Покрытая коркой замерзшей грязи дорога, с запада подходившая к Олларии, неясно серебрилась в лунном свете. Иней превращал неприглядное днем месиво в холодное зеркало ночного неба: высоко над землей, там, где темный горизонт еще надежно укрывал громаду столицы, сверкал звездный иней. Дорога серой лентой уходила в бесконечность, туда, где болотными призраками должны были встать стены города, в который никому не стоило бы попадать, но куда стремятся все.
Магдала умерла на излете Весенних Молний. Весть о потере настигла его в ночь Осеннего Излома, и все рога Осенней Охоты не смогли бы заглушить боль утраты, если бы мифические всадники пронеслись тогда мимо него. Королевскую свадьбу отложили на самый короткий срок из того, что позволяли приличия: из уважения к чувствам новой невесты бракосочетание перенесли на канун Зимнего Излома - так, чтобы прошел малый круг эсператистского траура: четыре месяца дозволенной скорби. Четыре месяца, когда и года, и четырех лет может быть мало, а истинно любящий не утешится и по прошествии целого Круга.
Теперь за его величество короля Фердинанда выходила Катарина Ариго, а Мишелю Эпине оставалось чуть более полуночи верховой езды до западных ворот Олларии. Он подгонял и подгонял коня, понимая, что бедняга и так выбивается из сил, мимо проносились уснувшие селения, но оставшиеся часы летели с неумолимой быстротой, обгоняя его. Завтра - точнее, уже почти сегодня - поспешный и отсроченный трауром брак, наконец, совершится, девица из Людей Чести станет королевой Талига, политики будут подсчитывать приобретения и строить планы, досадная смерть предыдущей невесты забудется, а Мишель... А Мишель вернется в Торку, откуда вылетел, загоняя лошадей, всего около месяца назад.
Известие о смерти Магдалы остановило его возвращение из отпуска и отправило в увольнение, которое было немедленно ему предоставлено из уважения к семейному несчастью. Когда, похоронив сестру и оставив побелевший от горя родной замок, он явился к месту службы, его определили в отряд, сопровождавший в Эйнрехт нового посла Талига. На дриксенскую поездку ушло много времени, даже слишком много... Вернувшись, он узнал то, что было уже давно известно всем.
Старик Фажетти, без вопросов подписавший ему новое увольнительное, скрывал сочувственные взгляды, полагая, что все еще недавняя утрата зовет его в Эпине. Мишеля же звала утрата грядущая. Он решил ехать сразу в Олларию, не пытаясь застать Катари в родном Гаярэ, где еще недавно - он верил - для них обоих цветение вишен сменилось алым цветом маков, кружевом яблоневых ветвей и нежностью сирени. Мишель и сам не знал, зачем он пытается увидеть ее, что собирается сказать. Сплетенный из нежного речного жемчуга обручальный браслет обвивал его руку... Он лишь хотел, чтобы она знала: он готов увезти ее хоть в Седые, хоть в Багряные земли, готов стать никем для людей, если она согласится быть всем для него. Однако даже эти безумные планы разрушила лихорадка, свалившая его на подъезде к Кольцу Эрнани: так близко и так невозможно далеко от цели. Теперь времени на разговор с Катари уже не оставалось. Теперь он сможет только увидеть, как она заменяет у алтаря и в брачной постели Магдалу, как Фердинанд заменяет его в жизни Катарины.
Мишель наклонился вперед, и Черныш - его последний и единственный спутник на финальном отрезке пути - послушно полетел еще быстрее. В ушах неотвязно звенел возникший из лихорадочного бреда мотив полузабытой песни, которую когда-то пел во дворе замка Эпине бродячий седой бард, слепой на один глаз. Он обещал ей - далекой и горячо любимой - той, которую называл "светлой госпожой", спасение из рук чего-то неведомого и страшного - "серого". Смысл песни, как и полуприкрытое потрепанным синим капюшоном лицо певца, терялся где-то в глубине памяти Мишеля Эпине, но он должен был как-то перекликаться с последним, что ему оставалось - безумной и самоубийственной надеждой.
Прежде чем надеть на руки жениха и невесты те браслеты, которые они будут носить всю жизнь, священник произнесет освященную веками фразу, прося говорить тех, кому известно что-либо, делающее совершающийся брак невозможным. Что будет, если тогда Мишель выйдет вперед, как рыцарь из старых легенд или им подражающих новых романов? Как герой забытой песни одноглазого барда... Позволят ли ему остановить то бракосочетание, которого так страстно желают вершители судеб Талига?
