
  - А к кому ревновать? Ты же ещё мальчик. Не
  обидит он тебя.
  - Ладно, - говорю, - я его тоже не обижу. Сча-
  стья тебе, - и подумал о себе совсем как персонаж
  Куприна: "Ни один мускул не дрогнул в его лице."
  История - во все времена повсеместное распро-
  странение имевшая, да и сейчас имеющая.
  Но бушевал я тогда. Понять меня, изощрённо иро-
  ничного, подобным образом! Мальчик! Отомщу всем.
  Низвергнусь в бездну разврата и пьянства и погибну!
  К чему тогда будут ваши рыданья, хор слез и похвал.
  Перед сессией родители снова наняли репетито-
  ра.
  - Н-да, - репетитор заскрипел и стулом и зуба-
  ми, проверив мои познания в области точных наук. -
  А не поискать ли вам, молодой человек, какого-либо
  другого рода общественно-полезной деятельности для
  применения ваших способностей?
  - Это исключено, - отец был твёрд. Поросший
  диким мохом технократических предрассудков утёс на
  моём пути к радостям жизни.
  - Что ж, попробуем, - согласился репетитор не-
  уверенно. - В случае успеха платите вдвойне.
  - Договорились, - ответил отец всё тем же твёр-
  дым голосом.
  Успех продолжался три года и поглотил все от-
  цовские сбережения. Тут уж репетитор, кандидат тех-
  нических наук, руками развёл и очки в позлащённой
  оправе на своей тонкой переносице погладил сухоща-
  выми интеллигентскими пальцами, от неумеренного по-
  требления дешёвого табака порыжевшими:
  - Мы ещё не при коммунизме, - сказал, - и Си-
  зифов труд, бессмысленный сам по себе, становится
  вопиющим абсурдом, если к нему не будет применён
  социалистический принцип оплаты.
  - Отец собственное поражение в уже лишённой ра-
  зумных оснований борьбе с моим нежеланием учиться
  в техническом вузе вынужден был признать.
  - Поступай по своему усмотрению, - мне только
  и сказал, когда мы с ним отказались от услуг репе-
  титора.
  Куда деваться? Вольная профессия мне по моему
  психологическому складу нужна. Двадцать идин год -
  художником стать не успел ещё, в смысле философст-
  вования. Отец по части выбора дальнейшего жизненно-
  го пути не торопит. Лежу себе по целым дням на ди-
  ване, на манер Обломова, пока родители на работе, .
  и современную западную беллетристику запоем читаю.
  Пьянки там и мордобитие - выбираю по своему вкусу.
  В подтексте, разумеется, были проблемы: и социаль-
  ные, и нравственные, - без этого у нас не напечата-
  ют. По поводу проблем персонажи и напивались - по-
  европейски элегантно, и морду били оппонентам, но
  как-то интеллигентно и красиво.
  А женщины как изображались!
  Сандрильонов взглянул на Васин пыльного цвета
  пиджачок с оторванным и по-мужски, через край, при-
  шитым рукавом, подумал: "Женщины не любят нерях, а
  неряха Вася потому, что к нему не прикасаются забот-
  ливые женские руки, - заколдованный круг. И есть
  ли из него выход, для Васи?"
  Вася отхлебнул портвейна и продолжал;
  - Проразмыщлял я до тех пор, пока моим тунеяд-
  ским образом жизни общественность не заинтересова-
  лась, - и в водопроводчики подался. Дружки, с кото-
  рыми выпивал, в жилконтору идти присоветовали, во-
  допроводчиком: "С год бараном походишь, зато потом
  тебя все уважать будут."
  Служебную жилплощадь предоставили, отдельную
  от родителей. Это хорошо, что родители о своём ре-
  бёнке заботятся, только каждый день родительским
  заботам подвергаться - утомительно, взрослым чело-
  веком всё же себя уже тогда считал.
  "Ну, - думаю, валяясь на диване посреди служеб-
  ной жилплощади, - развернусь теперь по части вина
  и женщин."
  Развернулся.
  - Ребёнок у нас запроектировался, - она мне
  как-то говорит.
  "По нашей, - про себя' соображаю, - неопытнос-
  ти, - признаться, довольно туго соображаю. - Ну и
  секим ему башка," - чуть было не сказал. И передёр-
  нуло меня от того, что чуть было не сказал.
  - Семью создадим? - она меня спрашивает.
  Не был я тогда морально к семейной жизни под-
  готовлен. Слишком уж мне моё холостяцкое берложное
  одиночество успело полюбиться. Над смыслом бытия
  задумался, руками развёл.
  - Как знаешь, - она мне сказала.
  А ночью сон мне приснился. Как будто прошло
  десять лет. В двухкомнатной квартире я живу, по-со-
  временному обставленной. Сынишка, у меня. Помогаю
  ему домашнее задание по английскому языку пригото-
  вить, объясняю разницу между открытым и закрытым
  слогом. Пальчики у него в фиолетовых чернилах пере-
  пачканы. Почему пальцы в чернилах? Теперь ведь ша-
  риковыми ручками в школе пользуются. Вспомнил: это
  у меня самого всё время пальцы в чернилах были. И
  вдруг смотрит на меня сынишка чёрными глазёнками и
  говорит:
  - Папа, что ты со мной сделал? Папа...
  Я в холодном поту проснулся. И с тех пор как
  услышу, что кто-то детским голосом сказал "папа?
  оторопь меня берёт, начинаю оглядываться. Нечистая
  совесть мучит. Только задремлю - младенчики крова-
  вые в глазах и моё не сказанное, но кощунственное
  "секим башка" звучит как из репродуктора. Ну и что,
  что не сказанное, поступил-то именно так. "Застре-
  люсь, - думаю, - утром же, из отцовского охотничь-
  его ружья. Жизнь за жизнь."
  В глаза смотреть своей бывшей возлюбленной -
  не могу. По вечерам, когда делать нечего, в гастро-
  ном иду и опосля, на манер Гегеля - в нетрезвом ви-
  де, на своём диване философствую. Гегель-то ведь
  тоже частенько прикладывался, если Шопенгауэру ве-
  рить. Проблема "Что есть грех и каково воздаяние
  за него, аморальное и всякое иное?" - житья не даёт.
  На улице как-то с возлюбленной встретился, нос
  к носу, не мог не поздороваться.
  - Ну как? - спрашиваю, сам содрогаюсь.
  - Что - как?
  - Ну... ребёнок.
  - Подшутила я над тобой.
  - Правда?
  - Правда. А ты прятаться от меня стал. Чудак-
  человек. Может, поедем в субботу вместе за город?
  "Чем грех совершённый от греха не совершённо-
  го отличается? - за бутылкой в мороженице философ-
  ствую, да и в прочих подобных местах. - Ведь и то -
  грех, и это - грех. Различие - исключительно юриди-
  ческое. Застрелиться по этому поводу - христианст-
  во тоже грехом считает. Искупление где?"
  Питие увеселяет сознание, и о трагичности сво-
  их помыслов забываешь. Но страшно делается: неуже-
  ли так до самого конца и ничего иного уже больше
  не будет? Сидишь так себе и думаешь: "А не дурак
  ли я?" А если и не дурак - что от этого изменится?
  Вася отхлебнул из кружки и сделал раскрытой
  ладонью движение от уголков губ и свёл пальцы на
  подбородке - было такое движение у кого-то в каком-
  то кинофильме. Вася выражал своё незаинтересованное
  отношение к несовершенству законов мироздания. Так
  его понял Сандрильонов и пожал плечами:
  - Кто виноват?
  - Излюбленный вопрос русской интеллигенции, -
  отозвался Вася. - Я никого не обвиняю. Теперь-то я
  понимаю, в чём неправ был в юности. Но когда я пой-
  му, в чём неправ теперь? Ну, аморальный я человек.
  Аморально не своим делом заниматься, это я в смыс-
  ле водопровода. Бессовестный я. А где совесть, о
  которой по телевизору, толкуют?
  Наши ребята, что помоложе, так им эта самая
  совесть шагу ступить не даёт. Придут в квартиру,
  поставят в крану прокладку, хозяйка им рубль выно-
  сит. Они:
  - Не надо!
  Ну, заставят их взять этот рубль, а потом в
  газету напишут, что так, мол, и так, водопроводчи-
  ки деньги берут. Найдётся какой-нибудь художник уш-
  лый, так ещё и карикатуру с длинным носом на этого
  бедолагу нарисует.
  Не по душе это мне, и против себя я не иду,
  прихожу в квартиру и сразу цену назначаю: это будет
  три рубля, это - пятёрка. Чтобы если в газету писать,
  так было бы за что. Таков мой путь, таково моё слу-
  жение людям. Но сами-то люди тоже далеко не розово-
  щёкие идеалисты. Наблюдаю и, по моей природной, ле-
  ности, ни во что не вмешиваюсь. Любопытные экземп-
  ляры человеческой породы иногда попадаются.
  Есть тут один профессор такой - Светофоров.
  Ему ванну поставить было нужно.
  - Поставим, - говорю.
  - Заранее признателен, - отвечает.
  - Но с тех пор как древние финикийцы...
  - Короче - сколько? - спрашивает.
  - Не меньше двадцатки.
  - Что значит: не меньше двадцатки?
  - Не меньше - это значит: если больше, то всег-
  да пожалуйста. Если же меньше, так ни на кого, кро-
  ме себя, не пеняйте.
  Поставил я ему ванну. Выдаёт он мне четвертной
  и коньячок по фужерам разливает. Тонкий знаток ду-
  ши рабочего человека. Всегда на "вы", как интелли-
  гент с интеллигентом, и руку при встрече подаёт.
  - У меня, - говорит, - тоже: отец одно время
  слесарем был. Так что я тоже как бы к рабочему клас-су принадлежу.
  Засорился у него туалет.
  - Ну это,- говорю, - пятёрка.
  Стал я фанину прочищать, а он мне сзади помо-
  гает, трос крутит. Даёт пятёрку, когда кончили.
  - Ну уж нет, - говорю, - вы мне ничего не дол-
  жны, вместе работали.
  В моей душе бескорыстие тоже иногда пробуждает-
  ся, особенно если на благородного человека нарвусь.
  - Ладно, - отвечает профессор Светофоров, -
  тогда окэй и выпьем.
  Так сказать, гонору никакого: вы свою работу
  исполняете, я - свою, и оба мы одинаково необходи-
  мы нашему социалистическому обществу.
  Смирился я. Вот она, совесть, в смирении. Моя
  совесть. Которую мне навязывают. Потому что когда
  смиряюсь, меня бессовестным перестают называть. Сде-
  лал своё дело - и ступай себе в стойло, гордый че-
  ловек.
