Время летит. С момента, как социализм заскрипел, накренился и стал погружаться - подобно Титанику - в пучину Самого Новейшего времени, прошло уже тридцать лет. Ещё немало людей (назовём их Ветеранами социализма), кто пожил в нём в зрелые годы, но уже заметно больше тех, кто о нём что-то слышал или где-то читал. Их представление о той поре нередко потрясает. Или изумляет.
Появился, кстати, легион экспертов, или толкователей, или специалистов по социализму, молодых проницательных людей, осознавших, что на этой теме уже можно делать деньги, и вот они мудрёно и с апломбом рассуждают о жизни в стране Победившего Социализма, что там делалось плохо, а что - очень плохо, и всё это с той же степенью достоверности и проникновения в суть предмета, как если бы живущие в московском зоопарке макаки, привезённые из Сулавеси, взялись судить и рядить о декабристах, разбудивших Герцена.
Я разговариваю порой с юношами и девушками, со своими детьми, со старшей дочерью, которая, хотя и не жила уже при социализме, но должна бы многое ещё понимать и ощущать по-нашему, по-социалистическому, должна бы... но вижу - без сожаления и горечи, а просто вижу - что это, увы, не так. И мне представляется, что может быть, мой долг - пока ещё не последнего, но уже могикана - написать, как взаправду это было, как я, именно я, видел, воспринимал и чувствовал окружающий меня социалистический мир.
Надеюсь, что напишет кто-то ещё, и ещё, и, наверное, ещё - и когда-нибудь соберётся мозаика...
Откуда вы их таскаете?
Мы жили в общаге на пятом этаже. Этаж заселялся первым курсом и держался за ним четыре года, к пятому курсу большая часть студентов переселялась в московскую общагу или уходили на частные квартиры, или женились - в общем, рассеивались, и этаж передавался следующему первому курсу. Мы заканчивали третий, был месяц май, конец его, часа четыре или пять вечера пятницы, и на этаже было пустынно, на улице пасмурно, прохладно - стойко держалось ощущение какого-то рубежа, грани, поворота судьбы...
Однако наша микрогруппа - не формальная группа, а компания, на которые разбивается курс вне зависимости от деления на группы, мест рождения, прилежания, успехов и достатка, а в зависимости от чего-то эфемерного и не выразимого словами - почему-то присутствовала почти полностью и скучала. В атмосфере был разлито томление, характерное для Московии и выражающееся особым образом в каждый сезон: сейчас это была тревожность, ожидание и горечь от уходящего непонятно чего... Эти флюиды проецировались на молодость и душу терзали порывы.
И тут кто-то задумался - вслух - что станет с гирей, скажем в 16 или 24 кг (а такие были в нашем распоряжении), если её сбросить с 5 этажа? Уцелеет ли, и если уцелеет, то насколько глубоко войдёт в землю? Или в асфальтовую отмостку вокруг общаги? Кстати, все были трезвы, но гипотезы решено было проверить на практике, ибо она есть критерий истинности. Поскольку было ясно, что гирю придётся вновь поднимать, и, наверное, не раз, решили сконцентрироваться на 16 кг, тащить всякий раз 24 кг на пятый этаж представлялось ненужными понтами.
Первый бросок, даже не бросок, а бережное выпускание из рук без толчка, завершилось протяжным чмоком и исчезновением гири с поверхности земли - во влажный и мягкий майский грунт она ушла полностью, по ручку. Мы спустились - не все, конечно, а пара или тройка энтузиастов, и осмотрели место падения; во всём этом, открывшемся нашим глазам: аккуратной ямке и поднимающейся из глубин ручки гири, усматривалась даже какая-та первородная, истинная красота. Второй полёт был направлен на асфальтовую отмостку, звук, сопровождающий приземление, был сухим, приглушённым, и гиря вошла в асфальт только до ручки, сделав аккуратненькое углубление, без трещин по краям.