Впереди на востоке уже алело небо, изгоняя до следующей ночи серебро звездного инея над дорогой. День обещал быть ясным, хотя Мишель предпочел бы дождь со снегом - сочувствие вместо высокомерного пренебрежения мира к его горю. На фоне занимающейся зари, которая, как первая красавица в простом, но прелестном уборе, смотрела на землю, из темноватой дымки выступали крайние строения начинающегося предместья. На дороге показались первые редкие путники.
Так же красива, как эта заря, была Катарина, маленькая кузина Катари, внезапно ставшая взрослой. Красива в тот день, когда Мишель понял, что погиб, чтобы родиться вновь, и многие другие дни после этого. Тогда она, изящно правя белым конем, вынырнула внезапно из нежного зеленого марева молодых ветвей, только-только одетых первыми листьями, и остановилась на дороге его жизни, чуть наклонив голову к плечу. Он не видел ее несколько лет: время обучения в Лаик и начало службы оруженосцем. А накануне вечером во время торжественного ужина, данного по случаю его приезда в Гаярэ, она показалась ему скучной и бесцветной девочкой, держащейся за материнскую юбку и всегда поступающей правильно - то есть так, как велела мать. Как он ошибся тогда! И какой рок привел его на следующий день во время одинокой утренней прогулки именно к той развилке, на которую выехала она, тоненькая и изящная, как астэра?
Что она думала теперь, когда служанки, должно быть, заканчивали ее свадебный туалет? Охотно ли она идет под венец? Забыла ли она ради имени королевы Талига свет на окне родного ей Гаярэ, два браслета из речного жемчуга и качающееся пламя четырех свечей? Или, как светлая госпожа неизвестного барда, она опутана серой паутиной видений и не может порвать ее сама...?
Быстрее, Создатель, если бы он мог ехать еще быстрее! Вот, наконец, и западные ворота, распахнутые настежь навстречу подданным, спешившим к угощению в честь королевского бракосочетания. На его свадьбу с Катари собралось бы меньше, конечно, но стоит ли думать об этом теперь? Отец обещал им, связанным близким родством, позволение и благословение эсперадора, но стоит ли вспоминать?
Олларию называли городом цветочниц, поэтов и странствующих певцов, городом роскоши и домом куртизанок. Но Оллария была городом серой скверны, разъедающей мир изнутри... Мишель чуть придержал коня: ехать с каждым шагом было все труднее, людской поток становился плотней и плотней. На площадях уже стояли установленные ночью столы, стражники караулили подводы с едой, которая по завершении церемонии в главном соборе появится на этих столах. Те, кого желание взглянуть на сильных мира сего влекло сильнее, чем жажда угощения, стянулись к Королевской аллее, по которой от дворца под многочисленными свадебными арками с живыми фигурами супружеских добродетелей уже проследовала торжественная процессия, целью которой была площадь, где поднимал высокую колокольню к еще розовому рассветному небу собор святого Франциска.
Рассветное небо над Гаярэ было гораздо красивее. Они с Катариной просиживали ночи на пролет над покрытыми пылью и плесенью манускриптами. Ее знание древности и давних легенд, ее интерес к тому, от чего люди обыкновенно отмахиваются, покорили его едва ли не скорее, чем трогательная, хрупкая красота астэры. Что может быть ценнее, чем желание понять мир от его основ? Что может быть более подлинным? Так ему казалось тогда, до смерти Магдалы, так казалось и теперь, хотя острота этого ощущения отступила, затерлась вымученным биением сердца.
Они читали много, жадно, горячо обсуждая и бросаясь к новым и новым листам, не замечая, как короткая южная ночь отступает перед пламенем дня. Они понимали и не понимали, отчаянно стараясь ухватить то, что ускользало в умолчание и неизвестность. Им не к кому было обратиться за советом - наставников приходилось искать в себе самих. Ответов было немного - жалкая горсть зерен по сравнению с каменными горами вопросов. Но они были, и то немногое, что им удалось понять, леденило кровь и смущало душу. Древние боги ушли, чтобы защитить созданный ими мир от зла, рвавшегося откуда-то извне, из пределов Вселенной. Это зло было грозной силой, требовавшей бесконечного мужества защитников. Но было еще что-то, даже не зло, а какая-то серость, скрытая и неясная, какая-то червоточина на теле самого мира. Что-то, разрушавшее его изнутри... И они напряженно пытались понять его в текстах, увидеть его на лоне того самого залитого солнцем мира, который окружал их тогда.
