Аннотация: Альтернативная история - о поиске места в мире и своего предназначения, о путях познания, о мужчине и женщине, о связи, которая рождается случайно, но потому, что так суждено.
Единство в масках
В мире ОЭ столько прекрасных одиноких персонажей, которым души читателей желают любви и счастья. Однако со всей очевидностью, даже если Хозяйка не окончит цикл чем-то вроде Апокалипсиса и Рагнарека, эти любовь и счастье останутся за пределами существующего текста. То есть многие истории завершатся в лучших традициях матримониального романа: герои поженились после долгих испытаний, их дальнейшая жизнь оставлена на откуп воображению читателя. Брак, таким образом (а часто непосредственно свадебная церемония) будет для них наградой и высшей точкой их истории.
Однако, как известно, текст - самодовлеющая и самостоятельная субстанция, творящая себя сама и вне конкретного труда конкретного автора. Поэтому я беру на себя смелость не только пофантазировать на тему личной истории одного из героев Веры Викторовны, но и поиграть с некоторыми особенностями матримониального романа. Хотя бы в том, что эта история начинается там, где он обычно заканчивается.
P.S. Вселенная, персонажи (кроме добавленных) и франшиза принадлежат В.В. Камше, что совершенно бесспорно. Скандинавская концепция судьбы принадлежит А.Я. Гуревичу , идея о "правящей молнии" - неизреченности логоса - В.В. Бибихину .
- У меня, если ты забыл, проклятие, а Ли нужна фарфоровая статуэтка. Желательно с секретом.
- Золото или старая гальтарская бронза не годятся?
- Нет. Семейная радость Ли - это день за днем не давать разбить свою редкость. То, что можно ронять на пол и без ущерба закопать лет на тысячу, его не привлечет.
Камша В.В. Сердце Зверя. Синий взгляд смерти. Закат
- Я приму тех женщин, которых приведут мои сыновья, заодно окончательно пойму, кем же они выросли. Савиньяки довольно часто женятся по любви, хотя в прошлом году я не могла до конца исключить союз с Манриками или Колиньярами. Вот от этого я в самом деле была почти в ужасе.
Камша В.В. Сердце Зверя. Синий взгляд смерти. Полночь
1
Талиг, Оллария
399 год Круга Скал
"Как же ее зовут...?" - капля раскаленного воска насмешливо внезапно обожгла пальцы, сжимавшие свечу. Ли незаметно скосил глаза в сторону. Обильные рюши и оборки - хвала Создателю, не фамильных цветов, а такие же белые, как и все платье - не давали как следует рассмотреть невесту. Голову же и лицо закрывала вуаль, на которой покоился венок из цитрусовых цветов: Манрик расстарался и достал к бракосочетанию дочери этот символ чистоты и невинности. Невеста была похожа на роскошную дорогую куклу в серебристой обертке, невесомым облачком окутывавшей застывшую, слишком маленькую для девушки ее лет фигуру.
"Леворукий, - Ли мысленно выругался. - Как же все-таки ее зовут?" Он, как король из пошловатой песенки, популярной когда-то в Торке и привезенной оттуда Эмилем, впервые встретился с будущей женой у алтаря. Леопольд Манрик, в эти минуты неотвратимо становящийся его тестем, не смог снабдить Лионеля даже портретом невесты (разбив, таким образом, в дребезги планы графа Савиньяка и капитана королевской стражи поместить этот портрет в знаменитую розовую рамку и хоть как-то подготовиться к неизбежному). Ну что ж, решил Ли, тем лучше: этот брак был задуман как политический альянс, в котором обе стороны играли нечестно и в любое мгновение из нелучших друзей могли стать противниками, не стоит поэтому пытаться придать ему какие-то другие, быть может, более человеческие черты. За каким ызаргом графу Савиньяку знать до свадьбы, как выглядит одна из многочисленных девиц Манрик, становящаяся теперь его супругой? Следует быть последовательным: он сам, когда последние переговоры были завершены, почти махнув рукой, предоставил Манрику право самостоятельно выбрать любую из своих дочерей. Не все ли равно, какую... Однако уже после, встретив удивленный взгляд матери, он понял, что поддался некстати накатившему раздражению и поступил... неразумно. Конечно, среди девиц Манрик как будто не было ни кривоногих, ни горбатых, но неприятный осадок от нежелательного доверия все же остался.
Однако имя все же стоило бы вспомнить. Еще вчера глубокой ночью, когда натужное веселье, наконец, утихло, потому что ни у кого уже не было сил его изображать, он называл это имя Эмилю, и Рокэ что-то насмешливо бросил в черноту залы и догорание свечей о том, что имя, конечно, не для птичницы, но и не для куртизанки. Прекрасная Марианна, у которой Лионель по дурацкому определению отсутствовавшего Марселя Валме "прощался со свободой" и пытался не отвечать на, впрочем, весьма вялые попытки прояснить причины его скоропалительной женитьбы на столь странной кандидатке, как девица Манрик, уже давно удалилась к себе и не могла этого слышать.
- Laudate! Laudate! - несколько раз воззвал священник. Высокие своды собора ответили ему гулким эхом. Кардинал Сильвестр, пожелавший было лично вести обряд, накануне вежливо отказался, хотя ему было все труднее скрывать от придворных растущее недомогание. У алтаря его сменил отец Агний, похожий, как едко заметила утром вдовствующая графиня Арлетта Савиньяк, подошедшая благословить сына, то ли на недостриженную овцу, от ли на недобитого голубя. Этот вид никак нельзя было назвать радостным, да и чему, в сущности, было радоваться?
Неестественно застывшая фигура девушки по левую руку от него тоже не излучала искрящейся радости. И это оцепенение, оцепенение не присущее жизни, исподволь раздражало. Она даже не передвинула пальцы, когда крупная капля раскаленного воска скатилась на них от трепещущего фитиля. Кукла, неподвижная кукла, неспособная чувствовать боль. Что же, тем лучше...
Венчальный обряд подходил к концу. Свечи в руках жениха и невесты исходили теплым, неприятно розоватым свечением, от них нестерпимо приторно пахло морисским розовым маслом. До головокружения ярко сверкал золотой иконостас (еще при королеве Алисе во многие храмы столицы вернулась почти эсператистская пышность убранства), и отрешенные лица святых на нем казались тонко исполненной издевкой. Агний возвысил голос, как будто с облегчением предчувствуя окончание долгой церемонии. Лионель стал слушать чуть более внимательно, отвлекшись от тщетных и не слишком занимательных попыток рассмотреть что-либо, кроме платья стоявшей рядом девушки. По знаку Агния он внятно, так, чтобы в дальнейшем никто не смог найти здесь повода для нежелательных выводов, произнес положенные слова клятвы и повернулся к невесте, к которой теперь обращался и священник.
Эвелин Манрик, ее звали Эвелин. Чуть повернувшись к жениху, она тихим, довольно, впрочем, приятным голосом произносила слова венчального обета, откидывая с лица густую вуаль. Лионель чуть дернул уголком рта. Девица Манрик становилась графиней Савиньяк только для того, чтобы скрепить шаткий союз своего отца и новоявленного мужа, и просто для того, чтобы исполнять роль красивой куклы там, где это потребуется. Но стоявшая перед ним девушка вряд ли подходила даже на эту скромную роль. Волосы - благодарение Создателю, не рыжие: больше рыжих женщин Лионель не выносил только рыжих мужчин - были цвета старого, выцветшего золота, которое давно никто не чистил. Глаза в ярком свете ворвавшегося внутрь храма полуденного солнца казались почти бесцветными. Эти глаза смотрели на него с какой-то воловьей покорностью, от которой хотелось сбежать куда-нибудь в Багряные земли или под крыло к дриксенской принцессе Гудрун. Бледная кожа имела навязчиво появлявшийся в этот день у него перед глазами розоватый оттенок. Фигуру было крайне сложно разглядеть: девушка просто тонула в многочисленных кружевах и оборках, на которые крупными волнами-складками падала вуаль. Создатель, ее платье было больше похоже на торт! Тот, кто его делал, был начисто лишен вкуса.
С трудом скрывая раздражение, Лионель надел на худое розоватое запястье обручальный браслет, которым, как верилось Леопольду Манрику, он связывал себя до гроба с этой девушкой. По всей видимости, самой некрасивой из всех девиц Манрик (вот и первый неприятный сюрприз от господина тессория и первое проявление того, как он расценивает этот союз) и, по всей видимости, самой взрослой: Ли вспомнил, что ей уже должно было исполниться двадцать весен.
***
Когда холодное золото обручального браслета коснулась запястья Эвелин, она протянула руку, чтобы в свою очередь надеть на кисть графа Савиньяка это материальное воплощение только что свершившегося брака. Застежка поддалась легко, никакой неловкости, никакой заминки, которой она в тайне опасалась. Как только оба браслета были надеты, этот чужой и бесконечно далекий человек, который теперь неотвратимо, помимо ее воли и, по всей видимости, помимо своего желания вошел в ее жизнь, с холодной улыбкой подал ей руку. Вот так, безукоризненная вежливость, она последует столь прекрасному примеру.
И вокруг закружились лица, водовороты, скопища лиц... Тонкие и крупные носы, сжатые и расслабленно подрагивающие губы, темные и невидимо мышиные брови. Шпаги, локоны, юбки, ботфорты. Лица, лица, лица... Лиц вообще было слишком много в последний месяц, с тех пор, как она покинула монастырь Шантильи. И с этих лиц смотрели жадные до зрелищ глаза... Зрелищем она быть не хотела, но отец не оставил ей выбора. Точно так же, как он не оставил выбора графу Савиньяку, решив продлить девичество и Лианны, и Лилибетт.
