Толчки изнутри написать "Лигею" уже нельзя было заглушить. Он знал, что будет её писать, ибо иначе невозможно. Ещё не берясь за неё, но борясь с собой и бродя в садах и парках, он чувствовал, как пишет "Лигею".
Дома его спрашивали, что с ним происходит, а друзья любопытствовали, пишет ли он что-нибудь новое. Пишу, отвечал он и улыбался загадочно и грустно. А что именно, вопрошали очень уж наивные. Лигею, отвечал он и становился серьёзным и даже хмурым. Лигею? - переспрашивали его, - а что это такое? Не знаю, совсем уже мрачно отвечал он, и друзья видели, что ему не до шуток.
Однажды ночью, дрожа и сильно волнуясь, он впервые сел писать "Лигею". Он понимал - это настолько грандиозно, что не волноваться просто нельзя. Лигея вырастала сама в его сознании, независимо от его воли, даже независимо от его стиля и кредо. Лигея была словно тайная суть этого мира, и эту тайну пора было открыть. В ней он угадывал ту божественную сущность, которую тщетно искали неисчислимые поколения. Но она таила в себе ещё нечто такое, по сравнению с чем любое божество померкло бы. Самое же странное заключалось в том, что о боге как таковом в "Лигее" не могло быть и речи, даже ни одного упоминания. Более того, не должно там присутствовать никаких отвлечённых рассуждений. Это он знал твёрдо, и почему-то именно это условие завораживало его разум и представляло "Лигею" как невыразимое и прежде невообразимое творение.
Он чувствовал, что это как-то связано с любовью, но настолько необычно и оторванно от расхожих представлений, что любая попытка выразить эту любовь стала бы пошлейшим водевилем. Это была такая любовь, о которой почти никто не знает и не догадывается. "Любовь к миру" тоже ничего не скажет и не объяснит, и такие фразы, как "любовь к человечеству" или "божественная любовь" он спокойно и безоговорочно отметал, улавливая в них напыщенную тривиальную фальшь.
Проблема, однако, становилась всё более трудной, трясина проблемы разрасталась, потому что выразить Лигею, а вместе с ней вселенскую сущность при помощи земного языка, или, говоря иначе, посредством посредственных средств начинало казаться невыполнимой задачей, тем более что следовало - это было неколебимым условием - отказаться от возвышенных эпитетов и специальной терминологии, коей пользуются философы в своей софистике, полагая, что их термины дают ключ к постижению вселенской тайны. Ключей этих накопилось уже вагон металлолома, и ни один из них ещё не подошёл к тому замку.
Но - и здесь опять самое интересное! - ни о какой ведь философии не было даже и намёка в "Лигее". То есть "Лигея" ни в коей мере не должна была стать так называемым философским сочинением. "Лигея" была, хотя её ещё не было, но она уже где-то была, - безмятежно свободна от учёных трактовок, она была сугубо сама в себе, и объяснить её можно было только сугубо её собственными средствами, вот в чём штука! А если уж пускаться в определения её жанра, то она должна стать скорее художественным произведением, хотя и это ничуть не приближает к сколько-нибудь адекватной дефиниции. Здесь он дал себе пощёчину за просочившиеся в текст важные эпитеты. Да и какой там жанр! Ни в один из них "Лигея" не уляжется, ни один из них ей и близко не подходит, никакой из известных миру жанров не соответствует ей.
Он догадывался, что "Лигея" - странная штука. Он перечитывал её главы, ещё не написанные им, точнее - пробегал их мысленно единым махом и на едином дыхании, и удивлялся поразительной странности этого сочинения. То есть не то чтобы оно было просто непривычным - это ещё куда ни шло! - оно было каким-то отрешённым, нет, каким-то иномерным, да, иномерным, но кто это поймёт! Оно было совсем другим, но что значит другим? Это покажется пустой и неуёмной претензией. Оно было нестыкуемым ни с чем. Оно выпадало из любого контекста, не отражало никаких реальностей, ничьих желаний и помыслов, не увязывалось ни с чем абсолютно, и не было нужно никому. Это ещё более усложняло задачу, но делало её ещё более захватывающей. Создать грандиозную вещь, открывшую бы новое измерение ощущений, и вместе с тем никем не востребованную, такую вещь, которая бы открыла буквально новые миры, куда не заглянул бы ни один, даже самый любопытный, - это интриговало, окрыляло и лишало всякой надежды. Это было настолько восхитительной безнадёжностью, что он часами смотрел в одну точку, не находя ни малейшего применения тому, что намеревался создать. И это безумно волновало. Он понимал, что восходит, вероятно, на такую ступень вселенской мудрости, куда до него, что называется, не ступала ни одна учёная ступня. Он улыбался мрачно и предвкушал своё великое поражение. Он знал, что ему доведётся услышать о себе и почти законченной им "Лигее". Собственно, он уже услышал все эти вердикты, и помнил каждый из них наизусть, в том числе и те, кои никогда никем не будут произнесены.
