Гамбит лагерной пешки
Первые недели заключения Сеньке Ройзману показались концом света. Все внутри перевернулось. Но он молод и в том его сила. Хочешь жить привыкнешь ко всему, к чему может привыкнуть человек на Земле.
Может быть, долго еще Сенька стонал бы над своей жалкой участью, не встреть он в пересыльной тюрьме человека, чья судьба показалась ему еще более трагичной.
Человек этот двадцатилетний карманный вор в законе Женя Корзинка. По виду и первому впечатлению никто бы никогда не сказал, что он принадлежит к преступному миру. Голубоглазый, щуплый, вечно улыбающийся и всегда замкнутый настолько, что Ройзман не сразу и узнал, с кем свела его судьба. А фамилии нового знакомого Сенька не слышал, потому что ни у кого не было нужды называть Корзинку как-то иначе.
Камера пересылки не располагает к откровениям. Люди здесь сходятся на короткое время. Неделя-другая и - этап, разъехались по разным лагерям и, может быть, никогда больше не увидятся. Одних гонят на Юг, других - на Восток, третьих - на Север... И никто не может предугадать, куда проляжет его этапная дорога, как никому не ведомо, по какому принципу формируются этапы.
Сенька и Женя задержались на пересылке около месяца. А спали они рядом, ничего не зная друг о друге. Первый шаг к знакомству сделал Корзинка. Сенька видел, что сосед чем-то озабочен, что-то мастерит, лепит, но не интересовался, что именно. А тот добыл где-то лист плотной бумаги, кусок парафиновой свечи, резиновый каблук. Каблук сжег, получил сажу. Из сажи сделал черную краску. Бумагу разграфил и превратил в шахматную доску. Из хлебного мякиша вылепил фигурки, половину покрыл той же краской. И когда всё это расставил толкнул в бок соседа:
- Сыграем? - спросил, плутовато заглядывая в глаза.
- Где ты их взял?
- Сыграем? - вместо ответа повторил Корзинка.
И они сели играть. После третьей партии Ройзман понял, что выиграть у своего соседа он не сможет никогда: силы не равны. Он поднял руки кверху и игру прекратил. Но после обеда они снова сели за шахматы, и опять Сенька был полностью разгромлен.
Несколько дней спустя, к Корзинке подошёл парень с передачей: мать принесла булку хлеба, два небольших куска сала, несколько помидор и пирожки с капустой. Корзинка взял два помидора и два пирожка. Парень ушёл, а Сенька вытаращил на соседа округлые глаза:
- Ты что в законе?
- Угу, - промычал Корзинка, засовывая в рот пирожок, второй протягивая Сеньке.
- Ты давно в законе? - спросил нелепицу, принимая пирожок, потрясённый Ройзман.
- Года два уже.
- А как ты стал вором? - с комсомольской непосредственностью допытывался, неожиданно вышедший из транса Ройзман.
- Как все. Обычно, - сказал он, подннимаясь с нар.
Как всякий вор, Корзинка не терпел любопытных, никому не позволял лезть в душу. Но другой бы вор оборвал любопытного, а Корзинка с его мягким характером просто ушел от Ройзмана и встал возле входных дверей камеры. Ройзман понял, что влез в запретную зону, сел на нары и стал ждать, когда сосед вернется.
Корзинка родился в большом городе, на Украине. Когда началась война, ему не исполнилось и двенадцати. 1 июля 1941 года ушел на фронт отец. Через два месяца в бомбежке погибли мать и младшая сестренка. Женя Кругликов остался совсем один на этом кровавом белом свете. Его родной город почти весь лежал в руинах. Мальчик уцелел лишь потому, что не успел вернуться домой из магазина: за хлебом ходил.
Когда прошли потрясения от утраты, началось осознание новых обстоятельств. Он впервые принял самостоятельное решение: сел в поезд и направился в Москву. Почему в Москву? Потому что других городов он не знал, а в столице надеялся найти какой-нибудь приют.
В поезде он познакомился с очень щедрым дядей Ваней. Война кругом, люди голодают, дрожат над каждым куском, а этот угощает колбасой, яблоками. Мальчонка с жадностью поглощал всё, что давал дядя Ваня.
Узнав, что Женя сирота, новый знакомый успокоил:
- Не горюй, парень, будем жить вместе. В обиду не дам.
