Был теплый летний вечер. Я с мамой и с незнакомыми мне мальчишками играли в футбол на небольшой, с обилием ям и колдобин, асфальтовой площадке, которая была предназначена для парковки машин. С севера и запада нас окружали два расположенных углом жилых дома, которые мало чем отличались друг от друга. Между ними был небольшой просвет, откуда лился лишь красноватый отблеск заката, и поэтому нас окружала темно-серая полупрозрачная мгла. Эти дома довольно близко располагались от нас: дом справа почти вплотную прилегал к площадке, а другой, передний, был отделен от неё небольшой полосой земли, где торчали кривоногие деревья, трава и прочая зелень.
Никому не ведома причина, по которой мы начали играть в футбол с незнакомцами -- призрачными фигурами в окружающем полумраке, ибо разумом зачастую трудно постигнуть динамичные законы мира сюрреализма...
Когда брошенный мамой мяч угодил в очередную колдобину, к нам подошла, везя перед собою белую тачку мороженного, молодая девушка в белой футболке и красной кепке -- вроде той симпатюльки, что в телевизионной рекламе с азартом, за который ей, по всей видимости, хорошо заплатили, предлагала случайным домохозяйкам испробовать "Тайд". Только на сей раз она с таким же пылом советовала отведать мороженое. Вся компания, разумеется, тут же столпилась вокруг неё и тачки, и каждый по очереди начал брать себе порцию.
Мороженное там было девяти цветов -- белое, зеленое, темно-зеленое, голубое, бардовое, розовое, темное, коричневое и телесного цвета.
Подошла наша очередь. Мама спросила:
- Тебе какое?
Я, недолго думая, ответил:
- Зеленое.
Мне тут же наложили в конусообразный вафельный стаканчик зеленой массы, и я откусил кусок. Мороженое оказалось вкусным, но очень уж холодным, отчего мои зубы заныли, словно я изгрыз снежный сугроб. Затем мама сказала:
- Знаешь, давай доедим мороженое дома: уже поздно; и холодно -- ещё горло простудишь
Холодно, может быть, и не было -- было прохладно; но дело не в этом. Беда заключалась в том, что во сне даже время было нестабильно: оно могло течь так медленно, так и быстро. Поэтому даже минутная задержка могла привести к серьезным последствиям, и мы поспешили к просвету меж домов. (Кстати, мы жили в западном доме.) Не успели мы отойти от мороженщицы на два шага, как та крикнула:
- Хотите ещё?
Искушение было велико, и мы согласились.
- Какого? -- спросила девушка-мороженица, когда мы вновь подошли к ней.
И я для чистого интереса ляпнул:
- Всего.
Мама, как ни странно, ничего на это соломоново решение не сказала.
Девушка-мороженщица невесть откуда достала стакан метровой длинны, наполнила его доверху всеми девятью видами мороженого и дала нам. Мама, взяв стакан, перекинула его за плечо, как топор, сказала девушке "спасибо", и мы направились к просвету.
Мы уже почти дошли до выложенной плитками меленькой дорожки, соединяющей западный бордюр асфальтовой площадки с просветом меж домами, но тут чувство ухода вплелось в логическую систему сна, нарушив его устойчивость, и началось сюрреалистическое искривление пространства: неожиданно возле дорожки появилась лампа, прикрепленная на полутораметровой высоте к тонкому металлическому столбу, который напомнил мне лабораторный штатив. Абажур лампы представлял собой капсулу из очень толстого, с рельефной насечкой, стекла, сквозь которое рассеянно лился зелено-голубой свет; со "штатива" свисал белый провод, концом прикрепленный к нижней части посредством пластмассового кольца. С обоих концов капсулу лампы обхватывали железные кольца, наглухо приваренные к горизонтально расположенной металлической планке, которая, в свою очередь была приварена к "штативу". Вся арматура была покрыта черным блестящим лаком.
Аура спальной комнаты была отраженна в дворе, откуда мы собирались выйти; и лампа являлась ночником, которого тушат, когда засыпают или уходят из комнаты.
Вдруг к лампе подошла крохотная мужская фигура в черном пиджачке и коснулась свисавшего провода... Раздался щелчок выключателя. Лампа погасла, и двор опустился во мрак.
В спальне выключен ночник...
Спустя мгновение я очутился в просвете меж домов. Мамы уже не было -- скорее всего, она была уже дома. За мною оставалась лишь беспросветная тьма -- как в комнате, где выключили свет. Я свернул за угол и, пройдя немного на запад, остановился, опершись на холодную бетонную стену. Сон стабилизировался, всякие ирреальные пространственные искривления исчезли, и теперь я мог воочию узреть закатный пейзаж.
Было уже довольно поздно. Большая часть небосклона успела покрыться холодной чернотою, на котором алмазной россыпью блестели вековечные звезды. Было тихо; багрово-красное, как раскаленная лава, солнце ещё виднелось из-за горизонта, и его лучи золотистой медью ложились на стены домов, на серый асфальт дороги, на пушистый травяной покров пустыря, который раскинулся за этой дорогою. Там, в глубине пустыря, сиротливо стояло худое, искривленное жизнью дерево с широкою короной. Оно, казалось, вспоминало молодые годы, когда блистало силами и свежестью; но теперь уж давно минули те времена, и дерево печально взирало на заходящее солнце, как умудренный жизнью старец грустно, но с философским пониманием смотрит на закат своей жизни, с улыбкою вспоминая детство, молодость, зрелость... Да, все мы смертны, и поэтому жизнь слишком бесценна и коротка в масштабах мира, чтобы тратить её впустую...
Я посмотрел на закат: вечер догорал... Там, над самым горизонтом, плыли темные, с серебристо-белым низом, вытянутой формы облака. Воздух был кристально прозрачен, а краски пейзажа тонки и удивительно чисты... Чудно... Быть может, такие сны нам даются, чтобы наш дух отдохнул и затем с новыми силами вступил в явь повседневной жизни? Кто знает...
Вдруг на небе я заметил летящею к западу комету... Удивительно красива она была: зеленые цвета искрились, переливались в ней, как в гранях чистого изумруда... Она всё летела и летела к горизонту, бледнея в его желтизне.
И вот комета упала за горизонт, и вместе с ней угас последний миг сна...
Я проснулся. Не открывая глаз, я слышал, как за окном в глухих городских трущобах волком воет студеный ветер, а по сливам плашмя стучит не менее холодный осенний дождь...