Безбах Любовь : другие произведения.

Губернаторство Карафуто

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.61*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Южный Сахалин, 1905-1945 годы. Японское владычество.
  
  Краткое содержание романа (для конкурса "Триммера").
  
  ПРИЛОЖЕНИЯ к роману находятся здесь (сноски, карты Сахалина, японские названия населенных пунктов, значения имен некоторых действующих лиц романа).
  
  Значения слов, помеченных звёздочкой*, ищите в сносках.
  
  Японские пословицы и поговорки помечены двумя звёздочками**.
  
  Узнать, как я писала роман, и посмотреть фотографии можно здесь.
  
  Мои очерки: 'Губернаторство Карафуто' с фотографиями и "Сахалинские партизаны 1905 года".
  
  
  

ГУБЕРНАТОРСТВО КАРАФУТО

  
  
Это случилось недавно - всего лишь сто лет назад.
  В.Пикуль. 'Три возраста Окини-сан'.
  
  
[А. Ковалевская]
  
  Рисунок Александры Ковалевской
  
  
  ПРОЛОГ
  
   Крепко обнимают Сахалин озорные волны, Охотское море бережно укутывает его бока в плотные туманы. Сопки острова сплошь покрыты буреломной тайгой, в которой сам леший цепляется бородой за сучья, не в силах пробраться по нехоженым тайным тропам. Здесь хозяин - медведь, неряшливый и косматый, не жалует он гостей незваных. Медведь, да еще комары - звенящие тучи, которым влажный болотистый край - дом родной.
   Гуляют по острову соленые ветры, шелестят игриво в бамбуковых зарослях, волокут над самыми сопками брюхастые тучи.
   Сахалин очертаниями напоминает изящную рыбу - об этом знали айны, орочи и гиляки, издревле здесь обитавшие. Откуда знали - неизвестно. История острова хранит немало тайн. Из пришельцев прежде всех на нем, вероятно, побывали монгольские племена, воевали с айнами. Начиная с XVII века, Сахалин поочередно исследовали русские казаки, китайцы, японцы, голландцы, позже - французы и англичане.
   В 1806 году на Южном Сахалине и Курилах случился первый вооруженный конфликт между русскими и японцами.
   Во второй половине XIX века острову пришлось служить сразу двум хозяевам - России и Японии. В 1869 году Россия объявила Сахалин местом каторги и ссылки. В 1875-м две державы подписали в Санкт-Петербурге договор, и права на Сахалин отошли России, а Курильская гряда стала принадлежать Японии.
   На острове строились новые деревеньки, огороды карабкались на склоны сопок. Выживать на Сахалине оказалось трудно: земля скупая, зима длинная, а лето коротенькое, как заячий хвостик. Дым от лесных пожаров смешивался с промозглыми туманами. Поселенцы, как и каторжане, проклинали ненавистный остров.
   И вот уже совсем рядом гремят морские сражения русско-японской войны. В августе 1904-го рядом с Корсаковским постом крейсер 'Новик' принимает бой с двумя японскими кораблями и ложится на дно Анивского залива.
   За узким проливом Лаперуза - рукой подать - всматривается в морскую даль беспокойный, воинственный сосед. Тесно ему на островах, и он не прочь расширить свои владения.
  

* * *

   Чуть слышный гул и дрожание фусумы* не обеспокоили Хатамото Кеитаро. Землетрясение в Японии - такое же неизбежное явление, как жара летом или холод зимой. Однако гул нарастал. Бумажная поверхность фусумы покрылась рябью.
   Хироко убрала с огня кастрюльку с рисом и прислушалась. Татами, казалось, поплыли под ногами, раздвижные створки сёдзи затряслись, приплясывая.
  - На улицу, - негромко скомандовал Кеитаро.
   Первыми из дома побежали младшие дочери - Сакура тащила Сидзуку, которой на улицу вовсе не хотелось. За ними гуськом последовали старшая дочь Шика и сама Хироко. Кеитаро выбежал последним, сохраняя, однако, достойный вид.
   Семья Хатамото смиренно пережидала землетрясение в маленьком, по-апрельски голом цветнике.
   Дрожь земли прекратилась. Установилась тишина. Створка-сёдзи - вероятно, сначала поразмыслив, как следует - завалилась внутрь.
   Кеитаро покачал головой. Был бы рядом сын... Но семнадцатилетнего Исами на днях призвали в армию. Завтра в городе Обихиро как раз состоятся торжественные проводы новобранцев.
   Супруги установили створку на место, и семья Хатамото вернулась в дом. Шика поставила на середину комнаты низенький столик. Сакура стала подавать матери глиняные мисочки, которые та наполняла вареным рисом. Соевый соус в чашечке заменил соль. Вот и весь крестьянский ужин.
   Кеитаро уселся на почетное место 'токонома' - рядом с нишей, где Хироко держала высокую керамическую вазу с сухими цветами. Жена и дочери ждали, когда глава семейства приступит к трапезе. Стоило ему взять палочки, как голодные дочки тут же набросились на еду. Маленькая Сидзука нетерпеливо оттолкнула заботливые руки Сакуры и влезла в еду ручонками. И вот уже мисочка пуста, остается только бросать голодные взгляды в миски старших сестер.
   Хироко убирала со стола, а сердце между тем стыло от тревоги. Война забирала молодых мужчин, и зачастую навсегда. Что тебя ждет, сыночек, вернешься ли ты домой?
  - Что же будет, Кеитаро-сан? - спросила тихонько Хироко.
  - Вернется, - спокойно ответил тот.
   Кеитаро устало смежил веки: работа в поле от рассвета до заката отнимала все силы. Остались с ним одни женщины... Жена беспокоится не напрасно: Исами - единственный сын, и если с ним что-нибудь случится, супруги останутся без наследника. Семья землепашцев с уходом Исами лишилась пары рабочих рук. Трудно прожить, когда нет сына-помощника. Татами следует менять хотя бы раз в два года, а когда в доме растет маленький ребенок, то и чаще. Сидзука роняет еду, на татами остаются пятна. А еще она любит протыкать пальчиками бумагу на фусуме. Перегородки и так надо переклеивать два раза в год, да где столько бумаги напасешься, если семья не может купить на ужин рыбу?
   Утром Хироко встала затемно, чтобы помолиться о сыне хранителю ками*. Она старательно вымыла руки, сполоснула рот водой, наполнила глиняную мисочку вчерашним вареным рисом и украсила его ярким кусочком моркови. Домашний алтарь 'камидана' занимал высокую чистую полочку. Под ветками сосны хранился талисман - кусок дерева, чуть тронутый ножом Кеитаро и похожий на кряжистого деда. Хироко поставила мисочку со скромным подношением рядом с талисманом, уселась на пятки лицом к алтарю и так посидела немного, сосредоточиваясь и унимая тревогу. Почти неслышно, чтобы не разбудить домочадцев, хлопнула два раза в ладоши - я здесь, ками-хранитель, духовная сущность дерева! Поклонилась трижды, упершись в татами ладонями, и шепотом обратилась к ками:
  - Да минуют болезни. Да сохранится покой в семье. Да будет удача нашему сыну Хатамото Исами. Да вернется сын вовремя, живой и здоровый.
   Ближе к полудню из Обихиро мимо деревни прошла пехотная рота новобранцев. Пять офицеров верхом на нервных, подвижных конях зорко следили за порядком. Чуть больше двухсот новоиспеченных солдат нестройно шагали по грунтовой дороге, вздымая клубы пыли новыми ботинками. Каждый нес на плече винтовку, кирку и лопату. Солдат, который шел во главе колонны, вместо винтовки нес двухметровую деревянную ложку самодзи, какой хозяйки раскладывают рис, только большущую, с вырезанным узором. Пехотинцы рассчитывали грести добычу лопатой! Гигантское самодзи, вероятней всего, подарило роте предыдущее селение.
   Провожать роту собралась вся деревня Хатамото. Крестьяне двинулись следом за новобранцами. Захлебывались лаем дворовые собаки.
  - Исами! Сын! - вскрикнула Хироко.
  - Исами! - закричали сестры, но их голоса потонули во всеобщем гуле. Кеитаро вытянул шею и увидел сына. Исами шагал вместе со всеми с винтовкой на плече. Мундир прусского образца придавал ему осанку военного, голову прикрывало кепи, сшитое на французский манер. Кеитаро не разглядел лицо сына издалека, но знал, что оно излучает гордость и мужество.
   Деревня провожала колонну вплоть до следующего селения, жители которого приняли 'эстафету'.
  - Ах, Кеитаро-сан, что же будет? - растерянно повторяла Хироко. По щекам бежали слезы.
  - Отслужит наш Исами три года и вернется, - утешающее ответил Кеитаро. - Это его почетный долг. Он обязан вернуться, иначе с кем мы будем жить в старости?
   Хироко согласно кивала, плача.
  - Перестань, мама, - ласково попросила Шика. - Что с ним может случиться? Война ведь кончается.
  - Ничего с нашим сыном не случится, - подтвердил отец.
   Кеитаро не был уверен в собственных словах. В соседней деревне жил почтальон Асахи-сан, который разносил по городу газету 'Асахи'. Кеитаро иногда покупал у него свежий экземпляр, хотя читал с великим трудом. Год назад почтальон рассказывал, что есть в Токио такой профессор - Томидзу-сан, который обещал три войны с Россией. Первая война доведет японские войска до Байкала, вторая - до Урала, третья - до главной русской реки, Волги! Кто его знает, где этот Байкал, где Урал, но, наверное, очень далеко. А Волга, видать, еще дальше. 'Великая Япония нуждается в солдатах', - думал Кеитаро, с гордостью и тревогой вспоминая сына с винтовкой на плече.
   Кеитаро мог узнать из газет далеко не всё. К 1905-му году Япония выдохлась, воевать с Россией и дальше сил не оставалось. Однако страну самураев настойчиво подгоняли США, Англия и Германия, финансируя и поставляя оружие. На севере манил богатствами русский Сахалин - нефтью, углем, рыбой, нетронутыми лесами. Корсаковский пост* на юге прикрывала только батарея из четырех артиллерийских пушек, снятых с 'Новика' - сахалинского 'Варяга', и два новиковских орудия в деревне Соловьевке. На севере дела с обороной обстояли ненамного лучше.
   Сахалинцы ждали нападения, пряча в сырых лесах съестные припасы и начищая старые берданки. Не пропасть бы единственному наследнику, любимому сыну Хатамото!
  
  
  Глава 1 СВЯЩЕННЫЙ ДОЛГ ИСАМИ
  
   Ночь в открытом море - промозглая и долгая, особенно если сон не идет. Исами промерз до костей, притиснувшись спиной к металлическому борту "Фудо". Рядом съежились товарищи из батальона. Пулеметчикам повезло больше: они расположились в душном нутре транспорта. Поверхность моря подернулась белесой дымкой, неплохо различимой в темноте. Позади во мгле остался маяк Крильон, разрывающий ночь вспышками с самой южной точки Сахалина.
   Исами подышал на закоченевшие пальцы. Вокруг дремали пехотинцы, обстрелянные еще в Китае. Казалось, их совсем не волнует предстоящий бой. А он, Исами, еще ни разу не участвовал в сражении, и потому почти не спал.
   Вокруг транспорта светились бортовые огни множества кораблей, справа по борту чернела бесконечная полоса берега. Пехотинцы то и дело шевелились, разминая затекшие конечности. Неподалеку от берега Исами при свете луны с трудом различил выступающую над водой верхнюю палубу затопленного судна с трубами и мачтой, удивился, толкнул соседа локтем.
  - 'Новик', - буркнул тот, а сам с интересом уставился на легендарный русский крейсер. Потом отвалился от борта и распялил рот в отчаянном зевке. Словно не будет сегодня никакого боя!
  - Опасаться нечего, - проговорил сосед. - У русских всего четыре пушки в Поро-ан-Томари*, да еще парочка где-то недалеко от поста, вот и вся оборона.
   От Хоккайдо до Сахалина - рукой подать. Еще вчера мимо тянулся японский берег, а ночью эскадра уже подходила к Корсаковскому посту - несмотря на то, что военные корабли не набирали полный ход, чтобы не оставить за кормой двенадцать транспортов-тихоходов. 24 июня 1905 года эскадра под командованием вице-адмирала Катаоки доставила к сахалинскому берегу 13-ю пехотную дивизию генерала Харагучи. Пятьдесят три корабля - по девять штук на каждую пушку 'Новика'!
   Берег закутался в туман. На мокрую палубу вышел командир батальона капитан Хиранума, построил пехотинцев в четыре шеренги и картинно простёр длань в сторону побережья.
  - Перед нами раскинулся остров Карафуто - наша, исконно японская земля, - заговорил он. - Триста лет назад здесь высаживались наши предки. Однако правители времен Токугавы не оценили остров по достоинству и позволили русским заявить на него права. Пришло время исправить эту ошибку. Мы должны вернуть Карафуто в собственность Японии. Мирные переговоры ни к чему не приведут, потому что русские считают остров своим. Убедим же их в своей правоте силой нашего непобедимого оружия! Будем вести переговоры на языке орудий и винтовок от имени лучезарного императора Мэйдзи! Будь Карафуто нашим, рис на полях не чах бы без удобрений, а наши семьи не жили бы впроголодь. Земли острова не обжиты, земля не вспахана, а Япония задыхается от перенаселения. Сейчас на острове ничтожно мало русских, так возьмем же его немедленно!
   Исами слышал это множество раз, но, как и прежде, ощутил прилив гнева: русские заняли землю, которая испокон веков принадлежит японцам! Справедливость будет восстановлена! Его винтовка заговорит не тише остальных! Он, единственный сын Хатамото, вернется домой героем!
   Небо над прибрежным лесом затеплилось рассветом. Корсаковского поста не было видно за мысом. С транспортов начали спускать шлюпки с десантниками.
   'Фудо' подобрался ближе к берегу. Первые десантные отряды уже бежали по суше, но Исами не различал их с транспорта. Капитан Хиранума приказал садиться в шлюпки. Сердце ухнуло вниз. Исами и думать забыл, как мерз всю ночь напролет. В шлюпке он уселся на скамью, с двух сторон его плотно зажали товарищи, спина уперлась в твердую бочину 'виккерса'*. Ротный злым голосом отдал команду, и солдаты - вчерашние рыбаки - дружно взмахнули веслами.
   Первые четыре миноносца обогнули мыс. На берегу появились облачка дыма, потом донеслось основательное 'Бум-м! Бум-м!' - и между миноносцами вздыбились опасные фонтаны. Корабли ответили беглым огнем. 'Отступают! Наши корабли отступают!' - в замешательстве подумал Исами и крепче сжал холодный ствол винтовки.
   Переживал он напрасно. С батареей 'Новика' заговорили сразу одиннадцать миноносцев. Они двигались в кильватер, что позволяло накрывать огнем большую площадь на берегу.
   Залп из пушек ближайшего крейсера заставил шлюпку вздрогнуть. Исами испугался, втянул голову в плечи. Опомнился, глянул на товарищей: вдруг заметили? На него никто не смотрел. Волны от взрывов настигли шлюпку, и она заплясала. Пехотинцы крепче ухватились за мокрые борта.
   Десант благополучно добрался до берега. Предвкушение первого боя стиснуло страхом и радостью сердце деревенского парня. Пехотинцы выпрыгивали из шлюпок и бежали к берегу. Ноги Исами в воде подкашивались, приходилось высоко вскидывать колени.
  - Банзай! - закричал Хиранума, десантники подхватили боевой клич.
   Остальные батальоны высаживались в разных местах и бежали по лесу к Корсаковскому посту.
   Было уже достаточно светло. Не слишком ориентируясь в происходящем, Исами стал карабкаться вверх по склону, придерживая на плече отяжелевшую 'арисаку'*. Со стороны новиковской батареи летела шрапнель, косила десантников. Воздух пугающе 'вжикал', от стволов деревьев отлетали куски.
  - Банзай! - кричали десантники со всех сторон.
   Исами не кричал. Трясясь от страха, он упорно лез наверх, не думая, зачем он это делает. Дыхание сбилось в хрип. За деревьями падали товарищи по роте. Что вокруг происходит?! Нет, его не могут убить - ведь он единственный сын в семье! Кто тогда позаботится об отце и матери?
   Где-то в стороне ниже по склону послышался знакомый голос ротного лейтенанта. Исами побежал в ту сторону. Дыхания не хватало, ноги отказывались повиноваться. Некоторое время он шел шагом, потом опять побежал. Поддерживало присутствие товарищей, которые мелькали за стволами елей.
   Шрапнель сюда не долетала. Исами догнал ротного, который вел по лесу часть батальона.
   Лейтенант вывел их к пустой пристани. В море цепочкой растянулась японская эскадра. Несколько крейсеров стояли в отдалении, извергая черный дым. Корабли обстреливали пост. Снаряды рвались на пустых улицах: напуганные жители попрятались. Деревянные дома горели.
   Русский снаряд перелетел через сопки, покрытые лесом, и угодил точнехонько в причал. Взрыв швырнул Исами на землю. Проехавшись юзом на животе, парень вскочил на ноги. Винтовка осталась при нем. Первое мгновенье он ничего не соображал. Вокруг стояла гудящая тишина, на земле лежали товарищи, многие из них шевелились и беззвучно разевали рты. И еще запах... Столько крови крестьянский сын отродясь не видел.
   Оставшиеся бойцы бежали в Корсаковск следом за лейтенантом.
   Батарея 'Новика' отправила через сопки следующий снаряд. Взрыв расшвырял десантников, как кукол. Вид разорванных человеческих тел был ужасен. Исами потряс головой, волосы у него стояли дыбом. Кепи куда-то делось. И тишина, будто голову битком набили горячим песком!
   Сообразив, что может остаться один на развороченной пристани, Исами бросился догонять батальон. По дороге бездумно подобрал кепи. Оно оказалось маловато. Звуки боя внезапно ворвались в уши, словно лопнула толстая пленка. Исами подосадовал, что бежит в числе последних, и прибавил шагу. Снова пришлось бежать вверх по склону, отчего в груди спекся ком, а во рту появился привкус крови.
   Эскадра продолжала обстреливать пост. Страшно гудела башенная артиллерия броненосцев, утюжа батарею на Поро-ан-Томари.
   Улицы поселка оказались узкими и затянутыми дымом - Корсаковский пост горел. Обстрел с моря прекратился: вероятно, моряки опасались расстрелять десантников. Из домов выскакивали люди и, воя от ужаса, бежали в сторону леса. Бойцы стреляли им в спины. С эскадры открыли шрапнельный огонь по сопкам, где спасались с детьми жители поста.
   Лейтенант остановился и собрал вокруг себя десантников.
  - Русский отряд скрылся в лесах, - сообщил он. - Батальону разделиться. Часть пойдет со мной преследовать русских, часть будет тушить пожары.
   Он разделил батальон коротким взмахом руки. Исами остался в 'пожарной команде'. Вместе с товарищами он вытаскивал из горящих изб скудное добро, выносил из магазинов уцелевшие товары. Тушить огонь было бесполезно: горел весь поселок. Склады успели сгореть дотла - их явно подожгли русские войска при отступлении. Вокруг ревело пламя, было жарко, да еще сильно болела голова. Товарищи вручили Исами лопату, велели копать канаву на границе пожаров, чтобы пламя не перекинулось в лес.
   Отсюда, с Корсаковской сопки, открывался хороший обзор. Рейд переполняли корабли Великой Японии. С северной стороны на побережье глухо звучали редкие выстрелы: два миноносца обстреливали русские орудия. Исами выпрямился, охватывая взглядом панораму с флотилией и горящим постом. В дурную, гудящую голову пришло понимание: это победа! Исами показалось, будто его приподняло над землей.
   Победа!
   Вечером вернулись десантники, которые сражались в лесах с русским отрядом. Пехотинец по имени Морио, такой же новобранец, как Исами, сообщил ему:
  - Русские сдались. Не похожи они на солдат. Военной формы нет. И никаких пулеметов тоже нет. Только старые однозарядные винтовки. Не то, что наши 'арисаки'! Лейтенант сказал, что они на крестьян похожи, а не на солдат. Даже не на крестьян, а на бандитов. Бандиты они и есть.
   Последнее Морио произнес с презрением.
  - Не повезло мне, - неприязненно проговорил Исами.
   Морио понял, утешил товарища:
  - Наши батальоны погнали по лесу еще один отряд. Говорят, очень большой и вооружен хорошо. Пулеметы у них точно есть. Так что мы еще повоюем.
   Пост догорал. Отстоять удалось только несколько построек. Исами удивлялся, какие у русских добротные дома - из бревен, со стеклянными окнами.
   Разожгли костры, варили рис в котлах. Интендант делил продукты, которые десантники успели вынести из магазинов и жилых домов. Исами с Морио попробовали русский хлеб. Не понравилось. Жесткая, прогорклая мякоть вязла на зубах.
   На следующий день солдаты под командованием офицеров разгружали транспорты. Артиллеристы выносили из трюмов крупповское оружие. Стучали копытами по настилам крепкие манчжурские лошади, отобранные у китайцев; чутко прядали ушами европейские тонконогие кони, принюхивались к незнакомому воздуху. Солдаты стаскивали на берег большие брикеты спрессованного сена, громоздкие ящики с американской тушенкой и соками, коробки с фруктами, мешки с рисом, катушки телеграфных проводов. Говорили о том самом 'большом отряде', с которым батальоны сейчас сражались где-то в лесах. Фамилию командира назвали - длинную, не выговоришь: Гротто-Слепиковский. Сколько в том отряде человек, никто не знает, но капитан Хиранума утверждал, что много.
   Постепенно обустраивались. Исами с раннего утра до поздней ночи строил казармы в Корсаковском гарнизоне. Новые бараки вкусно пахли свежим деревом - длинные, узкие, с небольшими окнами и высокой несимметричной крышей. Солдаты по приказу командиров занимались ремонтом уцелевших построек. В доме смотрителя поста обосновался штаб.
   Небо затянула пелена, но дождя не было, только моросило время от времени. Невидимая морось пропитала влагой весь гарнизон, постиранная одежда не высыхала. Исами по ночам мерз в новой казарме, кутаясь в сырое одеяло, но не жаловался, как и его товарищи. Всё чаще проскакивало в разговорах новое название Корсаковского поста: Отомари.
   На третий день пелена в небе растворилась, засияло солнце, и сразу стало жарко.
   Гарнизон сильно беспокоили партизанские отряды. Роты пехотинцев уходили в леса, воевали с ними. Исами, как и остальные новобранцы, в боях не участвовал, и переживал, что так и не сможет постоять за честь Японии. Будет ли отец гордиться им, станут ли уважать односельчане?!
   В середине июля из тайги вернулись отряды с известием: отряд Гротто-Слепиковского окопался на озере Тунайча, на северо-востоке от поста.
   19 июля полубатальон под командованием лейтенанта Хиранумы послали к лагерю русских. Исами обрадовался: наконец он сможет по-настоящему проявить себя в бою! Радость, однако, мешалась со страхом: еще не забылся свист пуль и тошнотворный запах крови.
   Шли весь день. Заночевали неподалеку от озера, не зажигая костров - рассчитывали на внезапность. Земля, хоть и не холодная, вытягивала тепло из костей, и Исами мерз, пряча от комаров искусанные лицо и руки, тоскливо думая о подрастающих сестренках и о большом поле, на котором родители гнут без него натруженные спины. Он вернется, женится на соседской девушке и приведет ее в дом, пожилой отец выдаст замуж дочек, а он, Исами, станет всему опорой. Думал о шрапнели, о страшных взрывах, и о том, что иной раз остается от людей, и что утром его снова ждет ужас боя...
   Рано утром атаковали. Исами побежал вместе со всеми. Замелькали под ногами скромные травы, захрустел богатый кедровый стланик.
   Русские встретили огнем из пулемета. Смертоносное 'та-та-та' заполнило всё пространство. Исами захлебнулся знакомым страхом.
  - Банза-а-ай! - кричал он, стараясь перекрыть страшный звук, но пулемет все равно стучал громче. Товарищи вокруг валились на землю. До земляного вала осталось не так уж много. Отовсюду стреляли. От страха в голове снова помутилось. Исами увидел, что бойцы впереди поворачивают и бегут назад с искаженными лицами. Ротный тоже бежал обратно и призывно махал рукой: отходим!
   Укрывшись за стволами деревьев, солдаты стреляли по русским укреплениям, но из-за расстояния результаты обстрела были скромные.
   Лес принял пехотинцев тишиной. Исами встряхнул головой: не оглох ли снова? Вроде нет. Хиранума произвел перекличку. Не досчитались двух десятков человек.
  - В атаку мы ходили не зря, - подытожил он. - Мы почти всех русских перебили в окопах с левого фланга. Если б не пулемет на втором ярусе...
   Бойцы шумно обсуждали подробности атаки, громко хохотали. Исами был поражен: как можно смеяться после такого кошмара? А потом его самого сразил безудержный хохот. Товарищи что-то рассказывали, он не вдумывался в слова, просто хохотал и не мог остановиться.
   Смех постепенно смолк. Вспоминали погибших, проклинали русских. Правое плечо Исами болело - видать, приклад набил приличный синяк.
  - Их там тысячи три окопалось, отборные войска, - авторитетно заявил Морио.
  - Какие там три тысячи? Человек пятьсот, не больше, - возразил опытный солдат. - А что отборные войска, это верно. Кто же думал, что они тут земляную крепость соорудят?
   После обеда Хиранума отправил несколько человек на доразведку. Исами влез на мощную березу*, чтобы осмотреть лагерь сверху, скрупулезно подсчитал палатки и шалаши. Часть палаток наверняка скрывается в прибрежном ивняке. Были видны и люди. Одеты они и впрямь не по-военному. Во время атаки Исами от страха ничего толком не разглядел, и уж тем более, во что там они одеты. Русские понарыли окопов в несколько рядов, насыпали валы. И в самом деле - земляная крепость!
   Негромко, с ленцой, шелестели листья березы, старательно высвистывала незамысловатую песенку невидимая птичка. В небе парил белохвостый орлан, раскинув крылья, широкие, как полотенца. Вдали виднелся противоположный берег озера со стеной леса. Дальше, за лесом, раскинулось море, но Исами не видел его даже сверху.
   Не один он догадался залезть на дерево, и русские их увидели, стали стрелять. Расстояние было большое, но шальную пулю со счетов не сбросишь. Пули на излете сбивали вокруг Исами листья. Парень спустился на землю так быстро, как только мог.
   Выслушав доклады разведчиков, Хиранума решил, что в русском лагере укрылось вовсе не три тысячи солдат, а шестьсот, если не меньше.
   На самом деле отряд Гротто-Слепиковского насчитывал меньше двухсот дружинников-добровольцев, а на вооружении имел в основном берданки, стрелявшие дымным порохом. Японцы об этом даже не догадывались.
  - Наши войска должны продвигаться на север острова, - заявил бойцам Хиранума. - Но сначала необходимо уничтожить этот отряд. Такого врага в тылу оставлять нельзя. Без поддержки с моря мы его не возьмем.
   Полубатальон вернулся в гарнизон.
   Погода снова стала портиться. Гарнизон затянуло туманом, который и не думал рассеиваться, слоистые тучи обволокли склоны сопок, по утрам моросило. В бараках снова все отсырело.
   Дней через пять в батальоне заговорили, что генерал Харагучи запросил поддержку у вице-адмирала Катаоки. Все это время русскую крепость стерегли пехотинцы, то и дело завязывая перестрелку.
   27 июля батальон Хиранумы подошел к русскому лагерю. На озере уже стояли паровые баркасы, еле видные с такого расстояния. Лейтенант сообщил, что рядом в море находится броненосный крейсер 'Адзума'. Артиллеристы разделили батарею пополам и установили с обеих сторон от земляной крепости.
  - Всё! Теперь русским точно не поздоровится! - радовался Морио.
   Вид батареи действительно внушал уверенность.
   Исами вконец переволновался и думал, что опять не будет спать всю ночь. Но он спал, и очень крепко. Морио с трудом растолкал его и бесшумно высмеял.
   Было еще серо, лес потонул в тумане. Батальон вышел к опушке, где дремучие, разлапистые ели сменялись шиповником с крупными, как дикие яблочки, ягодами, да крапивой в полтора человеческих роста.
   Исами промок от росы. По опыту он уже знал: обильная роса на Карафуто вовсе не предвещает солнечный день.
   Туман понемногу рассеивался, но озеро и лагерь просматривались очень плохо. Над лесом нависли тучи, едва не касаясь серыми брюхами верхушек лиственниц. Заедали комары.
   И вдруг тишина раскололась. Артиллерия загрохотала так, что с деревьев посыпались листья. Исами упал, зажимая уши. Ему казалось, будто от грохота мышцы отделяются от костей. В небо взметнулась стая ворон. Первые мгновенья Исами только моргал и ловил ртом воздух. Потом притерпелся к вою и грохоту и осторожно огляделся: на ногах никто не удержался, все лежали.
   Опасности как будто не было. Бойцы, однако, вставать не торопились. Хиранума показал знаками: лежать и ждать.
   Туман мешал артиллеристам вести прицельный огонь. Исами смотрел, как шрапнель сбивает растительность перед оборонительными сооружениями, а заодно и на сто метров вокруг.
   Немного позже, когда видимость прояснилась, а бойцы оглохли окончательно, артиллеристы повели огонь на поражение. Вот тогда Хиранума поднял батальон в атаку.
   Исами бежал и стрелял, ничего не соображая от страха. Бежал, потому что бежали товарищи. Над головой с воем летели раскаленные снаряды, взрывались в лагере русских. Вокруг и под ногами взлетали фонтанчики земли.
   Атака захлебнулась. Хиранума, видя большие потери, отвел батальон к опушке. Японская батарея огня не прекращала. Исами, чуть-чуть придя в себя, бросил взгляд на озеро. Русский лагерь заволокло дымом пополам с туманом. К бастиону приблизились баркасы, коптя низкие тучи черным дымом из труб. 'Сейчас дадим русским жару!' - обрадовался Исами. Рано радовался: русские начали обстреливать суда с редута, и те остановились, отвечая огнем из скорострельных пушек.
   В течение получаса поднялся юго-западный бриз и разогнал остатки тумана. Баркасы подошли вплотную к берегу и теперь обстреливали лагерь. Еще с двух сторон давили огнем батареи.
   Батальон снова пошел в атаку. Путь до крепости русских показался Исами длиннее всей его жизни. С криком 'банзай!' он запрыгнул в окоп.
   Никого там не было: русские отсюда ушли.
   Огонь с трех сторон прекратился, однако в ушах по-прежнему гудело. Хиранума махал рукой: не стрелять! Оказывается, русские выбросили белый флаг.
   Весь лагерь был разворочен взрывами, воронки наслаивались одна на другую. Несколько человек в этом аду сумели остаться в живых. Героев русского отряда Исами увидел только издалека: их уводили прочь. Среди них - удивительно! - были женщины. В земляной крепости удалось найти один-единственный пулемет. Больше пулеметов в партизанском отряде не нашлось.
   Офицеры стояли рядом с погибшим русским воином. Хиранума построил батальон и торжественно произнес:
  - Этот воин - командир русского отряда Гротто-Слепиковский. Он сражался и погиб как герой. Воздадим ему.
   Исами, одуревший от боя, почувствовал почтение к храброму командиру врагов. Он поднял 'арисаку', так же, как и остальные пехотинцы, и выстрелил, отдавая дань уважения Настоящему Солдату.
   Морио куда-то запропастился. Он потом нашелся, этот Морио. Исами наткнулся на него, когда вместе с товарищами подбирал убитых и раненых. Гибель приятеля наполнила вкус победы болью и горечью. Теперь он по-настоящему возненавидел русских и позлорадничал, узнав, что сдавшихся в плен расстреляли вместе с женщинами, как бандитов.
   Хотелось погулять по берегу озера, успокоиться, но не удалось: командиры повели батальоны в гарнизон.
   В боевой крепости сдались не все ополченцы, часть их скрылась в тайге.
   Русские бродили по лесу недолго. На третий день полубатальон под командой Хиранумы окружил остатки отряда. Завязалась перестрелка.
   Исами не понял, что произошло, когда земля вдруг вырвалась из-под ног и перевернулась. Подняться не удалось - кипящая боль выплеснулась из груди и затопила всё тело. Даже теперь Исами и подумать не мог, что может погибнуть. Он - единственный сын в семье, опора отцу и матери, и он должен вернуться домой.
   А жизнь уходила вместе с кровью, толчками бьющей из раны в груди. Молодой японец захлебнулся кровью и понял, что умирает - почетной смертью героя, во славу боевой мощи родного государства.
   Священный долг перед Отечеством выполнен. Последний выдох крестьянского солдата бережно подхватил ветер Камикадзе и понес вместе с шелестом листьев - всё выше, выше...
  

* * *

   На завоевание южного Сахалина японцы бросили все силы. На оборону Сахалина между тем встали 1490 человек из числа воинских команд и около трех тысяч добровольцев. На юге действовало пять партизанских отрядов под командованием полковника Арцишевского, штабс-капитана Гротто-Слепиковского, штабс-капитана Даирского и капитанов Полуботко и Быкова.
   Японский десант высадился в районе деревни Мерея. Отряд Арцишевского сжег склады и отошел к деревне Соловьевка, где располагались две 47-миллиметровые пушки. Батарея 'Новика' из одного 120-миллиметрового и трех 47-миллиметровых орудий держала оборону, пока не закончились снаряды. При отходе моряки взорвали батарею.
   Японцы уничтожили четыре партизанских отряда. Дружинников Даирского вместе с командиром они взяли в плен, завели в лес и перебили штыками. Партизаны капитана Полуботко были окружены и сложили оружие.
   Отряд Гротто-Слепиковского продержался тридцать восемь дней.
   Партизаны капитана Быкова воевали с захватчиками дольше всех. В двадцатых числах августа Быкову удалось переправиться с отрядом на материк. Кроме них, покинуть Сахалин удалось двадцати двум бойцам из команды Арцишевского.
   Вот тут настало самое время начать договариваться о мире! И в самом деле, в июле 1905 года в Портсмуте уже шли переговоры, но самураи желали завоевать весь остров, пока в США еще не успели ни о чем договориться. К середине июля операция по захвату Сахалина была окончена, если не считать сопротивления остатков партизанских отрядов, которое долго не позволяло японцам претендовать на остров в ходе переговоров.
  
  
  Глава 2 ПОЧЕТНАЯ МИССИЯ
  
   Нежные лучи утреннего июльского солнца охватили сопки бледно-желтым сиянием, когда в огород к Хатамото пришел глава сельской общины. Женщины занимались прополкой. Кеитаро вскапывал грядку, чтобы снова посадить редиску взамен съеденной.
   Тагути-сан приветствовал соседа почтительным поклоном. Кеитаро вмиг почуял беду и теперь настороженно следил за каждым движением старосты.
  - Я к тебе гостей привел, Кеитаро-сан, - сообщил Тагути.
   Мужчины пошли с огорода, женщины остались. Негоже лезть в мужские дела.
   Во дворике рядом с расцветшим кустом пионов дожидался лейтенант. У ограды смирно стояла привязанная гнедая лошадь.
  - Ваш сын, Хатамото Исами, геройски погиб, отвоевывая остров Карафуто у русских оккупантов, - отрапортовал лейтенант.
   Кеитаро словно кипятком окатило. Он стоял и молчал, пригвожденный к месту известием. Офицер со сдержанным поклоном вручил ему ящичек, обтянутый траурной белой тканью с тремя иероглифами: два иероглифа - фамилия, одно - имя.
  - Хатамото Исами награжден медалью. Посмертно, - произнес лейтенант.
   Непослушными руками Кеитаро принял открытую коробочку. Пальцы не сгибались. На медали из светлой позолоченной бронзы были отчеканены скрещенные флаги армии и военно-морского флота. Над ними - императорский герб в виде хризантемы. 'Военная медаль' - гласила надпись на планке.
  - Ваш сын награжден за участие в военной кампании 36-37 годов Мэйдзи*.
   Голос лейтенанта потеплел:
  - Список награжденных подписал сам император Муцухито. Япония гордится вашим сыном.
   Староста не в первый раз участвовал в церемонии вручения урны с прахом и награды отцу героя, но так и не привык к родительскому горю, замешанному на гордости. Согнулся перед Кеитаро-сан в глубочайшем поклоне.
   Лейтенант отвязал лошадь и уехал. Тагути-сан, пятясь задом и кланяясь, покинул дворик Хатамото.
   Кеитаро сжимал помертвевшими пальцами коробочку с медалью и урну с прахом сына. Ног он не чувствовал, потому продолжал стоять, не двигаясь с места. В голове было пусто и сумрачно, как в поле в зимние сумерки.
   Из огорода пришла встревоженная Хироко с дочерьми. Кеитаро повернулся к ним на негнущихся ногах, как на ходулях, прижимая к груди сокровища. Жена и дочери сбились в кучу, словно цыплята с наседкой, и испуганно смотрели на него.
  - Хироко, наш сын - герой, - промолвил Кеитаро и раздвинул на груди руки.
   Хироко с придушенным всхлипом упала на колени. Шика и Сакура, плача, обняли мать с двух сторон. Маленькая Сидзука не понимала, что происходит. Увидела, что все плачут, испугалась и заревела во весь голос. Отец поднял ее на руки, обнимая и младшую дочь, и урну с прахом старшего сына. Не выдержал, заплакал.
  
