Аннотация: Среди безмолвных снежных просторов можно порой повстречаться с неизведанным. Даже если ищешь совсем другое.
— Ты чего творишь?
— Сейчас… — пыхтел Иомце Ткемлае. Наконец он вытащил из снега помятый жестяной конус со следами красной краски, устало разлегся рядом и ни с того ни с сего дико захохотал.
Пока звонкий смех разносился по окрестностям, Фамле недоумевал: с чего бы это? Впрочем, для Иомце такие выходки были в порядке вещей. Не сказать, чтобы смеялся он вовсе без причины. Но то, что отразилось бы на лице Фамле лишь улыбкой, забавляло Иомце неимоверно.
— Хочешь себе шапку такую? — спросил наконец Иомце. Смеющимся взглядом он указывал на ту самую штуковину, которую битые полчаса выковыривал из затвердевшего снега. Его физиономия, покрытая мамонтовым салом, сияла от радости.
В самом начале Фамле предложил ему свою помощь, потому что знал: если Иомце что-нибудь взбредет в голову, то отговорить его — большая проблема. А так бы хоть справились быстрее. Но нет: решительный и довольно грубоватый отказ вынудил Фамле бездельничать, и он только переминался с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.
Теперь же спутник Иомце силился понять, для чего понадобилась вся эта суета с железякой. По размерам эта штуковина напоминала верхнюю половину целого чума. Такая «шапка», если ее надеть на голову, спрятала бы Фамле до пояса. И то при условии, что он вообще сможет удержаться на ногах: вес все-таки немаленький.
Фамле представил себя с железякой на голове и улыбнулся. Тут до него дошло, что надо бы и ответить.
— Сдалась она тебе… Может, пойдем уже? Так бы давно на горке были…
Он хотел добавить еще, что за ними могут отправиться взрослые, но отбросил эту мысль: в деревне своих забот хватает. К празднику они, видите ли, готовятся. Потому Иомце Ткемлае и улизнул ни свет ни заря, подбив Фамле покататься с горки.
Иомце встал и принялся стряхивать снег. С Фамле они были ровесники, и наступала одиннадцатая по счету зима их жизни. Сторонний наблюдатель едва ли смог бы их различить в тот момент: светло-серые мамонтовые шубы делали детей похожими на два клубка шерсти, а из капюшонов выглядывали одинаково круглые лица. Иомце, правда, был на два пальца ниже.
Его прозвали Ткемлае — «тот, который мелкий». Хотя совсем не из-за роста. Просто его отца тоже звали Иомце — надо же было как-то их различать. А у Фамле прозвища не было. Но зато полное его имя звучало внушительно — Чатранафамл. Жаль только, что его редко так называли.
— Не боись, скоро дойдем. Все равно еще солнце не взошло, — ответил ему Иомце. Последнее слово, как всегда, оставалось за ним. Похоже, Иомце был прав: небо только-только посветлело. Если бы он не копание в снегу, то они достигли бы места назначения еще в темноте. Теперь же прямо в пути Фамле мог насладиться восходом.
Он наблюдал буйство холодных красок над восточным горизонтом, голубовато-лиловые облака, нависшие над восходящим солнцем; оглядывал всеобъемлющую белесую дымку, чуть смягчавшую оттенки, — и в который раз думал о том, что на земле, должно быть, таких цветов нет и в помине. Белый снег и черные развалины, бурый мох да серые мамонты. И лишь красная кровь. Иногда, правда, солнце выглядывает из-за облаков и скупо желтит снежные просторы. Но этот цвет тоже принадлежит небу.
Зато среди развалин находили, бывало, обломки невиданно ярких оттенков. И не только небесных, но и таких, названия которым не мог дать ни один из взрослых жителей деревни, не говоря уже о Фамле. Если попадалось что-то интересное, они все собирались и разглядывали частицу, пришедшую из незапамятных времен. А на следующий день кто-нибудь относил ее подальше: иногда в лес, иногда на пустоши, а бывало, что и назад к развалинам. И старался получше спрятать, потому что нехорошие это вещи, не принадлежат они этому миру. И рады бы вернуть их назад небу, да не добросишь, как ни старайся. Уж сколько раз пробовали: и пращей, и просто так, и с заклинаниями — небо принимать отказывается. Наотрез.
