Техническая рациональность, как фактор становления образования в период Нового Времени.
Неотъемлемым свойством любого метода, любой системы мира есть аспекты их передачи от человека к человеку, от учителя к ученику. Каким же образом влияет преподавание системы мира на ее качество, адекватность? И наоборот, каким образом одномоментное влияние взглядов на окружающий мир превращается в их долговременное развитие и существование?
Влияние системы мира, науки, идеи, уже долгое время господствующей в умах людей, на образовательную систему неоднократно рассматривалось. Стабильная система с легкостью воспроизводит сама себя: эта модель достаточно типична, как для тоталитарных идеологий современности, так и для средневековых университетов.
Однако же все новое не возникает на пустом месте - оно пробивает себе дорогу среди более ранних представлений. Каковы обстоятельства проникновения современного понимания мира, современного отношения к технике, в систему образования и в каком историческом периоде надлежит их выявлять?
На первый взгляд, это середина и вторая половина 18-го века - тогда начали в большом количестве создаваться именно технологические учебные заведения, во Франции начали работу энциклопедисты и идеи просвещенного абсолютизма господствовали в политике Европы.
Однако эпоха просвещения, это в первую очередь количественный рост влияния новых идей и числа их сторонников, это перевод Ньютона на французский, это работа энциклопедистов, это повсеместная борьба с предрассудками. За просвещением последовал качественный скачок французской революции, но логично предположить, что ему тоже должен был предшествовать некий подъем уровня науки, формирование того мировоззрения, что распространялось в период просвещения. Чтобы без устали проводить в жизнь некую совокупность идей, пусть даже непрерывно дополняемую, ее надо хотя бы иметь.
Разумеется, нельзя отрицать самообразования, развития новых убеждений на основе распространенных сочинений корифеев Нового Времени, на основе ставших классическими работ Декарта, Лейбница, Ньютона. Но нет ни малейшей возможности предполагать, что новые учебные заведения основывались лишь после прочтения этих работ.
Случаи самовоспитания новаторов мысли, просветителей в полной изоляции, это скорее исключение, чем правило. Показателен пример Дж. Стюарта Милла - сына одного из просветителей, жившего уже в 19-м веке[1]. Попытки отца воспитать его только в обществе братьев, сестер и произведений классиков кончились тяжелым семейным конфликтом.
Новой науке необходимы были кадры, сотни, а потом и тысячи исследователей, что смогут решать рядовые, подчас рутинные проблемы. Для достаточно быстрого (хотя бы к 25-ти годам) формирования исследователя, ученого, инженера необходима среда, окружение людей, которая избавит его от бесконечных поисков уже открытых явлений, хрестоматийных ошибок. Для последовательной разработки серьезных научных проблем несколькими поколениями ученых необходима живая традиция, дрожжи для умов, и опять-таки невозможно существование такой традиции, основанной исключительно на ограниченном количестве общепризнанных естественнонаучных и философских трудов.
Словом, для самого появления идей просвещения необходимо наличие неких очагов новой мысли. Механизм возникновения тех первых учебных заведений и обществ, где преподавали и популяризировали математику, механику, философию, следует искать в Новом Времени.
Каковы же движущие силы того скачка миропонимания, что породил эпоху Просвещения?
В период Нового времени возникло множество новых систем мира, пытавшихся объяснить его с тем или иным успехом и конкурировавшие между собой. В процессе этого соперничества и сложилась та система мира, что так победно шествовала по Европе в эпоху Просвещения. Рассмотрим подробнее механизм этой "конкурентной борьбы". Завоевание сторонников той или иной системой ведет за собой увеличение ее влияния: все новое начинает рассматриваться через ее призму. Увеличение влияния толкает систему к еще большему распространению.
Критерием начала самовоспроизводства системы служит ее использование при исследовании мира последователями ученого, создавшего ее. Последователи могут быть и опосредованными, получившими сведения о новых достижениях мысли только из книг и через третьи руки, но, как правило, эти люди тесно знакомы с первооткрывателем. Торричелли, ученик Г. Галилея, идеальный пример. Один ученик, однако, не решает дела. И. Кеплер, продолжатель дела Тихо Браге, известен больше предшественника, но даже могилы его не сохранилось: Тридцатилетняя война разрушила так и не сложившуюся школу[2]. Один человек не может связать сколько-нибудь сложное понимание мира с техникой и одновременно, развивать его.