  Вася остановился. Сидел на табуретке, упершись
  осоловелым взглядом в бежевые и запылённые сандри-
  льоновские обои. Кашлянул, долил кружку.
  - Раньше на Бога валили, - заметил поэт Сандри-
  льонов, глядя, как убывает розовая бормотуха у Васи
  в бутылке, - теперь социальную структуру попрекают.
  Однако, в своих несчастьях каждый, как правило, сам
  виноват. Одиночество - это свойство темперамента,
  типа нервной системы. Ты вот решил моралистом заде-
  латься. Правильно: первый принцип любой морали со-
  стоит в том, чтобы навязать эту мораль своему ближ-
  нему.
  Вася утомлял поэта Сандрильонова. Всё проблемы
  да проблемы. Поэт же вспомнил о собственных стихах,
  испытал даже некоторую гордость за достигнутое. "По-
  читать бы ему, - подумал, - может, найдёт какие по-
  грешности против стиля."
  - Ну, выжми, выжми, - сказал, - последние кап-
  ли из своего "фугаса". Перекрути его, как мокрую
  простыню.
  Вася же будто догадался о тайных помыслах со-
  беседника.
  - Устал я, - промолвил. И попросил: - Почитай
  стихи.
  Сандрильонов удивился, однако согласился с ра-
  достью и прочитал:
  - Подойдите к окну.
  Как на улице сыро и грустно,
  как густы облака.
  В переулке темно и дождливо.
  Подойдите к окну.
  Как на улице пусто...
  - Ты что, и вправду у бабы под окном на дожде
  мок? - поинтересовался Вася, нечаянно стряхивая пе-
  пел с папиросы на неоконченное стихотворение "Пла-
  чет моё сердце", рукопись которого лежала на столе, -
  Сандрильонов читал по памяти, в процессе творчест-
  ва он всегда выучивал свои стихи наизусть.
  - Нет конечно, - ответил Васе. - В дождь-то
  оно и лень по улицам таскаться. Но как-то очень хо-
  рошо делается, когда представишь себя насквозь про-
  мокшего, с мокрой сигаретой во рту, под окном люби-
  мой женщины. Бессмертные мечтания поззии - они веч-
  но нас влекут к таким же мечтаниям. А мокрая сига-
  рета...
  - В прежние времена с гитарой и шпагой подоб-
  ное осуществляли, - перебил Вася. - Мокрая сигаре-
  та? Что в ней хорошего?
  - И фиг с ней, с сигаретой, - ответил Сандри-
  льонов. - Её и выкинуть можно. И достать еще одну,
  сухую. Не в сигарете дело.
  - Не в сигарете, - согласился Вася. - Просто
  нужно подождать, пока и сухая промокнет.
  - Циник ты, самые светлые движения души осме-
  иваешь.
  Вася усмехнулся. Усмешка получилась пьяная,
  кривая и несколько грустная. Сказал:
  - Просто, позавидовал я немного нытью твоему,
  что ты весь, вместе со своей сигаретой, по дороге
  к любимой женщине вымок. Есть в этом нечто, неуло-
  вимое и давно позабытое. Не сердись на блудного па-
  сынка русской интеллигенции. И во мне где-то ещё
  живет что-то этакое. Как это передашь? Ну, будто
  стоишь на Литейном мосту, с поднятым воротником пла-
  ща, лорд Байрон со Шпалерной улицы, и миллионерскую
  сигару за рубль-пятьдесят куришь. И снова ты роман-
  тик. С переломанными костями. Но кости срослись и
  только крепче сделались. Однако - всё выпито, а по-
  суху что беседовать. Бывай здоров.
  Вася, покачнувшись, поднялся с табуретки, по-
  пьяному старательно натянул на пыльный пиджачок мок-
  рый клетчатый плащ и ушёл, едва приметно споткнув-
  шись о порог мансарды.
  Сандрильонов же, ввиду того что поток его твор-
  чества иссяк, взял со старомодной субтильной этажер-
  ки "Историю цивилизации в Англии" Бокля, раскрыл
  по закладке и, чтобы не терять понапрасну времени,
  отпущенного на жизнь, углубился в чтение.
   2
  Год миновал. Поэту Сандрильонову временами уже
  начинало казаться, что работа над стихотворением
  "Плачет моё сердце" близится к завершению.
  Вот и сейчас, в одном из присутственных мест
  славного города Ленинграда, на берегу холодной кра-
  савицы Невы, в сорока пяти минутах неторопливой ходь-
  бы от воспетого не одним поколением поэтов знамени-
  того памятника, воздвигнутого Петру Первому Екате-
  риной Второй, - Сандрильонов немного разбирался в
  латыни на пьедестале, надпись же с другой стороны,
  по-русски, ему читать как-то не доводилось; в одном
  из присутственных мест, где Сандрильонов за комна-
  ту и зарплату слесаря-сантехника четвёртого разря-
  да отбывал то, что ему было положено его начальст-
  вом; вот и сейчас, сидя на продавленном кожаном ди-
  ване у механиков, Сандрильонов, прикрыв глаза от
  слишком яркой лампы и от недельной усталости - его
  преследовала бессонница, - занимался творческой де-
  ятельностью.
  Истрёпанный от постоянного употребления немы-
  тыми руками блокнот отягощал нагрудный карман казён-
  ной спецовки; шариковая авторучка, из самых достпу-
  ных по стоимости, была припрятана поглубже - в кар-
  машек клетчатой ковбойской рубашки, чтобы не было
  видно, а то попросят попользоваться и не вернут.
  Самая темпераментная в стихотворении "Плачет
  моё сердце" строфа:
  Матадор с красной тряпкой
  в глазах загорается бычьих,
  откровенно ревёт откровенная клака.
  Я иду напролом, не меняя обличья,
  и маячит в глазах матадорова тряпка, -
  эта строфа вызывала сомнение.
  "Нечто, подобное корриде, - думалось поэту Сан-
  дрильонову, - на меня устраивали, всё верно. Толь-
  ко какая тут клака, ведь сам виноват был: стихи у
  меня были ещё несовершенные. Да и могу ли я себя
  всерьёз с грозным и откормленным быком сравнивать, -
  иронизировали же: шея у тебя, как у быка... хвост.
  Теперь снова намекнут, что похож я не на могучее
  животное, а скорее на Василия Кирилловича Тредиаков-
  ского. С целью унизить. Но Тредиаковский был гений
  и трудолюбец. Впрочем, одно без другого не обходит-
  ся..."
  Вспомнил Сандрильонов страницу рукописи с седь-
  мым вариантом этой самой строфы. На полях стояло
  два восклицательные знака и три вопросительных -
  поэт своей рукой поставил их в разное время. Что
  же всё-таки хотел он сказать этими знаками? Память
  возродила два небрежных удара в незапертую дверь
  душной мансарды и подвыпившего водопроводчика Васю
  Запрягаева на пороге - обстановка, при которой воз-
  никали первые ритмические мотивы теперь почти напи-
  санного стихотворения.
  В жизни, копошащейся по микрорайону, знал Сан-
  дрильонов Васю как непревзойдённого знатока совре-
  менных анекдотов и изощрённого ценителя парадоксов
  из житейской сферы. Что до остальных качеств фило-
  софствующего водопроводчика - так много таких кру-
  гом; куда ни посмотри - каждый из себя что-нибудь
  своё представляет. Но не хотелось бы потерять раз
  обретённого брата по разуму. Слинять на часок с ра-
  боты к Васе в мастерскую?
  Выглянул из комнаты механиков в вестибюль при-
  сутствия: милиционер Павел Фёдорович дремал на те-
  лефоне, массивный ключ от кабинета одного из служеб-
  ных начальников над поэтом Сандрильоновым - инжене-
  ра-смотрителя Цезаря Александровича Полубога - на
  доске отсутствовал. Значит, инженер-смотритель у
  себя, всесторонне изучает всяческие важные бумаги:
  то правым боком положит, то левым, то вообще - вверх
  ногами.
  - Пал Фёдорыч, - позвал Сандрильонов, - если
  Полубог будет интересоваться - я по стройкам пошёл,
  попросить ведёрко цементу для ремонта крыльца.
  - Будет доложено, - ответил милиционер Павел
  Фёдорович. - Однако купи мне по дороге пачку "Стре-
  лы". Вот тебе двадцать пять копеек, - по специфике
  избранной им профессии старший сержант милиции Па-
  вел Фёдорович не имел возможности отлучиться от вве-
  ренного ему поста за сигаретами.
  Поэт Сандрильонов опустил в кошелёк пятак и
  двугривенный и выглянул во двор перед присутствием.
  Опасности его намерениям вроде бы не предвиделось:
  двор был по обыкновению пуст, лишь белый пудель Бо-
  нифаций, если накоротке, то - Бони, бегал между лу-
  жами, потряхивая пушистыми ушами, да дворник Воло-
  дя катил за угол тележку с утильсырьём.
  Впрочем, ключ от кабинета директрисы на диске
  наличествовал. Значит, эта разновидность начальст-
  ва могла возникнуть неожиданно с любой стороны и
  недоверчиво поинтересоваться, чем занимается и ку-
  да направляется данная разновидность подчинённого,
  в настоящем случае представленная слесарем-сантех-
  ником Сандрильоновым.
  Могла торжественно прошествовать с хозяйствен-
  ной сумкой, гружённой дефицитным товаром, старший
  техник на должности завхоза мадам Козловатова и по-
  ходя впрячь незадачливого служителя музы Эрато в
  какой-нибудь бессмысленный трудовой процесс - что-
  нибудь в роде перетаскивания подгнивших досок из-
  под присутственной лестницы в бывшую котельную или
  перемещения вёдер с песком из бездействующее котель-
  ной под оседающую ввиду почтенного возраста присут-
  ственную лестницу. Человек обязан трудиться, так
  же, как и его душа. Сандрильонов усмехнулся и груст-
  но вздохнул.
  На случай неприятной встречи следовало обрес-
  ти деловой вид. Бодрой походкой Сандрильонов проде-
  филировал через двор к воротам присутствия, орнамен-
  тированным чугунными завитушками; нырнул в боковую
  калитку, посмотрел налево, направо и прямо перед
  собой - на противоположную сторону улицы: два офи-
  цера дружественных армий, каждый - с портфелем, шли
  навстречу друг другу, да старушка с палочкой тряс-
  лась на краю тротуара, ожидала, что кто-нибудь пе-
  реведёт её через проезжую часть.
  Сандрильоыов повернул из калитки направо, ми-
  новал серо-голубоватый дом с мемориальной доской в
  память о проживании выдающегося советского писате-
  ля. Сейчас, по смерти прославленного квартиросъём-
  щика в 1971 году, из его бытовой обстановки был со-
  здан кабинет-музей в Пушкинском доме, а в квартире
  поселился профессор Светофоров, со всей своей домаш-
  ней библиотекой, по слухам - в десять тысяч томов,
  на русском, и ещё на пяти европейских языках.
