Прелесть власти не в отдачи очевидных приказов, а в непрерывном воплощении нового, чему могут препятствовать только собственные лень и незнание.
Глава 1. Продолжение карьеры.
25 апреля 2025 года.
Какая польза человеку, если он приобретет все блага мира, а душе своей повредит?
Библия.
Внимание! В нашем душеспасительном кабинете грандиозные скидки! Покупаете 8 часов сеансов с психоаналитиком и получаете индульгенцию дешевле на 20%! Чистота совести гарантирована!!!
Реклама.
В самом начале почти ничего не меняется. Мышление - тяжелая на подъем штука, мысли слишком привыкли бегать по проторенным дорожкам и у них нет ни малейшего желания мгновенно возноситься к интеллектуальным высотам. Тело тоже ведет себя вполне нормально, не болит и не заваливает мозг эфедрином. Ты ждешь окончания всех процедур, всех тех бесконечных формальностей, что длятся и длятся. Встаешь и одеваешься. Ты видишь, как засыпает любимый человек, и как он просыпается в другом теле. Вот только долго это продолжается - кроме разума надо перенести эмбрион, и ее тела в клубке механизмов подергиваются от операций. Симченко деликатно отворачивается.
--
Идеалом было бы клонирование, но вы оба не захотели начинать все сначала. Держитесь за человечность. Это правильно, но ей придется два дня ездить в коляске.
Молчание восстанавливается и длиться, пока Наташа не перемещается на кресло, манипуляторы укрывают её. А вот она и открывает глаза.
--
Ты как?
--
С ним все в порядке? - ее рука на животе, а брови вдруг удивленно поднимаются, - Я ведь под анестезией?
--
Да. И голова ясная. Теперь всегда будет, - механические комментарии нашего душеведа. Он прищуривается, рассматривая нас, и будто что-то прикидывает в уме. Но откуда я это знаю, если смотрю в лицо Наташи?
--
Глупость какая, почему сразу не сообразила? - она, как и он, смотрит куда-то вдаль и губы ее начинают шевелиться.
--
Спокойствие, дамы и господа! - вмешивается нейробиолог, он неспешно подходит к нам и с двусмысленной улыбочкой на лице, возвещает, - Переходим ко второй фазе!
Потом тебя ведут в отдельную, не больше табакерки, комнатку. "Инкубатор духа" - выжжены буквы на ее двери. Симченко, этот Харон-инструктор, дает ценные указания.
--
Попытайся вспомнить жизнь. Аккуратно, подробно. Просто перечисли все основное.
Дверь захлопывается, и ты остаешься в одиночестве. Ты не знаешь с чего начать, смотришь на абстрактную картину, что висит на стене, и память соскальзывает по бессмысленным завитушкам и пятнам в свое прошлое.
Там вдруг обнаруживается целая куча вещей, покрытых пылью забвения. Рассвет, который запомнил семилетний мальчишка, потому что встал в четыре утра и не знал чем заняться. Шпаргалка, которую спрятал, а потом безуспешно искал в нужный момент. Почти забытая улыбка Тани на одном из первых свиданий и тысячи других ярких и обыденных, радостных и печальных нитей, что и составляют ткань личного бытия. Все произнесенные за жизнь речи, увиденные картины, прочитанные книги - они становятся видны, будто их говорят тебе в уши и держат перед твоими глазами. Память, раньше неповоротливая и капризная, становится микроскопом, исправно увеличивающим каждую мелочь. Ты легко возвращаешься в любую секунду твоей жизни, рассматриваешь ее во всех подробностях. Ты восторгаешься своей новой способностью, как слепой новыми глазами, как пилот новой машиной - и вот тут начинаются сюрпризы.
Разум превращается в острый скальпель: становятся ясны причины собственных поступков, мотивация, понятны многие капризы и выбрыки, которые до того не контролировались совершенно. Это происходит само собой, все становится таким ясным и отчетливым, что невозможно удержаться и не сделать выводы. Из темноты выплывают корни твоих желаний - жадность и любовь, эгоизм и благородство, отвращение и вежливость. А за ними идут внешние причины: воспитание, образование, домашняя обстановка и твои близкие. Все хитросплетения, какими судьба лепит из тебя человека, становятся доступны твоему пониманию. Подсознание, темная паутина привычек, рефлексов, усвоенных предрассудков распутывается как старый свитер. Та громадная система обработки информации, которую вынуждена содержать психика, чтобы не сломаться, не запутаться в бесконечных анализах очевидных вещей, в тысячекратных повторения пройденного, вдруг поступает в полное распоряжения разума. Будто хозяин лимузина, раз в год заглядывавший под капот своей машины, вдруг познал его устройство в мельчайших деталях. Это все очень быстро и остро - никакой сеанс психоанализа, никакая проверка на детекторе лояльности не может быть такой анатомически точной и настолько безошибочной.
Никогда не думал, что прошлые ошибки так давят на растущий разум. Само это чувство знакомо многим: много лет спустя ты вспоминаешь свою детскую выходку, глупость, что совершил по незнанию или хамству, и тебя колет стыд и душит злоба на самого себя. Бывает, так отдаются в душе прошлые чувства - как острая трусость, жадность или беззаботность. Хочется вернуться в тот миг и все исправить или все накрепко забыть. У человека это быстро проходит, как вырванная заусеница напоминает о себе лишь несколько секунд, - память услужливо подсовывает перечень твоих же побед, чувствуешь, как сам стер этот огрех или точно знаешь, что о нем уже все давно забыли.
После преображение не так: в первые часы, когда ты так легко жонглируя воспоминаниями, заглядываешь в себя, вся прошлая глупость безжалостно всплывает перед тобой. Мимо скольких возможностей заработать ты прошел, сколько девушек отвернулись из-за тупого выражения твоего лица и как много врагов нажил своим чересчур колючим языком. Ты понимаешь, как мог легко избежать развода, высчитываешь все промашки в последнем разговоре с сыном, ужасаешься, как малы были твои шансы дойти до вот этого мига преображения. И обидней всего фальшь последних дней человеческого существования - пустые жесты и глупое позерство. Все, что меня тогда мучило, можно было выразить так просто...
