“...Эту историю я расскажу так, как услышал ее. Вроде бы, кончилась она уже много от лет назад, но, между тем, продолжается она до сих пор и продолжаться будет еще долго, пока горит над пустыней злая звезда Ас-Сурийя, пока не иссяк последний источник воды в песках Кара, пока не занесло пылью забвения сады Мавераннахра, пока крепки узлы караванной упряжи...
В двух дневных переходах от Дан-Аввара искони был источник. Путники в нем набирали воду и молили от захода до заката Аллаха Всемилостивого ниспосылать им легкий путь и уберечь от Дэвов пустыни. Но, как писал непревзойденный врачеватель Абу-Али-ибн-Сина: “Есть день гнева и воздаяния, когда лик белого солнца дрожит за призрачной чадрой дымки”... И в этот день пески начинают петь свою самую древнюю песню, и сердце путника, сжимаясь от тоски и тревожных предчувствий, стучит барабанами холодной крови в висках; и старый караванщик говорит: “Будет самум!..” И верблюды кричат, как дети; и - пройдя свой дневной путь - белое солнце остается белым на закате. Тогда нет уже пути каравану, и любая дорога ведет в лапы смерти; и решаются путники на ночлег у источника, имя которому - Ора. Был здесь в незапамятные времена курган с тем же названием, но - Время Ветра разнесло его по песчинке забвения; и лишь старый карагач, росший когда-то на вершине кургана, пляшет теперь в тени костра и бросает рогатые тени на безвестные могилы у журчащей воды. И в дупле его заунывно поет пастушья дудка, той ночью, когда белый как наливается свежей кровью и жадно дышит запекшимися губами великой страны Сун...
Горе каравану, забредшему сюда. Горе усталому страннику, заснувшему под эту песню. И для каждого, услышавшего ее, становится эта песня песней его страха. И все замирает вокруг, кроме плача заунывной дудки; путник зовет сон; но сон напуган уж мертвой тишиной окрестных песков; и не остается в памяти то мгновенье, когда стук крови в висках становится стуком копыт невидимого пока, призрачного воинства пустыни Кара. И это - уже другой ветер: он между сном и явью черным смерчем проносит черных всадников на черных конях в черную ночь. но иную песню поет уже дудка: и визжит, ревет в ней боевой клич давно ушедшего народа.
И мнит правоверный: лишь открыв глаза спасусь я! “Встань! - говорит он себе. - Это полуночные джинны морочат тебя; отгони страх и подбрось хворост в костер!.. Дорога не носит трусливых и пустыня не терпит их...” И ярче вспыхивает огонь у источника Ора... Но - что это?! - он один у костра: исчезли спутники, нет тюков с поклажей, хладной тенью навис курган; и чужие всадники, укротив бег коней, спешиваются у костра. Резкий запах конского пота... Гортанная незнакомая речь... Звон железа... И словно нет уже тишины пустыни; и воины в овечьих шкурах окружают его; лишь немеет рука на рукояти кинжала, а уста - не в силах воззвать к Аллаху... Но лица чужих - живые и человеческие; лишь пламя костра стало зеленым, да глаза их зияют черной пустотой... И чудится правоверному, что он знает многих из них; и они, узнав его, дружески хлопают по плечам, и он понимает речи их, и кто-то вопрошает: “Зажила ли рана твоя?..”, и кто-то льет ему ячменное питье в деревянную чашку, и зажигает ее от костра; и пляшет зеленое пламя над выщербленными краями; “Пей!” - кричат они... И он уже поднимает руки, чтобы взять чашу, но тут смолкает все, ибо сквозь расступившихся идет к костру Однорукий: череп его разрублен до переносья, с обеих сторон ужасной раны мертвы и жутки глаза, кожаный доспех разорван, и из живота торчит обломок копья; зелень смерти уже ест его кожу, смерть уже оставила на нем знаки тлена, и лишь обрубок руки пульсирует в запястье свежей кровью...
И сквозь навеки запечатанные Азраилом уста прорывается нездешний голос: “Знаешь ли ты мое имя, человек?..” Но нечего ответить спрошенному. И нет сил ответить ему. Сомкнуты губы его, но живое сердце шепчет: “Нет. Имя твое ушло в землю много веков назад...” Гул проносится среди воинов у костра, всполох зеленого пламени рвет на мгновенье бездонное черное небо. И - в протянутых за чашей руках - вспыхивает вдруг холодная сталь клинка. О! Как тяжел он! Ладони тянет к земле; невыносим груз меча...
“Ты забыл имя? Но ты помнишь: зачем я посылал тебя?..” - звучат слова, и Мертвый Воин кладет единственную руку на рукоять меча... Тут клинок вспыхивает и рассыпается звездами и прахом. Зеленый огонь глотает сам себя, и, во мгновение между вспышкой и тьмой, голос, подобный горному обвалу, возвещает: “Это не мой меч! ...Однако, твой долг - исполнен!.. Пей. Отныне твое место среди остальных...”
Холодна в руках чаша. Обжигающе питье. И вот уже утром - одной безвестной могилой больше у вечного источника Ора, что в двух дневных переходах от торгового города Дан-Аввара...
Так слышал я, и так рассказал. Хотя, в тот день и в ту ночь никто из нас не остался навсегда у источника Ора, - но утром, поспешно уходя навстречу своей судьбе, я восславил Аллаха, давшего нам приют в пустыне, давшего нам еще одну ночь и еще одно утро. Я восславил Аллаха, а после - вонзил в песок под тенью старого карагача один из тех дамасских клинков, которые вез на продажу; вонзил, привязав к рукояти тряпицу с начертанном на ней знаком “алиф”.
В другой же раз я - Юсуф бен-Талиб из Шарабада - слышал вот что: в некоем мест, называемом Ак-Мангыт, есть колодец, заглянув в который...”
Жанысбай снял очки, потер глаза и выписал на перфокарте инвентарный номер рукописи. Перфокарт с инвентарными номерами было уже много. Они занимали целый ящик в столе. Жанысбай запирал ящик на ключ, а ключ носил в специальном потайном кармашке портмоне. Кроме перфокарт с номерами в сокровенном ящике стола хранились от корки до корки заполненные блокноты. Четыре блокнота, по одному на каждую экспедицию. И - на самом дне, под ватманом, устилающим ящик изнутри, тринадцать исписанных с обоих сторон мелким четким почерков листов бумаги: собранная по крупицам реальная история царства эфталитов. Если перфокарты Жанысбай просто любил, а к блокнотам относился с ироническим почтением, то рукописные листы боготворил и даже тайно от всех им поклонялся. Моление совершалось ежедневно и многократно, причём для таинства ритуала не требовалось листы доставать или перечитывать. Сама мысль о них была уже преисполнена величия и веры в могущественную сущность написанного. Вот и сейчас Жанысбай благоговейно подумал о рукописи и даже представил себе, как он запишет на тринадцатый её лист, заполненный лишь на две трети, светящиеся своей божественной силой слова: “Таким образом, искомое захоронение Великого Вождя, упоминаемого во всех источниках под именем “Воин Смерти”, следует датировать таким-то годом, а искать, согласно вышеприведенному документу, там-то и там-то...” Жанысбай снова одел очки. Он даже про себя не хотел говорить вслух цифры датировки, словно бы оставляя самое вкусненькое на потом, приберегая удовольствие процесса на момент собственно писания той самой сакральной тринадцатой страницы.