Залитые солнцем улицы были полны лиц, тел и теней; они были полны людей - надо было улыбаться... И она улыбалась, улыбалась до боли в скулах, чувствуя под ладонью холод локтя графа. "Лионеля, - напомнила она себе. - Его зовут Лионель Савиньяк".
- Вы могли бы по крайней мере предоставить выбор если не мне, то моим сестрам, - бросила она отцу, как только он объяснил ее поспешный отъезд из Шантильи, который она не покидала по его воле уже четыре года. - Насколько я понимаю, господин граф не претендовал на руку ни одной из нас лично.
- Вы, кажется, не желаете становиться графиней Савиньяк? - этот взгляд чуть снизу, исподлобья был знаком холодного упрямства. Он все решил и не был намерен с чем-либо считаться.
- Я полагала, - она словно со стороны услышала свой голос и узнала в нем знакомые нотки. Они всегда появлялись, как только она ощущала давление. Давлению же надо было сопротивляться любой ценой, ибо только собственный страх, только покорность дают власть. - Я полагала, что вы не намерены искать мне супруга, поскольку мои сестры могут рассчитывать на гораздо более выгодные партии.
- Вы полагали неверно.
За бесконечно долгой солнечной аллеей последовала душная зала фамильного дворца Савиньяков. По вековой традиции в ней молодожены принимали поздравления от вассалов, пришедших взглянуть на новую графиню и получить наутро клочок брачной простыни. От лиц и костюмов рябило в глазах, с изяществом прирожденного придворного граф отвечал пришедшим на его праздник, а Эвелин старалась просто как можно любезнее улыбаться. Улыбаться, вспоминая завистливые вздохи сестер, обиженные слезы Лианны, фамильярные прикосновения братьев, ссору с матерью из-за фасона платья и неотступный, немигающий взгляд отца, следивший чуть ли не за каждым ее шагом. И она улыбалась...
Наверху парадной лестницы молодоженов должен был поздравить сюзерен Савиньяков - герцог Эпинэ, глава Дома Молний. Когда-то он передавал кровному вассалу символы верности и плодородия. Но Анри-Гийом был в опале, а его единственный внук в изгнании, поэтому эта часть ритуала была тактично опущена. Жеребцов на алом поле было двое, но теперь они несли только гибель и боль, поэтому геральдический олень Савиньяков выбрал свободу - свободу, на которую падала тень от копья Победителя дракона.
В главном зале они принимали поздравления от его величества. Фердинанд был рассеян, больной Сильвестр, на которого он привык рассчитывать в любую минуту, отсутствовал, как и подозреваемая им в бесконечных интригах королева... У Эвелин начинала кружиться голова. Холодный локоть новоявленного супруга казался недостаточно крепкой опорой.
Она с облегчением опустилась на кресло, в котором должна была провести следующую часть торжества-пытки - свадебный банкет. Его открывала череда подарков невесте от ближайших родных того, кто в этот день из пылкого жениха становился счастливым супругом. Эвелин незаметно приподняла глаза на графа. За все это время он даже не повернул головы в ее сторону: он смотрел прямо перед собой, заморозив на губах почти неподвижную светскую полуулыбку. Иви дорого дала бы за то, чтобы знать, что думает сейчас этот холодный и гордый человек, безупречный граф Савиньяк.
Вдовствующая графиня Арлетта с полуулыбкой, так роднящей ее с сыном, преподнесла ей роскошное изумрудное ожерелье: изумруд был камнем целомудрия. Что думала о своей новой - и первой - невестке эта женщина, всегда презиравшая Манриков? Иви постаралась, чтобы слова ее благодарности звучали как можно сердечнее, а в голове юлой вертелась мысль о том, что, с точки зрения графини, когда-то бывшей по-настоящему роскошной красавицей, такая замухрышка, как ее невестка, просто не сможет носить подаренное ожерелье. Эвелин чуть опустила голову, пряча невольную улыбку: госпожа графиня ошибалась.
Брат-близнец графа, генерал Эмиль Савиньяк, чьи похождения - преимущественно любовные - гремели далеко за пределами Олларии, дарил ей экипаж. Он, прирожденный наездник, казалось, давал понять, что не верит в ее способность передвигаться верхом. Что ж, возможно, от нее этого никто и не потребует. Как никто не требует, чтобы она хоть как-то показывала свое отношение к репутации своего жениха и его брата.
Младший сын вдовствующей графини, почти ровесник Иви Арно Савиньяк отсутствовал на семейном торжестве. Мать безупречно вежливо попросила у невестки прощения за его отсутствие: шпага и честь не так давно вышедшего из Лаик юноши были нужны в другом месте. Впрочем, его место занял огромный букет желтых с кровавыми крапинками лилий, полностью скрывший ту, кому он предназначался. Иви передала его подоспевшему камердинеру, отгоняя мысль о том, как не подходят ей эти роскошно-искусственные цветы, и колесо времени неотвратимо покатилось дальше, сквозь суету и чадное подергивание свечей торжественного банкета. Гости множеством раскрывающихся черными провалами глоток поглощали блюдо за блюдом, реками текли напитки, в каминах сгорали леса отделенных от корней деревьев, и все неизбежно и устрашающе лениво двигалось к кульминации - тому моменту, когда все поднимутся, чтобы проводить молодых к брачной постели.
Эвелин улыбалась, глядя прямо перед собой расширенными, почти ничего не видящими глазами.
2
В полутемную приемную рядом с празднично украшенной спальней, откуда Ли, вопреки обычаю, выгнал всех до последнего пажа, слабо доносились голоса разгоряченных вином гостей. С почти неуловимым скрипом открылись двери, и по навощенному скользкому полу зашуршали юбки матери и госпожи Манрик, самостоятельно готовивших невесту к первой брачной ночи. Обе дамы были настолько тактичны, что и вне комнаты поддерживали довольно непринужденную беседу, прерываемую только глухим покашливанием жены тессория и грудным смехом вдовствующей графини.
Наконец, все звуки стихли, и остался только неясный гул, доносившийся оттуда, где все еще продолжался праздник. Предполагалось, что ставший супругом жених должен так стремиться к своей суженной, что они удалялись задолго до конца свадебного пира. По всей видимости, чтобы он мог без помех исполнять супружеские обязанности. Лионель нехорошо улыбнулся. Он предпочел бы сейчас быть вдрызг пьяным, но приличия, проклятые приличия не позволяли этого делать на собственной свадьбе.
Расстегивая шитый дурацкими рюшами праздничный камзол, он неслышно подошел к двери. И остановился. В приоткрытые створки он видел залитую теплым светом кромку кровати и худенькую фигурку все еще девицы Эвелин Манрик. По всей вероятности, устав его ждать, она несмело опустилась на самый край брачной постели, почти не примяв роскошное покрывало. Полупрозрачные белые складки тонкой сорочки живописно легли на его густой бордовый ворс. Белое на кроваво красном - и черная тень за спиной... В распущенных волосах играли отблески пламени свечей, свиваясь маленькими, едва заметными саламандрами. В кокетливо отделанном изысканным кружевом вырезе беззащитно белели хрупкие ключицы.
Ли прикусил губы, сдерживая стон.
"Леворукий, - он круто развернулся, - я не могу. Я просто не могу".
Низкая дверь, о притолоку которой он с размаху стукнулся правым виском, вела на лестницу для слуг, а та - в сад у реки. Если переправиться на другой берег, можно будет попасть к Марианне. И провести у нее собственную брачную ночь. Ненадолго забыться в теплых объятиях, чтобы черные волосы и страстные, поднятые в истоме глаза заслонили собой белые ключицы в вырезе ночного платья. Только вот как много даст это забвение на одну ночь?
Вытянув тело в напряженную, готовую порваться струну, Лионель всего мгновение помедлил - и повернул в сторону от реки. Гравий и мягкая трава шуршали под ногами, не давая скрыться от самого себя, нырнуть в тишину и темень ночи. На одежду при каждом прикосновении к ветке, некстати попавшемуся кусту или низкой ограде падали холодные капли уже собравшейся росы. Натыкаясь в темноте на внезапные проявления когда-то до боли знакомого ему сада, он ругал последними словами себя, Манриков, дурацкий обычай жениться и мерзкую тяжесть с левой стороны грудины, появлявшуюся всякий раз, когда он вспоминал о той, которую он оставил в роскошной свадебной спальне.
Создатель или Леворукий, зачем все это было? Так ли важен ему союз с Леопольдом Манриком? Почти звериное чутье подсказывало ему какую-то ловушку, какую-то недосказанность во всем происходящем. В странно мрачном для свадебной церемонии взгляде господина тессория и тяжелых складках его травянисто-зеленого камзола с розовыми оборками. В округлых звеньях четок госпожи Манрик и излишне нервных движениях ее коротковатых мясистых пальцев, которыми она теребила эти чуть позвякивающие камешки. В завитых усах надутого брата невесты - Леонарда, раздражающе теребившего эфес шпаги. В странном отсутствии других его братьев, по какой-то непонятной причине пропускавших торжество их клана - венчание их сестры с Савиньяком. В нарочито застенчивом перешептывании стайки других девиц Манрик, где дочерей было невозможно отделить от кузин и племянниц. И только бессмысленно-покорный взгляд бесцветных глаз, который он встретил у алтаря, вызывал не тревогу, а трудно сдерживаемую досаду.