Естественно, ради объективности результатов эксперимента полёты требовалось повторять, задумано-сделано, и тут возникло неожиданное препятствие, пока потенциальное, но серьёзное, грозившее срывом программы испытаний. Сидевший внизу вахтёр - почему-то привлекательный мужчина в расцвете сил, а не безликая тётя в синем ситцевом халате - вдруг проявил интерес к нашим изысканиям, спросив: "Ребята, и откуда вы их таскаете?". Никому из нас как-то не приходила в голову такая вот интерпретация возврата гири в исходную позицию, но вахтер, мимо которого пронесли вот уже пять гирь по 16 кг, заинтересовался процессом заполнения общаги силовыми снарядами.
Разлегшись на кроватях - своих и чужих - мы устроили симпозиум, на котором был один вопрос: а что же дальше? Ещё две-три гири наш любознательный вахтёр пережил бы, но вот когда счёт пойдёт на десятки, может предпринять собственное расследование, и если докопается, откуда гири берутся - жди беды. Да и вообще бросать в землю или в асфальт было уже неинтересно. Витавшая в воздухе идея была, наконец, кем-то озвучена - сбросить гирю на бетонный козырёк черного хода! Дух захватывало от такой перспективы, но и боязно было - во-первых, незамеченным такой полёт не пройдёт, вся общага загудит. Во-вторых, а что если козырёк не выдержит и сложится - что нам за это будет и как его восстанавливать; так это звучало при обсуждении, а в глубине каждый подумывал про себя: отчислят за это из института или не отчислят? В третьих, люди через чёрный ход очень редко, но выходили, и значит, блокировать его придётся, а это уже целая операция...
Вот так мы рассуждали-рассуждали, болтали-болтали, забыли про гирю и пошли играть в футбол на баскетбольную площадку.
Бывалые люди.
Моим - молодого специалиста - научно-техническим руководителем был брат космонавта. Он рассказывал всякие истории из жизни, например: Самая удивительная и лучшая моя шабашка была в Красноярском крае. Нам сразу сказали - ребята, можете ничего не делать, а деньги всё равно получите. Сначала мы не понимали юмора, выходили каждое утро на объект, там всё было - документация, материалы завезены, инструменты, как в сказке. Но можно было ничего не делать. Вся эта территория через год отходила под водохранилище, но строительство посёлка было согласовано и утверждено, фонды выделены, исправить, остановить невозможно. Мы пробыли там два месяца, под конец просто начали спиваться, дуреть от безделья, так как работали единицы, самые тупые, или умные самые, как посмотреть. Деньги в Москве через месяц выдали в полном объёме. Такие дела.
Или вот ещё одна: Прихожу к Валерке в ИМБП (Институт медико-биологических проблем, был тесно связан с космической отраслью, МОМом), говорю - давай выпьем, у меня с собой коньяк, армянский. Тот отвечает: "Слушай, извини, здесь это не принято, традиция, на территории института пьют только спирт медицинский". Ну ладно, говорю, доставай свой спирт, а закусить есть чем? Тот отвечает, что закуски полно, но это питание для космонавтов, упаковано в баночки и вскрывать их надо специальным ножом, и всё записывать, потому что сейчас как раз он проводит эксперимент, сколько этим ножом можно разных баночек вскрыть, пока он не затупится. Это важно, потому что надо знать, сколько таких ножей необходимо брать на орбиту. Ну, тут мы и поэкспериментировали вволю.
А вот мой сосед по общаге, Олег, рассказывает про своего брата, младшего, Игоря: Он учится в радиотехникуме, в Волгограде, сечёт в электронике немного, но денег нет, решили с приятелем пройтись по домам, может подремонтировать кому чего прямо на квартире. Один мужик говорит: да ребята, есть проблема, телевизор не работает, вызывал мастера, тот приходил, говорит трубка села, надо менять, а дорого, денег нет. Игорь предлагает: ну давайте мы все же посмотрим, посмотрели и видят, что дело совсем не в трубке, фигня какая-то сгорела копеечная. Они говорят тому мужику: да, трубка накрылась, но можем вам задёшево заменить, только старую нам надо отнести и сдать, для отчёта. Мужик радуется - просят они вчетверо меньше цены - пареньки трубку демонтируют, уносят, где-то за углом её от пыли и копоти оттирают, придают товарный вид, снова приносят, ставят - оп, телевизор работает, и все счастливы.
