Аннотация: Совсем невыдуманная и от этого тем более дорогая мне история о настоящей женской дружбе - такая бывает!
Подруга
Людочке Ращенко посвящается.
Мы дружили с шестого класса. Я пришла в эту школу на Фонтане, тогдашнем дачном районе, из городской школы. Я успела побывать в Германии, где мой папа работал старшим приемщиком судов, которые немцы строили по договору для Советского Союза. Я жила с родителями в частном доме, Людка же ютилась с мамой в коммуналке двухэтажного послевоенного дома. Ее мама была то ли лифтершей, то ли уборщицей, а отец, шофер, умер от алкоголизма. Это Людка меня выбрала: стала ходить со мной из школы домой, и все. В то время как большинство одноклассников насмехались надо мной из-за моей фигуры и усердия в учебе, Людка принимала меня такой, как я есть. Я же нашла в ней благодарного слушателя.
Мы жили на одной улице, только в разных ее концах, и по нескольку раз провожали друг друга, прежде чем наконец расстаться. Моя бабушка, Евгения Абрамовна, учившаяся в свое время в гимназии, была против моей дружбы с "кухаркиными детьми", но, видя наше постоянство, отступилась.
У меня не было слуха, но было вывезенное из Германии пианино "Циммерман", и я послушно отбывала уроки музыки. У Людки был абсолютный слух и хороший голос, и она мечтала играть в театре оперетты - музкомедии, как он у нас назывался. Мама наскребла ей денег на дешевенькую гитару-семиструнку, Людка выучилась по самоучителю нескольким блатным аккордам и лихо исполняла романсы и популярные песенки.
Я была круглой отличницей - у Людки случаоись и тройки, но были также и несомненные способности. Была одна задача по геометрии, которую никто в классе, включая меня, не мог решить - а Людка решила!
После школы, переделав уроки и пообедав, я каждый раз заново решала вопрос что делать, и решение было неизменным: "Пойду к Людке". Чаще всего мы встречались посередине дороги, потому что Людка решала этот вопрос аналогично. Мы снова без конца бродили по тенистым улицам, подворовывая в чужих садах абрикосы, беседуя о книгах, которые в то время читала в основном я, и, конечно же, о мальчиках. Нас обычно принимали за сестер, потому что обе мы были светлокожи, светловолосы и темноглазы. Но я была обыкновенной толстушкой, а Людка была прекрасна, как "Весна" Боттичелли. Волосы у нее были длиннее, светлее и гуще моих. Поэтому проблемы с мальчиками были в основном у меня. Я была безнадежно влюблена в одноклассника, а он, как полагается, "бегал" за другой. Людка переживала за меня, как за себя самоё, и даже предложила от щедрот наказать обидчика: "Давай я заморочу ему голову, а потом брошу". Поразмыслив, я отказалась: не хватало мне ревновать к подруге. По счастию, наши симпатии никогда не пересекались. Если Людка говорила: "У него короткие брюки", приговор был окончательным. Мне же нравились именно такие: немодно одетые, очкарики, со странностями. Людкин тип был иной: высокие голубоглазые блондины или же , опять-таки, высокие кареглазые брюнеты мужественного облика. Столь стандартный вкус не мешал ей иметь прекрасное чувство юмора. На индийских фильмах, где роковые красавицы умирали на руках роковых же красавцев и весь зал рыдал, мы укатывалсь от хохота. Все надуманное, фальшивое, книжное ей было абсолютно чуждо. Её естественности я завидовала так же, как её красоте.
У Людки всегда было полно идей. Она организовала театр в своем дворе и обнаруживала талант в каком-нибудь пятилетнем сопливце. По мотвам шпионской книжки мы затеяли сложную игру. После строгого отбора посвятили в замысел половину класса, расписали явки и пароли. Когда все со всеми наконец благополучно встретились, оказалось, что дальше делать нечего. Тут очень кстати пришлась сковородка семечек, которые нажарила Людкина мама, тётя Маруся, и дело получило логическое завершение.
Я вообще любила приходить в Людкину квартиру, по сути, комнату. Мне милы были и дешевый буфет с зеленоватыми рюмками и допотопным будильником, и старый диван со слониками на полке, и железная кровать с шарами. Когда меня донимали несчастная любовь или жестокие самокопания, в результате которых я оказывалась полным ничтожеством, недостойным жить, я плелась к Людке и нажимала знакомый звонок в последней надежде на спасение. Людка брала в руки гитару и забиралась в угол дивана, тётя Маруся ставила на стол тарелку пирожков с вишнями, и жизнь уже не казалась такой пропащей.
После восьмого класса мы решили подать в 116-ю школу: я в физический класс, Людка - в математический. Туда её не приняли из-за низкого среднего балла и предложили в литературный. Она согласилась, так как к тому времени, по её собственным словам, я "привила ей любовь к литературе".
В моем классе оказалось всего девять таких ненормальных, как я, девочек, в ее - всего пять мальчиков. Девушки же у них были как на подбор: броско одевающиеся, все в косметике и твердо знающие свою задачу: удачно выйти замуж. Людка оказалась среди них скромным полевым цветком и поддалась господствующей идеологии. Она впервые узнала, что такое жестокая конкуренция, и озаботилась. Вот уж кому, по-моему, не грозило остаться в старых девах.