  Механик Миша Мешкович, старожил и хранитель
  преданий этих благословенных мест, как-то показывал
  издали поэту Сандрильонову широко популярного сре-
  ди мыслящей части населения микрорайона деятеля оте-
  чественной науки профессора Светофорова, когда тот,
  в коричневом кожаном пальто и с коричневым же порт-
  фелем-дипломатом, охваченным за ручку рукой в жёл-
  той чехословацкой перчатке, следовал к себе домой,
  закончив чтение лекции в Центральном лектории обще-
  ства "Знание".
  Сандрильонов, поглядывая по сторонам, миновал
  дом, вписанный в историю современности посредством
  мемориальной доски, и через тёмную подворотню вошёл
  в неширокий двор с голубями и сваленными около бом-
  боубежища досками.
  Налево от подворотни тянулся своеобразный ко-
  ридор - каменная труба, где злобно посвистывал осен-
  ний сквозняк - продувная бестия. Три деревянных сту-
  пеньки посередине коридора поднимались к обитой лис-
  товым железом двери с поржавевшими проушинами для
  амбарного замка. Однако замок отсутствовал, значит -
  хозяин на месте.
  Сандрильонов взошёл на вторую ступеньку и посту-
  чал по гулкому железу условленным стуком.
  - Кто там? - спросил изнутри голос Васи Запря-
  гаева - видно, старый пароль уже не был действите-
  лен.
  - Очарованный странник, замерзающий от одино-
  чества, - ответил Сандрильонов.
  Дверь распахнулась внутрь мастерской. Вася был
  трезв, побрит; на выстиранной и отглаженной серой
  спецовке - лишь незначительные следы профессии. Пах-
  ло смесью машинного масла с хорошим одеколоним.
  - Что с тобой? - удивлённо выдохнул Сандриль-
  онов.
  - Проходи, - сказал Вася, закрывая на задвиж-
  ку дверь за поэтом, - предосторожность на случай
  внезапного появления разгневанного начальства и в
  их конторе, видимо, не лишняя.
  - Однако, - покачал Сандрильонов головой, уса-
  живаясь на полированный стул антикварного вида.
  - Перевоспитался я, - улыбнулся Вася. - Под
  твоим благотворным воздействием - хорошо мы год на-
  зад поговорили.
  - Ну, и как?
  - Да вот, вроде тебя, пописываю. За месяц при-
  мерно - технику версификации по книге товарища Хол-
  шевникова освоил: что суть ямб и хорей что суть
  дактиль, амфибрахий и анапест, что есть мужская риф-
  ма и что есть рифма женская. Нововведение произвёл:
  жертвы водопроводных катаклизмов приобщением к мо-
  ему творчеству расплачиваться стали. Скажем, за про-
  кладку в крану они слушают одно четверостишие, уни-
  таз прокачаю - сонет; если же ванну поставить, то
  ради этого я лиро-эпическую поэму о трудовом геро-
  изме сочиню, со всем удовольствием.
  -Н-да, - промычал Сандрильонов, всё ещё поражён-
  ный. - Не ожидал. И обрёл ты примирение с самим со-
  бой?
  - С самим собой - может быть. С этим же не луч-
  шим из миров - нет. Первым профессор взбунтовался,
  Светофоров, его преподобие. Я ему в метафорически
  завуалированной форме его собственное мировоззрение
  преподнёс. Статейки-то его о бескорыстном служении
  трудовой интеллигенции светлым идеалам рабочего клас-
  са мне доводилось почитывать, да и ему самому в Цен-
  тральном лектории, а также и в повседневном обихо-
  де, внимать. Неувязочки в его произведениях присут-
  ствие имеют.
  Выслушал он половину того, что я ему поведать
  собирался, и вознегодовал. Ну подлинно - разъярён-
  ный павиан, который крушит ни в чём не повинное зер-
  кало, в нём своё отражение усмотрев. Не дозрел он
  ещё до того уровня умственного развития, чтобы по-
  нимать, что зеркало не виновато.
  - Посредством литературного творчества на жизнь
  зарабатывать собрались? - весь сине-красный, шипит,
  и ноздри подрагивают.- Путей полегче ищете? Нет -
  чтобы на том месте честно работать, куда тебя обще-
  ство поставило. Только заранее предупреждаю: не прой-
  дёт номер - миропонимание не соответствующее. Киник
  из подворотни! Так бы вас всех из пулемёта, как бе-
  лых в гражданскую. Уходи и не приходи больше. А уни-
  таз я как-нибудь сам, без тебя, прокачаю, -
  не подал.
  В отрочестве-то и он, вероятно, спал и видел -
  грудью на амбразуру. Теперь других этому учит. Раз-
  ница есть, но что до неё профессору Светофорову.
  Ещё было. У бабки Порфирьевны из тринадцатой
  квартиры три часа с Мишей Косолаповым систему кана-
  лизации от оказавшейся там ондатровой шапки-ушанки
  титаническими усилиями освобождали, трудовой геро-
  изм проявили. Освободили, шапку в поганое ведро бро-
  сили. Миша по своим делам пошёл, а я остался, про-
  читал бабке грустную поэму о бездарных ошибках мо-
  ей исковерканной юности. Она говорит:
  - Эх, грехи наши тяжкие. Я вот тоже - лётчицей
  стать хотела, тоже стихи писала:
  Как хорошо среди багровых туч...
  Хотела, да глядела не туда. Как бы побыстрей
  на ноги стать - бухгалтерские курсы окончила и по-
  том всю жизнь на счётах костяшками прощёлкала. Кто
  виноват-то.Васенька? Ты ещё молодой, найди хорошую
  женщину, деток родите, да и живите себе для них -
  всё что-то после себя оставите. А стихи что? Душу
  свою истерзанную растравляешь только.
  И подала мне бабка Порфирьевна кусок зелёного
  туалетного мыла - руки помыть, и чистое вафельное
  полотенце - их вытереть.
  Остальные мои страдальцы, как вашего покорного
  слугу на улице увидят - на другую сторону норовят
  перейти, за помешанного принимают, нежелательных
  инцидентов опасаются. Ребят наших ловят - если что
  где течёт, так чтобы меня через контору не вызывать,
  им вдвойне платят.
  Вася остановился, поправил упавшую, на лоб зо-
  лотистую прядку. Сандрильонов впервые обратил вни-
  мание, что волосы у Васи золотистые, и произнёс,
  улыбнувшись:
  - Стихотворчеством ты принесёшь своему организ
  му меньше вреда, чем пьянством.
  - А окружающим?
  - Трудно сказать.
  На антикварном письменном столе,с незапамят-
  ных времён украшавшем Васину мастерскую, была раз-
  ложена бумага: исписанная - схваченная канцелярски-
  ми скрепками, и чистая - из магазина культтоваров, .
  в пачках. Полбуханки хлеба, соль в обрезанной гиль-
  зе от артиллерийского снаряда, три головки чесноку.
  - Не стихотворец я вовсе, - махнул рукой Вася.
  Так, версификатор. К другому меня всю жизнь влекло -
  всё природу вещей, как себя помню, познавать соб-
  рался. Стихами я только свой стиль оттачивал, да
  забавлялся, извини - тебя вспоминая.
  Потребность появилась записать результаты за
  истекшее время в жизни наблюдённого, чтобы впослед-
  ствии не забыть. Заглавие будущего трактата в голо-
  ву.неожиданно пришло: "О неприменимости категорий.
  формальной логики к психологии коммунальной кухни".
  Коммунальная-то кухня - вот она: дверь открыл,
  пять шагов по коридору и - за угол. Перегородки в
  квартире тонкие, так что информацию о том, что на
  кухне происходит, непрерывно получаю, если дома си-
  жу.
  Едва заглавие придумал - трактат сам по себе
  сочиняться стал. Как в пролетарской науке заведено,
  для начала Маркса процитировал: "/.../ бытие опре-
  деляет/.../ сознание." Маркс К., Энгельс Ф. Соч..
  т. 13, стр. 7.
  Ущербное бытие определяет алогичность сознания.
  Одна соседка поставила на газовую конфорку кас-
  трюльку с каким-то там супом. Пришла другая и пере-
  ставила. Обиженная кричит:
  - Сволочь! Коровища развратная!
  Обидчица своё верховенство сознаёт и потому
  спокойна, до поры до времени.
  - Дырки бы на чулках заштопала! - советует иро-
  нически, совсем как по Гегелю, по его статье "Кто
  мыслит абстрактно?"
  Однако, в коммунальной кухне всем про всех всё
  известно. И вот уже дуэтом орут, вероятно - нужда-
  ются в психологической встряске. Намёки - мне полу-
  понятные: так, наслышан, в чём они друг друга в про-
  шлый раз обвиняли. Частные детективы разэтакие, за
  всем народонаселением, коммунальную квартиру насе-
  ляющим, следят и, как в известной поговорке, о сво-
  ём соседе больше знают, чем тот сам о себе.
  Сижу за столом, на стуле и пытаюсь бурю, в кух-
  не бушующую, на язык психологических и логических
  составляющих перевести.
  В половине пятого мужчины появляются. Один дру-
  гого евреем обозвал, тому не понравилось.
  - Я не еврей, - отвечает, - и никогда евреем
  не был. Сам еврей. Жид вонючий, гад ползучий.
  В тот раз до кулаков дошло. Общественность яви-
  лась, с красными повязками, по вызову какого-то доб-
  рожелателя. Разнять не сумели. В милицию позвонили,
  милиция через два с половиной часа приехала. Те двое
  кулаками работать - уже не в состоянии, царапают
  друг друга по чём ни попадя и волосы друг на друге
  рвать пытаются, попискивают тихонько - былое громо-
  гласие не получается уже.
  Милиция соответствующую бумагу с привлечением
  свидетелей составила - оштрафовали одного, а друго-
  му в травматологический пункт посоветовали обратить-
  ся. И уехала милиция.
  Ночь настала. Я - на кушетке валялся не спа-
  лось - слишком много событий перед этим на коммуналь-
  ной кухне развернулось.
  И вдруг голос слышу: не извне, а в сознании
  своём. Чувствую - ошизеваю.
  - Кто ты есть такой? - голоса этого спрашиваю.
  - Бог Я, - мне отвечают.
  - Какой такой Бог?
  - Главный Бог. Будда, поев несвежего мяса, умер.
  Христа казнили те, кто Его не понимал и потому боял-
  ся. Магомета - голодные свиньи пожрали... Да мало
  ли ещё богов было. Теперь Я - Главный Бог, один ос-
  тался. Твой Я Бог, а ты - мой последний избранник.