Другие люди тоже не кажутся тебе добрыми гениями и на несколько минут тебя наполняет жуткое ощущение, что ты до сих пор жил в сумасшедшем доме для самых тупых и безнадежных олигофренов. Они что-то делают, для чего-то копошатся в своих мелких и никому не нужных заботах. Боятся напрасных угроз, безнадежно любят, напрасно надеются. Их увлечения и мечты, которым ты раньше завидовал, превращаются в разбитые елочные игрушки. Бессмысленные игры, коллекции стразов, собрания эстампов, тысячи часов музыки и фильмов - ведь все это и так находится в твоей памяти. Не целиком, ни до последнего отсвета грани и не до каждой ноты. Но то, что в них ищут люди - те ощущения от переливов красок или созвучия нот - почти всегда и так есть у них. Иногда они рвутся на премьеры, желают первыми посмотреть фильмы, раньше других узнать новости, а то и продегустировать вина или надкусить торты. Почти всегда это нерационально, глупо, хвастливо - они жадно смотрят, слушают, осязают, и что в результате? Самое главное, интересное, нужное они узнают позднее, только через несколько часов или дней у них открываются глаза на главные достоинства и недостатки.
И тем обидней все те разы, что им удалось обмануть, обхитрить, выставить тебя дураком,- эти хитрости так примитивны, цели так глупы. Становятся вдруг ясны, кристально прозрачны, те способы, которыми можно было уклониться, уйти, выиграть. Вот так меня били в школе - мог бить первым ниже пояса, убегать через окно. В голове мгновенно всплывают все те приемчики что я видел, только глупый страх серьезных неприятностей держал меня в узде. Дурак! А как меня оттирали от грантов - Рябенькая, гуталиновая стерва постбальзаковсого возраста, желала пропихнут на мое место своего племянника. А как я мог втрое легче спихнуть свое первое институтское начальство, человека, что заслонял от меня бюро, он ведь не переносил Босха!
Но не это самое страшное: то, что ты считал своими лучшими находками, почти идеальными выдумками, глубокомысленными рассуждениями, на поверку оказывается лепетом полоумного кретина. Ничтожность твоих прошлых побед выкручивает тебя, как половую тряпку. Конечно, там встречаются изящные моменты, догадки ребенка, почти совершенные в своей простоте, и теперь ты можешь оценить их, как автор симфонии снисходительно оценивает удачную пастушью игру на флейте - а как их мало, как они редки. Ты будто смотришься в кривое зеркало, и видишь в нем все свои недостатки раздутыми сверх всякой возможности.
Есть и темные пятна в твоем прошлом - человеческие чувства не все могут донести до разума, и самый совершенный анализ тут бессилен. Я так до конца и не понял той интриги, что стоила родителям жизни, слишком много темноты осталось в истории со смертью Колбина -первого шефа нейробиологов, груды мелких происшествий по-прежнему оставались для меня загадками. Но пессимизм, жуткое ощущение, что и там, за следующей пеленой неизвестности будет все то же, примитивное и колючее, начинает отравлять жизнь.
Ты чувствуешь себя последним лентяем, почти разбазарившим свою жизнь, бездарно расшвырявшим ее по играм, выпивкам и погоням за ненужными вещами - но самое главное, на пустое ничегониделание. И приходит гнев, на самого себя, на всех вокруг, на это кресло и на эту пылинку, лежащую на твоем рукаве. Он заполняет саму суть твоего существа, нет никакой возможности противиться ему и ты уже видишь, как схватишь эту абстрактную картину, вырвешь ее из рамы и разорвешь холст, опрокинешь кресло, а потом тихо приоткроешь дверь и...
Чей-то голос говорит тебе
--
Не рвись так вперед, потухнешь...
Харон-повитуха не оставляет тебя своей заботой. И перед глазами (хотя, какие это глаза... это даже не мысленный взор), текут параметры твоей мысли.
--
Видишь, ты переборщил с оперативными мощностями. Осторожно, сбавь обороты.
Вижу, что быстрота мысли есть только быстрота процессоров. Чувствую как те долгие часы, которые потратил на разглядывание картины, на деле несколько отвратительных минут. Понимаю, как надо затормозить бег рассуждений. Нет анализу, запрещение на выводы. Останавливаюсь. Замираю в странном равновесии, как жонглер на одной ноге, чьи разноцветные булавы увязли в воздухе. Пытаюсь не думать вообще не о чем. Только ощущение, чистота которого удивляла меня несколько минут назад. Получается плохо. Это состояние длится, длится, длится. И тут я понимаю, что времени для отдыха, успокоения нервов, наблюдения за рыбками и прочих атрибутов релаксации, мне уже не требуется. Дикое напряжение, что выворачивало меня секунду назад, не мешает ясности мысли сейчас.
Гнев был силен, как и страх, что его породил. Теперь надо попробовать с другими чувствами. Любопытство, пусть оно будет первым. Что за этой дверью я и так знаю, но что под этой маленькой соринкой, что украшает раму картины? Не надо протягивать к ней рук, никак ее не тревожить, просто хотеть взглянуть на дерево сквозь нее. К этому чувству надо потянуться целиком, без остатка, сделать знание этого факта целью своей жизни. Это не происходит само, как с гневом - к чему мне эта пылинка, я и так знаю, что под ней - приходится раскачиваться, побуждать в себе чувство, служить ему. Медленно, очень медленно, стягиваются мысли к этой соринке. Из чего она состоит, как сюда попала, как легче ее убрать, с какой вероятностью под ней то же дерево, что и в остальной раме - разум старается сохранить свое разнообразие. Но от него надо отрешиться, не распыляться, целиком броситься в свое чувство. Весь остальной мир, как вода из ванны, утекает через воронку сосредоточенности. И вот есть только мое любопытство, жажда смахнуть ничтожную помеху и сама крохотная причина этого всплеска - вокруг оси, что протянулась между ними, вращается уже несуществующая вселенная. Это длится секунду, может две: ощущение тысяч локомотивов изо всех своих механических сил толкающих ничтожную былинку, прутик, что застрял между шпалами. Понимаю, что был у края, так можно прийти к полному коллапсу мысли, свернуть свою личность в точку: память станет просто суммой данных, которая ни к чему не будет применяться и Симченко придется вытаскивать меня из бездны. Я почувствовал, запомнил, понял - теперь надо обратно. Впускаю анализ в собственные мысли: пылинка мгновенно обрастает характеристиками, вот ясно, откуда она может здесь взяться - с одежды моих предшественников. Выясняется, что это такое - чешуйка крашеной кожи, отвалилась у кого-то с воротника, ремня или туфельки, как попала на раму тоже не секрет - она слишком легкая, чтобы сразу упасть на пол: дыхание, резкий взмах рукой или топание каблуком по полу легко поднимут ее в воздух. И структура дерева за этой соринкой вполне однородна, предсказуема и понятна. Вероятность чего-то иного падает с каждым мгновением, а уверенность растет - девять в периоде. Теперь надо только дунуть или протянуть руку - и все выяснится наверняка.