И тут в дверь постучали. Жанысбай не торопясь спрятал напечатанный на машинке текст рассказа Юсуфа Бен-Талиба из Шарабада и свою перфокарту в непрозрачную папку для бумаг, после чего положил папку в свой портфель и только тогда сказал: “Войдите!” И вошла лаборантка Инночка. Жанысбай встал, взял со спинки стула пиджак, одел его и застегнул на все пуговицы.
- Здравствуйте, Инна. - сказал он.
- Здравствуйте. Жанысбай Косымович. - Пропела Инночка, и протянула ему пухленькую цветную брошюру. - Вот: Сабит Атаевич сказал. чтобы вы посмотрели.
- Спасибо. - Жанысбай взял брошюру и спросил: - А что, Джумаев уже подписал мою командировку?
- Сабит Атаевич просил вас прочитать это, а потом уже сразу к нему по командировке...
Жанысбай поблагодарил ещё раз и Инночка убежала. Медленно расстегнул Жанысбай пиджак, тяжело сел, взял брошюру и стал читать: “Итоги конференции Археологического общества Средней Азии 1990 - 1991 год”. Четвертым в оглавлении стоял доклад кандидата исторических наук Юрия Ахметовича Кадырханова под названием “Золотые монеты эфталитов”.
Читать Жанысбай мог и без очков. Он не был близорук, просто носил для солидности. Сейчас глаза его были жесткими и злыми. Три года назад он самолично отдал своему учителю профессору Сабиту Атаевичу Джумаеву статью о средневековом золоте эфталитов. Три года назад Джумаев увёз статью в Ташкент. Три года они ждали... И вот теперь - теперь Жанысбай читал свою собственную статью, ставшую наконец-то докладом товарища Кадырханова, и с каждой знакомой строчкой зрела в его душе тихая гадливая радость.
Дверь открылась, на этот раз без какого либо предварительного вежливого стука, и вошёл, точнее ворвался, профессор Джумаев. Обычно сдержанный и несколько даже нарочито интеллигентный, сейчас Джумаев был красен, весь кипел и напоминал средней руки пожилого восточного торговца фруктами на русском базаре.
- Ну?.. - тяжело дыша выдавил он, - Кто был прав, Жаныс? - и вальяжным жестом бросил на стол пачку каких-то бумаг.
- Вы, как всегда... - Жаныс жадно схватил бумаги. Верхняя, украшенная десятком всяческих гербов, подписей и штампов, гласила, что вновь организованной постоянно действующей экспедиции под руководством профессора Джумаева, в связи с беспрецедентной ценностью исследований, категорически разрешен доступ во все архивы КГБ (ЧК, ОГПУ) на территории бывшего Советского Союза. Внизу была та самая, главная, искомая и долгожданная резолюция: “Всячески содействовать! Министр безопасности республики Узбекистан генерал армии Ахмет Кадырханов”.
- Папа?.. - спросил Жаныс.
- Почтенный отец почтенного Юрия Ахметовича. - Джумаев сел. - Теперь вот что. За сынишку своего глупого он нам разрешение, а мы - мы тебя в командировочку, Жанысбай. В эНск.
- Про эНск вы мне ничего раньше не говорили. - Жаныс осторожно разглаживал пальцами вожделенный листок.
Джумаев наконец отдышался.
- Я тебе о-очень многое раньше не говорил. Например то, что в эНске ты должен будешь найти архив академика Чагоева. И не смотри на меня так удивленно! Да, Чагоева, Ильи Петровича, моего любимого и незабвенного учителя, трагически попавшего в Обьлаг по неизвестному письму неизвестного участника одной из его так и оставшихся неизвестной экспедиций... - Джумаев достал из кармана платок и стал вытирать пот с шеи и щек. - Это была та самая экспедиция.
Жаныс оставил листок и потянул из кармана сигареты.
- Эфталиты? - коротко спросил он.
Джумаев кивнул.
- Эфталиты... Не кури, пожалуйста. - Он спрятал платок. - Мы с тобой изначально похожи, Жаныс. Ты - нищий безродный мальчишка из вымершей каракалпакской деревни, я - подобранный красными конниками в пыли большой азиатской дороги беспризорник. Что мы могли предъявить этому миру? Твоя школьная золотая медаль и животный инстинкт выживания, как и мои способности к языкам, открывают только калитку, но никак не парадную дверь. Кадырхановских сыночков всегда привозили к университету на “Эмках” в моё время, и на “Волгах” в твоё. Им всегда и во все времена проставляли зачеты на пять лет вперёд. Для них всё было, есть и будет куплено, Жаныс, и ты знаешь об этом не хуже меня... Сколько сил тратится на замах, Жанысбай, сколько их остается на все остальное? Я скажу тебе: к тридцати годам я понял, что не успеваю. Чагоев - вечная ему память! - был одержим, сжигаем наукой, ничего ему было не надо на земле, только под землёй, где он и искал, искал свое счастье! А я был рядом. Я верил каждому его слову, пока не ужаснулся однажды озарившей меня молнией несправедливости: у него было всё, а у меня ничего. Ни семьи, ни будущего, ни прошлого - ничего!.. Илья Сергеевич Чагоев однажды утром исчез, науку нашу прикрыли, я чудом не загремел в лагеря только потому, что лежал с дизентерией в больничном бараке. Потом пришел на работу, а работы нет. Десяти лет - нет, и всё... Один только ужас и пустота. И вот тогда я понял, Жаныс, КАК МЕНЯ ОБМАНУЛ ЧАГОЕВ. Он поманил меня чистой наукой, а чистой науки не бывает. И я стал метаться, стал ходить к тем, кому, как казалось мне по глупости и наивности, не были безразличны мои дела и труды... Но вскоре выяснилось, что Джумаев без Чагоева никому не нужен. А мои сверстники, пригревшие животы в тени отнюдь не чистых деятелей науки, сыто щурили глаза на ласковое к ним академическое солнце... И я стал ждать. Сорок лет я ждал, Жаныс. Сорок лет я лизал галифе и ждал! Ждал своего часа... Для историка дорога к истине всегда лежит в пыли. Твой путь короче моего, но разве не так ОНИ обошлись и с тобой?.. - Джумаев схватил руку Жаныса. - Разве тебя они не обрекли на унижение тем, что твою Ленинскую стипендию отдали какому-то недоумку из родовой династии партийных князей?.. Разве тебе, а не безмозглой дочке проректора по хозчасти, дали распределение в московскую аспирантуру? Ну, скажи мне, Жаныс?..
Жаныс весь дрожал от ненависти.
- Да! Тысячу раз да, Сабит Атаевич!..
Джумаев опять вытянул платок и стал тереть шею.
- Тогда слушай. Чагоев открыл эфталитов. Но об этом не знает никто, кроме меня. Там, в эНске, его письма и дневники. Мы отдали твоё первое авторство за право попасть в эти архивы. Ты заплатил малым, чтобы получить всё. Я дам тебе имена и точные даты. С Чагоевым вместе работал немец, Лунц, имени не знаю. Подними всё на Чагоева. Подними всё на Лунца. Ты найдешь эфталитов, мой мальчик! Ты подаришь миру исчезнувшую цивилизацию!
- А вы? - Жанысбай больше ничего не боялся. Он смотрел на своего учителя тем самым жестким и страшным взглядом.
- Я... - Джумаев взгляд выдержал. - Я хочу, чтобы имени Чагоева не было больше в истории науки. Там должно быть везде имя Джумаев. Именно Джумаев во время тех экспедиций предположил, что найденные рудники разрабатывались кочевым народом эфталитов. Именно догадливый молодой ученый Джумаев рассказал об этом недобросовестному сталинскому академику Чагоеву. Именно Чагоев из своих антинаучных и корыстных интересов отбросил на пол века назад археологическую науку... Именно так, Жаныс. Ты пронимаешь меня? Я, твой учитель, передал тебе светлую мечту об эфталитах, а ты, мой ученик, превратил мою гениальную догадку в гениальное открытие... Да?