  "Ну, думаю, вроде ум за разум заходит. Этого
  Бога то ли в блоковских местах Санкт-Петербурга, то
  есть - на Пряжке, то ли в Скворечниках - вскорости
  воочию лицезреть придётся."
  А Бог продолжает:
  - Познание без любви бессильно. Позитивная про-
  грамма тебе нужна.
  - Что ещё, - спрашиваю, - за позитивная програм-
  ма?
  - Ты кругом посмотри, - Бог продолжает. - Что
  с людей зря стружку драть, что насмехаться ироничес-
  ки? Никогда ты ни к чему серьёзному не стремился,
  кроме как честолюбию и брюху своему угождать. Сущест-
  вуют же в творениях Моих ещё и светлые стороны. Раз-
  гадай людские, на общее благо направленные, устрем-
  ления, и оттуда, с такой позиции, свою критику на-
  води...
  - Приятно с умным человеком побеседовать, -
  Богу замечаю, - хоть и не человек Ты вовсе, а Бог...
  - Ладно, заканчиваю. Только ты внимательней к
  тому присмотрись, что тебе в голову приходит; со
  всем объёмом действительности мысли свои сопоставь, -
  замолк Бог.
  А я всё с боку на бок переворачиваюсь и заснуть
  не могу. Соседу за стенкой скрипение моей постели
  слышно - встал тот, закурил, по запаху - "Любитель-
  скую", и кашлять принялся, чтобы мне тоже неудоволь-
  ствие сделать, чтобы не он один во тьме зимней но-
  чи по вине ближнего бессонницей страдал, чтобы всем
  другим не лучше, чем ему, было. А впрочем, я ведь
  первый начал.
  Мешает всё же кашель соседа изреченное Богом
  осмысливать. Однако, заработало у меня в голове,
  напряжённо и вдохновенно. Уже пересилить себя не
  могу и заснуть не пытаюсь. Ведь действительно - из-
  бранник Благого Провидения я. Иначе как объяснить,
  что я - это я. И как хорошо быть самим собой. Сло-
  жись моя жизнь иначе, ну поступил бы в университет
  на дневное на философский факультет, так не увидел
  бы того, что довелось увидеть, следуя пути, свыше
  предначертанному. Позиция умозрений не та бы была,
  была бы моя жизненная позиция принадлежностью к око-
  лоинтеллигентной среде строго предопределена. Не
  было бы пролетарской широты взглядов, когда горизонт
  со всех сторон открыт, не застит его образование,
  помыслить можешь всё, что тебе в голову ни взбредёт,
  преград, так сказать, твоя мысль не знает. Правда,
  созерцаешь-то пустоту, но что делать - мне мой опыт
  дорог, потому что он - мой. Что было бы, если бы
  не было того, что было? А было бы что-нибудь другое.
  Теперь же - простор у меня полнейший, хотя и не за-
  полненный ничем. Захочу - в изостудию при Доме куль-
  туры учиться живописи пойду, захочу - на Сахалин
  уеду, на зайцев и рябчиков охотиться. Ничего этого,
  конечно, не произойдёт, потому как основное качест-
  во моего характера - инертность.
  Бога своего всё же услышал, духом воспрянул
  от Его предначертаний. "Кого, однако, любить? - ду-
  маю. - Соседа, что за стенкой тапочками по паркету
  шаркает и кашляет мне назло? Да не о том же Бог те-
  бе говорил. Ты, как добропорядочная свинья, единст-
  венно в своё только корыто смотришь. Шире вглядывай-
  ся в природу человеческого сообщества. Ведь стремят-
  ся же люди к светлому будущему, о чём в лучших сво-
  их книгах пишут. И не один я теперь - мой Бог, пос-
  ледний из земных богов, - мне поддержка и опора.
  Не может быть, чтобы я ничего светлого в человечест-
  ве не нашёл."
  Будильник зазвонил за стеной, у соседа. Через
  час и мой сработает. Встал я, оделся и пошёл по ули-
  цам погулять до начала рабочего дня.
  Уже милиционер с полосатой палочкой на пере-
  крестке стоит, и светофор методично работает. Люди
  по направлению к местам собой избранного основного
  занятия движутся. Доброе утро!
  Если Бог самолично доброжелательно со мной раз-
  говаривал, то значит, гарантирует, что и мой скром-
  ный интеллектуальны труд бесследно в реку забвения
  не канет. И на душе от такой мысли - светло, несмот-
  ря на то, что океан глупости, со всех сторон окружа-
  ет и дна этот топкий трясинный океан не имеет. Тя-
  нешь себя за волосы из него, как барон Мюнхгаузен,
  а трясина всё равно всё глубже засасывает. И сам в
  дурака превращаешься.
  В контору к девяти часам пошёл отметиться. За-
  явок нет, слава моему версификационному творчеству.
  В мастерскую к себе зашёл, несколько пришедших в
  голову мыслей о Боге и о человечестве, Им против
  себя сотворённом, записал. Пальто на стул положил -
  вешалка на нем отказала; отметил про себя, что ве-
  чером новую пришить нужно будет. Промасленную тело-
  грейку надел, чтобы начальство в нерациональном ис-
  пользовании рабочего времени не заподозрило. По ули-
  цам бродить пошёл - напряжённость мозговой деятель-
  ности от свежего воздуха ослабевает, и композицию
  своего будущего философического произведения трез-
  во и спокойно можно обдумать.
  Для начала понятие "коммунальная кухня" по его
  содержанию определить нужно, после чего объём этого
  понятия ограничить. Но бездна же крутом коммуналь-
  ных кухонь, не только тех, где завтрак, обед и ужин
  себе стряпают. На службе полно проявлений того же
  порядка, в смысле склочности. Самое странное, что
  и в сознании человека, в моём, например, сознании,
  как появится желание идеологически сокрушить какое-
  нибудь общественное установление, так мысль, подоб-
  но созревающему фурункулу, под черепной коробкой
  тукать принимается, и в голову исключительно то при-
  ходит, что к утверждению возникшей мысли служит, и
  ничего/ что бы её опровергало. Навязчивая идея, мо-
  номания. Без конца твердишь про себя какую-нибудь
  глупости, совсем как малообразованная соседка у га-
  зовой плиты.
  Безысходность свою ощутил. Пошел в мастерскую,
  заперся и на матрас, что мой предшественник на че-
  тырёх мусорных бачках установил, лег. Заснуть без-
  успешно пытаюсь. Голова утомлена, работает лихора-
  дочно, и писать в таком душевном состоянии - беспо-
  лезно. Так, вскакиваю и записываю отдельные удачные
  философемы, что мой дребезжащий мозг сам по себе,
  без моего вмешательства, формулирует - жалко утра-
  чивать удачные повороты миросозерцания. Ох, и доста-
  валось же от меня коммунальной кухне! Даже жалко
  её становилось временами.
  В шесть вечера прикрыл, лавочку и домой после
  бессонной ночи отсыпаться пошёл, всё же - на чистой
  простыне да под ватным одеялом это удобнее, чем в
  мастерской. Однако, опрометчиво поступил. Сосед,
  тот, которого в травматологический пункт накануне
  направили и что всю ночь "Любительские" курил и мне
  назло кашлял, месть своему супостату, к евреям его
  причислившему, изобрёл: за стенкой у меня молотком
  по чём-то звонком молотит, на весь дом звучание рас-
  пространяется. Тот, которого оштрафовали, поразмыш-
  лял некоторое время и тоже в долгу у неприятеля не
  остался: пилить принялся - тупая ножовка визжит,
  ещё противнее, чем молотком, получается. Бабы при-
  умолкли: мужскую тактику изучают, разуму набирают-
  ся.
  Я - одеяло в рюкзак засунул и - снова в мастер-
  скую; когда катаклизм иссякнет, можно будет опять
  па жилую площадь, предназначенную для проживания,
  вернуться. Чтоб им пусто было, моим соседям, тоже
  мне - нашли время для междоусобицы.
  Бог ты мой, главный, последний и единственный,
  где же то, что любить надлежит?
  - Просвещу, - ответил Бог.
  И действительно, просветил. С одной стороны
  к моей комнате, той, что в коммунальной квартире,
  комната соседа, пострадавшего, с молотком который,
  примыкает; за противоположной же стеной, на моей
  памяти, старушка-уборщица жила, Анна Ивановна, ти-
  хая и невредная старушка. Умерла она, и пустовала
  после неё комната. И вот - вселились туда. С новым
  соседом в коридоре около моей двери нос к носу стол-
  кнулись - паренёк лет под тридцать и на редкость
  доброжелательный.
  - Давай, - говорит, - сосед, знакомиться.
  - Давай, - говорю.
  - Меня Лёвой зовут, мне двадцать восемь лет,
  в жизни много чем занимался. Женился год назад, по
  любви, то есть - без своего угла, и из-за жилья по-
  шёл на стройку водопроводчиком. На пианино люблю по вечерам играть. Тебе не помешает?
  - Да нет, - говорю, - играй, пожалуйста, Я хо-
  рошую музыку уважаю, хоть и не разбираюсь.
  Заиграл он в тот же вечер. По-моему - вальс
  Шопена, есть у Шопена такие минорные вальсы. Паро-
  дия у Лёвы получилась, карикатура на тоскующего под
  мелким дождичком меланхоличного композитора ли, по-
  эта; такого типа - вроде вас, дорогой товарищ Сан-
  дрильонов. Не разобраться мне, чем он комического
  эффекта достигает, - не знаю совсем музыки, ухищре-
  ний её не могу осмыслить, хотя вечером и люблю по-
  слушать проигрыватель.
  Долго играл Лёва. Ощущение родства с родом че-
  ловеческим от его игры во мне родилось: светлыми
  слезами плакать хочется, и комок в горле никак про-
  глотить не могу. Только недолго продолжалось такое
  состояние. Шопену из-за противоположной стены молот-
  ком по железу ответили, ножовка из глубины коммуналь-
  ных дебрей завизжала, престарелая соседка-бухгалтер-
  ша, пенсионерка, пылесос включила - механизировала
  Процесс отравления жизни ближним своим.
  - Где же тут то, что любить надлежит? - у Бога
  спрашиваю. - Где же тут то, ради чего собственную
  жизнь на алтарь человечества положить не жалко?
  - Подожди, - Бог ответил, - всему своё время.
  Грудной ребенок у Левы-музыканта и его жены
  был. В девять часов вечера они народонаселение квар-
  тиры попросили кухню освободить - ребёнка нужно ку-
  пать. К моему удивлению, подчинилась коммунальная
  кухня. Выкупали Лёва с женой ребенка и каждый вечер
  стали купать в пластиковой ванночке. Смягчились нра-
  вы. Оба соседа, с молотком и с ножовкой приумолкли,
  и соседка-бухгалтерша в ответ на Шопена пылесос пе-
  рестала включать.