Но я давлю в себе этот порыв. Нельзя ничего трогать или долго ещё буду мучаться от непрерывных проверок собственных гипотез. Пусть все остается как есть. Разум должен вернуться в то неустойчивое равновесие, из которого я его вывел.
На очереди другие чувства, и первое из них равнодушие - надо же соблюдать равновесие в своих психозах? Потом идет любовь, обволакивающая и блаженная, - к той же соринке, ведь я не хочу тревожить дорогие мне образы, за ней ненависть, - яркая и твердая. Жадность и щедрость, безмерный эгоизм и желание отдать за эту соринку жизнь. Харон, присматривающий за мной, посылает мне картинку: дерево чувств - какие из них есть следствие других, как они смешиваются подобно краскам и производят третьи. Так много легче, это больше напоминает решение задачи.
И вот уже я ощутил, что только мог, противоположности сплелись в бесконечном противостоянии - соринка опять стала всего лишь случайным кусочком кожи, волнующим меня не больше, чем миллиарды его собратий. Теперь можно опять заглянуть в себя.
Осторожно перебираю свои воспоминания. Рассматриваю все заново. Бережно, как хрупкие экспонаты гербария, восстанавливаю все главнейшие решения своей жизни. Вот они, эти паутинки связей, держащиеся на хрупких стечениях вероятностей, моих желаниях и упорстве, качествах других людей и общего положения в мире. Их надо рассматривать без гнева, холодно и беспристрастно. Да, именно так.
Ведь я был именно таким человеком, а сейчас я другой. Я, подросток-хулиган, должен был тогда бежать по стокам канализации, а потом мне просто необходимо было развестись. Это же так просто: вот знания, что были у меня в голове, вот скромные возможности разума по их анализу. Выходит, я тогда все сделал правильно. Погрешность в решениях на уровне ошибок других людей - я был не идиотом, и не гением. Себя не в чем винить. Но, перебирая свою старую жизнь, как архивную кинопленку, я понял, что никогда не буду прежним. Такое часто бывает с детьми: они смотрят на старые игрушки, видят своих прошлогодних кумиров и все это им уже не интересно. А потом, лет в пятнадцать, они объявляют себя взрослыми и готовы смеяться над малолетками.
Должны прийти новые мечты, новые идеалы, будут новые метания духа, но старое ушло окончательно. Оно не растворилось в омуте беспамятства, не слезло, как старая кожа со змеи - это просто был кокон, другое состояние меня, жизнь личинки.
А разум по-прежнему расширяется как газ, властно требует очередной игрушки и я берусь за обследование нового вместилища своего духа. Здесь все проще: всплывают анализы выращенного тела, тысячи изображений эмбриона в капсуле, растущих костей и пробивающихся через кожу волос. Процедура переноса предстает в мельчайших подробностях. Вот состояние на эту секунду - я прислушиваюсь к ударам своего сердца, скрипению суставов и просматриваю цифры анализа крови. Не тот стук что обычно? Вполне естественно: я понимаю, что слушал его через микрофон в раме картины.
Падает ещё одна плотина и я вижу себя целиком. Эту машину, лежащую в бункере и связанную с миром тысячами нитей. Все датчики и микрофоны, камеры и сенсоры, как они сплетаются в охранную сеть, в которой нет пустых ячеек. Ощущаю механизмы в дверях и охранные системы в стенах. Шевелю манипуляторами нескольких резервных машин, в пулеметном темпе перебираю изображения камер - оптические, инфракрасные, рентгеновские. Собственное тело, органика, кажется хрупким, беззащитным довеском с коробочкой управления, вживленной в мозг. Но я уже опытен в таких делах и не даю разгореться страху за него. На секунду головокружение становится главным чувством - не могу понять, где центр меня, где точка отсчета, которую люди носят позади собственных зрачков. Если я теперь в машине, в основных процессорах, то тело - пустая оболочка. Хоть процессоры сами по себе ничего не чувствуют, я вижу эти коробки в бронированной, герметично закупоренной комнатке. Глаза, уши, нос теперь разбросаны по десяткам мест, которое из них считать главным? И опять приходится сжимать зубы, вспоминать виртуалку, когда идешь по сумрачным, наверняка иллюзорным коридорам и почти чувствуешь, как тролль из-за угла наводит арбалет на твой череп. Тогда надо было понимать иллюзорность окружающего, сейчас - реальность собственных чувств. Пусть центром координат побудет это тело, которое ещё не успело заработать всех моих старых шрамов.
Меня облегают другие системы, соприкосновение с чужой волей оставляет странное ощущение: я почувствовал, что эта вентиляционная заслонка не подчиняется моему приказу и одновременно где-то далеко пронеслись десятки страниц текста - обмен протоколами доступа, паролями и всей той грудой цифр, что сопровождает любое действие в виртуалке. Я ощущаю укол страха - откуда этот обмен данными? Лихорадочно раскапываю собственные действия, несусь к корням мышления. Это самое странное чувство с момента преображения: надо разложить те идеи и образы, что вертятся у тебя в голове на исходные кирпичики. Всплывает образ Солнца и он распадается на тысячи составляющих: вот мои чувства, когда я увидел его в первый раз, вот все, что я о нем знаю (масса, температура, пятна), вот все его изображения, что валялись у меня в памяти. А потом каждой из этих кусочков знания начинает распадаться на составляющие. Картина восхода разлагается на краски и оттенки, каждому из которых я нахожу название, термин, длину волны, производящей его. Наконец, каждый квант знания открывает свои устои - способ своей фиксации в носителе памяти. Мгновенье (четыре сотых секунды) я смотрю на свою душу, теперь оцифрованную и пересчитанную, вижу бесчисленные байты данных, вижу, как идет обработка процесса видения, и как идет обработка видения, и как зеркало рефлексии готово бесконечно отражать само себя. Это, однако, требует сил - почти все мощности, доступные мне, брошены на самоанализ. Нет ощущения напряжения или тяжести, но остро чувствуется ограниченность мышления, я могу только смотреть. И постоянно ускользает от внимания какая-то мелочь, деталь, остается не познанной закономерность - это окружающий мир непрерывно подбрасывает мне новые загадки. Чтобы увидеть себя абсолютно цельным, надо прекратить общение - это ещё один способ вогнать себя в ступор.