Необходимо некое количество сторонников системы, достаточное для ее воспроизведение в человеческих умах. Его возможно получить если ученый массово публикует свои работы, имеет доступ к преподаванию и, наконец, читает лекции в частном кругу. Если он достаточно многим сообщит о своих идеях, у него обязательно найдутся последователи, которые начнут исследование мира в рамках его системы. И если им удастся в результате этих исследований совершить открытия - это будет первым показателем ее успеха.
Многие ученые рассматриваемого периода могли послужить исходным пунктом подобных цепных реакций. Последователи Рене Декарта развивали представление о мира в рамках его концепций, Ф. Бекон тоже имел приверженцев, не говоря уже о Спинозе, Лейбнице и Ньютоне.
Академия, колледж, любое высшее учебное заведение и были той идеальной питательной средой, в которой могли зарождаться и начинать свое распространение новые системы мировоззрения.
Здесь, однако, на лицо явное противоречие: Г. Галилей работал в самой, что ни на есть гуще академической среды, а Ф. Бекон был в фактической ссылке. Но английская наука восприняла от этого ссыльного значительно больше, чем итальянская от Галилея. Рене Декарт систематически преподавал философию разве что шведской королеве, а его противник в вопросах понимания материи, П. Гассенди регулярно читал лекции. Влияние же их несопоставимо. Образцовым примером ученого, который смог сделать не только образцовую академическую карьеру, регулярно преподавать, но и совершить при этом революцию в науке, может служить разве что Исаак Ньютон. Все остальные имели серьезнейшие трения с академической средой.
Для разрешения этого противоречия надо, во-первых, понять ситуацию с образованием в то время, во-вторых, - понять каким образом развитие техники влияло на тоже образование.
Академическая наука, сосредоточенная в университетах, не менялась в основной своей массе до середины 17-го века. А отдельные консервативные учреждения, например Сорбонна, еще дольше. Профессора обучали студентов латыни, ивриту, греческому, преподавали им Аристотеля и Платона. Нельзя сказать, что знания совсем не проникали в стены академий - вновь открытые античные труды встречались там с энтузиазмом, а первая научная экспедиция на восток за античными рукописями состоялась еще в 1540-м году [3]. Но беда в том, что университеты очень много переняли от замкнутости городских цехов и, фактически, стали вотчиной относительно узкой группы лиц. Проникнуть внутрь этой среды можно было лишь переняв ее образ поведения и мышления. Образовавшиеся корпорации благодаря своему авторитету единственных источников знаний, получали весьма значительные доходы, и не желали никаких изменений: Г. Галилей во время чтения лекций по новой механике получал в 10 раз меньше лектора, читавшего Аристотеля, а Дж. Бруно вообще не смог начать регулярное преподавание ни в одном университете, хотя и побеждал в диспутах с профессорами и в Оксфорде, и в Париже, даже в Падуе ему не дали кафедры (через несколько месяцев ее получит Г. Галилей - еще не успевший рассориться с профессорским сословием)[4].
Однако к концу средневековья образованные люди водились не только в стенах академий, монастырей или университетов. Вторым местом их сосредоточения и общения были дворы меценатствующих монархов и других власть предержащих. Здесь царило относительное свободомыслие, но люди были весьма неоднородны - от Леонардо да Винчи и Микеланджело до алхимиков: монарху нужно все сразу или очень быстро - здесь разнообразные астрологи и маги имеют несомненное преимущество. Иоганну Кеплеру, Галилею, Лейбницу приходилось неоднократно испытывать на себе превратности судьбы, выраженные в изменении воли покровителей. Организовать какую-либо преподавательскую деятельность в таких условиях было необычайно трудно, а если какой-то меценат давал денег, то после его смерти традиция умирала. Академия опытов и Академия деи Линчени просуществовали ограниченный период времени и не стали центрами взаимодействия ученых[5]. Но учебное заведение должно отличаться стабильностью и иметь определенную репутацию. Сохранялись лишь те организации, которые за время щедрой поддержки могли достаточно оформиться, получить государственный статус.