Когда же он хорошенько оглядел ту прежде недосягаемую ступень мудрости, над которой уже занёс свою мыслящую ногу, намереваясь впервые в истории ступить на эту ступень, то обнаружил, что она испещрена следами. Разглядывая их, он удовлетворённо кивнул, уверившись в том, что здесь никого ещё не было и не могло быть. Здесь проходили многие, здесь бегали дети, звенели их голоса, журчала женская речь, ещё чаще бывали взрослые мужи. Никто из них ничего не ведал.
Он стоял теперь на этой ступени и слышал дальний ветер. По обеим сторонам от ступени он разглядел множество скелетов, переплетённых бесформенной грудой. Как корни могучих деревьев сплелись они. С вялым интересом попытался отыскать свой, но ему наскучило и он перевёл взгляд в пространство.
Пространство предлагало ему множество перспектив. Он криво усмехнулся, прекрасно помня, что для "Лигеи" они не подходят. Отказаться от власти Лигеи он уже не мог, да и не хотел. Лигея диктовала свои строгие условия и он принимал их, не понимая их. Понять их было смыслом его дела, уделом его мысли.
Разумеется, он беспрестанно спрашивал себя, зачем ему Лигея, если никому другому нет до неё никакого дела. Ему самому она тоже, по большому счёту, не нужна. Можно было запросто отказаться от Лигеи и заниматься куда более приятными вещами. Лигея сразу бы померкла, отступила и растаяла бы, испарилась бы. Но Лигея не имела ни малейшего смысла и потому отказ от неё означал бы абсурд. Тем более что надо было проникнуть в назначение и сущность той феноменальной бесполезности, каковую таила в себе Лигея.
Бремя задачи становилось постепенно непосильным, невыносимым. Постой, встрепенулся он, ведь Лигея, несомненно, существует, значит, я должен найти её. Разумеется, не в пространстве как таковом следовало отыскать Лигею, а в метафизическом пространстве. Он дал себе очередную пощёчину. К тому же, слишком уж легко было бы отказаться от Лигеи лишь на том основании, что она, видите ли, никому не нужна! Это было слишком просто и глупо. И ведь он подозревал, что Лигея на самом деле очень нужна, и подозрения эти подкреплялись его чутким чувством.
Он выходил в город, останавливался на перекрёстках и смотрел на углы домов. Углы домов довлели дымной глыбой. Транспорт, гудя моторами и визжа тормозами, обтекал его прерывистым потоком. По тротуару и по "зебре" шли, шли, шли прохожие люди. Прохожие люди на фоне углов домов. Поток. Поток.
Витрины отражали, отражаясь друг в друге по обеим сторонам улицы, его бледное отражение. Он брёл и отражался там и там. Никакого намёка, никакого озарения, осенения. Лигея не давала ему никаких ассоциаций во внешнем мире, и это он должен был усвоить.
Возвращаясь, он то хандрил, то приходил в отчаяние, внешне непроявляемое, сменявшееся глубокой апатией. Но приходил в себя, и принимался за работу. "Лигея" подвигалась с трудом, но всё же нельзя было сказать о тупике. Тупика не было и не могло быть при работе над такой вещью, как "Лигея". Препятствий возникало бессчётное множество, но они были чрезвычайно занятны. Преодолевая их, он слышал отзвук вечной сущности. Каждая успешная страница разворачивалась подобно вселенной, устремляясь за рамки текста, становилась неисчерпаемой. Но затем следовали труднодаваемые страницы, с их вымученным слогом. Отказаться от них было нельзя. Он оставлял всё написанное, зная, что Лигея такова и есть, тут ничего не поделаешь, и она непогрешима. К тому же, он не упускал из виду совершенную, идеальную никчёмность этой грандиозной затеи, и благодаря этому отбрасывал всякие сомнения. Но сомнения появлялись неотвратимо.