К невзрачным железякам относились снисходительнее: не то чтобы боялись, но в хозяйстве не использовали, хоть и прятать не рвались особо. К тому же, некоторые из них и сдвинуть не так-то просто. Покажутся, бывало, из-под снега, если летом случится оттепель, — и мозоль об них глаза, пока снова не заметет. «Или споткнется о верхушку какой-нибудь любопытный Иомце», — подумал Фамле.
Его товарищ тащил за собой самодельные санки, хитроумным образом построенные из мамонтовых костей. «А не развалятся?» — спросил однажды Фамле. Поступил он, как выяснилось, необдуманно: Иомце тут же бросился доказывать, что на его санках можно кататься хоть втроем и хоть на дальних горках (те славились своей крутизной). Потом он надулся и полдня с Фамле не разговаривал. Учитывая характер Иомце, можно смело сказать, что срок это очень долгий.
Мысли Фамле снова вернулись к остроконечной железяке. А если это и впрямь шапка одного из большеруких? Но носить ее было бы ужасно неудобно. Может быть, у них и впрямь были, под стать рукам, очень большие головы. Но даже и в этом случае мерзли большерукие, наверное, страшно. Может, потому их и нет теперь, что умерли все от простуды? Теперь никто и не знает, как они выглядели. Но понастроили изрядно — стало быть, руки у них были сильны и велики.
Дед говорит, что небо раньше было другое. Это сейчас оно, навеки обиженное, возвращает все дары обратно людям. Во времена большеруких было иначе: случалось, что небо принимало подарки, иногда даже железяки вроде этой. Но потом большерукие чем-то прогневали небо, и оно отвернулось от них, отказалось принимать вещи и позволяет теперь лишь дыму от костра вливаться в свою бескрайнюю пуховую подстилку.
Внезапно пришла мысль: а что, если большерукие украли у неба часть его красок, и именно потому оно так разозлилось? Он хотел было поведать свою идею Иомце, но потом передумал. Долго объяснять придется…
Они шли вдоль полуразвалившейся стены, которой большерукие зачем-то обнесли небольшой лес. Потом стена кончилась, и открылся пологий спуск к заледеневшей реке. Фамле тут же обдало пронизывающим ветром. Он подумал, что сейчас мог бы сидеть в теплом чуме и вдыхать милые сердцу запахи сырой рыбы и топленого сала — знакомые с раннего детства предвестники наступающего праздника. Мог бы — да нет: потащился зачем-то с этим Иомце… Но потом он представил себе горку, и этих нудных взрослых сомнений — как не бывало. Даже будто немного потеплело.
Погруженный, как обычно, в собственные мысли, он только сейчас заметил одинокую фигурку на льду реки. Человек был в такой же, как и у них, светло-серой шубе, только побольше размером. Судя по всему — из деревенских. Ну конечно, кто же еще, как не этот, что вечно возится со своими подледными ловушками для рыбы. Вот только могли ли товарищи предположить, что на сей раз он отправится именно сюда, на Слепую речку, а не на большую Висячую, как обычно? И окажется прямо на пути... Еще и в канун праздника. Ни дня пропустить не может!
Попадаться на глаза взрослым Фамле совсем не хотелось. Что же касается Иомце, то ему, похоже, всё как об бубен.
Фамле понял, что рыбак давно их заметил. Обходить его по большой петле было уже поздно, да и зачем растягивать себе путь? Поэтому они лишь слегка повернули в расчете на то, что догонять их мужику будет лень и что тот ограничится лишь ворчанием.
Так оно и оказалось. Правда, вначале рыбак жутко засипел: видимо, от долгого молчания пересохло горло. Иомце тут же разразился своим обычным гоготом, только на этот раз значительно тише. Фамле решил, что его спутник всё же не так безрассуден, как кажется.
Наконец мужик откашлялся и вяло поинтересовался:
— Эй, мелкие, вы куда это?
— На горку, — тут же бросил в ответ Иомце.
— А родители ваши о чем думают?..
На этот вопрос уже можно было не отвечать. До чужих детей особого дела мужику не было. Он еще долго ворчал, но больше по привычке.
Наверное, речку прозвали Слепой потому, что она по какой-то странной причуде природы ныряла в нескольких местах под землю. Говорили, что это могли когда-то устроить большерукие. Но дед в этом сильно сомневался: «Руки-то у них, конечно, были велики — но чтобы цельную реку под землю запихать, а потом снова достать оттудова… Нет, тут я не соглашуся». В половине дня пути к югу отсюда Слепая речка впадала в Висячую. Та была побольше и солиднее глубиною. А назвали ее так живописно, быть может, из-за извилистого русла. По своим очертаниям оно было очень похоже на мамонтовы кишки, специальным образом подвешенные для просушки.