  "Вот, - думаю, - где собака зарыта. Основное
  в жизни - это ее продолжение, дети; правильно мне
  бабка Порфирьевна говорила. Вид младенца сумел ком-
  мунальным тиграм и шакалам человеческий облик воз-
  вратить. Вот то, чего мне давно не хватает. Что пе-
  ред этим слава ужаснейшего из стихотворцев околот-
  ка!"
  Взмолился я, слушая доносившееся из-за стены
  фортепианное переложение "Жизни артиста":
  - Жена, ребёнок. Есть кого любить. Боже, даруй
  и мне что-нибудь в том же роде!
  Но молчал последний из богов и самый из них
  истинный, а я задумался, размечтался о женщине, ко-
  торая бы меня поняла и пожалела.
   3
  Вася продолжал:
  - На следующий день, при посещении конторы,
  заявку из семнадцатой квартиры обнаружил. А в сем-
  надцатой квартире у меня зловредная бабка Шишиха
  проживала.
  "Что? -думаю, - бабка Шишиха не осведомлена,
   что я стихи и философическую прозу теперь пишу? Или не страшится? Непонятное происходит."
  Однако парочку эклог под Александра Петровича
  Сумарокова у себя в мастерской за полчаса настрочил,
  и вот на четвёртый этаж без лифта поднимаюсь, на
  пластмассовую кнопку звонка давлю, энергично и сер-
  дито. Из-за двери голос, приятный и женственный,
  явно не бабке Шишихе принадлежит:
  - Кто там?
  - Водопроводчик.
  Открывают. Красивая женщина в зеленом фланеле-
  вое халатике - по-домашнему; глаза - чёрные и вни-
  мательные, как у доброй собаки.
  Собака - существо, разумеется, нечестивое, но
  человеку - друг.
  Иное, всё же, сравнение надобно. А как ею най-
  дёшь? Глаза - как итальянские маслины, но что в этой
  женщине итальянского? Глаза - как тихая украинская
  ночь? Было где-то уже, и не то, как я тогда воспри-
  нял, - воочию видел: умные, хорошие собачьи глаза.
  И так как я по философии начитан, то вспомнил
  про демократический принцип равенства. Ровесница
  она моя, равны мы с ней по опыту, на основе демокра-
  тического принципа. В один день родились и умрём
  вместе; вернее сказать, вместе - никогда не умрём.
  И свободны мы, как боги Древней Греции.
  Так не бывает, скажешь, чтобы сразу, по одно-
  му зеленому халатику, такое определение сделать.
  Я и не настаиваю, что бывает, - в реалистическом
  понимании. Символика тут, интуитивное постижение -
  в общем то, что человеческие успехи в области изу-
  чения высшей нервной деятельности превосходит и ло-
  гическому объяснению не поддаётся.
  - Вы в гости к бабушке приехали? - дружелюбно
  и вежливо спрашиваю.
  - Не совсем, - мне отвечают. - Старушка умер-
  ла, и мы на двоих её квартиру в порядке очереди по-
  лучили...
  - С мужем? - у меня вырвалось неожиданно.
  - Нет. Я и сын - наша семья.
  - Что у вас?
  - Да вот, в туалете.
  В туалете - унитаз, надвое расколотый, словно
  удар грома на него в необузданной первозданной ярос-
  ти обрушился.
  - Как же вы обходитесь? - тяга к познанию ино-
  гда действует инстинктивно и приобретает неожидан-
  но уродливую форму.
  - Как-то так, - стыдливо потупилась.
  - Унитаз у меня есть. Соответствующей конструк-
  ции. Моя мастерская - за угол и через два дома. Пят-
  надцать минут - и я к вашим услугам.
  Возликовал я: Благое Провидение весь ход миро-
  вой истории мне навстречу движет. Сам не заметил,
  как новенький унитаз на четвёртые этаж припёр.
  Старый отвинтил и в прихожую вынес. Честь по
  чести, всё на свои места поставил и манжету на смыв-
  ку надел. Пользуйтесь на здоровье!
  Трёшку она мне протягивает.
  - Зачем так? Мы же с вами советские люди. ^
  - Ты бессребреник.
  - Я романтик.
  Удивилась, но настаивать не стала, трёшку на
  кухонный столик положила. Спрашивает:
  - Как же тебя зовут, романтик?
  - Вася. А вас?
  - Леокадия Леонидовна.
  Вспомнил я тут, что помимо демократического
  принципа равенства, существует ещё аристократичес-
  кий принцип неравенства. Нельзя сказать, что кем-
  нибудь последовательно исповедуется какой-нибудь
  один из принципов. Просто пользуются то тем, то дру-
  гим - как кому в определённой ситуации удобнее. "И
  вообще, с твоими принципами, философ, - сказал я се-
  бе, - где сядешь, там и слезешь."
  Обиделся я: на себя, что достойным образом ты-
  канье отпарировать не решился; на Леокадию Леонидов-
  ну - что моего человеческого достоинства в расчет
  не принимает. Склонился в прихожей над двумя поло-
  винками старого унитаза.
  - Мы бы сами вынесли, - несколько неуверенно
  она произнесла.
  - Не утруждайте себя, мадам, - сказал я и уда-
  лился, гордо неся на плечах беломраморные останки,
  совсем как Ахилл тело Патрокла, как Заратустра труп
  канатного плясуна.
  Это сравнение вновь мне бодрость вернуло: не
  столь важно, за кого тебя почитают другие; кто ты
  есть - лучше всего знаешь ты сам. Фиг с ними, с обо-
  ими принципами - демократическим и аристократичес-
  ким; помимо них ещё один существует - принцип чело-
  века разумного.
  И вновь патетика моё воображение будоражит, к
  несомым на плечах фаянсовым обломкам обращаюсь:
  "Чем ты был, мой неведомый друг, своей гибелью
  предопределивший мою дальнейшую судьбу? При жизни
  ты много страдал: сколько лет восседала на тебе гряз-
  ная бабка Шишиха! На твоё счастье - ничто в матери-
  альном мире не обходится без движения и прогресса.
  Царство мрака рухнуло, задохнувшись в собственных
  испражнениях. Луч освобождения уже воссиял тебе -
  только шаг оставался до исполнения справедливости.
  Но д это насыщенное добрыми предвестиями мгновение
  ты погиб - в предчувствии неотвратимого конца баб-
  ка Шишиха взяла непослушными, сведёнными уже смерт-
  ной мукой пальцами кувалду и ударила по своему уни-
  тазу: "Не мне - так и никому!"
  Ты пал жертвой низких собственнических страс-
  тишек, не совершив величественных деяний, но всё
  же - явившись причиной моего заревого будущего, ко-
  торое теперь будет согрето женским одухотворённым
  пониманием того, к чему я предопределён свыше на
  этой не знающей покоя голубой планете. Вот он - вы-
  ход из замысловатого лабиринта моего берложного оди-
  ночества.
  Ты полагаешь, я несу то, что от тебя осталось,
  на распотрошённую в этот утренний час помойку, это
  грустное и вонючее кладбище предметов, от которых,
  ввиду их бесполезности, беспечно отреклись прежние
  обладатели? Ты ошибаешься, мой названый брат.
  Во мне многое погребено: воспоминания о встре-
  чах с оригинальными людьми, никому не нужная эруди-
  ция, почерпнутая из книжек - толстых и тонких; бес-
  плодные усилия противоречивших друг другу, по боль-
  шей части - неумных, педагогов, - всё мертво и по-
  коится бессмысленным грузом. Но - не чувство чести!
  Оно умрёт только вместе со мной.
  0,доблестно погибший рыцарь того, что - по мес-
  ту нахождения - в человеке противоположно разуму,
  но также представляет собой неотъемлемую часть че-
  ловеческого естества! То, что от тебя. осталось, зай-
  мёт в моей мастерской почётное место - посреди пись-
  менного стола, сработанного в Девятнадцатом веке и
  подаренного мне одним хорошим грузинским художником
  в ту пору своей творческой биографии, когда милиция
  с общественностью выселяли его с незаконно им зани-
  маемой бросовой жилплощади. В былые, совсем недав-
  но отшумевшие камышом времена, на этом величествен-
  ном столе, украшенном по боковым дверцам и средне-
  му ящику резными львиными головами, теснились и про-
  зрачные, и зеленоватые, непрозрачные, бутылки, уже
  пустые или только что принесённые из гастронома;
  теперь там ворохами навалены исчерканные рукописи
  и аккуратно сложены пачки чистой бумаги, не туалет-
  ной, о которой ты привык иметь дело, а "бумаги для
  записей", тридцать две копейки сто листов.
  Я буду их почитать и лелеять, эти два неправиль-
  ной формы обломка; хранил же Александр Сергеевич
  Пушкин булыжник, о который споткнулась Анна Петров-
  на Керн."
  Так всё и сделал, как помыслилось, а сам стал
  вокруг угла, где старая церковка с табличкой "Охра-
  няется государством", лет пятнадцать назад повешен-
  ной, - стал возле этого угла вечерами прогуливать-
  ся: здесь Леокадия Леонидовна домой со службы воз-
  вращаться должна. Подсмотрел как-то.
  Молодость моя не совсем ещё миновала, правиль-
  но бабка Порфирьевна о том говорила. Будет всё ещё!
  Как в семнадцать, лет: жизнь впереди.
  Леокадия-то Леонидовна на другой стороне про-
  спекта живёт, на противоположное от церковки. Не
  перехожу однако - в доме Леокадии Леонидовны винный
  отдел находится, слишком много моих старых знакомых
  около этого отдела пасётся, мне через два потока
  грузовиков руками знаки делают: то ли третьим при-
  глашают, то ли пятнадцать копеек им позарез требу-
  ются - с аванса отдадут; как же, знаю, сам до сво-
  его духовного возрождения таким был.
  Весна уже - воробьи радостные, в природе тоже -
  возрождение.
  Вот уже третью неделю прогуливаюсь около цер-
  ковки, с той её стороны, что от винного отдела за
  углом находится. "Беломор" покуриваю, светлые мыс-
  ли в голову приходят. Вдруг сердце ёкнуло. Что та-
  кое? Осмотрелся - Леокадия Леонидовна только что
  мимо меня прошла; мою личность, видимо, не опозна-
  ла, не вспомнила. На светофор не стала переходить -
  за угол свернула, я тоже - очень уж вслед Леокадии
  Леонидовне поглядеть хочется.
  Она квартал прошла и у булочной - через прос-
  пект, сквозь оба рычащих потока могучего грузового
  автотранспорта. Я так понял, что вечером мимо вин-
  ницы ходить ей удовольствия не доставляет. Вдоль
  бакалеи шагов двадцать назад совершила, грациозно,
  и в своём парадняке скрылась безвозвратно.
