Неважно, где человек родился, главное, где ему довелось впервые познать окружающий мир. Именно это место он с полным правом может считать своей Родиной. Вот такая созрела мысль и одновременно возникло желание с тобой непременно той поделиться. Чем определить свою духовную принадлежность к той или иной земле? Как распознать природу связей с ней? Ведь поклоняемся мы тем богам отчего дома, которые однажды и уже навсегда стали нашими Пенатами.
Лично моя сознательная жизнь по счастливому стечению обстоятельств началась в Одессе, на Молдаванке, на улице Госпитальной. Наш дом, как выразились бы теперь, сдали в эксплуатацию аж в 1847 году. Во всяком случае, именно эту дату назвал мне знакомый историк, собиравший материалы о Молдаванке. Несмотря на солидный возраст, это довольно основательное строение едва ли представляло хоть какую-нибудь архитектурную ценность. Или историческую. Впрочем, нет. Не стану врать. Наверное, историческую как раз имело очень определённую. Но об этом чуть позже. Похожий на сотни других типовых собратьев, дом органично вписывался в городской район, неизвестный в то время ни в Санкт-Петербурге, ни Москве, ни в Варшаве. Молдаванка...
Я как сейчас вижу его перед собой: облупленный фасад, невысокая арка входа с двумя чугунными тумбами по бокам, железные глухие ворота. Их никто не запирал и, круглосуточно полу-распахнутые, они едва скрывали тёмное пространство подворотни, где постоянно справляли малую нужду что собаки и коты, что человеки. Да уж, народ тогда не церемонился. Мне отчего-то врезалась в память вереница разномастных почтовых ящиков на стене при входе и тусклая лампочка под потолком, обсиженная мухами до грязно-коричневого цвета. Безусловно, все эти детали не то чтобы были удручающим зрелищем, но явно не производили впечатления парадного подъезда во дворец. Как говорится, добро пожаловать, в обычный двор на Молдаванке.
Вероятно я один из очень немногих, кто не испытывает к этому нетленному символу прошлого нежные ностальгические чувства. В душе теснятся любые другие хорошие эмоции, но не светлая грусть по месту своего проживания. И наверное, главная из них - это благодарность судьбе за шанс стать тем, кем я стал. В доме дворов было два. Первый - относительно просторный, но проходной, с буржуйскими квартирами, и следующий за ним, поменьше, заселённый до революции людом победнее. Советская власть, естественно, стёрла былые классовые границы, понизив статус жилплощади в обоих дворах до одного социального уровня. И она же уравняла в правах инициативу каждого распоряжаться общественной территорией для собственных нужд. А нужды, как ты понимаешь, помимо сугубо бытовой направленности, носили ещё и стихийный характер. Один соорудил незатейливый навес для импровизированной летней кухоньки, другой огородился штакетником палисадника, третий замахнулся на голубятню. Короче, кто во что горазд. Прежний хозяин, конечно же, не допустил бы столь вопиющей анархии, но его уже давно никто не спрашивал. Можешь представить, насколько в результате подобного бесконтрольного самоуправства сократилось некогда вполне приличное жизненное пространство. Но появились, сараи. А как же без них в хозяйстве? Прилепившиеся друг к другу посреди двора, словно занявшие круговую оборону, этакие разновысокие крепости, покрытые красной черепицей, они были символом архитектурной вседозволенности, И как центр мироздания рядом с частнособственническим самостроем - водяная колонка с цементным отливом. К источнику воды одесситы всегда относились трепетно. Да и пожалуй, ни в каком другом городе так универсально не использовали колонки как в Одессе. А уж на Молдаванке и подавно кран практически не закрывался. Что только не делали под водяной струёй? Стирали бельё, чистили рыбу, резали кур, мыли всякую всячину, включая помойные вёдра. Да мало ли человеческих надобностей? Даже купались. Правда, водные процедуры принимали только дети, и не под краном, а в паре метров от него. В особенно жаркие летние дни изобретательные мамаши выносили во двор оцинкованные лохани для купания младенцев, наполняли их водой и, дав хорошенько прогреться под солнцем, сажали туда своих замурзанных отпрысков трёх-пятилетнего возраста. Старшие уже едва вмещались в несчастное утлое корытце, что совершенно не мешало им с полным восторгом обливать друг друга с таким шумом и криком, что только глухой не мог слышать радостного визга:
- Мама! Мама! Лей на меня холодную воду! Я очень люблю моряцкую жизнь!