Приходится отступить и ограничиться теми связями, что крепят сейчас мой разум к машине. Эти тысячи подпрограмм, явно стандартных произведений наших добрых математиков. Они послушные ниточки моей воли - среди них нет управляющих, контролирующих и прочих влияющих текстов. Служебные трансформаторы - одни потоки сигналов, идущих от камер и микрофонов, надо превратить в другие, понятные моему разуму. Обшариваю их ещё раз, пытаюсь отыскать малейшие следы косвенного влияния. Нет, только неизбежное ограничение детализации - как человек не может разглядеть в картинке на экране вещь меньше пиксела. Ничего, всегда есть возможность изменить масштаб.
Постороннее влияние слишком интересная тема, чтобы вот так ее бросить - как до этого говорил со мной Харон? Разыскиваю отпечатки этих воздействий, обращения и протоколы обмена. Тоже ничего страшного, он соблюдал вежливость, если так можно говорить о пребывании в чужом разуме.
Но внешние системы - они разные и мне ещё трудно разобраться в них - вал информации слишком велик. Я натыкаюсь на Симченко, издалека (бокс через один), доносятся команды Скрижали. Мои личные механизмы, системы общего доступа, чужие приборы - все это перепутано, переплетено. И одновременно жесткая сеть безопасности окружает все вокруг - ручные ИИ, серьезные и мощные, контроль чувствуется в передаче информации. Процессоры не могут переварить столько данных одновременно. Тут же понимаю, что пока нет у меня выхода в большую сеть - каждый канал информации, каждый портал данных ограничивается затычкой. А на этой затычке выбито: "Потерпи, родной. Опыта набраться надо".
Голос Симченко, опять наполняет комнату.
--
Хватит на сегодня, - за этой фразой идет маленький пакетик сведений, инструкция на первое время. Не увлекаться, не зарываться и, главное, не нарываться на конфликт с ИИ - я ещё слишком плохо владею своим разумом. Это похоже на мгновенное прочтение лекции - с выражением и прочими ораторскими эффектами - будто прокрутил фильм на быстрых оборотах, но я понял все слова персонажей.
--
Лучше попытайся поговорить с женой, - и он уходит, остается лишь заставка в семнадцатой линии связи.
Логично. Рефлекс заставляет подняться из кресла, разум подсказывает пользоваться новыми свойствами. Нащупываю подконтрольные ей сегменты сети, сбрасываю туда вопрос и одновременно динамик в спинке ее кресла издает легкий вежливый кашель - надо же чем-то предварить постукивание в дверь?
Ответы приходят почти мгновенно: обширный перечень медицинских данных, начиная от анализа крови и заканчивая цветом лица, есть мониторинг плода. Но все это так сухо и механически подобрано, без всяких комментариев, что я, открыв дверь и подходя к Наташе, тупо спрашиваю.
--
Очень плохо?
--
Мутновато, - она протягивает мне руку, - Много, много всего.
--
Пусти меня, - пытаюсь попасть в ее душу, помочь разобраться том, что там происходит. Успеваю подсмотреть на ее попытки говорить сразу с несколькими ИИ, но она меня останавливает.
--
Я сама... Надо самой. Поехали домой.
--
Хорошо.
Ее колясочка чуть приподнимается - тихо жужжат моторы, распрямляются сочленения - я почти беру ее под руку и мы выходим в большой зал, где машины ещё суетятся над нашими старыми телами: подмешивают антифриз в кровь, закачивают в органы порции всякой консервирующей гадости, антибиотиков, белковых наполнителей. Касаюсь потока сведений, что бурлит в машинах. Ах, там ещё и наномеханизмы - расползаются по сосудам, готовые скреплять и восстанавливать ткани.
Стоим так несколько секунд, поворачиваемся и на выход. А в уголке сознания идет восприятие всего этого - маленькая камера под потолком - потому молчим. На самой двери нас встречает листик с корявой надписью: "Не забудьте про подсознание! Только осторожней с желаниями."
Начинается длинный путь наверх. Очередное странное чувство: ты будто вырываешься из своего тела - конгломерат устройств, вокруг которых вращаются мысли, остаются в глубине лабиринта. Это как черепаха, выползающая из панциря, как джинн, с экскурсией вылетевший из своего кувшина. Я похож на улитку, что вытягивает свой глаз на стебле все дальше и дальше, оставляя уютную ракушку. Точка отсчета выпадает из сферы контроля и защиты - слой за слоем, уровень за уровнем проходят системы охраны бункеров, внутреннего периметра, внешнего лесного кольца. Мы возвращаемся домой, под куда меньшей охраной и скромным сопровождением. Дверца автобуса аккуратно отрывается перед нашим парадным входом.
Глава 2 Слепые спекуляции.
2025-26годы
- Можно ли продать душу дьяволу?
- Естественно. Только сейчас он затоварился, и больше восьми серебряников вы не получите.
Ремесленник, изготовляющий сезонный товар, все те месяцы, когда нет спроса, живет в основном мечтами, лениво поднимается к девяти утра и ложится в десять. Правда, он запоминает малейшие слухи о моде будущего сезона, пытается угадать стиль и направление. Приходится вкладывать душу в свою работу, выдавливать из своего разума оригинальные идеи, класть здоровье на создание уникальных работ.
А потом приходит сезон, когда надо забыть про сон и аппетит, улыбаться, даже когда тебе уронят на ногу ящик с консервами и продавать, продавать, продавать.
Из этого положения есть очевидный выход - иметь в межсезонье побочный заработок. Но здесь надо выбирать: или вершины мастерства на основной работе, или сытый, отнимающий драгоценное время, приработок. Чем меньше ремесленник, желающий стать мастером, работает в межсезонье, тем ниже его зарплата. Получается замкнутый круг - чтобы получить летом недельный заработок, надо отказаться от втрое большей суммы, что придет зимой.