И все же... Все же Манрик мог бы отдать эту привезенную из монастыря девочку за кого-нибудь другого. Кого-нибудь более... подходящего. У вращавшихся (чтобы не сказать "крутившихся") при дворе других многочисленных девиц было множество шансов согрешить (или почти согрешить) до свадьбы, и сладострастная искорка в глазах любой из них избавила бы его от той странной тяжести, которая легла на сердце, и от неловкости ситуации, которую он сам создал, оставив свою минутную жену в одиночестве. Кто, как не отец, должен был избавить от этого свою дочь?
Блуждания в почти неоживленной лунным светом темноте снова вывели его на речной берег. С глухого камня ограды их собственной пристани свешивались вниз тяжелые ветви омелы, и на листьях едва серебрилась россыпь круглых капелек. Если перебраться на другой берег, можно отправиться в квартал веселых девиц. Чем не компания для графа Савиньяка в его брачную ночь? Еще мальчиком он в тайне гордился красивой любовной историей своих родителей, радовался их всегда неумеренно нежным и страстным встречам. Когда выстрел Борна положил конец звенящей радости этой любви, согревавшей всех, кто оказывался рядом с ней, он отказался от мысли о возможности повторения этого чуда. Не здесь. Не для него. Может быть, Эмилю повезет больше.
Решительно развернувшись спиной к призывно-влажному плеску речной воды, он направился к темной громаде дома. Последний раз такое страстное желание сбежать от своей жизни, своей судьбы, он испытывал в первые месяцы после смерти отца. И тогда впервые пришло отчетливое понимание, что бежать некуда: любая дорога приведет к людям, за самой бурной ночью страсти или отчаяния придет рассвет, любые винные пары выветрятся, соучастницы и соучастники попытки забвения станут противны, и придется жить, неся на себе еще и этот осадок только что прошедшей ночи. Кто был виноват теперь? Кто затеял это сомнительное предприятие? Приходилось или признать себя ослом, по собственной воле связавшимся с Манриками, да еще и согласившимся на нерасторжимое свидетельство этой связи, или глупцом, позволившим тонко собой манипулировать.
Ли остановился. В стремительно густевшем воздухе он начинал чувствовать себя мухой, упавшей в вязкие, жирные сливки, приготовленные кондитером для украшения торта. Они слепили, лезли в глаза и уши, не давали дышать, скрывали желанную опору под ногами... Хватит! Довольно. Он поднял голову и отыскал единственное на брачной галерее чуть освещенное окно. Завтра этот залог нежной привязанности капитана королевской стражи и господина тессория отправится в Сэ под чутким надзором вдовствующей графини Савиньяк. Он не оставит Манрику ни единого шанса оказывать на себя влияние через его дочь. Окно согласно ответило ему неясным миганием.
***
Толстая восковая свеча в руках Иви опасно замигала, волнуясь под струей свежего воздуха, прокравшегося из-за украшенного витражами стекла. Стащив с роскошно убранной постели мягкое, теплое покрывало, Эвелин закуталась в его неожиданно гостеприимные складки и подошла к окну. За деревьями сада графов Савиньяк неясно серебрилась вода, и слышался ее волнующий плеск.
После долгих приготовлений к тому, что расценивается как испытание, наступает затишье, и если после него ожидаемое не происходит, наступает тягучее разочарование. Разочарование, с которым приходится смириться. Стоя у окна, Эвелин Савиньяк всматривалась в синеватую темень теплой ночи, шуршавшую ветвями неспящих деревьев, наполненную неясными отзвуками и скрытными шорохами. Она любила ночь и боялась ее. Боялась с тех пор, как четыре года назад на дороге к отцовскому поместью она взглянула в лицо неизбежности. Но любовь всегда сильней, и Эвелин мучительно скучала по ночному одиночеству Шантильи и недостижимой уже свободе под маской скованности его стен.
Граф Савиньяк, человек, ставший сегодня ее мужем и оставивший одну перед этим окном, в комнате, забранной ненужными декорациями, не должен был появиться в ее жизни. Не в этом качестве. Она надеялась, что именно это сознание недолжности происходящего гнало его прочь - вот только куда? Где проводил свою брачную ночь красавец Лионель Савиньяк, о котором мечтали все, кто не мечтал о его брате Эмиле и Рокэ Алве? Эвелин чуть дернула уголком рта. Поистине, какая фантастическая ирония! Оказаться на том месте, о котором столь многие мечтали, и одновременно не быть на нем. Она нежеланна и подозрительна, было бы глупо, обманывая себя, не замечать этого.
Чуть сильнее опираясь о гладкий, лакированный подоконник руками, Иви представила себе ту, которая уже нашла себе место если не в сердце, то в постели графа Савиньяка. Черные, смеющиеся глаза - гораздо более крупные, чем у нее. Полные, красивые губы, которые умеют целовать так, как она не умеет. Совершенная фигура, вызывающая желания - то, чего она никогда не умела делать. Полная противоположность. Остается надеяться лишь на то, что господин граф, покинувший свою невесту на свадебном ложе, слишком хорошо воспитан, чтобы провести эту ночь в объятиях куртизанки, пусть и гораздо более красивой и гораздо более желанной, чем его жена.
Ей показалось, что комната начинает кружиться, уходя куда-то вниз из-под ног.
Провал окна внезапно превратился в плоскую верхушку башни одного из замков, выкупленных далеким прапрадедом у кого-то из Людей Чести. Сюда ее привезли из Шантильи, здесь состоялся ее разговор с отцом, а затем с матерью. Вокруг бушевала гроза, ветер порывами гнул к земле высокие травы окрестных полей и редкие деревья, пробегая по укрытой растительностью земле, как по податливой морской глади. Дождь больно бил в лицо, и его неожиданно холодные капли прятали слезы, бежавшие по ее щекам. Старый замковый двор, сжавшийся до размеров высохшей от времени шали, протягивал к ней свои руки, внизу, в отведенной ей комнате, лежал написанный мелким решительным почерком ответ отцу - и всему миру, надежное дерево крыши готовилось выскользнуть из-под ее напряженных ступней, мокрое платье слилось с телом...
Далеко впереди, разрезая полыхающим зигзагом фиолетовое небо, в темную от ожидания землю вонзилась молния. И Иви, чуть помедлив у самого края, сделала шаг назад.
Комната продолжала опасно подергиваться перед глазами, проступив через грозовую ткань воспоминания. Нужно сесть, сказала себе Эвелин. А еще лучше лечь и заснуть. Не может быть ничего более скверного, чем хлопнуться в обморок в первое свадебное утро. Что она будет делать, если господин граф просто забудет ее в одном из многочисленных покоев этого особняка? И станет появляться в свете, касаясь губами прекрасных рук женщины со страстными черными глазами и ртом, созданным для поцелуев? Конечно, этого не допустит отец. Но только если его все еще будет интересовать альянс с графом Савиньяком. А если нет, она останется там, куда ее угодно будет поместить мужу. Мужу, которому она не интересна даже в первую ночь их брака.
Иви осторожно забралась на огромную, возвышавшуюся над всей комнатой постель, и свернулась клубочком, укутавшись в покрывало. "Не так уж и плохо, что он ушел", - тихо сказала она себе, вспоминая липкий, тягучий страх, не дававший ей вздохнуть во время праздничного банкета. Одиночество - не худшее, что может быть. Одиночество - драгоценный дар. Но в этой холодной комнате посреди чужого особняка было очень тяжело верить в ценность этого дара. Было тяжело не думать о годах одиночества, ставшего заброшенностью, на которые ее обрекали политические комбинации отца и расчеты новоявленного мужа. И отчаянно обидно было смириться с тем, что сильные, красивые руки графа Савиньяка с длинными, прекрасно вычерченными пальцами - Создатель, раньше она не видела таких прекрасных мужских рук - никогда не прикоснуться к ней с жестом, полным если не желания, то ласки.
3
Коварно побалансировав на остром кончике пера, темная чернильная капля с почти слышным плюханьем упала на чистый лист дорогой морисской бумаги. И расплылась в ехидную лужу. Лионель раздраженно пристукнул пальцами и отправил испорченный листок в огонь. Бессонная ночь давала о себе знать.
После обдумывания - впрочем, не слишком длительного - событий прошедшей ночи импульсивный поступок, ставший ее причиной, показался далеко не таким уж безумным, как в начале, и у ситуации нашлись стороны, благоприятные скорее для Савиньяка, чем для его друга, противника и тестя. Брак не был совершен до конца, и никому об этом не известно. Он проследит, чтобы девушка не смогла дать об этом знать ни одной живой душе, даже если ни гордость, ни застенчивость не станут для нее непреодолимым препятствием. При малейшем сомнении в верности Леопольда Манрика и всего его клана их союзу подобное обстоятельство можно будет пустить в ход, а при необходимости и довести до расторжения брака.
Лионель чуть улыбнулся, откидываясь на спинку кресла. Теперь у него на руках были необходимые карты, чтобы играть в эту игру.
Давящее ощущение клетки, наполненной вязкими, удушающими и нестерпимо сладкими сливками, исчезло почти бесследно. При необходимости, он сможет избавиться от альянса с Манриками, который никогда не выглядел однозначно выгодным, и от всех - или почти всех - его возможных последствий. Единственное, что он пока был намерен сделать, это отправить девушку в Сэ, подальше от двора, отца и многочисленных сестер и кузин. Подальше от собственных глаз. Она должна будет там оставаться до тех пор, пока не перестанет быть опасной... Он поднял глаза на огромные резные часы - игрушка, подаренная его преосвященством в день его произведения в чин капитана королевской стражи (надо полагать, на добрую память, ради спасения души и блага его величества) оказалась неожиданно удобной. Сейчас мать должна была уже завершить приготовления к их отъезду.
- Рене!
Камердинер через мгновение оказался рядом.