Ну и чем не жанровая сценка советского быта начала шестидесятых годов? Я полагаю, что она вполне могла бы заслужить какую-нибудь поощрительную премию на выставке, посвящённой теме счастливого детства. Как ты понимаешь, в корытах я не сидел. В остальных же дворовых потехах я, если не был заводилой, то уж во всяком случае, не отставал от других пацанов. Петляя между развешанными во дворе мокрыми простынями, гоняли на велосипедах я и мои сверстники. Резво крутили педали вокруг острова, слепленного из покосившихся сараев, мимо бельевых выварок, прицепив на раму заднего колеса с помощью прищепки кусок жесткого картона, который нещадно тарахтел, как плохонький двухтактный двигатель внутреннего сгорания. Скорее для острастки, чем со злобой нам вслед неслись ленивые окрики обеспокоенных хозяек из чрева крохотных палисадников, утопающих в зелени дикого винограда. Откуда-то из потрескавшегося асфальта торчал корявый ствол, а дальше настойчиво тянулась лоза, рождая всё новую и новую поросль с девственной свежестью едва открывшегося листа и уже заканчивалась тонкими нежными усиками под самой крышей.
Ну и как тебе эта полу-местечковая пастораль? Прибавь к калейдоскопу пёстрых картинок такие неизменные нюансы, как перманентную кучу строительного мусора между дворами, перемешанную с бытовыми отходами, да неожиданное появление из-за неё гицелей-собаколовов с сачками на длиннющих ручках, в самый что ни на есть непредвиденный момент, и ты сможешь представить воочию весь незабываемый уклад жизни, который надолго засел в моей памяти.
Молдаванка моего детства, безусловно, изменилась со времён прославленного Бенциона Крика, но не настолько, чтобы не распознать в поведении и манерах её жителей - моих современников, былой колорит. Кстати, с упоминания Госпитальной улицы начинается рассказ Бабеля "Король". Помнишь, сцена со свадьбой? Не стану строить досужие домыслы о том, что герои повествования гуляли в нашем дворе, но и не буду утверждать обратное. И всё-таки, похоже, что столы, "высовывшие хвост за ворота на улицу", в своё время стояли именно там. Да и иные краеведы - энтузиасты утверждают, что Мойше-Яков Вольфович Винницкий, или он же герой эпоса Молдаванки - Мишка Япончик имел самое непосредственное отношение к тому дому, где прошло моё детство. Ну да - к тому самому развесёлому дворику, о котором я тебе рассказываю. Ни много-ни мало, ему приписывают лавры места, где человек, которым гордится Одесса, появился на свет. То есть, Мишку Япончика - будущую городскую легенду, окружали те же стены, что и меня, а с улицы он сворачивал домой в уже знакомую тебе парадную. Мемориальной доски там пока нет, музея тоже, но давно уже воздвигнут памятник нерукотворный.
А уж антураж квартир, превращённых в кухни, из Бабелевского рассказа мало чем отличался от окружавшего меня тогда - можешь не сомневаться. Но главное, люди! Мои соседи - эти неподражаемые натуры, с которых хоть бери и пиши персонажей в продолжении полу-блатных историй, выглядевших для непосвящённых забавной одесской экзотикой. Ну и их язык, естественно! Тот неповторимый сленг, звучавший во дворе моего детства, я уже не слышал потом нигде и никогда. Ты знаешь, меня всегда умиляли замечания, с позволения сказать, знатоков-лингвистов, мудрствующих по поводу произношения жаргонных словечек, которыми на Молдаванке пользовались в каждом дворе так же широко и естественно, как, извиняюсь, газетой в качестве туалетной бумаги. Так одна молоденькая и естественно, чрезвычайно самонадеянная умница однажды решила меня поправить:
- Слово "КИПИШ" произносится через К. Оно - производное от слова кипишевать. А не хипишевать - это не хиппи какие-нибудь...
Ну что я мог ей возразить? Студентке филологического факультета Одесского Государственного университета, взявшейся рассуждать о вещах бесконечно для той далёких. Для которой идиш, звучавший на Молдаванке ещё полвека назад, был не более, чем объектом, вскользь упомянутом в справочной литературе, как юго-восточный диалект еврейского наречия, а не тем, чем тот существовал для меня - одним из привычных ингредиентов смеси языков в обыденной разговорной речи. И тогда, в свои семь-восемь лет я даже не подозревал, что те или иные слова, звучавшее из уст взрослых, заимствованы из многих других языков народов огромной страны не год и не десять назад, а вплетались туда поколениями. Свой вклад внесли и украинцы, и молдаване, и греки, и поляки, и конечно же, евреи.
- Ах, детка, - успокоил бы я её по поводу своего досадного неведения этимологии жаргона, - слово хипеш родилось на Молдаванке, как и те люди, от которых я его впервые услышал. И мне, милая, довелось жить бок о бок с прямыми потомками именно тех , кто хипесом промышлял и кормил семью. А они уж наверняка знали как называлось пикантное-криминальное ремесло их бабушек и дедушек, не раз разыгрывавших спектакль для перепуганного фраера, застигнутого врасплох без штанов в постели хипесницы.