Горка представляла собой не что иное, как крутой берег реки. Только река, по-видимому, когда-то была немного шире, а сейчас отступила. Берег же остался. На горке находился самый край большого леса: негостеприимного и молчаливого места, мрачного в своей застылости. В пасмурные дни хвоя здесь казалась черной, но даже редкий солнечный свет не очень-то преображал лес. Люди из деревни проникали туда не более, чем на несколько часов ходу. Дальше начинались неизведанные места.
Фамле улыбнулся: на ветке небольшого дерева он заметил детскую варежку, которая будто бы указывала прямо в сторону горки. Какой-то ребенок обронил, а потом кто-то другой поднял и повесил. Деревенская ребятня частенько здесь бывала.
Когда они, раскрасневшиеся и веселые, тащили санки вверх по склону — наверное, уже в двадцатый раз, — Фамле решил, что неплохо было бы передохнуть. Иначе они просто не дойдут домой. Иомце, не обладая такой предусмотрительностью, начал было скандалить, а потом решил кататься в одиночку.
Но скоро усталость взяла свое, да и наскучило съезжать одному. Поэтому Иомце, едва переставляя ноги, в последний раз взгромоздил санки наверх. Это оказалось очень кстати, потому что сесть здесь было больше не на что, разве что прямо в снег. Фамле про себя заметил, что по вине Иомце он снова был вынужден стоять как столб.
Они уселись на санки, будто на скамью. Разгоряченный Иомце гоготал и громогласно описывал свои впечатления. А потом еще и вспомнил: неподалеку, говорят, есть горки и покруче. Только вот Фамле к тому времени успел поостыть, и восторженные вопли Иомце, не находя поддержки, скоро замолкли.
Короткий день в скором времени должен был пойти на спад, но еще имелась возможность осмотреть окрестности. Фамле сидел лицом к речке, которая сейчас едва угадывалась по рельефу берегов. Рыбак давным-давно ушел, и глазу было не за что зацепиться, кроме неровного квадрата оставленной им проруби. Да и та уже затянулась серым льдом.
Дальше виден был остаток той нелепой стены вокруг малого леса — мимо нее они шли сюда. Единственная польза от этих развалин заключалась в том, что они немного защищали от злого ветра, который так любит разгоняться по реке. «Неужто ее затем и построили?» — удивлялся Фамле. Потом — сам малый лес, а уж за ним всё терялось в дымке. Ночью отсюда должен быть виден деревенский костер.
Он обернулся, но сзади не было ничего интересного — сплошные темные стволы. Только из леса, как обычно, торчало еще одно глупое сооружение большеруких: ржавая покосившаяся башня в виде голого каркаса с заостренным верхом и забавными горизонтальными рожками по сторонам. Они с Иомце как-то пробовали залезть на нее, но не хватило роста, чтобы цепляться за железные ребра. К тому же, застарелая ржавчина немилосердно резала руки даже сквозь варежки своими сколотыми краями.
Иомце проследил за взглядом Фамле и внезапно спросил:
— А ты не знаешь, для чего она была нужна большеруким?
— Кто? Башня эта? Это же каркас для чума большерукого. Они были очень большие, и чумы у них тоже большие. Видишь — там даже кусок веревки свешивается. Кажись, тоже железная…
— Скажешь тоже, — с неожиданной уверенностью перебил Иомце. — Не мог большерукий там жить!
— Почему это? — удивился Фамле. Он не привык, чтобы так запросто оспаривали слова взрослых.
— А он бы его переставлять не смог! Эта развалюха прямо из камня растет: я сам снег под ней разгребал. Там камень сплошной. Она потому и не упала до сих пор. А еще есть Хюзюмла…
Иомце почему-то осекся и дал Фамле время осознать услышанное. Переставлять бы не смог? Так на то они и большерукие, чтобы делать такие вещи. Какая им разница — с камнем или без него? А с камнем в основании и ветер не повалит, в самом деле. Так, а что еще за…
— Что еще за Хюзюмла? — поинтересовался Фамле. Иомце переменился в лице и сделался непривычно серьезным. Даже голос как будто поменял.