- Прошу вас, отнесите эти бумаги госпоже графине, - он кивнул на внушительную стопку, аккуратно сложенную на краю стола, - и спросите, могу ли я спуститься к ней, чтобы попрощаться и принять благословение.
- Слушаюсь, монсеньор, - бесшумными, выверенными движениями Рене забрал бумаги со стола и снова выпрямился, чуть наклонив голову: он не решался прямо взглянуть на графа. - Ваша жена просит разрешения встретиться с вами.
- Передайте ей, что это ни к чему, - ровным голосом ответил Лионель.
- Но, монсеньор, - Ли поднял бровь: Рене никогда не возражал своему господину, - она стоит за дверью и очень настаивает. Я, не решившись без зова отрывать вас отдел, убеждал ее, что сейчас не лучшее время, но молодая госпожа отказалась уйти.
"Молодая госпожа!" - хлестко мелькнуло в голове, но Ли себя одернул: для Рене, так же как и для всех окружающих, со вчерашнего дня она была его женой.
- Тогда пригласите ее войти.
Быстро вытащив из ровной, тщательно уложенной стопки чистый лист плотной бумаги, он окунул перо в чернильницу и принялся писать уже переданное камердинеру письмо к одному из арендаторов, чье имя легко всплыло в памяти. Бесшумно раскрылась дверь, и раздались легкие шаги, сопровождаемые неожиданно приятным шелестом юбок. Затем все стихло, и на белую матовую поверхность листа упала неясная, едва различимая тень: за окном было пасмурно, и солнце, которое могло бы сделать ее более контрастной, несмело выглядывало из-за сгустившихся облаков. Присутствие вошедшей ощущалось все сильнее, но Лионель продолжал сосредоточенно писать, выводя строки, уже скользнувшие с пера на бумагу несколькими десятками минут ранее.
Наконец, он поднял голову.
Эвелин замерла в двух шагах от него, не сводя со своего погруженного в дела супруга напряженно расширенных глаз. Он был вынужден признать, что дорожное платье фамильных цветов было ей невероятно к лицу: красное и черное подчеркивали ее хрупкую бледность, золото единственного украшения - тонкой, изящной цепочки - не могло соперничать с ее волосами, золотившимися в игривом луче неожиданно выглянувшего солнца. Даже глаза, вчера показавшиеся ему странно бесцветными, теперь отливали голубизной, впрочем, мало заметной.
Поспешно отведя взгляд, он подошел к руке девушки и запечатлел на ней холодный поцелуй. Она чуть присела в реверансе, опустив глаза и склонив голову. Ли почти с неудовольствием отметил, что шея, которая держала эту голову, была восхитительно длинной.
- Я рад, эрэа, - спокойно сказал он, - что вы поспешили увидеть меня перед отъездом. Но право, ваша любезность несколько излишняя, и я прошу вас впредь не допускать подобных вольностей.
Она не должна была приходить вот так, незваной. И ей придется это запомнить. Если в доме Манриков ее не научили тому, что жена не должна доставлять неудобств супругу, а излишняя самостоятельность наказуема - что же, тем хуже для нее.
- Я постараюсь не доставлять вам неудобств, - ответила девушка, и Ли пришлось признаться себе, что он аплодировал бы ее самообладанию, если бы напротив стояла не девица Манрик, не его жена.
- Благодарю, - холодно бросил он, подавляя раздражение, вызванное этим невольным восхищением. - Как вы провели ночь?
***
- Как вы провели ночь? - нужно было очень постараться, чтобы не услышать в его тоне издевки. Зачем он задал этот вопрос?
- Благодарю вас, прекрасно, - ответила Иви, борясь с чудовищным искушением скрестить руки на груди и отгородиться от этого насмешливого, холодного человека, от которого волнами исходила угроза.
Он даже не предложил ей сесть. Он даже не поднял головы, когда она вошла. Он смотрит на нее, как на пустое место... Он хуже, чем отец.
Она незаметно прикусила щеку и надавила, чтобы почувствовать во рту соленый привкус крови. Она больше не ребенок и не позволит хаосу этих мыслей управлять собой. Перед Создателем и людьми она поклялась любить этого человека, а он поклялся любить ее. И даже если он не собирается исполнять свою клятву, она сделает все, чтобы понять графа Савиньяка, безупречного придворного, холодного политика и любовника самой дорогой куртизанки в Олларии. Иначе она должна была шагнуть с крыши в холодные и твердые объятия каменного двора.
- Я хотела бы узнать, могу ли я быть чем-то вам полезна.
- Боюсь, я не вполне вас понял, эрэа, - какая колючая насмешка...
- Вы отправляете меня в родовой замок, вероятно, дорогой вашему сердцу. - Она набрала в грудь побольше воздуха. Все-таки разговор с графом давался ей гораздо трудней, чем этого хотелось бы. - Возможно, у вас будут ко мне какие-то поручения, какие-то хозяйственные дела... - Создатель, это прозвучало излишне беспомощно.
Лионель Савиньяк поднял взгляд поверх ее головы. Эвелин уже знала: это означало, что он сердится и просто пытается справиться с собой. Что ж, она даст ему время. Она враг в его доме, придется многое сделать, чтобы это изменить.
- Я не хотел бы утруждать вас, - ответ безупречно вежлив. - Все дела поместья уже много лет ведет вдовствующая графиня, опираясь на испытанных людей. Уверяю вас, нашим, - чутко прислушиваясь, она все-таки различила тщательно спрятанное усилие, с которым он произнес это слово, - делам ничего не угрожает.
"Это означает: вы не нужны мне ни в каком качестве".
- Я безмерно рада это слышать.
- Тогда, я полагаю, - теперь граф смотрел прямо на нее, и от его взгляда было не скрыться. Усилием воли Иви удержала руки, стремившиеся защитить ее от этого человека, - что могу пожелать вам счастливого пути. Надеюсь, вам будет приятно то время, которое вы проведете в Сэ.
- Я полагаю, - "Это слово отдает фальшью", - подумала Иви, - экипажи уже поданы. Рене проводит вас во двор. Через несколько минут к вам присоединится вдовствующая графиня.
- Благодарю вас, - повторила Эвелин. И улыбнулась - так, как улыбалась вчера на свадьбе. - Прощайте.
Роскошный парадный коридор особняка графов Савиньяков шагнул ей на встречу под тихий шорох затворяемой двери. Он был отдан во власть выбравшемуся из-за облаков солнцу. Оно зажгло нестерпимым пламенем фамильный красный богатых шпалер и запустило лучи-пальцы в извивы их позолоты. Из темных, забранных черным ниш выступали неясные фигуры - фигуры, которые видела только она и которые уже давно не вызывали у нее страха. В подергивающемся мареве их тела постепенно обретали плоть, и их лица - лица друзей и врагов - становились все более и более различимыми. Так на рассвете из дымки собравшегося ночью тумана выступают очертания леса и гор, возведенных человеческими руками строений и гладь моря у горизонта.
- Почему же он все-таки задал этот вопрос? Самый жестокий из того, что он говорил.
- Миром правит молния, домина , - ответил выросший справа рослый фульгат. Шерсть на его морде полыхала при свете утреннего солнца. - Ты же знаешь. Зачем тогда ты спрашиваешь? Миром правит молния.
4
Холодный закат догорел между двумя огромными утесами. И на вересковую пустошь, раскинувшуюся вокруг лагеря северной армии, легли сумерки - тот особый час, когда солнце уже скрылось за горизонтом, но люди пока не зажигают огня, и мир тихо погружается в молчание незаметно, но неотвратимо надвигающейся ночи. Вереск чуть пригибается к земле, и все замирает, чутко прислушиваясь к светлой, чистой грусти, разлитой в воздухе. Это время особенно прекрасно на Севере, а Юг почти не знает его, мгновенно затопляемый падающей на землю тьмой.
Однако для того, чтобы вполне оценить прелесть часа сумерек, нужно было пребывать в безмятежном состоянии духа - или обладать способностью открыться покою окружающего светлого мира. Ли же не мог позволить себе ни первого, ни второго. Особенно после целого дня, проведенного в окружении подчиненных - людей, для которых в сущности у него не могло быть не только слабостей, но и подавляющего большинства человеческих чувств. Ощущая вязкую усталость, подавившую неясное желание выйти на вересковый простор, не имея возможности покинуть свою палатку, Лионель Савиньяк, маршал Севера и хранитель ключей от Надоров, встречал сумерки в одиночестве.
С юга доходили вести, одна интереснее другой. Эти вести смущали и беспокоили, от них хотелось сорваться с места и лететь в Олларию, туда, где разыгрывались основные события. А вместо этого он сидел здесь, рядом с этими дурацкими утесами, и обучал новобранцев, экипировывал армию, заключал с крестьянами сделки для снабжения продовольствием и фуражом, решал постоянно вспыхивающие споры между солдатами из разных графств и запрещал дуэли, неминуемо начинавшиеся среди офицеров.
Рокэ, который еще до его отъезда чуть ли не в одиночку отправился спасать от Бордона и Гайифы отчаянно взывавший к Талигу маленький союзный Фельп, не присылал никому вестей. Что ж, этого следовало ожидать. Первому маршалу не было дела в дни мира, он полетел туда, где начиналось сражение, а герцог Алва... Лионель прикрыл глаза рукой. Герцог Алва знал и видел слишком многое, чтобы доверять миру так, как это мог бы сделать первый маршал Талига, вкушая заслуженный отдых. Отсутствие же вестей стоило толковать как хороший знак.