Жаныс не колебался ни секунды.
- Да. Именно так, Сабит Атаевич... Когда я могу ехать в эНск?...
Город эНск. Грехи прошлые.
В день седьмой апреля месяца рабочие СМУ-12 должны были по плану реконструкции сносить бревенчатый дом по улице Коммунистической, числящийся под номером 29. Дом давно стоял якобы заколоченный, в том смысле, что окна его были криво забраны вагонкой - одна доска на одно окно, а полуподвал заварен крупноячейчатой рабицей, порванной больше, чем вся её хитро плетеная квадратура. Дом давно облюбовали бичи и алкашня, однако их изгнал матом прораб Игорь Палыч, так что экскаваторщик Симугин на своём звероящере принялся крушить стены и долбать перекрытия часов в одиннадцать дня.
- Здесь раньше ЧК было. - Веско заявил Серёга Чубарин, в прошлом студент, а ныне разнорабочий.
- Раньше оно везде было. - Ответил ему дядя Вася, разнорабочий пожизненно и навсегда.
Засим разговор с перекуром кончился и ломы вонзились в груды битого кирпича. К половине первого Серега наткнулся в обломке стены на металлический сейф. Дядя Вася помог ему расчистить подступы к крышке и уже через минуту крышку выломали, сопроводив ее ласковыми мужскими словами: “Да куда ж ты, дура, денешься?..” К сожалению, никаких материальных ценностей в сейфе не оказалось. Только лежалые бумажки. Серега взял одну, почитал, сплюнул и позвал Игоря Палыча.
- Архив это. Дела ОГПУ за сороковой год... - Полушепотом сказал он на ухо прорабу.
- А чё шепчешь? - тоже негромко поинтересовался Игорь Палыч.
- Сам не знаю... - ответил Чубарин.
- Всем работать. - Сказал прораб грубо и пошел звонить куда положено.
Ещё через двадцать минут приехали на УАЗике лейтенант в милицейской форме и молодой крепыш в кожаной куртке. Они выслушали рассказ о находке, что-то поковыряли в разрушенной стене и увезли сейф в неизвестном направлении.
Историю найденного сейфа можно было бы на этом закончить, если бы Серега тем же вечером не рассказал, хлебнув пива, своему соседу по дому, ветерану войны и труда Антону Севастьяновичу Зайцеву, случившийся с бригадой строителей, а точнее - разрушителей старых домов, казус. Зайцев вдруг заволновался.
- Это который дом, третий от трамвайных путей? Напротив старого красного особняка?
- Ну... - ответил Серега. - И чё с того?..
- Так меня в нём пытали! - сказал Зайцев и принялся рассказывать Сереге всё и в подробностях. Серега же под это дело раскрутил Антона Севастьяновича на бутылку, так что рассказ о доме пыток пропустил мимо ушей почти полностью, за исключением одной важной детали: утром в голове всплыли из похмельного тумана слова: “А потом пришел врач и сделал укол...” Серега никак не мог сообразить, откуда в рассказе Севастьныча взялся врач? Но на работу пришел вовремя, взял лопату, выкурил первую на сегодня горькую “Приму”, попил из банки воды и начал кидать всё тот же битый кирпич вперемежку с мусором в кузов подъехавшего ЗИЛка.
Мусор был странный: битые медицинские склянки и полусожженные бумаги.
Потому что именно бумаги и склянки остались на месте свернутой печки. Но тут вдруг приехали вчерашние милиционер и кожаный штацкий, грузить запретили, а мусор стали тщательным образом перебирать. Словом, дальнейший снос дому отложили на неделю, а Серега хвастливо показывал всем желающим кусок обгорелого документа с написанной сиреневыми выцветшими чернилами сохранившейся фразой: “...ичная амнезия... (пятно) ...цинации, потеря памяти. ЗК Лунц категорически отказался от дальней... (порвано) ...равлен по месту отбывания срока...”
Комментируя ценность находки ссылкой на рассказ о пытках, перенесенных мужественным ветераном Севастьянычем, Серега смачно ругался и говорил:
- Вот я и прихватил бумагу эту для истории: пусть внукам моим потом достанется. А то ведь у этих ментов всё канет, как в воду... Правды у них сроду не было!..
На что Серегины собутыльники всегда безоговорочно соглашались.
Город эНск. Первый сон Саши.
"...Потому что привыкли нападать из темноты. Кучей. Впрочем, я увидел их как бы интуитивно, успел развернуться и встретил, как мог. Страха больше не было, одна злость: руки сами собой махали мечом, который я - а ля Дункан Маклауд - выдернул из-под куртки. Но убить никого не успел, потому что понял вдруг: это дети. “Разве бывают такие дети?” - Спросила меня та, которую я, собственно, пытался только что спасти. У детей были клыки, ножи, шерсть на лицах и кровь на руках. Но это всё равно были дети и я знал это совершенно точно. “Их нельзя убивать.” - повторил я и тут только понял: либо я буду убивать их, либо я потеряю Её в лабиринтах бесконечно огромного Дома. Спастись можно было только проснувшись, но и тогда я бы всё равно Её потерял, потому что она была частью сна. Дети перестали нападать, потому что я перестал защищаться. Она удалялась по коридору, я бросился следом, но догнать не мог, сел на бетонный пол и заплакал. Со стен сочилась вода. Коридор стал какое-то трубой, нападавшие разбежались, обернувшись серыми крысами. Я остался один. Нужно было искать выход, но мне было всё равно. Дом засосал меня в свои кишки, она ушла, даже дети и те отказались нападать на меня... И тут сон резко сменил реальность: ребенком стал я, приняв, видимо, на себя функцию тех, кого отказался убивать. Я должен был сию минуту напасть на кого-то, идущего ко мне по трубе-коридору в темноту со стороны света. Я не видел лица. Видел только меч в его руке и чувствовал волну злобы, как встречный ветер. И я напал. Но к моменту взмаха знал уже наверняка, что Он сильнее меня, быстрее меня и страшнее всего, что я видел и встретил в Доме за все время своего скитания. Он выхватил из под одежды меч. Он легко ускользнул из-под моего, такого просчитанного до мелочей, такого резкого и коварного удара, ускользнул и, как в замедленном танце, понес свой клинок неуловимым и одновременно четким движением к моему горлу... Но ничего не произошло. Клинок Его замер и я лишь почувствовал как сменилась волна ветра: “Да ты же РЕБЕНОК!” - долетел до меня его голос. “Так не пойдёт, парень: я не убиваю детей.” Злоба ушла. Передо мной был не враг. Я хотел разглядеть его лицо, но не успел, потому что больше не был ребёнком. “Теперь ты можешь убить его сам!” - раздался голос той, которую я, собственно, и хотел спасти. Она стояла в конце коридора и у нее было пугающе красивое лицо. Она показывала моему единоборцу на меня. “Знаешь, парень, ты зря связался с Богиней...” - Человек с мечом миролюбиво ковырял клинком пол. - “Как бы нам и вправду не пришлось драться.” - Он вздохнул и предложил вполне миролюбиво: “Может, пойдём дальше вместе?..” И мы пошли. Коридоры полого поднимались вверх, труба кончилась, вместо воды со стен стекал цветной свет. Всё мигало и плыло, теряя резкость. “Кто ты?” - спросил я. Человек с мечом пожал плечами: “Разве имя важно? Просто я здесь хожу уже тысячу лет...” “А разве ты не можешь проснуться?” - опять спросил я. “Проснуться и значит - умереть.” - ответил он, поднял глаза, я увидел его лицо, закричал и сон мой кончился. Осталось мучительное ощущение: хотелось вспомнить, кто это? Но не получалось никак..."