Конечно же, я не стал затевать спор. Тем более, с девушкой, даже не представляющей, что подобное слово - это, прежде всего кусочек, или как говорили там же, на Молдаванке, кецик, уже неотъемлемой культуры моей жизни. Слово, которое задолго до появления на свет этой самоуверенной всезнайки настоящие одесситы не цепляли, как брошку, на видное место, чтобы покрасоваться, мол и в моей душе трепещет бессмертный дух бывшего еврейского райончика. Оно звучало на Молдаванке в любой квартире, как повсеместно шипел примус, чадил керогаз или как из каждой кухни пахло жареной рыбой. Я промолчал и лишь усмехнулся про себя:
"...Да что мне замечание этой юной особы? Нехай себе сочиняет правила. Ведь девочке даже невдомёк, что настоящий вкус Молдаванки не имеет ничего общего с киношным эрзацем. Как полевая помидора другая, чем выращенная на гидропонике, как жареное постное масло с "Привоза" иное, чем рафинированное, и как котлета из бройлерной курицы, не лежавшая рядом с приготовленной из базарной..."
Я мог бы перечислять и перечислять примеры, однако стоило ли стараться - ведь одно дело познать разницу и совершенно другое - её прочувствовать. Да. Мне действительно повезло, если в детстве посчастливилось хлебнуть удивительного воздуха этого невзрачного городского района. Его уникальную атмосферу хранили ещё те заповедные одесситы, в сердце которых билась воровская честь их предков - галантных налётчиков, а в глазах светилась мудрость грустных еврейских философов. Именно здесь, помимо того, что родился и начал свой яркий путь отнюдь не книжный персонаж, а тот самый реальный Японец, с которого, так полюбившийся, благодаря своим героям-бандитам, Исаак Эммануилович писал знаменитого главу одесского уголовного мира. И здесь же, по достоверным слухам, проживал родной брат лихого франтоватого предводителя одесских уркоганов и героя городских преданий. Однажды мне даже случилось столкнуться с малозаметным, но хорошо известным лишь единицам, стариком - живым продолжением городской легенды. Произошло это в крохотном магазинчике на углу Госпитальной и Запорожской. Там заправляли газированной водой сифоны и продавали овеянные славой папиросы одесской табачной фабрики "Сальве". Этого человека мне показал мой давний товарищ, с которым я дружил ещё со времени, проведенных в детском саду на Мясоедовской. Потом мы вместе оказались в одной школе и часто вдвоём пропадали на улице.
- Смотри! - шепнул он таинственно и подтолкнул меня в бок, указывая на очень пожилого дядьку с жёлтыми от курева пальцами. Ничем не отличавшийся от других посетителей, обычный с виду мужик как раз рассчитывался у стойки.
- Ты знаешь, кто это?
Я отрицательно покачал головой.
- Брат Япончика!
Мне ровным счётом это ничего не говорило.
-Кого?
- Япончика! Потом тебе расскажу.
Я впялился в неприметного покупателя, пока не понимая важности его персоны. Тот вскоре вышел и неспешно завернул на Госпитальную. Уже на улице, попив из изогнутого клювика сифона и дав хлебнуть мне ключей от углекислого газа воды, мой дружок меня просветил тем, что чуткими ушами уловил из разговоров своих родителей. Ребёнок с Молдаванки! Чтобы он чего-нибудь не знал?
- Забожись, что никому не скажешь! - мой товарищ вытаращил глаза, не в силах больше маяться с непостижимой тайной, имеющей смутный и загадочный смысл. Его распирало поделиться ею, словно изнывающей от неволи кошке, запертой в комнате и готовой вырваться наружу. Я проглотил от волнения слюну, предвосхищая всю важность секрета, вот-вот доверенного мне, как лучшему другу.
- Божусь!
- Забожись за муторшу!
Такое серьёзное заявление и ожидание магических слов обуславливали очень жёсткий регламент, что и кому потом говорить.
- Божусь!
- Ты не сказал за муторшу.
Клятва должна была быть полной и отделаться половиной фразы, означало проявить неуважение к традициям мальчишеского благородства.
- Божусь за муторшу! - я это произнёс тоном, каким, наверное, больше никогда и никому потом не присягал. Мой всеведующий приятель оглянулся, будто проверяя нет ли вокруг посторонних, и только убедившись в полной безопасности, наконец, решился.
- Япончик был королём. Не каким-нибудь захарканным фраером, а самым настоящим королём!