   Городской рынок Обихиро гудел множеством голосов. Покупатели придирчиво выбирали пекинскую капусту, морковь, батат, приценивались к свежей треске и сельди, затемно привезенной из прибрежных поселков. Головокружительно пахли китайские приправы. Манили хрустящие местные яблоки, инжир; аромат дыни плыл над прилавками и тут же перебивался дымом жаровен. Дайкон - длинный белый овощ, по вкусу похожий на сочную редиску, только не слишком горькую, соседствовал с корнями колоказии и ямы. Старуха пекла на жаровне морские раковины, наполненные темной вязкой жидкостью. Продавец рисовой лапши готовил нехитрую стряпню прямо здесь, под навесом.
   Кеитаро увидел почтальона Асахи-сан издалека. Стоя за прилавком с овощами и зеленью, поклонился приятелю, упершись ладонями в колени. Асахи-сан остановился посреди ряда и, не обращая внимания на толкавшихся покупателей, церемонно ответил на поклон.
  - Какие новости, Асахи-сан? - осведомился Кеитаро после обычных приветствий.
  - Япония подписала с русскими мирный договор, - важно ответил почтальон. - Где-то в Америке, 5 сентября, если считать по-новому, 'по газетному'.
  - Что ж, значит, войны больше не будет. И о чем же договорились? Карафуто стал нашим?
  - Только половина, Хатамото-сан. Север достался русским.
   Кеитаро нахмурился и проговорил сердито:
  - Никакого толку от этих политиков. Наши дети проливали там кровь, а те всё пропустили сквозь пальцы.
  - Зато южная половина теперь наша! Говорят, скоро на Карафуто снимут военное положение, и все желающие смогут туда уехать. Земли там хватит на всех.
  - Мой сын отвоевал эту землю! - с гордостью ответил Кеитаро. - Хотел бы я посмотреть, что это за земля! Но туда можно попасть только с пропуском, который выдает военное министерство. Я уже узнавал.
  - Пропуска скоро отменят. Хочу вот рыбки купить на ужин. То-то мои обрадуются!
   Настроение испортилось. Чем занимались дипломаты в этой Америке, что половину победы растеряли? За что воевал Исами?!
  

* * *

   В начале сентября премьер-министр Японии Кацура Таро вызвал к себе советника министерства внутренних дел.
   Кумагай явился в кабинет премьера минута в минуту. Кацура тщательно скрывал беспокойство, но оно сквозило в жестах, слишком сдержанных даже для уравновешенного человека.
  - Волнения в Токио улягутся нескоро, - сказал он. - Если ваше ведомство не справится своими силами, придется идти на крайние меры.
   Герцог нервничал не без основания. После беспорядков 5 сентября, вызванных недовольством народа итогами мирного договора с Россией, кресло под Кацура Таро зашаталось. Применение войск против бунтарей, равно как и бездеятельность, неспособность разрешить ситуацию могли стоить премьер-министру карьеры. 5 сентября в Токио уже погибло семнадцать человек, однако народ и не думал утихомириваться.
  - Японии дорого обошлась потеря половины острова. На севере Карафуто остались месторождения нефти, которую на юге до сих пор не обнаружили.
  - Изыскания не проводились в должном объеме, - заметил Кумагай.
  - Необходимо провести тщательное исследование новых владений. Нефть может найтись и на юге. Кроме того, остров богат углем. Мы должны знать, где нужно закладывать шахты. Военный режим отменять рано. Будем постепенно выводить войска. Гражданское управление островом перенесем из Александровска* в Отомари. Назначаю вас главой. Завтра же отправитесь туда.
  - Я готов, - вскинул подбородок советник.
  - Можете ехать с семьей - этим вы подадите пример для будущих поселенцев. Будете периодически отчитываться передо мной лично, как продвигаются дела на Карафуто. Помимо этого, гражданское управление будет отсылать ежедневные отчеты.
   Кумагай знал, что телеграфная связь с Карафуто наладилась сразу после окончания боевых действий: по дну пролива Соя* был проложен кабель. Поэтому слушал молча.
  - Новые земли необходимо колонизировать как можно скорее - это задача государственного уровня, - продолжал премьер. - Правительство разработает льготную систему для предпринимателей, пожелавших уехать на Карафуто. Особенно для крестьян, если мы хотим добиться полного самообеспечения колонии продовольствием. Именно крестьян нужно привлекать в первую очередь. Государственная газета должна выпускаться на острове уже сегодня. И, разумеется, Гражданское управление должно позаботиться о собственном издании. Кстати, пора уже искоренить на острове русские названия.
   Кацура Таро на минуту задумался. Кумагай молчал, опасаясь нарушить ход мыслей герцога.
  - Север Сахалина на сегодняшний день уплыл из наших рук, - проговорил премьер. - Но точка в решении вопроса о Карафуто еще не поставлена. Вы свободны.
   Советник вышел из кабинета. Новое назначение свалилось настолько неожиданно, что Кумагай не смог сразу осмыслить произошедшее. Он не задавался вопросом, хорошо это или плохо для него самого и для его домочадцев. Ехать с семьей на необжитые земли, чтобы наладить там полноценную жизнь...
   Если бы империя послала его служить в саму преисподнюю, Кумагай немедленно бы отправился туда, гордый, что именно он удостоился такой чести. Земли на севере, однако, были гораздо ближе преисподней. Похоже, в ближайшем будущем придется туго...
   Советнику, новому главе Гражданского управления на Карафуто, предстояла серьезная работа - настоящая, напряженная, плодотворная.
  
   Утренний ноябрьский морозец прихватил дорожную слякоть и лужи. Хотелось уже шагать по мощеным улицам или по деревянным тротуарам, но метрополия, истощенная войной, не могла выделить финансы на всё сразу. Кумагай окинул взглядом каменный дом бывшего японского консульства Корсаковского округа, где теперь размещалось Гражданское управление Карафуто. С началом морозов глава в полной мере оценил добротные стены здания, приходя на работу из собственного ледяного жилища. Один из рабочих наловчился растапливать русскую печь, которая неплохо прогревала управу. Печь временами нещадно дымила, отчего всё покрывалось серым слоем, и тогда появлялось желание не топить ее вовсе. Растапливали дровами. Истопник-самоучка собирался с приходом настоящей зимы попробовать пустить в ход местный уголь.
   На столе в кабинете лежала 'Асахи' трехдневной давности, доставленная морем с Хоккайдо. Газета уже потеряла запах типографской краски. Кумагай рассчитывал на следующий год наладить выпуск местного издания, а заодно печатать на острове и центральные газеты. Пока ему было не до типографии.
   Секретарь доложил о некоем Хаттори Кичиро, который просит аудиенции.
  - Пусть войдет, - кивнул Кумагай. Садиться было некогда.
   Посетитель с порога учтиво поклонился местному начальству. Был он молод, лет двадцати пяти. Из-под теплой распахнутой куртки, подбитой мехом, виднелся деловой европейский костюм.
  - Хаттори Кичиро, предприниматель, - представился посетитель.
   Глава управления сесть не предложил, он не располагал излишком времени.
  - Слушаю.
  - Я собираюсь открыть в Отомари магазин, а впоследствии основать торговую сеть. Вот все документы. Мне нужно знать, какие льготы дает предпринимателям местное управление.
  - Льготы предоставляет правительство. Вероятно, вы с ними уже знакомы.
  - Именно так, - улыбнулся Хаттори, удивив Кумагая неожиданно приятной улыбкой.
   Глава взялся изучать документы.
  - Пропуск получили без проблем?
  - Конечно.
  - Пропуска скоро отменят.
  - Знаю. Поэтому я уже здесь. Возможно, иностранцы тоже будут иметь право на въезд.
  - Вы здесь далеко не первый предприниматель. И даже не в первом десятке. Документы в порядке. Можете открывать свои магазины в Отомари.
   В ответ - улыбка, светлая, словно лучик весенний.
   Взгляд остался непроницаемым.
  - Мне необходимо много пространства. Отомари - небольшой поселок.
  - Отомари скоро вырастет в город. Будут и другие города. Вам не о чем беспокоиться. Лицензия, которую вы получите завтра же, распространяется на всю территорию Карафуто, которая находится под юрисдикцией Японии.
  - Значит, лицензия будет только завтра?
  - Сегодня четвертое число, - напомнил Кумагай.
  - Аригато*, - поблагодарил предприниматель.
   Как известно, число 'четыре' не сулит ничего хорошего. Лучше подождать до пятого.
   В первый же день приезда на Кумагая обрушилась неподъемная масса дел. Правительство строило грандиозные планы, которые требовали беспрекословного выполнения. Пришлось подбирать команду, потому что одному было не справиться. Глава организовывал прокладку дорог и промеры земель, годных к земледелию, контролировал строительство, руководил подготовкой к закладке будущего порта. Встречал первых поселенцев, налаживал работу полиции, временами решал важные кадровые вопросы - за что только не приходилось браться бывшему советнику министерства внутренних дел! Неделю назад он долго искал подходящее жилье, чтобы заселить портного и двух цирюльников, прибывших с Кюсю. Мастера пожаловали без семей, решили сначала осмотреться и убедиться, что не зря приехали.
   Что дела у них пойдут, глава не сомневался. Он невзлюбил остров, казавшийся чужим, малопонятным и даже враждебным, но эта нелюбовь не мешала ему костьми ложиться, налаживая жизнь на пустом месте.
   Первые месяцы осени баловали погодой, но к концу октября резко похолодало, ветер принес с севера мокрый снег, и у Кумагая заболели жена и дети, все сразу. Генерал-майор Ямада, командующий военными силами Карафуто, любезно предоставил гражданскому начальству врача из гарнизона. Кумагай чувствовал себя неловко, но другого выхода не было. Медикаменты пришлось заказывать на Хоккайдо, чтобы их привезли 'с оказией'.
   Необходимо было срочно организовывать медицинский пункт. Но сегодня Кумагай собрался ехать в соседнее село Владимировку в сорока километрах от Отомари.
   Перед управой уже ждала пара запряженных манчжурских коней. Глава уселся в повозку, закутался в плед и приготовился к долгой, тряской дороге.
   Во Владимировку прибыли затемно, поэтому Кумагай занялся делами только утром. Село располагалось в очень удобном месте - в центре обширной равнины, орошаемой рекой с многочисленными притоками. Местные называли реку Сусуя. Кумагай обошел все село, оценивая на глаз постройки: две сотни русских жилых домов, школу, церковь. В селе имелась даже мельница. 'Административный центр надо перенести из Отомари сюда, - размышлял Кумагай. - А пока организуем здесь отделение Гражданского управления. Как только доберусь до Отомари, сразу свяжусь с премьером'.
   Вернувшись на другой день из поездки, глава Гражданского управления первым делом телеграфировал в Токио о необходимости скорейшего финансирования застройки села Владимировка. Кацура Таро все еще балансировал на тряском троне премьер-министра. Герцог дал отмашку - пусть отстраивают будущий центр Карафуто, и чем скорее, тем лучше.
   Владимировку нарекли Тоёхарой*.

* * *

   В ноябре все мужчины деревни Хатамото собрались во дворе старосты сельской общины. Тагути представил собравшимся гостя, молодого улыбчивого мужчину с большущей книгой подмышкой:
  - К нам из Токио прибыл почетный гость, служащий э-э... министерства...
  - Министерства внутренних дел, - вежливо подсказал молодой человек.
  - Служащий министерства внутренних дел Такешо-сан.
   Гость, стоя на крыльце, поклонился присутствующим. Крестьяне сдержанно ответили на приветствие.
  - Все вы знаете, что Япония присоединила к своим землям южную часть острова Карафуто, - начал Такешо. Сельчане оживились. Чиновник удовлетворенно кивнул и продолжил:
  - Сейчас правительство Японии под руководством премьер-министра Кацура Таро разрабатывает специальную программу, которая предусматривает колонизацию острова.
  - Попроще, молодой человек, мы люди простые, - сладким голосом попросил его один из крестьян.
  - Можно и попроще. Карафуто будет заселяться. Земли там много, хватит на всех желающих. Вопрос решается на государственном уровне... н-да... То есть, Япония хочет, чтобы на Карафуто жили японцы. Понятно?
  - Куда ж понятнее?
  - Вот и хорошо. Переселенцам предоставят места на судне для отправки на остров. Бесплатно, да. Весь переезд - бесплатно. Вместе с семьями, разумеется.
  - Земли там распаханы? - спросил Кеитаро.
  - Кто бы их распахивал, русские, что ли? - засмеялся чиновник, исполненный презрения ко всем русским на свете. - Земли будете осваивать вы, крестьяне. Но Япония не оставит вас. На первое время вам дадут деньги. Земельные участки распределят. И, главное, если вы туда переселитесь, вы исполните волю императора Муцухито. Помочь государству колонизировать... обжить новые земли - это наша почетная миссия. Тунеядцев и нахлебников туда никто не приглашает. Таким образом решится проблема с перенаселением Японии. На острове много природных богатств. Наша страна разбогатеет, а вместе со страной - и мы сами.
  - А как с детьми быть? Им учиться надо, - заметил Тагути.
  - Микадо желает видеть своих подданных грамотными. В следующем году правительство начнет финансировать строительство школ.
  - Когда поехать-то можно будет? - спросил Кеитаро.
  - Переезд начнется в апреле следующего года. Программа предусматривает в дальнейшем... То есть, вам даже дадут коров и кур, но не сразу, а чуть попозже. Сначала обустроитесь.
  - Что ж. Будет где выращивать рис, - решил один из крестьян.
  - Здесь я вас разочарую, - ответил чиновник. - Рис на Карафуто растет очень плохо. Будем делать упор на другие культуры. А теперь прошу подойти всех, кто желает выполнить миссию, возложенную государством. Повторяю: только те, кто желает. Мы записываем исключительно добровольцев.
   Такешо на весу открыл свою книжищу, которая оказалась журналом, исписанным от руки. Кеитаро пошел записываться, и его, отца героя, почтительно пропустили вперед.
  - У меня там воевал сын, - негромко сообщил он чиновнику. Тот кивнул - весь внимание - и приготовился записывать.
   Почти все жители деревни Хатамото носили одну фамилию. Первый закон об именах появился в 1870 году, вот тогда все подданные империи и обзавелись фамилиями, которые сами себе придумывали. Нередко жители одной деревни выбирали себе одну фамилию, слагая ее в зависимости от местности проживания.
   Записывая первого добровольца, Такешо-сан старательно вывел два иероглифа: 'Хата' - 'огород', 'Мото' - 'корень'. И еще один, имя: 'Кеитаро' - 'благословенный'.
  - Со мной поедут жена и три дочери.
   Чиновник в следующей графе написал '1+3', чтобы избежать цифры 'четыре'.
   Следом за Кеитаро потянулись и другие, но не все. Непросто принять решение оставить обжитые земли и ехать с семьей неизвестно куда. Однако некоторые сельчане, как и Кеитаро, посчитали это своим долгом.
  - В апреле к вам приедет окружной чиновник, чтобы всё объяснить. В Обихиро начнет работу переселенческое бюро, в котором надо будет зарегистрироваться. До весны у вас есть время подумать.
  - А зачем вы тогда нас уже записали? - спросил Тагути.
  - Чтобы в правительстве могли подсчитать, сколько денег нужно выделить на переселение в 1906 году, - объяснил Такешо-сан.
   Крестьяне стали расходиться.
  - Кто знает, может, на новых землях выберемся из нищеты, - сказал Кеитаро старосте. - Не мы, так наши дети и внуки. Главное - школы построят, чтобы дети учились.
  
  
  Глава 3 ПРИМИРЕНИЕ С НОВОЙ ЗЕМЛЕЙ
  
   В апреле 1906 года Кумагай принимал в управе сформированные исследовательские отряды. Глава определял для них направление, зону действия и давал задание.
   Природовед Киёмидзу Шима попал в отряд геолога Уэно Ботана. Исследователям предстояло длительное путешествие на север по западному побережью острова, за триста километров от Отомари.
  - Главная цель, ради которой затеваются все наши экспедиции - избежать ошибок при колонизации, - сказал Кумагай при встрече с участниками отряда. - Прошу каждого из вас отнестись к поручению со всей серьезностью.
   Как же иначе? - подумал Шима. Ведь он учился на факультете естествознания, изучал языки айнов, гиляков, орочей. Для того и выучился, чтобы знания свои применить на пользу Империи.
   После встречи с главой Гражданского управления исследователи разошлись. Завтра - в поход. Шима захотел повидать Мию.
   Дочь местного чиновника гуляла в саду перед домом, осторожно ступая по талым лужам ножками в высоких английских сапогах. Бледно-розовое кимоно-пальто, застегнутое на невидимые крючочки вместо завязок, оттеняло нежное личико. Прежде чем обнаружить свое присутствие, Шима из-за ажурной ограды полюбовался на милую. Мия обернулась на взгляд, улыбнулась радостно и подошла к ограде.
  - Завтра уходим, - сообщил Шима.
  - Так скоро? - огорчилась Мия и перестала улыбаться.
  - Всего лишь на три месяца. Я вернусь и сразу пошлю сватов.
  - Три месяца... Это так долго! Будет уже июль.
  - Мы поженимся. Отец обрадуется, когда увидит, как красива его невестка! Он примет тебя, как дочь.
  - Ах, Шима, как же мне дождаться?
   В голосочке Мии явственно слышалось отчаяние. У Шимы перехватило горло.
   На крыльце дома послышался шум.
  - Я люблю тебя. Жди, - торопливо прошептал Шима и пошел по улице, словно обычный прохожий. Мия долго провожала его влюбленным взглядом.
   Последнюю ночь перед походом он почти не спал. Отец надсадно кашлял, беспокойно ворочался без сна. Хоть апрель и выжил с побережья мороз, в домике все равно было очень холодно. Шима мучительно размышлял о больном отце, которого придется оставить одного, и эти мысли оттеснили тоску по любимой девушке, с которой он не увидится долгих три месяца. Врач, получив аванс, согласился навещать больного каждые три дня. Надо было нанять какую-нибудь женщину, живущую поблизости, чтобы убиралась в доме хотя бы раз в неделю, но лишних денег совсем не было. Шима оставил отцу все сбережения, чтобы тот не вздумал еще и голодать. А в лесу деньги все равно не понадобятся.
   Утром отец, сухо кашляя, проводил сына до тротуара. Шима с тревогой всматривался в бледное лицо, покрытое лихорадочными пятнами, с черными кругами вокруг запавших глаз.
  - Не беспокойся, сын, все будет хорошо, - произнес отец, стараясь не хвататься при сыне за грудь. - Уж я-то тебя дождусь. Хочу посмотреть на свою невестку. Она красавица, правда?
  - Она очень красива. И очень милая, - улыбнулся Шима. - До свиданья, ото-сан*. Постараюсь скоро вернуться.
  - Постарайся вернуться вовремя, а не скоро. А уж я дождусь.
   Отец смотрел вслед Шиме, с гордостью оглядывая крепкую, осанистую фигуру, которую не согнул даже тяжелый заплечный мешок. Потом вздохнул, сгорбился и, кутаясь в уваги*, побрел домой.

* * *

   Переехать на Карафуто согласились четыре семьи деревни Хатамото. В конце апреля окружное переселенческое бюро предоставило добровольцам судно 'Кисо-мару'.
   Далекий путь начинается с близкого**. Бюро прислало из города две повозки. На них разместились четыре многолюдных семьи с нехитрым скарбом. В Обихиро представитель бюро встретил крестьян на железнодорожном вокзале и посадил их на поезд, следующий в Хакодате.
   В вагонах, несмотря на апрель, стояла духота. В отличие от чистых жилищ, они ужасали грязью. Пассажиры, не считая вагоны жильем, бросали мусор прямо на пол.
   До Хакодате ехали двое суток. Супруги Хатамото не привыкли сидеть без дела. Вместо того чтобы воспользоваться передышкой, они всю дорогу маялись от безделья. Сакура глаз не спускала с Сидзуки, чтобы та не подобрала что-нибудь с пола или вообще не затерялась среди пассажиров. Шика почти всю дорогу проспала, сидя на жесткой деревянной скамье с неудобной спинкой.
   Пристань в порту Хакодате удивила множеством людей - добровольных переселенцев на новые земли. Нижняя палуба 'Кисо-мару', пропахшая угольным дымом, наполнилась людьми до отказа. Семья Хатамото в толчее потеряла земляков.
   Рядом прямо на металлическом полу расположилась рыбацкая семья. Глава семейства был немного старше Кеитаро. Того неприятно кольнула зависть: рыбак был богат восемью сыновьями. Тут же пронзила привычная боль - тоска по сыну. Престарелым родителям рыбак отвел самое удобное место. Жёны смотрели друг на друга с интересом, но, пока мужья не познакомились, общаться не смели.
   Транспорт мерно покачивался у причала, и очень скоро девочки позеленели. Металлическая дверь трюма с грохотом закрылась. Сразу стало душно. Из круглых иллюминаторов на самом верху лениво сочился мутный свет. Долго ли, коротко ли, 'Кисо-мару' отдал швартовы и начал медленно выбираться с акватории порта.
   Старшие рыбацкие сыновья украдкой рассматривали старшую крестьянскую дочь. Шика пряталась за мамину спину и глаз не поднимала. Отцов это забавляло. Рамки приличия не нарушались, это главное.
  - Слышал, море Карафуто богато рыбой. И что летом лосось забивает реки до отказа, - сообщил рыбак.
   Кеитаро важно кивнул.
  - Собираюсь посадить картошку, - поделился он мыслями. - Не люблю ее. Правительство обещало дать лошадь, если я буду сажать именно картошку. Говорят, земли там много свободной.
  - Я тоже слышал. Нам обещали кавасачку*. Я-то свою продал, раз уж собрался переезжать. Как говорится, сел в лодку - надо отчаливать**.
  - Хатамото Кеитаро, - назвался крестьянин.
  - Накано Рафу. А это мои сыновья.
   Рафу-сан неторопливо перечислил сынов по именам.
  - Старший сын Раидон воевал в Китае. Два ранения!
   Сын рыбака даже ухом не повел, словно не о нем шел разговор.
  - Мой сын тоже воевал, на Карафуто. Его наградили медалью - посмертно, - с гордостью сказал Кеитаро. - Одни дочери у меня остались.
   Рыбак знал, что это означает: супруги Хатамото останутся в старости без опоры. Доживать век с замужними дочерями неприлично. Выход был: если супруг одной из дочерей согласится на усыновление, он переходит в семью тестя на правах старшего сына. Теперь забавные сцены не казались Накано Рафу смешными. Раидон бросает взгляды на хорошенькую крестьянскую дочь совсем напрасно. Его долг - остаться в семье отца. А вот второй сын, Монтаро - другое дело. Шика села к рыбацкой семье спиной и все время молчала. Какая умница, - думали оба отца, любуясь на скромную девушку. Они переглянулись... и ничего друг другу не сказали. Серьезные вопросы не принято решать с глазу на глаз. Необходим посредник. Спешить не следует, всё решится в свое время. Мужчины поняли друг друга без слов. Кеитаро ощутил невероятную благодарность рыбаку.
   В открытом море качка усилилась. Пассажиры, предчувствуя страдания, улеглись на дрожащую палубу.
   И страдания были. 'Кисо-мару' тащился до берегов Карафуто целую неделю. Транспорт угодил в несильный шторм, но крестьянским дочкам и женам хватило с лихвой. Даже рыбаки, и те приуныли.
   Отомари встретил переселенцев влажным ветром и моросью. Пассажиры спускались на пристань молча, ступали по суше нетвердым шагом. Женщины и дети - заплаканные, мужчины - угрюмые. 'Всё, как обычно', - подумал помощник Кумагая, который встретил с повозками очередную партию колонистов.
   По пути на место переселенцы проезжали мимо небольшой деревеньки из нескольких крепких бревенчатых домов. Вдоль дороги высились добротные заборы. Русские со страшными бородами, хорошо одетые, высокие, длинноносые, провожали повозки неприязненными взглядами. 'Умеют работать, - с невольным уважением подумал Кеитаро. - А какие у них дома! Зачем такие строить? Интересно, почему правительство не выселило всех русских с наших земель?'
   В деревне Отрадное, которое стало называться Отиай, пути колонистов разошлись: семья Хатамото и остальные крестьяне остались здесь, а семья Накано вместе с рыбацкими семьями поехала к побережью.
   Кеитаро окидывал изумленным взглядом огромные незаселенные пространства. Карафуто напоминал Хоккайдо, по крайней мере, ту местность, где жили Хатамото. Те же сопки, сплошь покрытые мрачными елями, ольхой и осинами. Низкие тучи. Стволы берез радостно белеют на опушке.
   Нераспаханные просторы напоминали, что здесь, однако, не Хоккайдо. Напоминала и весна, которая здесь заметно отставала. На склонах под елями в складках и провалах виднелись пласты снега.
   Чиновники из Гражданского управления распределили между семьями участки земли, промеренные заранее. Наделы достались сказочной величины. Здесь, на этом месте, должны утвердиться японские крестьянские дворы - иэ, исполненные старинным духом патриархальных семей.
   Взгляд не в силах был охватить весь участок. Требовалось немало времени, чтобы обойти всю землю, которая досталась семье Хатамото. И на всё - всего лишь одна пара мужских рук! Чиновник объяснил, что земля выделяется государством в аренду. На днях семье дадут лошадь. В первый год следует распахать и засеять три тысячи цубо*. Кеитаро походил по полю, кое-где покрытому мокрым снегом. Там, где снег сошел, стояла вода. Пригорки покрывала неряшливая прошлогодняя трава, пропитанная влагой. Там и сям торчали деревянные стебли медвежьей дудки со смешными зонтиками. Поле сильно заросло бамбуком, которого хватает и на севере Хоккайдо. Корчевать его трудно, сущее наказание. Придется выжигать. Кеитаро нагнулся и покопался в земле. Не радовала она - глинистая, тяжелая. Рис на такой земле расти не будет. Пшеница, рожь - тоже. Участок придется щедро удобрять. Кеитаро качал головой, вздыхал.
   По этой тощей, скудной земле ступал его сын. Удобрил ее кровью своей, а теперь отцу предстоит полить ее потом.
   Первые дни поселенцы жили в остроконечных палатках. Гражданское управление позаботилось о материале для постройки домов. Несколько дней Кеитаро провозился со строительством. Татами выдали только два. Надо еще четыре, но к осени семья надеялась купить татами уже на свои деньги. За лошадью Кеитаро ездил в Отомари, сам и выбирал.
   Дочки обрадовались лошади, всё вертелись вокруг, гладили шерстяной бок и бархатную морду. 'Смирная коняга. Крепкая, здоровая. Зубы хорошие, молодая еще. Хорошо', - с удовлетворением думал Кеитаро.
   Ночью навалилась тоска. Хотелось бросить все и вернуться в родную деревню. Новая земля тяготила - незнакомая, непонятная, неприветливая. Давило сумрачное низкое небо. Солнце до сих пор ни разу не показалось. Слышал: Хироко тоже не спит. Прижал жену к себе, утешая. Одной Шике хорошо. Девушка видела во сне красивого парня, пропахшего рыбой, и трудности ей были нипочем.

* * *

   Шестнадцатого июля 1906 года, когда исследовательский отряд Уэно Ботана месил болота в звенящей комарами тайге, японцы подняли со дна моря русский крейсер 'Новик'. В августе 1904 года легендарный корабль в составе Первой Тихоокеанской эскадры с боями прорывался во Владивосток. 'Новику' удалось войти в порт Циндао. До Владивостока не хватало запасов угля, поэтому экипаж решил бункероваться на Сахалине. Обогнув Японию с востока, крейсер добрался до Корсаковского поста. По пути его, однако, заметили. На перехват вышли два японских крейсера, 'Цусима' и 'Читозе'. 'Новик' принял бой. Получив три попадания под ватерлинию и свыше десяти в надстройку, вышел из боя. Капитану поступило сообщение о присутствии поблизости других вражеских кораблей. Экипаж решил затопить крейсер. Двадцатого августа 1904 года в 23 часа 30 минут моряки открыли кингстоны и покинули корабль. Крейсер лег на грунт. Утром 'Читозе' долго обстреливал верхнюю палубу, которая осталась над водой.
   Экипаж 'Новика' пожалел корабль и не взорвал его, рассчитывая на подъем судна в будущем. 'Новик' был спущен на воду в 1900 году и был совсем еще молод. 'Новик' подняли уже японцы. Они крепко помнили, каким серьезным противником был крейсер, и отнеслись к нему с должным уважением. В дальнейшем, в 1908 году, 'Новик' сошел со стапелей под названием 'Судзуя' и вступил под флаг военно-морского флота Японии.

* * *

   В конце июля вернулся с севера отряд Уэно Ботана. Киёмидзу Шима не узнавал удлинившихся улиц Отомари. Центральная улица шла вдоль моря и изначально закладывалась широкой. В южной части города она поворачивала налево и карабкалась круто вверх. Улицы наверху были гораздо уже центральной. По обочинам росли рябины, уже начавшие примерять яркий багрянец. За три месяца открылись новые лавки, аптеки, парикмахерские. Мастера изготавливали дзори - соломенные сандалии - прямо на улице. Солнце пекло нещадно, влажный воздух с трудом пролезал в легкие. Ленивый ветерок, несущий с моря слабый запах гниющих водорослей, не спасал.
   Экспедицию встретил сам Кумагай, измотанный не меньше начальника отряда. Все расселись прямо на полу. Уэно Ботан расстелил карту. Скупыми жестами он показывал главе управы проделанный маршрут.
  - Мы прошли вдоль западного хребта, - рассказывал он, и его черные, корявые пальцы с обломанными ногтями скользили по карте. - Горы здесь средней высоты, не более тысячи метров. Берега изрезаны слабо. Теплое течение Куро-Сио течет вдоль побережья, как минимум, еще двести километров. Леса состоят в основном из ели и пихты, которые дают самую ценную древесину. Если распоряжаться лесом грамотно, древесины хватит на сотни лет. Много озер, мелких речек, ручьев. Низины заболочены. В тридцати пяти километрах к северу от Маоки на побережье огромные залежи торфяника, три-четыре метра толщиной. Места дикие, нетронутые. Встречаются большие поселения айнов. Гиляков мало, нам встретилось только четыре стойбища. Надо слать экспедиции еще дальше и вглубь острова. Айны рассказывают, якобы там угольные пласты выходят на поверхность. Ориентировочно здесь, - Уэно Ботан обвел рукой обширный район между Западным и Восточным хребтами.
  - Вы уверены, что это именно уголь? - спросил Кумагай.
  - По описанию похож, причем на уголь высокого качества. Необходимо проверить сведения.
  - На этот год экспедиции в указанный район не запланированы, - с сожалением произнес Кумагай. - Но при утверждении годового бюджета на 1907 год я постараюсь настоять на включении туда расходов на исследование этой части Карафуто.
   Начальник отряда начал подробно рассказывать, какие виды растений и животных удалось встретить.
   'На Хоккайдо природа богаче', - подумал Шима, тишком почесывая искусанную комарами и гнусом шею. Он не слишком вслушивался в рассказ, размышляя о своем. Не терпелось дождаться конца отчета. Всё, о чем говорил Уэно Ботан, было ему знакомо. Большую часть пути пришлось преодолеть на своих двоих, так что Шиме запомнилось всё, что отряд исследовал. Сейчас его мысли занимали отец и Мия. Сердце сладко обрывалось и ухало вниз, стоило подумать о любимой. Но тревога за отца была гораздо сильнее. Не стало ли ему хуже за время отсутствия сына? А может, наоборот, летнее солнце обогрело его? Июнь погодой не баловал, с середины месяца до начала июля побережье окутывал холодный туман, в то время как по другую сторону хребта солнце пекло, как на сковородке. Такая разница объяснялась просто: стоит суше немного прогреться под солнцем, как с холодного моря наползает туман. Цепляется за сопки и висит до тех пор, пока небо не затянет холодная пелена. Или до тех пор, пока не прогреются прибрежные воды. А море в этом году потеплело только в июле. И все это время отец, кашляя, мёрз в промозглом, моросящем тумане...
   Шима сомневался, правильно ли поступил, забрав его с собой на Карафуто. Однако оставлять отца совсем одного не стоило. Когда он, исследователь, еще доберется до родного городка на Хоккайдо! Найти такую работу, чтобы каждый вечер возвращаться домой, даже в голову не приходило. Государство возложило на него важную задачу - исследовать новые земли. Необходимо было выполнить ее, что бы ни случилось.
   Исполнение миссии далось непросто. Что значат походные трудности и лишения, непобедимые полчища комаров и топкие болота, в которых утонуло несколько лошадей и чуть не утоп сам Шима, надоевшее жесткое мясо жаренной на костре утки, по сравнению с тревогой за отца, точившей Шиму все время, пока длилась экспедиция, все три месяца от начала до конца? Но теперь, воспользовавшись отпуском, он женится на Мии, которая станет хозяйкой у него дома, и можно будет спокойно ходить в экспедиции, не волнуясь за отца.
   Спустя два часа Уэно Ботан, наконец, отчитался в устной форме и передал весь материал Кумагаю. Шима торопливо зашагал домой. Тревога разрослась, вытеснила все мысли и железным обручем сдавила грудь.
   Дом встретил немыслимой духотой. Всюду лежал толстый слой пыли. Шима, еще не веря, пробежал вдоль стен по периметру и остановился посреди пустой комнаты. Отца не было. Пришлось идти в ближайший дом узнать, что случилось. Хозяина он не застал. Соседка увидела перекошенное лицо Шимы, простерлась ниц, и, чуть не плача с перепугу, рассказала, что отец умер полтора месяца назад, и что соседи добросовестно организовали достойному человеку похороны.
   Шима поблагодарил женщину и вышел на улицу, не зная, как вместить в себя горе. Оно оказалось настолько большим, что осмыслить его сразу не удавалось. Болезненно захотелось увидеть Мию. Решив не показываться сегодня ей на глаза, чтобы не пугать диковатым видом, а только посмотреть на нее издалека, Шима направился к чиновничьему дому. Ему повезло: девушка гуляла в садике перед домом. Она прогуливалась по дорожке, усыпанной гравием, прячась от солнца под голубым зонтиком. Летнее кимоно - хитоэ - украшали аисты. Шима окликнул ее, позабыв начисто о своем решении не подходить к ней сегодня, когда он ничего не соображает и наверняка ужасно выглядит.
   Мия, увидев его, испугалась.
  - Киёмидзу-сан... - пролепетала она.
  - Что случилось? - испугался, в свою очередь, Шима.
  - Ты вернулся... Ты опоздал... Меня сосватали.
   Нежное лицо девушки выражало неподдельное горе.
  - Сосватали... - машинально повторил Шима.
  - Киёмидзу-сан!
   Теперь Мия испугалась по-настоящему. Ей показалось, будто она ударила парня, и теперь, без вины виноватая, не знала, что делать.
  - Киёмидзу-сан, меня ведь никто не спрашивал...
   Шима повернулся и пошел прочь, не оглядываясь и уже не видя ее слез.
   Домой идти не хотелось. Шима забрел в первый попавшийся бар, где и напился, не разбирая, что пьет, дрянной сакэ или самогон. На улице его под белые руки подхватили двое полицейских и отвели в участок, где он и проспал на скамье до утра. Утром блюстители порядка оформили протокол, провели беседу, объяснили, что пьющие платят специальный налог, и взяли с нарушителя штраф. 'Вечером пьяница, утром лентяй'**, - гласила народная пословица, начертанная на свитке и вывешенная на стене полицейской управы.
   Вернуться домой все-таки пришлось. Шима привел себя в порядок, отнес соседке деньги за похороны, чтобы та их раздала, и пошел в Управление. Кумагай отсутствовал. Шима обратился к помощнику главы с просьбой немедленно направить его в очередную экспедицию, потому что в отдыхе он не нуждается.