Соблазны бросить "Лигею" появлялись всё чаще, особенно если он чувствовал себя неважно. Чем сильнее были эти соблазны, тем невероятнее становилась вероятность последовать их спасительному зову. Скверное самоощущение возникало прежде не так назойливо и не слишком изнуряло его, но теперь овладевало им со всё меньшими интервалами, длилось дольше и совсем уже редко сменялось приливами радости и бодрости. Ему стала сниться только Лигея. Просыпаясь с тяжёлой воспалённой головой, он думал только о Лигее, и уже даже не пытался стряхнуть её с себя хотя бы на некоторое время. Чай за завтраком не приносил былого облегчения и положительного настроя, бултыхался в животе и быстро просился наружу. Его тошнило всё чаще и он с отвращением обедал, значительно урезав свой рацион. Скоро он практически перестал обедать, немного закусывая чем попало, но совсем не испытывал голода. Странно, он вовсе не худел, скорее всего потому, что и прежде не был упитанным. Вот только теперь он стал бледным.
Когда-то он охотно отправлялся на прогулку, нынче же днями напролёт находился безвылазно в своей квартире, покидая её вынужденно, из-за воздействия обстоятельств окружающего мира. Не слишком обращая внимания на внешние процессы, он, тем не менее, невольно отметил, что погода вот уже несколько недель стояла хмурая, пожалуй, угрюмая. Наверное, это кого-то огорчало, но он с некоторым даже ехидством усмехнулся, подумав о том, что кого-то может омрачать такой ничтожный пустяк, как плохая погода. Он изредка поглядывал из окна на тяжёлые мрачные тучи, остановившиеся над его домом и всей округой, и с безрадостной ухмылкой приветствовал их. Иногда моросил нудный мелкий дождик, фф-фф-кап-кап-так-так-фф-фф-тук-тук-дук-дук... часами, часами напролёт. Он с удовлетворением слушал его музыку, и вдруг почувствовал дискомфорт, вспомнив о том, что некогда слушал симфоническую и органную музыку, и ещё джаз, и даже играл сам. Со смутным неудовольствием подумал о заброшенном пианино, что-то пронзительное дёрнулось, встрепенулось в его душе, когда помимо желания возродилась в его памяти музыка, которую он сочинял и исполнял сам, дрожа от этого... ах, вдохновенья! - и чуть не плакал от восторга созидаемой им гармонии и мелодии. Это было что-то упоительное, в этом были отзвуки вселенской гармонии и мелодии... Тут он зло оборвал себя. Вселенской! Ах ты, мерзавец! Вселенской может быть только Лигея, запомни это, болван! Он погрозил себе кулаком и заставил себя, приказал себе забыть навсегда о своей музыке.
С ещё большим остервенением принимался он за "Лигею". Перечитывая её размытые и странные страницы, он всё кивал и кивал, одобряя вырастающее творение. Однажды ему показалось, что он перестаёт понимать её, хотя и раньше она не слишком баловала его ясностью своей сути и композиции. О сюжете вообще не могло быть речи. Он зло ухмыльнулся. Он совершает великий подвиг, принося себя в жертву Лигее, чтобы подарить её людям. Да, подобно Прометею, принести людям Лигею. Он знал, что людям Лигея не нужна, она им абсолютно ни к чему, и это опять наполняло его колючей, злой, пенящейся, искрящейся, пузырящейся, непередаваемой, фантастической, болезненной и тяжкой радостью. Подлинный гимн звучал в эти моменты в его отравленной душе, изощрённый яд Лигеи переполнял его больное тело, и он с каким-то подобием фатального ликования, как ведомый на заклание жрец - не агнец! жрец! - удивлялся своему назначению, избранничеству, своей уникальной миссии - донести сокровенный и сакральный смысл Лигеи всему человечеству.