Ян с нашего курса перед распределением ищет себе место в ближнем Подмосковье, ему советует знакомый аспирант: выходишь на платформе из последнего вагона, в двух шагах там остановка автобусная, ждёшь шестёрку, садишься, на третьей выходишь, пройдешь немного, на стене увидишь табличку ОТДЕЛ КАДРОВ, заходишь и всё про себя рассказываешь. Место классное, я мужиков оттуда знаю, им сейчас как раз новые ставки выделили. Ян всё делает, как учили: последний вагон, шестерка, три остановки, ехать правда долго чего-то, здание немного другое, но Отдел кадров присутствует, Ян заходит и сразу быка за рога - хочу у вас работать! На него смотрят немного удивлённо, расспрашивают и задают прямой вопрос: Да какая у вас специальность, молодой человек? - на что Ян уверенно и с гордостью заявляет: "Прикладная ядерная физика", тем более, что это полная правда. Ошарашенные тётеньки не сразу оказываются в состоянии объяснить ему, что у них здесь ткацкая фабрика и ядерная физика к ней не пришей, ни пристегни, тем более прикладная. Как оказалось, с остановки у платформы отходили две шестерки: экспресс, на которой уехал наш Ян на ткацкую фабрику, и простая шестёрка, про которую ему говорил аспирант и на которой ехать до желанного ящика было каких-то десять минут. Ян всё понял, но второй раз испытывать судьбу не решился.
Невыдуманные истории.
В институте на первом курсе мы изучали Историю (ха...!) КПСС. Не сказать, чтобы предмет был шибко интересный, скорее наоборот, но и какого-то активного неприятия эта наука не вызывала. Ну, надо изучать - значит надо, мне лично даже нравилось посещать - нечасто, конечно - институтскую библиотеку по общественным наукам (называлась она как-то по другому, но сейчас не вспомнить): там в читальном зале всегда было очень малолюдно, чисто и аккуратно, библиотекарями были симпатичные молодые женщины, тоже аккуратные и ухоженные, и там я несколько раз читал классиков: Маркса, Энгельса и кого-то ещё. Сразу чувствовалось, между прочим, что люди были великие - тексты и Ленина, и его соратников в сравнении с ними очевидно проигрывали; правильнее сказать, не было никакого сравнения - труды наших доморощенных коммунистов напоминали поспешно написанные шпаргалки гимназистов-троечников. Но речь сейчас совершенно о другом.
Преподаватели истории партии почему-то внешне были довольно колоритными людьми: один, например, был каким-то особенно рыжим, очень много длинных рыжих с проседью волос, и заметно шепелявил; по манере поведения напоминал киногероев гражданской волны, мы так его и прозвали - Рыжий комиссар. Была среднего возраста девушка по имени Алла Ибрагимовна, неординарному имени точно соответствовала её оригинальная внешность: славянские и восточные черты переплелись там пародийным образом; девушку мы жалели и вели себя на её семинарах хорошо. Нашим же постоянным преподавателем был человек по фамилии Кувшинов, по Гоголю мы звали его меж собой Кувшинное рыло, но внешне это был импозантный средних лет мужчина, в полном расцвете и заботившийся о своей внешности; он являл собой тип современного образованного партийного бонзы, семинары же были совершенно бесцветны и скучны.
Но однажды Кувшинов пропал, а через некоторое время нам сообщили, что он в Польше, на встрече рабочих и коммунистических партий то ли всего мира, то ли восточного блока, но скоро будет. Действительно, через пару недель он появился, в облике добавилось блеску, и мы, естественно, стали к нему приставать с просьбой рассказать, как там в Польше ну и вообще. Он сначала отнекивался, смущался, потом типа взял себя в руки и сказал пару-тройку ничего не значащих фраз о пролетарской солидарности и коммунистическом интернационализме. Понятно, мы ждали не этого и продолжали канючить.