* * *

   Каждое утро Кеитаро отправлялся работать в поле, и до того чужой и неприятной казалась ему новая земля, что вкладывать силы и время в нее совсем не хотелось. Тощая почва дарила соки неприхотливому бамбуку, высоченной крапиве, одуванчикам по грудь, непролазным зарослям сочной кислицы в два человеческих роста. В гигантских лопухах на краю участка недолго и заплутать: видишь вокруг только толстые светло-зеленые стволы, а над головой - сплошную крышу из гигантских листьев. Влажный климат позволяет растениям процветать, но солнца мало, слишком мало, и травы изо всех сил тянутся вверх, торопясь и обгоняя соседей.
   Культурные растения благоденствовать не желали. На подъемные, которые Хатамото получили от государства, Кеитаро закупил удобрение из рыбы - тук - и запахал его в поле. Тука требовалось гораздо больше.
   В сентябре стало ясно, что картофель удался неплохой. Дайкон приятно удивил размерами и вкусом, капуста и каду* уродились на славу, а вот зелень почти не принялась. Батат и вовсе не пошел, будто его не сажали. Хироко решила, что мизуну*, укроп, сисо*, шпинат, сельдерей надо выращивать как-то по-другому.
   Как бы то ни было, скудная земля Карафуто требовала неимоверных усилий.
   Неприязнь трудолюбивого крестьянина росла не только из-за разочарования в сказочных землях. Его угнетал вид местных сопок - глаза б не видели! Даже небо вызывало отторжение, хоть безоблачное, хоть в тучах. Солнце давило, дождь нагонял тоску. По утрам Кеитаро шел в поле, а ноги прирастали к земле, и кости, казалось, закручивались в штопор от нежелания здесь работать. Почетно бремя государственной миссии, но насколько оно тяжело!
   Хироко помогала мужу в поле, в огороде. К вечеру супруги настолько уставали, что и слово вымолвить не могли. Шика и Сакура тоже не бездельничали. Они уходили с огорода раньше матери и занимались домашним хозяйством. На Сакуре лежала забота о Сидзуке.
   Раз в неделю по вечерам жители деревни Отиай собирались в доме старосты конокая*, чтобы обсудить новости и поделиться общими крестьянскими проблемами. Тагути-сан исправно получал в Гражданском управлении газеты, читал их, а потом рассказывал новости крестьянам.
  - Ну, Тагути-сан, что нового написали на этот раз? - деловито спросили крестьяне на очередной 'сходке'.
   Староста с важным видом раскрыл один из ежедневных номеров 'Карафуто кампо'* и сообщил:
  - На Карафуто остался только один сводный полк под командованием генерал-майора Ямады.
  - Значит, отменят скоро военное положение. И пропуска отменят, - сделали вывод крестьяне. Староста согласно покачал головой и продолжил:
  - Закончено строительство железнодорожной ветки от Отомари до Тоёхары.
  - Уже закончено? - удивился Кеитаро. - Два месяца назад только начали!
  - Да, построили за два месяца. Вот, написано: 'Строительство велось силами железнодорожного батальона под командой трех офицеров и чернорабочими. Длина ветки 42 километра, ширина колеи 63 сантиметра. Строительство обошлось казне в 270 тысяч иен'.
  - Когда же мы на ней покатаемся?
  - Обещают на днях открыть для движения. Еще пишут, что в Тоёхаре открылась первая школа, на занятия пришли двадцать детей. Пишут, мол, на следующий год все дети колонистов будут учиться в школах.
   Крестьяне недоверчиво рассмеялись.
  - Правительство обещает, - чуточку обиделся деревенский грамотей.
   Смех прекратился. Тагути перевернул следующую страницу:
  - Тут вот пишут, что едят русские.
  - И что же они едят? - навострили уши крестьяне.
  - А едят они картошку, хлеб и тухлую капусту! - торжественно зачитал староста.
   Крестьяне захохотали. Кеитаро смеяться не стал.
  - А когда их всех выселят с Карафуто, не пишут? - спросил он.
   В доме воцарилась тишина: вопрос волновал всех.
  - Не пишут, - ответил посерьезневший староста. - Хоть бы слово написали, что Правительство собирается с ними делать. Я бы давно их отсюда выгнал.
   Крестьяне одобрительно зашумели.
  - Правильно говоришь. Русские моего сына убили! - поддержал Кеитаро. - Весной что-то писали о них, не припомню... И с тех пор - молчок.
  - А что писали-то? Да ничего! Что их осталось у нас пятьсот человек - вот и все, что писали, - напомнил Тагути. - А еще писали, что все они - зажиточные.
  - Нищете легче все бросить и уехать, - буркнул Кеитаро. - А эти до последнего сидеть будут. Гнать их надо отсюда...
   'Сходка' окончилась. Крестьяне побрели по домам, шумно переговариваясь, обсуждая русских, урожай и будущие школы. 'Наши дети читают гораздо лучше, чем мы, - думал Кеитаро по пути домой, слушая вполуха соседа. - Наконец-то Сакура возобновит учебу. Год пропустила, будет наверстывать'. Тоска по сыну, а заодно и по родной земле привычно стиснула объятия.
   На следующее утро Кеитаро, толком не выспавшись, вышел из дома и окинул взглядом опостылевшие сопки. Ему не было еще и сорока, но тяжелый физический труд уже заставил его ссутулиться. 'Сколько можно так жить? - думал он. - Душу высасывает чужая земля. И не чужая она вовсе... Сын, мой сын ходил по этой земле, воевал за нее, кровью своею ее полил'.
   Кеитаро направился не в поле, а прямиком в лес.
   Он легко шагал по узкой тропе, не сворачивая в буреломную чащу. Тропинка карабкалась вверх, но Кеитаро почти не чувствовал подъем. Паутина густо облепила лицо, пришлось взять прутик и махать перед собой.
   Склон становился все круче, Кеитаро совсем запыхался, но не останавливался. Роса с шелестом сыпалась на него с деревьев и кустов. Рассвет еще не набрал силу, под деревьями таилась темнота.
   Подъем кончился нескоро. Тропинка перевалила через гребень сопки и потерялась. Кеитаро начал спускаться, уклоняясь от веток. Хвойная подстилка пружинила под ногами. Из-под хвои пробивались кружева лишайников, настороженно выглядывали клейкие грибные шляпки - сентябрь щедро усыпал лес грибами. Трухлявые пеньки, заплывшие влажными зелеными мхами, хитровато поглядывали черными дуплами. С ветвей лиственниц дремуче свисала длинная жидкая борода. В зарослях затаилась изящная лисичка, проводила глазами сутулую фигуру человека, ступавшего почти неслышно. Лягушата в огромном количестве прыскали в разные стороны. Замрет лягушонок - и не видно его в бурых листьях. В лицо назойливо лезло колючее комариное облако, забивалось за шиворот, цеплялось за обнаженные уши. Между лиственниц и дубов маячили солнечные поляны, манящие россыпью брусники и костяники; рыжие бабочки трепетали над невзрачными лесными цветочками на длинных стеблях.
   По заболоченному дну распадка змеился ручей, нежно вызванивая хрустальную песенку. Кеитаро пошел вверх по течению. Он вымок от росы, но не беспокоился из-за мокрой одежды. Топкие берега заросли шиповником, облюбованным многочисленными паучками, тенета серебрились росой в лучах, пробившихся сквозь лапы лиственниц. Кеитаро с трудом обходил колючие кусты, решив на обратном пути набрать ягоды.
   Склоны сопок раздались в стороны, впуская в распадок неожиданно яркое солнце, и перед взором предстал водопад. Тонкие сверкающие струи бойко скакали по камешкам и приятно звенели. Наверху дрожала нежная радуга. В зарослях над водой суетились мелкие птички, которых не потревожило появление человека. Зато испугался грациозный олень, метнулся прочь.
   Чистая, нетронутая красота потрясла Кеитаро. Он встал на колени, и, упершись в землю ладонями, трижды поклонился водопаду. Поднялся на ноги и снова поклонился, ощущая, как ками водопада разжимает тиски неприятия, тоски, недовольства, освобождая душу от невыносимой тяжести. Здесь, рядом с отцом, посветлел усталый дух Исами.
   Кеитаро напился из ручья чуть ниже водопада и пошел обратно, раскрываясь новому дню, деревьям, птицам, солнечным лучам, примиряясь с новой землей.
  
  
  Глава 4 ОБРЕТЕНИЕ СЫНА
  
   Еще в начале 1907 года Кумагай узнал, что ему готовят преемника на Карафуто, а его самого весной ждет новое назначение в министерстве внутренних дел. Радость Кумагая мешалась с некоторой досадой: не хотелось отдавать наработанное другому. Северный остров он так и не полюбил, зато, изучая отчеты подчиненных, испытывал гордость за проделанную работу. На основании докладов Гражданского управления правительственная газета 'Асахи' в январе опубликовала статистику по Карафуто за 1906 год. Кумагаю было чем гордится! Только в селениях Отомари, Тоёхара и Маока за год зарегистрировалось свыше тысячи двухсот самых разных предприятий: промышленных, ремесленных, торговых, культурно-развлекательных. Открылось 39 фабрик, 15 пароходных агентств, 12 транспортных контор, 44 торговые фирмы, 439 лавок, 123 подрядных фирмы, 7 ссудных касс, 3 типографии, 8 фотоателье, 15 бань, 45 парикмахерских, 54 гостиницы, 100 ресторанов, 76 чайных домов.
   Пятьдесят четыре гостиницы и сто ресторанов - на три селенья! Кумагай за сухими цифрами видел живых людей, которые посещают сотню ресторанов и живут в полусотне гостиниц. Предприниматели открывают заведения вовсе не для того, чтобы разориться, а это значит, что было кому стричься в сорока пяти парикмахерских и мыться в пятнадцати банях. А ведь полтора года назад он приехал в Корсаковский пост, где находился только гарнизон, а на месте Тоёхары стояла маленькая русская деревня. К Тоёхаре Кумагай испытывал почти отцовские чувства.
   Кумагай блестяще справился с поручением правительства - наладил жизнь на пустом месте, и потому испытывал удовлетворение. Скоро он передаст дела следующему главе Гражданского управления и уедет в столицу на повышение. И семью увезет отсюда в более комфортные условия. И все же точила, точила досада - не ему пожинать плоды изнуряющего созидательного труда, который и заканчивать будут другие. Скоро он простится навсегда с постылыми сопками и селеньями, которые продолжат строиться без него. Без него, Кумагая...

* * *

   Удачлив предприниматель Хаттори Кичиро! Он раскинул сеть торговых точек в Отомари, Тоёхаре, Маоке* и по их окрестностям. Иностранные купцы пытались торговать в Японии всем подряд, наугад выбирая то, что пользуется спросом, Хаттори же прицельно вез товары, которые заведомо раскупят соотечественники. Новый год он встретил в США. Ездил не впустую, привез добротные, качественные, красивые вещи, которые пробуждали живой интерес покупателей и быстро разбирались.
   Расчетливый торговец искал и другие источники дохода. Он примеривался, что бы такого вывезти с Карафуто для продажи за границей. Разумеется, самым беспроигрышным товаром были меха соболей, добытых айнами и гиляками...

* * *

   В южной части острова оставалось всего 123 русских, об этом тоже сообщила официальная статистика. В свое время, спешно выдворив всех россиян, какие попались под руку, новые хозяева после заключения Портсмутского мира не стали трогать оставшихся. Русские не могли пожаловаться, что местные власти их притесняют, однако большинству все-таки пришлось распродать имущество и покинуть бывшую родину, ставшей чужбиной. Они не могли конкурировать с японцами в рыбной ловле, в торговле, земледелии, потому что их товары никто не покупал. Русские не имели никаких прав, потому что не являлись подданными микадо, а это влекло, мягко говоря, неудобства. На работу, например, не брали.
   Приходилось продавать пожитки за бесценок и уезжать в Россию.
   Зимой Кеитаро сам приобрел у отъезжающей русской семьи сельскохозяйственные инструменты и несколько простых бытовых вещичек. Самой лучшей покупкой стал чугунный чайник. Всё - за бесценок. Кеитаро не преминул воспользоваться безвыходным положением русских, и нисколько их не было жалко. Он чувствовал себя здесь хозяином, и ему не нравилось присутствие на этой земле 'посторонних'. Катились бы к себе в Россию подобру-поздорову! Вон как глядят: мужчины - недобро, дети - с любопытством, будто он, Кеитаро, зверушка неведомая, а женщины - и вовсе не разберешь, то ли с упреком, то ли с тоской неизбывной. Лопатки сводило от этих взглядов. Даже собаки у русских, и те рычали не так, как свои, японские.
   Холодно, ох, холодно на Карафуто в зимние месяцы! Когда в деревне Хатамото шел первый снег, Кеитаро обычно снимал одну створку сёдзи, чтобы полюбоваться на снегопад, сидя в тишине на татами. Здесь же с первым снегопадом задул ветер такой силы, что валило с ног. Какое уж тут любованье...
   Задувало почти месяц, то сильнее, то слабее. Снегопад не прекращался с начала декабря до самого 'европейского' Нового года. Кеитаро ежедневно откапывал тропинку от дома до дороги. Получилась глубокая траншея с высокими стенами. Хозяин уносил снег подальше, чтобы дом не затопило весной талыми водами.
   Домик обогревала хибати - керамическая корчага с горстью тлеющих древесных углей. Промерзшая семья сбивалась в кучу вокруг хибати и протягивала над ней посиневшие руки.
   Как-то раз, когда старших дома не было, Сакура додумалась перевернуть столик набок, приспособить на нем одеяло и поставить внутрь 'чума' корчагу. Вдвоем с Сидзукой они залезли под одеяло, поддерживая свободный конец спинами. Там, в темноте, освещенной тлеющими угольками, сестры прижались друг к другу, чтобы согреться. Теперь самое время рассказать младшей сестре что-нибудь интересное.
  - Давным-давно поссорилась богиня солнца Аматерасу Оомиками со своим братом Сусаноо, - начала Сакура таинственным голосом. - Обиделась на него и спряталась в пещере. И покрыла землю темнота. Другие божества выгнали за это Сусаноо и стали упрашивать Аматерасу выйти из пещеры. А она не выходит. И тогда боги решили ее перехитрить. Они поставили перед пещерой насест из белого мрамора и посадили на него петуха. А рядом поставили зеркало. Петух прокукарекал. Аматерасу привыкла вставать вместе с петухами. Она проснулась, увидела свое отражение в зеркале и решила, что это пришла какая-то красавица. Рассердилась Аматерасу, что есть на земле женщина красивей ее, и вышла из пещеры, чтобы выгнать злодейку. Мир осветился, и все стало по-прежнему.
  - А что было потом? - спросила Сидзука.
  - А потом Аматерасу Оомиками унаследовала Землю у своих родителей Изанаги и Изанами. Был у нее внук Ниниги. Она послала его править Японскими островами, и дала ему с собой три предмета: бронзовое зеркало, ожерелье из драгоценных камней и меч. Принц Ниниги спустился с неба и женился. А император Мэйдзи - потомок Ниниги.
  - И богини Аматерасу?
   Сидзука знала мифы не хуже Сакуры, но готова была слушать рассказы снова и снова, хоть каждый день.
   Вернулись родители и немедленно разобрали 'чум'.
  - Устроите пожар, куда мы пойдем в такой мороз? - выругал Кеитаро Сакуру.
   Холод в домике стоял такой, что ночью волосы примерзали к валикам, которые клали под шею.
   Крестьянский дух иэ силён даже на таком холоде - трудности и невзгоды ему нипочем. В марте Накано Рафу заслал в Отиай сватов и получил от семьи Хатамото согласие. С тех пор, как семьи разминулись, Кеитаро и Рафу поддерживали связь. Селенья Отиай и Сакаэхама разделяли около четырех ри*, но из-за нескончаемой работы мужчины виделись считанное количество раз. Появление дорогого гостя приравнивалось к празднику. Друзья после общения оставались довольными. Рафу, покидая семью Хатамото, увозил овощи и зелень. Кеитаро, прощаясь с Накано, не знал, как довезти до дому такое количество рыбы и сушеных водорослей.
   Решать свадебные дела торопливо не принято. Начало лета, когда не жарко и не холодно - самое время для свадеб. А сватов лучше прислать загодя.
   Прошлой осенью местная управа скупила основную часть урожая на средства метрополии. Крестьянская семья изо дня в день боролась с нуждой. Деньги были необходимы для закупки удобрений, но расчетливый Кеитаро полагал, что все же сумеет достойно выдать замуж старшую дочь. Полученные от муниципалитета деньги за урожай вселяли некоторую уверенность в будущем. Может, весной и придется брать кредит, но экономить на свадебной церемонии не хотелось. Расходы, согласно традиции, берет на себя семья жениха, но будущий муж Шики переедет в дом тестя на правах старшего сына, поэтому Кеитаро не собирался скупиться.
   Первого апреля староста собрал жителей у себя дома.
  - Я должен сообщить важную новость, - заявил Тагути-сан, шурша свежими газетами. - Вот, нашел. Вчера император Муцухито подписал указ об образовании губернаторства Карафуто.
   Тагути отложил газету и пояснил:
  - Теперь мы живем в губернаторстве. Вся власть на острове теперь у Главного управления Карафуто.
  - Это которое в Отомари? - уточнил один из крестьян.
  - Да. Скоро они переедут в Тоёхару. Теперь у нас три ситё*: Отомари, Тоёхара и Маока.
  - А губернатор кто? Кумагай-сан? - спросил Кеитаро.
  - Нет. Кумагай... э-э... вот, написано: '...передал полномочия генерал-майору Сакихито Кусусе, который назначен губернатором'. Тут еще про бюджет напечатали...
  - Читай, читай, - подбодрили его.
  - Вот: 'При принятии бюджета губернаторства Карафуто на 1907 финансовый год на изыскательские работы выделена сумма в 74 тысячи иен, что составляет пятнадцать процентов от всей расходной части бюджета. На дорожное строительство выделено 140 тысяч иен'.
  - О-о-о... - выдохнули крестьяне, которые даже не представляли, как выглядит такая куча денег.
  - Значит, на Карафуто будут хорошие дороги...
   Дорог в то время на острове почти не было.
  
   Первый губернатор Карафуто Сакихито Кусусе оказался последним военным губернатором. Впоследствии на эту должность назначали только гражданских.
  
   Учебный год начинается 6 апреля вместе с началом цветения сакуры. На Карафуто пора цветения приходит намного позже, в конце мая. Однако школа никуда не делась, и Сакура в апреле пошла учиться. Ей уже исполнилось десять лет, год был пропущен, но таких детей в начальных классах набралось немало. Сакура хотела продолжить учебу и в средней школе. Хироко все чаще присматривалась к средней дочери, не зная, гордиться или тревожиться: уж больно девочка удалась хорошенькой. Маленький нежный бутон обещал раскрыться прекрасной хризантемой. Ох, беды бы не было...
   В середине апреля в гости пожаловал сам Накано Рафу с сыном Монтаро. Шику захлестнули все чувства сразу, и она стыдливо скрылась за фусумой. Туда же ушла вся женская половина семьи. Накано приехали с накодо - сватом. Пока текли неторопливые беседы, Хироко подготовила дрожащую Шику к знакомству с женихом. Отец с гордостью вывел дочь на 'смотрины'. Шика, покраснев до слёз, упала на колени и поклонилась гостям, так, что Монтаро видел только большой бант на спине и обнаженную шею. Сакура вместе с Сидзукой подглядывала за происходящим из-за перегородки, радовалась и в то же время крепко завидовала.
   Сват всё уладил, помолвка состоялась. Рафу вручил Кеитаро пять конвертов. В одном из них были деньги на предстоящие свадебные расходы, в четырех других лежали ритуальные сухие водоросли - пожелание долгой супружеской жизни, счастья и благополучия.
   Шика в ожидании свадьбы хорошела и распускалась, словно цветок лотоса под лучами утреннего солнца. Отец ждал свадьбу не меньше дочери: скоро в дом войдет приемный сын.
   В мае родители, снарядив подводу, повезли Шику в Тоёхару покупать свадебный наряд. Девушка на выданье ступила в павильон, будто в святилище, и обмерла от восторга. Кроме кимоно потрясающей красоты, вручную расшитых на Кюсю и Сикоку, Хаттори Кичиро баловал покупательниц 'европейскими' свадебными платьями, перчатками, шляпками, которые возил из Штатов.
   Крестьяне глазели на американские платья, как на музейные экспонаты. А потом перешли к кимоно. Молодой продавец учтиво предложил помощь. Хироко немного освоилась и принялась деловито оценивать вышивку, щупать ткань, выбирать цвета. Кеитаро уселся на низкую скамеечку, предоставив женщинам выбирать наряды самим. Радостно было на сердце при виде счастливой, цветущей, млеющей от восторга дочери, угодившей в центр внимания. Радостно и тревожно.
   Хироко и Шика выбрали не только свадебный наряд, но и нижнее белье: две юбки - короткую футано и длинную, до пят, косимаки из муслина, и шелковую рубашку дзюбан*. Дочкина радость заметно облегчила семейный кошелек, но Кеитаро не скупился.
   А ведь замуж придется выдать еще двух красавиц! Три дочери в семье - разорение!**
   За месяц до торжества Рафу запретил Монтаро выходить в море, опасаясь, как бы сын не поранился. Уронит хоть каплю крови - осквернится, бракосочетание придется отложить. У соседей умер родитель - Накано на похороны не пошли. Перед свадебной церемонией к покойникам и на пушечный выстрел подходить нельзя.
   Хироко берегла дочь пуще глаза и не доверяла ей кухонные ножи. И жених, и невеста целый месяц соблюдали пост.
   Свадьба состоялась в середине июня. Побережье с утра облепил туман, зато над деревней Отиай совсем по-летнему светило солнце. Было даже жарко.
   Семья Накано прибыла в полном составе. Старший брат Раидон женился в прошлом году, но жену Нами оставил дома с новорожденным. Зато приехали старики, родители Рафу. Рыбак вместе с женой Рицуко бережно вел их под руки.
   Жених и невеста увиделись только рядом с синтоистским храмом, возле тория. Символический мраморный насест для петуха ярко белел на фоне чистого неба. Накано Монтаро в праздничном черном кимоно показался Шике мифическим божеством. Неужели этот крупный, плечистый парень станет ее мужем? Она почтительно поклонилась жениху, не смея поднять на него взор. Монтаро, в свою очередь, остолбенел, увидев невесту. Белое кимоно сияло на солнце. Верхний пояс оби украшали сложные узоры из серебряных нитей. Замысловатая прическа, которую все утро сооружала Хироко, превратила Шику в сказочную принцессу. На высоко поднятых волосах сбоку красовалась шляпка цуно-какуси, прикрывая мифические 'рожки ревности' невесты. Хироко вплела в прическу ранние цветы из собственного сада и нитку жемчуга. Свадебный наряд сиро-маку дополняли сумочка-мешочек, крошечный меч в ножнах и веер, заткнутый за пояс оби.
   Свадебная процессия потянулась к храму по дорожке, увязая в мелком щебне. Каждый из присутствующих ополоснул руки и рот в тёдзубати - прямоугольном мраморном камне с углублением, наполненным водой. Иероглифы на стенке тёдзубати гласили: 'Место омовения души'. Хондэн и хайдэн* примыкали друг к другу под общей крышей с изящно загнутыми углами, уютно прячась среди тисов и пихт. Перед входом в хондэн на веревках висели толстые жгуты рисовой соломы для привлечения духовных сущностей ками.
   Близкие родственники жениха и невесты вместе со сватами поднялись по мраморной лестнице в храм. Шика переступила порог первой. Все присутствующие наполнили алтарь подношениями, поклонились и сели: слева родные невесты, справа - родные жениха.
   Монтаро и Шика сели перед алтарем, оба от волнения почти ничего не видели. Священник провел очистительные обряды 'охарай', прочитал молитву. Жрица поставила перед молодыми три чашечки священного сакэ. Монтаро и Шика, обмениваясь чашечками, выпили из каждой по три глотка. Шика сидела совсем тихо, словно и не дышала. Монтаро, счастливый, не мог поверить, что теперь он несет ответственность за эту незнакомую, смирную, прелестную девушку.
   Жених и невеста, трепеща, произнесли клятву верности. Волновались не только они. Кеитаро чувствовал, как дрожит Хироко, приткнувшись к нему в поисках поддержки. Рафу успокаивающе положил ладонь на руку своей жены Рицуко. Дедушка и бабушка Накано беззвучно прослезились от умиления.
   Священник вывел молодых из храма, и процессия двинулась в деревню. Веер на поясе Шики незаметно раскрылся - значит, будет им семейное счастье.
   Дома Хироко помогла дочери надеть на белое кимоно еще одно, нарядное, расшитое хризантемами. При виде Шики, одетой в утикакэ, гости в садике Хатамото одобрительно захлопали в ладоши.
   Танцевать на свадьбах не принято, однако торжество прошло нескучно. Встретились славные люди: рыбаки и земледельцы, им было о чем поговорить. Рыбаков волновали новые правила лицензирования рыбной ловли и добычи 'морских гадов', ведь лицензии теперь выдавала не метрополия, а администрация губернаторства. Труженики делились заботами и тревогами, охотно посвящали друг друга в тонкости мастерства. И о любви говорили тоже, на то ведь она и свадьба!
   На другой день молодые уехали в деревню Сакаэхама. Погостив в семье Накано десять дней, Монтаро и Шика отправились с родителями в Отомари. В столице Карафуто молодожены узаконили брак. Монтаро взял фамилию жены. На высоком крыльце администрации Кеитаро поблагодарил Рафу и низко ему поклонился:
  - Сумимасэн*. Теперь я вовек тебе обязан.
   С тех пор Монтаро поселился под крышей новой семьи на правах сына и наследника.
   Наступили будни, потекли дни за днями. Кеитаро радовался тишине душевной. Рядом был сын, работящий, видный, покладистый. В этом году Кеитаро по заданию Гражданского управления распахал гораздо больше земель, чем год назад, и пара рабочих рук была на вес золота.
   А вот Шика стала чахнуть. Молодые жили с родителями на маленьком пятачке из шести татами, с виду все было гладко. Хироко ломала голову, что происходит. Кеитаро целиком погрузился в 'полевые' хлопоты и ничего не замечал. На вопросы матери Шика отвечала, что все в порядке. А сама совсем перестала улыбаться и делала всё машинально, думая о чем-то своем. Хироко забеспокоилась всерьез и насела на дочь с вопросами.
  - Шика, что происходит? Хватит отвечать, что все хорошо. Я не слепая. Монтаро обижает тебя, пока никто не видит?
  - Нет, мама, он меня любит.
  - Что еще жене надо? Может, ты сама его не любишь?
  - Люблю.
  - Шика, может, у тебя что-нибудь болит?
  - Ничего, мама. Я здорова.
  - Где же здорова? Если ты отощаешь еще сильнее, ты не сможешь забеременеть. Скажи мне, что случилось, ведь ты не одна, я рядом.
   Шика совсем помрачнела.
  - Ну, говори уж, - подбодрила ее Хироко. - Что с тобой происходит? На тебя без слез смотреть невозможно.
  - Мама, я сама ничего не понимаю.
  - Как это? Настроение всегда плохое, и не знаешь, отчего? Дочка, что случилось?
  - Не знаю. Монтаро грустит. Он ничего не говорит, молчит все время. И у него внутри будто камень. Чужой стал. Мама, я чувствую, что он любит меня, но с ним что-то неладно. Он даже... не греет ночью. Сам горячий, а тепла нет.
   Шика заплакала, да так горько, словно она и вовсе лишилась мужа.
  - О... - только и смогла вымолвить Хироко. Подумала и сказала:
  - Я поговорю с отцом. А ты не чахни. Может, ему привыкнуть надо. Все пройдет, перемелется.
   Выслушав Хироко, Кеитаро пригляделся к сыну внимательнее. И ничего особенного не увидел. Однако дочери виднее, ведь никто не знает человека так хорошо, как его собственная жена. На отдыхе в поле Кеитаро спросил у Монтаро, не слишком ли тяжел земледельческий труд.
  - Не тяжелее, чем в море, отец, - заверил его тот.
   Слово 'море' сын сказал с особой ноткой, которую Кеитаро сумел услышать. В море! Вот в чем дело! - осенило его. Ему ли не знать, как заедает тоска, когда покидаешь привычное место? А море, говорят, тянет назад с особенной силой.
  - Шика чахнет. А ты занят собой и ничего не замечаешь.
   В голосе отца слышался мягкий упрек. Монтаро удивился:
  - Я ничего и не заметил... Она заболела? А что же ничего не сказала?
  - Она чахнет, потому что тебе плохо. Думаешь, я черствый такой и ничего не пойму? Сам вон год назад... Обратно хотелось. Тебе, небось, тяжелее. К морю привык, а здесь - поле да огород.
  - Небо такое же, отец, - улыбнулся Монтаро.
   Кеитаро впервые подумал, что Монтаро, согласившись стать его сыном, выполнил волю отца, Накано Рафу. Тоску свою никому не показал, и ни единого слова упрека, недовольства. Как Шика почуяла тоску мужа, кто ее знает...
   Гордость охватила Кеитаро - и за дочь, и за сына.
  
  
  Глава 5 КРАСАВИЦА ЛЕСА
  
   Хорошо в лесу в начале июня! Настоящего тепла нет, ночами холодно, в узких затененных распадках лежит смерзшийся снег, зато спят мертвым сном комары, а на открытых местах припекает солнце. Пауки еще не оплели весь лес тенетами, которые иной раз досаждают исследователям, хоть и кажется, мелочь...
   Лесной ручей бойко нес хрустальные струи по аспидно-черным ступенькам. Киёмидзу Шима покопался в грунте неподалеку от ручья - угольные пласты выходили на поверхность и здесь. Исследователь отколол кусок угля, полюбовался на масляно-черный, увесистый камешек. 'Неужели антрацит? Анализ покажет', - подумал Шима, снял со спины мешок и старательно запаковал образец, радуясь находке. Первая в 1907 году экспедиция оказалась на редкость удачной.
   Отряд ушел вперед, а Шима всё медлил, ходил рядом с ручьем, копал и всюду находил черную, лоснящуюся породу.
   Тайга темна даже в начале июня - дремучие, заросшие бородой лишайников ели укрывают сопки от солнечного света. Оставаться здесь одному опасно, можно повстречаться с медведем. Хозяева тайги на острове громадные и гостей не любят, так что пора догонять отряд.
   Шима не боялся отбиться, следы экспедиции отыщутся без труда. Он снова вышел к ручью. Левый бережок совсем зарос, пришлось перебраться на другую сторону. Над головой возвышался высокий сыпучий обрыв, напрочь загородивший солнце. Слагающие породы опрокинули слои почти вертикально. Здесь стоял холод, словно в гигантском подполе; кое-где мутно белели полосы слежавшегося снега. Шима прыгал с камня на камень, примечая чуть заметные следы ушедшего вперед отряда.
   Над головой послышался шорох. Шима глянул наверх и остолбенел: прямо на него по отвесному склону катился медвежонок. 'Убьется', - сгоряча подумал исследователь и подставил руки. И, только приняв тяжелый меховой куль, вспомнил, что медвежата по тайге одни не ходят.
   Сверху по склону с шуршанием и грохотом посыпались камни. Бросив медвежонка, Шима одним прыжком преодолел ручей и понесся по буеракам сломя голову. Бежал недолго, споткнулся, выскочил на открытое пространство и покатился вниз не хуже того медвежонка. Пока летел, приложился головой о камень, да так, что из правого глаза голубая искра выскочила.
   Исследователь рухнул в большой куст шиповника, который, жиганув по лицу и рукам, немного задержал падение. Легкие, казалось, смяло ударом. Некоторое время Шима лежал плашмя, судорожно пытаясь вдохнуть воздух. Кое-как отдышавшись, он хотел встать, но тут боль выстрелила в бок, в руку, еще и закружилась голова. Исследователь освободился от мешка за плечами, с трудом поднялся и осторожно отряхнул одежду. Удивляясь, почему глаза плохо открываются, Шима провел ладонью по лицу и обнаружил, что весь в крови. 'Надо вернуться к ручью', - с тревогой подумал он, оглядел склон, с которого скатился и удивленно ухнул. 'Не забраться. Придется обходить'.
   Шима долго брел сквозь буреломный лес, пока, наконец, не вышел к ручью. Осторожно наклонившись к игривым струям, он, шипя от боли, смыл кровь с исцарапанного лица и прополоскал рот. Потом снял куртку, подтянул широкий рукав дзюбана* и осмотрел отекшее предплечье. Задрав край рубахи, он увидел огромное иссиня-черное пятно на боку с багровыми кровоподтеками по краям, решил не трогать его и показать медику в отряде. Превозмогая тошноту, Шима наклонился, опустил предплечье в ледяную воду и стоял до тех пор, пока от холода зубы трещать не начали. Разогнуться оказалось не так-то просто: голова закружилась пуще прежнего.
   Надо было поскорее отыскать следы отряда. Сориентировавшись, Шима подумал, что находится выше по течению от места, где упал медвежонок, но человеческих следов не нашел. Обогнать своих он не мог. 'Неужели я заплутал и вышел ниже по течению?' Подумав так, он довольно долго поднимался по ручью, но следов всё не было. Стало ясно, что ручей не тот, хотя по виду ничем не отличается. Стало не по себе. Придется возвращаться назад по собственным следам, чтобы не заблудиться.
   Уже вечерело, когда он добрался до подножия склона, с которого скатился. Исследователь задрал голову и посмотрел наверх, но тут его понесло в сторону, и, чтобы не упасть, он обнял шершавый ствол каменной березы. 'Придется опять обходить и искать собственные следы', - мрачно подумал Шима, оторвался от березы, поправил мешок на спине и побрел в обход.
   Следы всё не находились. Заросли тонули в зловещей полутьме. Пришлось остановиться и готовиться на ночлег. Шима с облегчением сбросил мешок и напился воды, затем с величайшим трудом порубил упавшее сухое деревце, заросшее серым лишайником, сложил небольшой костер, насовал в огонь сырых веток и прошлогодней травы, чтоб дымило - может, свои заметят! Есть не хотелось, тошнило. Вскрыв банку с тушенкой, Шима все же немного подкрепился. Дрожа от холода, он улегся на подстеленное одеяло спиной к костру и свернулся калачиком.
   Утром стало хуже. Тошнота не проходила, в голове пульсировало. Попытка встать на ноги окончилась падением. Охнув от резкой боли в боку, Шима уселся на земле. Тело сотрясала крупная дрожь, то ли от холода, то ли от слабости. 'Лучше сидеть и ждать, когда меня найдут: я же, пока бежал, просеку оставил! - решил исследователь. - Сейчас разведу костер с дымом'. Он приподнялся и тут же свалился на землю, скорчившись от боли. Отогнав приступ отчаяния, Шима пополз в сторону порубленных вчера дров. И вдруг почувствовал чужое присутствие. 'Непохоже, что это кто-то из наших, он бы шум поднял. Неужели медведь?!' Шима, лежа на земле, осторожно оглянулся. Рядом с лиственницей стоял айн в грубой одежде и меховых сапогах. Темные волосы косматой гривой спускались ниже плеч, длинная борода, усы и кустистые брови почти скрывали лицо. За спиной лесного жителя возвышался лук в человеческий рост.
  - Тебя ищут твои люди, - произнес айн по-японски.
  - Да уж знаю, - неприязненно ответил Шима, даже и не думая просить помощи.
   Айн покачал головой, подошел и, пыхтя, поставил исследователя на ноги. Перед глазами бешено завертелись лиственницы с елями.
  - Совсем плохой, - сделал вывод айн, взвалил беднягу на плечо и понес прочь, прихватив и походный мешок.
   Шима то и дело проваливался в нездоровый полусон и потому не заметил, сколько времени айн тащил его через сопки. Шима очнулся от новой боли: жесткие руки шамана бесцеремонно ощупывали его бок и плечо. Исследователь облился липким потом и заскрипел зубами. Местный врачеватель промыл ободранную кожу на лице и руках и облепил царапины тонкой корой. Пациент беспокойно заёрзал на лежанке, поэтому шаман объяснил:
  - Анекани.
   Исследователь знал, что такое анекани - это скобленая древесина красной смородины.
   Он лежал в пустом полутемном доме, пропахшем сырой соломой, травами, дымом и мускусом. К шаману пожаловали двое молодых парней. Они подняли лежанку вместе с Шимой и перенесли в другой дом - бревенчатый, похожий на русский. В доме стояла настоящая железная печка. Хозяин представился старейшиной котана - айнского поселения, а звали его Сирикоро.
  - Поправишься - проводим тебя до ближайшего селения японцев. А пока будешь жить в моем доме, произнес он.
   Еду принесла девушка, одетая в простое кимоно. Даже в полумраке Шима разглядел, что она красива. Даже очень. Она хотела покормить его, но Шима оттолкнул ее руку и взял глиняную миску с палочками.
  - Ты кто? - спросил он, рассматривая необычные черты лица, похожие на европейские: узкий прямой нос, распахнутые глаза, брови вразлет, как крылья чайки. Айнские женщины красивы, но чтоб настолько...
   Девушка смутилась прямого взгляда.
  - Меня зовут Турешмат. Я дочь старейшины, - ответила она, усмехнулась и ушла, сохранив достойный вид.
   Шиму не устраивало предложение старейшины идти в какое-то японское селение. Надо было поскорее набраться сил и найти исследовательский отряд, который наверняка его еще ищет. Вероятно, поиски скоро бросят, сочтя их бесплодными.
   Расчет покинуть котан в ближайшее время не оправдался. Голова день за днем болела и кружилась, тошнота не проходила. Стоило приподняться, становилось и вовсе невмоготу. Шима чувствовал неприязнь хозяина, но ничего не мог сделать. Гостеприимство Сирикоро объяснялось просто: старейшина нес ответственность за жителей котана и не собирался обострять отношения с японскими властями.
   Турешмат носила от шамана терпкие отвары. Шима заигрывал с ней, ловил то за руку, то за длинную косу. Она посмеивалась, но вольностей не позволяла. От красоты айнской девушки захватывало дух. Турешмат - имя одной из богинь, и Шима просил рассказать о ней. Девушка охотно рассказала и о богине, и обо всех остальных богах и духах. Она немного знала японский, говорила на нем с трудом, лучше понимала. Шима беседовал с ней на айнском, заставляя отвечать по-японски. Пахло от красавицы черемшой*, как, впрочем, и от Шимы.
  - Откуда у тебя кимоно? - спрашивал Шима.
  - У нас кимоно все женщины летом носят.
  - Вот как? А почему тебя вчера весь день не было?
  - Заметил? - усмехалась Турешмат. - Собирала лопух. Забыл, чем ты ужинал?
  - Это были стебли лопуха? Вкусно. А почему вы едите только рыбу?
  - Мы едим не только рыбу. Мясо тоже.
  - И где же мясо?
  - По лесу бегает, - смеялась Турешмат. - Оленя бить еще рано. Тощий, и мех у него плохой. И потомство еще не дал. Осенью будет оленина.
  - И что из того, что не дал потомства?
  - Иначе перебьем всех оленей.
  - А медвежатина?
  - Медведей отец велел не трогать. Мало их в этом году. Зачем тебе мясо, Шима? Кушай морскую капусту, гребешок, крапиву. А папоротник уже перерос, невкусный и жесткий.
  - А жених у тебя есть?
   Турешмат в ответ только смеялась негромко.
  - Смешная! - говорил Шима и думал с досадой, что сам смешон, лежа перед ней беспомощным. И сам для себя решил, что беседует с красавицей от скуки.
   По вечерам Турешмат вместе с сестрами пряла нитки из крапивы, ткала на добротном самодельном станке, шила. Мать плела циновки из травы. Сирикоро приходил домой только ночевать. Левая сторона дома принадлежала супругам, правую занимал невольный гость и подросшие дети - Турешмат и младшие сестры и братья. На стенах висели бусы и симпатичные поделки, полы были прикрыты татами, а за печкой белели священные инау - ивовые палочки в кудрявых стружках. Стружки получались, если палочку умело поскоблить ножом. Единственное окошко выходило на восток.
   Шима удивлялся, наблюдая, как ужинает отец семейства. Еду он брал деревянными палочками с тонким орнаментом, Турешмат называла их икуниси. Роскошные усы и борода мешали айну кушать. Он приподнимал усы специальной палочкой и клал еду в рот.
   Приходилось сдерживать невольный смех.
   Четыре дня спустя Шима поднялся на нетвердые ноги и вышел наружу. Он увидел шесть внушительных домов, похожих на хорошие стога с крышами, длиной метров по семь-восемь. Рядом текла река. На берегу стояли деревянные каркасы с натянутыми рыболовными сетями из крапивных волокон. Женщины чинили невод, среди них - Турешмат. Шима нечаянно встретился с ней взглядом, оба торопливо отвели глаза. Некоторые женщины носили татуировку вокруг рта. Издалека казалось, будто они всегда улыбаются - широко-широко, на всё лицо.
   На камнях у воды лежали две перевернутые лодки-долбленки. По берегу бродили айнские собаки, подозрительно похожие на волков, крупные, сутулые, с недобрым взглядом исподлобья. Невольно вспомнилась легенда о волке - предке айнов, которую рассказала Турешмат. Обернувшись, Шима увидел клети, в которых сушилась рыба и отдельно - разные травы. Значит, лосось уже пошел.
   Шима приблизился к реке и неторопливо нагнулся, всматриваясь. Под водой скользило множество быстрых, юрких тел. Это шел первый лосось - сима. Шима шалости ради подобрал кость и бросил в реку. Тени метнулись в разные стороны, затем понеслись вверх по течению.
   Женщины дружно повернулись к нему.
  - Ой! - сердито крикнула Турешмат. - Нельзя!
  - Что нельзя? - удивился Шима.
  - Нельзя осквернять реку! Это грех, - промолвила одна из женщин. - Камуи* всё видит. Навлечешь кару на себя и на нас тоже.
   Двое мужчин перевернули лодки и спустили на воду, еще двое сняли с каркаса невод. Все четверо отчалили на лодках, отталкиваясь от дна шестами, и натянули меж лодок сеть. Несколько толчков - и артель скрылась за поворотом.
   Шима прошел мимо домов и на окраине увидел огород. 'Странно, - удивился исследователь. - Айнам несвойственно земледелие. Никак, русские научили. Что тут? Так и есть, картошка. Лук, чеснок, больше зелени нет. Капуста, свекла, морковка. Значит, айны носят японские кимоно и выращивают русскую картошку. Забавно'. Ноги подкашивались. Шима добрел до жилища старейшины и уселся на бревно, привалившись спиной к соломенной стене.
   Лодки вернулись полные рыбы. Женщины потрошили ее и вешали в клети. Тонко пищали комары. Шима наблюдал за стройной, осанистой фигурой дочки старейшины. 'Пройдет несколько лет, и станет она такой же изможденной, как ее соплеменницы. Уйдет красота, будто ее и не было. В таких тяжелых условиях долго не проживешь', - думал он с досадой. Словно в ответ на его мысли к бревну подошли два глубоких старика и дряхлая старуха. 'Сколько же им лет?' - удивился Шима, пока почтенные люди рассаживались. Поднялся, уступил место дедушке, за что удостоился одобрительного взгляда первой красавицы котана.
   Ночью не спалось, сильно мешала близость Турешмат. 'Надо уходить, - думал Шима. - Надо. Пора. Завтра скажу старейшине. Отряд должен работать где-то в этом районе. Айны наверняка знают, где именно'. А мысли упорно возвращались к девушке, красивой, гордой, работящей. 'Почему она не японка, почему? - изводился Шима. - Завтра же уйду. Сил больше нет... рядом с ней'.
   Утром решение пришлось отложить еще на день: Шима чувствовал, что еще не набрался сил для броска через сопки, покрытые тайгой. Он направился вверх по течению, заново привыкая к ходьбе, заставляя обленившиеся мышцы работать, готовя их к завтрашнему походу.
   Река, споро несущая желтоватые воды по каменистому руслу, стала еще беспокойней. Поверхность словно вскипала, мелькали мокрые рыбьи спины, пробуждая в Шиме охотничий инстинкт. Он пожалел, что не взял острогу, которую айны называют 'марек'. Помимо острого наконечника из оленьего рога, марек имел гибкую металлическую пластину. Когда наконечник вонзался в рыбу, пластина не давала ей соскальзывать с остроги. Не нужна была Шиме острога, но близкие рыбьи бока дразнили, отчего руки 'чесались' невыносимо.
   Выше по течению в реку впадал ручей. Лососевый поток разделялся. Часть плыла дальше, часть заворачивала в приток. Вода в нем бурлила, как в котле, настолько плотно шел лосось. Рыба теснилась, задыхалась, выпрыгивала из воды, ручей выплескивался из берегов. Шима разулся, кое-как преодолел приток, смеясь от сильных рыбьих тычков, и снова пошел вдоль основного русла.
   Дальше лосося встречали пороги. Рыбины запрыгивали на ступени, бились о камни до крови, падали обратно и прыгали снова и снова. Наверху поджидали новые препятствия - отмели, заваленные булыжниками. Вода в ручье широко разлилась и бежала между камней. Рыбины, извиваясь, ползли по камням, друг по другу, добирались до воды и, избитые, устремлялись дальше.
   Каждый поворот тоже нес опасность. Не всякая рыбина его преодолеет. Сима и здесь не сдавалась. Иной раз, вытесненная из ручья собратьями, срезала угол, ползя к воде посуху. Доползали не все. Берег на повороте усеивался серебристыми телами.
   А мимо по-прежнему шел плотный бурлящий поток. Ничто не могло остановить великого рыбьего хода.
   Сколько раз Шима наблюдал ход лосося - столько раз восхищался рыбьей стойкости, целеустремленности. А ведь вроде безмозглые... В итоге лосось отмечет икру и погибнет, а потом из икры вылупятся мальки и скатятся вниз по течению в океан. А потом вернутся, чтобы тоже погибнуть ради великой рыбьей миссии. В июле - августе симу сменит горбуша, в августе - сентябре пойдет кета, по сравнению с которой сима покажется хрупкой танцовщицей.
   По пути повстречались айны, которые устанавливали на ручье ловушку ураи. Каменная загородка сужалась и заканчивалась плетеной мордой. Когда ураи набилась симой, рыбаки сняли морду и освободили ручей.
  - Не ходи в одиночку, на реке сейчас полно медведей, - предупредили мужчины.
   Шима не слишком опасался медведей во время нереста, но предупреждению внял и в котан вернулся вместе с айнами. Все в селении от мала до велика занимались разделыванием рыбы. Сытые собаки дрыхли на солнцепеке. Шима, окруженный людьми, остро страдал от одиночества.
   Вечером он объявил старейшине о своем решении покинуть котан. Сирикоро даже не скрыл блеснувшую в глазах радость.
  - Мои люди проводят тебя до ближайшего селения японцев.
  - Я должен вернуться в отряд. Он работает где-то поблизости, верно?
  - Твой отряд во владениях другого утара*. Это далеко, а ты еще слаб.
  - Не настолько, чтобы не дойти туда, куда мне надо, - надменно произнес Шима.
  - Дело твое. Люди проводят тебя до того котана, там договоришься.
   Весь вечер Турешмат не смотрела в его сторону. Шима против воли нервничал и желал, чтобы скорее наступило утро.
   И утро наступило, иначе и быть не могло. Сирикоро, как и обещал, дал в провожатые трех мужчин. Турешмат не показалась, попрощаться с ней не удалось. 'Да и как бы она со мной прощалась?' - злился Шима, глядя на высокую фигуру старейшины. Поблагодарить айна за гостеприимство и помощь, поклониться ему, как старшему, Шима и не подумал.
   Сирикоро мрачно смотрел, как высокомерный молодой японец удаляется в лес в сопровождении айнов. Потом старейшина вернулся в дом и уселся за низкий столик. Жена поняла, налила в японскую белую чашку рисовой водки, подала палочки икуниси. Сирикоро пробормотал молитвы, макнул икуниси в сакэ и смахнул капли в сторону, макнул еще раз - смахнул в другую, и так на четыре стороны. Просил айн хозяев земли, гор, воды и неба поберечь японского юношу и не наказывать за невежливость. Закончив ритуал, Сирикоро, придержав усы палочкой, выпил сакэ.
  - Вот так, - произнес он, обращаясь к старшей дочери за ткацким станком, не смевшей поднять голову. - А ты сиди себе, девка. Не ровня. Тебе он не ровня, поняла? Ты - дочь старейшины, а он всего лишь японец.
   Над влажной, блестящей тайгой вставало солнце, и чудился в солнечном диске гордый лик Турешмат. 'Больше сюда экспедицию не пошлют, - думал Шима, шагая по чуть заметной тропинке следом за айнами. - Даже если пошлют - не приду сюда. Отдадут ее замуж, и нечего смотреть. И жить она будет не здесь, а в другом котане. Детей нарожает...' Не хотел Шима думать об айнской девушке, но мысли о ней настырно лезли в голову, не отогнать. 'Отдадут замуж, нарожает...' Ревность, играя, хватала парня за сердце, и болело оно куда сильней, чем отбитый бок.
  