Наконец, существовала и развивалась прослойка образованных людей, которые были тесно связаны с нарождающейся буржуазией или были финансово независимы, и могли посвящать значительную часть своего времени и средств научным изысканиям и распространению новых идей. Отличительной чертой этой группы людей была разобщенность.
Клуб единомышленников, из которого впоследствии выросло Королевское общество наук, появился в Лондоне лишь в 1645 году[6]. До этого координация, в основном, ограничивалась перепиской, дискуссиями и чтением лекций в частном кругу. Не следует забывать и о турнирах, проходивших между учеными. Кто-то из них выдвигал задачу, которую предлагал решить остальным, иногда за решение была обещано материальное вознаграждение. Однако такая форма взаимодействия не была самой лучшей. Математики и физики иногда по много лет ожидать подходящей ситуации - достаточно крупного турнира по этому вопросу, где предоставлялась бы возможность получить вознаграждение. Но как золото в кубышке, так и открытие в уме одного человека, не приумножается, а лишь теряет в своей стоимости.
Вернуть эти оторванные от жизни учреждения к реальности, и превратить кружки любителей в организации профессионалов смогла только техническая рациональность, которая обеспечивала связь науки и капитала. Каким образом?
Что служило непосредственным движителем человеческого познания до Нового времени? Нельзя отрицать роли материальной заинтересованности, без экономической выгоды познания человечество никогда бы не выделилось из животного мира. Но была ли она столь явной? Как правило, не существовало четкой связи между открытиями и их материальным поощрение. Подавляющее большинство открытий было сделано или из любопытства или в осуществлении приятного времяпрепровождения - познание природы было скорее хобби отдельных людей. Существовавшие исключения были единичны: история сохранила имя удачливого изобретателя фарфора, но совершенно никто не знает имени изобретателя шелка. Даже алхимики, которые, казалось бы, кровно были заинтересованы в прогрессе науки, из-за невозможности достижения основной своей цели, так и не смогли запустить механизм знания-доход-знания. При чем же тут техническая рациональность и вообще что это такое? Это свойство, аспект принятия технического решения, которое требует получения максимального результата при минимальных усилиях. Соответственно, промышленность воспринимает техническую рациональность как нечто необходимое. Люди, для которых промышленное производство - основной источник доходов, буржуазия. Люди, которые могут воплотить абстрактное требование технической рациональности в конкретные технологии - инженеры и ученые. Так техническая рациональность объединяет науку и капитал.
Существует, однако, резонное возражение к этой точке зрения, - дескать, нельзя вульгаризировать влияние общественных процессов на науку - ни Декарт, ни Спиноза, ни Лейбниц, ни даже Ньютон не получали непосредственной, прямой выгоды от сделанных ими глобальных открытий или выдвинутых философских доктрин, касающихся технической рациональности. Разумеется, не получали. Механизм открытие-доход-открытие (если угодно доход-открытие-доход,) в ту пору крайне редко включал в себя одного ученого или даже коллектив рационализаторов. Дело обстояло иначе: работы Г. Галилея и Б. Паскаля помогали среднестатистическому математику и механику новой идеей и методом, некому полководцу - подзорной трубой, литейщику, через рядовых техников, менее металлоемкой формой изделия и т. д. Получившие выгоду люди отнюдь не старались материально поощрить известных физиков и философов. Но выгода, полученная определенным образом один раз, требовала повторного вложения денег в ту же отрасль. Их конкуренты и соперники так же стремились обзавестись подобными достижениями. Правда, здесь очень трудно провести грань между недостатком средств на академические исследования и необходимостью тем же ученым заниматься прикладными вопросами. Ньютон, в бытность свою главой монетного двора, очень много сделал для улучшения его работы и вообще для промышленности. Как оценить его жалование в тот период, если предположить, что значительная его часть шла на чисто теоретические исследования? Очевидно, здесь один человек объединял в себе несколько экономических уровней: деньги изымались из более доходной области (карьера чиновника) и вкладывались в менее доходную (академическая деятельность). Непосредственно для кошелька Ньютона это и могло быть убыточным, но в целом, вложения в науку начали приносить прибыль.