Умер кардинал Сильвестр. Что чувствовал этот несгибаемый человек в свой последний миг? Думал ли он о Создателе, которому должен был служить, думал ли о Талиге и его короле, во славу которых убивал, или вспоминал юность с ее надеждами, как вспоминает ее любой старик на краю могилы? Впрочем, это не было важно... Лионель тряхнул головой. Подобная сентиментальность скорее подходила восторженному унару, чем маршалу Талига. Прикрывая глаза, Ли видел пышную погребальную процессию, которая провожала в последний путь не самого лучшего пастыря, но, безусловно, великого политика. Возможно, он умер слишком поздно. Возможно - слишком рано... Возможно, перед смертью он сошел с ума, и только время покажет, что последует из охватившего его безумия. Но этот человек, одно имя которого так долго внушало опасения всем Золотым землям, безусловно, стоил памяти и уважения. Теперь все, кто прятался в тени его имени, выползут из своих нор и протянут руки к тому, что ранее охранялось от них. "Ызарги", - правый уголок рта брезгливо дернулся в сторону.
Первые уже выползли. Власть в столице стремительно переходила в руки кланов Манриков и Колиньяров. Он предвидел это - или сейчас казалось, что предвидел. Ради этого момента заключался его недавний брак. Однако удовлетворения не было - было только стремительно растущее беспокойство. Теперь, когда Рокэ находился где-то между Урготом и Бордоном, Ноймаринен занимался границами с Дриксен и Гаунау, а Квентин Дорак был мертв, столица была предоставлена сама себе.
В ладони сами собой скользнули прохладные камешки четок, но Лионель отложил их, рассеянно проведя пальцами по гладкой поверхности их круглых частей. Сумерки плавно переходили в тишину и прохладу ночи и, уходя, касались лиц людей ослабевшими пальцами. В голове неотступно вращалась мысль, настигшая его днем среди суеты лагеря и призраком стоявшая теперь за всем, что еще возникало в сознании. Надвигался Излом. Глупо, а может быть, и безумно было этого не замечать. Почему он подумал об этом, лишь узнав о смерти Сильвестра? Почему так мало это заботило всех - и его самого?
Адъютант вошел настолько внезапно, что Лионель мысленно обругал себя за то, что едва не вздрогнул. На письменный стол, заваленный картами и связками чистой бумаги, легло два аккуратных конверта. Два письма - одно от матери, а другое... Ли невольно поморщился. На втором письме незнакомым женским почерком было выведено только его имя. Гадать о том, кто отправитель, не приходилось.
Нарочито медленно, специально не глядя в сторону второго письма, он вскрыл небольшим кинжалом первый конверт - и углубился в привычно тонкие, ровные строки, выведенные рукой матери. Это были первые вести из дома, которые он получил со дня, последовавшего за его женитьбой на Эвелин Манрик: отчет о некоторых хозяйственных вопросах, которые они обсуждали перед отъездом, сжатый рассказ о дороге из Олларии, несколько скупо переданных приветов. И две строчки о той, кого вдовствующая графиня увезла в Сэ. "Не знаю, интересует ли вас этот вопрос, но ваша жена не понесла. Что, впрочем, неудивительно после столь недолгого срока вашего знакомства. Она прекрасно перенесла дорогу и не доставила ни единого повода для беспокойства".
Лионель изумленно поднял брови. Вопрос наследника никогда серьезно не занимал его. Савиньяк даже при его бездетной и скоропалительной кончине не остался бы без хозяина. Мать никогда не давала ему повода подумать, что подобное может ее беспокоить. Впрочем, он не был настолько глуп, чтобы полагать, что даже после стольких лет редкого между матерью и сыном сотрудничества он знал о ней все. Что мог предвидеть, как она поступит или что подумает в ту или иную минуту. Теперь же она не смогла скрыть от сына, что его поспешный брак вызывает скорее недоумение, чем понимание, но это слишком мало сказалось на их отношениях.
Когда письмо подошло к концу, Лионель с усилием протянул руку ко второму конверту. Тонкий пергамент упал на стол с тихим шелестом. Извлеченные на свет исписанные темными чернилами листы неуловимо пахли сиренью и фрезией, и Ли невольно залюбовался, глядя на почерк, покрывший их узором привычных глазу символов.
Зачем она решила ему написать? И что могла поведать в письме к нему эта незнакомая девушка, глупо и внезапно ставшая его женой? О чем монастырской воспитаннице с воловьим взглядом бесцветных глаз писать маршалу Севера, военному и политику, отрезанному от нее почти пятнадцатью годами жизни?
Не размахиваясь, слушая оглушающую пустоту в голове, он бросил пахучие листы на раскаленный уголь жаровни. Тонкая бумага заколыхалась, как будто ее листал ветер, и начала плавиться, заполнив палатку запахом горящих цветов. Когда почти с сожалением он бросил взгляд на жаровню, последние остатки письма уже опали вниз горстью горячего пепла.
***
Поморщившись от нестерпимого жара, шедшего из камина, Иви чуть подалась назад и поворошила угли. Очередной лист неудававшегося письма был отдан на съедение жару и пламени. Теперь его жалкие остатки смешались с золой, опадавшей под угли камина. Она аккуратно отправляла в огонь каждый новый лист с перечеркнутыми строчками, опасаясь неожиданного прихода графини - и нестерпимого стыда, который охватит ее, если вошедшая увидит гору черновиков, покрытых пятнами растекшихся от бессилия чернил.
Краткие южные сумерки с размаху нырнули в ночь - и в саду затрещали цикады, возвещая о наступлении времени, отданного во власть им. Как будто аккомпанируя, за стенкой пел свою колыбельную сверчок, потрескивали фитили еще высоких свечей, стреляли раскаленные щепки в камине. Пахло ночной свежестью, и Иви полной грудью вдыхала этот запах, мечтая о той минуте, когда злосчастное письмо будет, наконец, окончено, и она выскользнет в сад, чтобы в одиночестве смотреть, как серебрится мир под длинными лучами луны и молчаливая тишина обнимает мрак.
Сэ был чудесен, и Эвелин решила, что граф выбрал далеко не худшее место для ее пребывания вдали от себя. Арлетта Савиньяк содержала в образцовом порядке дом, так любимый ее покойным мужем, и не оставалось ничего другого, как осторожно расспрашивать ее, чтобы научиться ведению хозяйства, не вызывая при этом ненужных подозрений. Это было нелегко, но других тем для разговора у них все равно не было. Иви довольно быстро дала понять вдовствующей графине, что вызывавшие у той тошноту бесконечные разговоры о фасонах платьев, шляпок и накидок, чужих детях и внуках, смертях и крестинах ее невестке так же мало интересны. В политике, при разговоре о которой под напускной холодностью графини сверкало изумрудное пламя, Эвелин не была искушена. Книги же, бывшие страстью обеих, они, не сговариваясь, обходили молчанием.
Узнав от вдовствующей графини, что та собирается отправить к сыну письмо как можно раньше после их прибытия, Иви попросила о том, чтобы к нему было присоединено и ее собственное. Теперь это послание следовало составить. Пролетали минуты, складывающиеся в часы, чернила послушно ложились на бумагу, а та не с большими возражениями отправлялась в камин. Полдня страданий дали только небольшое, но зато действительно изящное вступление. Письмо отчаянно не желало получаться.
Наконец, потеряв остатки терпения, неслышно распахнув дверь, Иви сбежала на этаж вниз и вышла на балкон. Густая темнота рядом с ней заволновалась, обретая тягучие очертания - и вспыхнула нестерпимым для глаз пламенем гривы фульгата. Последнее время именно он чаще других оказывался рядом с ней.
- Ты придешь сегодня танцевать, домина? - грудным, волнующим голосом спросил он.
- Ты знаешь, что ваши танцы губительны для людей, - тихо ответила Эвелин.
- Но не для тебя, домина, - лукавая улыбка, неожиданно уместная на кошачьей морде, и быстрый взгляд.
- Я не приду, - она не смогла сдержать вздох. - Мне нужно закончить письмо.
- Зачем? Зачем тебе писать письма тому, кто решил быть далеко от тебя?
- Это моя единственная возможность... - Иви помедлила с продолжением. - Единственная возможность жить дальше. Дышать. Быть. Я во власти этого человека и не хочу быть игрушкой его прихоти, которая будет возникать раз в несколько лет.
Фульгат молчал, не сводя с нее нечеловеческих глаз с вертикальными щелями зрачков. Из них в мир глядело пламя, и все величие стихии - неукротимой и пожирающей - мелькало в их черных глубинах.
- Тогда позволь мне прийти к тебе.
- Нет, - Иви ответила быстрее, чем ей самой бы этого хотелось, - я слишком хорошо знаю, зачем ты хочешь прийти.
- Ты боишься меня или себя, домина? - кошачий смех фульгата пугал и завораживал так же, как в тот день, когда она услышала его впервые.
- Ты ничего не понимаешь, - в который раз сказала ему Эвелин - и в который раз засомневалась, не получается ли так, что чего-то не понимает скорее она. - У меня есть муж, ты не должен приходить ко мне. И никто не должен.
- Раньше ты говорила, что я не должен приходить, потому что ты девица. Теперь, когда это изменилось, ты все равно не позволяешь мне прийти. Может быть, ты просто хочешь другого?
Лукавое лицо фульгата задрожало и расплылось, полыхая нестерпимым светом. Длинная шерсть вытянулась и превратилась в прямые белокурые волосы, закрывшие плечи. Огромные глаза с вертикальными провалами зрачков стали человеческими глазами - черными и красиво оттененными слишком длинными для мужчины ресницами. Сильные, прекрасно очерченные руки, скрытые рукавами черно-белого маршальского мундира протянулись к ней...
- Нет! - Эвелин хрипло вскрикнула. Холодное дерево притолоки пустого провала, ведшего с лестницы на легкий балкон, впилось ей в спину.