Прекрасно понимая, что ни один человек не заглянет в "Лигею", в её иероглифы и абракадабру, он утверждался в космическом (на)значении Лигеи, в её основополагающей непреходящести и доселе неведомой никому трансцендентности. Он дал себе вялую пощёчину. Нет вещи более запредельной и вместе с тем более экзистенциальной, чем "Лигея". Пощёчина. Этим вечером "Лигея" вообще не шла. Он не начертал ни единого слова. И буквально свалился в кровать, заснув воспалённым отравленным сном. Сны тоже не давали ему никаких образов и ассоциаций, хотя сюжет был в них один - Лигея. Они, напротив, каким-то образом уводили его от Лигеи, именно тем, что представляли её в сновидческом обличии. Её сущность превращалась в сновидениях в карикатуру, в пародию, в отрицание самое себя. Лигея как бы издевалась над самой собой, заодно над ним - её избранником. Пробуждаясь, он несколько удивлялся этим морфейным трансформациям такой нешуточной вещи, как Лигея. Вселенская сущность не должна бы так себя вести, терзался он сомнениями, без охоты завтракая и принимаясь за "Лигею", привычно следуя величественному монотону процесса, втянувшего его в себя без остатка. Иногда он со страхом представлял себе, что никогда не сможет закончить "Лигею", потому что закончить её, в принципе, невозможно. Ах!.. Он мотал мутной головой и уверял себя, что именно поэтому сумеет её закончить, во всём её великолепии, и она как бы раскроется, развернётся в этот мир, и будет беспредельной и безмерной, нескончаемой в полном смысле этого слова. Только следует выйти к моменту кульминации, апофеоза, апогея... Но он даже не мог вообразить, где именно настанет такой торжественный момент. Надо отдаться течению Лигеи, убеждал он себя, и она сама вынесет тебя к причалу. И тогда, устало шептал он себе, можно будет выйти на этот причал и хорошенько размяться. Он весьма живо и явственно представил себе эту картину - он, довольный и даже радостный, будет разминаться где-то на зелёной травке под голубым небосводом, с огромным удовлетворением и облегчением от законченной им необыкновенной, непостижимой вещи. И тогда уже будет всё по-другому, можно будет приниматься за разные интересные занятия, можно будет отдохнуть, можно будет путешествовать, можно будет фотографировать, можно будет возродить увлечение музыкой, можно будет с удовольствием смотреть телевизор, можно будет с аппетитом обедать, можно будет встречаться с друзьями, можно будет улыбаться и даже смеяться... Можно будет. Он говорил себе, что это можно будет, поэтому надо усиленнее работать над "Лигеей", надо стараться, и надо пока отказывать себе во всём, ибо Лигея требует этого отказа. Лигея - великая религия, не терпящая расслабления и отвлечения. Следует посвятить себя всего, полностью, без остатка Лигее, и ты когда-нибудь ощутишь плоды этого самоотвержения, кои вознаградят тебя с лихвой за твоё усердие, за твоё подвижничество. И тогда уже можно будет... можно будет... можно будет...
Он лихорадочно работал над "Лигеей", втайне и со стыдом надеясь, что скоро обнаружится и предстанет перед ним во всей красе тот момент, тот апофеоз, когда можно будет, можно будет закончить эту "Лигею", оторваться от неё, отклеиться, освободиться от этой тяжкой, мерзкой, проклятой... Внезапно он вскрикнул от негодования на самого себя, стал лупить себя кулаком по лбу. Как ты мог! Как же ты мог употребить эти гнусные эпитеты в отношении Лигеи, этого чуда, этого откровения, этой вселенской сущности, как мог ты допустить такое!..
Он долго и жалобно просил прощения у Лигеи за этот коварный малодушный срыв, и всё причитал, пока не сморил его очередной лигейный сон. Лигея в зеркале Морфея опять, как и всегда, корчилась, кривлялась, строила ему глумливые рожи, хотя никакой рожи у неё не могло быть в помине, это было ясно. И не то что рожи, а даже и весьма солидной физиономии у Лигеи не могло быть тоже. Ну, никак не могло! Ужасно раздражали его эти превратные сны, извращавшие и опошлявшие суть этой неизъяснимой, надмирной Лигеи. В одну прекрасную ночь он даже расхохотался во сне над теми клоунадными пируэтами, каковые выделывала Лигея в искажённом мире балагура Морфея. Лигея вела себя непристойно, причём сама себя старалась унизить, но он-то знал - это всё проделки ночных сновидческих чёртиков! И не поддавался этим проделкам.
До поры. Как-то днём, сидя над манускриптом и грызя авторучку, он вполне осознанно рассмеялся при мысли от Лигеи. И не спохватился, не завыл, не стал причитать и лупить себя кулаком. Ему вдруг понравился этот его смех, и показалось, что Лигея, в общем-то, довольно смешная суть, или смешная вещь, или смешная дрянь. Вселенская сущность! Он стал давиться от подступающего приступа хохота, но тот неумолимо прорвался и превратился вскоре в истерику, если только бывает истерика у мужчин. Бывает. Истерика длилась долго, перешла в кашель и слёзы, а закончилась рвотой. Он думал, что погибает, и чрезвычайно ослабленный провалялся два дня в постели, исходя особенно мокрым, холодным и липким потом. Но, странное дело, эти неприятные симптомы не удручали его, напротив - он смутно предчувствовал выздоровление, и не просто выздоровление, а какое-то важное, кардинальное выздоровление. Выздоровление от этого. Выздоровление от "Лигеи". Спал он теперь вовсе без снов.