Свара Богов.
Вадим ехал в троллейбусе со своего МЖК и вот уже семь остановок слушал рассуждения о богах в исполнении колоритного бича на задней площадке. Весьма пьяный дядя, с огромным лбом и трёхдневной щетиной на болезненно красных щеках. Грязное драповое пальто, перекрученный шарф, странные глаза и безумные речи. Такие люди, как правило, ни к кому конкретно не обращаются, просто говорят, даже если собеседника поблизости нет. “Голос его толпе, смысл его никому....” - вспомнил Вадик цитату неизвестно откуда.
А дядя самоуглубленно вещал: "Ссорятся. Выясняют, где чья власть. А ещё из-за своих таких же как они божественных самок. А на самом деле - кому теперь нужны? Никому. Боги называются. Дьяволы... Всё кончилось давно. Нету веры и всё. Христос тоже был человек, хоть и не долго. Доказательств нет, значит и аргументов нет. Без аргументов спор можно решать только силой. Вот они нас силой и вовлекают. Кому повезло, тех белые, кому не очень - чёрные. А потом раз - и поменялись. Был ты хороший, стал ты плохой. Бог богу тебя проиграл. Вот и судьба. Шахматы. Карты. Е-2, е-4. Черви - крести. Пост сдал, пост принял. Семь раз сидел, а теперь депутат. Кто тебя выбрал? Они. За что? За всё. А им наплевать, они только собой заняты. Греки и римляне. Зевс и Гомер. Всё теперь не так, потому что войну выиграли. Всех, кто верил, под фашистский танк, а тех кто не верил - в попы..." -Тут пьяный вдруг заорал громовым голосом: "А вот придёт Всадник с одной рукой, всех пожалеет! Он не бог, не человек! На дуде дудит, о живых скорбит! Меч острый точит, кто не прав, тех мочит! Кто был ничем, тот станет всем! На погибель мира! Прости, Господи, чадо твоё..."
На этом месте Вадиму приспело выходить. Бич укатил дальше, в свою неизвестность, но проповедь его осталась и даже какое-то время тяжело ворочались в голове неким полуживым зверем: “Откуда он взял Однорукого Всадника?..” - думал Вадик, спускаясь по эскалатору в метро. Но боги имеют скверную привычку не только намекать на что-то очень важное, но и отвлекать от него же. Впереди Вадима возникла вдруг прямо из воздуха необычайная по своим формам блондинка, обернулась медленно и посмотрела прямо на него огромными зелеными глазами. С этого момента все остальное просто перестало существовать, потому что Вадим был неравнодушен именно к зеленоглазым блондинкам именно таких выдающихся форм.
Боги тем временем ссорились, делили власть и соперничали из-за прекрасных богинь. Боги вели себя именно так, как это предполагали о них люди. Ждавшие искупления и светлых вестей молились в храмах, язычники возжигали жертвенное пламя, безбожники искали антитезы, но находили только пустоту, а из ворот вечности под заунывную песню дудки медленно выезжало бесчисленное войско, во главе которого на огромном коне ехал Однорукий Воин, словно бы дудка эта влекла его, звала и вела за собой...
Город эНск. Грехи прошлые. (Продолжение).
Герои нашего повествования не знают и вряд ли когда-нибудь узнают о приводимых ниже документах. Если даже документы эти не уничтожены, то хранятся они в до сей поры не рассекреченных архивах, предположительно - города эНска.
"...12.06.34. ЗК Ф., 47 лет, последствия перенесенной контузии 1915 года во время артобстрела под Перемышлем; частичная амнезия ретроградного типа; ориентируется в месте и времени; отсутствует память на имя собственное и личностную историю до 1915 года в результате повторной травмы височной доли справа во время нахождения в следственном изоляторе. ЗК Ф. - профессиональный военный, артиллерист, бывший офицер царской армии. Куратор эксперимента - военврач второго ранга Свиридов; цель эксперимента: восстановление памяти; шифр 23-V-69. Военврачом Свиридовым 24.01.34 проведена медикаментозная терапия: бром, кофеин, амиталовый наркоз, инсулиновая кома (5 штук). Терапевтического эффекта не наблюдалось. Вследствие многократно повторяемой инсулиновой комы - потеря сна, тревожно-депрессивное настроение, отказ от пищи. Руководителем лаборатории ЗК Лунцем и ассистентом ЗК Владимировым проведен эксперимент: погружение в измененное состояние сознания методом двойной вербальной индукции. После длительного скрытого периода молчания Ф. впал в состояние каталепсии (замирание)... Эксперимент прекращен по жизненным показаниям..." Приписка на полях: “Из устного сообщения ЗК Владимирова становится ясно, что никакой угрозы жизни заключенного Ф. не было. ЗК Лунц самовольно прервал эксперимент по получению первого словесного рапорта от пациента. Содержание рапорта со слов ЗК Владимирова прилагается. Военврач II ранга Свиридов”..."
"...6.08.34. ЗК О., 16 лет. Заключена по подозрению в контрреволюционной деятельности; рабфаковка; органических поражений головного мозга не отмечается; в результате перенесенного шока - истерическая глухонемое (сурдомутизм). Сознание ясное. Способна поддерживать контакт путем письма. До момента прибытия в лабораторию военврачом Свиридовым проведена попытка наркогипноза, имеющая целью добиться сведений о контактах ЗК О. с бывшим секретарем Укома комсомола Ч-ской области В. Получен словесный рапорт; содержание которого экспериментатору ЗК Лунцу не известно. После выхода из состояния наркогипноза отмечалось сильное возбуждение пациентки, попытка суицида. Цель проводимого эксперимента: искусственное получение сомнамбулических состояний. Экспериментаторы: ЗК Лунц, ЗК Владимиров. В ходе проводимого эксперимента достигнуто погружение в сомнамбулическое состояние путем применения форсированного дыхания методом свободных ассоциаций. Полностью восстановлен речевой контакт. Отмечается чрезвычайная двигательная активность в сомнамбулическом состоянии. Способна совершать тонко дифференцированные действия. По выходу из состояния погружения голос и слух восстановлены полностью. Сознание ясное.” Приписка на полях: “Может быть использована для сбора и передачи информации. Находясь в ясном сознании, способна к исполнению программ, вложенных в ходе гипноза. Военврач II ранга Cвиридов..."
Из докладной записки военврача второго ранга Свиридова Наркому внутренних дел: “...Из предоставленных для обследования лиц наиболее подходящими для выполнения ответственного задания партии и правительства являются товарищ Н. и товарищ Г. Однако, при выборе между ними следует учитывать личностные особенности каждого. Так, товарищ Н. отличается выраженной агрессивностью. У товарища Г. выявлена склонность к кокаинизму. И тот, и другой способны длительно находиться в гипнотическом состоянии, не теряя присущих им функций и навыков, совершать сложные комбинированные действия, точно следуя заложенной в них программе. Товарищ Н. может при этом выразить свою агрессивность по отношению к случайным людям, не зависимо от конкретных целей и заданий. У товарища Г. могут отмечаться приступы неконтролируемой дурашливости и веселья. Это, по всей видимости, результат злоупотребления Г. наркотиками в прошлом. В целом же оба товарища полностью готовы к выполнению ответственного задания.