— Это зверюга такая. Она живет в глубине леса и подкарауливает тех, кто там ходит. Она похожа на огромного рака с мамонтовой головой, а хвост у нее загнут кверху, и на конце у него отравленный бивень. Даже большерукие Хюзюмлы боялись. Поэтому никакой это не чум. Может, это вышка, чтобы с нее смотреть, когда Хюзюмла идет.
— Подожди, это дед тебе рассказал?
— Ты его только так не называй, а то он не любит. И вообще никакой он тебе не дед, у него свои внуки есть, — немного раздраженно пробормотал Иомце. Наверное, почувствовал в голосе Фамле недоверие.
Дедом за глаза называли главного деревенского старейшину. Ему не особенно нравилось такое фамильярное обращение, хотя сам он был человек незлой и поговорить любил. И, как повелось это с давних времен, выполнял роль, схожую с работой наставника: собирал иногда вокруг себя детишек и рассказывал то, что сам слышал когда-то от старших; по мере сил воспитывал и старался отвечать на бесконечные детские «почему».
— Да, он самый и рассказал, — продолжил Иомце. — А еще он говорит, что на одну ночь в году Хюзюмла выползает из леса вон на то место и начинает вертеться и беситься: снег вокруг так и летит. А потом там проплешина, пока снова не засыплет.
Фамле взглянул туда, куда указывал Иомце. Место было совсем близко и ничем особенным не выделялось. По сути, продолжение всё того же высокого берега, только склон более пологий — не так интересно было бы кататься. Русло в том месте делало поворот, поэтому выемка в границе леса была видна как на ладони. Как будто какой-то великан взобрался по склону и слизнул гигантским языком деревья, оставив почти полукруглую площадку шагов тридцать в диаметре.
— Постой, — воскликнул Фамле, — а что это за ночь, ну, когда она там появляется?
— Так известно же… Зиму она там встречает.
— Выходит, завтра?!
— Выходит, завтра… — будничным тоном произнес Иомце. И тут же до него дошло, что завтрашний день есть последний день короткой осени и что большой праздник встречи зимы приходится, соответственно, на следующую ночь. От такой заманчивой мысли он в своей обычной манере расхохотался, на мгновение забыв и про Фамле, и про взрослых, которые могут оказаться поблизости. И даже про саму Хюзюмлу, притаившуюся в своей темной норе в глубине леса.
В голове Иомце тут же созрел план. Вероятнее всего, еще до темноты все до единого взрослые набьют себе животы бредячим мхом и отправятся беседовать с предками. Вот тогда-то он прихватит с собой два мешка из тех, в которых можно ночевать на снегу. И, разумеется, Фамле.
А потом они пойдут прямиком сюда и отыщут такое местечко, чтобы ветер не доносил до лесной выемки их запах. Уж это — раз плюнуть, с малых лет научены. Потом замаскируются хорошенько в снегу, что тоже хорошо умеют. И станут по очереди дежурить, поджидая не кого-нибудь, а страшную свирепую Хюзюмлу. Потому что дед сказал: тому, кто увидит танцующее чудовище, будет всю жизнь сопутствовать сплошная удача.
По мере того как Иомце делился своим планом, Фамле всё более проникался его идеей. У него были некоторые сомнения, но высказывать их почему-то совсем не хотелось.
— Ну как идейка? — поинтересовался наконец Иомце.
— Идейка что надо, — ответил Фамле и только теперь заметил, что день уже подходил к концу. — Слушай, пойдем уже, а?
Его товарищ неожиданно легко согласился. Он, похоже, начисто забыл про те невероятно крутые горки, которые совсем недавно с таким жаром описывал. Фамле подумал, что это к лучшему: не хватало еще брести в темноте по этой не вполне знакомой местности. Мало ли кто тут может водиться кроме Хюзюмлы… Хотя волков давным-давно не встречали в этих лесах, лучше всё же не рисковать. Конечно, когда они подойдут к деревенским окрестностям, будет уже темно. Но там уж не страшно; там они, как говорится, каждый сугроб знают.
Они хотели было отправиться в путь, но тут Фамле увидел что-то на лесной опушке и побежал туда. Иомце сначала бросил ему вдогонку:
— Что там такое? — но не дождался ответа и последовал за товарищем.