До столицы они не доехали. Дядя Ваня жил в подмосковном городке. На квартиру к нему часто приходили разные люди пили водку, играли в карты, о чём-то шептались. Дядя Ваня оказался обычным карманщиком по кличке Колобок. На фронт его не взяли из-за чахотки.
Жене нравилось играть в карты. А у Колобка за картежным столом нередко собирался цвет воровской интеллигенции щипачи всех возрастов и рангов. Заглядывали и совсем юные четырнадцати-пятнадцатилетние мальчишки, заботливо прибранные к рукам преступным миром.
Одному из них Витьку Борзому Женя однажды проиграл триста рублей. Денег у него таких и быть не могло, но вот ведь вошел в азарт и подзалетел, как говорят блатные. Неуплата карточного долга один из тягчайших грехов среди преступников. Сколько заигранных картежников заплатило жизнью за него. И неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы не выручил Женю Колобок: дал деньги и сказал строго:
- Отдашь, когда раскрутишься.
Только вот вопрос, каким образом мог раскрутиться малец? Вскоре состоялся разговор, который и решил судьбу Жени.
- Ну что, пацан, - сказал Колобок, - хватит мой хлеб есть. Пора бы и самому бегать понемногу.
Я же не умею, испугался мальчонка, меня поймают. Но то, что Женю вгоняло в ужас, Колобку было совсем не страшно. Он непоколебим:
- Научу! А поймают немного отдохнешь на нарах, дело житейское.
И Женька поехал с Колобком на работу. Он наблюдал, как тот тонкими своими пальцами вытаскивает из чужих карманов лопатники (бумажники), раскоцывает (открывает) прямо на ходу дамские сумочки и извлекает из них деньги и продовольственные карточки. И таким образом Женя стал постоянным партнёром Колобка.
Первый срок Кругликов получил по глупости вытащил у фраера лопатник, и должен был тут же слинять, а его, словно бес попутал, остановился возле и стоит, как вкопан-ный. Фраер хватился лопатника и тут же поймал за руку начинающего щипача. Колобка рядом не оказалось, отма-зать было некому. И получил Женя свой первый срок шесть месяцев детской исправительно-трудовой колонии.
С Сенькой Ройзманом судьба свела Корзинку, когда он отбывал пятый срок - самый обидный для него. Все предыдущие он воспринял, как должное, как издержки профессии, а последний буквально потряс его своей несправедливостью, даже бесчеловечностью. После суда Корзинка не находил себе места. Он возмущался, протестовал, негодовал. Этот пыл протеста не оставлял его и в пересыльной тюрьме. По-татарски сложив под собой ноги на нарах, он размахивал руками, как философ на трибуне, изо рта его сыпались не слова молнии, шаровые молнии:
- Называется самая демократическая в мире страна! Называется самый гуманный в мире суд! Это же надо додуматься, шесть лет давать за кошелек! А как же теперь щипачу жить? Что я не человек? Что я за три месяца воли шесть лет чалиться должен?!
Корзинка удрученно подпирал подбородок кулаками. Синие его глаза бегали из стороны в сторону, и он продолжал сокрушаться:
- Нет, из этой страны надо бежать! Здесь мусора стали хитрее воров. Токо бы заграницу перелезть! Там мне и бегать не надо - на картах проживу. Там даже дома такие есть, где фраера в картишки ладят. И никто им срока не мотает. А тут что? Ни украсть, ни обыграть: за все срок!
И его снова разматывало на второй, третий, пятидесятый круг:
- Шесть лет! ...твою мать! Не буду сидеть! Пусть шесть лет сидит тот, кто мне их дал! Вот полгода отчалю, по справедливости, как положено, и уйду!
Все это он твердил почти ежедневно, Ройзман не раз слышал всплески Корзинкиного протеста.
- Куда ты уйдешь? - спрашивал он, смятый корзинкиным мировоззрением.
- Да что ж я - слинять не способен? - спрашивал тот в ответ.
Ройзману было от души жаль этого заблудшего парня. Слушая его умопомрачительные откровения, он думал о том, как велико в человеческой жизни значение случая. Ведь природа не так и скупа была в отношении Корзинки. И попадись на его пути не Колобок, а какой-нибудь порядочный человек, он мог бы стать инженером, артистом, шахматистом да мало ли кем еще! Но случай распорядился иначе. И кто теперь может сказать, сколько еще плутать в лабиринтах преступного мира этому, непонятно чем симпатичному Сеньке, человеку?