По окончании школы она обрезала свои прекрасные волосы и сделала модную прическу "Асунта", круто завив химические кудри. К счастью, кудри опять отросли, она стала расчесывать волосы на прямой пробор и походила на мадонну. Ресницы мы тоже стали красить - простой советской тушью "Ленинградская". С одеждой было сложнее: цены на толчке были нам недоступны (меня родители в этом смысле не баловали). Но и эта проблема решалась. Тетя Маруся совершенствовалась в рукоделии и к каждому празднику шила Людке пусть из штапеля или ситца, но новое платье. Потом они купили вязальную машину "Нева", Людка закончила курсы кройки и шитья и сама стала создавать шедевры "от кутюр".
Поступать мы решили в университет: я на физический, Людка на математический. Когда мы пришли на подготовительные курсы этих двух факультетов, и Людка увидела, что большинство абитуриентов - абитуриентки, она немедленно забрала документы и отнесла их напротив, в Холодильный институт: своим литерарурным классом она была сыта по горло. Уж в Холодильном-то, по её расчету, должен преобладать сильный пол. Расчет оправдался процентов на семьдесят и, следовательно, был вполне хорошим. Все мужское население факультета последовательно перебывало у её ног. К сожалению, эта последовательность не совпадала с той, в которой они ей нравились. Возможно также, что молодые люди просто побаивались неземной её красоты и предпочитали варианты более реалистические. Её увлечения были запоздалыми, когда претендент уже терял надежду и отступался, и затяжными - на месяцы и годы. В это время вокруг неё реяла стая других, но они её уже или ещё не интересовали. В единственном случае совпадения по времени её избранник оказался сильно пьющим и, по понятным причинам, его пришлось потерять. Потом ей нравился его друг, но именно потому что это был друг, встречаться с ним было не совсем удобно, и так далее.
Конечно, мы вели бурную светскую жизнь. Если на какой-нибудь праздник у меня не оказывалось компании, Людка брала меня в свою, и наоборот. Пригласить её в компанию было всё равно что подбросить небольшую атомную бомбу: всем остальным девушкам можно было смело уходить в отставку. Особенно если Людка брала в руки гитару. Все взоры были устремлены на склонённый пробор и длинные загнутые ресницы, и любые наши дамские приемы отвлечь па себя внимание были бессильны.
У Людки завелось в институте множество других подруг, как, впрочем, и у меня. Сначала мне было трудно их смешивать, потому что Людка совершенно не выносила умничанья, а мы этим грешили. Но её немного утрированное простонародное чувство юмора склеивало любую, самую разношерстную компанию. В ней совершенно не было кокетства, и с существами другого пола она также была рубахой-парнем. Боюсь, что именно это не способстволо успехам в личной жизни.
Прошли институтские годы, мы стали работать. Новые компании, новые друзья. Но мы никогда не расставались надолго. Я была в курсе всех событий её жизни, она - моей. Людка вступила в городской КСП, я вышла замуж. Людкин принц заставлял себя ждать. Она была готова встретить его в любую минуту: всегда накрашены ресницы, всегда завиты длинные волосы, всегда в очередном произведении швейно-вязального искусства и на каблуках. Чего нельзя было сказать обо мне: я родила ребенка и едва управлялась со сложным детским хозяйством, ненакрашенная и одетая черт-те как. За что и выслушивала от Людкие гневные проповеди о роли женщины в семье и обществе. Она по-прежнему приходила ко мне, называла моего сына племянником и рассказывала свои истории. Теперь слушателем в основном была я: какие же у меня истории, кроме горшков и пеленок. У Людки была сложная общественная жизнь: в клубе плелись интриги, она ездила на КСП-шные тусовки в Крым, устраивала встречи с иногородними бардами. Личная жизнь её тоже не баловала: кого-то уставала ждать она, кто-то уставал ждать её. Однажды мы случайно встретились в трамвае по дороге на работу. В бледном утреннем свете я посмотрела на неё и подумала, что время никого не щадит. Очевидно, она подумала то же самое, потому что напрямую спросила: "Слушай, ты когда-нибудь кремом мажешься?" Наперекор годам она выдвинула тезис: Женщина должна выглядеть не молодой, а ухоженной. Это давало свои результаты: теперь её поклонники были лет на пять моложе нас. Сорокалетних она считала стариками, двадцатипятилетние не думали жениться, а время тикало. Её начали знакомить. Это было бездарно. Все чаще её дни рождения проходили в форме девичников, и первый тост всегда произносила она: "За нас, красивых баб!" Но по-прежнему, приходя в любой дом, она приносила веселье и шарм ослепительно красивой, несмотря ни на что, женщины.
Я родила второго ребенка и уехала с семьей в Израиль, а затем в Канаду. Мы не прекращали переписываться до самой её смерти. Людку убила издыхающая советская власть: её контору послали на стройку, и тяжелое бревно ударило её по бедру. Развилась опухоль. Людка умирала года три. Она не собиралась умирать. Мой муж был в Одессе и видел ее за пару недель до смерти. Она была худая-худая, а нога - огромная. Не правдв ли, я похожа на русалку? - спросила она, лёжа принимая цветы. Сказала, что не шьет новых нарядов только потому, что не знает, какого размера они ей понадобятся по выздоровлении. А потом нам позвонили: она ушла навсегда. И в мире стало немного меньше красоты и смеха. А мне стало незачем возвращаться в Одессу: кому я расскажу свои истории и чьи истории выслушаю?