Тот разглядывал невысокое, до пояса, растеньице, на котором чудесным образом сохранились крохотные зеленые листки. Это было одно из карликовых деревьев той породы, что растет в виде одинокого стебля. В теплое время года оно выбрасывает по всей длине ствола мелкую сочную листву и жадно ловит скупой солнечный свет. Через несколько недель, с первыми холодами, часть листьев опадает, а часть сворачивается обратно и покрывается смолистой пленкой. Из таких зимующих листьев, кстати говоря, получается неплохая похлебка. «Из мамонтовых потрохов, правда, все равно лучше», — подумал Фамле.
Удивительно было, что несколько листьев так и остались раскрытыми теперь, после обильных снегопадов. Наверное, это потому, что зима выдалась ранняя и внезапная. Она, в общем-то, уже началась, не дожидаясь никаких праздников. Но в сознании Фамле начало зимы было прочно связано именно с праздничным торжеством. День его деревенский шаман ухитрялся высчитывать с точностью.
«Нет, этот цвет не принадлежит небу, — подумал Фамле, — но все равно он очень красивый». Одинокое и зеленое чудо выглядело особенно хрупко и уязвимо здесь, среди угрюмого леса, под насупленными темнеющими тучами. Листья уже начинали увядать. Несладко, видно, придется этому деревцу. А самое обидное то, что он ничем не может помочь.
— Забавно… — только и протянул Иомце.
На обратном пути Фамле всё же слегка засомневался. «Ну смотри, Иомце Ткемлае, если ты сам это сочинил…» Но он так и не решил, что же произойдет в этом случае с бедным Иомце. Да нет, вряд ли это его выдумка. Иначе с какого такого перепугу он решил просидеть в снегу всю ночь, ожидая выдуманного им самим чудовища. А в авторитет деда Фамле свято верил.
* * *
Как это обычно и бывало, после церемоний взрослая часть населения деревни подкрепилась бредячим мхом. Теперь народ лежал по чумам, пялясь куда-то в верхнюю бесконечность по-рыбьи стеклянными глазами. И хоть традиции запрещали беседовать с предками до инициации, многие из деревенской детворы хранили в своих тайниках небольшие запасы заветного мха.
Убедившись, что родители уже совсем далеко, дети начинали взрослые игры. На всякий случай они договаривались, что убегут из мира духов при первом же намеке на встречу с родителями, чтобы те их там не заметили. А то еще предкам расскажут — бед потом не оберешься.
И, как обычно, детей встречали не потусторонние видения, а жестокое с непривычки несварение желудка. Те, что постарше, посмеивались над младшими, хотя в большинстве своем страдали точно так же несколько лет назад. В этот раз они уже не рисковали и спокойно ожидали посвящения: кому через год, кому через два… Хотя нескольким счастливчикам знакомство с бредячим мхом удавалось с первой попытки. Говорят, действующий шаман был в свое время одним из таких. Ходят слухи, что ими только такие и становятся. Интересно, как шаманы находят своих преемников?
Впрочем, Иомце и Фамле всё это мало заботило. Хотели и они в этом году, как говорят в деревне, «побаловаться бредятинкой». И даже мох запасли. Но новая задумка резко переменила все их планы.
«С духами предков каждый дурак может вести беседы, — думал Фамле. — Это я всегда успею. А вот увидеть живую Хюзюмлу…» Почему-то он не задумывался о том, что наблюдать чудовище в принципе можно было хоть каждый год, если всё время убегать во время праздника из деревни к речке. Но о празднике-то ему было известно всю его короткую жизнь, а вот историю про рака с головой мамонта Фамле услышал впервые.
Интересно, почему дед ее раньше не рассказывал? И почему поведал ее именно Иомце? Прямо досадно как-то. Наверное, старик ее и сам только на днях припомнил. Память его будто старый чум, который несколько лет стоял на одном месте. По своему опыту Фамле знал, что в двойной меховой стенке такого чума частенько оказываются давным-давно забытые мелкие вещицы, невесть как туда угодившие. Только непонятно, как заглянуть в простенок того чума, который находится в памяти.
Когда они дошли до реки, как раз стемнело. Место для наблюдения выбрали единодушно: основание того самого склона, над которым должно будет появиться чудовище. Конечно, смотреть снизу вверх не очень удобно. Но зато в этом положении их едва ли можно будет застать врасплох — а кто знает, в каком месте Хюзюмла выползет из лесу? Лучше уж подальше от него. К тому же, отсюда она, скорее всего, не сможет учуять их запах — разве что чудовище обладает сверхъестественным нюхом. Вот тогда им точно не повезло. Но Фамле не хотел думать о грустном.