Из всего услышанного я ни слова не понял, но на всякий случай посмотрел в том направлении, куда направился этот необыкновенный человек, с трудом представляя невзрачного незнакомца в образе ближайшего родственника всамделешнего монарха. Того уже и след простыл и, кроме бабки, торгующей семечками в тени акации, я так никого и не увидел.
- Смотри никому! Ты забожился, - ещё раз многозначительно заметил на прощанье мой товарищ. Больше он, очевидно, и сам ничего не знал да и мне стали известны некоторые подробности относительно легендарной личности Япончика лишь много лет спустя, когда в руки попала замусоленная и, зачитанная до дыр, книжка под названием "Одесские рассказы".
Удивительно, но многих соседей по Молдаванке я запомнил в лицо, как бы предчувствуя, что ещё не однажды всплывёт в памяти этот период жизни. Моё детство проходило среди приличных людей и совсем не имел значения факт, что некоторые из них успели отсидеть в тюрьме или побывали в колонии. Ну, побывали... Ну, отсидели... Чаще всего обыватель думает именно о неприглядной стороне жизни оступившегося человека, поверив слухам или завидев у того наколку. Тогда, в начале шестидесятых, украшения на коже гипнотизировали как специальное удостоверение. Если теперь замысловатый рисунок на теле - явление обыденное и ординарное, лишённое всякого загадочного ореола, то пятьдесят лет назад накалывались только представители определённого мира и делали это отнюдь не в специальных кабинетах. Да и тематика была простой и понятной, без чуждых советскому человеку вытребенек. Один подобный субъект жил в нашем дворе и мы с пацанами хорошо знали, что у него две "ходки". Тщедушный и крайне спокойный мужичок, с авторитетом которого все безоговорочно считались. Пальцы и кисти рук того украшали контуры крестов и колец, а на открытых плечах, когда он снимал пиджак и оставался в майке-алкоголичке, синели крупные звёзды. Человеком он слыл уважаемым и с ним при необходимости советовались. Как правило, одесские уголовники в быту вели себя смирно, пожалуй, даже тише остальных законопослушных граждан.
А впрочем, какая разница насколько праведно шагали по жизненному пути мои соседи? Я им не судья, как и вообще, никому. Важно - совершенно другое. Этих людей пронизывал несминаемый обстоятельствами нравственный каркас, как крепчайшая генетическая арматура, не деформировавшийся уже много лет с тех незапамятных времён, когда здесь - в бывшем пригороде традиционно селились представители трёх наиболее популярных в Одессе ремёсел: контрабандисты, налётчики и биндюжники. Не проходимцы или какие-нибудь хлыщи и мазурики, а вполне добропорядочные граждане. Как и когда-то, так и теперь на Молдаванке жили по установленному не писанному кодексу, по странной причине сочетавшему в себе нетленные элементы, прищученного властью бандитизма и подчёркнутого до смешного, местечкового рыцарства. Именно в этой специфической атмосфере я впервые познал логичную и справедливую уличную мораль, зачастую грубоватую, но чистую по сути. Для меня не существовало вопроса: можно ли нарушить данное честное слово? Сама постановка вопроса была абсурдной и если кто-нибудь божился за маму, как я тогда в будке, где заряжали сифоны - обещание хранить слово точно было крепче гранита. Осознав довольно рано этот постулат, я уже никогда больше не раскидывался направо и налево поручительством своей искренности и ожидал того же от окружающих. Возможно, а скорее всего, так оно и есть, что я идеализирую тот нравственный климат и, случись так, что мне пришлось повзрослеть среди этих людей, я неизбежно заметил бы сопутствующие пороки. Однако этого не произошло. Я расстался с той жизнью и возможно, что-то мне не суждено было разглядеть.
А вообще, Молдаванке я благодарен хотя бы уже за то, что там впервые увидел механику каждодневной жизни рядового советского гражданина, которым предстояло стать и мне. Правда, на Молдаванке каждый был чуть-чуть гешефтмахером. Так сказать, традиции обязывали. Вот я и наблюдал своих соседей. Естественно, подсознательно и лишь поверхностно, не ведая, что однажды моё восприятие человека, подобное многим другим, трансформируется в искания потенциального маргинала. И произойдёт это не на Молдаванке, а в далёкой Америке. Ах, какое удивительное случилось превращение: мог вырасти в обыкновенного одесского гешефтмахера, а стал эмигрантским писателем. Вот так история!
Цеховики в нашем дворе не водились, а так - обитал нормальный рабочий люд. Кто-то стоял на пиве, кто-то на газировке. Я всегда потом поражался: каким образом люди умудрялись сделать деньги на стакане копеечной воды. Оказывается очень даже можно. Не так эффективно - как на пиве, но не хуже, чем на пшонке или на рачках.