* * *
Ройзман попал на этап первым. Корзинка проводил его до дверей камеры и сказал, напутствуя:
- Ну, бувай. Не кисни. Срок быстро пройдет, а там воля. Не то, что у меня.
- А ты завязывай! - по-комсомольски назидательно учил Сенька.
- Корзинка в ответ лишь отрицательно покачал головой.
На том они и расстались.
Ройзман попал на Север. Работал в строительной бригаде, норму выполнял не часто, а это в лагере всегда отражается на желудке. Порядок был такой: выполняешь норму получи свои 600 граммов хлеба и обычное лагерное трехразовое питание. Не вытягиваешь норму хлеба получишь уже 450 граммов. А если делаешь полнормы и меньше, то аж 300 граммов и две миски баланды в день. Но если ты перевыполнял норму на 10 процентов, то тебе полагается дополнительно один один. Первая единица означает сто граммов хлеба, вторая прибавку к горячему столу в виде столовой ложки сахара, двадцати граммов масла и куска какой-нибудь запеканки, или ложек двух-трех каши. Одолевавшие полторы нормы получали три - три.
При такой системе многое зависело от бригадира, от его умения закрывать наряды и ладить с прорабом и десятником. Нет такой поддержки - путь в доходяги тебе открыт, и ты дойдешь до дистрофии за три-четыре месяца. Ройзман протопал этой дорогой целый год. Повезло ему: в лазарет попал, а мог проехать и дальше - морг. В лазарете ему определили третью категорию трудоспособности (еще не инвалид, но около того) и направили в колонию, где не было тяжелого физического труда. Так он попал в цех аптекарских коробочек. Делали их для различных мазей из толстой сосновой стружки. Сенька быстро освоил новое производство. Всегда перевыполнял норму и получал свои два-два, иногда и три-три, и лагерная жизнь перестала казаться ему преисподней. Она стала походить на дорогу, ведущую к освобождению. Он был счастлив, понимая, что ему выпала козырная карта: дистрофики в лагере очень часто выезжали из ворот ногами вперед. А он остался в живых, да ещё работает в тепле и сухе, не ломом и лопатой, а так пыль с пряников сдувает!
Когда работа не отнимает все силы полностью, то зека-фраера по вечерам тянет в КВЧ (культурно-воспитательная часть) или в клуб. Сенька любил играть в шахматы и потому не упускал случая пойти в КВЧ. Там, непростительно сентиментальный для лагеря, Сенька, познакомился с контриком (так уголовники называли политических заключенных) Евсеем Матвеевичем Плясовым, судьба которого также возымела воспитательное влияние - такой произвол.
С другой стороны, чем ближе знакомился он с судьбами других заключенных, тем больше утверждался в мысли, что он не самый несчастный из людей. Как ни странно, но именно эта мысль споспешествовала его приживанию за колючей проволокой.
Лагерные будни протекали монотонно: работа, столовая, КВЧ, барак. Размеренный и привычный ритм этот нарушался каким-либо ЧП: кто-то сбежал, кого-то зарезали, откуда-то приходит, или куда-то отправляют этап. Сведения обо всех передвижениях распространялись в колониях с быстротой шквального ветра. Иногда из какой-то колонии только собирается этап, а лагерные проныры уже знали не только, откуда именно направляется он сюда, но и количество зеков в нем и даже некоторые их фамилии.
Однажды лагерная почта принесла весть: в колонию отправлен этап из Воркуты. Прибывают доходяги. Больше ничего не было известно. И каково же было Сенькино удивление, когда он увидел среди прибывших Корзинку.
- Здорово! - холодно сказал Женя, как будто он вчера только расстался с Ройзманом.
Сенька же обрадовался Корзинке, словно побратиму и такая холодность его обескуражила, даже обидела. Но вида он не подал, а принял предложенный тон:
- Каким ветром занесло в наш шалаш?
- Ветер нас с тобой гоняет один. У него в руках винтовка.
- Ничего, вздохнул Ройзман, - два года уже прошло. Еще четыре и воля.
- Тебе воля, а у меня впереди 24.