В какой-то момент сквозь змеиную кожу проглянул живой человек, он разрумянился, сказал что-то личное, от себя, про еду, что ли; а потом, как бы в раздумье, произнёс: - "Да, вот ещё, женщины там - тут он поднял руки на уровень груди и подвигал пальцами, как будто нажимая на первобытный автомобильный гудок - и продолжил: женщины там ... эластичные".
Может быть, тут я впервые в жизни практически почувствовал, что такое мёртвая тишина и гомерический хохот. Тишина длилась секунд десять, на протяжение которых лицо Кувшинова меняло выражение с Приятные воспоминания на Невыразимый ужас. Последующий хохот, во время которого чуть со стульев не падали, почти заглушил его крик: "Элегантные! элегантные я хотел сказать...".
Сик транзит глория мунди. Навеки с той поры история КПСС и эластичные женщины для меня близнецы-братья. Или сёстры.
Впоследствии несколько лет я проработал на заводе, где производили агрегаты системы управления военных самолётов, инженером-исследователем. Там у меня сложились хорошие отношения с коллегой, которого звали Юрий Фёдорович; он был постарше и имел лицо, при изготовлении которого природа на что-то отвлеклась и получилось неаккуратно; но по своим душевным качествам и способностям это был милый и неординарный человек. Однажды он рассказал мне историю, которую я излагаю ниже.
Имея склонность к рыбной ловле - а он родился и вырос на Оке - Юрий решил сделать ботник: эта местное название такой особенной лодчонки типа байдарки, на которой удобно проверять подпуска и вообще маневрировать по речной поверхности. Он заказал какие-то детали в заводской столярке, понятное дело, нелегально; насчёт вывоза договорился с одним менеджером среднего звена, у которого были связи в гараже; всё делалось за водку - или спирт, так как у Юрия жена была медсестрой - и чуть-чуть за деньги. Грузовик должен был вывозить заводской мусор, однако дело сорвалось: видимо по наводке машину остановили на проходной и осмотрели, обнаружив среди мусора не только детали для ботника, но и листы дефицитного металла. Тучи сгустились, подключился отдел режима и органы, Юрий Фёдорович бил себя в грудь и кричал, что он за всё заплатил своей трудовой копейкой и ничего ни у кого не крал. Действительно, завод ботники не делал, а значит и украсть их детали у государства Юрий Фёдорович не мог; в милиции ему объясняли, что так, однако, строителям коммунизма поступать негоже, надо было эти детали купить в магазине или заказать официально. "Где, в каком магазине рабочий человек (Юрий Фёдорович был ведущим инженером-исследователем) может их купить? Покажите, сатрапы, у кого их можно официально заказать?" - жёг глаголом представитель трудового народа.
Короче говоря, дело в отношении него начали спускать на тормозах, и тут Юрий Фёдорович сделал интересное наблюдение. "Понимаешь, стали со мной здороваться все за руку: начальник снабжения, начальник производства, помощник главного по кадрам; раньше в упор никто не замечал, а сейчас подходят, руку жмут. Я сначала понять не мог - с чего бы это, а потом дошло: я ведь до их уровня поднялся, они машинами воруют, и я машину металла вывести пытался, то есть одного с ними поля ягода!". Но в итоге дело заглохло и Юрий Федорович опять погрузился в безвестность, став заурядным, как сказали бы сейчас, офисным планктоном.