Черныша пришлось оставить на подходе к площади святого Франциска: нельзя было и думать продраться на лошади через толпу людей, ожидавших выхода из собора Фердинанда с новой королевой. Ужом проскользнув между спин и локтей, звякая шпагой и шпорами, чтобы привлечь к себе внимание, Мишель Эпине оказался в первом ряду. И, оглянувшись с лихорадочной быстротой, каменея при мысли об опоздании, он ступил на гулкие камни площади. Зеленым маревом они кружились у него перед глазами, когда Мишель почти бежал ко входу нависавшего серой тенью собора. Огромный портал, который должен был стать грязно-серым монолитом в ярком свете воцарившегося солнца, подрагивал и качался, как будто оплывал гнилою свечой.
Мишель остановился, ощущая под руками холод огромной двери черного дерева. Она, как и пустое пространство площади, отделяла простолюдинов от приглашенных на королевскую свадьбу. Помедлив всего лишь миг, переводя дыхание и вслушиваясь в гудящую пустоту в голове, он толкнул эту дверь.
Та серость, та червоточина на теле мира, уничтожавшая его изнутри, имела лицо, чтобы являться неподозревающим, уста, чтобы говорить с ними, и учение, чтобы пленять сердца. Скверна поселилась в эсператистской церкви. Для Катари это был страшный удар: она не хотела верить, но и отмахнуться уже не могла. Эсператистские монахи огнем выжигали память о старых временах и древних легендах - единственном, что могло указать путь спасения мира. Они многое сделали, чтобы обратить Повелителей - единственных, кто имел кровную связь с Ушедшими, кто обладал магией крови, и заставить их забыть, кто они на самом деле. Эсператистские монахи преследовали кошек - детей магии и древности. Сомнений быть не могло...
Катарина, бледная и маленькая в своем роскошном подвенечном платье, стояла у алтаря рядом с пухлым, похожим на добрую сдобную булочку Фердинандом. Толстые свечи в их руках были похожи на зловещие болотные гнилушки, и зелень, подергивающаяся вместе с дрожанием пламени на их фитилях, затопляла собою зал. В ней открывалась прямая, как солнечный луч, и тонкая дорога - лежавший у него под ногами жесткий ворс парадного ковра. Переливаясь в свете витражей, он летел прямо к подножию алтаря и терялся в складках шлейфа Катарины. Осталось позвать ее по имени - и порвется круг наваждений, липкий туман рассеется, и далекая белая девушка у алтаря снова станет его Катари. Болотная зелень не будет иметь над ней власти, гнилушка в руках потухнет, он пройдет к ней по залитой светом дороге и возьмет за руку, чтобы уже не отпустить никогда...
Дверь закрылась за ним с гулким металлическим стуком, разнесшимся по набитому придворными собору как по пустому и выхоложенному склепу. Жрец пустоты, чья фигура поднималась над алтарем, замер, не доведя до конца фразы. Мишель с облегчением понял, что это было самое начало той самой заветной формулы, слова которой он повторял по дороге тысячу тысяч раз. Если есть тот, кому известно нечто, делающее сей брак невозможным, да выйдет вперед.
Мишель Эпине стоял неподвижно, и светлая стрела вытянувшегося вдоль земли ковра соединяла его с Катари. Все глаза были устремлены на него, и воздух дрожал от концентрированного напряженного внимания, дрожала затопившая этот собор и этот город зелень, дрожало пламя свечей-гнилушек в руках, дрожали серые тени мира вокруг них.
В этой тишине, напряжении и дрожании Мишель сделал шаг вперед. И замер. Единственный взгляд, которого он искал, приказывал ему остановиться. Катарина, белой неподвижной фигурой застывшая у алтаря, безмолвно говорила ему "Нет!" И все силы, столько дней гнавшие его вперед и не дававшие остановиться, внезапно оставили его, вытекли неудержимым потоком и растворились в серо-зеленом гнилом мареве, как капля вина теряется в толще болотной воды. Мишель, неловко поклонившись, отступил в сторону и смешался с толпой придворных.
Он не помнил, как закончилась церемония и он оказался на улице, в водовороте смеющихся, гуляющих, празднующих людей. Не помнил, как пришел в какой-то трактир или гостиницу и сколько просидел на длинной дубовой скамье - один среди шумного праздника. Из оцепенения его вырвал знакомый слуга в цветах Ариго, несмело дотронувшийся до его руки. Он принес письмо. Чуть пахнущие гиацинтом тонкие шуршащие листы были исписаны до боли знакомым торопливым почерком. Не осталось ничего, кроме этих нескольких листов и неуловимого запаха гиацинта - ни на земле, ни в воде, ни в воздухе, ни в огненной жгучей стихии. Нигде в мире.