От этой фразы глаза у Сеньки полезли на лоб. Но Корзинка спешил в барак, устраиваться на новом месте. Он ударил Сеньку по плечу и оставил в полном недоумении. Эти два года были для него каскадом трагических событий. Оказалось, что Женя не шутил, когда говорил о том, что не согласится сидеть шесть лет. Он бежал вскоре, после прибытия в лагерь, был пойман и межлагсуд округлил ему срок до десяти лет. Но его это уже не очень волновало, потому что он сделал свой выбор: сидеть не будет. После суда его направили в Сольвычегодск. И снова побег, и межлагсуд. Дали 15 лет. Отправили в Воркуту. Опять бежал и опять неудачно. На этот раз ему определили высшую меру наказания 25 лет лишения свободы (смертной казни в те годы не было). Теперь во всех документах содержалось требование особого контроля из-за постоянной склонности к побегу. А он и не скрывал этой склонности и ни на минуту не оставлял мысли о побеге. Корзинка ходил по зоне, и все время напевал старую воровскую песню, ставшую теперь его гимном:
Ну, так зачем же мучиться три года?
Лучше раз один рискнуть:
Или смерть, или свобода -
Что-нибудь одно из двух.
Ройзман виделся с Корзинкой редко. Жили они в разных бараках, работали в разных цехах. Так получалось: в рабочей зоне встречаться не приходилось, в жилой Корзинка быстро нашел свою среду обитания и в ней проводил все свое время.
А среда была такая. В самом конце жилой зоны стоял старый барак, в который начальство решило поселить полуцветных народец, имеющий прямое отношение к во-ровскому миру, но пока ещё не пользующийся воровскими правами: не дорос. Шкодливую эту публику решено было собрать воедино, дабы облегчить контроль за нею.
Корзинка пришел в эту секцию уже на второй день после прибытия в колонию. Полуцветные сразу поняли, что явился к ним не простой человек. Одет не как рядовой зек: коверкотовый костюм, пуловер, синяя сатиновая рубашка, хромовые гармошкой сапоги. Все это он выиграл у какого-то вора в Воркуте, перед самой отправкой на этап.
Стоило Жене назвать себя, как он сразу же был принят по высшей категории. Корзинку знал весь блатной люд. В секции его окружили любопытные полуцветняки. Для них лучший способ сближения игра в карты. Один из пацанов подошел к Корзинке, пощупал полу коверкотового пиджака и сказал, глядя в глаза:
- На три делится?
По правилам игры в стос все ставки должны делиться на три.
- Все делится, ответил гость, - только в стос не играю бура, двадцать одно...
Остановились на буре. Тут же появилась новая колода самодельных карт. Началась игра. Картежнику с почти феноменальной памятью понадобилось полчаса, чтобы до трусов раздеть партнера. И не беда, что под цивильные Корзинкины тряпки игралось обычное лагерное шмутье. Сей факт не очень волновал вора в законе. Важен был сам факт, что он играет в карты, играет не просто так, а на интерес, ценность ставки не так уж важна.
Едва раскрасневшийся, подавленный партнер поднялся из-за стола, как его место занял следующий соискатель корзинкиных тряпок. За ним был третий, четвёртый... Никто из них не знал, что обыграть Корзинку в карты было практически невозможно.
За полчаса до начала вечерней поверки Корзинка поднялся: в это время каждому полагается быть на своем месте.
- Завтра приду отыграетесь, - сказал он и, ухмыльнувшись, вышел.
В секции остались пятеро обыгранных до нитки. Теперь каждый вечер Корзинка ходил к полуцветным и ладил до самой поверки. Через неделю в секции не осталось ни одного человека, кто бы имел собственные трусы. И сразу же вся эта публика потеряла для Корзинки всякий интерес. Несколько дней он не появлялся. Как-то пришёл после работы, развалился за столом, он чувствовал себя здесь хозяином положения: всех обыграл и ни с кого не взял платы. И каждый должен быть благодарен благодетелю, потому что носил не свои Корзинкины шмутки. И зачем ему все это было нужно? Ни продать, ни обменять! Так выигрыш забавы ради.
- Чё перестал ходить к нам? - с упреком сказал один из полуцветных.
- Зачем? - холодно ответил Корзинка, - буры нет и делов нету.
Эти слова задели самолюбие шпаны. Один из них крикнул зло с верхних нар:
- Ты исполнитель!
Корзинка побагровел: его назвали шулером. А это для вора оскорбление, и он обязан достойно ответить. Какое-то время сидел, наливаясь злобой, потом подбежал к своему обидчику, хлестко ударил его по лицу и заорал во все горло:
- Суки! а ну шмутки сюда!