Поздравляю Вас с семнадцатой годовщиной Великой Пролетарской Революции!.. Военврач II ранга Свиридов.”..."
Газета “Правда” от 2 декабря 1934 года: “Вчера от злодейской руки наймита мировой буржуазии пал Сергей Миронович Киров...”
“...Пролетарский Ленинград не забудет тебя, дорогой наш товарищ!.. “
“...Убийца - некто Николаев - схвачен и вскоре предстанет перед революционным судом...”
Кабак. Интерлюдия.
Если очень долго говорить о том, что люди разучились отдыхать, то это неминуемо приведет к попытке отдохнуть, но как-то иначе, чем это делать те самые люди, которые не умеют отдыхать.
Вадим с Сашей были не исключение, а скорее самое натуральное правило. Отдыхали они посредством многообильного употребления алкоголя, и тот вечер уже порядочно употребили его в самых разных местах города эНска. Началось с того, что у Саши сломался телевизор и он попросил Вадика свести его со своим давним клиентом, мастером на все руки, пролеченным наркоманом, который в благодарность спасшему его ОТ ЛИПКИХ объятий гашиша доктору, чинил бесплатно всё, что может играть, воспроизводить и показывать. Вадим Сашу с мастером свел. Телевизор уже через час работал, а Саша на радостях позвал Димку меланхолично шляться по городу.
И началось великое употребление.
Вначале употребили они в подвальчике "Геодезист", и было это употребление в виде пары бутылок пива. Собственно, на этом можно было бы и прекратить, но... Их понесло. Употребление продолжилось в соседнем подвальчике "Золотая осень", на этот раз в виде двух по сто "Пшеничной" и пары бутербродов с агонизирующе скрюченными, иссохшими шпротинами. Дальше были подвальчики "Уют" и "Шабада-бада" с чем-то более существенным в смысле еды и уже потерявшими счет порциями водочных стопочек.
При этом Саша и Вадик разговаривали. В подобном варианте активного отдыха, выпиваемое, как правило, служит ритуальной жертвой Верховному Божеству Российского Менталитета, которое, благосклонно принимая алкогольную жертву, даёт в ответ двум жаждущим отпущения Душам возможность поговорить.
Были в этом разговоре и воспоминания. Были и накопившиеся боли, вперемежку с радостями и фантазиями. Выли идеи, но - главное! - была давняя и крепкая дружба, всё время подкрепляемая многочисленными стопочками.
Были, кстати говоря, замечательные по своим приключениям воспоминания.
О! Какие это были воспоминания! Какие приключения! Какие победы и казусы! Словно бы Могучие Люди прошлого, титаны и богатыри выходили из потайных своих жилищ, где теперь влачатся за ненадобностью, лишенные героики и романтики, не востребованные измельчавшими своими носителями, которые в нынешнем, отнюдь не героическом времени, живут крайне тихо, словно бы неохотно, предпочитая диван, видео и еду всем остальным-прочим известным видам человеческой самореализации. Титаны выходили по одному, щурились на свет, разминали застоявшиеся в неподвижности мускулы. Тени их былых подвигов и промахов закрывали половину подлунного мира. Бурлили водовороты. Ходили смерчи. Играла музыка. В голове и сердце бродили разбуженные хмельные ватаги. Саша лукаво пихал Вадима в бок, а Вадик хлопал его по спине так, что гул от хлопка сотрясал пять миров, семь небес и общую для всех грешников преисподнюю.
Были в их воспоминаниях и женщины. Блиставшие красотой и прихваченные вихрем случайности, добрые и злые, любимые и никакие, сколько их промелькнуло чудесным видением, лёгким облаком, белым пламенем, синим кухонным газом, курьерским между двумя станциями и самолетом на край света. Сколько их танцевали между столов и яств танец Саломеи, выпрашивая на блюде голову взамен своего вечного умения бедер и живота... И пели скрипки, и визжала флейта, и каждый камень в основе башен дрожал, и каждый узник в темницах видел клочок неба, и каждый Маг смешивал изначально данное, чтобы найти искомое желаемое в колбах, аки в самом себе. И Сплетались тела. И рассыпались надежды. И где-то под Сыктывкаром вырастал вдруг на пустой истрескавшейся земле беззащитный цветок непередаваемого словами чудного цвета.
И были в их воспоминаниях такие дела, о которых вообще лучше не говорить вслух, лучше не думать, а просто намекнуть случайным: "А помнишь?.." И Вадик покраснеет, и Саша затрясет головой, и оба враз опустят глаза, и еще по одной стопочке выплывет из бездонной буфетной стойки, везя этаким паровозиком за собой что-то очень закусочное. Впрочем, не важно что, лишь бы разговор продолжался бесперерывно!
И были в их воспоминаниях люди, уже покинувшие земной путь, уже вступившие на пути иные. И люди эти назывались по именам, И людям этим, по обычаю, желалось Небесное Царствие. И люди эти тоже приходили к столам и стойкам, вкушая здесь же слова о них сказанные, словно напитки, за них выпитые.
И грусть сменялась весельем. И веселье разбивало свои волны о камни берега скорби. И берег скорби вдруг становился в одно мгновение непроходимыми тропическими лесами любовных джунглей. И потом вдруг дул суровый ветер споров, и в спорах этих рождалась истина. Нагая, как все младенцы, рождалась, чтобы жить потом совершенно самостоятельным человеком.
Итак, Саша с Вадимом, уже изрядно накушавшись, вспомнили вдруг, что давно, ох, как давно не сиживали они в театральном буфете!
И они тут же пошли в театральный буфет, но не просто в театральный буфет, а в главный буфет всех эНских театров: в буфет Театра Оперного, монументального и вечного, как сама музыка.
И вот уже гремит Чайковский, танцуют маленькие лебеди, но это - через холл и коридор, в зале за шторами, под непрерывным наблюдением греко-римских Богов в нишах по кругу потолка, потому как Саше и Вадику в данный момент великий балет лишь фон, а интересует их цена на "Смирновскую" и Масандровские портвейны, и цена эта слишком велика для истощавших уже изрядно карманов, и Саша вдруг говорит:
- "Джаз-Форум", старичок! "Джаз-Форум"!
И Вадим понимающе отвечает:
- Отличная мысль!..
И Саша добавляет, энергично кивая головой:
- Замечательно!..
И они идут, оказавшись чужими на мраморном и каноническом празднике оперной жизни, в кафе "Джаз Форум", пристанище богемы, место импровизации и пятно позора академической эНской музыкальной жизни. И кафе это - о ужас! Ужас! - всего в полу квартале от Гранд-Опера, и достаточно просто перейти одну дорогу, пересечь один парк, чтобы уже услышать музыку другую, которая всякому бы привычному к классике уху показалась бы глумлением над гармонией, но уже сто лет называется джазом.
И распахивается тонированная почти до цвета кожи черного американского музыканта дверь, и сладковатым дурманом тянет вовнутрь трепетная глубина коварных тенет.
Ах, времена! Ах, нравы! Здесь были все. Здесь бывало вcё.
Здесь и состоялось в тот вечер окончательное употребление с последующим выходом на качественно и количественно иной уровень бытия.
И как же иначе? Здесь стареющий вундеркинд Гена Мейер уже десятый год шаловливо бегает музыкальными пальчиками по клавишам фортепиано, извлекая из недр его иллюзорные разовые иллюстрации к своему восприятию мира в компании таких же, как и он сам, грустных полупрозрачных в сигаретном дыму любителей, давным давно завядших от рассеянных лучей эаоконного солнца, которые так и не смогли пробиться сквозь навеки треснувшее стекло вовнутрь.