Можно, конечно, жить куда как спокойнее: вставать строго по звонку, делать перерывы на обед и чай, получать зарплату. Стать служащим. Слишком многие, однако, считают, что это ещё один способ похоронить свой талант. Норма выработки вещь страшная: когда назначаешь ее сам себе, она кажется легкой и выполнимой, а стоит услышать эту цифру от начальника - возникает рвотный позыв.
Ник Логва пытался совместить все три способа существования. Приходилось вертеться. Когда продаешь елочные игрушки, покупателя не встретишь под щедрым июльским солнцем. Мастери он обычные стекляшки, ему и развернуться бы не дали - тысячи фабричных шаров и звезд, чайников и светофоров продавались на каждом углу. Другое дело - ювелирные вещи. Рынок этот никогда не был слишком широк, считался чудачеством, а иногда и придурью.
Разбогатевшие торговцы хотели вешать на елку знакомые символы богатства: крупные зеленые купюры, золотые часы или брильянтовые кулоны. Что ещё интересней - потом все это добро можно с чистой совестью пустить в дело: разменять валюту, часы надеть себе на руку, а брильянты на шею любимой. Кому нужна игрушка из золота и серебра, инкрустированная топазами, если в хвое она ничем не отличается от пластика и стекла? Состоятельные эстеты, считавшие себя дворянами, облагородившиеся нувориши, капризные дети миллионеров - вот кто были его клиенты.
Таких покупателей найти труднее, чем добродетель на банковском счету. Они пользуются только проверенными поставщиками, не обращаю внимания на вещи в дешевой упаковке и всегда советуются с искусствоведами. Проникнуть в их кошельки можно только под известной маркой, которая будто плащом, прикроет неизвестность автора.
Вот так Ник и крутился. Имел контракт с домом Ёсинари на поставку двух дюжин игрушек в год - это позволяло содержать рабочее место и не умирать с голоду. Несколько работ удавалось продать весной и летом. Спекулянты, эти стервятники жаждавшие урвать маржу, внесли его имя в свои списки, но оно ещё не стало знаменитым, не было в нем той концентрации славы, что заставляет их драться за вещь и накручивать цену. Под самый Новый год те десятки сайтов, что выставляли картинки с его игрушками, давали жиденький поток интересующихся, из которых только несколько снисходили до покупки.
Так можно прожить всю жизнь и заранее никогда не известно, увидит ли через тридцать пять месяцев, четыре дня и восемь секунд работу мастера богатый клиент или серьезный менеджер в ювелирной торговле. Прославится ли он через восемнадцать лет после смерти, сказочно обогатив патронировавшую его корпорацию? А может, его вообще все забудут, сотрутся файлы, разобьются почти все игрушки, засыпят могильную плиту над его гробом и только потом некий художник, случайно нашедший елочную побрякушку, изобретет похожий стиль?
Есть, правда, ещё один вариант: прославится как один из его конкурентов, этих безвкусных, недалеких и жадных подлецов, напыляющих золото на хвою и продающих пузатые, аляповатые шишки с цирконами. Сделать ставку на пошлость и вульгарность. Жаль, это не его вариант.
Ник редко интересовался чем-то вне своего ювелирного мирка, работа давала ему спасение в равнодушии к другим вещам, но финиш Гонки не мог не пробить этой скорлупы. В начале лета дом Ёсинари не купил у него очередной партии игрушек и Ник был в отчаянии. Потом, вроде бы, все успокоилось, но вот осенью начался кошмар. Внешний мир начал пошатываться: самые жуткие тараканы, которые могли завестись в черепушке у последнего пациента засыпанной анашой психушки, вылезли оттуда и начали щекотать усами всех подряд. Казалось, все идет ему на пользу - ручная работа объявлялось ценнейшим и прекраснейшим достоянием человечества. Рынок вот только считал иначе. По счастью, в тот день, когда Ник начал почти серьезно обдумывать возможность изготовления на своем станке миниатюрных бомб, с целью ограбления ближайшего банкомата, горизонт осветился надеждой. По причинам, для Ника совершенно загадочным, шторм быстро улегся и вокруг образовалась такая тишина, что он начал опасаться за свою память - совсем недавно ещё невозможно было заснуть даже с заткнутыми ушами.
Однако, порочные мысли, раз поселившиеся в голове человека, крайне медленно оттуда выветриваются. Жажда бессмертия отравила ювелиру-одиночке душу и однажды ночью вылупилась из подсознания. Так бывает, когда человек не замечает рядом с собой чуда, а когда у него открываются глаза - нет такого преступления, которого он бы не совершил для обладания им. Кто-то боялся ИИ, кто-то ими восхищался, другие пытались их использовать. Ник был добросовестным человеком и не хотел связываться с беглым компьютерным разумом, много больше ему улыбалось управлять такой хорошей вещью, как совершенный подмастерье. Идея эта, разумеется, пришла в голову не ему одному - он лучше и быстрее других стал претворять ее в жизнь. Поначалу Ник считал идеалом совершенно отдельную личность, с бешеной продуктивностью работы, которой он будет давать указания, и на чье фальшивое имя будут радостно слетаться покупатели. Эту идею он забраковал почти мгновенно: с тем тотальным проверочным террором, что совсем недавно отравлял воздух, ему связываться никак не хотелось. Но завистливая и склочная семья служителей муз обходится без псевдонимов не может, это понимают даже самые строгие сыщики и бездушные ревизоры. Имелся банк данных, где любой живой человек, явившись лично, мог получить второй, третий, десятый псевдоним. Надо было только регулярно являться и доказывать, что ты ещё жив.
План сложился к утру и Ник взялся за изменение своей судьбы. На половину скопленных за несколько лет сумм арендовал подвал в соседнем доме, ввез туда несколько компьютеров, и сам протянул кабель оттуда к своей квартире. Зарегистрировал личность-псевдоним: Константин Воропаев. Фантом обладал более фотогеничной внешностью и голосом, чем его прототип-ремесленник, но внешнее сходство сохранилось. После чего Ник скачал один из тех вариантов слабых ИИ, что уже продавались за каждым поворотом виртуальности и стал его обучать.
Он скормил ему гигабайты данных по ювелирному делу, тысячи томов текста и сотни папок иллюстраций. Он дал ему адреса всех возможных сайтов по своей профессии. Пытался растолковать, что такое хороший вкус, и какие хвалебные отзывы о новых работах следует считать рекламой. Потом началось самое сложное: сидя перед домашним пультом и неторопливо луща орехи, Ник пытался объяснить, чего он хочет от новоявленного помощника.