- Не приближайся, - уже спокойнее выговорила она. - Никогда не позволяй себе подобного. Слышишь?
Принявший свой обычный облик фульгат был похож на нашкодившего кота, но Иви уже не видела его. Подобрав подол легкого платья, она спешила наверх, в комнату, где ее ожидало неоконченное письмо. Нестерпимый жар разлился от груди, где птицей билось перепуганное сердце, к щекам, к острым всхолмьям груди и дальше, вниз, влажным теплом стекая по животу. На губах горели поцелуи, которые никто никогда на них не запечатлевал.
5
Четыре свечи, четыре стороны горизонта, четыре стрелы, пущенные чьей-то рукой... Четыре древних бога, ушедших, чтобы никогда уже не вернуться. Четыре женщины, подарившие им человеческое продолжение в этом мире. Четыре божественных спутника, не сумевших заменить своих хозяев. Четыре владыки, четыре лотоса и четыре стража... Скалы, Ветра, Волны и Молнии.
Четыре свечи горели на плоской поверхности ничем не накрытого стола. Три пустые бутылки прятались между ножками пузатого кресла, четвертую, уже наполовину пустую, Ли, усмехнувшись, поставил в центр, точно на пересечении ровных окружностей колеблющегося света, исходившего от свечей. Может быть, Создатель и хранит Талиг, но вряд ли от этого легче тем, кто остался на его границах.
Лионель невесело усмехнулся и сделал длинный глоток, охватив губами узкое горлышко бутылки. "Змеиная кровь" была прекрасным дополнением к "Горьким слезам"...
Когда он закрывал глаза, перед ними вставал широкий луг, занятый солдатами в черно-белых мундирах - теми, кто не так давно потерял право носить эти цвета, но еще по привычке не расстался с ними. Вороной мориск одинокой молнией несся через них всех к эшафоту - и кровавые брызги разлетались от шпаги всадника, сидевшего на его широкой спине. Один взмах, другой... И алая перевязь выкормыша-генерала, думавшего, что сумеет остановить неотвратимое. "Создатель, храни Талиг и его короля! - это были его слова при их последней встрече. - А если не Он, так я!"
Следующий глоток вышел короче, и Ли пришлось сделать за ним сразу следующий, жадно хватая губами горьковатое, терпкое вино. "Змеиная кровь" пахла полем, на котором обыкновенное предательство стало фоном для почти неслыханной верности.
Его мать относилась к Росио почти как к одному из сыновей. И теперь мысль о ее горе была особенно нестерпимой. Каждый из них - мужчин, для которых поступок Алвы был личной гордостью и личной болью - имел несравненное преимущество перед нею: они оставались на своих местах, они исполняли свой долг. И теперь они еще лишь только знали, что его нет у них за спиной. А она... Впрочем, Арлетта Савиньяк не умела поддаваться отчаянию. Кто знает, возможно, она была гораздо сильнее их всех - мужчин, которые топили теперь в вине страх за того, кто всегда спасал других. Топили страх и тягучую тревогу. Тревогу, порожденную Изломом, который они не могли не чувствовать, даже если не признавались в этом себе.
Лионель, граф Савиньяк, маршал Севера и теперь Проэмперадор Надоров, до боли сжал пальцы, охватившие холодное стекло. "Змеиная кровь" не могла согреть - и она не грела...
Колиньяры и Манрики, мнившие себя на вершине могущества, сбежали, оставив короля и столицу, которыми они пользовались для собственного обогащения. Для защиты которых у них не хватило ни мужества, ни сознания долга. Теперь они были схвачены - разъезд, который наткнулся на беглецов, утром прислал об этом весть - и она постепенно дошла до Лионеля. Ноймаринен будет судить их. Судить за то, за что платить должны не только они. Но как те, кто оказался на гребне лавины и в ослеплении подталкивал ее вниз, они будут наказаны первыми.
Ли резким движением поставил бутылку на стол и перевел взгляд туда, где одиноко лежало письмо с его именем, написанным тем самым почерком, который он теперь был вынужден узнать.
Многочисленные родные Леопольда Манрика и Эразма Колиньяра теперь стали родственниками государственных преступников. Их имущество будет конфисковано - и быстро пойдет на военные нужды. Их сыновей ждала карьера заштатных чиновников или тентьентов, их дочерей - браки в совершенно ином кругу. Если они все переживут Излом. Если Излом переживет хоть кто-нибудь. Но старшая дочь Леопольда Манрика была - и не была - его женой.
Лионель протянул руку и медленно, не прибегая к помощи стали, вскрыл замусоленный в дороге конверт. Плотный пергамент не слушался прикосновений отвыкших от такой работы пальцев, и рваные линии пересекали его, не давая извлечь содержимое. Наконец, измученные обрывки упали на поверхность стола, и Ли приблизил к себе исписанные мелким почерком листы, от которых вопреки долгой дороге исходил аромат сирени и фрезий. Та, которая писала эти строки, была никем - без семьи, связей и состояния. И она была целым миром, распахнувшимся перед ним на нескольких листах, покрытых прихотливой вязью зачем-то выведенных ее рукою строк.
Чуть наклонившись над пламенем догорающих свечей, он невольно всмотрелся в причудливо выписанные буквы, выстроившиеся друг за другом пляшущими шеренгами.
Si vales bene. Ego valeo .
Это будет мое второе письмо к Вам, разрешение на которое не получено и потому самовольно. Я не знаю, стоит ли задавать Вам те вопросы, которыми обычно начинаются письма: наша несостоявшаяся пока переписка стоит настолько вне этого, что молчание будет более уместным, чем сентиментальные излияния на тему погоды, здоровья и ежедневных занятий, которые принято расточать в таких случаях.
Переписка, пусть и односторонняя, обладает другой прелестью, сознавая которую я все же беру на себя смелость писать к Вам во второй раз. Выводя на бумаге эти строки, обдумывая каждое слово в каждой из них, я запечатлеваю на бумаге тот образ себя, которому под силу будет преодолеть пространство и достичь Вас. Чего же больше? Маленькое материальное свидетельство меня, несколько листков бумаги станут моей частью в Вашей большой и неизмеримо далекой от меня жизни. И я не могу поэтому удержаться от искушения отправить Вам этот залог - не знаю, впрочем, пока, чего именно.
***
Прошу прощения за некоторую фамильярность, которую я позволила себе в обращении к Вам. Надеюсь, ее несколько искупит давность того времени, когда эта формула была действительно выражением той близости, на которую я не могу рассчитывать в том числе из-за малой длительности знакомства с Вами. Надеюсь также, что само это письмо в целом хотя бы ненадолго развлечет Вас, что доставит мне удовольствие.
Не мне писать Вам о житейских заботах, с которыми искусно управляется госпожа графиня. Поэтому мое письмо может избежать пошлости тех женских излияний, которые часто получают мужчины, находящиеся вдали от родных мест. И хотя это лишает меня на первый взгляд единственной темы, на которую я могла бы писать к Вам, я все же полагаю, что это обстоятельство - безусловное благо. Других же тем, которые могут быть Вам скучны или неприятны, я постараюсь избегать в меру собственных скудных литературных способностей. Итак, начало положено, и если Вы дочитаете хотя бы до этого момента, мой труд нельзя будет считать действительно напрасным.
Сэ, замок, куда Вам было угодно отправить меня, поистине прекрасен. Человеческие руки редко создают столь совершенные творения. И место для него, выбранное кем-то из неизвестных мне Ваших предков, только оттеняет его прелесть. Пронесшаяся здесь Осенняя Охота, изменив облик окрестностей, нисколько не испортила того, как выглядит смотрящий на них замок. Я буду счастлива узнать, каков Сэ в то очаровательное время, когда на излете Весенних Волн расцветают вишни, неповторимо меняя все вокруг.
Эвелин задумчиво посмотрела на лист, покрытый тонкими строками ее уверенного, мелкого почерка. Второе письмо давалось гораздо легче первого, ответ на которое она так и не получила. Тогда же было принято решение писать графу как можно чаще - так часто, как будет пристойно отправлять к нему нарочного. Вдовствующая графиня, даже если удивилась эпистолярному энтузиазму невестки, не подала вида. Однако планы завоевания внимания супруга с помощью бумаги и слов на ней пришлось отложить. Причина была простой и одновременно веской - лихорадка. Иви успела забыть, каково это - постоянный жар, а за ним - бесконечная слабость, длящаяся неделями. И одиночество болезни в чужом доме - тот вид одиночества, которого она раньше не знала. Оно переходило в иссушающее отчаяние, в котором самой страшной была неотвязная мысль о долгих годах таких же болезней, которые окончатся могилой, где едва ли соберется несколько человек.
- Не предавайся грусти, домина. Люди никогда не стоят того, - говорил фульгат, гонявший от ее изголовья легких эвро. Иви подозревала, что ее выздоровление связано преимущественно с их присутствием, с силой, исходившей от них. С ночным пением найери, которое навевало тоску и порождало смутные образы, приходившие в ее сны.
- Не предавайся печали, - он подходил совсем близко и внимательно заглядывал ей в лицо. - Не надо столько раздумий. Ты же знаешь: миром правит молния.
- Это ты так говоришь, - не выдержав, ответила она. - А давай спросим твоих братьев. Пусть скажут, молния ли всем правит - или волна, струя ветра или земная твердь, на которой держится все.
- Ты только притворяешься, что не понимаешь, - фульгат рассмеялся тихим, грудным, мягким и одновременно опасным смехом. - Я говорю не о молнии, которая подчинялась Астрапу. И ты это знаешь.
Измученная вынужденным движением, Иви закрыла глаза. Она была тогда еще очень слаба...