Бедный местный Дюма, в визитке и с тростью, что ты там пишешь, в своем насиженном углу? "Десять лет спустя"?.. "Двадцать лет назад"?.. Королева Марго опять права, потому что пьяна, и не может больше плыть одна по бесконечной анфиладе интриг в мутное одиночество ближайшей ночи...
Был здесь и Заяц, человек-кличка, бегавший за свою долгую джазовую жизнь от таких Волков, что и не снилось иным любителям авантюры. Кем он только не был! С кем он только не играл! А нынче - нынче он -Заяц, и унесен вместе с барабанами в каптерку, где и сложен спать. Как он играл!.. Чем он играл!.. Куда он падал... Всё плывет перед глазами. Каждый плывет в свою сторону и слышит только свою волну в общем океане шума и гама.
Бедный человек, попавший сюда с детства, нынешний президент всего этого клуба, заслуженный джазовед NN! Как трагичен был ваш крик над сломанным столиком и разбитым шампанским: "Старички! Я ж тока с Питера! Там все это за меньше рублей и без шантрапы!.."
Так что, садятся Саша и Вадик тихо-тихо на свободные места, стараясь не привлекать к себе особого внимания и скромно заказывают два по сто коньяка и один зимний салат на двоих.
- Ты знаешь, почему он называется "зимним"? - спрашивает Саша Вадика.
- Нет. - Говорит Вадик. - Но я знаю, почему от него мёрзнет душа.
Грустны разговоры наши, Господи! Грустны лица наши, и души мерзнут от зимнего салата.
Но заказ сделан. И можно пройти за столик. И можно послушать музыку. И можно поговорить. Всё можно, но... Теперь представьте себе, что вы - коренной одессит и собрались пообщаться тет-а-тет с другом в проходном дворе на Дерибасовской, где вы до этого прожили все тридцать с хвостиком лет своей ой таки какой сознательной жизни... Это же слишком много народу! И все делают свои дела, не уставая при этом ходить туда-сюда. И с каждым таки надо поздороваться! А ведь это - минимум полчаса диалога на неопределенные темы с человеком, которого вы конечно где-то видели, но убей не помните в данный момент, как таки его зовут?.. Нечто аналогичное происходит и с нашими героями. Там где нормальный, обычный посетитель будет в ожидании своего салатика тоскливо ковырять в зубе спичкой, у Саши развертывается маленькое словесное Бородино с проходящими мимо в бой французами всех национальностей и полов отнюдь не на джазовые темы. Вадим очень хочет выглядеть порядочным посетителем и упорно молчит, тем более, что за соседним столиком примостился его недавний клиент, теперь уже совсем не пьющий, и пялил глаза на доктора... Доктор держит голову прямо, а профиль мужественно.
Тут приносят заказ. Саша с Вадимом торопливо едят и выпивают, пока не набежала местная халява, не полсела за столик и не впилась голодными глазами, выпрашивая глоточек, кусочек, чуточек под должочек, рыская в беспрерывных поисках дармового угощения. Тут главное успеть все, что заказал, выпить и съесть или, хотя бы, большую часть этого...
Если получится.
Увы! - Вадику на плечо уже ложится некто по имени Слава и жарко шепчет на ухо, дыша перегаром: "Тыщу лет, старичок! Как дела?..", и предлагает устроить партию строевого леса, красноречиво глядя при этом на стакан. Вадим выдерживает паузу, как в фильме Феллини, до тех пор, пока не сменяется кадр, пока Слава сползает с плеча, осознав всю грубую беспочвенность своих притязаний, но не сдается, а наоборот удваивает потуги, тщетно пытаясь рассказать Саше древнейший археологический анекдот из жизни Василия Ивановича Чапаева. Однако, сей хитроумный номер не проходит, ибо Саша берёт его за пуговицу и, доверительно заглядывая в глаза, сообщает ласково о том, как он, Саша, самолично слышал, будто здесь пьют только за деньги... Так что, пока вышеизложенный Слава судорожно пытается осознать всё сказанное, Саша и Вадик успевают чокнуться остатками коньяка и - даже! - выпить, отковыряв по замерзшему модулю зимнего салата. А разочарованный Слава уползает в другой угол кабака, бормоча под нос одному ему понятные проклятия на одном из самых распространенных диалектах языка всё той же халявы.
Зачем же, спросите вы, столь подробно о нём, увечном? Как писали в старые добрые времена в старых добрых нравоучительных романах: "Сие явлен образ собирательный, зело поучительный, дабы лицезрел читатель тенденцию и был готов внутренне к подобного рода проявлениям человеческой натуры, ежели вдруг встретит их на своём жизненном пути..."
Но вернемся к нашим героям. Они уже созрели для выхода в тамбур, где будут курить и - наконец-то! - разговаривать. Может быть, там с ними что-нибудь даже произойдет. Иначе - скажите мне: зачем было столько пить и так долго идти сюда, сужая круги, через весь город?.. Что-то несло же их в эти воды, кто-то гнал к этим островам, кому-то понадобилось затевать всю эту дребедень, в том числе - и этот совершенно не имеющий отношения к главным событиям жизни эпизод со Славой...
И они выходят в тамбур, сиречь - в коридор между дверьми и лестницами, где действительно создаётся ощущения несущегося поезда, потому что гремит музыка и постоянно ходят сюда-туда какие-то люди. Поговорить снова не удается, но поезд едет, колеса стучат, станция следования неумолимо приближается, дребезжат ложечками стаканы из-под чая, пускаясь в свой пляс; колышутся и бьются в потоках врывающегося сквозь открытые окна воздуха железнодорожные занавески; мелькают перроны - ну же, ну! - ещё одна промежуточная, ненужная, случайная, не понятно чья и зачем жизнь, рассказанная между двух станций... Ну же! Ну! - ещё один перегон, что бы все-таки добраться в конце концов к искомому пункту назначения...
Впрочем, везде кипит жизнь. И у Саши уже стайка пэтэушниц пробует стрелять сигареты, и Вадим уже встретил очень знакомую по прошлой жизни женщину, и остановки будут только промежуточные, и сам "Джаз Форум" качается на стыках судьбы, пытаясь доехать к конечной станции хотя бы одного из своих посетителей-пассажиров. Но - есть ли такая? Может быть бедный путешественник и не хочет вовсе туда, на свою конечную, и только ради этого своего нехотения затеял эту поездку?.. И Саша втягивает ноздрями воздух, как морской волк, чуя перемену моря; и Вадим уже больше не может оставаться тем самым порядочным посетителем, и нет в помине даже двух недавних людей, а есть другие, именно здесь только что появившиеся в их личинах. И Саша обрушивает на ни в чем не повинных девчушек лавину каменных обломков великорусского красноречия. И Вадик что-то горячо шепчет в лицо этой самой, уже забытой и даже в прошлом совсем не нужной дамы, и всё громыхает, несется, мчится, уже без правил и остановок, что, как известно каждому пользователю железной дороги, неминуемо ведёт к аварийности на транспорте.
Именно в этот момент по правилам жанра появляется железнодорожник в форме. Только в данном движении роль железнодорожника исполняет местный дежурным милиционер Аркаша, человек очень больших габаритов и редкого украинского добродушия. Он вытесняет всех курящих в тамбуре на улицу, действуя обширным животом, как давилкой. Воздух трезвит. Девочки визжат. Аркаша сортирует клиентов, отсекая попытки уже созревших вернуться в эпицентр движения, и, наконец, наведя порядок, занимает свой пост на стульчике между тамбуром и основным залом.