И он показал пальцем место возле стола, куда следует класть проигранное. Он вытащил из-под того парня, который обвинил его в шулерстве, простыню и бросил ее на пол. И сразу все полуцветные стали сбрасывать с себя одежду. И, часа за полтора до вечерней поверки, все улеглись на нары в чём мать родила. Корзинка сложил выигрыш на простыню, аккуратно связал, взвалил на плечи и пошел в свой барак. С этим узлом и встретил его Ройзман.
- Что это ты несешь? спросил он.
- Шмутки выиграл у полуцветных.
- Поверка же скоро.
- Ничтяк, - ответил Корзинка, - затырю - не найдут.
Они разошлись. А в момент поверки в колонии случилось такое, чего еще никогда здесь не бывало. Впервые за всю историю лагеря зеки не выстроились перед надзирателями. Все они лежали под одеялами и не собирались становиться в строй для счёта. Надзиратель растерялся.
- На поверку становись! - скомандовал он. В ответ ни звука, ни шороха.
- Становись! - еще пуще заорал дежурный надзиратель.
И тогда откуда-то со второго яруса нар донесся пискля-вый голос:
- Не можем. Мы голые.
Помощники надзирателя стали стаскивать пацанов за ноги. Через несколько минут перед счетчиками стояло сорок юных мужчин в костюмах Адама. Такого не мог припомнить даже видавший виды дежурный надзиратель, тридцать лет отслуживший в Севжелдорлаге.
Несколько дней все начальство ломало голову: было ясно, что пацаны проигрались, но кому вот вопрос! И куда могло деться проигранное обмундирование оно ведь не могло провалиться сквозь землю... А спрашивать полуцветных бесполезно: никто ничего не скажет: выдавшего тут же могли прикончить.
Поиски же одежды ничего не дали: Корзинка успел до поверки вскрыть пол в своей секции и там захоронить выигрыш. Дело кончилось тем, что каждого из полуцветных записали в промотчики (промотавшие обмундирование) и каждый был экипирован заново. При этом стоимость вещей удерживалась с них в тройном размере. Корзинка же вёл себя так, словно ничего не произошло.
На следующий день в цех к нему пришел Ройзман. Тот сидел на сапожной липке и пытался склеить коробочку для мази. Увидев гостя, поднялся из-за верстака и вышел ему навстречу.
- Жень, сказал Сенька, - вечером приходи в КВЧ?
- Книжки штоль читать? - удивился Корзинка.
- Там старик один здорово в шахматы играет.
- На интерес? - вспыхнули глаза вора.
- Не на интерес, просто играет.
- Тада че с ним играть?
- Он же мастер спорта по шахматам! Попробуй?
- Не-а, - ответил вор, интересу нет.
- Боишься продуть?
- Не-а.
- Боишься!..
Ройзман ушел так и не получив никакого ответа. Но последние его слова задели самолюбие вора, и сразу же после ужина он нарисовался в КВЧ. В углу, перед шахматной доской с расставленными фигурами, сидел готовый к бою Плясов. Не было партнера.
- Евсей Матвеевич, - сказал ему Ройзман, - сыграйте с этим парнем.
- Конечно, конечно, - засуетился старик, - что за разговор! Пожалуйста.
Ладонью он указал Корзинке на место напротив. По жребию белые фигуры достались Плясову. Он двинул пешку "d" на два поля вперёд, намереваясь сыграть свою любимую меранскую систему ферзевого гамбита. Но соперник совершенно не знал теории и двинул на одно поле пешку "h".
- Что это вы играете, молодой человек? - спросил Плясов удивлённо.
- Гамбит лагерной пешки! - ответил Корзинка.
Плясов счел ответ дерзостью и больше не проронил ни слова. Молчал и Женя. Шахматный мастер понял сразу, что его партнер не имеет никакой подготовки, но, к своему великому удивлению, отмечал очень рациональную расстановку фигур противника. Настолько рациональную, что какого-то преимущества Плясову получить не удалось. Партия завершилась вничью.
Это задело самолюбие старика, и он настоятельно предложил вторую партию. Но партнер категорически отказался и тут же ушел из КВЧ.
Плясов долго ещё сидел за доской. Он явно расстроился из-за не сложившейся партии, выглядел задумчивым и грустным.