  Неделю наблюдал, как она домой со службы ходит.
  Следующая неделя наступила. Понедельник - день тя-
  желый, переждал его; во вторник навстречу Леокадии
  Леонидовне от угла вдоль фасада церковки иду, бело-
  морину небрежно покуриваю, губами из одного угла
  рта в другой передвигаю. Небрежно-то небрежно, да
  ноги плохо слушаться стали, как Леокадию Леонидов-
  ну в тяжеловесной перспективе улицы вдали усмотрел.
  Глаза-то у меня слабоваты - от многочтения, очки
  бы носить нужно, только к окулисту очередь лень сто-
  ять. Но походке Леокадию Леонидовну определил, как
  она со стороны присутственного места навстречу мне
  шла, - походка спокойной за своё будущее женщины:
  ступню на асфальт старит чётко и уверенно.
  Сумка чёрная, из синтетической ткани, в такт
  шагам покачивается, из сумки хвосты минтая торчат -
  в обед, видно, купила. Она уже настолько близко,
  что вижу уже, что хвосты минтаю, а не Какой другой
  рыбе принадлежат. Собственное своё прокуренное ды-
  хание слышу - момент решиться настал.
  Папиросу изо рта на уровень второй, отрывающей-
  ся пуговицы пальто - и:
  - Здравствуйте, Леокадия Леонидовна, - громко
  так говорю.
  Она шаг замедлила, удивилась, по-моему. Вспом-
  нила вроде и остановилась.
  - Вася, кажется. Ну, здравствуй. Как поживаешь?
  - Да как-то так, помаленьку.
  - Это плохо, когда помаленьку. Нужно на всю
  катушку жить. Гореть нужно, а не тлеть, - чёрными
  глазами улыбается.
  - Нужно, - соглашаюсь.
  Улыбнулась и своей дорогой пошла, только влаж-
  ные хвосты минтая в такт её лёгким шагам покачива-
  ются.
  На следующий день появиться перед Леокадией
  Леонидовной постеснялся - совестно, поймёт, что не ^
  случайно я вдоль церковки прогуливаюсь. Но курю как-
  то с Витькой Бармалеем на углу напротив светофора,
  последние анекдоты из общественной жизни нашей кон-
  торы обсуждаем, вдруг - мелодичный женский голос
  за спиной:
  - Здравствуй, Вася, - Леокадии Леонидовне го-
  лос принадлежит, ни с каким другим голосом не пере-
  путаю.
  Обернулся я:
  - Здравствуйте.
  Леокадия Леонидовна, судя по времени, видимо,
  на обед идёт, в руках всё та же сумка из синтетичес-
  кой ткани, но - не наполненная ещё. Странный вопрос
  мне задала:
  - Вася, только честно, хороший ты водопровод-
  чик?
  - Старательный, - за меня Витька Бармалеи от-
  ветил, - о рабочей чести правильное представление
  имеет.
  Леокадия же Леонидовна снова спрашивает, как-
  то по-странному заинтересованно:
  - На тебя положиться можно?
  Витька Бармалей нам обоим, мне с Леокадией Ле-
  онидовной, понимающе подмигнул:
  - Вас понял. Бывайте толстенькими, - и через
  проезжую часть в сторону винного отдела направился,
  и прошёл мимо незакрывающейся застеклённой двери,
  и дальше - с толпой на проспекте смешался.
  - В чём дело? - я у Леокадии Леонидовны спро-
  сил, уже слегка заинтригованный.
  - Да батарея на кухне зимой не грела, вода че-
  рез газовую колонку не идёт, течёт откуда-то сбоку
  мимо ванны...
  Семнадцатая-то квартира в смысле сантехники
  запущенная была - слишком уж обожала Шишиха, кобра
  неразумная, на меня по начальству жаловаться.
  - Если я неделю в счёт отпуска возьму, - про-
  должает, между тем, Леокадия Леонидовна, - сумеешь
  ты за это время порядок с водоснабжением у меня в
  квартире навести?
  - Запросто.
  Стал я бывать у Леокадии Леонидовны. Стараюсь
  изо всех сил, чтобы её одобрение заслужить. Совет-
  ский человек любит свою работу. Особенно - если зна-
  ет, во имя чего трудится.
  Общение же с умной и интеллигентной женщиной
  само по себе облагораживает, помимо труда.
  Таврические сад после просушки открыли. В шесть
  вечера в цивильное платье переодеваюсь, пару пирож-
  ков в кофейной возле американского консульства про-
  глатываю и - в сад. Зимой представлял себе эти про-
  гулки иначе - с книгой в руках, здесь, на вырванном
  у многомиллионного загазованного города зелёном клоч-
  ке живой природы, подальше от коммунального чада.
  Утки в прудах, пенсионеры на скамеечках, детишки
  на специально для них оборудованных площадках. И
  вот всё пришло. Только я без книжки. Зачем? Отныне
  моя судьба самую лучшую из книг пишет.
  Трактат мой - "0 неприменимости категорий фор-
  мальной логики к психологии коммунальной кухни" -
  мне самому безнадёжной глупостью уже начинает казать-
  ся. Катастрофа по этому поводу со мной произошла,
  чуть ли не с поворотом сознания. Одна только мысль
  свихнуться окончательно не дала - что нужен я ещё
  Леокадии Леонидовне, не время в психушку оказаться
  водворённым. Однако - после об этом. А так - состо-
  яние достигнутого наконец счастья, с некоторыми,
  правда, оттенками - в смысле аристократического прин-
  ципа в общении со стороны Леокадии Леонидовны, но
  эти-то оттенки своеобразие для полноты счастью и .
  придают. Вокруг пруда неторопливо прогуливаюсь и
  вспоминаю, как Леокадия Леонидовна нынче выглядела,
  что я ей говорил и как она реагировала.
  Трубы меняю, батареи продуваю, краны новые став-
  лю - и думаю с ужасом, что эта полнокровная жизнь
  скоро кончиться должна. И чем быстрее сделаю - тем
  скорее кончится, а крайний срок - неделя, истекает
  уже. И вот, в четверг, накануне роковой пятницы,
  говорю Леокадии Леонидовне:
  - В основном - всё.
  - Хорошо сделал. Молодец, - она меня похвали-
  ла, нет чтобы спасибо оказать.
  - Только, - продолжаю, - смеситель у вас на
  кухне своё отслужил, новым нужно ставить.
  - Так поставь.
  - Нет у меня подходящего смесителя, могу на
  томике Стивенсона поклясться. И на складе - тоже
  нет. Придётся вам самой доставать. Я - за полчаса
  поставлю.
  - А может быть, ты достанешь? Ты же в этом луч-
  ше меня разбираешься. Я в долгу не останусь.
   Не хотелось мне Леокадию Леонидовну с изнанкой
  жилконторовской жизни знакомить - намеревался в её
  глазах человеком с чистыми руками остаться, роман-
  тиком, хотя навряд ли она меня всё же романтиком
  на манер литературных романтиков Девятнадцатого ве-
  ка себе представляла.
  Она же этак вопросительно на меня смотрит и
  вздыхает:
  - У меня от отпуска ещё один день остался, по-
  следний. Неужели ты ни у кого из своих знакомых до-
  стать не можешь.
  Противоречивое Чувства меня обуревали, и отве-
  тил я:
  - Постараюсь.
  К Витьке Бармалею домой пошёл. Тот у себя на
  коммунальной кухне сигареты "Балтийские" курит и
  тараканьи бега на соседском столике созерцает. Со-
  стояние у него то, которое он сам так определять
  привычку имеет: как гусар императорской лейб-гвар-
  дии - выбрит до синевы и чуть пьян.
  Мне стакана бормотухи наливает и спрашивает
  гостеприимно:
  - Не желаешь?
  - Завязал, Витя.
  - Твоё дело, - и плечами пожал.
  Сел я напротив него на табуретку и говорю:
  - Смеситель нужен, для кухни.
  - А не ты ли, - отвечает, - Мишке Косолапову
  говорил, что Витька - как Гобсек или Плюшкин: чуть
  увидит где железка валяется - обязательно подберёт.
  В дипломатию мне пришлось пуститься, хоть и
  не люблю этого:
  - Витя, - уламываю его, - ну, не Гобсек ты и
  не Плюшкин, те буржуями были. А ты - рабочие чело-
  век, и я - рабочий. А раз так - солидарность между
  нами пролетарская...
  - ... сказал волк ягнёнку, - усмехается Вить-
  ка Бармалей. - У меня же тоже материальная заинте-
  ресованность должна быть.
  - Сколько?
  -Двадцать плюс бутылка "Агдаму" , которую мы
  вместе употребим, чтобы в дальнейшем не похудеть, -
  у Витьки идея-фикс - остаться толстеньким. - Тут
  уж ты не отвертишься, обязательно выпьешь со мной.
  Смеситель - на уровне патентованных европейских об-
  разцов, из трёх неликвидов его два вечера сооружал, -
  так он закончил.
  Выложил я ему пару червонцев и за бутылкой "Аг-
  дама" спустился.
  По уходе от Витьки катастрофа на идеологической
  почве со мной в моей мастерской произошла. Но - по-
  сле об этом.
  По отношению же к Леокадии Леонидовне романти-
  ческое благородство я бы мог проявить, финансы мои
  в ту пятницу мне это позволяли, но хотел я, чтобы
  между мной и ею никаких долгов не было.
  - С вас, - в роковую пятницу утром Леокадии
  Леонидовне говорю, - двадцать два рубля семьдесят
  копеек, за смеситель.
  Она четвертной выносит. Как я и ожидал - сда-
  чу брать не желает, но у меня сдача и о четвертно-
  го и с трёх красненьких заранее приготовлена. В ру-
  ки не берёт - так на кухонные столик ей положил.
  Не хотелось мне с ней, не поговорив, расстава-
  ться. Она, кажется, поняла.
  - Присядь, - мне круглую табуретку подаёт и
  сама на такую же садится.
  - Занятные ты парень, - мне улыбается. - Толь-
  ко почему всегда таким изысканным книжным слогом
  изъясняешься?
  Красоты нашего о тобой, поэт Сандрильонов, ли-
  тературного стиля рафинированной интеллигенции ма-
  ло доступны - за иванушек нас почитают. Ну, пусть
  мы иванушки, но родство своё с великим и могучим
  русским языком помним.
  - Жизнь меня к этому приучила, - отвечаю Лео-
  кадии Леонидовне.
  - Дурные всё же книжки, наверное, а не жизнь.
  - Дурных книг не бывает.
  - Ты правдоискателя из глубинки напоминаешь,
  как у Шукшина. Слыхал о таком писателе?