На счастье Вадика с Сашей, их место легко занимают, вновь подходя, люди с улицы, те, кому только предстоит повторить этот маленький адов круг движения без движения и результата. Саша же с Вадимом, наконец, могут спокойно подойти к стойке, ваять еще по коктейлю и всё-таки поговорить. Вначале разговор их по обыкновению здешних мест, крутится около событий, только что происшедших. В качестве релаксации Саша начинает рассказывать о своём приятеле алкаше Вовуле, который в данное смутное время живёт воровством книг из магазина "Сибирская ярмарка", где под видом ежедневного ухаживания за глупой продавщичкой нагло тырит дефицитное разумное, доброе, вечное и перепродает тут же в киоски торговкам водкой.
- Клиентура у него теперь своя. Прикинь: заказы принимает! Лучше всего берут женские романы, пересказы телесериалов и дорогущие ныне книги для детей. Знаешь, эти альбомы-энциклопедии, типа "Хочу все знать"?..
Вадим присвистнул:
- Так они же огромные! Как он их воровать ухитряется?..
- Голь на выдумки хитра. - Весело ответил Саша. - Специальное пальто разработал, кожаное, с дырками в полах. А полы - до пола: он альбом в подкладку и на выход, руками в кармане придерживая...
- Что-то я не верю... - Вадим покачал головой. - По моему он тебе гонит...
- Или я тебе! - Саша совсем развеселился. - Или все мы друг Другу... Сюжет поголовного воровства!.. Как тебе?.. Все врут и воруют!.. Врут и воруют!..
Вадим скривился.
- Давай о чем-нибудь приятном...
- Давай. - Согласился Саша. - Вовуля этот мне сегодня звонил. Предлагает как постоянному же клиенту любые книги по философии, под заказ, с гарантированной доставкой в течении трёх дней. Могу договорится на твою долю.
- А что, - говорит Вадик, - это интересно... А почём?
- Если маленький формат, то по десятке за штуку. Если большой,
до по двадцать... - Отвечает Саша и с интересом смотрит на Вадима.
Тот ловит Сашин взгляд и понимает: что-то здесь не так.
Вадим смеется и показывает Саше огромный кулак. Саша искренне заливается смехом.
- Принципы, старичок! Всё наши принципы! Без них от себя ни на шаг!.. Знаешь, это к вопросу об экзистенции. Но не в смысле формы бытия, а в смысле на сколько реальна та реальность в которой мы живём?..
- Ну и как? - Вадим отхлебнул коктейля. - На сколько, по твоему, эта наша реальность может быть единственной реальностью в мире?..
Саша поднял палец.
- Аз есьм карась идеалист из Салтыкова-Щедрина! Я, сударь Вы мой, никогда не мог поверить, что на свете присутствуют страны, где даже мужики-крестьяне говорят по французски!.. - Саша сделал изрядный глоток и зажмурился. - Мифология, Вадим Борисыч! Всё одна сплошная мифология, без какой либо остановки на реальность... Что бы мы с тобой не говорили, о чём бы не спорили, всё утыкается в мифологию. Кто бы что нам на уши не вешал, он - прежде всего! - легенду создает. Причём - для себя, заметь! Для себя!..
Вадим посмотрел на бокал, покивал, а потом заметил, слегка растягивая слова.
- Не в том, друг мой ситцевый, проблема, что мифология, а в том, что отрицают...
Сказав столь многозначительную фразу, Вадим стал ещё более подробно и тщательно рассматривать бокал. Саша же продолжал, всё более распаляясь.
- Так ведь и в отрицании, извини меня, та же самая мифология, только со знаком минус! Любой кризис, любой стресс, потребности неудовлетворенные, страхи тайные и не тайные - всё сплошная мифология! Как оправдать потери? Как осознать самолишения? Через неё, родимую!.. А если бедному человечку своей фантазии не хватает всё это объяснить и переварить?.. Если у него в любви и физиологии одинаково никакого объяснения или сюжета для жизни нет?.. Кому подражать, Вадим Борисыч? За кем тянуться?..
Вадим презрительно хмыкнул и поставил стакан на стойку.
- Можно подумать, ты что-то другое предложить можешь! У твоей мифологии, между прочим, причина конкретная есть: жизнь и смерть называется... Ты ищешь мотив поступка в адаптации, а он в извечном единоборстве Жизни и Смерти.
- Ага. - Саша отпил большой глоток и лицо его поплыло в мареве и мигании огней слева направо, качаясь на стыках блюза и дребезжа звоном медных тарелок и перебором барабанов ударника. - Ты прав, хоть это уж-ж-жасно скучно! Сознание сор... со-о-ри-ен-ти-ровано на защиту личности. Отсюда и стресс - страх, крах, ужас: смотри - испуг организма за свое бытие... А где нет ощущения реальности? Нет, ты мне скажи: как это объяснить там, где человек просто верит?.. Как?..
- Нет проблемы. - Вадим тоже плыл, тоже качался, но на лице его была деловитая сосредоточенность, в то время как Саша весь светился изнутри, радостно играя в эту качку, и в этот разговор, и в это движение. - Нет проблемы, потому что нет парадокса! Где нет чувства реальности, там одна голая потребность веры. И единственная возможность её удовлетворить - миф.
Саша радостно захохотал.
- Вот я тебя опять поймал, докторишка! Если единственная возможность - удовлетворить пустоту на уровне единоборства Жизни и Смерти, то реальность большинству здесь присутствующих нужна лишь для того, чтобы мифы создавать! Смотри: миф алкоголя снимает усталость, миф секса - одиночество, а в мифе семьи мы находим надежность, ибо такова наша голая потребность веры! Ты сказал!..
И Саша ткнул в Вадима длинным тонким пальцем.
- Крайность. - Дима вертит стакан по стойке и чертит пальцем по пластику. - Опять крайность!..
- Что крайность? - спрашивает Саша.
- Ты сам. - Отвечает Вадим. - Крайность ты ушастая... Что ты к ним привязался? Мифы как мифы, обычные, двуногие, убогие, способные к размножению и не способные к самим себе!.. Ты вот живешь в мифе литературы, и ничего!
Вадим доверительно взял Сашу за плечо:
- А им ты говоришь при этом: "Нельзя! Опасно! Спасайтесь!"... А себе почему не говоришь ты это "нельзя"?.. Себя почему не спасаешь?..
- Ха! Нашел, что сравнивать! - Саша перестал плыть и пристал к берегу салата, отколупал вилкой часть его и стал жевать. - Мы же с тобой говорим как раз о духовном мифе. А духовный миф это всегда в некотором роде выбор: либо я от реальности бегу, либо я её, болезную, пытаюсь всячески переосмыслить. Отсюда - как бы так два типа мифов: оправдательный и сотворяющий. Причем, мещанин выбирает оправдательный, а творец - созидательный, вот и вся разница.
- Только не надо мне тут мозги парить разговорами о мещанстве и не мещанстве! - Вадим даже стакан свой с коктейлем по стойке стукнул от негодования. - Я от этого сразу зверею! Мне эти разговоры обрыдли ещё на кухне моего папы, дай Бог ему здоровья вместе с остальными шестидесятниками!.. Мы то с тобой из девяностых, корефан! И к этим средневековым отшельникам отношения имеем только с точки зрения "во след идущих"... Материальные потребности надо удовлетворят! Это мой базовый принцип. Отринуть мирское ради духовного я тоже не против. Но - главное! - я категорически против попытки некоторых штацких, - Вадим кивнул в сторону Саши, - прибывать исключительно в своей субъективной реальности.