Убрав с лица упавшую на глаза прядь волос, она вернулась к своему нелегкому эпистолярному труду. Что было писать человеку, который не желал читать ее письма? Она рассказывала ему о Сэ - месте, где прошло его детство и юность. Она надеялась, что описание дорогих ему предметов, подернутое нежной и теплой дымкой слов, которые она для этого подбирала, найдет дорогу к сердцу этого человека. Сначала она будет тонкой, малоприметной тропкой, а потом - кто знает - станет широкой и прямой, открытой в обе стороны и свободной от заграждений. Но довольно мечтать...
Завершение, подпись было едва ли не сложнее, чем вступление. И точно гораздо опаснее, чем любая другая отдельно взятая часть послания. В подписи приходилось назвать себя, выделить то неуловимое, что было разлито в строках письма, и собрать, сконцентрировать в нескольких словах - или всего одном. Назвать себя супругой, женой или графиней Савиньяк Эвелин не решалась: хотя как будто все это было правдой, ее останавливало ощущение слишком больших притязаний. В самом деле, жена ли она тому, кто находился далеко на Севере, проведя в ее обществе от силы двенадцать часов на глазах у огромного скопления людей? Имени же было слишком мало, но ей было нечего прибавить к нему, поставить рядом.
После долгих колебаний, Иви поступила так же, как в прошлый раз - и под стройными рядами тонких строк замерла единственная буква Э с едва заметной точкой рядом. Так она не претендовала ни на что.
6
Рассвет над Ор-Гаролис занимался под оглушительный храп победителей. Солнце вставало в кроваво-красной дымке, скорбя о тех, кто погиб вчера и еще погибнет - пока мир, обезумевший во время Излома, не успокоится вновь. Серые скалы смотрели на восход с земли, и алые отблески на их склонах казались напоминанием об огне и крови, которые еще так недавно видело это ущелье.
Маршал Лионель Савиньяк, закутавшись в подбитый мехом теплый плащ, сидел у входа в свою палатку и молча смотрел на спящий лагерь и на встающее над ним солнце. Мысли текли неторопливо, в такт еще не очнувшейся ото сна природе, в такт течению тягучего, как торский мед, зимнего времени. Это было затишье перед головокружительным прыжком, затишье, мгновениями которого еще можно было наслаждаться.
Розовая рамка с отвратительными рюшами, обрамлявшими портрет Фридриха, осталась в глубине палатки, там, где маршал уснул, как простой солдат, едва обретя горизонтальное положение. Однако черты его образа - образа, игра в который вчера принесла победу - сползали неохотно, отставая с трудом, как старая кожа. И это было наиболее пугающим в той опасной игре в другого, которой с каким-то временами мучительным удовольствием предавался Ли. Играя во Фридриха, нельзя было ни на миг потерять в нем себя - того, кто перешел Изонцо, чтобы победить дриксенского принца, возомнившего себя Вороном. Того, кого ожидал самоубийственный марш через Кадану во владения Медведя-Хайнрика.
Все решения были приняты, мосты через ледяной Изонцо пылали, относительно безопасные Надоры остались далеко позади. Ли надеялся хотя бы сейчас почувствовать, что шевелилось в груди Рокэ, место которого он теперь пытался занять - и не чувствовал ничего. Он был сгустком воли, которая, подчинив своих людей стрелам обдуманных ударов, должна была победить. Или быть уничтоженной. Третьего не дано.
С помощью несгибаемой воли и точного разума он сумел подчинить тех, кого вчера он отправил в сражение прямо с марша. Теперь они пойдут с ним до конца, поверив в счастье своего маршала, в его способность подчинить себе военную удачу. Пойдут и будут умирать, если он взял на себя слишком много и не сумеет удержаться над подернутой северным туманом бездной. Если безумный рывок сгустившейся воли натолкнется на то, чего ей будет не под силу пробить.
Устремив глаза к подернутому дымкой горизонту, стремительно светлеющему под лучами восходящего солнца, Лионель Савиньяк ощущал себя пронзительно одиноким в глядящем на него со всех сторон огромном мире. И эта пронзительность казалась бы смешной и нелепой, если бы он был в силах соскользнуть с ее острия. Только воля. Только неуклонная мысль. Только стремление. Достаточно было капли сомнения в своих силах, чтобы неудача в задуманном стала не просто возможной, но наиболее вероятной.
Ли опустил голову и вспомнил о письме, которое ему привез адьютант накануне сражения. Это письмо сумело догнать армию на марше и достигнуть адресата, который не ждал его.
Тонкие листы бумаги, покрытые изящными строчками, еще сохраняли запах сирени и фрезий - неожиданно волнующий среди неприветливого холода Изонийского плоскогорья. Прикрыв глаза, он увидел Сэ, на излете Весенних Молний окруженный цветущими яблонями, чьи розоватые цветы подставляли нежные головки лучам уже по-летнему жаркого солнца. Под ногами смеющейся матери лежали нестерпимо благоухающие ветви сирени, и их лиловые свечи склонялись на полированный мрамор балкона. Со двора доносился восторженный лай собак, добродушное фырканье лошадей и веселый гомон спутников отца, наконец-то вернувшегося домой.
Он медленно поднес к лицу полупрозрачные листы письма, чтобы вдохнуть глубже этот солнечный запах весны и счастья. Запах чего-то бесконечно далекого от войны, уродливой рамки с портретом самоуверенного принца и кровавых отблесков на склонах вокруг. Так пахли все письма девушки, которая вместо подписи ставила только одну букву своего имени - Эвелин.
У нее было удивительное для женщины качество - она не спешила рассказывать о себе. Только на его вопросы, сначала редкие и заданные преимущественно из вежливости, затем чуть более настойчивые, она отвечала - отвечала аккуратно, но не слишком подробно. Она писала так, как будто не желала его слишком отягощать ненужными подробностями своей жизни, а он, почти с досадой приняв ее первое письмо, поневоле стал вторым участником начавшейся переписки. Тем более, нашелся удобный предлог - он попросил ее составить выписки из книг библиотеки замка, касавшихся клятвы на крови и легенд, говорящих об Изломе времен. И теперь ему хотелось знать. Хотелось заглянуть за искусно сплетенный из слов полог, который укрывал ее не хуже, чем паранджа укрывает морисских женщин от нескромных глаз чужих мужчин.
Каждое из пяти писем, которые он уже получил (не считая первого, так и оставшегося загадкой, смешанной с остывшей золой), было написано потрясающе изящно. Даже его мать не умела писать таких писем, а она, по глубокому убеждению Лионеля, была умнейшей из женщин. Казалось бы, использовались довольно отвлеченные сюжеты - сюжеты, не имевшие прямого отношения ни к нему, ни к ней - но форма, подача, особое, скрытое остроумие доставляли ему подлинное удовольствие. Граф Савиньяк хотел бы взглянуть на монастырь, где девиц учили писать такие письма. И он невольно раз за разом возвращался глазами к их строчкам еще долго после того, как они были прочитаны в первый раз.
Но как бы то ни было, вполне возможно, это письмо - последнее, которое он получит в своей жизни. Во всяком случае, последнее на сложно представимый срок. А об ответе не приходилось и думать. Вся его энергия, вся воля, все силы разума были нужны на то, чтобы осуществить задуманный марш. Остальное, оставшееся по ту сторону талигойской границы, было разумно на время предать забвению.
Разумно...
Он неторопливо развернул аккуратно сложенные листы.
***
С силой проводя напряженными пальцами по выверенным сгибам бумаги, Иви складывала листы только что оконченного письма. Припорошенные писчим песком чернила высохли, конверт из пергамента был приготовлен заранее, а в воздухе кружился аромат сирени и фрезий, которому предстояло пересечь Талиг, чтобы попасть в ставку северной армии.
Веселое потрескивание поленьев в очаге напоминало о течении времени. Конечно, прошедшие месяцы не сделали Сэ ее домом, но все же... Все же что-то изменилось. Привычным стал утренний шадди в обществе графини Савиньяк, полдня, проведенные в библиотеке, меняющиеся очертания за окном. Привычным стало постоянное беспокойство, которое хотя бы отчасти с ней разделяли - а это было немало.
Подлинным был страх за мать и сестер - об отце она старалась не думать. И выученным, но исподволь становящимся действительным - страх за далекого и полу-чужого человека, которому она писала длинные, пропитанные старанием письма. От родных не было никаких вестей - послания из ставки северной армии приходили исправно, минуя круговерть, разверзшуюся внутри Кольца Эрнани. Мысли о тех, с кем она была связана по рождению, приходилось тщательно скрывать - мысли о нем, соединенным с ней только тонкой полоской желтого металла, пусть и довольно изящно оформленной, могли легко облечься в ткань произнесенных губами слов. Однако она опасалась говорить слишком много и сдерживала поток, в который иногда превращались эти мысли.
Подойдя к окну, Иви поймала глазами тонкую полоску занимающегося рассвета. Она писала всю ночь, и теперь придется сказаться нездоровой, чтобы получить возможность не выходить из своей комнаты. Вдовствующая графиня спокойно примет это: она, вероятно, все же получала не слишком большое удовольствие от времени, проведенного в обществе своей невестки. Эвелин же устала от бесконечных и отнимающих много сил попыток узнать от нее хоть что-то о судьбе матери и сестер после их поспешного бегства из Олларии. Узнать хотя бы какие-то подробности этого отъезда. Она была уверена, что Арлетта Савиньяк скрывает от нее нечто важное, объясняющее отсутствие вестей от них всех. Однако вдовствующая графиня с ироничной улыбкой каждый раз переводила разговор на будущих внуков - и приходилось умолкать.