В результате рос общий уровень интереса к новым наукам, приносящим конкретные результаты. Росло количество людей, занимающихся ими. А так как существенный прогресс в науке невозможен без формирования нового мировоззрения, то этот процесс ведет за собой прогресс в философии, и эта наука начинает развиваться быстрыми темпами, в свою очередь стимулируя развитие прикладных наук, а ее светила пользуются почетом, и могут извлекать выгоду из своей славы.
Централизованное государство, еще до понимания его чиновниками прибыльности науки нуждалось в грамотных чиновниках, способных понять, что происходит на подконтрольной им территории. Поэтому развитие гуманитарных наук, способствующих повышению управляемости государства, поощрялось. Но только этого стремления для развития технических наук было недостаточно. Примером может служить как судьба Китая, так и судьба первой французской академии. Тогдашний остроумец Пирон говорил, что: "Ума этих сорока господ не хватит даже на четверых". К тому же относительно грамотное дворянство можно воспитать и под контролем иезуитов. Лишь Кольбер впоследствии смог исправить положение[7].
Прорыв в отношении общества и науки произошел в середине 17-го века. Первая английская революция сделала буржуазию господствующим классом этой страны, и религиозная идеология больше никак не ограничивала науку, как источник получения прибыли. Мгновенного повышения статуса инженеров и философов не произошло, да и не могло произойти. Была всего лишь открыта дорога к этому, наука стала объектом вложения капитала. Поэтому, когда лондонский кружок любителей науки превратился в Королевское Научное Общество, это было знаком заинтересованности, тех, кого сейчас принято называть политической элитой, в развитии науки.
Во Франции первоначально эти процессы не могли идти так явно, но и там государство было заинтересовано в достижениях техники. Нужны были новые корабли, новая артиллерия, стрелковое оружие, да и многое другое.
А вот Италия оставалась разделенной, Германия напоминала лоскутное одеяло, Испания закостенела в своих имперских амбициях. Там наука просто не могла стать производительной силой, содержание лабораторий по-прежнему осталось вопросом моды, а не дохода. Промышленность развивалась в совершенно недостаточных объемах. Фанатичные аспекты идеологии протестантизма и кальвинизма, контроль иезуитов над образованием в этих странах так и не был преодолен. Поэтому Галилей для Италии остался скорее исключением. Его непосредственные ученики не смогли образовать школу или традицию настолько мощную, чтобы развивать все аспекты природы и человека, которые в своих трудах затронул их учитель. Его труды оказали значительно большее влияние на умы потомков, чем его последователи. Но не следует забывать и об общественной деятельности его и ему подобных: переписка с десятками корреспондентов, сотни дискуссий, тысячи встреч. При невозможности быстрого развития науки у себя на родине, они формировали ее общеевропейское понимание, помогали преодолевать изолированность национальных школ философии.
Что до П. Гассенди, то он не сообщил своей философской системе математических или технических методов анализа, которые могли бы связать ее с наукой. Он не создал оригинального философского метода. В целом - он продолжил традиции философии ренессанса, восславляя работы древних (особенно Эпикура). Во многом он оставался больше общественным деятелем, чем исследователем. В его сочинениях был ответ на многие злободневные вопросы, они продолжали атомистическую традицию, но не смогли стать исходным пунктом познания мира. Поэтому для современников работы Гассенди значили значительно больше, чем для последующих поколений философов.
* * *
Как же выглядела новая наука в последней трети 17-го века? Что произошло в ней за это время и связало ее с образованием? В начале данного периода это тенденция, приносящая некоторые деньги; настроение умов, иногда поддерживаемое государством, вполне оформившееся в клубах, обществах и переписке. Достаточно развитая практика взаимопроникновения идей и научных изысканий, не утвердилась еще в образовании. Действительно, возможно ли назвать хоть одно учебное заведение, куда можно было поступить году в 1670, а, выйдя оттуда, иметь техническое образование, разбираться в науке достаточно для использования новых изобретений, и одновременно, понимать в философии? Словом, где можно обучиться исследовательской работе, стать, говоря сегодняшним языком, аспирантом?