Стараясь копошиться как можно тише, они аккуратно присыпали мешки снегом почти до самой головы: так и теплее, и маскировка лучше. Под голову же снега пришлось подгрести побольше: здесь всё же присутствовал небольшой уклон, который нужно было исправить. Иомце неуклюже пошутил: «А то просыпаешься утром — а башка лопнутая».
Еще в пути они договорились, что первым будет дежурить Фамле, пока не почувствует, что начинает засыпать. Не успел он залезть в свой мешок, как обнаружил, что его товарищ как ни в чем не бывало спит себе без задних ног. «Наверное, перестарался с мамонтовой печенкой на праздничном ужине, — подумал Фамле, — потому и оставил меня дежурить». Зато согревала мысль о том, что он вполне может первым увидеть танец Хюзюмлы. А этому обжоре, похоже, и в самом деле ни до чего нет дела. Дрыхнет себе, как в родном чуме… Наверное, если даже сама Хюзюмла щелкнет клешней у него под ухом, Иомце лишь перевернется на другой бок. Тем более нужно быть внимательным.
Первоначальное чувство волнения стало потихоньку растворяться в окружавшей Фамле безмятежности. Единственным доносившимся до него звуком был едва слышный шелест ветра в хвойных ветвях наверху. А так бы он точно решил, что оглох.
Небо было сплошь укрыто облаками: от горизонта и до горизонта. Но темнота на земле была далеко не абсолютной, иначе их замысел не имел бы смысла. От облаков исходил мягкий рассеянный свет, по совокупной силе сравнимый с лучами полной луны в ясную погоду.
А в одном месте облачного покрова свечение еще больше усиливалось, будто наверху кто-то развел костер. Создавалось впечатление, что это яркое пятно находилось на западе, прямо над малым лесом. Но Фамле знал: из самого леса казалось, что пятно расположено над деревней. Из деревни совершенно ясно было видно, что светлую область надо искать возле малого леса, но не в нем самом, а немного севернее. И так до бесконечности. Похоже, никто так и не нашел, над каким же местом находится эта странная световая клякса. «Надо у деда спросить, — подумал Фамле. — Может, хоть он чего скажет».
Сон начал подступать и к Фамле. Все-таки замечательная штука этот спальный мешок: тепло в нем, почти как в чуме, разве что домом вокруг не пахнет и дыма нет. Чтобы не заснуть раньше времени, он стал тихонько двигать головой из стороны в сторону. Скоро обнаружилось, что снежная куча под головой от этого потихоньку проседает, хоть он собственноручно ее утрамбовывал. Видно, плохо старался.
В конце концов он понял, что для наблюдения за верхушкой склона придется держать голову на весу. Долго находиться в таком положении не получалось: сводило шею. Тогда Фамле просто ее расслабил. Голова сама собой опустилась, и он оказался один на один с небом. Снег, кажется, приобрел какую-то устойчивость и больше не продавливался. Можно было, конечно, выбраться из мешка и насыпать кучу заново, но Фамле как-то уж очень не хотелось покидать свое уютное убежище. Только и оставалось, что время от времени поднимать, как болванчик, голову и осматривать верх склона. «Глупо-то как…», — подумал он.
Натужные кивания становились всё реже и реже, а потом Фамле понял, что зрелище неба привлекало его куда больше, чем намозоливший глаза склон. Привлекало — не то слово. Оно его прямо-таки завораживало.
С течением времени Фамле заметил, что облака не только плыли под действием ветра, но еще и перемешивались, растекались и завихрялись подобно густому дыму от костра — только очень медленно, едва заметно даже для терпеливого наблюдателя. Может, это и есть дым, только замерзший, а оттого и такой медленный? Ну да, конечно, это же так просто! Дым от всех-всех костров поднимается к небу — выше-то уже некуда — и небеса принимают его, и остается он там годами. А чтобы дыма не скапливалось слишком много, небо очищает часть его и посылает назад на землю в виде снега. Иначе скоро закрылись бы бесконечными облаками и солнце, и луна, и звезды, и никогда бы не видели их люди. Выходит, не так безразлично к людям небо, как привыкли считать.