--
Оригинальной классики: это должно быть ново, но очень привычно. Скажем, скрестить модерн с китайской вычурностью?
--
Уже упоминалось в работах Седрика Хоупа, середина прошлого века, - монотонно неслось в ответ и Логва видел в кубе голограммы те самые работы, о которых сам давно уже забыл и считал эти идеи своими.
--
А если вернуться к легкости, паутинчатости - сетчатые шары из золотой проволоки с крупными самоцветами внутри? Огранка "челночком"?
--
Прием не использовался, но многократно было в диадемах, коронах, брошах. В игрушках - роспись по стеклу в виде сетки, подделка по китайские фонарики. Старо, - так же равнодушно отвечал голос и Ник лицезрел шар, на который будто была накинута сеть, а в сердцевине билась золотая рыбка.
--
Попробуем другое ...
Ник мучался так несколько часов, пока не плюнул на оригинальность и не потребовал выдать статистику самых редких и успешных выдумок. Там было много: хрустально-прозрачные, почти невесомые шары, внутри которых билась молния, и бенгальские огни с неизвестным временем вспышки, шевелящаяся хвоя и механическая елка, чьи ярусы крутились в разные стороны, и даже иголки, менявшие оттенки зеленого цвета со временем суток каким-то боком имели касательство к ювелирному делу.
Среди этой груды диковинок попалась Нику и первоклассная идея: игрушки для маленьких настольных елочек. Высотой не больше локтя, искусственные карлицы, пахнущие настоящей хвоей, требовали шаров, размером с сустав большого пальца и шишечек с ноготь мизинца. Волна моды на них прокатилась лет десять назад, сейчас они были почти так же многочисленны, но выпали из фокуса. Игрушки были аляповаты, их композиции безвкусны. Часто они намертво крепились к пластмассовым веткам, так что наряжать елочки нужды не было. Люди стряхивали с нее пыль, вынимая из ящика, привычно ставили на стол, посыпали щепоткой конфетти, и забывали на две недели. Словом, это было именно то, что принято назвать перспективным рынком.
--
Пожалуй, можно и попробовать, - резюмировал Ник. - Показывай все, что есть у нас из запасов.
Комната озарилась аквамаринами и топазами (увы, порой с дефектами), золотыми и серебряными слитками (не слишком большими), колбочками с брильянтовой пылью и рубиновой крошкой.
--
Так, Ёсинари должны получить свою долю первыми. Что будет идеалом для них?
--
Я бы посоветовал миниатюрные копии классических нэцек. Материал - нефрит, - монах с волшебных горшком, высоколобый бог долголетия, баран, обезьяна, разглядывающая череп, и сотни других сюжетов в темпе пулеметной очереди начали мелькать на экране.
--
Это интересно. Давай попробуем барана, - одобрил Ник. Подумал, рассматривая картинку, и выдал руководящее указание, - Рога ему только чуть побольше, рельефней. Пусть на муфлона смахивает.
Курсор, повинуясь пальцам хозяина и разъяснением ИИ, очертил круторогий профиль. Через полчаса автоматический станок уже выточил крошечную фигурку. Ник разглядывал ее в лупу, пытаясь различить волоски в шерсти.
--
Класс. Запускаем сюжеты в серию. Подправишь оформление - пусть там будет больше силы, звериной мощи. Этот... Воропаев, будет поклонником скифского стиля.
Алхимик так не радовался появлению золота из анатора, как Ник, квохча и причмокивая, обнюхивал и разве что не облизывал каждую новую фигурку. Они не были копиями, не походили на примитивные искажения - в каждой грани, в каждой щербинке и округлости чувствовалась его рука, его почерк. Чтобы остановиться на третьем десятке, пришлось собрать в кулак всю наличную волю.
--
Ничего, завтра ещё что-нибудь придумаю.
На деле утром он начал атаку дома Ёсинари. Некий русский ювелир засыпал их предложениями миниатюрных игрушек. Это явно был опытный человек: обращения высылал на ящики отделов и секретарей, всех называл точно по рангу и ни разу не ошибся в специализации. Некое смутное внимание он привлек - фигурки были небезынтересны. Постарались навести справки, выяснить, что за человек. Личина Воропаева рассыпалась, как проржавевшая стальная опора и внутри обнаружился их старый партнер. Японцы не удивились, художники часто пытаются начать все с чистого листа. Фигурки рассмотрели внимательней, оценили. С Воропаевым немедленно заключили контракт, заплатив приличные деньги.
Ник вошел во вкус. Основные клиенты выстроились в его голове по степени доходности в четкий список, который он немедленно и принялся заполнять. Два набора игрушек в виде маленьких античных гемм были сделаны за одни сутки. Эти крохотные медальоны, что висели на цепочках, ИИ посоветовал сработать из голубого халцедона, сюжеты взяли из коллекции Эрмитажа. С руками оторвали в знакомом ему рижском ювелирном бутике.
Впереди замаячил явный успех. Ник не забывал про осторожность: в оборот среди друзей, клиентов и просто знакомых, было запущено две версии. Первая гласила, что он получил наследство от своего дальнего родственника, почтенного ювелира, входившего в первую гильдию. Ей, естественно, не верили (да она и не была для этого предназначена), но предполагали, что Логва умудрился по дешевке вырвать коллекцию у какой-нибудь одинокой старушки или разорившегося собирателя редкостей.
Вторая версия сообщала, что он очень давно готовил этот прорыв на рынок, не спал ночами, работал по праздникам, почти что недоедал. В подвижничество Ника верили ещё меньше - он был известен как первостатейный лентяй - но так же исправно корректировали этот слух в сторону обычных заначек, которые скапливаются годами у каждого ювелира, и которые можно в один прекрасный день подлатать и выбросить на рынок. В конечной стадии Гонки, когда люди были готовы выставить свои души на аукцион, случались вещи и покруче. Именно в рамках последней версии Ник и старался себя вести: он ожидал прослушивания, проглядывания и просвечивания, потому перестал говорить с ИИ вслух, все переговоры вывел на очки, а сам почти все время околачивался у станка. Наполнил квартиру разнокалиберными детекторами, всем говорил, что пытается сделать что-то новое в ювелирном деле и боится шпионажа. Появилась маленькая проблема: если слежка станет плотной, как выйти из ситуации с теми машинами, что работают в соседнем подвале, и кабелем, соединяющим их с квартирой?