  
  Глава 6 ЗЛОЙ КАМУИ
  
  Когда насилие приходит в дом, справедливость уходит.
  Японская пословица.
  
   В апреле 1908 года шестилетняя Сидзука пошла в школу. Кеитаро удивлялся: когда младшая дочка подрасти-то успела?
   В начале лета семья получила на откорм цыплят на муниципальной птицефабрике. Монтаро приготовил несколько загонов, со всех сторон крытых мелкой рыбацкой сеткой. Кеитаро привез на подводе пять картонных коробов, пищащих крошечными желтыми комочками. Сакура и Сидзука прилипли к сеткам, наблюдая, как отец аккуратно вытряхивает цыплят из коробок в загоны. Пищали девочки не хуже цыплят. Хироко поставила варить для подопечных зерновую смесь.
   В повозке шевелились и кудахтали мешки. Оттуда Кеитаро вытащил кур одну за другой. Слушая кудахтанье, выбрал десять квочек для цыплят, остальных выпустил в закрытый двор. Петухи отряхнулись, поморгали на свету и закукарекали. Тут же выявился лидер: самый крупный петух погнал по двору остальных, чтоб не вздумали больше кукарекать. Беременная Шика, выкатив вперед круглое пузико, задала курам пшена.
   В птичьем дворе уже стояли клети с кроликами. Задание разводить кроликов Кеитаро получил от конокая* еще раньше. Хозяйство росло.
   Родила Шика легко. В семье Хатамото появился коренной житель губернаторства Карафуто.

* * *

   Пасмурный ноябрьский день свободно гулял по лесу холодным ветром, обдирал последнюю листву, обтрясал хвою с порыжевших лиственниц. В воздухе порхали сиротливые мелкие снежинки. В котане царило оживление. Хаттори Кичиро придирчиво рассматривал соболиные шкурки: жемчужные, сапфировые, серебристые, вертел их на все лады. Его помощники деловито рылись в мехах, разложенных айнами на бревнах. Хаттори отыскал в бледно-розовой шкурке чуть заметную потертость, отложил и взял другую, цвета кофе с молоком. Эту портила проседь. Более ценные темные шкурки тоже были, но мех казался грубоватым.
   Лучшие меха перекупщики разобрали еще весной, чтобы выставить на сезонные аукционы. Хаттори Кичиро решил за бесценок забрать у айнов остатки с предыдущих торгов и предложить в Штатах на декабрьском пушном аукционе. Цены будут совсем не те, что весной, но без навара все равно не останешься.
  - Одно позорище! В русских городах бездомные кошки - и те роскошней. Хоромы свои подметай ими, - Хаттори брезгливо отодвинул шкурки прочь.
   Сирикоро покосился на ружья, разложенные японцами на бревне рядом с пушниной. В ящике покоились боеприпасы, необходимые охотникам. На другом бревне лежали топоры с американскими клеймами, прочные неводы, упаковки с табаком, изящные деревянные гребни и дешевая бижутерия. Невдалеке топтались привязанные плотные лошадки с мохнатыми бабками, навьюченные мешками с мукой и консервами.
  - Убирай хвосты, показывай головки, - велел Хаттори.
   Шкурки наилучшего качества называются 'головки', худшего - 'хвосты'.
  - Где хвосты? - ответил Сирикоро. - Хвосты вон лежат, я и не спорю, что это хвосты. На подклад сгодятся. А это - головки.
   Старейшина потряс связкой шкурок. Рыжеватый мех аппетитно отливал медом.
  - Это - головки? - вдохновенно возмутился Хаттори. - Старуху свою наряжай этой дохлятиной, ровным счетом ничего не потеряешь. Если продавец искусен в похвалах, значит, плох товар.** Я же знаю, есть у тебя товар получше, иначе ты бы не стал срамиться и устраивать торги, завидев меня еще на горизонте.
   Сирикоро не хотел продавать лучшие меха, которые остались после весенних торгов для нужд утара, но айны нуждались в патронах и муке. Помявшись, он вынес из дома припрятанные шкурки. Хаттори требовательно протянул руку. Шкурки были сняты с крупных животных. Длинный мех шоколадного цвета мягко струился под пальцами торговца. Хаттори ухватил другую шкурку, смолянисто-черную, с голубым подшерстком, с благородной проседью вдоль спины. Среди соболей пламенели червонным золотом и две лисицы.
   Пока торговались за каждую шкурку, Хаттори цепким взглядом рассматривал старшую дочь старейшины, которая вышла покормить собак. Мощные зверюги, похожие на волков, дружелюбно вертелись вокруг нее и толкали сильными боками. Турешмат выпрямилась и вскинула подбородок. 'Какая стать! - подумал торговец. - Не будь она айнкой, я бы решил, что она благородных кровей. Такую красоту нечасто встретишь. Ее бы умыть, приодеть, да выщипать брови, и с ней можно показаться в хорошем обществе...' Хаттори проследил, в какой дом ушла девушка. 'Значит, она дочь Сирикоро. Хорошо'.
   Торги окончились, когда начало темнеть. Торговцы сняли с лошадей несколько мешков с провизией, а непроданные ружья увязали обратно. В котане осталось пол-ящика патронов, новый топор и несколько украшений для женщин. Такова была стоимость мехов, на которых Хаттори в Штатах неплохо погреет руки. Торговец велел отогнать лошадей в ближайшую деревню, а верховым остаться и ждать на улице вместе с его лошадью. А сам, прихватив мешок, направился в дом старейшины.
   Сирикоро любезно принял гостя, пригласив его за низенький столик. Жена поставила угощения: копченую рыбу, рис, морской виноград*. Турешмат при лучине сучила пряжу. Хаттори еще раз оценил ее красоту, загадочную при слабом неровном свете, и вытащил из мешка бутыль с русским самогоном.
  - Я доволен торгами, - произнес он. - Мы оба не остались внакладе. Весной наведаюсь снова. Где чашки? О, японские? Откуда?
  - Подарили ваши соплеменники. Давно, еще до заключения Портсмутского соглашения, - невозмутимо ответил старейшина.
  - Мои соплеменники, я смотрю, много чего вам подарили. Верно ли, что при нас, японцах, порядка больше?
  - Верно, - важно кивнул Сирикоро, которого ни русские, ни японские порядки не устраивали. Пришлые люди вели себя, как хозяева. И те, и другие расхаживали по земле, издревле принадлежащей его утару, били зверя, ловили рыбу, валили деревья, не спрашивая разрешения старейшины. И никакого к нему, вождю, почтения. Русские не задавались вопросом, можно ли столько зверя бить зараз, а японцы на земле соседнего утара и вовсе построили свою деревню и распахали землю, согнав с нее зверье.
  - Порядок будет везде. Настроим городов, будут у нас больницы и школы, дороги всюду. Ты когда-нибудь поезд видел? А вот как проложим рельсы через твой котан, так увидишь... Шучу я. Давай-ка выпьем за удачную сделку.
   Сирикоро сбрызнул палочкой самогон на четыре стороны, задабривая духов, потом выпил. Ох, и крепок, гораздо крепче рисовой водки! Сирикоро крякнул.
  - Вот так-то лучше, - одобрил торговец.
   Хозяйка сунулась было налить еще, но Хаттори отогнал ее.
  - Пусть лучше твоя дочка поухаживает. Да не эта, а вон та, которая нитки сучит.
  - Не положено ей, - буркнул старейшина.
  - Налить японцу самогону - не положено? - удивился торговец. - Эй, красавица, налей-ка отцу и гостю.
   Турешмат бросила настороженный взгляд на отца, тот кивнул. С японцами лучше не ссориться. Девушка подняла тяжелую бутыль и разлила самогон по чашкам, хотя чашка гостя была почти полной.
  - Как зовут?
  - Турешмат, - ответила дочь старосты.
  - Красивое имя. И голос у тебя необычный, низкий. Пойдешь за меня замуж?
   Турешмат молча отвернулась и ушла к своим ниткам.
  - Ладно, шучу я. Хотя не совсем. Выйти замуж за японца - это честь. И родить от японца - тоже честь. Что мрачный такой, Сирикоро? Что заботит? Я вот вижу, огород у вас распаханный. Картошку сажали, да? А зачем сажали?
  - Как зачем? Чтоб зимой было что кушать утару, - резонно ответил старейшина.
  - Значит, кушать нечего? А почему так, Сирикоро? Что до дна не пьешь? Обижаешь. Так почему утар до весны без огорода не дотянет? Вон сколько рыбы заготовили!
  - Зверя меньше стало. Нельзя его бить, иначе не будет зверя.
  - А почему? Почему зверя меньше стало?
   Торговец безошибочно попадал в самые больные места, и старейшина, медленно хмелея, становился все более откровенным. Многие вопросы волновали вождя - вопросы, от решения которых зависело существование утара.
  - Русские поселенцы в свое время хорошо к нам относились. Я еще мальчонкой был - приехала к нам молоденькая девушка, учила детей русскому языку, читать и писать учила. Книжек надарила с картинками. Власти лекарствами помогали. Даже браконьеров наказывали. Тут как-то раз перестрелка была айнов с русскими охотниками. Русские власти своих же и наказали.
  - Выходит, русские лучше нас, японцев?
   Сирикоро пьяно двинул плечом.
  - А кто вас разберет... Наш утар раньше селился в другом месте. Русские для своих каторжан, у которых срок закончился, отмерили огороды прямо на нашей земле. Мы объясняем: мол, это наша земля, куда нам самим теперь деваться? А они - с чего вы взяли, что земля ваша? Российская, мол, земля. Загнали нас на камни со своими огородами. Нам деваться некуда, земли вокруг заняты другими утарами. Плотно селиться нельзя, иначе зверя не хватит, дикоросов не хватит прокормить всех. Так и пришлось с соседним утаром объединяться, куда же денешься. Все равно детей меньше стали рожать... Русские лес рубили, пожар наделали, пушного зверя согнали. Ушел соболь в другие места. А хуже всего - русская водка. Каторжане научили айнов самим ее делать. Молодые парни до сих пор спиваются... В лесах бродили какие-то бандиты, приходилось быть начеку. Котан без присмотра не оставишь, надо было отряжать несколько мужчин с ружьями для охраны. А у нас каждая пара рук на счету.
   Сирикоро недобро покосился на бутыль с самогоном. Хаттори усмехнулся:
  - Мы, японцы, научим вас порядку, которого нет у русских. Приучили ведь вас к чистоте!
  - К морю наш утар не пускаете! Теперь в нашем томари* японская деревня, и нет нам выхода к берегу, где наши предки издревле ловили рыбу. А вот русские власти запрещали своим рыбакам перегораживать сетями наши промыслы.
  - Но и налогами обложили вашу рыбку! Наши-то налоги пониже. Все же мы, японцы - самая продвинутая нация в мире. Что же дочка твоя, еще не решила стать женой японца?
  - Сосватана она, - отвечал Сирикоро непослушным языком.
  - А если бы не была сосватана, отдал бы мне ее в жены?
  - Отдал бы, если бы она захотела.
  - Не-е, у нас, японцев, так не принято. Что значит 'захотела'? Как отец скажет, так и будет. Эдак дети родителей своих ни во что ставить не будут. Что, не слушается дочка?
  - Турешмат - послушная дочь, - возразил Сирикоро. - Летом она станет женой сына вождя другого утара.
   Хаттори приблизил лицо вплотную к длинным усам айна.
  - Послушай, Сирикоро, что значит сын вождя по сравнению с любым японцем? А я не любой японец, я знатный японец. У меня крупная сеть магазинов здесь, на Карафуто, и круглая сумма в банках Японии и Америки. Тебе что-нибудь говорят слова 'сумма в банке'?
  - Разумеется, - с презрением проговорил хозяин.
  - Так за чем же дело стало? Отдай мне свою дочь, жить будет, как королева. И тебя не забуду, ты же тестем мне станешь. Уважаемым человеком!
  - Хаттори-сан, я и так уважаемый человек. А вашего уважения мне не надо. Дочь моя пойдет за того, кому обещана и кого любит. Всё, хватит.
  - Нет, не хватит, Сирикоро. Я не на пустом месте сватаюсь. Выкуп за нее отдам, все ружья, которые взял с собой, все патроны, весь порох.
  - Нам хватит того, что мы сегодня наменяли.
  - Твоя дочь в соседнем котане будет жить так же, как и здесь, трудиться с утра до ночи, красоту свою растеряет и быстро состарится.
  - Турешмат будет жить в почете, как невестка старейшины. Быстро она не состарится, айны живут очень долго.
   Как ни уговаривал Хаттори старейшину, сколько бы ни подливал крепкой русской самогонки, Сирикоро отдать дочь не соглашался.
   Айнские дети уже смотрели десятый сон, когда Сирикоро уснул, сидя с выпрямленной спиной за столиком. Хаттори подивился, как можно спать, не падая.
  - Спасибо за гостеприимство, хозяйка, - поблагодарил он жену старейшины, сонно моргавшую в углу, и поднялся. - Турешмат, пойдем-ка со мной, скажу тебе несколько слов на прощанье.
   Турешмат растерянно оглянулась на спящего отца в поисках поддержки, не нашла ее, помялась и вышла из дома вслед за гостем.
   Тучи разошлись и открыли звездную громаду неба. На востоке над черными сопками зависла выпуклая луна. Под ногами захрустела прихваченная морозцем трава. Хаттори ловко заломил Турешмат руки, зажал рот и поволок к лошади, где ждали люди из команды.
  - Заткни ей горло чем-нибудь, - велел он одному из седоков. Помощник спрыгнул с лошади и затолкал в рот айнки какой-то плотный ком.
   Хаттори повалил девушку на землю и связал ей руки за спиной. Тело Турешмат бессильно извивалось. Хаттори забросил ее поперек лошадиной спины и вскочил в седло. Группа седоков, поблескивая под луной стволами винтовок, поскакала прочь.
   Мать Турешмат посчитала неприличным, что дочь, тем более сосватанная, так долго беседует с гостем наедине. Вышла из дома - ни дочки, ни гостя. А-а-ай! Кинулась к мужу - не добудиться. И побежала по котану с криками - украли, дочь украли!
   Несколько мужчин утара срезали путь и вышли похитителям наперерез. Лошади почуяли в темноте людей, заржали и вздыбились, айны хватали их под уздцы. Японцы наугад хлестали напавших нагайками.
  - Верни Турешмат! - потребовал один из айнов.
  - Пуля тебе, а не Турешмат, - ответил Хаттори и выстрелил в воздух. Айны продолжали удерживать хрипящих лошадей.
  - Верни Турешмат, и можешь убираться отсюда. Больше нам от тебя ничего не надо.
  - Брось поводья, цуриканда*! - рявкнул Хаттори. - Хвосты кетовые сосать будешь собакам на смех!
   Он снова выстрелил. Лошадь под ним утробно хрюкнула и поволокла айна, цеплявшегося за поводья. Хаттори стукнул прикладом по маячившей в темноте голове. Поводья освободились. Турешмат низко завыла сквозь кляп. Кто-то выстрелил. Короткий возглас - и один из напавших рухнул под пляшущие копыта. Айны отступили, растворившись в темной тайге. Японцы подхлестнули коней, вслед засвистели стрелы.
  - Неприятностей огребут, поганцы, - выругался Хаттори.
   Одна из лошадей споткнулась и осела, ездок еле успел выдернуть ногу из стремени. Убедившись, что она мертва, он сел на другого коня позади товарища. 'Отравленные стрелы, - догадался торговец. - Они пользуются ядом суруку. Их счастье, что никого не убили'.
   Лошади уносили похитителей прочь.
   Команда Хаттори расселилась на ночь по домам в рыбацкой деревне. Сам он занял лучшее жилище, выгнав хозяев на улицу. Во дворе оставил двоих охранников. В доме он вытащил изо рта Турешмат кляп, развязал руки и больно схватил за волосы.
  - Значит, замуж за меня не хочешь? - угрожающе произнес он.
   Турешмат молчала, замерев от страха. Патриархальный уклад утара воспитал в ней подчинение мужчине, но не это парализовало ее. Хаттори внешне напоминал ей Шиму - вероятно, только тем, что тоже был японцем, только старше. И гораздо опаснее.
  - Раздевайся, - велел он.
  - Я другому сосватана, - чуть слышно прошептала Турешмат.
   Хаттори ударил ее по лицу:
  - Дважды повторять? Папаша вконец распустил тебя, паршивая девка!
   Турешмат с силой втянула ноздрями воздух, преодолевая боль от пощечины, и начала раздеваться.
  - Быстрее! - приказал Хаттори.
   Он взял ее безжалостно и грубо, как животное. Турешмат задыхалась и скрипела зубами от невыносимой боли.
   Когда японец уснул, она, дрожа, тихонько оделась и выскользнула наружу. Один из охранников сильным тычком в грудь впихнул ее обратно:
  - Куда торопишься? Мы, конечно, не против, но хозяин еще разрешения не дал.
   Турешмат забилась в угол.
   Ранним утром пришел отец. Хаттори велел впустить его. Сирикоро, вращая багровыми глазами, отыскал взглядом дочь. Турешмат метнулась к нему, но была отброшена рукой Хаттори.
  - Я пришел за дочерью, - сказал Сирикоро. - Я забираю ее домой.
  - Ты уверен? - ухмыльнулся торговец.
   За спиной старейшины предупреждающе шевельнулись охранники.
  - Так, как ты поступил, даже каторжане не поступали, - сказал айн, обдав торговца тяжелой волной перегара. - Отдай то, что тебе не принадлежит.
  - Она принадлежит мне. Если ты считаешь по-другому - попробуй, докажи.
   Охранники громко захмыкали, чтобы гость не забыл об их присутствии.
  - Мы могли бы договориться по-хорошему, - продолжал Хаттори. - Мы бы вели бизнес по-родственному. Теперь мне придется договариваться с другими промысловиками. Кстати, люди из твоего утара преследовали нас и убили лошадь. Ты должен мне за лошадь, Сирикоро.
   Старейшина повторил:
  - Я забираю дочь.
   За спиной Хаттори стояла перепуганная Турешмат. Сирикоро шагнул вперед с намерением отодвинуть торговца, но охранники схватили вождя за локти.
  - Отец! - вскрикнула Турешмат.
   Айн вырвался. Его предки были храбрыми, искусными воинами и в открытом бою часто били японцев. Он повалил Хаттори на пол, и тот внезапно увидел прямо перед собой страшную черную бороду, злобный оскал и совершенно безумные глаза. Мелькнул айнский охотничий нож. Один из охранников выбил нож ногой. Охранники вдвоем принялись стаскивать айна с торговца. Турешмат с причитаниями полезла в самую гущу, но ее отшвырнули. Хаттори, по-змеиному извиваясь, выполз из-под свары, поднялся на ноги и брезгливо отряхнулся. Охранники тем временем вязали айну руки.
  - Вор! - с презрением рычал Сирикоро. - Прокрался в мой дом, как паршивый лис, и нагадил, пока темно и никто не видит. В потемках и собачий помет не пачкает.**
  - Вон! - приказал Хаттори и движением брови указал на выход. Охранники поволокли айна прочь. Девушка бросилась за ними, но Хаттори подставил ногу, и она упала, воя от бессилия.
   Торговцы покинули селенье. Простолюдины и айны долго смотрели им вслед.

* * *

   Каждый раз, возвращаясь из экспедиции, Киёмидзу Шима узнавал и не узнавал Отомари. Он отвыкал от города за два-три месяца, к тому же Отомари рос и каждый раз встречал его новыми постройками. Центр застраивался деревянными домами. Встречались и каменные здания в два этажа.
   Начальник отряда Уэно Ботан перебрался в Тоёхару, потому что Управление недрами и разведкой природных ресурсов* переехало в новую столицу Карафуто. Из последней экспедиции Уэно-сан вернулся насквозь простуженный и по приезде слёг, отчитываться доверил Шиме.
   Тоёхара понравилась. Широкие мощеные улицы удивили чистотой. Сорить в чистоте не хотелось. Всюду на зданиях развевались флаги: каждая уважающая себя контора, будь то подрядная организация, типография или банк, имела собственный флаг. Администрация Главного управления размещалась в двухэтажном кирпичном здании с множеством больших окон и гордо возносила к небу белый флаг с красным диском посередине. Торговцы открыли неимоверное количество магазинов. Под крышей почти каждого жилого дома стучало молотками, шило, пекло, плело и жарило кустарное производство. На углах ровных кварталов стояли колодцы под тесовыми шатрами. Большой буддийский храм надолго приковывал взгляд загадочной, неспешной красотой. По улицам рысью бежали рикши. Опережая всех, пронесся на английском вороном жеребце владелец конезавода, поляк Амадеуш Качмарек.
   На северной окраине сохранились еще русские постройки с участками - заброшенные, обнесенные завалившимися заборами. Сиротливо держала крест большая покосившаяся церковь. Север застройщики пока не трогали - в отличие от южной стороны. Несмотря на обширные пустыри, улицы Тоёхары, пробегая мимо казарм гарнизона, тянулись далеко к югу, заранее захватывая пространство.
   Невзирая на ноябрьский холод, городской рынок бурлил активной жизнью. Шима купил чашку риса и суши у старухи, до бровей закутанной в халат уваги. У ее соседа отведал соевого творога. В рыбном ряду он отыскал торговца, который прямо на месте готовил рыбу. Плотоядно оглядел подмерзшую треску и камбалу, разевавшую рот, выбрал жирную сельдь. Торговец почистил ее, подержал минуту на раскаленной сковороде с маслом и тонко нарезал - готово! Подвинул покупателю васаби в мизерной розетке. Шима обмакнул кусочек сельди в васаби и сунул в рот. Острейшая зеленая паста пробрала до костей, отчего Шима несколько раз с силой втянул носом воздух. Хорошо!
   С рынка Шима отправился пешком в Управление недрами. Не доходя до него, увидел... семенящую по тротуару живую куклу с маленьким зонтиком. Сообразил, что это не кукла, а гейша. Прехорошенькая, махонькая, с высокой сложной прической, нежной шейкой и обнаженной верхней частью спины, гейша мелкими шажками шла от богатой пролётки, запряженной поджарой лошадью, к чайному дому - носочки внутрь, пяточки наружу. Шелковое переливчатое кимоно поддерживал широкий пояс оби, завязанный под лопатками пышным бантом.
   Редкие снежинки опускались на зонтик.
   'Ох, замерзнет', - проникся сочувствием Шима. Ему казалось, будто он нечаянно приоткрыл дверь в сказку. 'Тоёхара процветает', - улыбнулся он про себя, провожая гейшу взглядом, полным восхищения.
   Отчитавшись за проделанную экспедицией работу, Шима вернулся в Отомари, только чтобы продать жилье, и переселился в столицу, где купил неплохой домик на восточной окраине, неподалеку от рынка.

* * *

   Дорога до Тоёхары заняла шесть дней. Еще неделю длился кошмар супружеской жизни. Айнская дочь смирилась со своей участью. Не было никакого торжества, положенного по случаю свадьбы, никто из родственников мужа не пришел познакомиться с ней.
   Хаттори жил в собственном двухэтажном деревянном доме с каменным садом. Дом казался девушке невероятно огромным. Кроме хозяина, здесь жила прислуга, которую она поначалу приняла за родню, но быстро разобралась, что к чему. В прихожей стоял комод и зеркало в полный рост, пол покрывали новые циновки. На стене, оклеенной зеленоватыми обоями, висели черно-белые картинки, выполненные с необычайным мастерством. Айнка с любопытством их разглядывала: красивые дома с высокими загнутыми крышами, деревья и самого Хаттори с молодой женщиной под зонтиком. Прислуга объяснила, что это не рисунки, а фотографии, но Турешмат не поняла.
   На втором этаже находилось несколько комнат. В спальне стояла европейская кровать с деревянными спинками. Турешмат возненавидела ее. По утрам она украдкой рассматривала синяки, которых после каждой ночи становилось все больше, а Хаттори ни одной ночи не пропускал. Потом рассматривать перестала. Синяком больше, синяком меньше... Он даже имя у нее отнял, называл Кэи - Почтительная.
   Однажды он заявился домой сильно выпивший.
  - Ты как меня встречаешь? - с порога напустился он на Турешмат. - На колени!
   Девушка послушно опустилась на колени.
  - Лбом в землю! Вот так.
   Хаттори водрузил ей на спину ногу в канадском зимнем ботинке. Подбоченившись, он полюбовался на себя в зеркало, поправил сбившийся галстук. Потом снял ногу и стал пихать ботинком айнке в лицо:
  - Разувай!
   Турешмат подняла глаза и спросила смиренно:
  - Хаттори-сан, почему ты так плохо со мной обращаешься?
  - Как заслужила, так и обращаюсь.
  - Хаттори-сан, я стараюсь быть хорошей женой. Я стараюсь тебя любить.
  - Стараешься любить? Неплохо сказано, - усмехнулся торговец. - Сроду не слыхал ничего подобного.
   Турешмат сняла с царственной ноги ботинок и теперь стояла на коленях, прижимая мужнину обувку к груди.
  - Разве я плохая жена? - спросила она в тоске.
  - Жена? - переспросил Хаттори, весело расхохотался, схватил ее за косу и потащил к стене с фотографиями.
  - Вот моя жена! - ткнул он пальцем в фотографию женщины под зонтом. - А ты - ничто.
   Турешмат вскрикнула от острой боли: Хаттори с силой потянул ее за косу вверх. Еще больнее было от сказанных слов.
  - Не жена? Я тебе не жена? - переспросила айнка и сделала попытку вырваться. Хаттори отвесил ей пощечину. Ботинок выпал из рук. Турешмат захлестнули обида и гнев.
  - Я хочу вернуться домой, - севшим голосом проговорила она.
  - Что? - Хаттори снова дернул ее за косу и поволок по лестнице на второй этаж. Турешмат поняла его намерения.
  - Нет, - сказала она и вцепилась в стойки перил. Голову, казалось, ожгло огнем, с такой силой Хаттори рванул за косу. Стоя на лестнице выше Турешмат, он заставил ее подняться и снова хлестнул по лицу. Глаза айнки сузились и полыхнули. Хаттори получил в ответ затрещину, да еще какую! Загнанная мышь укусила кошку!**
   Рука лесной девы умела быть увесистой и крепкой. Голова торговца мотнулась от удара. Он потерял равновесие и неловко плюхнулся на ступени. Турешмат бросилась к выходу. Хаттори нагнал ее, намотал косу на руку, повалил на пол и начал избивать. Целенаправленно бил ногой, оставшейся в ботинке, попадая в лицо, в грудь, в живот - с остервенением и неистовой злобой. Турешмат хрипела, тщетно загораживаясь руками и ногами.
   Сорвав злость и запыхавшись, Хаттори ушел наверх спать.
   К айнке никто не подходил, прислуга боялась навлечь на себя гнев хозяина. Турешмат пролежала до утра, не в силах подняться на ноги. Когда окна чуть-чуть посветлели и в глубине дома послышались голоса прислуги, она доползла до стены и с трудом встала. По-старушечьи перебирая по стене руками, она дошла до шкафа и вытянула оттуда первое попавшееся косодэ*, доковыляла до выхода, и, преодолевая боль, кое-как обулась и открыла дверь. В прихожую хлынул морозный воздух, закручивая снежинки в замысловатом танце. Тоёхара еще не погасила уличные фонари. Турешмат шагнула через порог. Больше она сюда не вернется! Она отдавала себе отчет, что никто из японцев не станет помогать айнке, и что она никогда не доберется до родного котана, но оставаться с Хаттори, который бесчестил ее, больше не могла.
   Турешмат брела по улице, волоча ноги. Тяжелая боль заглушала разум, и девушка ни о чем не думала, кроме этой боли. Ледяной ветер вцепился в тело, вонзая зубы все глубже, чужая одежда не грела. По ногам время от времени текло что-то горячее.
   Уже совсем рассвело. Турешмат увидела скамейку и поняла, что больше не сделает ни шагу. Улечься она не успела: подошел полицейский и потребовал документы. Турешмат отрицательно качнула головой. Ответить на простой вопрос, как ее имя, она не сумела - язык не ворочался, да и больно было разговаривать. Полицейский, разумеется, не отстал:
  - Откуда на вас это косодэ? Оно дорогое... Украли? И украли после того, как вас избили. Пойдемте в участок. Идти можете?
   Подошел еще один полицейский. Вдвоем они подхватили Турешмат с обеих сторон и повели по улице.
  
  
  Глава 7 ПОПЫТКА ВОЗВРАЩЕНИЯ
  
  Несчастье и счастье переплетаются, как волокна в веревке.
  Японская пословица.
  