"Я не пишу тебе: "Прости меня", - ибо это невозможно. Моя вина перед тобой столь велика, что ее не избыть, не замолить и не простить. Об одном только прошу - не думай, что я забыла то, что связало нас, как тогда мечталось, навеки. Я не забыла и не забуду до своего последнего часа, ибо несбывшееся становится раной, которую никому не дано залечить.
Не думай, что теперь, в Зимний Излом становясь белой королевой, я решаюсь забыть о серости этого мира и предаю себя ей. Я не забыла и этого. Но, Мишель, не все из того, что мы говорили в библиотеке Гаярэ, было истиной. Мы заблуждались, Мишель, мы ничего не знали.
Не думай, что я предала нашу любовь ради звания королевы, подчинившись воле матери и тех могущественных, спорить с которыми сложно даже членам их семей. Причина проще и гораздо страшнее. Если бы не она, я первая просила бы тебя бежать вместе, избавить меня от этого брака и от этой судьбы. Но сделать ничего нельзя, мы не властны над прошлым, равно как и над своим сердцем. Мишель, Магдалу отравила моя мать. Мишель, дочь убийцы твоей сестры не может быть твоей женой.
Не могу написать на прощание - последнее и самое страшное - что люблю тебя. Только что перед Создателем и людьми я поклялась любить другого. Я должна измениться, пройдет время, и ты больше не узнаешь свою Катари. Но прошу тебя - помни. Помни обо мне. О такой, какой я была для тебя. Скоро исчезнет все, и такая я останусь только в твоем сердце, если ты сохранишь меня в нем. Помни обо мне, Мишель, даже если я сама забуду себя".
***
Вместо легких и быстрых летних дождей, подергиваясь в белесом свете растворяющегося в небе солнца, на столицу свинцовой тяжестью наползло душное марево. И притиснуло людей к земле. Стоя на коленях в придворной часовне - единственном месте, куда ее выпускали из душных покоев - ее величество Катарина Леони, королева Талига, возносила молитвы Создателю. Как супруга властвующего короля она благодарила за избавление от угрозы, которую представляли разгромленные теперь бунтовщики, как верноподданная - за победу маршала Рокэ Алвы и во здравие его, как кроткая дочь Создателя, чтящая в смиренном ожидании, она молилась за упокой души восставшего и теперь поверженного Эгмонта Окделла, Мориса Эпине и четырех его погибших сыновей. Самый взыскательный критик не нашел бы ни одного слова в этих молитвах, которым ее можно было бы упрекнуть...
Время, отпущенное опальной королеве на молитвы, истекло, и Катарина послушно поднялась с колен, чтобы удалиться обратно в свои покои. Однако и там, среди быстро сгущавшихся сумерек, которые перепуганные фрейлины не спешили оживить свечами, ее хрупкие бледные пальцы продолжали перебирать круглые зерна четок. Наконец, стряхнув с себя оцепенение, королева приказала разжечь камин и принести канделябры. Благочестие - это неоспоримое достоинство, но никто не должен подумать, что под его плотным прикрытием она прячет страх. Ее положение в глазах всех тех, кто постоянно окружает ее, не должно выглядеть колеблющимся - ведь они ничего не знают, знает только Дорак и, может быть, Алва, пока еще не возвратившийся в Олларию...
Вечерние минуты лениво утекали между пальцев. Книги, рукоделие, молитвы - вот все, что может занимать королеву Талига. Тем более, королеву, которую подозревают в связи с мятежниками... Вот и конец, вечер плавно переходит в ночь, и нужно отпустить фрейлин, останутся только две, ночующие на тахте в спальне ее величества.
Когда Катарина задернула полог - единственную хрупкую преграду, защищавшую ее кажущееся уединение от постоянного присутствия придворных - рядом оказалась ее камеристка, Жанетта, весь вечер как будто не решавшаяся ей что-то сказать. Из осторожности не произнеся не слова, она опустила на одеяло королевы небольшой конверт потертого в дороге пергамента без подписи или печати. И вышла.
Замерев и чутко прислушавшись, Катарина различила успокаивавшееся дыхание обеих девушек. Однако она протянула руку к конверту не прежде, чем это дыхание стало ровным, говорящем о начинающемся сне. Аккуратно взрезав плотный пергамент острым концом специально оставленной шпильки, Катарина бесшумно развернула конверт и, чуть вздрогнув, почти не осознавая своих движений, опустила на одеяло руки, сжимавшие его содержимое. На высохших цветах когда-то нежно-лиловой сирени лежал тонкий браслет отливавшего бирюзой речного жемчуга.