- Ты всё перепутал, докторишка! - Перебил Саша. - Я ведь их вот всех, с их мифологией и потребностью в этой мифологии ответ найти, в отшельниках числю! Им и мифология то нужна лишь для меркантильного решения простых их до убогости потребностей: кушать, пить, трахаться, одеваться и еще чтобы - Ну, ты понял? - была возможность мне молиться моему Богу!... А кто его Боги?..
Вадим еще отпил и поплыл, теперь уже один, потому что Саша плыть пока не хотел.
- А какая разница? Ты что, других богов знаешь? Или у тех богов, которых ты знаешь, заповеди другие?.. Да любая система отношений мифологична изначально! Сплошные бинарные пары: добро - зло, мужчина - женщина, друг - недруг, инь - янь, герой - антигерой, жизнь - смерть, ну и так далее, до полного изнеможения...
Саша грустно посмотрел на Вадима. Вадим был на одной из самых высоких точек полёта и качания. Это было так хорошо, что Саша незамедлительно отхлебнул, чтобы не оставлять Вадика в его полете.
- Все мифы сведены в правила и выражены словесно с единственной мировой целью: упростить человеку путь его к комфорту и радости бытия!.. Да возьми ты хоть десять заповедей!..
- Или уголовный кодекс! - перебил Саша. - Славно придумано! Наши пороки есть продолжение наших достоинств! И наоборот... Как ты говоришь: до полного изнеможения!... Человек ищет регуляции, а находит уэаконивания мифа!.. С чем я тебя и поздравляю.
Саша летел, нёсся, качался и плавал. Он приблизил к себе близко-близко лицо Вадика, и почти пропел:
- Но: ты слышишь? - мы никуда никогда не денемся от искушения нарушать! Нарушать, докторишка ты мой драгоценный! Нарушать нами же самими придуманный свод законов! - Саша основательно потряс Вадима за голову и многозначительно добавил: - Это ведь проще пареной репы! Любой миф всегда либо создает нормы, либо - фиксирует бунт против обыденного...
- Нет. - Вадик освободил голову. - Слишком уж вей однозначно! - Он упрямо ткнул несколько раз пальцем в грудь Саши. - Ты же тоже на любишь однозначности?..
Саша грустно кивнул.
- Не люблю! Оч-ч-ень не люблю я, Вадим Борисыч, никакой однозначности!
- Тогда слушай меня внимательно. - Вадим неимоверным усилием остановил прилив, повернул потоки, приземлил полёт и организовал прямо там, где остановился, станцию, перрон и - даже! - небольшую комнату отдыха матери и ребенка. - Слушай и не перебивай! Бог умер тогда, когда появилась церковь и жрецы. Я ненавижу тех, кто берётся вешать от имени Бога! Им форма значимей содержания... Они обманывают тех, кто пришел искать живую сущность... Они сжигали их на кострах! Они звали их еретиками! Они...
Вадим на какое-то мгновение замолк.
- Н-да... - Сказал Саша грустно. - Вот и докажи таким упёртым, как ты борцам за правду, что миф - это всего-то на всего тихая попытка адаптироваться в меняющемся мире или адаптировать этот мир под себя...
Вадим, видимо, решил продолжить свою прерванную мысль и поэтому сказал, хмыкнув:
- Да уж! С точки зрения Бога адаптировать - это значит внедрить человеческое сознание в нечеловеческое бытие...
Он замолчал и посмотрел на Сашу с ехидцей. Взгляд был абсолютно трезвый.
- Сам-то ты понял, что сказал? - спросил Саша. - Кто кому что устраивает? Только повнятней!..
Тут он заметил ехидцу в трезвых глазах Вадика и всё понял.
- "Раньше ты меня, потом я тебя, потом вместе мы, и так далее!" - Пропел Саша и одобряюще показал Вадику большой палец. - Мы с тобой встречаемся теперь редко, так что от привычки искушать взаимно отвыкли... - Сказал Саша. - Спасибо, я понял. Только учти: мои богоискания есть всё та же потребность в мифологии. Современной мифологи. Адекватной. Умной и красивой...
- Ладно... - Вадим вынул из кармана сигареты. - Живы будем, сочтемся. Но одно добавить хочу, потому как считаю важным. Ты пытаешься в своей формулировке мифа от мира защищаться. Я же считаю, что необходим миф освоения мира, вот и вся разница. Но: разница великая! Потому что это форма поведения в натуральную величину и красу. Базовая система подхода, так сказать...
Саша радостно процитировал:
- "От кого спасенья ищешь, ты идущий в мире рядом? От себя спасенья ищешь! Но при этом - ищешь взглядом ты попутчика на свете..."
- "Или фарш мясной в котлете!.." - закончил Вадим.
- Отличная мысль! - сказал на это Саша.
- Замечательно! - подтвердил Вадик.
И они выпили.
А потом - потом начали считать капиталы. Чтобы, значит, взять еще по одному коктейлю или, там, что получиться... И тут обнаружилось, что уже ничего не получится, потому ассигнации кончились, мелочь рассыпалась, а остального не наблюдалось изначально.
Но, зато выяснилось, что рядом с нами внимательно сидит азиатского вида инородец. А когда поиски окончательно зашли в тупик, потому что не возможно отыскать не существующего в природе, они, сами того не заметив, резко перешли из состояния порядочных посетителей в состояние халявы.
И взгляд, брошенный на кабак, становится профессионально оценивающий. Тем более, что флюиды платежеспособности, исходящие от безмолвного соседа, немедленно повергают Диму в глубины слабого знания всех тюркских языков одновременно: секунду поколебавшись, Вадик вынимает из кармана перочинный нож. И - о, какой нож! - с кнопкой, наборной зековской рукояткой и желобком на лезвии!.. Вынимает, и широким торговым жестом кладет его на стойку перед южным соседом. Кладет, и с наивным бесстрашием осведомляется:
- Эпташ! Акче бар мэн? Джансы пшак! Ун сон... На араку не хватает! - говорит Вадим, чем вызывает безумный восторг в Саше и веселую заинтересованность в пасущихся у буфета девчушках.
- Может, его на иврите спросить? - Самым невинным голосом осведомляется Саша. - Так я всё равно без стаканА ничего не помню...
Последующие попытки торговаться на узбекском (адаптированном) и фарси (крайне сомнительном) к успеху тоже не привели. Вадим обиделся и хотел совсем уж было перейти на табуированный русский, чтобы, значит, объяснить заезжему гостю необходимость знать не то, что бы иностранные, а хотя бы свои собственные языки, но делать этого не пришлось. Азиат с улыбкой покрутив в пальцах предлагаемый к продаже нож, на хорошем русском языке вынул вдруг пачку купюр, сопровождая ее соответствующими жестами и организационными словами:
- А не выпить ли нам за знакомство, джентльмены?..
Безусловно, Гоголь был и есть великий литературный человек. Только он мог предвосхитить все далее происходящее немой сценой в финале "Ревизора".
Толпящийся рядышком всех всеобщий друг и товарищ с навсегда утраченным возрастом, именем и фамилией, поперхивается свежеукраденным с барского стола бутербродом и голосом известного футбольного комментатора Озерова произносит сакраментальные слова: "Во, блин..." После чего круто и надолго сходит с траектории. По слухам его поймали через полгода в тайге, где он искал путь в Шамбалу и одновременно последних монахов-раскольников Петровской эпохи, дабы сжечь себя с ними во славу истинной веры. По другим слухам, он до сих пор так и томится в городке Евсино, где исстари был трудовой лечебный профилакторий для особо улетевших любителей и профессионалов пития. Словом, нет его с нами, ну и Бог с ним совсем.