Ещё одну забавную историю рассказал другой мой соратник по агрегатам для боевой авиации, только что ставший пенсионером - дело было в 84 году - Владимир Николаевич. В молодые годы был он боевым офицером, капитаном артиллерии, воевать начал в сорок третьем и довоевал до Победы. Лет за десять до моего с ним знакомства он развёлся с женой и стал проживать на частных квартирах, что ему быстро надоело; тут кстати партия и правительство начали заботиться и переживать о ветеранах войны, город же наш расстраивался и Владимир Николаевич решил, что шанс получить своё жильё у него определённо есть. Он обратился в горисполком, куда-то ещё, затем во все инстанции, куда можно обратиться, но отовсюду ему уклончиво отвечали, что да, конечно, ветераны это наше всё, но предоставить желанное жильё не имеют, так сказать, физической возможности. Владимир Николаевич сходил даже на приём к первому секретарю горкома партии, но и тот ему в завершении разговора тет-а-тет сказал с ленинской прямотой: "Не дам, одинокому не дам, у меня вон семейные с детьми по десять лет ждут". Владимир Николаевич понял, что надо куда-то писать; он переговорил с серьёзными людьми и совет был таков: обращаться прямо к дорогому Леониду Ильичу, лучшему другу ветеранов. Но отправлять письмо у нас нельзя, только в Москве, иначе попадёт оно не к Брежневу, а в руки местного собкора газеты "Правда".
Владимир Николаевич, человек дела, прошедший войну, ничего не боялся и всё задуманное доводил до конца - он попросил приятеля, тот в московской командировке задание даже перевыполнил: не просто бросил письмо в подвернувшийся почтовый ящик, а разыскал приёмную ЦК КПСС и опустил письмо в специальный партийный ящичек, о чём Владимиру Николаевичу доложил. Но дни шли, и даже такое неординарное дело стало затягиваться тиной будней, вытесняться из памяти привычной ежедневной суетой.
Как-то раз, когда Владимир Николаевич был в цеху, к нему подбежал цеховой начальник, сказав, что звонит главный; взяв трубку у начальника в кабинете, он услышал: "Володя, не знаю, что ты там натворил, но за тобой приехала машина из горкома, тебя срочно вызывают к первому, мне тоже позвонили, чтобы обеспечил немедленную явку". Всё дорогу до горкома - а сидел он в чёрной Волге рядом с водителем, наверняка кэгэбистом - Николаич размышлял, чем же он мог так проштрафиться, но кроме каких-нибудь производственных огрехов ничего придумать не смог. "Может, самолёт какой важный упал", - с такими невесёлыми мыслями входил он в кабинет первого секретаря горкома партии.
Там его ждали, первый и все его замы, при виде Владимира Николаевича они вскочили и выстроились в шеренгу по одному. Заговорил первый, солидный мужик, не мальчишка какой, голосом, срывающимся в дребезг: "Владимир Николаевич, вы писали Генеральному секретарю ЦК КПСС, дорогому Леониду Ильичу Брежневу с просьбой решить ваш жилищный вопрос. Ваш вопрос решён, прямо сегодня выдать ордер мы вам не сможем, но в следующем квартале у нас сдаются три дома в разных районах города, пожалуйста, выбирайте какая жилплощадь вам больше подходит". К окончанию его речи Владимир Николаевич уже сориентировался - человек военный всё ж-таки - и вполне осознал себя хозяином положения: вежливо поблагодарил, сообщил, что никогда не сомневался в том, что руководящие органы партии стоят на страже интересов трудового человека, сказал, что подумает и даст знать. "Владимир Николаевич - в голосе первого секретаря звенело такое напряжение, что казалось его вот-вот разорвёт - мы должны отчитаться о закрытии вопроса сегодня, в область, а те немедленно передадут в ЦК. Убедительно, очень просим вас принять решение прямо сейчас!".
Николаич крякнул и сказал, что подумать мол надо, ему тут же организовали для раздумий отдельный кабинет: поставили бутылку коньяка, почему-то азербайджанского, но хорошего, бутербродов со всяким дефицитом, даже с рыбой-палтусом, девушка из приёмной принесла кофе с конфетами - короче, он осознал, что это его звёздный час и такой халявы у него, возможно, больше в жизни и не будет. Собственно решение о квартире он давно уже принял, но не спешил: выпил, покушал, пригласил второго секретаря, которого ему выделили для связи, на пару за разговором они уговорили бутылку, а когда припасы заканчивались, он подписал бумажку; пьяненького, сытого и весёлого его доставили на Волге, правда, уже на белой, прямиком до места проживания.