- Выпьем за то, чтобы у нас всё было и нам за это ничего не было, - поднимал традиционный тост, звучавший как шутливое заклинание, захмелевший отец моего товарища, поведавшего о "Короле". Весь двор знал, что тот работал на "Привозе" в магазине скобяных изделий. Гвозди, дверные петли, шурупы на развес. Известь для побелки в бочках, кисти-квачи, с безбожно сыпавшимся ворсом... Как этот продавец-кудесник, или кем он там числился, сумел разбогатеть на не дефицитных товарах, ума не приложу. Конечно, материальный уровень родителей моего дворового дружка измерялся по шкале принятой в те годы, да и масштабы Молдаванки не могли не отличаться от столичных. Тем не менее, дом у моих соседей был полная чаша. Полутёмная конура, типа нашей квартиры, но с претензией на хоромы, обставленные дорогой утварью. Конечно же, дорогой опять таки, по меркам Молдаванки. Ну например, итальянскими плюшевыми коврами со звучным названием "Тарантелла". Их привозили то ли из Лас-Пальмаса, то ли из какой другой заграницы, и называли так по причине изображения на ковре сцены со знаменитым танцем. Кстати, очень популярный сюжетец - дамы, кавалеры, музыканты с тамбуринами и кастаньетами. Иметь подобный пёстрый коврик по тем временам было очень престижно, и их в квартире висело три! На каждой стене в центральной комнате, вроде бы как в гостиной. Ну и холодильник "ЗИЛ", как само собой разумеющееся, между ткаными танцевальными феериями, а нём - свидетельство вершины финансового благополучия - телевизор с уже бОльшим экраном, чем у незабвенного пионера телевещания "КВН"а. Да ты и сам прекрасно помнишь эти годы. Ещё никто не называл телевизор снисходительно - ящиком или иронично - телевэйзмером, и дворы пустели, когда показывали кино.
Телевизор, конечно, представлял собой небезынтересное развлечение и даже очень желаемое, но перед ним никто не просиживал вечерами или тем более, днём. На Молдаванке дети не торчали по хатам. Все во двор! Там, как говорила бабушка, я голосал от зари до зари. Время, прерываемое, разве что, едой наспех и немногочисленными домашними обязанностями пролетало как одна секунда. Ты спросишь об обязанностях в этом возрасте? Не удивляйся, находились. Раз в неделю отец меня усаживал рядом со своим аквариумом и я держал шланг, пока он менял в нём воду.
Аквариум отец себе завёл большой - литров на сто. Его размеры втайне щекотали моё самолюбие. Ничем подобным во дворе не мог похвастаться никто. Даже близко! Это тебе не Тарантелла какая-нибудь пронафталиненная и даже не телевизор, а настоящий подводный мир. Как я теперь понимаю, удовольствие любоваться тропическими рыбами не проходило бесследно для родительского семейного бюджета. Рыбы периодически дохли, особенно крупные скалярии, несмотря что кормил их отец только живым кормом, что вылетало в копеечку. К счастью, за кормом ему не приходилось ездить на Староконный рынок, и хоть этот одесский коммерческий живой уголок располагался недалеко, на Косвенной, мотаться туда постоянно наверное, было бы утомительно. В конце квартала, на пересечении Мясоедовской и Госпитальной жила тётя Муся, разводившая на дому декоративных рыбок, ну и там всякие дафнию, мотыль... К тёте Мусе отец иногда захаживал сам, но чаще посылали меня. Её жилище в подвале, заставленное аквариумами и огромными банками с разнообразной флорой, поначалу производило удручающее впечатление. Сыро, зябко - тихий ужас! Свойство камня ракушечника, из которого построена практически вся Одесса - хранить неизменно низкую температуру, там приобретало вполне осязаемое ощущение - холода тюремного каземата. Я протягивал тёте Мусе пятьдесят копеек, взамен получал пол-литровую банку с дафнией и, облегчённо вздохнув, выскакивал наружу, на крутую лестницу, ведущую наверх. С каждым новым визитом обстановка жуткого подвального помещения меня пугала меньше и меньше, а вскоре я постепенно привык к странной картинке за окном - к узкой полоске дневного света и словно существующим самим по себе ногам прохожих.
Процедура чистки аквариума занимала около получаса, но это время мне казалась вечностью. Сидишь, словно истукан, держишь конец шланга, пока отец медной трубкой с резиновым наконечником водит по дну и только и думаешь как бы поскорее улизнуть из квартиры. Наконец, пытка заканчивалась и счастливый, я выскакивал во двор к друзьям - своим одногодкам. Впрочем, был у меня один товарищ постарше. Так и оставался бы я солдатом под его предводительством, если бы не столкнулись однажды наши мальчишеские интересы. И произошло это неожиданно для нас обоих.