Отдаленно приближается к этому идеалу Лейденский университет, в котором учился Гюйгенс, и который к середине века был передовым учебным заведением, хотя и имел гуманитарную направленность. Но Гюйгенс вырос в обстановке, в которой трудно было не стать ученым. Его отец был дружен с Декартом и сам был одним из тех вельмож, кто популяризировал науку в Голландии[8].
Нельзя сказать, чтобы в других местах этого вообще невозможно было сделать. Самым простым способом было регулярное посещение заседаний Королевского Научного Общества в Лондоне или учрежденной Кольбером академии наук в Париже. Можно было так же знакомиться с их печатными изданиями. Вхождение в эту среду, участие в дискуссиях, понимание проблем, стоящих перед ученым сообществом и способов их преодоления, давало "студенту" представление о современной ему науке. Такие действия, однако, мог предпринять либо человек образование уже получивший и неудовлетворенный его качеством, жаждущий новых знаний, либо имевший к этим обществам непосредственное отношение. Множество философов и исследователей, получивших образование в то время, подходили под эти характеристики: приобретя классическое гуманитарное образование, человек уходил в новую науку.
Следы этой ситуации заметны в тогдашних философских трудах. Локк, например, в своем трактате о воспитании, не доверяя учебным заведениям, рекомендовал для образования скорее чтение определенных книг, общение с умными людьми и путешествия, во время которых все можно увидеть своими глазами[9]. С преподавательскими структурами, где можно было учиться новой науке, вообще ситуация самая печальная. Декарт, Гюйгенс, Лейбниц, Бойль - немало исколесили по Европе. Были и те, кто учился непосредственно у великих. Но счастливцев, вроде Дени Папена, ученика Гюйгенса, было немного.
Королевское Научное Общество стремилось прежде всего к финансовой независимости и ограничивало себя разработкой преимущественно естественнонаучных вопросов (никакой политики и никакой религии), систематической преподавательской деятельности не велось. Академия наук во Франции была в зародыше, и масштабная преподавательская деятельность там была еще невозможна.
Что же подтолкнуло эти сообщества к просветительству? Ведь сложившееся положение, как ни странно это сейчас слышать, весьма удобно. Своеобразное объединение единомышленников, куда вход был открыт даже ремесленникам, обеспечивало каждого своего члена достаточным количеством слушателей, достаточным количеством покровителей и, естественно, туда могли вступить только относительно состоятельные люди. Те, кто вступал в это сообщество, могли посвящать себя занятиям чистой наукой. Показателен в этом смысле пример Р. Бойля - человек сделал карьеру ученого, в течении последних сорока лет своей жизни занимаясь в домашней лаборатории. Научная рациональность, то есть идея рационального познания природы, при таком порядке вещей на первый взгляд нисколько не страдает, присутствует даже некое взаимодействие с промышленностью. Идея нести огонь познания в массы, вполне могла уступить идее элитарности и исключительности, как это неоднократно случалось до того. Зачем тратить время и силы, на обучение нерадивых студентов, когда сделав доклад на заседании общества, или опубликовав труды, можно познакомить со своим открытием именно желающих его понять?
Идея технической рациональности, однако, совершенно не может соответствовать такому элитарному обществу, куда можно войти лишь самому и на собственные деньги. Промышленность требует инженеров, и не только в большом количестве, но и относительно бедных. Две-три сотни богатых человек, чистых ученых могут разрабатывать лишь очень небольшое количество технических проблем, до рутинных процессов производства у них просто не будут доходить руки. Закономерным итого этого станет дороговизна любых проектных работ, а это уже не рационально. Готовить подмастерьев-инженеров отдельно от мастеров, невозможно как технически, так и по бюрократическим соображениям: ведь они, пусть даже ограниченно образованные, могут перехватывать выгодные заказы и сами совершать те открытия, что последуют из технических проблем. Через некоторое время проявятся негативные последствия и для науки: ограниченность круга ученых приведет к ее застою. Многие проблемы не будут разработаны из-за своей специфичности или не модности, как труды Кавендиша, содержавшие в себе закон Кулона, но погребенные в архивах лорда. Наконец, есть масса талантливых, но бедных людей - они тоже совершают открытия, и им надо помогать.