- Евсей Матвеевич, - обратился к нему Ройзман, - знаете, с кем вы сейчас играли?
- Как это с кем? - удивился старик. - С очень интересным молодым человеком.
- Он - вор в законе, карманник.
У Плясова округлились глаза.
- Что вы говорите! Не может быть! - закачал он головой. - Очень талантливый юноша!
А "талантливый юноша" в это время уверенно шагал к бараку полуцветных. Его ждал затяжной сеанс игры в буру. Нет, он категорически отверг предложение шпаны играть на новое обмундирование. Ему пришла отличная идея. Он ставил на кон тряпье, которое лежало у него в подполье, а пацаны играют на коробочки те самые, которые он должен склеивать ежедневно казеиновым клеем.
Новая идея решала для Корзинки все его проблемы. Теперь он стал жить, как и полагается вору в законе, не работая, а являлся в рабочую зону лишь затем, чтобы засвидетельствовать свое присутствие. Целыми днями он прохаживался по территории, иногда заглядывал в цех посидеть на своей липке, отдохнуть от прогулок. Но к коробочкам принципиально не прикасался.
Тем не менее, ежедневно на его имя сдавали столько коробочек, чтобы хватило на три-три, то есть полторы нормы. Теперь для него главным было каждый вечер играть с полуцветными в буру. Пацаны на это шли охотно, посколь-ку вор должен уметь играть в карты, а лучшего учителя, чем Корзинка трудно было подыскать. Правда, учёба давалась дорого; сдавая коробочки за учителя, пацаны за себя не могли сделать норму, и это отражалось на их желудках.
Так продолжалось около года. Незаметно этот лагерный рай наскучил Корзинке. Он перестал понимать, чего ради надо являться в рабочую зону, когда там все равно нечего делать! И стал понемногу хамить оставаться утрами в жилой зоне, чем подсек сук, на котором сидел. Как-то на него обратил внимание дежурный надзиратель.
- Что ты делаешь в бараке? - поинтересовался он.
В самом деле, что мог делать в бараке зек, которому в это самое время полагалось что-то делать в цехе? Корзинка поднял на надзирателя голубые сама невинность глаза и сказал:
- Приболел маненько.
- Освобожден?
- Угу...
Надзиратель проверил в медпункте и выяснил: совсем не "угу". А вечером тот же надзиратель не верил своим глазам, разглядывая дневной наряд того цеха, в котором числился Корзинка. Оказалось, что, не выходя из барака, тот намоло-тил себе на три-три. Все сразу раскрылось. И начальство приняло крутые меры. Сперва виновника посадили в изолятор на 20 суток, а когда кончился этот срок, ему объявили, что отправляют в штрафную колонию.
Весть эту Корзинка выслушал с грустной ухмылкой на лице. Он понимал, что его отправляют, чтобы убить: на штрафной колонии правили бал суки. Они его обязательно зарежут. Вскоре его отправили.
* * *
Ройзман больше никогда не видел Женю. Примерно через месяц пришла весть: Корзинка бежал. Рассказывали, как именно. По прибытии в штрафняк потребовал, чтобы его поместили в изолятор. Утром его повели на работу, в бригаду, которая строила тупик на железной дороге. За день Женя познакомился с каким-то парнем, с двадцатипятилетним сроком и уговорил его бежать. Ночью новый компаньон обокрал лагерный магазинчик, взял сало, консервы и вынес их в рабочую зону: зеков не обыскивали при выходе на работу. И когда очередной состав из Воркуты шел на Запад, два зека перебежали ему путь прямо перед паровозом.
Конвой оказался не готовым к такой классической ситуации, поднял стрельбу, машинист стал тормозить... Пока суд да дело беглецы скрылись из виду. Конвоиры пустили по следу двух собак. На следующий день в тайге нашли две собачьи шкуры.
Ройзман гадал: удалось Корзинке бежать, или погиб он где-нибудь в тайге? Ведь за многие годы из штрафной никому не удалось уйти. Но чем больше он думал, тем больше склонялся к мысли, что побег удался. Если беглецов ловили, то после добавления срока обязательно присылали на ту колонию, из которой они бежали. Если, же их кончали во время погони, то трупы бросали у вахты, чтобы все видели, и чтобы никому неповадно было.
Корзинку не привезли ни живым, ни мертвым.