   Проснувшись по привычке ни свет ни заря, Шима собрался на рынок. Все равно больше не уснешь, и неважно, что не выспался.
   Утренняя Тоёхара приветствовала его порывистым ветром с мелкой снежной крупой. Поздняя осень водила по небу широкими серыми рукавами, упрятав солнце в глубоких складках вата-ирэ*. Развозчики газет еще не поставили на зиму велосипеды. В такую рань они успели наполовину опорожнить мешки с периодикой. Шима вдохнул запах снега, смешанный с печным дымом. 'Баню топят', - мечтательно подумал он, и каждая косточка требовательно заныла в предвкушении целебного жара.
   До рынка он не добрался. В груди что-то тяжко ухнуло и провалилось в живот. Сердце на миг остановилось, а потом сорвалось и застучало с утроенной силой. Не поняв сразу, что это - предчувствие встречи, Шима остановился и растерянно огляделся. И увидел... Турешмат. Потом увидел, что она страшно избита, и только потом разглядел, что ее ведут двое полицейских, вернее, тащат по улице, держа под руки с двух сторон. Голова Турешмат безжизненно моталась. Можно было задаться вопросом, почему Шима воспринял происходящее именно в таком порядке и как он вообще ее узнал, даже не видя лица. Об этом он думал потом, когда всё было позади. А сейчас, потрясенный, он шагнул навстречу процессии:
  - Турешмат!
   Голова перестала мотаться, и он увидел лицо - огромный кровоподтек. У Шимы оборвалось дыхание.
  - За что вы ее избили? - в ужасе спросил он.
  - Вы ее знаете? - строго спросил полицейский.
  - Да. За что вы... так...
  - Это не мы. Она в таком виде шла по улице. Может, вы объясните, что произошло?
  - Не знаю. Я видел ее в прошлом году в котане. Как она сюда попала?
  - Пройдемте-ка с нами в участок!
  - Как - в участок?! Ей нужна помощь, разве вы не видите? Я отведу ее домой.
  - Пройдемте в участок, - настаивали полицейские. - Надо составить протокол.
  - Какой может быть протокол?! Вы что, слепые?
  - Не слепые, - вздохнул один из блюстителей, которому жалко было женщину и потому готовый уступить. - Ваши документы.
   Шима торопливо вытащил паспорт из рукава вата-ирэ и сунул полицейскому. Тот переписал имя, вернул документы и сказал:
  - Сегодня же явитесь в участок для показаний. Один справитесь?
  - Справлюсь. Я живу здесь, недалеко.
  - Значит, вы заберете ее к себе?
  - Да, конечно.
   Шима торопливо продиктовал свой адрес, принял от полицейских почти бесчувственную девушку, остановил рикшу и повез ее домой.
   Дома он осторожно уложил ее на татами, накрыл двумя одеялами и растопил остывшую печь стобу.
  - Сейчас будет тепло, - ободряюще сказал он и вгляделся в безучастное, разбитое лицо девушки. - Турешмат, ты меня узнаёшь?
   Она слабо шевельнула губами.
  - Кажется, узнала... Я приведу врача. А ты лежи, отогревайся. И никуда не уходи, поняла? Кто ж тебя так, а?
   Врачей в Тоёхаре было мало, в каждой больнице - очереди. Даже заявление о том, что больная умирает, не помогло. Пришлось дожидаться конца приема. Шима не уходил из больницы, опасаясь, что врач забудет или его вызовут в другое место. И, пока шел прием, весь извелся. Заполучив врача, Шима на радостях разве только 'банзай' не кричал.
   Радовался напрасно. Врач, озабоченно хмурясь, долго осматривал пациентку, а закончив осмотр, сообщил, что у нее кровотечение.
  - Кровотечение? Где? - удивился Шима и тут же понял.
  - Немедленно везите ее в больницу, - посоветовал врач.
  - Подождите... Турешмат, у тебя есть гражданство?
   Девушка, едва приоткрыв заплывшие глаза, смотрела непонимающе.
  - Ну, гражданство? Ты подданная микадо? - повторил Шима вопрос и сам на него ответил:
  - Нет, конечно, нет.
  - В больницу ее без гражданства не примут, - подтвердил врач его опасения. - Купите в аптеке сухой крапивы, заварите, пусть пьет. Укрепляющего купите. Больше ничем не могу помочь. В больнице тоже больше ничего бы не сделали, если вам от этого станет легче.
   Страшная догадка поразила Шиму:
  - Она может умереть?
   Вместо ответа врач вздохнул:
  - Пусть лежит, поменьше движения. Она горячая, но жара нет, это хорошо. Надейтесь на лучшее. Ребро сломано, но это не опасно, срастется. Зубы целы. А побои заживут, ничего страшного.
   Врач выписал справку для полицейских. Шима проводил его, поставил на стобу чугунный чайник и понесся в аптеку. Вернувшись, он залил кипятком крапиву и травы, какие продал аптекарь, поправил одеяло на спящей девушке. Не успокоился и привел знахарку, но та, пошептав над айнкой, сообщила не больше лекаря. Турешмат, потревоженная новым осмотром, снова уснула. Шима уселся напротив и смотрел на нее, и горло перехватывало от жалости.
   Ей снилось, будто за ней по снегу гонится медведь-шатун. Был он большой, черный и ободранный и от него крепко разило псиной. Ноги айнки проваливались в снег, быстро бежать не удавалось, а зверь уже нагонял и дышал прямо в шею. Догнав, он навалился на нее и разодрал когтями. Турешмат увидела брызги собственной крови, но следующее видение напугало еще больше: медвежья морда. И не морда это вовсе, а лицо Хаттори! Ее убивал не медведь, а злой камуи. Она закричала от боли и страха, и сквозь крик услышала голос Шимы: 'Турешмат! Турешмат, проснись!'
  - Проснись, проснись! - умолял Шима, осторожно гладя лоб бьющейся во сне девушки, опасаясь прикосновением причинить лишнюю боль. Айнка открыла глаза и перестала метаться.
  - Это всего лишь сон. Я с тобой, видишь? Ничего не бойся. На, выпей.
   Турешмат выпила отвар из крапивы, потом еще один - укрепляющий. В груди горело огнем, в животе будто лежал тяжелый, раскаленный кирпич, все тело болело, а по ногам текло, стоило ей шевельнуться. Турешмат поняла, что происходит. Первая мысль - что зальет кровью татами.
  - Не беспокойся, лежи тихонько. Никому в обиду не дам. Я под тебя полотенце подсуну... Что же с тобой случилось?
   Как она могла подумать, что Хаттори и Шима похожи?! Лица разные, голоса разные... Она дрожала, Шима закутал ее плотнее и подбросил дров в жадную печь. Стоит ей прогореть, и станет холодно.
  - Как ты попала в Тоёхару?
   Вместо ответа Турешмат хрипло кашлянула и охнула от острой боли в боку.
  - Ладно, потом все расскажешь. Придумаем, что делать. Может, скажешь хоть, кто тебя избил? Мне ведь в участок идти надо.
  - Камуи, - с трудом проговорила Турешмат, скорчившись от боли.
  - Камуи? Злой дух? В Тоёхаре? Ничего не понимаю.
   Пришлось идти в участок ни с чем. Участковый выслушал скудные показания, составил протокол и приложил к нему справку от врача. Шима объяснил, что пострадавшая пока говорить не может.
   Вернувшись, он поменял под Турешмат полотенце, ужасаясь, сколько крови может быть в одном человеке. 'Неужели она умрет?' - со страхом думал он, осмелев и гладя ее разбитый лоб. Дал ей еще отвару, потом крепкого чаю с сахаром, раскочегарил печь и поставил чайник снова. Затем налил в миску холодной воды, намочил салфетку и осторожно промокнул девушке лицо. Она смотрела на него с удивлением и благодарностью.
   Ночью Шима не спал, сторожил Турешмат. Она захотела по малой нужде - приподнял ее и подсунул чашку. И время от времени менял полотенца. Эта ночь сблизила их гораздо сильнее, чем ночь любви...
   И чудо произошло, он ее выходил: к утру кровотечение остановилось. Турешмат уснула и спала очень спокойно. Чудо легко объясняет пословица: сначала - уход, потом - лекарство...**
   Неделю спустя Турешмат стала ненадолго вставать и потихоньку делать домашнюю работу. Шима надышаться не мог от счастья. Девушка поняла, что такого обращения, как в доме Хаттори, здесь не будет, и немного успокоилась. Доверившись новому другу, она рассказала о своих злоключениях, умолчав только о страшной 'супружеской' кровати и насилии. Шима долго удивлялся рассказу.
  - Мне надо вернуться домой. Я не могу жить у тебя всегда, - сказала Турешмат.
   Шима скрыл огорчение, но он понимал, что айнка права. Ей необходимо вернуться туда, где она жила всю жизнь, в привычную обстановку. Было только одно существенное препятствие.
  - Наступила зима. Видела, сколько снега намело? Когда ты наберешься сил для путешествия, тайгу совсем завалит снегом.
  - Я знаю. Что же мне делать?
  - Ничего, - улыбнулся Шима. - Живи у меня до весны. В мае я отвезу тебя в котан.
  - Я буду тебе мешать.
  - Не будешь, - отмахнулся Шима. - Видишь, хозяйки нет? Вот и хозяйничай. И лицо от меня не прячь. Подумаешь, синяк...
   Надо было снова идти в полицейский участок, причем не столько ему, сколько Турешмат, и Шима отвел ее туда.
   Она рассказывала на айнском языке, Шима переводил. Участковый собрался было писать, но, услышав начало, отложил перо. Когда айнка окончила повествование, участковый некоторое время смотрел в окно невидящими глазами, потом произнес, обращаясь к Шиме:
  - Турешмат-сан прибыла в Тоёхару на заработки. Ночью на улице ее избили неизвестные.
   Шиме стало неприятно.
  - Гунсо*-сан, на какие заработки она могла приехать? - спросил он. - И что приличной девушке делать ночью на улице?
   Участковый развел руками.
  - Согласен, Хаттори неприятная личность. Но если мы притянем его к ответу за то, что он похитил и избил какую-то айнку, которая даже не является подданной микадо, получится громкий скандал, и все наше управление останется без работы - нас поувольняют за клевету. И вы тоже. Или вы видели, как он ее избивал?
   Шима сердито ответил:
  - Я не собираюсь пачкаться об Хаттори. Если ударишь по грязи, брызги попадут на тебя же**. А с него - как с лягушки вода**.
   Участковый продолжил:
  - Свидетелей нет. Сами понимаете, прислуга - не свидетели.
  - Ладно, пусть будет 'на заработки', - сдался Шима. - Но пусть это будет приличное заведение, чайный дом, например.
  - Приличное заведение не возьмет на работу айнку без гражданства. Я понимаю, вы хотите ей помочь...
  - Гунсо-сан, запишите так: ее нанял Киёмидзу Шима. Рано утром я послал ее на рынок, и больше Киёмидзу-сан ничего не знает. А со слов пострадавшей напишите, что на нее напали два грабителя и отняли кошелек. Она испугалась, что хозяин ее накажет, погналась за грабителями, и те ее избили.
   Участковый так и написал, только заметил вслух, что косодэ на избитой девушке было целым, не порванным, хоть и запачканным кровью. Турешмат неловко поставила галочку внизу исписанного листа, куда указал полицейский. Шима подписал протокол, поблагодарил и поспешил откланяться.
   И все же она мешала. Мешала тем, что Шима не мог привыкнуть к ее присутствию. Особенно тяжело приходилось ночью, когда их разделяла только фусума. Он толком не спал, прислушивался невольно к каждому шороху за фусумой, боялся шевельнуться, чтобы она его не услышала. Сон отнюдь не спасал - образ прекрасной айнки не оставлял его и там. Шима просыпался в тяжелой, сладкой истоме, с болью в паху, совершенно измученный. Днем он работал в Управлении недрами и разведкой природных ресурсов, перерабатывал материалы экспедиций и готовился к предстоящей педагогической деятельности. Несмотря на все муки, ему нравилось возвращаться домой, где теперь было тепло и чисто, приготовлен ужин, и, главное, его ждали. По вечерам он обучал Турешмат грамоте, а у самого язык присыхал к нёбу, когда она сидела рядышком, сосредоточенно выводя неумелой кистью корявенькие иероглифы. Синяки постепенно исчезли, ребро срослось. Лицу вернулся приятный румянец. Турешмат держала дом в чистоте, вкусно готовила. Стирала, только когда он отсутствовал - Шима сердился, что она его обстирывает. Глядя на его сердитое лицо, она только посмеивалась.
   Всё когда-нибудь заканчивается. Кончилась и зима. В конце апреля Шима верхами повез гостью обратно в котан. Турешмат стала неразговорчивой, ушла в себя, затаилась. Возвращалась она в родительский дом обесчещенной, ясно понимая, что отныне никому не нужна. Достанется ее красота только времени, которое заберет все без остатка. Была у нее еще одна причина для печали. Шима и не догадывался, что она тоже плохо спала с ним по соседству, горько размышляя ночами, насколько несбыточны ее самые потаенные мысли.
   Шима, как и Турешмат, всю дорогу помалкивал. За время пути они отдалились друг от друга, занятые каждый собой. Меньше всего хотелось везти ее в котан, но другого выхода не было. Почему, ну почему приходится растаптывать чувства?
   В рыбацком селении Кусюннай дул холодный ветер. Сколько раз Шима был здесь - ветер дул всегда. Места однообразные, унылые. Зато здесь раскинулись хорошие пастбища, и Шима предвидел в этих местах отличные фермы для коров, коз и овец. Хотя зачем японцам коровы и овцы, ведь они не любят молоко и равнодушны к баранине...
   Еще день добирались до деревни, которую Турешмат узнала издалека. Шима выведал у крестьян, что котана больше нет. Девушке ничего не сказал, пусть увидит своими глазами. Да и не мог сказать. Опасаясь встречи с дикими животными, он нанял двух крестьян для сопровождения, которые последовали за ними пешком.
   В лесу еще лежал снег, а на болотах распустились большие белые цветы с желтыми пестиками*. Их любят медведи, поднявшиеся из берлог. Запах от изящных цветов стоял такой, будто в болотной жиже похоронили издохшее стадо коров. На подсохших солнечных склонах сквозь прошлогоднюю траву повылезли светло-зеленые шишки лопухов. В укромных затененных местечках проклюнулись нежные ростки папоротника, свернутые в пушистые кулачки.
   На месте котана раскинулось другое село - японское. Новые хозяева распахали большие огороды, поставили пару лавок и даже начали строить школу.
   Шима боялся смотреть на Турешмат. Она неуверенно потянула его за рукав:
  - Шима...
   В ее глазах дрожали испуг и растерянность.
  - Не отчаивайся, - сказал Шима, желая ее поддержать. - Сейчас я расспрошу местных. Может, они знают, куда перебрался твой утар.
   Расспросы ни к чему не привели. Шима озабоченно хмурился. Если утар переселили, чтобы занять этот участок, о новом местонахождении должны знать в Тоёхаре. Но айны могли и сами покинуть насиженное место по какой-либо причине.
  - Турешмат, твой отец не собирался уводить отсюда утар?
  - Нет. Что же теперь делать?
  - Вернемся в Тоёхару. Я как раз успею к началу экспедиции.
   Явно назревала проблема. Даже узнав, где находится утар, Шима не успеет отвезти туда девушку. А если не узнает... В любом случае придется оставить ее одну на целых три месяца.
   На тайгу неспешно опускались сумерки. В небе заходились в песне и шуршали в пикЕ бекасы. За деревьями в низинке, там, где шумел разлившийся ручей, дружно заквакали лягушки, словно какой дирижер взмахнул палочкой, начиная болотную оперу. Над кромкой леса тотчас полетел вальдшнеп, цвиркая влюбленно и нежно. Где-то в траве на открытом месте прятались самочки, на призыв отвечали скромно и коротко. В чаще старательно выводили трели ночные птахи. Весна вселила любовь в крошечные сердца, и маленькие птички пели о ней на весь лес. И лягушки тоже... Лес дышал весной и любовью.
   Мелкая живность хотела любви и любила изо всех сил, никаких препятствий не выдумывая. Зачем человек настолько всё усложнил?! Шиме хотелось кричать о чувствах, напрочь его измучивших - так, чтобы песня улетала за сопки, а ему приходилось молчать. Турешмат - айнка, и ей необходимо вернуться домой. Не пара они друг другу.
   А если узнать не удастся, куда ушли ее родные? Не отпускала надежда, что так и будет. Сердце не слушалось разума. Тогда Турешмат некуда будет идти, и она... А там хоть трава не расти.
   Шима тряхнул головой, отгоняя сладкие мечты. Судьба Турешмат - с ее народом, потому что она айнка. Когда полицейские доверили ему девушку, он взял на себя долг, который нужно исполнить до конца, и Шима не мог поступить иначе. Он понимал, что Турешмат уже обесчещена, но это вовсе не означает, что он, гордый Киёмидзу, имеет право уподобиться торговцу Хаттори. Нет, Шима не тронет ее, не станет бесчестить и дальше. То, что близость с ней ничего не изменит в печальной ее судьбе, вовсе не послужит оправданием. По крайней мере, в его собственных глазах.
   Как может любовь считаться бесчестьем? Шима вконец помрачнел. Турешмат по-прежнему отмалчивалась. Переночевав в японской деревне в разных домах, они поехали обратно в Тоёхару.
  
   Чиновник миграционной службы в Тоёхаре сообщил Шиме, что власти собирались перевести утар Сирикоро в другой район, но айны снялись с места и ушли в неизвестном направлении.
  - Со временем утар обязательно отыщется. На Карафуто не останется незаселенных мест, а все айны будут проживать в отдельных селеньях, - добавил он на прощание.
   Пришлось возвращаться домой ни с чем и пересказывать вести Турешмат. Девушка слушала и согласно кивала головой, словно ожидала услышать именно это. В глаза не смотрела. Шима безуспешно пытался поймать ее взгляд.
  - Ты так сильно хочешь вернуться в свой утар?
  - Мне больше некуда идти. Мне нужно быть со своими родными.
  - Твои родные когда-нибудь отыщутся. Я ухожу в экспедицию, живи у меня по-прежнему. Честно говоря, меня сильно беспокоит, что тебя придется оставить одну. Если бы ты имела гражданство, все было бы гораздо проще.
  - Мне никто не даст гражданство, - безучастно ответила Турешмат.
  - Почему же? Не все так безнадежно. Если ты обратишься с просьбой о гражданстве, тебе, вероятно, откажут. Но если заручиться поддержкой японца, то шансы есть.
  - Шима, зачем мне гражданство? Меня больше заботит, что ты надолго уедешь, а я буду здесь одна несколько месяцев.
  - Я не настолько бескорыстный, Турешмат, - нервно засмеялся Шима, чувствуя, как останавливается от волнения сердце. - Когда ты получишь гражданство, ты согласишься стать моей женой?
   Глаза Турешмат стали большими-большими.
  - Шима, я сплю, наверное... Но я же айнка!
  - Ну и что теперь? Я больше не хочу душить любовь. Это неправильно и жестоко. Я тебя люблю, Турешмат, и не желаю больше молчать об этом.
  - Шима, Шима, но ты потом разлюбишь меня, будешь жалеть, что женился на айнке, будешь на меня злиться!
   Она вспомнила 'семейную жизнь' с Хаттори и на мгновенье похолодела. Шима нетерпеливо ответил:
  - Я люблю тебя уже год, с тех пор, как увидел, разве это не достаточный срок, чтобы поверить в любовь?
  - Достаточный, я верю... Я каждому твоему слову верю. Но я тебя недостойна, Шима, совсем недостойна. Я тебе не всё тогда рассказала. Хаттори меня не только бил. Надо было сказать об этом раньше... Но как бы я сказала?! Это невыносимо...
   Турешмат замолчала и от мучительного стыда закрыла лицо руками.
  - Турешмат, маленькая, неужели ты думаешь, что я ничего не понял? Это я тебя недостоин, милая! Так ты согласна стать женой недостойного японского парня?
  - Ты еще спрашиваешь! Я об этом даже думать не смела. Измучил меня... Люблю тебя, полюбила еще тогда, в котане. Неужели ты все равно меня любишь, несмотря на это... На это...
  - Люблю, Турешмат! Ты для меня самая чистая, самая красивая на свете! Хаттори - грязь, будь он проклят! Он пытался извозить тебя в своей грязи, но ничего у него не получилось, ты осталась чиста, как солнце.
  - Шима, люблю тебя! Ты... необыкновенный, совсем непохожий на других японцев.
  - Такой же, как все, - заверил ее тот. - Только в отличие от остальных люблю тебя, как сумасшедший.
   Он привлек ее к себе и поцеловал, потом отстранился, опасаясь, что не удержится. И получится... бесчестье.
   А ночевать можно и в гостинице.
   Вопрос с гражданством требовал времени, которого уже не было, а тянуть со свадьбой не хотелось. Шима поговорил с начальником экспедиции Уэно Ботаном. У того имелись знакомые в Министерстве внутренних дел, которые могли дать рекомендации для положительного решения вопроса. Перед тем, как уйти в экспедицию, Шима разослал приглашения на синтоистскую свадьбу, ведь зарегистрировать брак можно и потом, после свадьбы.
   Возвратился Шима в июле. Турешмат его дождалась. И от счастья заплакала. Не плакала она, когда ее избивал Хаттори. И когда умирала, тоже не плакала. А теперь смотрела на любимого, который вернулся из леса обросший, бородатый и пропахший костром, улыбалась, и слезы текли по лицу двумя ручьями. Не осталось больше у нее близких, только он один.
   Шима узнал, что знакомые Уэно Ботана уладили вопрос с гражданством. Коренную жительницу Карафуто признают подданной Японии, но документы можно оформить только в метрополии. Дело об избиении, которое подняли в полицейском участке, чуть не испортило всё, но положение спасло давешнее объяснение Шимы, добросовестно записанное участковым.
   Жизнь налаживалась. В красивом синтоистском храме Тоёхары Шима и Турешмат стали мужем и женой. На празднестве почетное место отца жениха с гордостью занял Уэно Ботан. Его ни капли не смущало, что подчиненный женится на айнке. Гостей было немного: несколько исследователей из отряда и кое-кто из соседей Шимы, которых он почти не знал. Зато за время его отсутствия они успели познакомиться с Турешмат.
   После свадьбы молодые уехали в свадебное путешествие в Токио, где Турешмат получила документы в паспортно-визовой службе. Как подданной микадо, ей присвоили японское имя: Касуми. Возвратившись на Карафуто, молодые зарегистрировали брак в Тоёхаре, и Турешмат отныне стала Киёмидзу Касуми.
  
  
  Глава 8 ВРЕМЯ НАДЕЖД
  
  Сделай всё, что можешь, а в остальном положись на судьбу.
  Японская пословица.
  
   Девиз 'Мэйдзи' означает 'Просвещённое правление'. Император Муцухито его оправдал. В период его 'царствования' страна вышла из феодальной отсталости и превратилась в одну из сильнейших держав мира. В 1912 году императором Японии стал Ёсихито. Эпоха Мэйдзи закончилась на сорок четвертом году вместе с кончиной Муцухито.
   В этом же году в порту Отомари сдали в эксплуатацию северный и южный пирсы. Строительство велось три года на бюджетные и частные средства, которые вместе составили пятьсот тысяч иен. Тогда же родился и порт Маока.
   В Отомари появилась первая в префектории гимназия.
   Зимой открылась железнодорожная линия от Тоёхары до Сакаэхамы, которая проходила через Отиай. Теперь семьи Хатамото и Накано могли ездить друг к другу в гости с максимальным комфортом. Отиай строился и расширялся. Из Японии приехали новые поселенцы. Сложнее всего приходилось выходцам с островов Кюсю и Сикоку. Привыкшие к теплому климату, они плохо переносили здешние зимы. Да и в остальное время им приходилось несладко.
   Хатамото построили новый дом, теплее, чем прежний, с дощатыми засыпными стенами, обзавелись печкой стобу. Окна затягивала прочная рисовая бумага. И все равно зимой было очень холодно.
  - Надо строить дома, как у русских, - заметил как-то Монтаро.
   Кеитаро поморщился. Он заходил в русские дома, когда покупал у русских бытовую утварь. Толстые бревенчатые стены и низкий потолок давили, и, несмотря на зиму, там было жарко. Гудела огромная печь с аляповатым узором поверху. Кеитаро, весь упревший, рад был выйти на улицу.
   Русские даже будки для собак сколачивали добротные, утепляли сеном, тряпьем, словно сами в них собирались жить. Разве что печки туда не совали.
   Власти обещали в скором времени провести в Отиай электричество, которое в Тоёхаре появилось еще в 1910 году. Кеитаро не собирался обзаводиться волшебной электролампочкой. Слишком уж дорого она обходилась горожанам: 1 иена и 25 сен в месяц.
   Шика родила троих детей и ждала четвертого. Монтаро с отцом по весне распахивал огромное поле в тридцать тысяч цубо. Засевали ячмень, овес, гречиху, овсюг. Пшеница росла, но плохо. Приличные площади занимала картошка, удивляя высокой ботвой, в которой дети играли в прятки. Соседи на склонах сопок выращивали немного риса, вкладывая в него неимоверный труд.
   Хироко пыталась вырастить в саду фрукты, но японские деревья не плодоносили, а местные фрукты никому не нравились. Яблоки росли хоть и ароматными, но мелкими и слишком уж кислыми. У Кеитаро, впервые вкусившего яблочка, лицо перекосило до неузнаваемости. Больше он их в рот не брал. Груши были настолько вяжущими, что не удавалось проглотить ни кусочка. Сливы вызревали желтыми и тоже чересчур кислыми. Сорванные с дерева, они не хранились, почти сразу темнели и становились несъедобными.
   Кеитаро с сыном каждую весну ставил огромные парники, где женщины сажали огурцы, кабачки и даже маленькие арбузы. Парники требовали ежедневного внимания. Если погожим днем их не открыть, посадки могли 'сгореть'. А если не закрыть на ночь - овощи гибли от холода. К середине лета парники снимались и оставались только для арбузов.
   Конокай отмерил семье еще пятьдесят тысяч цубо государственных земель под пастбища, куда Сидзука по утрам выгоняла коров. Таким образом, семья Хатамото получила в аренду почти двадцать семь гектаров. Коров, полученных от государства в аренду, распределил тоже конокай. Коров привезли непростых, породистых, в основном голштинских, из Германии. Кеитаро выбрал еще и других: длинноногих, с широко расставленными внушительными рогами, с бархатными пятнистыми боками, чтобы решить со временем, какие лучше. Крестьяне, сводя быков и коров, не 'путали' породистых с 'местными', завезенными с Хоккайдо. Теперь Кеитаро владел чиксамбо - скотным двором. Взялся, правда, с неохотой, но дело пошло. Молоко Монтаро отвозил на завод или на маслобойню. Для перевозки молока и овощей Хатамото держали двух першеронов и двух обычных упряжных лошадей.
   Развели и коз. Подросшая Сидзука охотно возилась с козлятами. Соседи держали даже овец, и скоро отара перестала быть в диковинку. Сакура и Сидзука бегали смотреть на сезонную стрижку, после которой овцы становились тощими и смешными.

* * *

   Весной 1914 года Шима отыскал родных Турешмат. Именно тогда всех айнов Карафуто переселили в десять поселков. Чиновник в миграционной службе сообщил Шиме, что утар Сирикоро находится в селении Ноборитоцу, располагавшемся за Маокой, в районе Нодо.
   Супруги наняли двухколесное бася*, рассчитанное на двух пассажиров. Дорогу до Маоки отстроили совсем недавно, в 1909 году, ход экипажа сглаживали рессоры, поэтому путешествие не слишком утомляло. С самого начала моросило, но тентовый верх защищал пассажиров от сырости. Вскоре тучи разогнал посвежевший ветер. На середине пути, в селении Симидзу, супруги передохнули в маленькой гостинице и пообедали. Им предложили другое бася, более комфортное, четырехколесное, запряженное двумя лошадьми, но они отказались, потому что это бася брало трех пассажиров, а не двух.
   От Тоёхары до Маоки - девятнадцать ри*. Дорога перебиралась через три перевала. Шима с Турешмат насчитали восемьдесят четыре моста. Маоку они увидели уже вечером с высоты перевала. Далеко внизу между сопками показалось море. Когда бася взобралось на самый верх, супруги увидели на побережье множество деревянных крыш и причалы. И... красное квадратное солнце, одной стороной слившееся с морем. Горизонт светился в прозрачной малиновой пелене. Квадрат вытягивался в ширину, причем нижняя сторона расширялась быстрее, а верхняя приподнималась, переломившись посередине, пока солнце не превратилось в шатер. На этом метаморфозы не закончились. Середина шатра с боков стала сужаться. Солнце превратилось сначала в бокал, потом в песочные часы, потом в рюмочку. Ножка рюмочки растворилась, и теперь на месте солнца супруги видели два маленьких красных пятна. Верхнее пятно погасло, а нижнее медленно ушло под воду на горизонте.
   Турешмат помрачнела.
  - Ох, Шима, не к добру это, - проговорила она.
  - Нет, маленькая, наоборот! Это - к счастью! - уверенно заявил Шима, для которого уникальный солнечный закат - суть редкое явление природы. Увидеть солнце необычной формы - огромная удача.
   Бася катилось вниз к большому поселению, вытянутому между берегом и сопками. Небо на западе наливалось насыщенной зеленью.
   Улицы Маоки напоминали Отомари: те же сопки, дома с дощатыми засыпными стенами и окнами, затянутыми рисовой бумагой, обилие лавок, мастерских, контор и магазинов, рикши и повозки, запряженные выносливыми лошадками, кирпичные здания со стеклянными окнами и с флагами на крышах, буддийский храм с изящной крышей на окраине города. Городку было тесно на побережье, он карабкался вверх по склонам, вытягивая застроенные улицы террасами одну над другой. Супруги переночевали в одной из многочисленных гостиниц. Хорошую дорогу за Маокой еще не построили. Шима здесь же, в гостинице, взял повозку с двумя лошадьми.
   До селенья Ноборитоцу добирались весь день по старой дороге вдоль моря. Турешмат плохо перенесла дорогу. Повозку сильно трясло, и ее укачало. Время от времени Шима останавливал экипаж, чтобы пройтись с ней пешком.
   В Ноборитоцу супруги увидели такие же соломенные дома, что и в котане. Сирикоро Шиму не узнавал: заносчивый японец низко поклонился ему, как отцу. Турешмат в семье обрадовались, и Шима с удивлением смотрел, как все обнимаются. Он тоже не избежал объятий: сначала его, растерянного, стиснул Сирикоро, а потом и мать Турешмат.
  - Вижу, моя дочь жива и невредима. И, главное, она счастлива. А что еще отцу надо? - заявил Сирикоро и велел накрывать на стол.
   Шима оглядел скромное угощение, развязал мешок и завалил стол продуктами. Сирикоро принял дары с достоинством. Все уселись на пол вокруг столика. Хозяин, как обычно, задобрил духов, сбрызнув сакэ на четыре стороны.
  - Чем-то народ айну прогневал добрых камуи, - произнес он. - Согнали нас на одном пятачке, повернуться негде. Нельзя, чтобы на такой маленькой земле селилось столько людей. Где охотиться? Как рыбу ловить? Вскопали землю, посадили овощи, да разве ими наешься? Разве можно землю так распахивать? Прогневается дух земли... Да так оно и случилось.
   Старейшина качал седой головой, помаргивая выцветшими глазами. Турешмат всё смотрела на родителей, удивляясь и расстраиваясь, как сильно они постарели и отощали за шесть лет. Айны явно голодали. Турешмат была бы рада помочь, да разве всех накормишь? Впилась в душу заноза, не вытащишь до конца дней своих.
  - Мы привезли муку, консервы, соки, вяленое мясо, - сказал Шима.
   Сирикоро вздохнул:
  - Мы могли бы и сами прокормить себя, если бы нам позволили жить так же, как жили наши предки. А теперь айнам остался лишь позор. Что я о плохом? Сколько детей нарожать успели?
   Турешмат с изменившимся лицом ответила:
  - Отец, у нас нет детей.
  - Что же так?
  - Хаттори виноват, который меня похитил. Он меня избивал.
   Сирикоро сжал костлявые кулаки:
  - Попадется мне этот проходимец - зарежу. Жаль, не зарезал тогда, в рыбацкой деревне. Охрана не дала. Иначе б этот цуриканда до сих пор бы свои кости пересчитывал. Завтра мать отведет тебя к шаману, он изгонит этого камуи обратно в лес.
   Сирикоро беседовал с вновь обретенной дочерью и с зятем, а сам всё тянул сакэ. Да так и уснул, сидя с прямой спиной за столиком.
  - Дух камуи, - подала голос мать. - Хаттори виноват. Как похитил нашу Турешмат, так Сирикоро и начал пить. Почти каждый вечер. А теперь и подавно, когда в котане нету больше дел.
   Всё это расстроило чету Киёмидзу донельзя. Шима крепко жалел, что помог Турешмат отыскать родных. Лучше б она не знала, в каком положении находятся теперь ее соплеменники!
   Утром мать отвела Турешмат к шаману. Шима два часа наблюдал за неспешными танцами старого колдуна, наряженного в маску из медвежьей шкуры и в головной убор со священными стружками инау. Местный целитель постукивал в бубен, на широком кожаном поясе громко брякали массивные стальные подвески, крупно тряслись белые стружки инау, устрашая злых духов.
   Под конец шаман дал Турешмат выпить какого-то зелья, которое она с трудом удержала в себе.
  - Будут дети, будут! - проскрипел шаман, закатил глаза и втянул и без того впалые щеки.
   С тем и уехали домой.
   Может, помогли протяжные песни шамана, а может, Турешмат восстановилась после хвори, но она забеременела. Радовались супруги недолго, всего три месяца. А потом началось кровотечение, которое так напугало шесть лет назад. А ведь они думали, что всё позади... Теперь Шиме казалось, будто тогдашние страхи были всего лишь испугом по сравнению с тем, что он испытывал сейчас, когда Турешмат носила его ребенка. Наняв повозку, запряженную лошадью, Шима повез жену в больницу. Врач стал настаивать на госпитализации, но Турешмат, всегда послушная, вдруг воспротивилась и попросила Шиму отвезти ее к повитухе. Женщине в таких вопросах виднее - решил тот и подчинился.
   Повитуха приняла Турешмат и выгнала Шиму взашей.
   Турешмат вернулась сама на рикше, и прямо у порога рухнула перед мужем на колени.
  - Прости, прости, - зарыдала она.
   Не было больше кровотечения, но и ребенка больше не было. Шима растерянно ползал вокруг нее, пытался утешить, а у самого дрожал голос:
  - Ты не виновата, маленькая моя, ты ни в чем не виновата!
  - Сына твоего не сберегла... Прости Шима... - и слезы соленой рекой текли по лицу Турешмат и заливали руки Шимы.
  - Ни в чем ты не виновата, - исступленно повторял Шима, мысленно проклиная Хаттори. - Будут у нас еще дети, и мальчики, и девочки. Такие же красивые, как ты...
   После выкидыша Турешмат стала задыхаться в пустом доме, в котором не звенели детские голоса. Счастье было рядом, такое долгожданное, но оно внезапно ускользнуло. Теперь она особенно остро воспринимала свою бездетность. Не отпускал навязчивый страх, что Шима ее разлюбит.
   Страхи оказались напрасными. Полгода спустя, в декабре, она снова забеременела. И сразу пошла к повитухе.
   Пожилая японка тщательно обшарила нутро Турешмат.
  - Хочешь родить - лежи, пока не разродишься, - велела она.
   Пришлось жить лежа. Турешмат не могла смотреть, как жилье покрывается пылью. Вставала, убиралась, готовила еду. Шима к тому времени в экспедициях уже не участвовал, преподавал естествознание в школе и гимназии. Стирать он ей запретил. На колодец ходил сам. Использованную воду тоже выносил сам и выплескивал в глубокую канаву под тротуаром.
   Лежать оказалось непросто. Однако стоило встать и заняться делами, как живот начинал твердеть, словно пытался вытолкнуть ребенка наружу. И Турешмат укладывалась снова.
   Ребенка она именно 'вылежала' и в сентябре благополучно разрешилась мальчиком. Долго супруги ждали этого события - пять лет. Шима нарек сына Казуки - Радостный Мир.