Как любому нормальному пацану, мне хотелось облазить все дырки двора. Чихая от пыли и порвав не одну пару штанов, я методично обследовал все самые тёмные закоулки. В углу двора находился подвал - неглубокий, но протяжённый. Даже в совершенно знойные дни под его его низкими сводами стояла сырая тишина. Оттого, наверное, я с таким сожалением относился к продавщице живого корма для рыб, ассоциативно связывая её зябкую конуру с этим тёмным подземельем. Пологие выщербленные ступени круто уходили вниз и из полного мрака сквозило могильным холодом. Вполне возможно, что где-то в конце мрачного коридора мог быть вход в катакомбы. Однажды, превозмогая страх, я решил дойти до конца подвала. Ты скажешь - ай да герой! Да. Представь себе. Мне - семилетнему мальчишке было жутко. Одному в этом зловещем месте со свечечкой, готовой вот-вот погаснуть? Поглядел бы я на тебя... Однако, подавив мандраж, я всё же двинулся навстречу неизвестности. Неяркий дневной свет, заслоняемый у входа в подвал высокой стеной, слабел с каждым метром, пока за поворотом не исчез окончательно. Капли расплавленного парафина стекали на пальцы, чуть-чуть обжигая и застывая белесыми полосками. Пламя свечи колыхалось, отбрасывая мою тень на ряд запертых дверей. Очередной поворот закончился тупиком, вернее, деревянной перегородкой. Идти дальше было некуда, но за ней, за забитыми досками явно ощущалось какое-то пространство. Отступать не хотелось. С замиранием сердца от предчувствия чего-то неизведанного я попытался отодрать одну из досок. Куда там? Гвозди ту держали на совесть, да и орудовать одной рукой было неудобно. Я понял, что без ломика мне не обойтись и двинулся к выходу с чётким намерением вернуться сюда сегодня же. Увы, не получилось. Во первых, в батарейке моего карманного фонарика едва теплилась жизнь, а во вторых, отец послал меня за сигаретами на тот самый угол Запорожской и Госпитальной. Потом с пацанами гоняли на великах, позже всех загнали домой кушать - короче, не сложилось. А, кстати, знаешь как на Молдаванке звали детей домой со двора? Выходил родитель на порог квартиры и громко кричал имя. Как громко? Достаточно, чтобы услышать маму или папу чуть ли не на улице.
Прошло несколько дней, пока, я собрался в подвал опять. И лампу керосиновую выпросил у соседки. Старую-престарую, очевидно ровесницу её дряхлой тётки. Осветительный прибор прошлого, оказался знатным экземпляром - с отломанной ручкой, с треснутой колбой и ржавым отражателем. И зачем она хранила этот хлам? Я пообещал поменять фитиль и вернуть полную с керосином, а уж тот большой проблемы не представлял. В доме рядом как раз находилась топливная лавка и керосин отпускался без ограничения. Купленных двух литров хватило бы на десять ламп, но у меня зрели далеко идущие планы. Воображение подсказывало, что за заколоченным барьером обязательно скрывается нечто таинственное и это еще больше распаляло моё любопытство. Ранним утром, не привлекая внимания бдительных соседей своей подозрительной экипировкой, мне удалось беспрепятственно спуститься в подвал. На этот раз я был подготовлен основательно: две коробки спичек, фонарик, небольшой, но приёмистый ломик и даже на всякий случай финка с наборной ручкой. Её я выменял не так давно на ржавую немецкую каску и дорожил той как зеницей ока.
Лампа, горела куда ярче, чем тусклая свечка, вдруг хорошо осветив клети по обе стороны длинного коридора. Изначально их использовали для хранения дров и угля. Со временем у жильцов отпала необходимость запасать топливо, и через огромные щели в прохудившихся грубо сколоченных дверях виднелся ненужный и забытый скарб. В дальнем углу белел кошачий скелет со свирепо оскаленными клыками, с каменного потолка, как балахон, свисала и слегка колыхалась густая паутина - я слышал лишь звенящую тишину да стук собственного сердца. В какое-то мгновение захотелось выскочить прочь, на солнечный свет, оставив позади подвал, казавшийся мне уже кладбищенским склепом. Но постепенно волнение улеглось, глаза привыкли к полумраку, а самое главное, наконец, отпустил страх. Теперь уже, более или менее спокойно, я мог двинуться вперед к цели своего путешествия. Узкий проход сужался и за поворотом опять показалась загадочная стена. Примостив лампу, я принялся за работу. Отыскал наибольшую щель между досками так, чтобы просунуть ломик и хорошенько нажал. Доска спружинила, а после второго усилия заскрипели гвозди и та поддалась. За барьером зияла тёмная пустота. Лампа, просунутая мной в образовавшуюся щель, выхватывала из черноты продолжение стен и, спускающийся круто вниз, земляной пол. Это был вход в катакомбы, уже известное, со слов пацанов, начало подземного лабиринта. Соваться туда не следовало в одиночку и без веревки. Мои нехитрые инструменты лежали чуть поодаль и, наклонившись за ними, я взглядом случайно уткнулся в странную, но бесценную находку, о которой мог только мечтать каждый мальчишка. Мне оставалось только остолбенело смотреть и соображать о природе факта существования сокровища, никем незамеченного до сих пор. Рядом лежал винтовочный обрез. И не просто какая-нибудь берданка или трёхлинейка, а американский "Винчестер". Я, взвизгнув от радости и едва не разбив фонарь, выскочил с трофеем наружу.