  - Чтение классических произведений художествен-
  ной литературы в настоящее время является любимей-
  шим досугом простоте советского труженика. Кто в
  пределах нашей необъятной Родины не слыхал о Васи-
  лии Макаровиче Шукшине!
  - Так ты читал?
  - Почитывал.
  - Ну, и как ты его оцениваешь? Ты, кондовый
  пролетарий?
  О том как раз спросила, о чём я с ней больше
  всего поговорить хотел, - то ли снова рука судьбы,
  то ли превосходящая обыденное понимание женская ин-
  туиция. Шукшин для меня - одна из наиболее нервичес-
  ких точек на путях познания истины: то восхищаюсь
  им, то сам себе противен становлюсь, когда у него
  фальшивинку усмотрю. Издалека я начал:
  - Был у меня приятель, в одной из психушек на-
  ши койки рядом стояли. Любил он про трёх мушкетеров
  читать, всё, что про них написано. Очарованный стран-
  ник, по тюрьмам посидел и по сумасшедшим домам. Зна-
  ете, Леокадия Леонидовна, психи, которые совершают
  преступления... К ним испытываешь не чувство осуж-
  дения, а жалость.
  - Что такое "вор в законе"? - как-то у него
  опрашиваю.
  - Сейчас их нет, - отвечает. - Раньше они бы-
  ли. Сейчас преступным мир стопроцентно ликвидирован.
  А вор в законе жил по законам преступного мира. Свя-
  то их соблюдал. Тут мир против мира - преступный
  против цивилизованного, боролись между собой всеми
  средствами. Но внутри каждого - суровый закон. У
  любой компании своя мораль, этим она и отличается
  от аморальности. Но и аморальных воров кругом пол-
  но было.
  - А свобода выбора в преступном мире была? -
  снова спрашивай. - Так, чтобы оставить его и к пра-
  ведной жизни вернуться?
  - Была. Уплатил все долги, за тобой ничего нет -
  иди гуляй куда хочешь. Тут, понимаешь, что получа-
  лось: ну, бежал ты, скажем, из мест заключения. Одеж-
  да и деньги нужны? Документы нужны? Переночевать в
  тепле нужно? Знаешь ребят - ради Бога, бери в долг,
  но потом - отдай, иначе нож.
  - А сам ты как к ворам попал? - спрашиваю.
  - Не был я вором. Меня к этому только готови-
  ли. Мать у нас умерла. Отец, без ноги, после войны
  сторожем на складе работал. Вчетвером жили: отец,
  старший мой брат, я и двухлетняя сестрёнка. Сам по-
  нимаешь, после воины всяко приходилось. Отец на окла-
  де мешок муки возьми и укради. Что дальше было -
  зачем тебе объяснять. Посадили отца. Сестрёнку в
  детский дом хотели забрать. Брат сказал:
  - Сестрёнку не отдам. Сам буду воспитывать, -
  но с компанией связался, в поножовщине участие при-
  нял, и остались мы с сестрёнкой вдвоём. Ребята ста-
  ли меня на вора готовить, уважали они моего брата.
  А брат в бараке с ворами в законе сидел. Амо-
  ральным же ворам их планы выведать было нужно. Под-
  стерегли они брата, скрутили, в свой барак привели
  и стали пытать. Били - молчал, живым на куски раз-
  резали - молчал. Как Зоя Космодемьянская...
  Вася остановился, отёр пот со лба и висков и
  улыбнулся Сандрильонову:
  - Ну что, расчувствовался я, как этого своего
  приятеля вспомнил, слезу пролить захотелось - дань
  памяти тихим вечерам в сумасшедшем доме. Но креплюсь:
  улыбаюсь, как Иванушка-дурачок, как правдоискатель
  из глубинки у Шукшина, такой, каким я себе его пред-
  ставляю. И руками развожу:
  - Нелепо, конечно, сравнивать, Леокадия Леони-
  довна. Сам понимаю: во имя чего подвиг там, во имя
  чего - подвиг здесь. Но сравнивают.
  - На индийский детектив похоже. К чему ты мне
  это рассказываешь? - Леокадия Леонидовна спрашива-
  ет.
  - Так если со сторона моею приятеля посмотреть,
  то в кинематографическом произведении Насилия Мака-
  ровича Шукшина "Калина красная" неувязочка у наше-
  го писателя получилась. Выходит-то так, что его нрав-
  ственно переродившийся персонаж - на деле мелкий
  мошенник, скрывшийся долгов не уплатив, иначе из-
  за чего бы его убили.
  - Ну, а друг твой как к Шукшину относится?
  - Спросил я у него об этом как-то, он мне от-
  ветил: "Я больше палашу Дюма люблю."
  - Не уважаешь ты, значит, Шукшина? - Леокадия
  Леонидовна говорит.
  - Ни в коем случае. Шукшин - великий, писатель.
  Но и великие... ^
  - Что великие?
  - И с великими странные истории иногда проис-
  ходят. Возмездие Шукшину вышло за эту неувязочку.
  Мне один член Союза писателей рассказывал, я этому
  члену батарею продувал. Ездил он в Москву на похо-
  роны. Оригиналом проявить себя пожелал, который в
  гроб певцу "Калины красной" веточку красной калины
  положит. Он-то думал, что он один такой самобытный
  окажется. Но точно так же мыслили многие. Красной
  калины в гроб столько напихали, что крышку не закрыть
  было.Пришлось калину выкидывать.
  - Вздор, клевета, - возмущается Леокадия Лео-
  нидовна.
  - Может быть, - отвечаю, - сам не видел и по-
  этому доподлинно не знаю. Но слухи ходят.
  - Всё разговоры, - сердится на меня Леокадия
  Леонидовна.
  - Разговоры. А из чего же, как не из разгово-
  ров, наши представления складываются?
  - Из наших дел, - отвечает твердо. - Важно,
  чтобы формировались истинные представления. А кри-
  терием истины, сказал Маркс, является наша практи-
  ка.
  Ну, с практикой-то у меня всё в порядке. Окрест-
  ные жильцы устрашены бесповоротно моим поэтическим
  творчеством и по своим норкам тихонько дрожат. Всё,
  что со склада эту неделю получал, или другим каким
  способом, - на квартире у Леокадии Леонидовны уста-
  новил.
  Вслух же говорю:
  - И у меня свой критерий относительно кое-че-
  го у Шукшина имеется. Его персонаж, когда из заклю-
  чения выходит, на берёзки бросается, как на задум-
  чивую кобылу стосковавшийся мерин. Свои воззрения
  им объясняет, какой он весь из себя счастливый. Эс-
  тетическая, так сказать, символика - очищение через
  природу. Сам выходил неоднократно, не из тюрьмы пра-
  вда, а из дурдома, этой полутюрьмы-полубольницы,
  но знаю доподлинно: нет этого. Накануне - да. Мес-
  та себе не находишь, все думаешь, как назавтра те-
  бе весь мир в его беспредельности принадлежать бу-
  дет. А вышел - и нет ничего. Шаг ступил, другой, а
  от себя - куда денешься, и пустота внутри. То же
  узилище вокруг тебя, хоть и не ограничено ничем,
  где тебе ходить дозволяется, и сколько ни иди - всё
  равно из себя никуда не выйдешь, так ты к ощущению
  несвободы привык. И философствуешь непоследователь-
  но: "Какой смысл обладать миром, когда ты сам себе
  не принадлежишь."
  Леокадия Леонидовна на это совершенно резонно
  замечает:
  - Ну, нельзя же то, что ты каждый день видишь,
  возводить в абсолют. И то, что с тобой было, было
  только с тобой. Ты никогда не задумывался, что сам
  ты, может быть, составляешь исключение из общего
  правила?
  - Пусть так, - отвечаю. - Допускаю, что я -
  исключение. Допускаю также, что все те, кто погибал
  и возрождался рядом со мной, тоже составляют исклю-
  чение из общего правила. Но общее правило, как пра-
  вило, плоско и банально. Оно возникает из представ-
  ления тех, кто не знает. Вся прелесть же состоит в
  исключениях.
  - В огороде бузина, а в Киеве - дядька, - ру-
  ками Леокадия Леонидовна развела. - Где у тебя ло-
  гика? Сначала твердил, что Шукшин всё изображает
  не так, как это обычно происходит, не одобрял Шук-
  шина, а теперь заявляешь, что вся прелесть состоят
  в исключениях. В том-то всё и дело, что любой хоро-
  ший писатель умеет видеть жизнь не так, как видим
  её мы каждый день.
  Рассердился я: сначала на себя, что не умею
  втолковать Леокадии Леонидовне, ясно сформулировать
  не могу, что думаю по поводу того, чем все своё сво-
  бодное от работы время занимаюсь; потом на Леокадию
  Леонидовну рассердился, что стереотипы её мышления
  не соответствуют моим стереотипам, даже не пытает-
  ся она понять, что меня до психиатрической лечебни-
  цы регулярно доводит. Говорю Леокадии Леонидовне:
  - Мне этого не понять, я академиев не кончал,
  разных там наук не проходил...
  - Извини, Вася, - намекает мне Леокадия Леони-
  довна, - у меня от твоей доморощенной философии го-
  лова разболелась. Да и сыну рубашки постирать нуж-
  но.
  К себе в мастерскую пошёл. Там бумага повсюду,
  в клочья изодранная, как будто из десяти старорежим-
  ных купеческих перин душу вынимали, - всё трактат
  мои "О неприменимости категорий формальной логики
  к психологии коммунальной кухни", в четырёх томах,
  с предуведомлением, примечаниями и комментариями -
  неистинный. Сам накануне, в нетрезвом виде по при-
  ходе от Витьки Бармалея, неистовствовал. Сжечь его
  хотел, как Гоголь "Мёртвые души". Убоялся - могут
  по новой в сумасшедший дом посадить.
  Зеркало битое, сам же об стенку хватил, как
  на себя посмотрел: лживая харя! Мой Бог свиным ли-
  ком из него на меня ухмыльнулся нагло: вот, дескать,
  кто ты есть, и ничего не стоит за тобой, никакой
  истины. Не стерпел я - сокрушил и Бога, и зеркало.
  И осколки ногами топтал, и матрас потом долго кула-
  ками крушил.
  И вот стою посреди этого. После нового круше-
  ния - не сумел Леокадии Леонидовне втолковать, чем
  правда искусства от наших постоянных ошибок отлича-
  ется. Да какая там правда искусства! Просто захотел
  блеснуть диалектикой и сам в собственных ногах за-
  путался. На чистого и прозрачного Шукшина зачем-то
  набросился, исходя из принципа "этого в жизни не
  бывает", - в других-то нам всего видней те грехи,
  которыми сами грешим.