Иви чувствовала себя подавленной силой этой уверенной и властной женщины - женщины, все еще не принявшей ее окончательно. Женщины, готовой убивать ради спасения дорогих ей людей. Когда она незаметно смотрела на графиню, задумчиво устремившую в пространство блуждающий взгляд, она ощущала холодок, не посещавший ее со дня смерти Бестлы . Не мать, а именно она - эта женщина, Бестла - имела над ней странную, почти гипнотическую власть - власть всесокрушающего глубинного начала, от которой не было сил освободиться.
Эвелин часто видела ее, во сне и в странном состоянии полу-грезы, когда полная отстраненность от реальности переходит в сон наяву.
Бестла, только что покормившая скот и птицу, танцевала под дождем, запрокинув голову и разметав по спине еще темные волосы, распущенные и отяжелевшие от воды. Одежда прилипла к ее сильному, раздобревшему от материнства телу. Привыкшие к труду сильные руки взметались к небу, поившему землю для того, чтобы в ней родилась жизнь.
- Что ты боишься, herzlich ? - ее грудной смех перекрывал шум дождя. - Смотри, это бог неба проливает семя на лоно земли.
- Какой бог неба, матушка? - робко спрашивала ее тринадцатилетняя Иви. - Разве есть кто-то, кроме Четверых?
- А я сделала тебя язычницей, Ивхен, - Бестла остановилась в кружении и подошла к ней. - Ты больше не повторяешь слова своей глупой матери о Создателе и Ожидании. Я говорила о Четверых, просто не так, как ты привыкла слышать... Скажи, твои друзья часто приходили к тебе последнее время?
Она всегда спрашивала о тех, кто невидимо сопровождал жизнь людей и играл с ними. Эти игры часто заканчивались смертью. Но в тринадцать лет Иви еще этого не знала.
- Смотри, zärtlich , смотри внимательно...
Это было уже другое воспоминание, другая картина.
Бестла металась вокруг высокого костра, разожженного прямо на вершине обдуваемого ветрами утеса, царившего над долиной. Ее волосы двумя черными птицами летели за ней, и огненные блики сопровождали этот танец под шум пламени, пожирающего сухие сосновые ветви. На них плясали огненные люди с кошачьими головами, и переполненный расплавленным жаром котел был готов опрокинуться, чтобы не осталось ничего. Порывы ветра трепали распущенные косы женщины, высокие языки пламени и подол летнего платья пятнадцатилетней Эвелин.
И в замершем зимой Сэ Иви слышала голос этой женщины, видела тени от ее быстрых, всегда немного хищных движений, ощущала притяжение и опасность, исходящие от нее... И подавляла дрожь, встречая неуловимый намек на ее черты в том или ином случайном жесте графини Савиньяк.
- Миром правит молния, Ивхен, - шептала Бестла, и от этого шепота обычно незаметные короткие волоски вставали дыбом на шее девочки. - Миром правит порыв ветра, накат волны и падение камня. Миром правит судьба. Мы - лишь выражение своей судьбы. Ничего больше ее выражения и ничего меньше. Она - одно целое с нами, она - в нас, мы - в ней. Но указывает она, а не мы. Нет ничего достойнее, чем следовать своей судьбе, herzlich. Ты и она - одно...
7
С удовольствием прислонившись спиной к нагретому солнцем стволу высокой сосны, Лионель, наконец, смог сделать то, чего он в тайне ждал уже несколько дней - с того момента, когда после прощания с королем Гаунау Давенпорт передал ему помятый в дороге, частично промокший, но все же добравшийся до него сверток. В нем было единственное письмо, и чуть прикрыв глаза, Ли почувствовал еще отсутствующий запах сирени и фрезий. Отгоняя слишком прагматичную сейчас мысль о том, что человека, доставлявшего к нему все это время послания из дома, следует найти и озолотить, Лионель Савиньяк, Проэмперадор Надора, маршал Севера и герой гаунаусской кампании, предался невинному удовольствию. Развернув письмо девушки, которая была и не была его женой, он погрузился в чтение.
Эвелин Манрик, южанка, вышедшая замуж за южанина, писала ему о Севере, и невозможно было не любоваться искусством, с которым она это делала, и тактом, с каким была подобрана тема. Как будто угадав предстоявшую тогда и теперь случившуюся встречу с королем Хайнриком, она писала о легендах тех, кто долгие столетия назад пришел на эти земли из-за Полночного моря. О их разбойничьих кораблях с драконьими головами, о великих вождях, отправленных в вечное плаванье на горящей ладье, о пении крылатых кэцхен, кружившихся над головами идущих в бой воинов. И Ли видел золото и сталь клинков, переплетения боли и гнева в глазах падших и алую кровь, обагрявшую алтари Четверых.
Маска Леворукого Севера уже почти сошла с его лица, но привычка есть, писать и действовать левой рукой осталась. Кто знает, возможно, она пригодится и дальше... Играя с королем-варваром и его вояками, улыбаясь, когда они видели в нем Чужого, улыбаясь и заставляя их верить в его нечеловеческие черты, он не мог не думать о том, что играет с древней силой, память о которой еще хранили жители этих мест, согласившиеся не лить кровь на Изломе. Этой силе служили воины, когда-то пришедшие из-за моря, и несшие смерть на высоких кораблях из прочного тяжелого дерева... Эта игра захватывала сильнее, чем какая-либо другая. Но от ее исхода зависело слишком многое.
Надор погиб, потому что его герцог нарушил клятву. И горы Гаунау ответили землетрясением на действия людей так же, как это было во владениях мальчика-Окделла. Сила, заставившая их это сделать, должна была быть понята во что бы то ни стало: это гораздо серьезнее пришедшего в Олларию узурпатора, удравшего в Дриксен Фридриха и раз за разом обыгрывающего фок Варзова Бруно. Если понять то, что вмешивается в дела людей, многого будет возможно избежать.
Ли поднял глаза над синью мелких ровных строчек, линий, в которые буквы выстроил неправильный и притягательный этой неправильностью почерк. Как мало он знает! Если бы можно было выяснить что-то еще. Сильвестр занимался старыми сказками, но Сильвестр мертв, и больше не у кого спросить о том, что старик читал долгими бессонными ночами за чашкой вредного для его сердца шадди.
Что происходило в годы предыдущего Излома, четыреста лет назад, когда Франциск Оллар шел к стенам Кабитэлы? Мешали ли стихии свергнуть того, кто должен был наследовать Одному, стоящему в центре, между Четверыми? Если и да, это утонуло в бесконечных строках хроник, ускользнув от не интересовавшихся этими предметами съентификов или от не придавших этому значения современников. Созданные в начале Круга Олларов писания были устремлены к другому, и это другое стояло бесконечно далеко от варварских представлений об Изломе времен.
Ли опустил голову и быстро нашел глазами знакомую подпись: "Эвелин", сокращенное до первой буквы, выведенной нарочито тонко и просто, без черточек и завитков. Он просил мать не говорить ей ничего о судьбе родственников, о произошедшем в Олларии после его назначения на Север. Почему? Ответов было много, и ни один не был до конца правдивым. Он не хотел беспокоить вдовствующую графиню непредвиденной реакцией невестки на произошедшее. Он желал проявить милосердие, скрывая случившееся от девушки. По крайней мере до тех пор, пока не будет решена дальнейшая судьба ее отца. Он не хотел принимать решение о ее собственной участи, хотел отделить ее от семейства, не думать о ней как о девице Манрик и всецело зависящей от него родственнице государственного преступника.
Ему стала странно дорога радость получения ее писем, он внезапно понял это, увидев в руках смущенного Давенпорта потасканный конверт. Как это получилось? Как девица с покорно-воловьим взглядом бесцветных глаз, которую он увидел у брачного алтаря, стала участницей бессмысленной, но почему-то нужной ему переписки? Да и была ли это в самом деле одна и та же женщина? Женщина, девушка, девица Манрик, графиня Савиньяк... Он чуть тряхнул головой, отгоняя непрошенное имя. И потянувшуюся за им вызванным протестом и показавшуюся верной мысль.
Это тоже была игра, увлекательная и...понятная. Игра в мир. Они притворялись теми, кто легко мог писать друг другу длинные изящно-остроумные письма, бесконечно далекие по своему настроению от Излома, войны и дрожащих гор. Они создавали "роман в письмах", с фразами на гальтарском и многочисленными аллюзиями, превращая часть своей жизни в литературную игру с намеренным нарушением жанра. И он был благодарен ей за все это, пусть и не чувствуя за проглядывающей из кружева слов маской настоящего лица.
Ли поднялся на ноги, и вечно шуршащая хвоя, покинувшая сосновые ветви, приветливо коснулась его подошв. Высокое небо проглядывало между тонких стволов этого светлого леса, которого не успело коснуться близкое знакомство с топором дровосека. Издалека доносились приглушенные голоса свиты: адъютанты вряд ли поняли неожиданное стремление маршала в лесную чащу, отнеся эту выходку на счет принятого им образа Леворукого Севера. Солнечный луч неспешно скользил по шершавым смолистым стволам...
***
Темная шершавая кора раскидистых кленов, как кошка, выгибалась под теплыми прикосновениями пальцев солнца. Глинистая поверхность тропки, еще не прикрытой лесной подстилкой, легко ложилась под ноги, и Эвелин ускорила шаг, направляясь к дому. Шенонсо, ее новое и одинокое обиталище, окружал огромный парк, в котором нетрудно было потеряться, однако она уже свыклась с ним, изучила дорожки и тропки, срослась с тканью их причудливого узора. Пребывание здесь напоминало ей жизнь в Шантильи: то же драгоценное одиночество, тот же напряженный поиск - вот только чего?