* * *

   ...Сакура с сокурсницами вышла из лавки. Девушек полностью захватила предновогодняя суета. Смеясь, они остановились подле магазина, на окне которого увидели большую яркую картинку.
  - Ой, это же боги на корабле! - воскликнула Има. - Смотрите, Бентен с лютней!
   Покровительница искусств Бентен ревниво косилась на девушек - вдруг они играют на лютне лучше ее?
  - А вон Бишамон! Какой красивый, - показала Сакура на воина в доспехах. - На щите надпись...
  - 'Верность, долг, честь', - подсказала Санако. - Бог войны.
  - Нет, он не бог войны, он страж, - возразила Има. - А это кто, Дзюродзин или Фуку-року-дзю?
   Два старца сидели на палубе рядышком, словно братья.
  - Который со свитком - бог мудрости Дзюродзин, а который с длиннющим лысым черепом - бог долголетия Фуку-року-дзю. А вон и журавль, олень и черепаха, такие маленькие! - засмеялась Сакура.
  - Дзюродзин такой почтенный на вид, даже и не скажешь, что он любит вино и женщин, - сказала со смехом Има. - Бог долголетия приятнее, хоть и некрасивый! Ой, а это кто такой смешной на мешке? Дайкоку? А почему он с молотком?
  - И правда, зачем молоток богу плодородия? - удивилась Санако.
  - А это, конечно, Эбису, - показала Има на толстяка с удочкой и с рыбой под мышкой.
   Бог удачи был такой же толстый, как и бог плодородия. Самым забавным казался бог судьбы Хотэй, круглолицый и неряшливый. Монашеская одежда не скрывала толстого живота. В огромном мешке он прятал судьбы человеческие. Бог судьбы беззаботно подмигивал девушкам.
  - Разве можно такому доверять судьбы? - засмеялась Сакура.
  - Тише ты, а то он услышит и самую тяжелую судьбу тебе подарит, - предупредила Има.
   Девушки зашли в магазин и купили по открытке с кораблем, где под малиновым парусом спешили к берегам Японии семь богов, чтобы поспеть к Новому году.
   Двери общежития украшали ветки пихты и местного бамбука. Нужно было добавить и ветви сливы - символ насыщенной жизни, но на Карафуто зимой она не цветет. Девушки украсили комнату купленными на рынке ветвями сосны - вечнозеленого дерева, несущего долголетие, и бамбуком, олицетворяющим стойкость. Бамбук здесь растет совсем не такой, как в метрополии, но это никого не смущало.
   Девушки купили рисового теста для моти*, а заодно и для новогоднего украшения. Сакура сделала три лепешки: побольше, поменьше и еще меньше, и уложила пирамидкой друг на друга. Можно было вместо третьей лепешки воткнуть деревянную палочку с наколотым маленьким лимончиком, но лимоны на Карафуто стоят чересчур дорого. Нехитрое сооружение Сакура украсила мелкими сушеными яблочками. Теперь грядущий год принесет здоровье, богатство и счастье, зато злые духи обойдут дом стороной.
   Девушки долго сооружали друг другу пышные прически, а потом нарядились в праздничные узорные кимоно. Хлопчатобумажные, не шелковые, но в гимназиях Тоёхары учились в основном дети небогатых семей. Те, кто побогаче, старались отправить своих чад учиться в метрополию.
   В гости пришли парни, и жесты девушек стали плавными и женственными. Новогодний праздник - едва ли не единственный случай, когда парни и девушки могли пообщаться друг с другом, не нарушая приличий. Има вытащила две колоды карт, да не простых, а со стихами. Эти карты придумали семьсот лет назад, отобрав для них лучшие стихи достойнейших поэтов. Има оставила одну колоду у себя, другую положила на стол, подняла первую карту и начала читать стихотворение:
  - Она не пришла,
  а уж в голосе ветра
  слышится ночь...
   Студенты, едва не стукаясь лбами, искали на столе окончание стиха, ведь на картах второй колоды стихи были написаны не полностью, а только последние строки.
  - Как грустно вторят ему
  крики пролётных гусей! - торжествующе закончила Сакура и отложила нужную карту.
  - Родится в душе
  Ни с чем не сравнимое чувство...
  Осенняя ночь*.
   Снова лихорадочные поиски, руки парней и девушек торопливо скрещивались. Один из гостей потряс картой:
  - На время - ради луны -
  Мне стала жизнь дорога.
  - Неправильно! - заявила Има.
  - Вот! - показал карту другой гость.
  - На скале, озаренной луной,
  Стонущий крик оленя.
   Праздничный стол был очень скромным, но это не испортило настроения. Готовить в общежитии не разрешалось, но суп дзони* девушки тайком приготовили сами на хибати, купив для него курицу, рыбку и овощи. Несколько моти тоже пошло на дзони, остальные лепешки намазали джемом, ведь так хочется сладкого!
   В полночь парни и девушки приоткрыли окно и, притихнув, слушали, как бронзовый колокол отбивает сто восемь ударов. Корабль с семью богами прибыл к берегам Японии. Конечно, они не забудут колонию на самом севере! Ох, как же здесь холодно!
   Сто восьмой удар колокола каждому прибавил по году. Сакуре исполнилось семнадцать лет. Ведь японцы в те времена не праздновали дни рожденья, а годы прибавляли в новогоднюю ночь. Родится ребенок накануне - ему тоже будет год.
   Сокурсники выпили вина в честь нового, 1916 года, потом еще и еще. Вместе было весело, Новый год позволял парням и девушкам вволю пообщаться друг с другом. В любое другое время это снова будет неприличным. Вольное, свободное общение будоражило и пьянило молодежь гораздо больше вина.
   Но, как бы ни было весело и интересно вместе, под утро юношам пришлось покинуть девичью комнату. Девушки стали укладываться спать, обсуждая парней. Обнаружилось, что Има влюблена в преподавателя естествознания, что вызвало новый взрыв веселья. Сакура смеялась, а сама не призналась, что тоже в него влюблена. Что и говорить, естествознание было самым интересным предметом в гимназии, не считая психологии. Киёмидзу-сан захватывающе рассказывал об острове, юг которого исходил вдоль и поперек. 'Наверное, все девчонки в него тайно влюблены', - без ревности подумала Сакура, укладываясь спать. Под подушку она положила открытку с кораблем богов, которые больше не казались ей забавными. Они добрые, только не нужно их обижать. И Хотэй не станет наказывать ее тяжелой судьбой за девичий беззлобный смех. Сакура загадала - выйти замуж в этом году, ведь так хочется!
   Има и Санако тоже сунули открытки под подушки и загадали тайные желания.
   Сакура была счастлива. Все складывалось удачно. Она мечтала стать учительницей, ведь она, сколько себя помнит, возилась с младшей сестрой, а потом с детьми Шики, которая уже нарожала пятерых - мал мала меньше! Сакуре удалось окончить среднюю школу и поступить в женскую гимназию. Учебу оплачивал муниципалитет. Пройдет еще два с половиной года, и она будет работать в школе.
   Снился Сакуре Киёмидзу-сан, и этот сон она никому не расскажет, настолько он был бесстыжим.
  
  
  Глава 9 КОНЬ ПРОТИВ МЕЧА
  
   Общенациональное поэтическое состязание устраивается каждый год в середине января. Это не мешает проводить соревнования и в другое время. В апреле 1916 года газета 'Карафуто нинити симбун' объявила о поэтическом состязании хайку. Сакура узнала о нем от продавца газет - мальчишки на велосипеде, купила свежий номер 'Карафуто нинити симбун' и принесла в общежитие.
  - О, состязание хайку! - обрадовались Има и Санако. - А кто его проводит?
  - Сама редакция. Тема - 'Очарование весеннего дождя'. Победителям вручат призы!
   Има взяла газету и начала читать объявление.
  - У нас есть всего пара недель, чтобы отправить стихи, - заметила она. - А результаты объявят через месяц!
  - Что-то не вижу... - пробормотала Санако, забирая номер у подруги.
  - Вот, смотри, здесь напечатано: '15 мая...'
  - Значит, надо поторопиться, - решила Има.
  - Только представьте, какая будет конкуренция! Многие девушки из нашей гимназии пишут хайку! - предупредила Санако. - А сколько стихотворцев во всем губернаторстве?
   Подруги отправили в редакцию свои стихотворения и стали с волнением ожидать итогов.
   Через месяц редакция опубликовала хайку победителей. Сакура купила газету на улице, сразу заглянуть побоялась и принесла ее в общежитие приятельницам.
   Девушки своих стихов не нашли. Огорчились.
  - Все равно хочу пойти на церемонию вручения призов, - сказала Сакура. - Она будет через три дня, восемнадцатого.
  - Мы с Санако тоже хотим, - подхватила Има. - Здесь написано: 'Начало в шестнадцать часов в парке около редакции'.
   Восемнадцатого мая солнце пригрело неожиданно сильно. Хотелось праздника. Перед выходом девушки сделали друг другу замысловатые прически с черепаховыми гребнями. Сакура решила обновить купленные на неделе голубое авасэ* и ботиночки.
   Солнце подсушило городские дороги и дворы. Суетились и чирикали храбрые воробьи. Летнего тепла придется ждать еще целый месяц, зато вот-вот зацветут фруктовые деревья, а на рябинах и березах уже проклюнулись нежные листочки.
  Подруги радостно жмурились на солнце. Несмотря на холодный ветер, в авасэ было жарко.
   На церемонии собралось довольно много публики. Редактор произнес речь о великом искусстве хайку, которому насчитывается уже двенадцать веков. Гордые победители, смущаясь, зачитали свои трехстишья и получили из рук редактора миниатюрные бронзовые статуэтки.
   Пока шла церемония, Сакура потеряла в толпе подруг.
  - Девушка, вы кого-то ищете? - спросил ее приятный тенор.
   Сакура обернулась и увидела молодого европейца в светлом плаще, наброшенном поверх делового костюма.
  - Здесь мои подруги, - с учтивым поклоном ответила она.
  - Вы тоже участвовали в состязании?
  - Да, но неудачно, - сказала Сакура и почувствовала, что уже не сожалеет о невезении.
  - Как жаль! Что же стих вы написали?
  - Майские дожди
  водопад похоронили -
  залили водой*, - процитировала Сакура, удивляясь собственной смелости.
   Незнакомец рассмеялся:
  - Ваше трехстишье именно о Карафуто! Правда, наводнения у нас случаются не в мае, а чуть-чуть попозже.
   Сакура не обиделась. Ей было легко общаться с этим незнакомцем.
  - Как же вас зовут, милая девушка?
  - Хатамото Сакура.
  - Значит, Сакура. Японская вишня! У вас прелестное имя. А я - Качмарек Дариуш.
   Фамилия богатого владельца конезавода была известна на всем Карафуто. Сакура догадалась, что Дариуш - сын конезаводчика. Она перестала улыбаться и вежливо сказала:
  - Мне нужно найти подруг.
  - Вы хотите меня покинуть? - расстроился Дариуш. - Я так рассчитывал на беседу с вами!
  - О чем вы хотите со мной побеседовать?
  - О чем угодно. Так пойдемте?
   Улыбка молодого поляка завораживала. Сакуре польстило его внимание, к тому же ее разбирало любопытство. Он совсем не походил на ее сверстников. Светловолосый, с ухоженными усиками, в непривычной элегантной одежде, он держался с естественным достоинством. От него шел чудесный запах: тонкий, сдержанный, холодноватый. Сакура опасалась выйти за рамки приличия, беседуя с мужчиной, однако он не был японцем и, главное, вел себя так, словно имел полное право разговаривать с девушкой.
   Она огляделась в поисках подруг, но Има и Санако куда-то подевались. Сакура решила пообщаться с Дариушем. Это будет хорошей тренировкой перед предстоящей работой в школе, - решила она. Ведь общаться придется не только с учениками, но и с родителями, а они - люди самые разные.
   Сакура и Дариуш расположились в круглой деревянной беседке. Сначала они вели разговор о поэзии, потом Дариуш долго и увлекательно рассказывал о Европе, где жил длительное время. Нет, не зря Сакура согласилась на беседу - она так много узнала! О себе она ничего не рассказывала, отвлекаля поляка вопросами. Почему-то совсем не хотелось говорить красивому, ухоженному европейцу, что она провела детство в поселке Отиай, а ее родители - полуграмотные крестьяне.
   Вечер уже обратил сумеречный взор на Тоёхару, но пока еще без особого интереса. Сакура с тревогой подумала, что совсем заболталась с молодым человеком и, пожалуй, все-таки нарушила рамки приличия.
  - Мне пора возвращаться, - извиняющимся тоном сказала она.
  - Да, конечно, - согласился Дариуш. - Но я собрался отужинать. Прежде чем покинуть меня, позвольте составить мне общество?
  - Но я...
  - Вы когда-нибудь пробовали европейскую кухню? Догадываюсь, что нет. Ваш отказ сильно меня огорчит.
   Сакуре не хотелось расстраивать своего нового знакомого. Она была уверена, что такой умный и воспитанный человек, как Дариуш, не позволит ей попасть в неловкое, а уж тем более в некрасивое положение. И она согласилась.
   У ворот парка поляка ожидал экипаж. Сакура испугалась, но Дариуш галантным жестом пригласил ее и помог усесться на кожаном сиденье, а сам расположился напротив.
   У дверей ресторана им поклонился большущий толстый человек с широкой раздвоенной бородой. В холле было тепло, деликатно тикали узкие напольные часы с гирьками за стеклянными створками, а из-за приоткрытой двери приглушенно звучала музыка. В больших зеркалах с золочеными рамами Сакура увидела себя в новом голубом авасэ. Сложная прическа и неяркий свет делали ее... загадочной. И красивой. Сакура словно увидела себя впервые. На нее смотрели знакомые материнские глаза с поволокой, чуть улыбались четко очерченные отцовские губы.
   Дариуш оставил плащ в гардеробе. В авасэ было жарковато, но ничего не поделаешь, придется терпеть.
  - На первом этаже бар. Мы поужинаем наверху, - сказал молодой человек и по-европейски предложил Сакуре локоть. Девушка несмело коснулась локтя пальчиками, и пара прошла на второй этаж.
   В зале царил полумрак. Музыки не было, но Сакура увидела небольшую сцену с незнакомыми инструментами. Тяжелые портьеры на высоких окнах ниспадали бархатными складками, свободно перехваченными золотистыми кисточками. Безупречно начищенный паркет блестел при свете электрических бра вдоль стен. Всё было чуждо, непривычно и слишком торжественно. Посетителей было немного, в основном люди с европейской внешностью. Сакура ни разу не видела так много европейцев в одном месте. Она отчаянно трусила, отчего выпрямилась и напустила на себя гордый и неприступный вид. Дариуш помог ей угнездиться на стуле и сделал заказ. И снова стал рассказывать о других странах. Он вел себя с понравившейся девушкой точно так же, как в Европе. Обстановку, которую Сакура сочла торжественной, он считал почти домашней.
   Блюда были незнакомые. Юная японка смотрела на яства в некотором замешательстве.
  - Я заказал кролика, тушенного в белом вине со специями, стейк из телятины, овощной салат с оливковым майонезом и фрукты, с улыбкой просветил ее поляк.
   Сакура не знала, как держать в руках приборы, и боялась попасть в неловкое положение. Дариуш попросил официанта принести палочки.
   Нет, невкусно. Обилие специй безнадежно испортило мясо кролика. Майонез показался Сакуре чересчур жирным, и овощной салат она есть не стала. Оливки она тоже увидела впервые. Но вкус... Пришлось проглотить мерзкую, солоноватую ягоду. Сакура подцепила палочками лист салата, а потом осторожно попробовала стейк. Телятина таяла во рту, и девушка улыбнулась.
   Дариуш предложил выпить 'за знакомство' и разлил по бокалам шампанское. В это время в зал неспешно вошел Хаттори Кичиро. Он уселся за столик неподалеку и сделал заказ, а потом подсел к Дариушу.
   От близости столь известного человека у Сакуры оборвалось сердце. Она поставила на стол бокал с невкусным, резким напитком и потупила взор. Впрочем, торговец не обратил на нее внимания.
  - Как здоровье батюшки? - обратился он к Качмареку.
  - Благодарю, неплохо.
  - Он не передумал?
  - Не передумал. Аукцион состоится.
  - А жаль. Быстроглазый может угодить в плохие руки с тугим кошельком. Напрасно ваш отец отказал мне.
  - Так побейте на аукционе все кошельки, - ответил Дариуш.
   Хаттори блеснул знаменитой обворожительной улыбкой:
  - Быстроглазый того стоит. Завтра навещу ваш конезавод, осмотрю жеребца получше.
  - Смотрите сколько угодно. Такого жеребца, как Быстроглазый, вы во всей Японии не сыщете, - самодовольно сказал поляк. - Лучший образец чистопородного английского скакуна! Не конь - аспид. Норов, впрочем, под стать.
  - К хорошей лошади, как и к красивой женщине, нужен особый подход, - снова улыбнулся Хаттори.
   Улыбка предназначалась Сакуре. Девушка сидела ни жива ни мертва. Хотелось встать и уйти, но она не знала, будет ли ее уход прилично выглядеть.
   Хаттори между тем продолжил:
  - Помните мой самурайский меч? Он одинаково хорошо режет гвозди и падающий женский волос.
   При упоминании о мече нос Качмарека заострился, а глаза вспыхнули нехорошим огнем.
  - Предлагаю сыграть в карты, - сказал Хаттори. - Ставлю меч против Быстроглазого.
   Дариуш толчком выдохнул воздух.
  - Жеребец принадлежит моему отцу. Я не могу ставить на кон чужую собственность.
   Хаттори перестал улыбаться и молча пересел за свой столик, где его уже ждал ужин.
   На сцену поднялись музыканты. Прислуга потушила часть светильников. Зал наполнила приятная негромкая музыка. Поляк бросал косые взгляды на торговца и размышлял о чем-то своем. Сакура чувствовала себя неловко.
  - Дариуш-сан, - негромко окликнула она.
  - Подождите, я сейчас вернусь, - бросил в ответ поляк, поднялся из-за стола и подсел к Хаттори.
  - Ставлю девушку, которая со мной, - сказал он по-английски, чтобы Сакура не поняла.
  - А зачем мне крестьянская девка? - презрительно буркнул Хаттори.
  - Она не крестьянка, хоть и из небогатой семьи. Она довольно неглупая. Посмотри, как она свежа и красива!
  - С чего ты взял, что она неглупая?
   Дариуш хотел ответить, но вспомнил, что весь вечер напролет говорил он один, любуясь своими знаниями и кругозором, а японка о себе ничего не рассказала.
  - Я таких неглупых видел больше, чем воробьев нестреляных. Неужели ты всерьез полагаешь, будто я поставлю против девки меч самурая?
   Похоже, вожделенный меч был совершенно недосягаемым. Однако Дариуш, уязвленный историей с жеребцом, уже не мог остановиться.
  - А что бы ты поставил против нее?
   Хаттори усмехнулся. Это ками озорства подначил его подсесть к юноше с предложением сыграть в карты - уж очень хотелось получить породистого жеребца, знаменитого красотой и статью. Знать бы заранее, что именно в этом вопросе сын конезаводчика ничего не решает! А ведь отец доверяет ему торговлю лошадьми! Однако портить отношения с членами семьи Качмарека Амадеуша не стоило, поэтому он позволит юноше хотя бы наполовину сохранить достоинство.
  - Сто иен. Согласен?
  - Пятьсот, - перебил поляк.
  - Пятьсот так пятьсот, - равнодушно принял Хаттори.
   Дариуш вернулся на свое место. Чрезвычайно возбужденный, он беспокойно вертелся на стуле и тряс ногой.
  - Что случилось? - спросила Сакура.
  - Все в порядке. Выпьем?
   Сакура ни слова не поняла из разговора Хаттори и Качмарека, но происходящее ей совсем не нравилось. Когда мужчины беседовали, их лица казались ей зловещими. Дорогое черное кимоно делало торговца почти невидимым, и от этого он казался опасным, словно тигр, затаившийся в зарослях.
  - Дариуш, уже поздно. Мне пора возвращаться, - просительно сказала она.
  - Не торопись. Ты нужна как свидетель. Я поставил Быстроглазого против меча Хаттори. Ты поедешь к нему со мной и проследишь за игрой.
  - Это необходимо?
  - Это совершенно необходимо.
   Сакура смирилась. Когда Хаттори закончил трапезу, все трое покинули ресторан и сели в экипаж поляка. В обществе двух мужчин девушка даже дышать старалась как можно тише. И Хаттори, и Качмарек молчали.
   Дом торговца поразил Сакуру размерами и обстановкой, не характерной для японского жилища. На стене в холле она увидела одну из картин Хиросигэ 'Пятьдесят три станции Токайдо', девушка узнала ее по снимку в газете. Хозяин пригласил гостей в одну из комнат на втором этаже, где все расселись на ковре за низким столиком. Прислуга зажгла свечи и потушила электрическое освещение. Дариуш бросал жадные взгляды на меч в ножнах, висящий на стене. Хаттори вынес новую колоду, которую недоверчивый поляк распаковал сам. Дариуш нервничал, словно судьбу свою проигрывал. Сакура, не зная истинной подоплеки дела, приняла его сторону и сильно беспокоилась за исход игры.
   Торговец выиграл.
   Лоб молодого поляка покрылся блестящей испариной. Сакура с силой сцепила пальцы.
  - Ты жульничал! - заявил Дариуш.
  - Я? Иногда я жульничаю, но не в карточной игре, - невозмутимо ответил Хаттори.
   Дариуш вскочил.
  - Требую переиграть партию!
  - Игра окончена. Вы свободны.
  - Нет, игра не окончена. Раскладывай карты заново! - приказал Дариуш и вытащил револьвер.
   Хаттори в мгновение ока переместился к стене и выдернул меч из ножен. Лезвие с таинственным узором хищно отливало при свечах. Сакура насмерть перепугалась и со стоном выскочила из комнаты.
  - Он быстрее пули, - ласково сообщил потомок доблестных самураев. - Прежде, чем пуля меня настигнет, твоя голова закатится под стол.
   По глазам Хаттори понял, что Качмарек сейчас выстрелит, и неуловимым движением меча выдернул револьвер из рук поляка.
  - Будьте любезны, покиньте мой дом, - ровным голосом потребовал Хаттори.
   Дариуш был поражен.
  - Холера ясна*, - пробормотал он, прошел мимо Сакуры и на негнущихся ногах стал спускаться по лестнице. Девушка шагнула следом, но Хаттори остановил ее:
  - Ты куда?
  - С ним. Мне нужно вернуться в общежитие.
   Хаттори смотрел на нее с неподдельным интересом. Неужели она и в самом деле не догадывалась, на что они играют? Неглупая девушка явно вышла из крестьянской среды и вряд ли обладала способностью к актерской игре такого уровня.
  - Ты в курсе, что именно стояло на кону? - поинтересовался он.
  - Да, конечно. Жеребец и меч.
   Хаттори расхохотался.
  - Что ты ей наплел, Качмарек-сан? - крикнул он вниз.
   Поляк, который в это время натягивал узкие лакированные туфли, не соизволил ответить.
  - Он проиграл тебя, наивная девушка. Кстати, знаешь, во сколько он тебя оценил?
  - Но я... Ах!
   Сакура отшатнулась от торговца и побежала вниз. Хаттори грубо перехватил ее за локоть:
  - Юноша уже ушел. Похоже, он тебя бросил.
  - Пожалуйста, отпустите меня, - взмолилась испуганная Сакура и заплакала.
  - Любопытно... - проговорил Хаттори и разжал пальцы. - И что же мне с тобой делать? Выходит, этот негодяй остался должен пятьсот иен? Может, освободишь его от этой обузы?
   Сакура ровным счетом ничего не поняла. Хаттори прислушался к шуму внизу.
  - Эй, кто там? - крикнул он. - Ты, никак, вернулся, Качмарек-сан?
  - Ты будешь меня встречать или нет? - раздался снизу женский голос.
  - О, Киоко! Ты, как обычно, вовремя, - промолвил Хаттори и двинулся вниз по лестнице.
   Сакура, ничего не понимая, несмело спустилась за ним и увидела в холле роскошно одетую женщину, склонившуюся перед хозяином дома.
   Женщина выпрямилась, увидела Сакуру и весело рассмеялась.
  - Извини дорогой, что приехала так неожиданно, - едко сказала она. - Что делает в моем доме ойран*?
   Сакура огляделась, но никаких проституток не увидела.
  - У меня были гости, - невозмутимо ответил Хаттори. - Тот самый молодой человек, с которым ты наверняка столкнулась на улице, и эта прелестная девушка. Молодые поссорились между собой, юноша бросил ее и уехал один.
  - Да? - слегка удивилась Киоко и подняла тонкую бровь. - А я уж думала, не уехать ли мне обратно на Кюсю. Ты кто, дорогая? - обратилась она к гостье.
  - Я?.. Не знаю... - жалобно пролепетала Сакура. Девушка была так напугана, что почти не могла говорить. Она проворно пятилась к выходу и непрерывно кланялась хозяевам. Киоко всплеснула руками. Больше Сакура ничего не видела, потому что выскочила на улицу.
   Уже совсем стемнело. При свете фонарей мимо нее прошествовали носильщики с хозяйскими чемоданами. Только сейчас Сакура сообразила, что забыла в доме торговца новые ботиночки. 'Что же делать?' - ломала она голову, переминаясь на дорожке с ноги на ногу. Денег с собой не было, а бесплатно ее никто не повезет. Возвращаться за обувью не хотелось, идти через весь город босиком тоже. Сакура так и не решилась вернуться и выскользнула за ограду на улицу.
   Идти босиком было мучительно. Крестьянская девочка в июле и августе ходила по двору разутой, но лето в этом году еще не началось, а стопы в обуви за зиму стали нежными. Сакура быстро изранила ноги. Неприятней всего были взгляды редких прохожих. Исподволь подкрался страх и ухватил подвздох ледяной лапой, ведь рядом никого не было, кто мог бы ее защитить!
   А потом она увидела... Киёмизду Шиму. Рядом с ним шла высокая женщина, похожая на айнку. Нэниэки* скрывал ее фигуру, но Сакура наметанным глазом сразу определила, что под халатом на спине прячется ребенок. Первым порывом было куда-нибудь спрятаться, но преподаватель ее уже увидел.
  - Хатамото-сан, - окликнул он Сакуру менторским тоном. - Почему ты одна и так поздно?
  - Она босиком и совсем не одета, - с тревогой заметила женщина.
  - Это моя ученица, - сказал ей преподаватель.
   Сакура послушно подошла. За спиной женщины мерно посапывал спящий ребенок.
  - Где твоя обувь?- строго спросил Киёмидзу-сан.
  - Ничего страшного, - дрожащим голосом ответила Сакура. - Я иду в общежитие.
  - Что случилось? - спросила женщина. В ее голосе слышалось участие, и Сакура поняла, что эти люди ей помогут.
  - Ах... Киёмидзу-сан, простите, пожалуйста!
  - Что бы ни произошло, ее надо отвести домой, - сказала женщина.
  - Я поймаю рикшу, - ответил преподаватель и ушел.
  - Меня зовут Касуми. Я жена Киёмидзу-сан. А теперь расскажи, что случилось.
   Сакура заплакала и рассказала, в какую историю она угодила.
  - Опять Хаттори! - с досадой произнесла Касуми-Турешмат. - Богач, что пепельница: чем полнее, тем грязнее.** Ты еще дешево отделалась. Пройти босиком по улице - самая малая плата за твое приключение. А вот и Киёмидзу-сан.
   Преподаватель спрыгнул с повозки и помог ученице взобраться на сиденье.
  - Я так виновата, - плакала девушка. - Теперь все узнают о моем позоре! Меня отчислят из гимназии за недостойное поведение!
  - Если никому не расскажешь - никто и не узнает, - ответила Турешмат.
  - Пожалуйста, никому не рассказывайте, - просила Сакура. - Спасибо! Простите меня, пожалуйста...
   Има и Санако еще не ложились, ждали Сакуру. Встретили ее возгласами, расспросами. Оказывается, они долго искали ее по всему парку. Сакура виновато опустила глаза и спряталась под одеяло. Там, наедине с собой, она обдумывала случившееся.
   Это всё Хотэй. Он предупредил девушку, чтобы впредь была осмотрительней, иначе можно сломать судьбу одним неосторожным шагом. И чтобы не смеялась над богом судьбы, пусть даже беззлобно. Сегодняшний урок - его подарок на будущее.
  
  
  Глава 10 ЛЕГКАЯ СУДЬБА
  
  Крестьянин в поле
  И дорогу мне указал
  Вырванной редькой...
  Кабаяси Исса (1763 - 1827)
  
   Весенние каникулы короткие, всего две недели, с 25 марта по 6 апреля. Весной 1917 года Сакура окончила второй год обучения и приехала домой на отдых. Родные радовались ее приезду, особенно дети - сыновья и дочки Шики и Монтаро.
   Сидзука так и терлась вокруг старшей сестры, которая, казалось, знает всё, особенно о красоте и о любви. Сидзука мечтала стать медсестрой, в следующем году собиралась поступать в Тоёхарскую женскую гимназию и с интересом слушала рассказы Сакуры о студенческой жизни.
   В гости пожаловал Рафу с женой Рицуко и сыном. Акио, седьмой сын Накано, только что вернулся из армии. Вечером родители отправили Акио и Сакуру за стадом коров. Только тогда молодые сообразили, что гости затеялись неспроста. Сакура ловко завернула стадо с луга на дорогу, без тени смущения используя Акио как заграждение, чтобы коровы не разбрелись в разные стороны. Рыбацкий сын, старше ее на два года, бестолково топтался в пыли и недоумевал, как может такая красивая, миниатюрная, ловкая девушка стать его женой? Пока он учился стрелять на ходу, бегая по пересеченной местности, она получала образование. Нет, откажет она... Такой красавице нечего делать в рыбацком поселке.
   Когда они вернулись, сват уже сидел на почетном месте около токонома. Вот тогда-то Сакура и смутилась. Ни на кого не глядя, скользнула за фусуму, чтобы привести себя в порядок. Надо же, догадались - отправить ее с будущим женихом загонять коров! Теперь она вся пыльная. То, что он такой же пыльный, в расчет не принималось. Не все ли равно, пыльный или нет этот кроткий приятный парень? Вот-вот сбудется ее заветное желание, но как же тогда учеба?
   Сват улаживал дела с профессиональным изяществом. К тому же и та, и другая сторона стремились к согласию. Решили сыграть свадьбу летом, во время длинных каникул, а потом дать Сакуре закончить училище, ведь останется всего один год учебы, даже меньше.
  - Я совсем не против, чтобы моя жена учила в школе детей, - сказал Акио, не сводя с невесты ласкового взгляда. - Я даже гордиться буду...
   Он смутно представил себе, как Сакура со строгой прической, в голубом кимоно будет стоять у доски в классе, а ученики будут слушать ее, а после уроков с ней будут почтительно беседовать родители школьников. И это его, Акио, жена! Поверить невозможно...
   Ох, зависть девичья, остры твои тонкие, длинные зубы! Сидзука тишком от всех плакала в огороде злыми слезами. Сакура старше, ей и замуж выйти надо раньше. Но Сидзуке самой уже пятнадцать!
   Хироко заметила долгое отсутствие младшей дочери и послала внуков отыскать ее. В конце марта прятаться в огороде негде: он еще покрыт просевшим снегом, из-под которого торчат голые кусты смородины. Идти домой Сидзука не захотела, поэтому Хироко, рассердившись, отправилась за ней сама. Оглядев зареванную дочь, она съязвила:
  - Ты ведешь себя так, будто это тебя выдают замуж, а не сестру. Пошли домой, хватит капризничать. Что подумают гости?
   Сидзука хлюпала носом и упрямилась.
  - И нечего так на меня смотреть, - продолжала мать. - Кто на родителей косится, тот в камбалу превратится.** Подумай, в каком свете ты выставишь себя перед накодо*! Как он будет тебя сватать, когда настанет твой черед?
   Ее слова возымели действие. Сидзука утерла слезы рукавом и пошла домой, стыдливо прячась за мамину спину.
   Сакура, как ни была занята своим счастьем, заметила отчуждение Сидзуки. Когда все улеглись спать, она подобралась ближе к сестре и зашептала:
  - Сидзука, ты же хочешь учиться на медсестру!
   Та не отвечала, обиженная.
  - Почему ты молчишь? Если тебя сосватают в этом году, ты никуда не поступишь.
   Сакура была права. Сидзука шмыгнула носом.
  - И если на следующий год сосватают и ты согласишься, тоже не поступишь. Надо выбрать, что ты хочешь сильнее.
  - Но ты вон - и замуж, и учишься!
  - Я уже два года отучилась! Остался всего один. Даже если я забеременею сразу после свадьбы, все равно успею закончить. Не сердись на меня, имото*, мне уже восемнадцать. Совсем старенькая!
  - А у меня целый год пропадет! Я еще старше буду!
  - Зачем загадывать-то? Когда говорят о будущем, на чердаке мыши смеются.** На следующий год поступишь. А если сосватают, можно договориться, чтобы подождали. А я, между прочим, тоже год потеряла, в 1906-м, когда мы переехали на Карафуто.
  - Легко тебе говорить, а сама и замуж, и учишься, - повторила Сидзука, но уже без обиды, а жалобно.
   Сакура в темноте гладила ее по голове.
  - Тихо, весь дом перебудите! - шикнула мама сердито.
  
   На следующий год Хироко повезла Сидзуку в Тоёхару поступать в женскую гимназию, так же, как три года назад возила Сакуру. К вступительным экзаменам Сидзука готовилась старательно, но перед незнакомыми преподавателями терялась, путалась, и поступить ей не удалось. Наплакавшись у сестры в комнатушке, решила на будущий год поступать снова, предварительно подготовившись, как следует.
   Сакура к тому времени сдала все экзамены и собиралась домой, только уже не в Отиай, а в Сакаэхаму, к мужу.
   Начальная школа в рыбацком поселке ждала молодую преподавательницу родного языка.
  
   Накано продолжали родниться с Хатамото. Осенью 1918 года вернулся из армии самый младший сын рыбака, Нибори. После Нового года Рафу с сыном приехал в гости к Кеитаро. Едва завидев на пороге Нибори, Сидзука все поняла и забилась за фусумой в угол. Капризничать в позапрошлом году и портить настроение сестре и матери было просто. Вот мечта и сбылась, но что теперь делать? Сидзука собиралась весной снова поступать на медицинский факультет. Может, просить подождать? Но ей уже шестнадцать, куда еще ждать-то? Подружки все уже замужем - в прошлом году отыграли свадьбы, как сговорились. Беременные ходят, одна она осталась, 'лавка с товаром'. У Сакуры живот уже видно! Но если она, Сидзука, выйдет замуж, не видать ей образования и работы в больнице, а ей так хочется стать медсестрой! Она бы важно ходила в белом халате, всё бы знала и лечила бы послушных пациентов. Ее бы все уважали, как Сакуру. Девица на выданье мучилась неразрешимыми вопросами.
   Мать бесцеремонно, как куклу, вытащила ее из угла и стала больно расчесывать. Невольно брызнули слезы. Как Сакура не плакала, когда мама делала ей прически? Неужели ей было не больно?
  - Ты меня не любишь, мама, - закапризничала Сидзука, за что получила чувствительный удар расческой по голове.
   Вышла на смотрины, мельком глянула на жениха - ох, до чего же хорош! - и, упав на колени, склонилась, позволив гостям разглядеть роскошный бант-оби на спине.
   Как, ну как отказать такому парню?
   Нибори, однако, выглядел несколько отрешенным. 'От счастья, наверное', - решила Сидзука, усаживаясь, куда указал накодо.
   Отцы между собой уже все решили. Кеитаро вполне устраивало, что все три дочери станут невестками Накодо. Он обязан Рафу до конца дней своих. Мнение молодых спросили для порядка. Нибори, который за все время не проронил ни слова, молча кивнул. Сидзука, в свою очередь, сказала:
  - Согласна. Но я хочу учиться в гимназии на медицинскую сестру.
   Заявление вызвало некоторое оживление, но накодо сделал примиряющий жест обеими руками: всё, мол, в порядке.
   Скандал разразился на следующий день сразу после проводов гостей, как только паровоз тронул с места два пассажирских вагона. Сидзука рыдала прямо на морозе.
  - Мама, но ведь мы могли попросить их подождать, пока я отучусь хотя бы два года, как Сакура!
  - Зачем Накано заставлять ждать так долго? - отвечала Хироко. - Если бы ты поступила в прошлом году, мы бы попросили подождать. А если ты снова не поступишь?
  - Поступлю!
  - Постой, ты же в прошлом году плакала, что не ты выходишь замуж, а Сакура!
  - Ну и что? Не помню я!
   Кеитаро надоело слушать женские распри.
  - Никаких гимназий! - отрезал он. - Все медсестры становятся ойран! Не позволю!
  - Отец, это неправда! - расширила глаза Сидзука, от изумления переставшая плакать.
  - Что неправда? То, что отец тебе говорит - неправда? Больше никакой учебы! Пойдешь замуж за Нибори. Всё!
  - Но отец... - пролепетала испуганно Сидзука, внезапно поняв, что нет теперь никакого выбора. - Но как же... А если на учителя?
  - Всё! - сердито повторил отец. - Больше никаких разговоров.
   Летом 1919 года третья дочь Хатамото Кеитаро вышла замуж за сына Накано. Церемонию провели очень скромно, как, впрочем, и свадьбу Акио и Сакуры в прошлом году.

