Я не понимаю их значения. Они ничего не дают мне, кроме плутания в лабиринте, из которого нет выхода. Как я попал туда?
Часы мне купили во втором классе за пятерку по математике. С тех пор они идут уже двадцать лет. Как-то я уронил их, потом нарочно пробовал разбить - они не бьются. Они остановились только однажды, всего на несколько часов, но теперь идут снова. На моей руке тикает вечный двигатель, не спеша и не отставая ни на секунду. Впрочем, это случается. Возможно, они остановятся, когда мне исполнится тридцать.
Недавно мне приснилась черная кошка. Я зачем-то погладил ее, а она обиделась и располосовала мне запястье. Утром на подушке я обнаружил кровь, сочащуюся из длинной яркой царапины. Возможно, я просто не заметил ее накануне. Вероятно, напоролся на мелкий гвоздь, или затерявшуюся кнопку, или неудачно перевернул лист книги. Ничего сверхъестественного.
Каждый год я не могу уснуть в одну и ту же ночь - с восемнадцатого на девятнадцатое февраля. Если она выпадает на выходные, не так страшно. В остальное время это весьма удручающая привычка. Привычка? Но я не привыкал к этому. С самого детства меня мучает бессонница - единственной ночью в году, - и снотворное не помогает. Чем знаменательна для меня эта дата? Я не знаю. По-видимому, это глупое совпадение, и не более.
В редакции напротив моего стола висит картина. Написал ее не талант, но приличный мастер. Не для вечности, но на продажу. Это приморский пейзаж: края домов, немного зелени, за ними - море... но я вижу над морем солнце. Оно сияет так живо, будто проникло в картину и поселилось там. Оно разгорается постепенно, каждое утро. Касается лучами стекол домов, и те сверкают. Мне кажется даже, будто я различаю людей, гуляющих по улочкам приморского городка. Это происходит. Я не решаюсь смотреть на картину вблизи. Не делаю этого никогда.
Однажды я обратил на нее внимание бухгалтера.
- Ты не замечал, сколько в ней света? - спросил я.
Он взглянул, сделался скучным и сказал равнодушно:
- Колорит... краски... черт знает. Полно таких...
Он прав. Таких действительно множество. Картина обыкновенна. Возможно, так причудливо падают на нее лучи земного солнца за окном. Скорее всего. Но дело в том, что есть еще зеркало.
В нашем офисе есть большое зеркало. Дамочки из соседних отделов любят причесываться перед ним, возле него постоянно кто-нибудь вертится. Они смотрятся в зеркало без опаски и видят за спиной наш офис. Это вполне естественно. Просторное помещение со столами, компьютерами, распахнутыми окнами и книжными полками. Когда я подхожу к зеркалу, то вижу за своей спиной кусок белой стены. Возле нее на каменном полу стоит красно-черная греческая амфора. Рядом высокий и пустой коридор, уходящий в глубины зеркала. Где-то в конце его есть полукруглый арочный вход - и что-то за ним. Изо дня в день я вижу в зеркале белый коридор, амфору и арку. И больше ничего.
Одно время я боялся себя самого.
Потом подумал - что, если это недаром? Я накупил литературы и принялся испытывать себя. Я штудировал самоучители, пытаясь обнаружить некий потаенный талант, спящий во мне, но вся моя жизнь опровергала наличие даже крошечного ростка такового. Я не обладал даром оратора и не был способен увлекать за собой толпы людей, жаждущих истины. Я ничего не понимал в живописи и любил одну-единственную картину - ту самую, которая висела в редакции напротив моего стола. Я был крайне плохим литератором, что доказали мне еще в ранней юности. У меня отсутствовал музыкальный слух. Я не умел читать на древних языках и вообще обладал неважной памятью.
Тогда я взялся за магию. Я пытался двигать взглядом предметы и внушать людям мысли, но предметы оставались неподвижны, а люди делали то, что хотели делать. Животные не слушались моего мысленного приказа - я не мог даже собаку знакомых заставить служить. У меня определенно не было способностей к целительству и прорицанию. Я не прозревал тайны Вселенной.
Я был обычным менеджером в обычной газете.
Иногда мне приходило в голову, что я ношу в себе один процент чуда. Только один процент из возможных ста. Кто-то свыше отдал мне его, но не рассчитал количество, и теперь этот процент решительно ни на что не годился. Это щедрый дар, думал я. Сколько людей в мире получили долю чуда в свое распоряжение? Вероятно, мне следовало бы гордиться. Но я хотел понять, в чем смысл. Чего добивался тот, кто отдал этот процент мне?
Часы шли. В зеркале я видел амфору и не мог узнать, что находится по ту сторону арки. Это было мучительнее всего. Раз в год меня навещала бессонница. Я мог перечесть свои чудеса по пальцам, и все они не приносили мне ровно никакой выгоды. Ни малейшей пользы. Абсолютная нелепость.
Тогда я решил покончить с этим сам. Я купил новые часы, а старые убрал на полку. Я перестал подходить к зеркалу и любоваться картиной. Это было не так-то просто сделать. Когда я упорно не поднимал головы, что-то так и шептало мне: "Посмотри". Я не видел картины, но знал, что солнце по-прежнему живет в ней. Это стало почти наваждением.
Потом я привык обходить зеркало стороной и как будто бы не замечать его. Как-то утром я осмелился достать часы и обнаружил, что они остановились. В то утро мне стало легче жить. Мне казалось, что меня отпустили на свободу. Я нашел выход из лабиринта.
Тем же вечером я, как всегда, спустился в метро, все еще поглощенный своей победой, своей обретенной заурядностью, полноценной обычностью - своим избавлением от нелепых, бесплодных, изматывающих догадок. Метро кишело людьми. Я пробился к турникету, бросил жетон и перешел на другую сторону, но совершенно случайно бросил взгляд на контролера и остолбенел. Она смотрела на меня внимательно, со странной смесью недоверия и недоумения. Как будто ничто в моей внешности не должно было вызвать подобных чувств.
Я подошел к ней и заговорил.
- Простите, вы что-то хотели сказать мне?.. - спросил я.
Она молчала, а люди спешили мимо нас к эскалаторам.
- Дело в том, - сказала она наконец, - что этот турникет неисправен.