Проиллюстрировать эту тенденцию могут перипетии существования кафедры математики в Тринити-Колледже. Учрежденная Исааком Барроу, а затем возглавляемая самим Ньютоном, кафедра практически игнорировалась студентами. Преподаватели гуманитарных предметов были в значительно большем почете. Даже ученик Ньютона и его приемник по кафедре не мог ничего вспомнить об этих лекциях.
Но медленное врастание технических наук в академическую жизнь компенсировалось их все большим распространением. Академическая среда выступает лучшим проводником идей, чем элитарное общество; к тому же при изменении моды такое общество может просто обанкротиться.
Поэтому с проникновением точных наук в стены университетов, переписка между учеными, дискуссионные клубы, отходят на второй план. Они, впрочем, не исчезают, и тот дискуссионный "гумус", столь благоприятный для первооткрывателей, благополучно существует и по сей день. С чем это связано? Любая педагогическая программа отличается достаточным консерватизмом, преподаватели стремятся сообщать ученикам готовые истины и описывать решенные проблемы. Так воспитывают инженеров. Но получив некий набор сведений и придя к периферии науки, человек должен вступить в область неопределенности. Исследователь должен расширять сферу человеческого знания. По многим проблемам на ее границах не выработано единого мнения, продолжаются споры и вообще мало что известно - здесь не обойтись без дискуссий. Грамотно вести такие споры может ограниченный круг специалистов, общество в такие споры вмешиваться не должно - оно слишком обременено предрассудками и сознание толпы плохо воспринимает новые научные достижения. Ученое сообщество болезненно воспринимает такие вторжения в сферу своей деятельности, но одновременно, каждая из сторон стремиться как можно шире распространить свою точку зрения. И каждый ученый при таком повороте дел стремиться сообщить свою позицию не только сомневающимся коллегам, но и возможно большему количеству учеников, в которых он видит своих будущих сторонников. Так идея просветительства стала сочетаться с ограниченностью круга профессионалов.
Одновременно созданная И. Ньютоном картина мира[10], напротив, почти идеально сочетала в себе требования технической и научной рациональности. На тот момент корпускулярная теория максимально соответствовала уровню познания материи. Новые открытия в физике прекрасно в нее укладывались, а новые закономерности, выведенные на бумаге, находили экспериментальное подтверждение. Созданная Ньютоном непротиворечивая материалистическая система мира, дифференциальное и интегральное исчисления, вместе с работами его коллег, позволяли относительно эффективно заниматься исследовательской деятельностью и решать технические проблемы. Эксперимент и теория равно уживаются в его исследованиях. За истину так же принимается наиболее вероятная гипотеза. Наконец, Ньютон сделал еще один чрезвычайно важный шаг: казуальный аспект исследований у него не имеет подавляющего значения. Причина того или иного явления подчас его вообще не интересует. Все эти факторы сделали картину мира, предложенную И. Ньютоном основной для инженеров и исследователей на протяжении 200 лет.
Так был решен спор между множеством созданных миросистем: Субстанции Спинозы, монады Лейбница, построения Локка, уступили в корпускулярной теории, снабженной превосходными средствами анализа. Инженер и исследователь, в конечном итоге, выбирают ту систему мира, которая сочетает лучшее решение рядовых проблем с непротиворечивым объяснением действительности.
Была создана основа нового миропонимания, которое теперь могла многократно копироваться и разрастаться. Государство выступало главным потребителем этой новой, более эффективной системы миропонимания: для воспитания лучших артиллеристов, капитанов, архитекторов, строителей укреплений необходимы лучшие учителя. Первая школа для офицеров артиллерии открылась во Франции в 1690-м году[11], и естественно, там не преподавали древнегреческий и иврит. Буржуазия так же была заинтересована в инженерных кадрах, да и как разделить, например, английскую или голландскую Ост-индийские компании и саму Англию и Нидерланды? И тем и другим присущи одинаковые технологические запросы, и тем и другим нужны люди для их исполнения. Студенты, игнорировавшие занятия техническим предметами, все меньше ценились работодателями. Даже в высшем обществе распространилась мода на науку, и когда в 1700-м году основывается Берлинская академия[12] - это уже можно считать первыми проявлениями того процесса, что усилится к середине 18-го столетия, и который назовут Просвещением.