И дальше - что удивительно - не было никакого обмана: через месяц он получил ордер, вселился и начал обживаться на новом месте. Я даже побывал как-то раз у него, чего-то мы там отмечали, выпивали, то есть - квартирка и впрямь была неплохая, но вот маленько её Владимир Николаевич запустил....
С лавы.
Летом мы - пацаны - много купались. Начинали с середины июня и до середины, а то и до конца - это по погоде - августа. Купались в реке на пляже, в озёрах за рекой, в лесном озере, куда надо было ехать на автобусе к пионерлагерям и домам отдыха; ну а если идти куда-то было лень, то в реке прямо под горой, на которой стоял наш район, это называлось - под нашим берегом. Под этим берегом у воды почти всегда были огромные кучи песка и щебня, их сгружали плавучим краном с самоходных барж, а потом развозили на самосвалах по стройкам, которыми был усеян город: строили и жилые дома, по несколько пятиэтажек в год, и заводские корпуса. Вообще жизнь на реке тогда кипела: беспрестанно сновали и ревели моторки, подымали волны проносящиеся "Ракеты", плыли в обе стороны перегруженные, почти заливаемые водой "Окские" или пассажирские теплоходы "Ом"; понтонный мост всё время сводился и разводился; и над всей этой летней суетой вставало и заходило солнце, висели в небе белые облачка и дул лёгкий ветерок, чаще всего с запада, с Москвы. Мы лазили по этим песчаным кучам высотой с трёхэтажный дом - а песок был удивительно чистый, бело-жёлтый, пушистый какой-то и мягкий - ловили рыбу у их кромки или с понтонов моста, а потом ныряли с этих понтонов, пока нас не начинали гонять - и так день за днём, месяц за месяцем...
Купаться можно было и с лавы: плавучего деревянного квадратного сооружения, размером метров пять на пять, для стирки и полоскания белья, с отверстием в центре. Лава стояла на глубине, далеко от берега, с которого к ней вели шаткие мостки; дородные тёти притаскивали туда большие вещи, расстилали их, мылили мылом, тёрли шётками и полоскали. Но порой бывало, что никого на лаве не было, и вот тогда с неё можно было классно понырять, посидеть на краю, поматывая ногами в воде, полежать на нагретых выбеленных досках. Неподалёку была купалка с вышкой, но на лаве было как-то уютнее, по-домашнему, может быть отчасти и оттого, что в любой момент могли заявиться тёти и шугануть.
Как-то пришли мы на лаву с Саньком, он был меня постарше на пару лет, ростом не высокий, но спортивный такой, ладный. Тётек не было, позагорали немного на тёплых досках, поболтали и начали нырять.
И вдруг как-то раз Санёк нырнул и пропал. Через какое-то время я начал считать, восхищаясь Санькиной выдержкой и умением держаться под водой, но когда счёт перевалил за сотню, почувствовал, что случилось что-то неладное. Я запаниковал и начал нервно крутить головой - рядом никого из взрослых не было, на берегу поматывало волной пустые лодки-казанки, в которых рыбаки с ватаги привезли рыбу на базар или приехали за хлебом и водкой, ещё выше была дорога, за ней - забор базара, а людей - никого, даже кричать не было смысла, никто не услышит, пустота. Санька, нырнув, наверное, ударился головой о подводный камень, или сердце у него разорвалось вдруг, или глотнул воды и захлебнулся, ну, в общем, утонул - а мне-то что теперь делать? Меня начало трясти, мысли путались, кажется, я упал на колени, но тут же вскочил и побежал по мосткам к берегу, за людьми или не знаю уж куда.
