Задумка книги интересная: писать портрет Пастернака в обрамлении значительных людей его времени. Причём даже такие литераторы как Фадеев и Симонов представляют не худший контраст для портрета чем, например, Ахматова. И так в круге первом, на полкниги, Пастернак, во втором - ещё на четверть - Пастернак и близкие ему люди, и в конце - литераторы среди которых Пастернак почти не упомянается. Сам подход представляется интригующим особенно если бы он воплотился в фото выставке, или фото альбоме. Как литературное же произведение, книга теряет от отсутствия собственных авторских красок в портрете. В предисловии Иванова прямо, вслед за Цветаевой, заявляет о намерении показать "своего Пастернака". В отличии от Цветаевой, которая описывает Пушкина своими словами, Иванова описывает Пастернака исключительно словами чужими. Своего в книге - сама выборка материалов о Пастернаке. И всё же бедность суждений, да и отсутствие повествовательных линий биографии и характера, за исключением одной - хронологической - оставляет ощущение поверхностности. Первая глава, состоящая из коротких фраз современников о Пастернаке, любопытна, но и характерна для остальной книги. Иванова собирает Пастернака по крохам из фраз. Получившаяся окрошка не выливается в образ, а так и остаётся одинокими крошками на блюдце, которые может быть и свидетельствуют о былом пиршестве жизни и творчества, но как самостоятельное блюдо не вызывают особого аппетита.
Автор пишет об искусстве языком абсолютных истин. "Точка зрения истинного поэта удалена в космическую высь". Формула: истинный поэт - значит и говорить тебе о космическом. Но под эту формулу не подходят ни, например, Ахматова, с её "муравьиным шоссе", ни Мандельштам с его "пыльными акациями". Это ведь всё такое земное. Поворот от философии к поэзии объясняется просто: "Сравнима ли с сочинениями рефератов для семинара Когана живая первозданность мира?". То есть, даже возможность сомнения здесь не допускается. Цитируя "Давай ронять слова...", Иванова комментирует: "нужна ли в революционно смятенной России столь изысканная наблюдательность?" Фраза достойная высших инстанций регламентирующих искусство.
Суждения автора о поэзии Пастернака порой вызывают недоумение. Цитируя "Поэзия, я буду клясться тобой и кончу прохрипев: ты не осанка сладкогласца, ты лето с местом в третьем классе, ты пригород а не припев", Иванова комментирует: "Класс, даже пусть третьий, его не смущает. Но место - будет своё, собственное". Но речь идёт во-первых о лете, и уж во-вторых о месте, и в третьих - о классе. Так что строфа получается поставленной с ног на голову. Да и всё стихотворение не о самоутверждении, а о вере в поэзию, предвестницу и проводника в новое. Ранняя проза, персонаж - композитор Дмитрий Шестокрылов. "Уж не серафим ли шестикрылый, пушкинский, осенил это имя?", спрашивает Иванова. Тон фразы предполагает многозначительность. А если и серафим? Богоданность музыкального дара? Но это не откровение, да и какая бы то ни была мысль здесь не развита. К тому же, когда Иванова говорит о стихах Пастернака 80% текста - его стихи. А ведь должен быть - её комментарий. А так получается переписка Пастернака.
Иванова местами сбивается на пушечность. Оля Фрейденберг, по словам самой Ивановой "привыкшая к черепаховым супам", "пожирает" бифштекс во Франкфурте. Если Иванова пыталась передать проявляющийся хищный инстинкт Оли, то полу-получилось у неё это довольно топорно. Не обошлось и без высокопарности ("Прозревающий. Тайновидец", "Бесконечно преданный жизни во всех её аспектах"), шаблонов ("непокорная грива волос") и просто оплошностей ("вскоре стало немедленно известно"). Хотя в целом язык книги выглядит неплохо, и некая его старомодность сегодня даже выглядит свежо.
Мистика не покидает повествование на протяжении всей книги. "Мастер" как определение художника витает в воздухе. "Мастер" впервые упомянут Сталиным в разговоре с Пастернаком о Мандельштаме. Затем он мистическим образом попадает в "Мастера" Булгаковского. Аргументация этой связи остаётся за пределами книги. Другим таким же мистическим звеном является трамвай. Живаго умер на трамвайной остановке, и Мандельштам как-то говорил с Надеждой Яковлевной на трамвайной остановке. Автор убеждена что это неспроста.
Книга не представляет откровений в судьбе Пастернака и не является его ярким авторским портретом. Интерес книга может вызвать особенным коллажем личностей и языком торопливо уходящим из повседневнего лексикона.