Первым о находке узнал мой школьный приятель и сосед по коридору, а затем, день спустя и другие пацаны во дворе, среди которых оказался и мой будущий старший товарищ. Как и большинство одесских мальчишек, выросших на Молдаванке, он отличался гипертрофированной тягой ко всяческим военным регалиям и оружию. Для меня тогда не показать ему обрез - означало бы не испытать удовольствия и гордости от обладания этой вещью, показать - имело обоснованный риск. Он мог элементарно его отобрать или просто "замылить" Жаловаться потом было бы некому, а вмешивать родителей в дворовые разборки считалось западло. Волей-неволей пришлось думать самому, полагаясь больше не на собственную физическую силу, а на умение руководить ситуацией. Не будучи особым крепышом, трусом я не был да и осторожничать ещё не научился: поэтому без особых колебаний вынес трофей во двор. Риск себя оправдал. Тут же сбежались все пацаны.
- Дай позырить! Не мацай! Я первый подоiёл! Дай мне - галдели они наперебой. Внимание я тогда заслужил всеобщее. Каждый норовил прикоснуться к вещи, принадлежавшей только мне. И какой вещи! Наконец, первое возбуждение улеглось и теперь все поочередно разглядывали, прицокивали языком и вертели в руках тяжёлую цацку. На меня смотрели с нескрываемой завистью, а я пыхтел от удовольствия, став неожиданно героем дня. Находку оценили по достоинству, несмотря на не открывавшийся затвор и отсутствие магазина. Как посвящение в орден мне уже потом, наедине мой новый старший приятель продемонстрировал чёрную хромированную кобуру. Расстегнув её и небрежно откинув крышку, он перед моим ошарашенным взором вытянул тёмно поблескивающий пистолет. Довольный произведённым эффектом, он с покровительственной интонацией в голосе, спросил: - Нравиться?
Наверное, моё желание потрогать пистолет, испытываемое в ту минуту было сравнимо с переполняющим мужчину вожделением при виде уже раздетой женщины в его постели.
- Хочешь подержать, - угадал моё состояние этот искуситель.
Ещё бы! Кто бы отказался? Я с почтением потянулся к выпуклой бакелитовой ручке.
- "Вальтер". Вот только патронов нет, - произнёс он со вздохом. От моего взгляда не скрылись ни заводские маркировки с орлом и свастикой на корпусе, и загадочные буквы на курке. Взвесив пистолет в руке и ещё раз прочувствовав массивную тяжесть, я даже пытался мысленно представить как с ним выгляжу. Дав мне вдоволь наиграться, этот счастливец предупредил:
- Имей в виду, никому ни слова. Узнает батя и гембель обеспечен. Или мусора живо заметут, если кто стукнет. Так что - полный молчок.
Я лишь понимающе кивнул:
"...Знаем, сами теперь волыну имеем..."
Другое взрослое знакомство я водил с настоящим молодым человеком. Ну, то есть, уже с дамским кавалером. Откровенно говоря, знакомство таковым существовало только для меня, а для него не более чем приветливое отношение к мальчишке. Его мать и моя бабушка приятельствовали и тот, вроде как шефствуя, иногда мог уделить и мне минуту внимания, прокатив на своём мотоцикле. Его темно-красная "Ява" с хромированным бензобаком и блестящими спицами колёс выглядела просто шикарно. Во дворе она была единственным и приметным личным транспортом. Легковых машин тогда народ на Молдаванке ещё поголовно не имел и непоголвно тоже.
- Вырастешь, тоже купишь себе такую лайбу, - говорил он, вытаскивая пачку сигарет "Астор". На Госпитальной курили и "Пэлл-Мэлл", и "Уинстон", но "Астор" котировался выше других. Конечно, заграничные сигареты не продавали в табачном киоске на углу Запорожской, но в портовом городе в начале шестидесятых те не представляли собой нечто редкое и недоступное. Как это часто бывает, появился первый шанс попробовать табак. Затянувшись и испортив сигарету, мне потом долго не хотелось подобное повторить . От едкого дыма запершило в горле и, кашлянув раз, я уже не мог остановиться. Курить я тогда не начал. Эта пагубная привычка пришла много позднее. Вкус первой сигареты так и не запомнился, но в памяти осталась глянцевая иностранная пачка бордового цвета с изображением портрета мужчины с белыми буклями.