* * *

   В 1917 году пресса сообщила о том, что Парламент Японии после долгих дискуссий принял закон о пятилетнем плане строительства железной дороги на Карафуто. В ноябре газеты рассказали читателям о государственном перевороте в России.
   В 1918 году издания острова извещали, что территория губернаторства отныне разделена на семь ситё.
   Однако газеты на Карафуто освещали не все события, которые происходили в метрополии. В губернаторстве не выпускалось ни одного коммунистического издания, иначе жители Карафуто знали бы подробности рисовых бунтов, прокатившихся по стране в августе-сентябре 1918 года. Бунт вырвался из небольшого рыбацкого поселка и охватил города и деревни, шахты и рудники. Голодные толпы требовали у правительства уменьшить экспорт риса и снизить на него внутренние цены. Понеся серьезные потери, участники бунтов добились снижения цен на рис.
   Зная о бунтах на уровне слухов, полуголодное население Карафуто чутко реагировало на колебания 'рисовых' цен - урчанием в пустых желудках. В 1919 году, когда цены понизились, стало чуть легче.
   Но нищета по-прежнему оставалась беспросветной. И Хатамото, и Накано трудились с раннего утра до позднего вечера, чтобы вырастить детей и не жить совсем уж впроголодь.
   Молодоженам в Сакаэхаме дали отдохнуть всего день, а потом началась работа. Вдоль берега простирались вдаль ровные ряды сушилок - целые поля. На сушилках висела засоленная рыба. Вместе со свекровью Рицуко, шестью ее невестками и другими женщинами поселка Сидзука с утра до вечера шкерила рыбу и развешивала на просушку морскую капусту*. Рыбу солили в емкостях - прямоугольных бетонированных ямах в земле, разделенных перегородками. Сакуру с недавних пор оставляли дома на хозяйстве, потому что до родов оставалась пара месяцев. Заодно и за детьми присмотрит. Рыбаки Сакаэхама возвращались с моря, черпая воду бортами тяжело груженых фуно*. И снова работа, работа, работа.
   Готовую к отправке рыбу и морскую капусту упаковывали в картонные коробки и сносили в склады готовой продукции - кирпичные строения с деревянными крышами. Чиновники из конторы неподалеку, все на одно лицо, считали коробки, ставили на них метки и записывали в журналы. Потом продукцию грузили на подводы, запряженные крепкими лошадками, и отвозили на железнодорожную станцию Сирахама к приходу поезда из Тоёхары. Рыбаки зарабатывали несколько иен в месяц. Море - богатое и щедрое - платило труженикам сторицей, но тем доставались только крохи.
   В Сакаэхаму на рыбный промысел перебралось немало односельчан Сидзуки, бросив земледелие. Нибори обмолвился, что на рыбе теперь работают не только бывшие крестьяне из Отиая, но и из других поселков.
   Сидзука привыкла к труду в огороде и в поле. И все же, сообразив, что тяжелый, однообразный труд, согнувший и мать, и свекровь, ждет ее всю жизнь, она с новой силой стала мечтать о гимназии.
   Однако скоро мечты оттеснила другая проблема. Сидзуке казалось, что муж с ней холоден. Сначала она приняла это, как должное. Супругам отстроили отдельный дом, как и остальным женившимся братьям Накано. С родителями жил только самый старший с семьей. Там всегда было шумно: Рафу с Рицуко, старший сын Раидон с женой Нами, пятеро детей и старые-престарые дедушка с бабушкой, которые вовсе не шумели, а сидели себе на одном месте и тихонько наблюдали за домочадцами. В гостях у этой шумной, беспокойной семьи Сидзука завистливо наблюдала за другими супружескими парами. Акио казался ей безропотным теленком, не стоящим внимания, но зато как он топчется вокруг Сакуры! А как нежно поглядывает Раидон на свою Нами - крупную, некрасивую, старую женщину! А уж сами Рафу и Рицуко умели разговаривать друг с другом одними взглядами. Сидзука стала чувствовать себя совсем несчастной. По ночам жарко обнимала Нибори, он отвечал, был нежен и горяч, но по-прежнему оставался чужим.
   Работа на сортировке, засолке и сушке рыбы сменилась варкой тука - рыбного удобрения. Тук варили сезонные рабочие, но во время лососевого хода нагрузка увеличивалась, и тогда нанимались женщины рыбацкого поселка. Их согласия не требовалось. Чиновники заходили в дома и записывали в книги тех, кто будет работать на туке.
   Удобрение варили далеко от поселка. Каждое утро приходилось идти туда пешком. Торжественно всходило солнце, добела умытое водой Охотского моря. На берегу располагалось множество огромных котлов. На тук в основном шел лосось. Мужчины и женщины закладывали рыбу в котлы, под которыми разводили костры. Рыба всё варилась и варилась, котлы исходили паром, а Сидзука, которая выросла на свежем воздухе, не могла привыкнуть к зловонию, отравившему всю округу. На побережье стояли бараки из камыша и соломы, здесь же располагались лавки и мастерские. С берега протянулись деревянные причалы, а в море качались мелкие суденышки, раскинувшие сети.
   Когда месиво в котлах превращалось в жижу, не менее отвратительную, чем запах, ее отжимали в полотнищах, просушивали на рогожах и упаковывали в мешки. Чиновники их пересчитывали, ставили клейма и заносили цифры в большие книги. Упакованный тук рабочие складывали в деревянные сараи. Через каждые день-два подходили транспортные суда, казавшиеся Сидзуке чудовищными, и отправляли на берег шлюпки. Мешки приходилось грузить наравне с мужчинами. И так - каждый день.
   Сидзука ненавидела эту работу. Вот оно, семейное счастье!
  
   В сентябре старики Накано, которые побывали на свадьбах всех своих внуков, решили, что больше никаких долгов за ними не числится. Первой умерла бабушка. Спустя две недели упокоился и дед.
   Если для церемонии бракосочетания обращаются к синтоистскому священнику, то хоронят согласно буддийским обрядам. В тот же день, когда дедушка умер, семья Накано провела предварительные поминки - карицуя. Рафу пригласил служащих буддийского храма, чтобы те провели очистительные обряды. Покойного уложили головой на север, лицом на запад - так, как лежал умерший Будда. Облаченный в белое кимоно, с белой же косынкой на голове, с четками в руках и матерчатым мешочком на шее, дедушка приобрел торжественный вид. На маленьком столике у изголовья стояли хризантемы и мисочка с рисом и палочками.
   На второй вечер началось хонцуя - ночное бодрствование. Семья Накано принимала соседей, которые пришли выразить соболезнования. Буддийский священник на одной ноте читал сутру, а главный распорядитель похорон курил ладан. Именно тогда Сидзука перехватила долгий взгляд мужа. Увы, Нибори смотрел не на нее, а на Сакуру. Не поверив собственным домыслам, Сидзука внимательно оглядела сестру при скудном освещении. Сакура, казалось, ничего не замечала. Чтобы уравновесить большой живот, она чуть-чуть отклонилась назад. 'Глупости. Она же скоро родит!' - подумала Сидзука и снова поглядела на мужа. Нибори по-прежнему смотрел на Сакуру, и взгляд у него был такой...
   У Сидзуки отнялись ноги. Воздух, насыщенный запахом ладана, внезапно стал тяжелым и душным. Хорошо, что на нее в это время никто не смотрел. Нибори тоже не смотрел, занятый созерцанием Сакуры. 'Может, она и забеременела от него? - полезли в голову непрошеные мысли'. Всё отодвинулось в сторону: и мечты, и тоска по родному дому, и грустные размышления о будущем. Остался только тяжелый, засасывающий взгляд мужа, направленный на чужую жену, родную сестру Сидзуки.
   Хоронить положено через два дня после смерти. Дом не мог вместить всех, поэтому гроб с покойным увезли в буддийский храм. Там собрались все родственники и соседи. Гроб установили на похоронный алтарь, сложенный из поминальных дощечек и убранный цветами, и накрыли крышкой. Сидзука не слушала ни сутру, ни хвалебных речей. Все ее внимание было поглощено поведением мужа. Нибори, одетый в траурное черное хаори* и плиссированную юбку, изредка бросал осторожные взгляды в сторону Сакуры. Нет, Сидзука не ошиблась! День стал черным, словно ящик с углем.
   Сакура, красивая даже в траурном кимоно без узоров, на взгляды Нибори не обращала внимания.
   После службы крышку сняли. Каждый подошел попрощаться с покойным. Сидзука вгляделась в строгое лицо дедушки и усовестилась, что на похоронах была занята только собой. Мысленно просила у него прощения и постаралась выгнать из головы неприятности хотя бы до конца похорон.
   В гроб положили цветы с алтаря и вещи дедушки, потом накрыли крышкой. Каждый подошел, чтобы забить гвоздь большим камнем. Некоторым из братьев, и Нибори тоже, удалось забить гвоздь с двух ударов - значит, их ждет успех. Сидзуку передернуло. 'Любопытно, какой успех ждет моего мужа?' - подумала она и покосилась на Сакуру. И наткнулась на ее тревожный взгляд.
   Из храма гроб увезли на повозке в крематорий.
   После кремации главный распорядитель отнес урну с прахом в Дом покойника, где поставил на домашний алтарь. Там она простоит сорок девять дней, пока душа усопшего будет скитаться между двумя мирами.
   Управившись с одним из важнейших дел на свете, сельчане потянулись к морю. Работать, работать, работать...
   Поздно вечером, накрывая на стол, Сидзука искоса поглядывала на мужа - чужого, незнакомого человека. Даже не ревность - тоска вытягивала душу. Домой хотелось настолько сильно, что Сидзука готова была идти туда пешком, прямо сейчас, невзирая на усталость и тьму на улице. Нибори, как обычно, молчал, словно отгородился от нее фусумой.
   Внезапно пришла Сакура, одна, без мужа. Сидзука не хотела на нее смотреть, но в дом пригласила.
  - Что же без Акио? - спросил Нибори, поднимаясь навстречу гостье.
  - Хочу повидаться с сестрой, - сказала Сакура, громко сопя и отдуваясь. Нибори не захотел слушать женские разговоры и ушел на улицу.
  - Я все вижу. Почему ты ко мне не пришла? - спросила Сакура, осторожно опускаясь на татами.
  - Я еще и виноватая? - разозлилась Сидзука, усаживаясь рядом. - Почему я должна к тебе идти?
  - Потому что мне тяжело ходить, разве не видишь? А нам нужно поговорить.
  - Нам не о чем разговаривать.
  - Ты так думаешь? Я понимаю, каково тебе сейчас, я все понимаю, сестренка. Но я не виновата, честное слово! Мне самой это неприятно. Мне сейчас совсем не об этом надо думать... Сидзука, ты сама видишь, как я держу себя с ним. Единственно, чем я могу тебе помочь - как можно меньше попадаться ему на глаза.
  - Конечно, ты такая красивая, умная, образованная, ты - учительница, а я...
   Сидзука расплакалась злыми слезами.
  - Муж тебя любит, и ты счастлива! А меня не любит! Никто меня не любит, даже мама. Я и нужна, только чтобы варить этот вонючий тук!
  - Как же не любит? А я? И мама тебя тоже любит.
  - А отец? Он запретил мне учиться!
  - Он хочет, чтобы ты была счастлива.
  - Ну и досталось мне счастье - с малую раковину**! Нибори почему-то любит тебя, а не меня! Что же мне делать? Что делать?
   Сидзука плакала и раскачивалась от безысходности.
  - Не знаю. Я сама боюсь, что это заметит кто-нибудь. Людская молва что сукновал: всё сваляет**. Наверное, надо, чтобы Нибори образумил отец. Поговори с Рицуко-сан, а она поговорит с Рафу-сан.
  - Думаешь, это поможет?
  - Наверное, больше ты ничего не сможешь сделать, милая Сидзу-тян*...
   Сестры помирились. Нибори в тот вечер так и остался отчужденным, и Сидзука ночью тихонько плакала.
   Утром, потроша для засолки рыбу, Сидзука попыталась поговорить со сверковью.
  - Странные вещи ты говоришь, дочь, - ответила Рицуко. - Значит, ты сама что-то неправильно делаешь, раз мой сын тебя не любит.
   Слова свекрови прожгли до самых пяток. Сидзука сказала, что скоро придет, а сама ушла в дом, где не сложилось супружеское счастье, увязала свои пожитки в платок фуросики* и отправилась пешком в Отиай.
   Чтобы не истереть в дороге соломенные дзори*, она сняла их и несла в руке. Ноги шли сами, а мысли всё вертелись вокруг неудавшейся, поломанной жизни. Она не рассчитывала на теплый прием дома и сильно опасалась, что отец отвезет ее назад. Возвращаться по доброй воле она не собиралась. А что ее ждет в Сакаэхаме? Работа с утра до ночи, холодный дом и постылое ложе рядом с мужем, который любит другую? И дети - целая куча, как у Шики, которых Сидзука больше не хотела.
   Хвойные деревья недалеко от дороги стояли голые. Лес погибал из-за сильно расплодившихся ненасытных гусениц сибирского шелкопряда. Дорога с серыми, оголившимися лиственницами на обочинах казалась зловещей, из леса доносился мертвящий шелест, словно там шел незримый смертоносный дождь. Сидзука, занятая собственной душевной болью, тем не менее, ужасалась, оглядываясь вокруг. 'Откуда эта напасть? - удивлялась она. - Ведь месяц назад еще не было! Нет, было, но совсем чуть-чуть! Вот и со мной то же самое - сухая, никому не нужная палка. Не нужна я мужу, не нужна и родителям. Никому!'
   В Отиай пришла после полудня. Родители и Монтаро работали в поле, Шика хозяйничала в окружении детей. Она удивилась возвращению сестры. Слезы у Сидзуки потекли рекой. Сестры поговорили. Шика пожалела ее, но сказала, что придется вернуться. Не жить же всю жизнь в позоре!
   Раньше, чем вернулись родители, приехал на подводе Нибори. Встретила его Шика, Сидзука встречать не вышла.
   Виноватый, как нашкодивший кот, он так и вился вокруг мрачной жены.
  - Удивился - как ты можешь уйти? - пришел домой, а там пусто. И холодно, будто зимой, когда стобу погаснет. И тогда я всё понял, Сидзука!
  - Что? Что понял-то? - подняла она глаза, оттаивая.
  - Ну, как тебе было. Когда приходишь домой, а там вот так... холодно. Отец меня выпороть грозился, злющий был!
   Сидзука невольно всплеснула руками. Рафу-сан был суровый, неулыбчивый, говорил коротко и отрывисто, и ей совсем не хотелось, чтобы Нибори попал ему под горячую руку.
  - Знаешь, что он сказал? - продолжал Нибори.
  - Что? - прошептала Сидзука, чувствуя, как близко счастье, еще минуту назад недостигаемое.
  - Что я еще и Сакуру позорю. А тебя сначала мама потеряла. Ты сказала, что скоро придешь, а сама исчезла. Не злись, миленькая моя. Если жена злая, это все равно как шестьдесят лет неурожай.**
   Шика оттаскивала младшего сынишку от фусумы, которую тот успел продырявить пальцем, и прятала улыбку.
  - Как же не злиться, если ты только на Сакуру одну и смотришь! - с обидой отвечала Сидзука.
   Нибори оглянулся на Шику и вывел жену из дома.
  - Сидзу-тян, прости, пожалуйста. Я и сам не рад, не хочу больше. Хочу, чтоб ты любила меня, чтобы сына мне родила.
  - Но любишь Сакуру, а не меня!
  - Тебя люблю, одну тебя, миленькая! Только я раньше этого не понимал, пока пустой дом не увидел. Сидзу-тян, я с тех пор даже не вспомнил о ней ни разу! Только об одном думаю, что больше любить меня не станешь, и дома у нас так и будет холодно.
  - Нет-нет, не будет, - ответила Сидзука с улыбкой, а сама тревожно всматривалась в глаза Нибори. На Сакуру он смотрел по-другому... Но тот взляд был тяжелый, нехороший, а на нее, Сидзуку, он смотрел так, словно там, за глазами, у него светило солнце. И сердце молодой жены сладко оборвалось...
   Вечернее небо подернулось розово-серыми полосами. Нибори сжал натруженные пальцы жены. Над лесом летели три уточки, торопливо махали короткими крыльями. Вокруг царила тишина; дневные птички угомонились, ночные обитатели не торопились начинать тайную жизнь. Две половинки - муж и жена - впервые чувствовали единение друг с другом, словно два ручья слились в одно русло, став полноводнее и сильнее.
   Нибори и Сидзука уехали из Отиая рано утром, когда солнце только-только выслало на разведку самые непоседливые лучи. Кеитаро, провожая детей, напутствовал:
  - Берегите, что есть. Цените друг у друга достоинства, а туда, где недостатки - не лезьте.
   Пока возвращались, молодые ничего вокруг не замечали. И все же Сидзука надеялась, что Сакура и правда будет как можно реже попадаться на глаза Нибори...
   Ее вторая мечта тоже исполнится, но только спустя два года, и поможет ей именно свекровь. Сидзука окончит годичные преподавательские курсы в женской гимназии Тоёхары, пока Рицуко будет нянчить ее первенца. Муниципалитет не только оплатит обучение, но и будет выдавать стипендию - целых 150 иен за год, а заодно и пособие на одежду, питание и учебные материалы.

* * *

   ...В лесах между тем набирала мощь разрушительная работа: трудились гусеницы сибирского шелкопряда. С неприятным шелестом сотни тысяч гусениц объедали хвою, захватывали дерево за деревом - лиственницу, ель, пихту. И работа эта только началась.
  
  
  Глава 11 ЧЕРНЫЕ МОЛНИИ В ГЛАЗАХ
  
   Киёмидзу Шиме в 1918-1919 годах снова пришлось участвовать в экспедициях, теперь уже на Северном Сахалине. Правительство Колчака, властвовавшее в то время на севере острова, не препятствовало разведке угольных залежей японскими геологами и инженерами. В 1919 году экспедиция, отправленная акулой бизнеса фирмой 'Мицубиси', вела съемки и исследования по заявкам товарищества 'Иван Стахеев'. Возглавлял ее сам вице-директор Геологического комитета Японии Кобаяси Гиитиро. Уголь нашли высокосортный, который годится для производства стали. Японцы пытались добиться исключительных прав на разработку сахалинских копей, однако правительство Колчака каждый раз отвечало отказом. Адмирал Колчак испытывал к Японии откровенную антипатию, предпочитая поддерживать связи с ее соперницей Америкой. Колчаковская администрация провозгласила принцип 'открытых дверей' - свободной конкуренции между капиталами разных стран, и не допустила японского экономического господства в русской части острова.
   21 апреля 1920 года Япония захватила север Сахалина, бывший к тому времени уже советским. Японское правительство не скупилось на затраты, чтобы исследовать захваченную территорию. Главная цель - нефть, которую не удалось найти на юге. Оккупация началась с введения военно-гражданского управления. Русские законы перестали действовать. Все населенные пункты и даже улицы получили новые названия. Коммунистические издания были немедленно запрещены. Почтовая связь с материком прервалась. Японские дельцы оттеснили русских промышленников. 30 августа военно-административное управление запретило начинать добычу угля, если рудник к моменту оккупации не работал. 14 сентября оно ввело ограничения на вывоз угля с Сахалина. Эти мероприятия ущемили права русских угледобытчиков.
   Русские предприятия были вынуждены продавать имущество японским фирмам. Разумеется, за бесценок.
   По сравнению с этими событиями первая всенародная перепись населения, прошедшая в Японии в 1920 году, несколько поблекла.

* * *

   Отец вернулся из экспедиции только в конце октября, поздно вечером. Пятилетний Казуки мгновенно проснулся, торопливо отодвинул фусуму и повис на крепкой отцовской шее.
  - Шима, - шептала мама, склонившаяся в глубоком поклоне. Выпрямившись, она сразу поставила обеденный столик. Отросшая в экспедиции бородка делала отца немного чужим, но Казуки, уткнувшийся носом ему за воротник, чувствовал родной запах, смешавшийся с запахом дыма.
   Мама поставила варить рис на хибати с тлеющими древесными угольками.
  - Папа, папа, что ты мне привез? - спрашивал Казуки и нетерпеливо подпрыгивал на месте. Отец вручил ему большую клейкую кедровую шишку, обнял сына еще раз и отправил спать. Казуки послушно задвинул фусуму и забрался под одеяло к младшему брату. Ибура даже не шевельнулся, так сладко ему спалось.
   Сон пропал. За бумажной стенкой отчетливо слышались приглушенные голоса родителей. Сначала папа и мама шептались совсем тихо, и Казуки по шороху догадался, что они обнимаются. Потом мама занялась ужином и спросила:
  - Что там, на севере?
   Отец помолчал, прежде чем ответить:
  - Глушь. Леса живые стоят, поначалу непривычно было. Сибирский шелкопряд туда не добрался. Наверное, потому что зимой там очень холодно.
  - А что в селеньях?
  - Цивилизации там меньше, чем у нас. Дороги плохие, в дождь не проедешь. Дома бревенчатые, но есть и кирпичные. Церкви в каждом селении. Высокие, красивые. Магазинов мало, на всех японские вывески, и на конторах тоже. Мастерских вообще не увидел, только те, что уже японцы открыли. Фотоателье - одно-единственное, в одном большом селении, в Александровске! Думал, что тоже только открыли, а оказалось, оно раньше принадлежало русским, но теперь владелец - японец.
  - Но Александровск - это город!
  - Да, город, а на вид - большое село.
  - Русских видел?
  - Видел, но мельком, - с неохотой проговорил отец. - Наш отряд заходил несколько раз в сёла, чтобы продуктов закупить. Русские на улицы не высовываются, сидят по домам. Даже в огородах их не видно было. Все у них позарастало там.
  - Почему?
   Отец, кажется, усмехнулся.
  - Ты знаешь, Турешмат, наши их не трогают, но на улицах полно военных и полицейских. Может, потому русские и сидят дома, никуда не ходят. Без специального пропуска они никуда и сунуться не могут. Может, оно и к лучшему. Староста одного из сёл, майор, предупредил нас, чтобы осторожнее были.
  - Осторожнее? Там опасно?
  - Военное положение, а русских там довольно много. Мало ли что.
  - Но в газетах писали, что русские устроили нам радушный прием и были благодарны!
  - Турешмат! - ласково ответил отец. - Если бы ты видела, с какой ненавистью они смотрели на нас из окон! Будто сквозь амбразуры. Спиной поворачиваться не хотелось, лопатки сводило от этих взглядов. Опасаться вроде нечего, все коммунисты покинули остров. Хотя я слышал, что кое-кто остался, и их всех казнили.
  - Какой ужас! Я видела русских в детстве. Я помню, какие они были добрые и улыбчивые, даже коммунисты. Нас, детей, угощали сладостями. А еще у отца хранилась книжка с картинками и с большими русскими буквами. Ее когда-то подарила русская учительница, когда он сам был еще маленьким. А буквы он все давно позабыл.
  - Я не удивлюсь, если русские сами позабыли свои буквы. Школа у них стоит пустая, дети не учатся.
  - Но почему? Это странно!
  - Летом, говорят, дети у них отдыхают, но осенью они тоже не учились. Староста сказал, что эти варвары еще и ленивые, но, мне кажется, причина в другом. Знаешь, Турешмат, там ведь теперь, как и здесь, государственный язык - японский. А русские на севере его вряд ли знают.
  - Ну и что?
  - А то, что в школах вместо русского языка придется изучать японский.
  - Разве это плохо? Смирятся и отправят детей в школу. А ведь и правда, родному языку тоже надо учиться!
  - Русские, видать, решили, что детям теперь вообще учиться не надо.
  - Наверное, им надо время, чтобы привыкнуть. Я бы на их месте детей бы даже на улицу не выпускала. Шима, летом приходили переписчики, я заполнила бланк за тебя. Такой длинный, двухсторонний! Заполняла не я, а чиновник. Он задавал вопросы и записывал, что я отвечу. Удивился, что я, айну, имею японское гражданство, хотя я коренная жительница Карафуто, а не с Хоккайдо и даже не с Тисимских островов*. Шима, тебе на Севере встречались айны?
  - Айнов не встречал. Зато попадались гиляцкие стойбища. Нивхи жалуются...
   Тут отец сделал долгую паузу, которую мама не нарушила ни единым словом.
  - Нивхи утверждают, будто японцы отбирают у них рыбу, а взамен пушнины дают только самогон или водку. В отряде этим россказням не слишком-то верили, но нивхи не умеют обманывать. И такого запустения у них я еще не видел. Не видел столько пьяных... Они на зиму почти не запасли юколы*. Знаешь сама, что это значит. Ке-рафы* летом пустовали, ни души!
   Казуки уже не прислушивался к разговору родителей. Он жалел русских детей, которых глупые папы-мамы не пускают в школу. Сам-то он пойдет на следующий год! Наденет праздничное черное хаори, у него будет настоящий кожаный портфель, и маленький Ибура будет смотреть на старшего брата с восторгом.
   Потом Казуки размечтался, как он, самурай огромного роста, спасает лес от сибирского шелкопряда. Злой ками из белых нарядных гусениц, весь в крупных желто-серых бабочках, так и вертелся вокруг, смеялся и дразнил, а Казуки долго сражался с ним, пока не загнал в реку. Злой ками сибирского шелкопряда бесславно погибает, отец гордится своим сыном, а Ибура смотрит с восхищением. Так Казуки и уснул - под восхищенный взгляд брата, мерно сопевшего рядом и сладко чмокающего во сне.
  
   Киёмидзу Казуки вертел головой, рассматривая здание школы и множество детей с родителями. Отец крепко держал его за руку. В другой руке Казуки нес настоящую кожаную сумку с тетрадями, чернильницей и акварельными красками. Сегодня, 6 апреля 1921 года, Япония отмечает День цветения сакуры, а здесь всюду лежит снег, подтаявший и просевший под скупым солнцем. Территорию вокруг школы расчистили от снега, убитые сибирским шелкопрядом елки спилили. Двухэтажная деревянная школа поблескивала стеклами окон на ярком солнце.
   Отец подвел Казуки к группе детей и оставил, а сам отошел в сторону.
   Здесь стояли только мальчики. Учитель заставил их построиться в две шеренги. Девочек построили отдельно. Все от мала до велика стояли строгими рядами. Три солидных человека прошли в миниатюрный каменный павильон на высоком цоколе, который располагался чуть в стороне от здания школы.
  - Это госинэйхоандэн*. Туда идут директор школы и два лучших педагога, - объяснил детям учитель.
   Ко входу в хоандэн вела маленькая крутая лестница. Внутрь зашел только директор и вернулся оттуда со свитком в руках. Все присутствующие почтительно склонились. Директор развернул свиток и громким торжественным голосом зачитал императорский рескрипт об образовании. Затем бережно отнес свиток обратно в хоандэн.
   Торжественная часть шла довольно долго, и Казуки скучал, терпеливо стоя вместе со всеми. Оживление вызвало выступление танцевальной группы девочек. Трое играли на тайко*, пятеро танцевали, степенно расхаживая по площадке и взмахивая пестрыми широкими рукавами.
   Торжественная часть окончилась, и детей повели в школу. Зайдя внутрь, все разулись, поставили обувь на полочки и обули чистые дзори. Одежду повесили на длинные ряды вешалок. Было тесно, Казуки толкали со всех сторон, и он боялся отстать от своей группы.
   Полы всюду покрывали дорожки. В узком коридоре висел свиток с каллиграфической надписью. Учитель провел небольшую экскурсию и показал детям несколько помещений: два спортзала, кабинеты минералогии, растительного и животного мира Карафуто, медицинский кабинет. В музыкальном и спортивном залах стояли пианино. В кабинете для девочек на столах были швейные машинки, для мальчиков - токарные станки.
   Потом учитель завел детей в большой светлый класс и велел сесть за низенькие столики на застеленный ковром пол. Педагог поздравил детей с началом великого пути, а потом раздал всем листы бумаги, велел открыть краски и выбрать перья средней толщины.
  - Рисуем иероглиф всей рукой, помогая телом, вот так, - показывал учитель. Он нарисовал иероглиф мелом на доске, а потом подошел к каждому ученику и помог сделать первые штрихи.
  - Это иероглиф 'хи' - 'солнце', - пояснил он, когда все управились с работой.
   'Получается, я нарисовал солнце?' - удивился Казуки, вглядываясь в простую неровную решеточку на листе бумаги.
  - Этот иероглиф еще означает 'день'. А теперь возьмите краски и нарисуйте солнце и день.
   Так началась учеба. Четыре месяца спустя Казуки сумел прочитать надпись на свитке в коридоре: 'Учить других всегда почетно, учиться у других никогда не зазорно'**.
  
   Живот разболелся еще дома. Учись Казуки в первом классе, он бы пожаловался. Но ему уже восемь лет! Мама слегка обжарила на завтрак кусочки тофу*, но кушать совсем не хотелось, запах еды отталкивал. Ибура с удовольствием съел и свою порцию, и брата. Казуки только попил чаю. Мама, поворчав для порядка, сунула в карманы сыновьям по бумажной салфетке.
   Братья зашагали в школу - старший в третий класс, младший в первый. Сейчас, в июне, когда северные березы с темно-серыми кряжистыми стволами, ольха и клены покрылись листьями, трагедия леса предстала во всем своем страшном величии. Зеленые островки на сопках только подчеркивали серость унылых склонов. Казуки всю зиму надеялся, что чудо произойдет, и уничтоженные сибирским шелкопрядом деревья весной вновь зазеленеют, но чуда не случилось. Лес был мертв.
   Отец сказал, что в этом году сибирского шелкопряда нет. Мама по вечерам уже не задвигала сёдзи, как прошлым летом, когда домой на свет валом летели белесые бабочки. По утрам под уличными фонарями лежали сугробы из погибших насекомых. Отец тогда рассказывал, что в лесу гусеницы ползают друг по другу, а слой из них порой толщиной три сун* и даже больше!
   Скушав за четыре года все хвойные леса на юге острова, вредитель угомонился.
   Братьям с дороги было видно, как бригада на ближайшем склоне валит сухие стволы.
  - А куда деревья денут? Сожгут? - спросил Ибура.
  - Папа сказал, что их увезут на Хоккайдо и сделают порох.
  - Ух ты! - вытаращил глаза младший брат.
   Пришлось остановиться, чтобы переждать неожиданно сильный приступ боли внизу живота.
  - Ты что? - удивился Ибура.
  - Вон, еще одно дерево повалили, - севшим голосом ответил Казуки, махнув рукой в сторону бригады.
   Боль отпустила, и мальчики зашагали дальше. Сегодня важный день: после занятий начнутся спортивные состязания с учениками другой школы, а Казуки входит в команду младших школьников. Однако боль уже прошла, и можно не беспокоиться.
   На уроке японского языка учитель рассказывал о фамилиях.
  - Японские фамилии, как и имена, делятся на две группы: кунные, которые состоят из ваго, и онные, которые состоят из канго, - рассказывал учитель. - Киёмидзу, что означает 'ваго'?
  - 'Ваго' означает исконно японское слово, - четко ответил Казуки.
  - Правильно. Ходзуэ, что значит 'канго'?
   Ходзуэ, не зная ответа, мялся и краснел от стыда. Учитель продолжил:
  - 'Канго' означает, что слово пришло из Китая. У Киёмидзу фамилия принадлежит к кунной группе, потому что состоит из двух японских слов: 'киёй' - 'чистый', и 'мидзу' - 'вода'.
   Казуки хотел спросить, что означает непонятная фамилия Ходзуэ, но не решился. По опыту он уже знал, что учителя не любят, когда ученики их спрашивают. К тому же он начал понимать, что взрослые знают не всё, и ставить их вопросами в трудное положение не хотелось. Однако учитель сам завел разговор о необычной фамилии:
  - Слово 'ходзуэ' можно истолковать как 'сбор колосьев', но эту фамилию можно написать и другими иероглифами. Вот так.
   Учитель начертал на доске оба варианта написания фамилии.
  - Здесь написано 'сбор колосьев', а здесь - 'первое число восьмого лунного месяца'. И то, и другое - 'ходзуэ'. В этот день древние начинали жатву.
   Следующий урок - математика. Боль в животе уже не отпускала, то усиливалась, то ослабевала. А еще прибавилась тошнота. Казуки притерпелся.
  - Летоисчисление каждый раз начинается с первым годом правления нового императора, - рассказывал учитель. - Как только престол занимает наследник, счет годам начинается заново. В наше время такой порядок стал не совсем удобным. Императоров сменилось много, поэтому часто бывает путаница. Для удобства мы приняли мировое летоисчисление. Сейчас идет 1923 год, или десятый год эпохи Тайсё. Всем понятно?
   Учитель обвел учеников отеческим взглядом и торжественно произнес:
  - А теперь посмотрите, какое на улице солнце! Мы не видели его уже три недели. Поэтому я отменяю урок математики, а мы все вместе пойдем за школу и будем рисовать деревья в солнечных лучах. Но прежде я скажу несколько слов. Все мы видим, что наши леса погибли. Гусеница сибирского шелкопряда небольшая, всего лишь два сун* длиной, но гусениц было очень много, поэтому им удалось погубить огромный лес. Возродить его можно тоже только всем вместе. В воскресенье все мы, и ученики, и учителя, пойдем на сопку сажать маленькие елочки.
   Значит, лес можно возродить, и сопки снова станут зелеными! А если вместо лиственниц вырастут ели, то лес будет зеленым и зимой! И люди сделают это сами, и он, Казуки, тоже! А еще, сажать елочки - это нечто необыкновенное!
   Рисовать и раньше не очень-то получалось, а сейчас рука и вовсе не хотела слушаться, да и с глазами происходило что-то непонятное, пугающее. Иногда темнело так, что приходилось зажмуриваться и глубоко дышать, чтобы зрение вернулось. Особенно тяжело было, когда боль усиливалась и стискивала низ живота. Казуки не желал поддаваться недугу, все в нем протестовало. Братья Киёмидзу росли здоровыми. Другие дети простывали, невзирая ни на какие закалки, а Казуки с Ибурой ни разу толком не болели. Их предки, айны, сотни лет приспосабливались к местному климату, капризному и сырому, чего не скажешь о пришлых японцах. И вдруг ни с того ни с сего подвел живот...
   К концу последнего урока по моральному воспитанию стало совсем худо. Казуки почти ничего не услышал из того, что говорил учитель.
   Пришло время обеда. Казуки вместе со всеми побрел в столовую. По дороге его догнал Ибура, толкнул по-братски локтем в бок, отчего боль кувыркнулась и стрельнула до самого подбородка.
   В столовой ученики с аппетитом ели запеченную камбалу и рис. Ибура последовал общему примеру, хотя кушать по-прежнему не хотелось. Жирная рыба испачкала пальцы. Перед соревнованиями надо было хоть немного поесть, но от запаха рыбы тошнота подкатила к самому корню языка. Братишка удивился, почему старший на еду только морщится.
   Покушав, братья вышли на улицу. Ибуру позвали друзья-одногодки, и тот убежал. Казуки побрел к стадиону. Ему показалось, будто у него после столовой жирные руки. Он осторожно вытянул из кармана бумажную салфетку, которая тут же выпала из рук.
  - Ну-ка, подними бумажку! - велел незнакомый учитель. Он проходил мимо, но остановился.
   - Вот послушай. Когда в прошлом веке из Токио в Иокогаму отправлялся первый пассажирский поезд, на нем решили прокатиться важные чиновники. Перед тем, как зайти в вагон, они разулись, как перед входом в жилище. Поезд поехал. А когда он остановился, и чиновники хотели выйти, они не нашли своей обуви, ведь она осталась на станции в Токио. С тех пор пассажиры не разуваются, когда заходят в вагон. А там, где не разуваются, можно мусорить, потому что это не жилое помещение... Как твое имя?
  - Киёмидзу Казуки, - проговорил мальчик, преодолевая боль.
  - Как ты думаешь, Киёмидзу-сан, разве хорошо, что в вагонах так грязно?
   Казуки вспомнил путешествия на поезде и помотал головой, запихивая в карман салфетку, которую послушно поднял.
  - Мы здесь живем, - продолжал учитель. - Мы живем под этим небом, под солнцем, поэтому везде должно быть чисто.
  - Но ведь другие мусорят!
  - А ты все равно не мусори. Даже если, например, на улице грязно, твоей бумажки там валяться не будет. Киёмидзу-сан, как ты себя чувствуешь?
  - Хорошо.
   Учитель с сомнением оглядел мальчика.
  - Сходи-ка в медпункт. Ты совсем бледный. Похоже, у тебя температура.
   Идти в медпункт не хотелось, он ведь ничем не болеет! Вдруг его отправят домой?
   Учитель ушел, а Казуки отправился к хоандэну. Может, в хранилище духовных сокровищ ему станет легче?
   Хоандэн прятался за тисом и кустами акаций. Рядом по соседству с незабудками уже цвели лесные пионы и удивительные цветы местной гортензии. Сакура уже почти отцвела. Говорили, что раньше здесь стояли пихты, но сибирский шелкопряд добрался и сюда.
   Рядом с хоандэном никого не было. Казуки зашел внутрь. С портрета на полочке добрыми глазами смотрел император Ёсихито, а рядом лежал свиток - копия 'Рескрипта об образовании'. Казуки постоял в тишине, прислушиваясь, что происходит у него внутри. Казалось, будто в животе поселился большой, тяжелый, раскаленный камень, от которого хотелось немедленно избавиться.
   Послышались голоса, в хоандэн кто-то заглянул. Казуки вышел наружу, невольно держась за живот. Боль опять сжала челюсти, скрутила так, что пришлось согнуться. Тело покрыл мерзкий липкий пот. Вроде чуть-чуть отпустило, но теперь тошнота придавила язык. Казуки спрятался в кусты, и его вырвало.
   На стадионе перед школой уже собирались ученики, рассаживались на скамейках, вертелись, хихикали и задирали друг друга. Учитель физкультуры звал участников на разминку. Казуки побежал туда что есть сил, чтобы не отстать от остальных. Только бы учитель не заметил, что он 'бледный', а то еще выгонит в медпункт! Как же тогда соревнования? А участвовать надо обязательно, потому что отстаивалась честь школы. Да и боль словно притаилась. Она уползла в правую сторону живота и стала терпимой.
   Соревновались в прыжках в длину и в высоту, в беге на короткую дистанцию, в метании мячей. Казуки с нетерпением ждал состязаний по дзю-до, ведь он уже третий год обучается борьбе в спортивной школе! Не терпелось поиграть и в бейсбол, который завершит соревнования. Мальчика сильно разочаровало, что именно сейчас он показывает низкие результаты. Это злило, но Казуки ничего не мог сделать. Боль так и норовила согнуть его, руки сами хватались за живот. Больше всего хотелось лечь и свернуться в клубок, но еще больше хотелось, чтобы родная школа победила в состязаниях. Учитель физкультуры поглядывал в его сторону и недовольно хмурился, а Казуки старался ускользнуть из-под взгляда, чтобы учитель не догадался про живот.
   Наконец началась борьба. Против Казуки выставили мальчика того же роста. Парнишка пружинил и скользил по площадке, глаза метали черные молнии. Вырвать победу у такого тигра непросто! Судья дал сигнал к началу, но противники не успели сблизиться, потому что Казуки внезапно скрутила острая боль. Потеряв дыхание, он согнулся пополам. В глазах стало темно, в ушах засвистело, как в сумасшедшем полете. Разогнуться никак не удавалось.
   Подбежал учитель физкультуры, склонился, губы его беззвучно шевелились. Рядом растерянно топтался противник.
   Учитель поднял Казуки на руки и понес со стадиона.
  