Вставая и прохаживаясь, он и не думал браться за "Лигею". И тут, казалось бы, ему бы облегчённо вздохнуть, встряхнуться и заняться совсем другими делами, наладить здоровый образ жизни и т.д. ... Да, он так и собирался поступить. И не было к тому препятствий - ведь он победил Лигею, оторвал её от себя. Она исчезла, не докучала ему ни малейшими проявлениями.
Несколько дней он чувствовал себя вроде свободным и довольным, пытался вернуться к былым занятиям и увлечениям, но почему-то не очень получалось... Странно, ему как будто чего-то не хватало. Он отвлекался, выходил на прогулку, ел вроде с аппетитом. Однако, что-то смутное и странное беспокоило его, и опять надвигалась какая-то особая хандра, объяснить которую нет никакой возможности. Он уехал на пару недель в другую страну, любовался, что называется, пейзажами, фотографировал, бродил. Возвратившись, пытался писать путевые (сразу в двух значениях) очерки, эссе и рассказы. Редакция, которую он давно не баловал своими посланиями, одобрительно отреагировала на его возобновившуюся деятельность. И дела вроде бы обстояли неплохо. Никаких тёмных туч на горизонте.
...Сначала он закричал. Потом проснулся и сел в постели. Ему впервые за много месяцев опять приснилась Лигея. Но, - о, ужас! - она не кривлялась и не корчилась в зеркале Морфея, не откалывала комических номеров. Она была очень серьёзной, великой и мрачной, и это было страшно. Это её величие, эта её строгость, этот её пронзительный призыв испугали его, внесли кошмарное смятение в его заново раненую душу. Он вдруг осознал, что не закончил "Лигею", нарушив своё слово довести её до апогея, что он должен корпеть над ней, пока она сама не отпустит его, будучи законченной. И к тому же он явственно ощутил, что без Лигеи его существование было если и не пустым, но и не слишком осмысленным, а ведь это плохо, согласитесь.
Он вновь взялся за "Лигею", но теперь уже с чувством вины, с угрызениями, и оттого ещё усерднее работал над ней. Препятствия он принимал и преодолевал стоически, почти не разрешал себе отдыхать, и вовсе не имел других намерений и желаний. Только Лигея, бормотал он, только Лигея. В снах она тоже была, но отрешённая и неподвижная, как статуя, как монумент, как напоминание. Он знал, что уже не бросит её и доведёт до апогея. Другого варианта он не то чтобы не допускал - его просто не было. Поэтому весьма спокойно разворачивал он свой текст, и не задумывался о его конце. Если бы теперь он обнаружил, что на самом деле заканчивает "Лигею", это его даже не обрадовало бы. Он не мечтал об отдыхе, о разминке на зелёной травке под голубым солнечным небом.
Окончание "Лигеи" стало восприниматься им как некое весьма относительное понятие - он ведь давно убедился в том, что окончание "Лигеи" - примерно такая же чепуха, как и окончание Вселенной. Лигея - говорил он себе, - часть Вселенной; Вселенная бесконечна, а часть Бесконечного тоже Бесконечность, ибо, - развивал он свою идею, - если взять бесконечную вереницу всех чисел, и сравнить, скажем, с вереницей только чётных или только нечётных чисел, то парадоксальным образом окажется, что бесконечная вереница только чётных или только нечётных чисел в два раза меньше бесконечной вереницы всех чисел! Но ведь бесконечны и те и другие вереницы. Выходит, одна бесконечность может быть короче или длиннее другой бесконечности, хотя сами понятия "короче" и "длиннее" в применении к бесконечности абсурдны, то есть попросту ей противоречат. Бесконечность равна бесконечности, даже если одна условно меньше другой. И что значит "меньше" или "больше", если и та и другая бесконечны! Лигея бесконечна как часть бесконечной Вселенной, хотя и меньше всей бесконечности всей Вселенной, будучи лишь частью Вселенной, но если часть бесконечна, то она уподобляется как бы всей Вселенной, отражает её в миниатюре, хотя что значит "в миниатюре"? Разве может в отношении бесконечности употребляться понятие "миниатюрный"? Не может. Значит, Лигея не миниатюрная часть Вселенной, а сама Вселенная, но при этом лишь её часть, отнюдь не миниатюрная. Ибо "бесконечность в миниатюре" звучит, надо заметить, довольно глумливо и даже издевательски, а подобного к себе отношения Лигея никоим образом не заслужила.