Фамле охватило какое-то неудержимо радостное чувство. То ли от осознания того, что он своими силами дошел до таких глубоких мыслей, то ли от самого зрелища небесного дыма, бурлившего над головой. Он продолжил наблюдение и вскоре заметил гораздо более тонкое движение в вышине. Оказывается, облака еще и колебались вверх-вниз — самую малость. К тому же, они уплотнялись в одних местах и становились прозрачнее в других. Ему даже показалось, что одна из таких разреженных областей расположена над головой.
Фамле устроил себе небольшую передышку. Он зажмурил глаза так сильно, что, когда распахнул их, увидел перед собой черное пятно. А потом расслабленно опустил веки и пролежал так с минуту, хоть и боялся заснуть. Вопреки опасениям, спать теперь совершенно не хотелось. Он открыл глаза и не смог им поверить: то, что было принято им за порождение усталого взгляда, за маячившее над головой черное пятно, оказалось большой прорехой в бесконечном облачном покрове. Неправильной формы дыру обрамляли обычные облака, и по сравнению с их мутным неверным светом еще чернее и глубже казалось чистое небо. Остатки тончайшей дымки рассеялись, и стали видны звезды.
На одно неуловимое мгновение весь мир преобразился. Но в это мгновение Фамле успел почувствовать и осознать больше, чем смог потом понять за всю последующую жизнь. Хоть взгляд его был направлен вверх, он видел теперь всю землю, всю без остатка, из миллионов точек одновременно, вширь и вглубь, от бескрайних заснеженных пространств — до расплавленных слоев беснующегося металла. Видел он и душу ее, видел и великий разум. Наблюдал, как восстанавливается она после удара, как копит силы для того, чтобы сбросить с себя тысячелетний ледовый панцирь. Неизмеримо медленно для человеческой жизни — но неотвратимо.
Он охватил взглядом и тех, кого привык называть своими предками. И тут же в ответ обратились к нему взоры, полные благоговения и счастья после долгого ожидания. И понял Чатранафамл, что он несравнимо старше и мудрее любого из них. Но открылось ему сияние, в сравнении с которым он сам представлялся лишь малой песчинкой в мировых течениях, крохотной, но не ничтожной, а благословленной великими надеждами. Ведь именно ему была уготована важная роль — помочь земле открыться для тепла и света. Но это будет позже, много лет спустя, а сейчас можно отдохнуть… Так завершилось мгновение познания.
Над головой спящего Фамле затягивалось небесное окно, и скоро прореха бесследно исчезла. Он видел цветные сны среди всеобщего безмолвия.
* * *
Утром кто-то стал немилосердно и с тупым упорством пихаться в бок. Фамле открыл глаза и увидел раздосадованного и злого Иомце Ткемлае.
— А-а-а, проснулся наконец… — зловеще произнес тот. Иомце говорил еще много чего, но Фамле не слушал. На лице его застыла улыбка: он силился вспомнить последний сон. И хоть из этого ничего не получилось, ощущение блаженства целый день не покидало его.
Иомце же в этот раз дулся ни много ни мало — двое суток. Он злился не потому, что Фамле прозевал чудовище: днем они облазили все окрестные холмы и не то что проплешины — даже следов Хюзюмлы отыскать не смогли. Иомце бесило другое: да как он мог, как он вообще посмел не дать ему подежурить?!
Хюзюмла проводила две удалявшиеся фигурки взглядом умных мамонтовых глаз из лесной чащи. Она почесала за ухом клешней размером с Фамле и в который раз удивилась: «Ну надо же — ради одного лишь мальца плела вокруг себя легенды-предания, чтобы пришел он сюда, да еще в этот день, да еще и с особым душевным настроем…»
Потом мысли ее приняли более обыденный характер. «Потешные они, — размышляло чудовище, — а всё одно вредные: пришлось ведь, чтоб мальцу тому не мешать, с любимого места срываться, полночи ковылять сквозь лес к дальним холмам. Зато там уж вволю нагулялась-навеселилась. А число шаманишко обратно переврал, который раз уже: аж на цельных два дня лопухнулся! Так что и время, и место танца моего перенести пришлось. Что творится — бардак сплошной... Ну теперь уж дела мои здесь завершены».
Не переставая поражаться людским причудам, Хюзюмла повернулась, недоуменно развела клешнями в воздухе и пошла реинкарнироваться.