Школа-восьмилетка плавно вписалась в размеренный ритм детства, прибавив новые впечатления и знакомства. Её двухэтажное здание, спрятанное под тенью развесистых платанов, находилось на той же улице, что и наш дом, наискосок через дорогу. Если первоклассников и меня, в том числе, усаживали за парты в классах на нижнем этаже, то на следующий учебный год нас спровадили на второй, в аудитории с окнами, упирающимися в знаменитую "Еврейскую" больницу. Да, в неё, незабвенную, в лечебное заведение с историей, отсчитывающей года с начала девятнадцатого века. Вообще-то, официальное название этого учреждения было другим: "Городская клиническая больница номер один", но я не помню, чтобы им пользовались. И врачи, и пациенты да кто угодно называли её по старинке и не собирались именовать иначе. Центральный вход с приёмным покоем и, дежурившими там машинами скорой помощи, располагался за углом на Мясоедовской, а на Госпитальной, от другого входа - тянулся высокий мрачный забор почти на треть квартала. За ним в зелени деревьев виднелся морг. Именно на него и смотрели окна школы. Представляешь, каково было сидеть на уроке? Какая там арифметика, когда через дорогу видишь обитель трупов, а в воображении крутятся жуткие картины, от которых мурашки бегают по спине и холодеют ляжки?
А не менее известная на Молдаванке гора Чумка? И она - это печальное наследие прошлого была не менее зловещим местом, чем больничный морг. А уж как отчётливо я рисовал себе муки умирающих от страшной болезни и их бездыханные тела, сброшенные впопыхах в наспех выкопанную могилу. Эти образы навеяли на меня картинки из книги по истории средневековой Европы. Пацаны со двора рассказывали, что под высоким холмом зарыты несметные богатства: земле предавали всё, к чему прикасались руки обречённых. Каждый раз, пробегая там, мимо насыпи над бывшим чумным кладбищем, я поспешно сплёвывал и бормотал:
- Тьфу-тьфу три раза, не моя зараза и ничья.
И с внутренней дрожью глядел на зелёную траву склона горы, ощущая близость потустороннего мира мёртвых.
На Молдаванке мальчишки становились самостоятельными быстро. Наверное потому что росли предоставленные сами себе, без нянек и всяких там фребеличек. И хоть родители строго-настрого запрещали выходить со двора, ни меня, ни других пацанов эти ограничения не останавливали. География моих вылазок расширилась в уже третьем классе и каждый день приносил новые открытия. Как оказалось, за парком Ильича, куда меня водили кататься на велосипеде, расположен зоопарк. А рядом "Привоз" с аттракционом мотоциклист на вертикальной стене. А оттуда уже рукой подать до железнодорожного вокзала. И если, я не полез в катакомбы, то на трамвае путешествовал в разные концы города исправно. Куда сам не ездил, так это на посёлок Котовского, где с недавнего времени поселилась моя бабушка. Она перебралась туда недавно, оставив свою крохотную квартирку на Молдаванке сыну - моему отцу. Впрочем, у нас она всё-равно бывала часто, не оторвавшись от привычной городской жизни. Там дикое поле в полном смысле этого слова, а здесь - на Молдаванке подруги, знакомые. И меня с собой в гости к ним частенько прихватывала. По дороге мы вместе заходили в гастроном на Степовой и я получал шоколадного жука, завёрнутого в зелёную фольгу, которого предпочитал серебряным шишкам и золотым то ли монетам, то ли медалям.
Посёлок Котовского был ещё тот хутор. Расположенный за городской чертой, по сути дела, в степи - район со статусом, вполне оправдавший своё будущее официальное название - жилой массив. Крыжановка в ту пору была ещё рыбным колхозом, а не зоной отдыха. Оттуда, на берег с обрыва вниз сбегала к морю крутая грунтовая дорога: безумно пыльная - летом и размытая дождями - зимой. Крыжановку с одесской окраиной Лузановкой соединял трамвайный путь - одноколейка, на кольце которого стоял небольшой магазинчик. Ни дать-ни взять, сельпо и по ассортименту товаров, и по деревенскому укладу, когда продавщицы знают в лицо всех своих покупателей. И тишина полуденного зноя вокруг. Таким осталось в памяти это место. Да, какие-то места лишь остаются в памяти, а иные запоминаются на всю жизнь, как запомнилась мне Молдаванка.