Такие построения придавали ему сил и веры в Лигею. Он знал, что не следует спешить закончить "Лигею", ибо очутишься тогда в более чем странном положении, гораздо более странном, чем сама Лигея и его "Лигея". Лигея и создаваемая им "Лигея" отныне наполняли его существование исчерпывающим смыслом... тут он задумался о том, что наполнение и есть исчерпывание, или исчерпывание и есть наполнение. Как же объяснить этот более чем, более чем странный, странный парадокс?.. - и расставаться с ними обеими он не желал. Он не помнил, с какого именно момента завладели им уже две Лигеи, но прекрасно понимал, что его "Лигея" должна попросту отображать саму Лигею. Лигея инспирировала его "Лигею", и каждый день он творил свою, но созвучную той Лигее, "Лигею". Однако, он вдруг ясно отдал себе отчёт в том, что Лигея едина и нерушима, поэтому проникся гордостью при мысли, что его "Лигея" и есть та самая Лигея, кроме которой другой такой и быть не может никакой. Стало быть, - и у него пробежали мурашки по всему его телу, - если он творит единую "Лигею", кроме которой нет никакой другой Лигеи, это может означать только одно - он сам и есть Лигея!
И жуткий страх, и ликование овладели им. Ему открылась Истина, да-да, та великая Истина, что открывается лишь единым единственным единицам! Лигея! Я - Лигея!!! С непередаваемым трепетом он осознал, что, следовательно, закончил Лигею. Апогей! Апофеоз!.. Он подождал, пока трепет немного уймётся. Затем, тупо уставившись на только что ещё вытекавший из-под его руки текст, на эти бессчётные исписанные страницы, загромождавшие стол и лежавшие горами на полу, он отметил как бы стороннюю мелькнувшую догадку о том, что давно уже не вникал и не смог бы вникнуть в смысл того, что писал. То есть у него возникла догадка о том, о чём он уже давно не догадывался, и не сумел бы при всём желании.
"Лигея" окончена, с торжественной суровостью изрёк он мысленно. Ну, что ж... Посидев молча над неизвестно когда утратившими смысл страницами, он осторожно и медленно отложил "перо"-авторучку и сделал движение, напоминающее закрывание тетради. Он сымитировал закрывание тетради после долгой писанины, таким усталым и довольным жестом, но тетради перед ним не было - был хаос разрозненных измятых листов, испещрённых абсолютно непонятными никому знаками, чем-то подобными иероглифам. Это он отметил тоже и удовлетворённо хмыкнул - ведь "Лигея" и не должна быть понятной, точнее - она должна быть непонятной никому, непонятной каждому.
Он встал из-за стола и горделиво выпрямился. Сжав окаменевшие губы, оглядел свой кабинет. В нём гудел и подвывал ветер, но ничто не шелохнулось, не колыхнулось. Поглядев в окно, он ничего за ним не разглядел, кроме ветра и песка. Медленно развернувшись, он покинул своё обиталище. Перед ним расстилалась бескрайняя пустыня. Он не удивился, так как в принципе подозревал об этом и раньше, просто не замечал. Сделав первый шаг за пределами жилища, он погрузился в песок и засмеялся. Это было так забавно! Ещё несколько шагов, и каждый раз он увязал почти по колено в песке. Непрохладный ветер обдавал его лицо слегка колючими песчинками. Это было новым ощущением. Он стал бодро выдирать ноги из песка и старался побыстрее передвигаться по бархану. Было неудобно. Он пытался как-то приспособиться. Долго не получалось, но он очень усердствовал и вдруг ощутил, что способен перемещаться с необыкновенной лёгкостью и быстротой, при этом не страдая от жары и не потея. Он полз шустрыми ловкими извиваниями. Навстречу ему попались туристы, вероятно, из Америки, - в бурых шортах и бурых панамках на кучерявых белокурых головах. Виднелись загорелые красные лица. Ему стало смешно - бледнолицые с красными лицами! У них висели на груди либо массивные бинокли, либо массивные фотокамеры. Увидя его, они закричали в испуге и залопотали что-то по-английски, кажется. Потом рассмеялись и стали наводить на него объективы. Он с презрением высунул навстречу им свой расщеплённый надвое длинный узкий язык и проверещал что-то, ему самому неясное, затем свернулся кольцами.