  И унитаз на столе. Накануне его не тронул. Знаю,
  что синий я весь. От бессонницы. И зубами стучу,
  от неё же. По Таврическому саду неделю гулял - пе-
  релом в моём сознании происходил, трактат свои "О
  неприменимости..." я переосмысливал. За ту неделю,
  что у Леокадии Леонидовны водопровод и отопление в
  порядок приводил и с ней самой время от времени бе-
  седовал, за эту неделю и трёх часов не проспал, на-
  столько мысль интенсивно работала.
  И вот стою и до того сам себе противен, что
  перестать существовать больше всею желаю. Стошни-
  ло меня тут же, от переутомления.
  "Философ, - себе говорю, - твоя точка зрения
  находится на уровне замочной скважины. О том фило-
  софствуешь, что через тонкие перегородки слышно.
  Господи, сколько грязи на сотворённый Тобой мир я
  в своих помыслах вылил!"
  Унитаз на столе, как символ невинности. Перед
  ним - бух на колени, руки к нему тяну, как правовер-
  ный к Каабе:
  - Мои светоч во мраке жизни! Лампада на тёмных
  тропах! Внемли мне и вразуми.
  Никто всерьёз меня не принимает. Прячутся все:
  друг от друга, сами от себя. Только самих себя слы-
  шат. Затемнён и искажён смысл речей их, ибо не за-
  думываются над значением слов. Сами себя не понима-
  ют, потому что ближнего своего выслушать не умеют.
  Друг друга не понимают. И боятся. Раз боятся - в
  любой момент первыми ударить могут, чтобы не быть
  побеждёнными.
  Сделаться журналистом,-дипломатом, политичес-
  ким деятелем? У нас веем все дороги открыты. Но то-
  гда тем более то говорить будут, что ты от них ожи-
  даешь услышать.
  Всюду ложь! И больше всего святой лжи - во спа-
  сение. Чьё? От неё - мир гибнет и моя голова болит.
  Чуть ли не двадцать томов из Маркса и Энгель-
  са наизусть знаю. Десять лет трёхтомник Гегеля на
  удобопонятный для себя язык перевожу. Целых тридцать
  семь страниц перевёл и осмыслил. С числом моих лет
  совпало. Опять символика?
  А кругом - пустыня, та же, как если бы и сов-
  сем бессмысленным чурбаном был. Глотка воды попро-
  сить не у кого. Для себя берегут.
  Друг мой, наставник, внемли мне и вразуми.
  В Васиной мастерской по капельке падала вода
  из крана над металлической эмалированной раковиной.
  - Ты в мастера вырастаешь, Вася, - заметил Сан-
  дрильонов. - В своей "Исповеди" композицию, так ска-
  зать, со смещёнными временными планами применил.
  Внешне как бы ничего не происходит, "а между тем,
  горело очень многое".
  - Иронизируешь?
  Вася дышал тяжело, две янтарные капельки пота
  сползали по выбритой до синевы щеке. Мяукнула во
  дворе кошка, где-то за стеной заплакал ребёнок, про-
  шёл по улице тяжело гружённый автомобиль. Сандриль-
  онов сдвинул обшлаг своей спецовки и посмотрел на
  часы.
  - Встретился я с ней ещё раз, - проделал Ва-
  ся. - Нет, не свидание она мне назначила. Случайно
  встретил, на улице.
  - Кран, - говорит, - на кухне у твоего смеси-
  теля течёт. Ты не смог бы поближе к вечеру зайти,
  чтобы мне с работы не отпрашиваться?
  Так я и знал, с Витькой Бармалеем так не слу-
  чается, чтобы какую бы да нибудь свинью бы не под-
  ложил. В настоящем случае, смеситель, как пить дать,
  сконструировал с использованными прокладками.
  Пошёл я вечером к Леокадии Леонидовне. Поста-
  вил прокладочку, она меня в комнату пригласила. Ком-
  ната - метров двадцать. Первые раз в неё вошёл -
  бабка Шишиха мне такой чести не оказывала.
  По стенам, где свободное место от полированных
  мебелей остаётся, картины висят: два Ватенина, Ус-
  тюгов, которого я вполне бы мог принять за Модиль-
  яни; один Шемякин, очень характерный, этого-то ни
  с кем не перепутаешь, - три монаха в тяжёлых и про-
  сторных сутанах, с елейным выражением лиц склонив-
  шиеся над полукруглой горбушкой чёрствого хлеба.
  Книги то ли дерматиновыми, то ли ледериновыми
  корешками поблескивают в лучах предзакатного Солн-
  ца, что между тяжёлых коричневых штор пробиваются.
  Японской ширмой утолок отгорожен, кровати там навер-
  ное. На раскладное кресло Леокадия Леонидовна мне
  указывает:
  - Садись.
  - Я в рабочем. Дайте лучше табуретку.
  Принесла табуретку из кухни. Я сел.
  - Выпить хочешь? - спрашивает.
  - Не употребляю.
  - Ну, самую малость, сухого.
  "Ркацители" в хрустальный фужер налила и мне
  подносит.
  - А вы?
  - Я не хочу.
  - Ваше здоровье, мадам! -встал, осушил фужер
  и нос рукавом утёр, для колориту.
  Сидим, для интеллектуальной беседы предраспо-
  ложены.
  - Ну, что у тебя там ещё появилось новенького? -
  Леокадия Леонидовна спрашивает. - С наличием Шукши-
  на в нашей литературе примирился?
  - А что у вас? - в свою очередь спрашиваю.
  - Да по-старому всё.
  - Сынок у вас?
  - Имеется.
  - В который класс ходит?
  - В Механическом института учится. Хотел на
  исторический факультет в университет поступать. Бу-
  шевал, грозился из дома уйти. Но я ему твердо ска-
  зала, что перестану с ним разговаривать, если он
  будет настаивать на своём.
  - И как?
  - Сейчас доволен. Мы, говорит, мама, правиль-
  но с тобой поступили. Правильно он со мной поступил,
  ха-ха.
  - На пятёрки учится?
  - На пятёрки.
  - Простите, кто вы по специальности?
  - Историк.
  Мне вспомнилась собственная юность, сделалось
  грустно, и я зачем-то изрёк:
  - Не лучше ли предоставить детям расплачивать-
  ся за собственные ошибки, чем заставлять их страдать
  за наши.
  Леокадия Леонидовна сделала преувеличенно удив-
  лённые глаза:
  - Ты прямо-таки афоризмами говоришь. Кто тебя
  этому научил?
  Вот и всё с Леокадией Леонидовной. Не получи-
  лось большом любви. Вновь я исключительно в комму-
  нальный быт окунулся.
  Оба соседа, тот, что с молотком, и тот, что с
  ножовкой, в конце концов против Лёвы- музыканта объ-
  единились. Полюбовно между собой решили, что он-то
  и есть евреи, и заглушили Шопена и Штрауса бессмыс-
  ленными звуками. Тот, что с ножовкой, грузовик оси-
  новых клячей привёз; стукач ему разгружать и пере-
  таскивать в комнату помогал. Бухгалтерша где-то бен-
  зопилу "Дружба" раздобыла и пильщику на День учите-
  ля, первое октября, преподнесла, другого праздника
  дождаться просто не в состоянии оказалась.
  Заработала бензопила "Дружба", застучал в пе-
  рерывах молоток, но звуку - по самым разнообразный
  предметам; слаженный оркестр получился - пока один
  отдыхает, другой трудится.
  Подошёл я к Лёве-музыканту, когда он с колясоч-
  кой по набережной прогуливался. Изъявить ему хотел
  своё сочувствие, сказать, что понимаю его, - сам
  такой же. Вместо этого спросил:
  - Сын? Дочка? - и улыбнуться попытался, по воз-
  можности обаятельно.
  - Дочурка, - дал мне Лёва понять, что на меня
  не сердится.
   Стал я соображать, что бы еще спросить, чтобы
  с Левой разговор продолжился, - туго дело идёт. До-
  думался наконец, спросил:
  - Как назвали?
  - Наташей.
  Постояли, я пачку "Беломора" достал, Лёве про-
  тягиваю.
  - Спасибо. Не курю, - он улыбнулся.
   Закурил я и пошёл своей дорогой, Лёва тоже по-
  шёл, с колясочкою но набережной.
  Неделя после этого истекла, не больше. Вдруг -
  тишина но всей квартире, и грудного ребёнка из-за
  стенки не слышно. Чуть позже - на кухне обсуждение.
  Голоса соседей какие-то не такие, будто жалеют о
  чём-то, прислушался я. Не может быть - повесился
  Лёва. На крюке от люстры. В западном кинематографе
  из этого вида самоубийства комический эффект частень-
  ко извлекают: выскакивает крюк из потолка и вместе
  с люстрой бьёт по голове самоубийцу, потом вся эта
  масса - штукатурки, человека, люстровых рожков -
  вместе с табуреткой на пол валится и барахтается
  там. Действительно - очень смешное, прямо-таки кло-
  унское, разрешение трагического конфликта получает-
  ся.
  Лева насмерть повесился - Крюк выдержал. Из
  доносящихся до меня кухонных разговоров узнаю, что
  записку оставил: "Прости меня, Наташа."
  Неужели коммунальные конфликт - причина? не
  знаю.
  Только опустело за стенкой: ни пианино по ве-
  черам, ни ребёнка, - Левина вдова куда-то уехала.
  Призадумался я - над тем, что со мной происхо-
  дит. И пришел к выводу, что болит голова. Новое фи-
  лософическое произведение начал - "психология про-
  игравшего". О себе. Да что. Я родился из тумана и
  уйду в туман, - три янтарных капельки пота сполза-
  ли по Васиной щеке. Истошно мяукала во дворе кошка.
  Вася достал из кармана отглаженной спецовки сложен-
  ный вчетверо чистый носовой платок и отёр пот со
  щеки.
  Сандрильонов посмотрел на часы и встал:
  - Мне пора, а то начальство будет обеспокоено.
  Попрощался за руку с Васей, по диагонали пере-
  сёк мастерскую, спрыгнул на блестевший лужами асфальт
  дворе. Солнце зайчиками отражалось в оконных стёк-
  лах верхних этажей. Разгуливали между лужами степен-
  ные голуби, припрыгивали беззаботные воробьи, поло-
  сатая кошка лежала, блаженно щурила глаза на штабе-
  ле потемневших досок перед входом в бомбоубежище.
  "Бомбоубежище - символ, - подумалось Сандриль-
  онову, - ведь то, о чем мне рассказывал Вася, - взры-
  воопасная смесь, Если неудовлетворенность, отчаяние
  и амбиции накапливаются, не имея выхода, то взрыв
  может произойти в любой момент. Не важно - один ли
  человек взорвется или целое общество..."
   И тут он вспомнил, что должен еще купить сига-
  реты для милиционера Павла Федоровича.
  
  
  КОНЕЦ.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"