За две недели он продал почти полторы сотни игрушек, собрав если не на преображение в целом, то уж на процессоры и систему вентиляции - точно. Он сбыл серию крохотных гримасничающих детских лиц из розового сердолика, несколько воинственных ацтекских воинов - чтоб они не выглядели слишком большими, пришлось посадить их на колени и корточки. Особенно хорошо вышел набор восточных божков - пузатые покровители богатства, жидкобородые старцы, грозные воители. ИИ указал, что лучше всего будет выглядеть сочетания золота, серебра и железа, фигурки были буквально сплетены из разноцветной проволоки. Имелась славянская тематика: сказки Пушкина дали множество персонажей. Ученый кот из черного гагата с золотой цепочкой на шее, голова богатыря из "Руслана и Людмилы" со шлемом из нержавеющей стали, вредная старуха, которую Ник сам придумал посадить в корыто.
Чувство меры уже подсказывало мастеру ювелирных игрушек, что пора бы остановиться, и та пара других псевдонимов, под которой он продал ковбойскую и римскую серии, никого не обманет. К несчастью, другие заметили это ещё раньше. Есть целый сонм злокозненных и завистливых личностей, объединенных навязчивой манией: узнать, кому в округе жить хорошо. Как правило, они маскируются под вывеской налоговой инспекции, иногда заседают в разных профессиональных союзах, а совсем уж патологические экземпляры подаются в рэкетиры и теневые ревизоры. В предыдущую эпоху они сверяли цифры в гроссбухах, пользовались счетами или калькуляторами, а результаты проверки бывали готовы через пару месяцев. Ныне умное железо всегда готово взять на себя черную работу, оставив своему хозяину чистую радость обнаружения неплательщика.
Ник богател не слишком сильно, но слишком быстро. Его имя появилось в списках на первую дополнительную проверку. Разумеется, в компании удачливых игроков, начинающих бандитов и хитрых бизнесменов он казался почти что ангелом. Программы записали его в подкласс людей, решивших сорвать куш относительно честным способом, но на выяснение степени этой относительности не было аппаратуры. Человек равнодушно скользнул по строчке с фамилией Ника замыленым взглядом, а ИИ отдела решил вернуться к вопросу через неделю.
Настоящие проблемы начались, когда за творчество Ника взялся ИИ, купленный палатой ювелиров. Неужели всех их одолевали настолько похожие и порочные мысли - заглядывать к кошелек ближнего? ещё хуже. Интеллект был куплен для анализа творчества конкурентов на предмет изыскания у них огрехов и последующего осмеяния. Ведь если выловить в работе соперника все дурное, а потом собрать и талантливо сделать карикатуру, ее сила будет убийственной. Называлось это повышением стандарта качества. Были и другие цели: улучшение собственных работ, защита от критики друзей и партнеров.
ИИ мелким бреднем начал прочесывать творчество окрестных мастеров "вензеля и фасеты". Ника Логву глава гильдии приказал рассмотреть под микроскопом. Самое неприятное было в том, что поисковая лихорадка ещё не кончилась, призрак Deus ex machine являлся на серверах и во множестве кошмаров. Потому ИИ проверял на такую вшивость каждую ситуацию.
Мгновенно выплыло множество несоответствий. Стиль Ника соблюдался аккуратно до безобразия - до микрона точное нанесение штрихов, точное копирование оригиналов и прочее. Это в мелочах. Все типичные приемы Ника использовались с такой аккуратностью, в такой классической форме, какой у него самого почти не встречалось. Искусствоведение порой бывает слишком точной наукой. Словом, новые изделия Логвы походили на блюда, изготовленные строго по рецептам поваренной книги - мука с точностью до крупинки, мясо до волокна, специи до пылинки. Как раз подоспели сведения из налоговой. ИИ тут же выдал сигнал тревоги.
Квартиру Ника прощупали, детские его меры против шпионажа изрядно рассмешили человека, отвечавшего за проверку. Кабель нашли почти мгновенно, а через полчаса "гусеница", имевшая вместо головы телекамеру, совершала экскурсию по подвалу.
"Органы" не хотели пачкаться о Ника, громкие разоблачения вышли из моды, и его сдали собственной структуре.
--
Этот негодяй пытался сделать из высокого искусства банальную штамповку! - горячился директор гильдии, - И что было пределом его мечтаний? Перевоплощение? Он решил, что самый умный и пройдошливый!?
Наполовину виртуальное собрание внимало таким речам с ленцой и откровенным недоверием. Мысли о подобной комбинации приходили в голову всем. Директор просто был достаточно богат, состояние свое округлил на схожих проделках, и сейчас изживал страх собственного разоблачения - а такой фрейдизм претил ювелирам. Но отвращение к директору одно, а искренняя ненависть к удачливому конкуренту - другое. Потому Нику, щурившемуся с дисплея и не совсем ещё понимающему, что с ним стало, навесили штраф. Большой. Стоимость всех камней и металлов, уже готовых вещей и мастерской была раза в три меньше. Такие штрафы платят всю жизнь, существуя в микроскопической собачьей конуре и обходясь без машины.
--
Ну нельзя же так, сволочи! - воззвал к аудитории Логва.
--
Нужно! - взвился директор, - Парочка таких случаев, и нас за людей считать перестанут!
--
Так ведь перестанут! - рявкнул в ответ Ник, - Если ИИ работал лучше меня, что будет через год?!
Это была его ошибка. Людям можно говорить множество неприятных вещей, но выступать в роли мрачного предсказателя надо только с крепкими тылами. Иначе любая правда будет воспринята хуже некуда - тени Кассандры и Сократа могут подтвердить это любому. Логва мифы, да и историю с греческим мудрецом, помнил смутно и уроков никаких из них не извлек. Потому коллеги поставили его перед простым выбором: или он идет в тюрьму за подделку торговых марок и покушение на человечность, или ставит подпись на чеках. Нику жутко не хотелось в места не столь отдаленные, ведь амнистии раньше чем через два года не будет, и вообще, климат там вредный. Он подписал.