Но на бегу услышал всё-таки то ли крик, то ли смех, идущий, кажется, из-под воды, тормознул и медленно вернулся на лаву. Лава плавала, и между её деревянной поверхностью и поверхностью воды оставался небольшой, сантиметров в пятнадцать воздушный зазор. Этот гад нырнул, под водой развернулся, поднырнул под лаву и наблюдал через щели между досками, как я бешусь, а теперь ржал и был очень доволен тем, что ему удалось меня по-настоящему испугать.
Мы сильно тогда разругались, неделю друг с другом не разговаривали, а потом даже подрались, когда при игре в "чур не я" в реке показалось Саньке, что я слишком сильно его притопил. Навешали друг другу фонарей другим на потеху.
А потом Санька исчез, переехали они что ли куда-то, и больше я его никогда в жизни не видел.
Не расстанусь с комсомолом.
Некоторое время, начиная лет с двадцати пяти, я навязчиво думал о том, как бы мне с комсомолом расстаться. Туда меня кооптировали в восьмом, кажется, классе, как бы автоматически, можно сказать, помимо моей воли. Честно говоря, я и тогда мог бы не вступать или прямо в восьмом же классе и выйти, но понимал, что без внимания это движение не останется и в хороший ВУЗ меня, наверное, после этого не возьмут. А мне хотелось в хороший.
Ну да ладно уж, дело прошлое, сейчас о другом. К комсомолу присосалось много штампов, как рыбы-прилипалы; один из них - ударные комсомольские стройки. А я вот даже в них поучаствовал, правда, не совсем в настоящих, а как бы немного фарсовых.
Первая - это стройотряд, после второго курса; тут я немного лукавлю: стройотряды - ведь это просто комсомольская стройка, но раз комсомольская, то значит и ударная, или как? Вообще, строяк после второго - это были обязы; как бы сейчас сказали - по умолчанию, т.е. едут все. Поэтому естественно - фронда же! - хорошим тоном считалось после второго в строяк не ехать; как-то вот исхитриться, и не попасть, справку о хилом здоровье, что ли, получить, или ещё как отвертеться, или если уж и ехать, то, например, в какой-нибудь необычный, экзотический строяк.
Вот мой приятель с курса, по имени Бен, отвертелся как-то, не поехал, а поехал на следующий год в Сибирь на шабашку; они там рыли колодец и строили какой-то длинный забор, который осенью - после того, как они уже уехали и деньги получили - под осенними ветрами упал. В Сибири у них были тяжёлые бытовые условия, и они мечтали о высоком, все друг другу поклялись выпить по ящику шампанского, как вернутся домой, в Москву. Этот мой приятель столько его выпил по возвращению, что потом несколько лет в рот не мог шампанского взять, так оно тогда его прожгло.
А другой приятель по имени Юра уехал-таки в экзотический строяк в Киргизию, с физфаком МГУ. Они там в горах переносили два месяца с места на место тяжеленые фотопластинки для фиксации космических лучей, романтика научного поиска, так сказать. Оттуда Юра привёз несколько японских зонтиков-автоматов Три слона: в Москве они были в большом дефиците, а в городе Ош, откуда Юра из Киргизии уезжал в Москву, продавались совершенно свободно - возможно потому, что в этом городе, по словам Юры, дождь идёт раз в несколько лет.
Что до меня, то мне в строяк после второго курса пришлось поехать; особого стремления не было, конечно, но и упорного сопротивления я не оказал; стройотряд был местный, подмосковный, под городом Волоколамском. Мы там строили волнозащитную стенку в пруду, в котором потом разводили карпов. И могу сказать, работали там тяжело, без дураков: нам привозили брёвна, мы их вручную пилили, очищали от коры, заостряли - делали сваи, которые потом забивали в грунт, ну и так далее. Нормальная мужская работа на пару месяцев. Бен увидев меня осенью, отметил, что я возмужал; думаю, так и было - никогда прежде я столько физически не работал. То есть стройка была нормальная, комсомольская. Большая часть заработанных денег пошла на покупку радиоприёмника Меридиан, неплохого для того времени; по нему мы - наша комната в общаге - несколько лет потом ловила "вражьи" голоса.
Вторая - почти настоящая ударная комсомольская стройка, хотя и областного масштаба - имела место уже после окончания института и трудоустройства. Носила она немного загадочное название - Загорская ГАЭС - которое скрывало следующее: под городом Загорск возводилась электростанция, строилась она для сглаживания потребления электроэнергии в Москве: ночью, когда москвичи спали, она энергию забирала и перекачивала воду из нижнего водоёма в верхний, а днём, когда москвичи вовсю электроэнергию потребляли, спускала воду в противоположном направлении, вырабатывая электроэнергию; перепад высот водоёмов был около 100 метров. Кажется, станция работает и сейчас, хотя город давно уже не Загорск, а Сергиев посад.
С названной стройкой произошла небольшая катавасия: сначала она была просто себе стройкой, не комсомольской и уж так сложилось, что оказалась не ударной, поскольку случилось сильное отставание темпов от графика. Когда незадачливых руководителей вызвали в высокие кабинеты на мягкие ковры и попросили объясниться, те - не множа сущности, как учил Оккам - заявили об одной-единственной причине: недостаточно, мол, рабочих рук. "Ну - выдохнули тогда люди из кабинетов - чем-чем, а уж руками-то мы вас обеспечим". И по партийно-комсомольской линии начали сгонять на строительство подмосковную молодёжь, к которой я в то время относился, так что провёл я в загорской ссылке по месяцу в два последовательных года.
Пикантность происходящего заключалась в том, что стройке, может быть, и нужны были руки, но квалифицированные: сварщиков, экскаваторщиков, крановщиков и прочих таких же умелых. А наши бестолковые руки молодых послевузовских специалистов сроком на месяц оказались только в тягость: учить чему-то бессмысленно, поручить что-то нельзя, и выгнать нельзя, оставить болтаться без дела - тоже нельзя. По крайней мере я со товарищи оба года трудился всегда на каких-то задворках, подальше от людских глаз: то копали и бетонировали бассейн в бане (!), то ломали старый красный уголок в конторе, а большую часть второго срока провели в недрах гаража, валяясь на старых покрышках и играя в карты. Деньги, кстати, нам никакие не платили, просто шла зарплата по месту основной работы и в моральном плане это было утешением. Вообще подобные вещи воспринимались тогда по-христиански: Христос терпел и нам велел.
Не бог весь как был организован и досуг комсомольцев-ударников: как правило, после работы мы покупали две бутылки водки на троих, трёхлитровую банку томатного сока, какие-нибудь рыбные консервы, хлеб и шли на берег протекавшей в этих краях речушки. Сначала купались, потом жгли костёр и болтали обо всём на свете и домой - то бишь в строительную общагу - возвращались уже с песнями; это я хорошо помню: шли и пели - две бутылки водки, однако. Конечно, не все вечера мы пили водку, иногда эта была молдавская Изабелла в смешных поллитровых бутылках, очень редко - пиво. Мастера культуры к нам не приезжали, мне кажется, даже фильмы там не показывали; да и что взять-то: московская область, глухомань.
Доходили меж тем слухи о каких-то аж оргиях в руководящей комсомольской среде стройки, о воровстве и прочих нехороших излишествах, но лично я, рядовой комсомолец с этим не сталкивался и врать не буду.
А нравилось там мне вот что: территория всё же была большая, и идти порой приходилось далеко, да ещё летом, в жаре и пыли; так вот, стоило только поднять руку - любая машина останавливалась, ничего не спрашивали и подвозили, естественно, без никаких денег. Машины в основном были самосвалы и миксеры, всё новенькие Татры, только там я в них за всю жизнь и поездил. Причём, так вот, по пустяку, что б километр проехать, старались водил не беспокоить, но они порой сами предлагали: тормозили, открывали дверцу - "Садись, пехота!". Не знаю, были ли они комсомольцами, в основном - уже зрелые мужики, но люди были правильные, свои, советские.