У него отобрали все запасы материалов, всю мебель. Банковский счет ампутировали даже раньше, чем он закончил выводить закорючку подписи на панели. Квартира теперь была тоже не его, пришлось съехать в доходный дом. Единственное, что смог отстоять незадачливый ювелир, был автоматический станок по огранке и отливке - пока он состоял в гильдии, это средство производства отнимать запрещалось. Ник вынес его из подъезда на руках, как выносят из горящей сельской избы швейную машинку.
Потом началась депрессия. Черная липкая отрава пропитала его мозг, разъела суставы. Она расползлась по всем закоулкам крохотной квартирки, гроздьями скапливалась по углам и сталагмитовыми узорами изуродовала потолок. Пособие на счет переводили аккуратно - еда, спирт и электричество присутствовали. Выходить никуда не надо было, он продавливал надувной диванчик, горланил песни, пытался доплюнуть до потолка и считал, сколько дней ему осталось до цирроза печени. Запой сменялся вынужденным протрезвлением, иногда удавалось по дешевке урвать порцию дури. Через пару месяцев Ник опустился до того, что начал нюхать клей. Жизнь кончилась.
Однако многочисленные социальные чиновники порой тоже не едят хлеб даром. Почти те же программы, что вскрыли комбинацию Ника, вычислили, что скоро он окончательно станет наркоманом, выйдет на улицу с ножом или отверткой. Его отчаяние и скверный характер с высокой вероятностью приведут к членовредительству. Постоянная слежка за потенциально опасным объектом вещь ненадежная. Потому, когда Ник очередной раз чуточку протрезвился, и утро казалось ему не совсем черным, дверь открылась. Чья-то рука протягивала хозяину квартиры удостоверение.
--
Отвали, чинарик! - икнул Ник. Выглядел он не очень: потерял пяток вовсе не лишних для него килограмм, отросшие волосы превратились в один большой колтун, и глаза стали такими красными, что могли соперничать с любым из его старых рубинов.
Вошедший чиновник сверился с дисплеем, достал шокер и приложил его усики к плечу разорившегося ювелира.
--
Ап... - Ник отключился. Когда глаза открылись, он увидел аккуратного человека, оккупировавшего единственный в доме стул.
--
Проснулся, любезный?
--
...! - Ник попытался встать.
--
Но-но! - шокер опять замаячил в воздухе, - Говорить будем?
--
А смысл? - в голове у Логвы понемногу светлело и он понял, что государство проявило к нему интерес.
--
Ты к ремеслу вернуться хочешь? Это реально, - чиновнику тоже не хотелось тратить время, сегодня ещё с десятком таких предстояло беседовать.
--
Что изменилось? С меня долг сняли? А может, родная держава мастерство оценила? - сарказм в голосе Ника забивался хрипотой.
--
Ты в курсе, что неделю назад ваша гильдия официально утвердила ИИ в качестве подмастерьев? Теперь все делают, как ты. Первопроходимцам всегда трудно, я понимаю. Но ты не обижайся - люди просто так устроены.
Тихая реакция Ника была следствием шока и гость решил не дожидаться выхода из него.
--
Словом, мы предоставим вам микроскопический кредит на материалы, который у вас тут же не конфискуют. Вы сможете начать по новой. Заранее желаю успеха.
--
Подонки, ..., - прохрипел Ник. Чиновник сверился с дисплеем и тот заверил его, что клиент может воспринимать информацию.
--
Далее, вам будет предоставлена машина с небольшим ИИ. Круглосуточное психологическое сопровождение. Придется его воспитывать. Предупреждаю, он капризен, требует ухода и надзора - начальный интеллект на уровне пятилетнего ребенка. Если постараетесь, то вырастите из него отличного ювелира.
--
...! Мерзавцы! Я их...! - полуцензурная лексика окончательна была вытеснена матерщиной.
--
Да, чуть не забыл, вам будет привита культура наномеханизмов с аллергеном на спирт и наркотики. Реакция не смертельная, но крайне неэстетичная. И бросьте обижаться, иначе будут на вас воду возить.
Логва с трудом переваривал эту груду сведений, скрипящие мозги отказывались делать выводы. Слово "привика", однако, быстрее других продырявило панцирь медлительности.
--
Прививать? Кто? Когда? По какому праву?
--
Я. Здесь и сейчас. Честно говоря, по закону надо не меньше трех человек, плюс медики, но эти формальности можно опустить. Когда анкеты заполняет ИИ, другой контролирует тебя на предмет коррупции, а проверяет их обоих ещё один электронный болван, такие вещи проделываются просто и всеми одобряются, - чиновник достал из-за пазухи маленький инжекторный пистолет, подкрутил верньеру на затворе и, улыбаясь, встал со стула.
--
У вас на службе все такие садисты? - Ник выудил из-под матраца бритву, которой накануне хотел вскрыть себе вены, попытался отмахнуться. Чиновник продемонстрировал положительные качества здорового образа жизни, легко закрутив ему руку.
--
Процедурку желаете под наркозом? - осведомился ревностный служитель закона, - Вашу ругань воспринимаю как отказ.
Под лопатку ювелира воткнулось рыльце медицинского инструмента, потом была вспышка боли, поглощающая разум и чувства.
--
Блюстители общественного здоровья вообще редко делают людям добро. А что иногда получается, те и оценить не могут, - этой сентенции чиновника он уже не услышал.
Второе отвратительное пробуждение за один день может доконать многих. Было то время суток, когда тусклый свет за окнами наполняет комнаты цветами трупных оттенков, уже нельзя читать книгу, но ещё лень выкрикнуть автоматике "Свет!". Зрение отказывалось сфокусироваться хоть на чем-то.
--
Доброе утро, папа! - провозгласил детский голос.
--
Какое, к лешему, утро? И не доброе, - ответил Ник в пространство.
--
А что сейчас? И кто такой леший? - детский голосок не унимался.
Рядом со стулом, на котором сидел неприятный гость, обнаружился ящичек. Дисплей на боку, обращенном к Логве, являл миру младенческое лицо.
--
Господи, неужели правда?
--
А кто такой господь, папа?
В ответ Логва выругался, на манер ржавого крана, выплевывающего из своих внутренностей на редкость вонючий и мерзкий сгусток водопроводной пены.
--
Я понял, папа. Господь - это...
--
О ёёёё, - жалобно простонал Ник. Он повернулся к стене, закрыл глаза и честно попытался заснуть, но сон не шел. Кажется, начиналась ломка.