  - Почему, ну почему ты никому ничего не сказал? - спрашивала мама, гладя Казуки по голове. Тот лежал, молчал, смотрел в окно больничной палаты. Мама вздыхала, поправляла медицинский халат на плечах и снова спрашивала.
  - Мама, а наша школа победила? - спросил он, прервав вопросы.
   Мама всплеснула руками:
  - Нет, это неисправимо! Конечно, победила, мой ты хороший! С такими учениками, как ты, она не могла не победить.
   Казуки улыбнулся от счастья и спросил:
  - А когда я вернусь в школу?
  - Лежи пока. Скоро вернешься. После аппендицита быстро поправляются.
   Нет, мама не поймет. Вот отец - тот поймет. Учеба наверстается быстро, дело не в ней. Надо помочь высаживать елочки на голых склонах. Все высаживают, только он один в больнице прохлаждается. И, главное, поскорее вернуться к тренировкам в спортивной школе. Осенью снова будут состязания, и тогда он точно одолеет того мальчишку с черными молниями в глазах.
  
  
  Глава 12 СИЯТЕЛЬНЫЙ ВИЗИТ
  
   Вторая и последняя экспедиция Шимы на оккупированный Север Сахалина состоялась в 1924 году. Оттуда он вернулся неразговорчивый. Сразу продолжил преподавание в школе и в гимназии. По вечерам он, как и прежде, общался с домочадцами, весело рассказывал сыновьям, что поделывают в лесу звери, но Турешмат ощущала его внутреннее молчание. Она не приставала к мужу с вопросами, только украдкой бросала на него тревожные взгляды. Знала - всё расскажет сам, а трогать его не надо. Шима чувствовал беспокойство жены, говорил:
  - Всё хорошо, маленькая.
   А сам думал о чем-то своем.
  - В последней экспедиции я был, Турешмат, - обронил он как-то за ужином.
  - Больше ездить не хочешь? - с надеждой уточнила она.
  - А никто и не спрашивает, хочу я или нет. Экспедиций на север больше не будет. А на юге геологоразведкой и без меня есть кому заниматься. Я природовед и краевед, а не геолог.
  - Разве север весь исследовали?
  - А незачем нам его исследовать.
   Турешмат удивилась, потянула из-под рук мужа пустую тарелку. Шима проводил посудину задумчивым взглядом. Сказал:
  - Влезли мы в чужую... тарелку. И все об этом знают. Поэтому мы так себя ведем на Севере. Не как хозяева. А как грабители. Настоящие грабители.
   Шима сердито фыркнул, поднялся из-за стола, поблагодарил за ужин. Турешмат помалкивала, ждала - расскажет или нет, что его тяготит? Минут через десять он и в самом деле продолжил:
  - Мало того, что наши фирмы захватили лучшие рудники, они еще и имущество растащили. Выберут лучшие пласты, выработку изуродуют, штольни завалят. О правилах ведения выработки никто и не вспоминает. И на этом не остановятся: инвентарь разграбят, жилые помещения разворуют и погромят. И в таком вот виде бросают всё. Знают, видать, что временно хозяйничают. Стыдно мне, Турешмат.
   Шима помолчал немного, добавил:
  - На шахты китайцев понавезли, чтобы те работали за полторы иены в день, русских брать никто не хочет. Русские в большинстве безработничают. Понятия не имею, чем они семьи кормят. А ведь север острова - их, русских... Наши не дают им зарабатывать. Не закончилось бы это войной! Русские и раньше нас не слишком допускали до угля - что при Колчаке, что при Советской власти в 20-м году. Погонят нас оттуда - вообще ничего не увидим. Сложно будет договариваться. А уголь там высокого сорта.
   Шима снова замолчал. Как-то раз исследовательский отряд производил работы на одной из шахт, чтобы оценить запасы угля. Геологи стали свидетелями инцидента между китайскими рабочими и хозяевами месторождения. Шима помрачнел окончательно, вспомнив, с какой яростью китайцы избивали подрядчика, который вел с ними расчеты. Самым страшным были крики несчастного, утробные, прерывистые, потому что его били ногами. На приказы руководства китайцы не реагировали, и в дело вмешались блюстители порядка. Вероятно, их кто-то вызвал. К тому времени, когда в рабочий поселок ворвалась конная полиция, подрядчика уже отпустили. Китайцы бросились врассыпную. Полицейские догоняли их и избивали дубинками. Рабочие под ударами валились ничком, прикрывая головы руками. Подрядчика тем временем повели прочь. Он еле переставлял ноги, согнувшись пополам и держась руками за живот. Затылок и шея у него были залиты темной, почти черной кровью.
   Нет, этого Шима жене не расскажет. Начальник отряда пытался выяснить, отчего произошел инцидент, но управляющий шахты уклонился от прямого ответа. Однако геологи знали, что подрядчики за услуги получают десять процентов с заработка каждого рабочего. Мало того, подрядчик мог запросто обмануть рабочих, поставив продукты по завышенным ценам.
  - Видела бы ты, в каких условиях живут эти китайцы! Грязные бараки и казармы, которые давно пора разобрать на дрова! Там у них стоят двухъярусные нары, на вид такие, будто они горели. Вонь! Сами китайцы чешутся, как бездомные псы - видать, вши заедают. Что у них в забоях творится - мне страшно рассказывать тебе об этом.
  - Шима, но зачем их туда привезли, если там могут работать русские? - удивилась Турешмат.
  - Экономия, маленькая моя! А я бы назвал это другим словом - жадность! Не надо было лезть на чужую землю. Того же угля достаточно в губернаторстве. В Геологическом комитете подсчитали, что каменноугольные месторождения на юге Карафуто занимают около двадцати процентов территории. Много хороших пластов, удобных для выработки, залегают они не очень глубоко. Слишком долго месторождения запрещалось трогать. Их считали 'резервными'. Спохватились, разрешили добычу. Но горная промышленность - низкорентабельная, она требует больших вложений, а отдача от нее не сразу, только через несколько лет. Пока она еще раскачается! Ходим по углю, а сами возим его с Хоккайдо, с Кюсю, из Манчжурии. К русским залезли. Удивительно, почему они до сих пор войска туда не прислали.
  - Будут отправлять тебя туда снова - не пущу! - заявила Турешмат.
  - Так нельзя, - засмеялся Шима. - Я состою в кадровом резерве Геологического комитета Японии, и при нехватке кадров меня в любой момент могут отправить в экспедицию. Но ты не беспокойся. На Север экспедицию не отправят, а на Юг хватит тех геологов, которые есть. Думаю, недолго нам осталось топтаться на русской половине. Если есть начало - будет и конец.**

* * *

   Вопрос с севером Сахалина решила дипломатия. 20 января 1925 года в Пекине была подписана Конвенция 'Об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией'. Северный Сахалин был возвращен Стране Советов - бескровно. 14 мая север острова покинул последний японский отряд.
   В этом же году представители обеих стран подписали в Москве концессионные договоры на эксплуатацию нефтяных и угольных месторождений Северного Сахалина в течение сорока пяти лет.

* * *

   В августе 1925 года в губернаторство прибыл принц-регент Хирохито с женой и свитой. Принц ступил на землю острова в порту Отомари, сойдя с палубы военного корабля. Оттуда он направился в столицу губернаторства.
   Программу визита опубликовали все издания Карафуто. Шима решил показать принца жене и сыновьям. Двадцать второго августа семейство Киёмидзу ранним утром отправилось к синтоистскому храму 'Карафуто Дзинзя', чтобы успеть за два часа до появления принца.
   Несмотря на ранний час, улицы были запружены празднично одетыми людьми. Почти все несли цветы. Турешмат, десятилетний Казуки и восьмилетний Ибура тоже держали красивые букеты. Пассажирский транспорт уже ходил. Семья Киёмидзу доехала до храма на пассажирской платформе о четырех автомобильных колесах, которую тянула крепкая лошадка.
   Тоёхара встречала высокого гостя новехонькими триумфальными арками. Всюду горели разноцветные фонарики. Шиме удалось расположиться с семьей неподалеку от главного храма губернаторства. Турешмат волновалась. Сыновья вертели головами, пока не надоело. Народу всё прибывало, стало совсем тесно. Казуки понял, что они с Ибурой ничего не увидят за спинами взрослых, и показал отцу на ближайший тополь: можно? Получив согласие, братья залезли на дерево.
   Прежде чем показался кортеж, к храму подкатилась волна приветственного крика. Волна быстро набирала силу. Весело закричали мальчишки на деревьях, размахивая букетами. Шима прижал к себе Турешмат, опасаясь, что ее совсем затолкают.
   Показались первые автомобили. Все вокруг кричали. А вот и сам принц, едет в открытом черном 'Студебекере'.
  - Ах, Шима, он совсем молоденький! - удивилась Турешмат.
  - Ему всего двадцать четыре, - крикнул ей на ухо Шима.
   В следующей машине сидела жена, далее ехала свита и 'сливки' местного общества. Навстречу высокой семье летели цветы. Турешмат бросила букет на капот автомобиля принцессы.
   Кортеж проехал, но люди не расходились - ведь принц поедет назад.
   На обратном пути его встречали не менее восторженно.
   Когда люди начали расходиться, дети слезли с дерева и протиснулись к родителям.
  - Он посадил дерево! - наперебой закричали братья. - Они посадили деревья!
  - Ничего не понимаю, - засмеялась Турешмат.
  - Ну-ка, рассказывайте по порядку, - велел отец.
  - Принц Хирохито посадил рядом с храмом сосну! - начал рассказывать Казуки.
  - А точно сосну? - усомнился Шима.
  - Что я, сосну от елки не отличу?! Он посадил сосну. Вот такую малюсенькую. А свита...
  - Они тоже деревья посадили! - встрял Ибура.
  - Что ты перебиваешь? - оскорбился старший и боком толкнул брата. Тот ответил тем же.
  - Стойте оба! Еще здесь не дрались, - одернул их отец. - Ибура, не перебивай, когда кто-то рассказывает. Лучше скажи, какие деревья посадили чиновники?
   Ибура замялся, ответил неуверенно:
  - Лиственницы, кажется.
  - Лиственницы, пихты и елки, - уточнил Казуки.
  - Мне издалека не видно было, - сконфузился Ибура.
  - Нелегко сейчас принцу, - вздохнула Турешмат.
  - Почему, мама? - дружно удивились братья.
  - Его везде так встретят. Устанет он от нашего губернаторства.
  - Меня бы так встречали! - возразил Ибура.
   Казуки ответил колкостью, и братья бы неминуемо подрались, если бы не вмешался отец.
   Вечером в честь высочайшего визита был дан роскошный фейерверк, на который любовались все жители Тоёхары и его окрестностей.
  
   Позже, в 1928 году, посаженные свитой подросшие деревца разъехались по всем начальным школам губернаторства. Ибуре, как лучшему ученику, выпала честь посадить сиятельную пихту рядом с родной школой.
  
   Принц Хирохито приехал на Карафуто отнюдь не с праздным визитом. Он посетил города Маоку, Томариору, Сикуку, осмотрел бумажные фабрики, рыбопромысловые участки, фермерские хозяйства. Всюду ему устраивали пышные встречи.
   Посетил он и Отиай. Нечего говорить, что его увидели не только все Хатамото, но и Накано, которые приехали из Сакаэхамы, чтобы только посмотреть на принца. Монтаро выпала невероятная честь продемонстрировать высокому гостю фермерское хозяйство. Под присмотром свиты Монтаро показал Хирохито чиксамбо, птичник, огромный огород, провел к ближайшему полю, где росли злаки. Подробно рассказал, как ведется хлопотное хозяйство. С гордостью показал трактор, который семья арендовала. Перед принцем держался с достоинством, не лебезил и в то же время сохранял нужную дистанцию. Никто не догадался, как сильно волновался хозяин фермы.
   Когда Хирохито отбыл из Отиая, семье Хатамото пришлось встречать и гостей-соседей. Собрались во дворе, каждый принес угощение. Пили сакэ, вкусно кушали, обсуждали событие. Соседи, хоть и завидовали Монтаро, похваливали его за то, что не уронил чести поселян.
  - Волновался поначалу, а потом увлекся, - рассказывал Монтаро. - Он всё вопросы задавал. Ходил везде, смотрел. Видно сразу - ему всё интересно. С ним вот как-то несложно было. Охранники поначалу мешали: как ни повернись, куда ни пойди, они за спиной так и маячат, а потом я про них забыл.
   Гости разошлись. Женщины навели во дворе порядок. Многочисленное семейство Накано разлеглось спать прямо на улице, благо погода позволяла.
  - Ни у кого таких сыновей нет, как у нас, - сказал Кеитаро Рафу.
   Уставшие, размякшие от сакэ, оба прослезились от гордости.
  
   25 декабря 1926 года принц Хирохито станет императором Японии.

* * *

   Семейная прогулка - дело приятное, даже если в голых ветвях деревьев шуршит холодным ветром ноябрь. Однако в этот раз прогулка семьи Киёмидзу омрачилась из ряда вон выходящим событием.
   Первым странного парнишку увидел Казуки.
  - Папа, что это с ним? - спросил он отца.
   И в самом деле, парнишка вел себя необычно: то быстро шел вперед, то останавливался, то поворачивал в обратную сторону, разговаривая с невидимым собеседником и энергично жестикулируя руками.
   Ибура засмеялся, но Турешмат решительно одернула младшего сына:
  - Нельзя над ним смеяться, Ибура! А вдруг он слабоумный, а ты смеешься? Шима-сан, надо подойти к нему и спросить - может, помощь нужна? - предложила она мужу.
  - Да, пожалуй, с мальчиком что-то неладно, - согласился тот и рысью пошел догонять парня. Шима, как преподаватель, привык общаться с детьми старшего школьного возраста и находить с ними общий язык.
  - У тебя что-то случилось? - деловито осведомился он у парнишки.
   Мальчик вовсю улыбался. Одет он был в черное хаори из качественной ткани и в явно недешевые штаны - слишком легко для ноября. Холода он, похоже, не ощущал. На вид ему было лет пятнадцать - шестнадцать.
  - Я ищу маму, - ответил он.
  - И давно она пропала?
  - Я ее убью, - радостно сообщил парень.
   Шима от неожиданности отшатнулся. 'Пьяный? Но запаха нет... Неужели наркотики?' - поразился он. В школе он ни разу не сталкивался с проблемой, связанной с наркотиками, а в гимназии мог припомнить всего лишь два случая, когда студентов отчисляли за наркоманию.
  - Где ты живешь?
   Парень, по-прежнему улыбаясь, вцепился Шиме в рукав с неожиданной силой и понес несусветную чушь, приняв преподавателя за какого-то своего знакомого. Шима краем глаза увидел приближающуюся жену с детьми, повернулся к ней и показал жестом: не подходите! Турешмат послушно остановилась поодаль и осадила рвущихся вперед мальчишек. 'Надо позвать полицию', - подумал Шима, оглядываясь. В поле зрения, как нарочно, не было ни одного полицейского.
  - Я ее убью, убью, убью, - вдруг зачастил парень по-английски, окатывая Шиму нехорошим, блуждающим взглядом.
  - Что она тебе сделала, за что ты ее хочешь убить? - спросил Шима. Он не на шутку испугался, да еще Турешмат, как на грех, стояла совсем недалеко. Сыновья нетерпеливо крутились рядом с ней. От парня непонятно, чего ожидать, и все полицейские именно сейчас куда-то запропастились.
  - И того янки убью, - добавил юноша, снова по-английски.
  - Кто ты такой? - удивился, наконец, Шима.
   Вместо ответа парень выпустил его, затряс головой, затем снова схватил злополучный рукав. Турешмат, нервничая, подошла ближе, несмотря на запрет мужа. 'Ох, что же с ним делать? И не бросишь - парень в беде. Турешмат, хоть бы ты не подходила...' - лихорадочно думал Шима.
   Помощь пришла с неожиданной стороны. Напротив них затормозил черный 'Форд', из которого вышли два человека. Ни слова не говоря, они отцепили пальцы мальчика от рукава Шимы и потащили отрока в автомобиль. Тот внезапно уперся и заголосил.
   Подошла Турешмат с детьми, спросила испуганно:
  - Шима, что происходит?
  - Происходит нечто забавное, маленькая. Посмотри, кто сидит в машине. Узнаёшь?
   На переднем пассажирском сиденье Турешмат увидела Хаттори Кичиро. Тот бросил на семью Киёмидзу один-единственный презрительный взгляд и равнодушно отвернулся.
   Парнишку силой заволокли в 'Форд', и машина сразу уехала.
   Казуки и Ибура притихли.
  - Кто это, там, в машине? - спросил старший.
  - Один наш старый знакомый, - процедил сквозь зубы отец.
  - Шима, я до сих пор его боюсь, - призналась Турешмат. - Я так испугалась... Этот мальчик... Он сын Хаттори?
  - Похоже, да. Не бойся, маленькая. Хаттори даже смотреть не хочет в нашу сторону. Ему не нравится чужое счастье.
   Шима не стал рассказывать, как парнишка грозился убить собственную мать и какого-то неведомого янки. Похоже, у Хаттори не только проблемы с сыном, но и серьезный разлад в семье. Шима даже себе не хотел признаться, что чувствовал удовлетворение. Он взял жену за руку, чтобы успокоить ее, и произнес:
  - Это возмездие, Турешмат.
  - Расстроилась... Лучше б не видеть. Бедный мальчик!

* * *

   Три месяца назад, сразу после отъезда принца с Карафуто, торговцу позвонила из Сан-Франциско жена. Она жила там с сыном Сусуми последние пять лет в собственном доме, который он купил для них на окраине города. Киоко громко рыдала в трубку, отчего Хаттори не сразу понял, что она хочет.
  - Приезжай, приезжай сюда, немедленно, прямо сейчас! - требовала она и захлебывалась слезами.
  - Но почему, что случилось? Почему я должен бросить все и ехать в Штаты? - удивился Хаттори.
   Киоко отвечала торопливо и неразборчиво, продолжая плакать.
  - Прекрати истерику! - приказал Хаттори. - Сейчас же перестань рыдать и объясни толком, что происходит!
  - Кичиро-сан, мне угрожали, - более внятно ответила жена.
  - Каким образом угрожали? Остановили на улице?
  - Нет, приходили домой.
  - Не может быть, Киоко. Ты что-то не договариваешь. Как прислуга могла впустить в дом посторонних?
  - Они... они... требовали денег. Много. Сказали, если я не отдам, они меня убьют. Но прежде, чем убьют...
   Киоко снова заплакала.
  - Ты обращалась в полицию?
  - Нет, нельзя. Кичиро-сан, скорее приезжай, мне страшно!
  - Киоко, пойми, я доберусь до Сан-Франциско не раньше, чем через три дня! Не понимаю, почему нельзя обратиться в полицию, раз тебе угрожали?
  - Нельзя! Ты не понимаешь!
  - Разумеется, ты ведь толком ничего не объяснила! Ну-ка, рассказывай, что там у тебя происходит!
   Киоко не ответила - то ли бросила трубку, то ли прервалась связь. Дозвониться до нее не удалось, девушка-оператор раз за разом сообщала, что абонент не отвечает.
   Хаттори, озадаченный непонятной проблемой и раздосадованный, на следующий день бросил дела и поехал в аэропорт Тоёхары. Наученный жизненным опытом, торговец догадывался, что жена от него что-то скрывает.
   Три дня спустя он вошел в собственный дом на окраине Сан-Франциско. Ни жены, ни сына он не застал. Прислуга при нем засуетилась и забегала. Хаттори не стал церемониться и устроил допрос каждому. Выяснилось, что Киоко увлеклась игрой в карты в ближайшем казино. На днях ей нанесли визит два представителя кредитора - американцы, которые не понимали по-японски. Хозяйка не посмела держать их за закрытыми дверями и велела впустить в дом. Она отказалась оплачивать карточный долг, и янки ей угрожали. 'Вот тогда она мне и позвонила, -догадался Хаттори. - Испугалась, значит. Прибью, как только увижу'. Куда ушла хозяйка, никто из прислуги не знал. Где сейчас находится сын - тоже.
   Сусуми явился поздно вечером, когда Хаттори весь извелся в ожидании. На грозный отцовский вид сын отреагировал довольно равнодушно. Он улыбался и нес околесицу, мешая японские и английские слова. Хаттори сначала заподозрил, что он пьян, и сгоряча отвесил сыну такую оплеуху, что тот пролетел через всю прихожую и врезался в стену. Сусуми поднялся, как ни в чем не бывало, и заявил, что убьет мать. Хаттори, который собирался избить неслуха, остановился. И вдруг понял, что сын не пьян, а 'под кайфом'. Он заволок единственного наследника в спальню и запер на ключ, благоразумно решив отложить разговор на утро.
   Киоко не появилась. 'В карты играет', - думал Хаттори, в бешенстве расхаживая по комнатам особняка.
   С утра явились первые представители кредиторов. Первые - потому что Киоко задолжала в казино многим: и бандитам, и бизнесменам, и даже представителям власти. Кто из них ее запугивал, Хаттори выяснять не стал. Он находился в чужой стране, хоть и имел здесь множество связей. Гостей встречал с достоинством, невозмутимо составляя список карточных долгов жены. Никто не догадывался, какие страсти клокотали в груди торговца. 'Прибью. Только явится - прибью сразу, - думал он, силой воли задавливая рвущееся наружу бешенство и холодно улыбаясь гостям. - Вот и не идет она домой, потому что знает меня. А еще знает, что я не остыну, обязательно ее дождусь. На части порву'.
   Между визитами кредиторов побеседовал с сыном. Тот повинился, признался, что на наркотики 'подсел' давно, и, кажется, привык.
  - Будешь при мне неотлучно, - велел отец. - Чтоб ни шагу от меня, понял?
   Слугам приказал, чтобы глаз с него не спускали.
   Список долгов получился внушительным. Хаттори сопел от злости, прикидывая, какую недвижимость придется продать, чтобы расплатиться. 'Чертова Америка, - думал он. - Обоих увезу на Карафуто. Хватит с них заграницы'.
   Сына он прокараулил. На третий день тот вылез в окно и снова явился 'под кайфом'. Хаттори понял, что дело серьезней, чем он предполагал. Киоко по-прежнему не появлялась.
   Через несколько дней, когда у сына началась ломка, Хаттори узнал, куда она подевалась. Сусуми рассказал, что она 'закрутила' с американским офицером, и что янки увез ее вместе с вещами на громадном военном джипе. Сусуми рассказывал это - как выплевывал. Хаттори только теперь догадался заглянуть во встроенный шкаф в комнате жены. Там ничего не было. Пустым оказался и комод. Хаттори в ярости швырнул тяжелый комод на пол, посрывал портьеры с окон, снес 'европейскую' дверь с петель. В соседней комнате страшно выл сын, мучаясь от ломки. Прислуга в страхе попряталась, прислушиваясь к тому, что творится в богатом, ухоженном доме. Никуда им не деться: все они - японцы, все в чужой стране!
   Хаттори спешно продал особняк и все, что имел в Сан-Франциско, частично расплатился с долгами и отбыл с сыном на Кюсю. Определить Сусуми в американскую клинику для лечения не захотел, гордость не позволила. Решил, что в губернаторстве сын вряд ли сумеет добыть наркотики и быстрее избавится от зависимости. Найти бы эту потаскуху да вспороть ей живот снизу доверху! А янки зарезать так, чтоб не сразу помер, чтоб помучился перед смертью! Да где их теперь найдешь... Торговец понимал - необходимо срочно разводиться, пока женушка не наделала долгов еще. Несомненно, развод повредит его репутации, но иначе она его по миру пустит.
   Когда есть деньги, и черт послужит** - Хаттори развелся с Киоко, несмотря на то, что найти ее так и не удалось. Пока шел бракоразводный процесс, торговец продал на Кюсю два магазина и дом и отправил деньги в Штаты, оплатив оставшиеся карточные долги. С проблемой по имени 'Киоко' было покончено. Хаттори с сыном отбыл в Тоёхару.
   Прошло чуть больше полутора месяцев со дня возвращения на Карафуто. Торговец кое-как смирился с потерями. Сусуми ходил в школу, приспосабливаясь к новому окружению, к новой школьной программе. Хаттори думал, что беды остались позади, да не тут-то было. В один прекрасный день его по телефону нашел слуга, который в поисках владыки обзвонил чуть ли не все его магазины, и сообщил, что Сусуми пришел домой 'словно пьяный, но не пьяный, а совсем невменяемый'. Хаттори похолодел. Он тут же приехал домой, но сына не застал - тот ушел. Слуги только смогли показать направление. Хаттори изругал их, понимая, что сам виноват, не дав указаний, как действовать, если вдруг такое случится. Но как бы он сообщил прислуге, что его сын - наркоман?! Ведь Хаттори так надеялся, что уж здесь-то Сусуми нигде не купит наркотики! Будь проклят этот мир со всеми его потрохами!
   Хаттори взял с собой двух охранников и велел шоферу ехать, куда указала прислуга. Тоёхара - город небольшой, но как в нем найти одного-единственного человечка, если он мог пойти куда угодно?!
   И все же Сусуми нашелся. Тут Хаттори ждал еще один удар: его позор увидела Турешмат.
   Тогда, в 1907-м году, когда она исчезла из дома, Хаттори не стал ее искать. Он не хотел столь сомнительным способом привлекать к себе внимание, да и не очень-то его волновало, что с ней случилось. Потом он дважды видел айнку издалека и каждый раз убеждался, что видеть ее совсем не хочет. Приходилось отгораживаться от воспоминаний, которые портили настроение. Хаттори, когда неприятности оставались позади, умел отодвигать нежелательные воспоминания и забывать о связанных с ними людях. Это было удобно: никаких душевных терзаний, никаких угрызений совести.
   Сусуми бился на заднем сиденье, вырываясь из рук охранников, и Хаттори велел связать его. Черт бы побрал эту Турешмат! Этот идиот рядом с ней будто пытался заслонить ее - от него, Хаттори Кичиро! Любит ее, небось, перед такой красотой трудно устоять... Красавица - это меч, подрубающий жизнь**, но только не его, Хаттори. Двоих сыновей родила этому придурку... Красивые сыновья, крепкие, здоровые - с первого взгляда видно. А у него самого - единственный наследник, который завывает сейчас так, что кровь в жилах стынет.
   И вдруг Хаттори отчетливо понял, насколько на самом деле серьезна неурядица с сыном. Наскоком ее решить не удалось. Даже деньги и связи, которые выручали торговца везде и всюду, бессильны были помочь. Бороться за сына придется долгие годы, а может быть, и всю жизнь. Как его отправлять учиться в Штаты?! Теперь его даже в Японию не отправишь, с него ведь глаз спускать нельзя! А наследников больше нет, только он один!
   Сусуми затих. Торговец обернулся и оглядел наследника цепким взглядом. 'А ведь я его совсем не знаю', - вдруг подумал Хаттори. Сын рос с матерью на Кюсю, а последние годы жил в Штатах. Если подсчитать, сколько времени с ним провел отец, наберется совсем немного. Теперь пробел придется восполнять. 'Буду держать его при себе неотлучно, - размышлял Хаттори. - Пусть обучается моему ремеслу, тогда дела не страшно будет передать. Зависимость придется преодолевать вместе, одному ему не справиться. Надо было раньше, раньше, гораздо раньше! Не надо было оставлять его у этой суки, да еще в Штатах. Америка испортила его. И ее тоже, она ведь раньше была совсем не такой. Киоко означает 'зеркало', всю американскую гниль она в себе отразила. А какой она была раньше? Не помню... Слишком редко я ее видел. Не хотела она ехать сюда, на Карафуто. И я ее... тоже совсем не знал. Прогневался на меня за что-то бог судьбы Хотэй...'
   Сусуми, зажатый между охранниками, заплакал.
  
  
  Глава 13 ЖЕНИТЬБА НА КОРПОРАЦИИ
  
   Ручонки самой младшей сестры доверчиво обвили шею Хатамото Кэна:
  - А когда ты вернешься?
   Кэн засмеялся. Как объяснить четырехлетней малышке, что он, наверное, уедет навсегда?
  - Я буду приезжать в гости. Заработаю много денег, накуплю сладостей из сахара и приеду.
  - Не уезжай! И сладостей привези.
  - Привезу. Сейчас уже поезд подойдет.
   В 1929 году, когда Кэн уходил в армию, Ёсико только-только научилась ходить. За три года она превратилась в смешную, крепенькую, пузатую девчонку, несмотря на то, что семья Хатамото жила бедно. Кормил огород, скупо расплачиваясь за тяжелый труд. Осенью, когда наступало время забивать скотину, дед Кеитаро с отцом отбирали бычка для семьи. Остальное шло на продажу. Молоко Хатамото до последней капли сдавали на завод, потому что в семье его никто не любил, даже младшие дети. Денег, казалось, выручали много, но надо было платить налоги, рассчитываться с государством за аренду земли и скотины, закупать тук и комбикорм. Шика нарожала двенадцать детей, из которых умерли только трое, еще в младенчестве. Старший сын женился и жил в Отиае, не отдаляясь от родителей. Старшая дочь тоже обзавелась семьей и осталась в селе. Кэн, третий по счету, первым покидал семью, чтобы уехать на заработки. Сразу после возвращения из армии он собрался ехать в Тоёхару на биржу труда, но Кеитаро придержал внука, чтобы тот сперва проведал родных в Сакаэхаме.
   Раз дед велит, надо ехать. С Кэном отправилась и мать, которая соскучилась по сестрам.
   Один из внуков Рафу - Хироси - тоже только вернулся из армии. Хатамото Кэн и Накано Хироси дружили с детства, хоть и редко виделись. Сейчас, встретившись во дворе, они первым делом начали толкаться - плечами и грудью, без рук, стараясь уронить противника. Оценив друг друга, пустили в ход руки, потом и ноги. Сопя, свалились на землю. Кэн был крупнее, но Хироси - гибче, изворотливее. Кэн пытался подмять его под себя, Хироси выскальзывал. Домочадцы образовали круг и подбадривали парней. Хироси удалось заставить брата коснуться земли лопатками. Борьба окончилась. Кэн, досадуя, встал, а победитель примирительно отряхнул от пыли его спину.
   И Сакура, и Сидзука 'обросли' отпрысками. Обе работали в школе. Сакура преподавала детям японский язык, а Сидзука обучала девочек кройке и шитью. После работы сестры трудились на заготовке рыбы. Кэн заметил, что за три года, которые он их не видел, обе тетушки заметно сдали. А ведь Сидзуке было всего тридцать лет! И все же Сакура, старея, сохраняла редкую свою красоту.
   Кэну с матерью посчастливилось попасть на небольшое семейное торжество. Вероятно, его и приурочили к приезду родных. Рицуко передала 'полномочия' старшей невестке Нами. По этому случаю женщины накрыли стол. Рис с овощным соусом, камабоко*, салаты из овощей и зелени, которые привезли Шика и Кэн, лососевая рыба сима, тушеная с яичной заливкой тамаго-тоджи. Хотелось приготовить удон*, но не было мяса, чтобы сварить бульон.
   Под одобрительные возгласы домочадцев Рицуко вручила Нами деревянное самодзи, потемневшее от времени, чтобы невестка разложила рис по тарелкам. Отныне главой семьи стал старший сын Раидон, который будет заботиться вместе с женой о престарелых родителях.
   'Долго Рафу тянул, Раидон и сам уже немолодой, - подумал Кэн. - Торжество сделали именно сегодня, раз уж гости приехали. Наверное, скоро и наша мама передаст самодзи Шике'. Кэн по-новому оглядел мать. Суетная, хлопотливая, она сейчас смирно сидела подле него в нарядном кимоно и явно гордилась сыном.
  - Поедем вместе, - шепнул Хироси.
  - Куда?
  - В Тоёхару, на биржу труда. Что-то я отвык от Сакаэхамы. Смотрю - тоска, как в болоте. И нищета, хоть волком вой. Надо делать ноги отсюда, пока отец не успел подыскать невесту.
  - Я уже завтра утром еду. Поедешь?
  - Конечно. Сяду на тот же поезд.
   Насмотревшись на теток и племянников, наобщавшись с братьями Накано и неразговорчивым, вечно сердитым Рафу, Кэн вернулся с матерью домой и на следующее утро сел на поезд в Тоёхару. В вагоне нашел Хироси.
   Рабочих рук на Карафуто не хватало. Парни получили направление на бумажный завод в Эсутору, принадлежащий корпорации 'Карафуто Когё'. Сборы были объявлены через три дня на железнодорожном вокзале Тоёхары. Кэн вернулся домой, а Хироси поехал дальше в Сакаэхаму.
   Дома ждала баня. Кэн пошел мыться с дедом и отцом. Зимой в бане холодно, и, пока моешься, приходится поторапливаться. Летом - другое дело. За разговорами Кэн не спеша помылся. Удивился, почему дед не лезет в фудо - бочку с горячей водой. Он всегда парился первый. Следом шел отец, потом братья по старшинству, которые подливали в фудо горячей воды, а женщины парились после всех мужчин в семье. Монтаро увидел, что сын помылся, и показал ему на фудо пальцем. Кэн оглянулся на деда. Тот тоже ткнул пальцем в сторону бочки.
   Он сегодня первым будет париться! Кэн обрадовался, осторожно залез в невероятно горячую воду и затих, опасаясь шевельнуться лишний раз и обвариться.
  - Может, хоть ты найдешь жизнь посытнее, - продолжал дед начатый разговор. - Приехали мы сюда в 38-м году правления императора Мэйдзи, надеялись, что свободная земля даст и сытную жизнь. Бьешься, бьешься, и каждый вечер одна мысль: хватит ли риса семью накормить досыта? А хочется не только рис, хочется и рыбки на ужин, и дзони на Новый год, и сладких моти детям.
  - Заработаю на фабрике - будут и моти, и рыбка, и красивые кимоно привезу из Эсутору! - хвастливо заявил Кэн.
  - Сиди там в своей бочке. Поглядим еще, что привезешь, - буркнул отец.
  - Платить-то иенами будут! - заметил Кэн. - Это вам не свекла!
   Дед и отец нахмурились. В прошлом году конокай обязал крестьянские семьи выращивать сахарную свеклу. Хатамото пришлось выделить под нее десять тысяч цубо - поле приличных размеров. Свекла не удалась, Кеитаро не смог доставить на новый сахарный завод необходимое количество свеклы и потерпел убытки. Тем же сахарком семья не очень-то баловалась: и дорого, и налог придется платить как потребляющим сахар.
  - Добро бы на этом дело кончилось, - заворчал дед. - А то ж в этом году снова заставили ее сеять! А ну вылезай из бочки, хватит уже!
   Кэн сконфузился и выбрался из фудо, куда тотчас с блаженным стоном залез дед. Отец подбросил дров в стобу, на которой в металлической емкости шипела горячая вода.
  - Если с сахарной свеклой в этом году снова ничего не получится, туго нам придется, - произнес он. - Скорей бы уж дети подросли.
  - Когда они еще подрастут, - махнул рукой Кэн. От его бордового тела валил пар.
  - Ты же вырос! Остальные вырастут точно так же.
  - Ёсико еще совсем маленькая.
   Отец вздохнул и задумался о чем-то своем. Дед тоже молчал, блаженствуя в горячей воде. Кроме Ёсико, подрастали еще пятеро желторотиков, и всех надо поставить на ноги. А никудышная свекла снова заняла десять тысяч цубо и потребует как минимум двух прополок за лето. Чем кормить следующей зимой шестерых детей?
   Кэн тоже задумался. Впервые он парился в бочке первым, словно дорогой гость. Получается, он уже не в семье, а отдельно. А дед по-прежнему с ним не церемонится. Значит, Кэн еще не чужой. И то, и другое приятно.
   Внук помог деду выбраться из горячего рая. Отец, прежде чем влезть в бочку, вылил туда ведро кипятку.
  
   А теперь Ёсико обнимала ручонками шею Кэна. Станция была немноголюдна. На перроне топтались в основном сельчане с огромными соломенными коробами. Внутри коробов - овощи на продажу в Тоёхаре.
   Кэна провожали родители и дед. Да еще сестренка, которую от брата и палкой не отгонишь.
   Подошел поезд. В окне вагона показался Хироси. Увидел родню, помахал рукой. Потом стал строить малышке смешные рожи. Ёсико хихикала и прятала нос в воротник брата. Дед стоял рядом и недоумевал, когда младшая внучка успела так привязаться к Кэну? Всю неделю, которую тот провел дома, Ёсико всюду ходила за ним, как привязанная. Они и работу делали вместе. Девочка росла приятная - и ласковая, и хорошенькая, хотя в два года у нее не было ни бровей, ни ресниц. И вот поди ж ты - выросли и брови, и ресницы. Может, продать ее в окия, чтобы девочка стала гейшей? В окия ее будут кормить, поить и одевать. Останавливал только факт, что внучку придется именно продать. Кеитаро уже делился своими мыслями с Монтаро, сын пришел к такому же выводу. Решили подождать, пока Ёсико не исполнится восемь лет. А то может, ни одна хозяйка окия не захочет ее купить. А может, к тому времени жизнь станет проще, хотя Кеитаро давно уже не ждал сытной жизни. Он подумал о поле, снова занятом треклятой свеклой, где он изначально собирался посадить нелюбимую, но прибыльную картошку, и помрачнел.
   Паровоз дал свисток. Шика оторвала дочку от Кэна и прямо с ней на руках поклонилась сыну. Кэн попрощался с родителями и легко запрыгнул на высокие ступени вагона. Нашел Хироси, который развалился на двухместном деревянном сиденье. Ёсико увидела в окне брата, запрыгала, замахала пухлой ручонкой. Кэн помнил: там, под кистью, детская складочка, и в груди вдруг сжалось от чувства потери. Почудилось ему, что смешную маленькую сестричку он еще нескоро увидит.
   Всю дорогу братья проговорили о всякой ерунде, будто сто лет не виделись. На станции в Тоёхаре 'новобранцев' уже ждал представитель фирмы. Руководство 'Карафуто Когё' позаботилось о доставке рабочих рук с юга острова до Эсутору.
   Набралось одиннадцать человек. Сопровождающий произвел перекличку, удостоверился, что все прибыли, и потребовал сдать документы. Собрав паспорта в картонный пакет, сопровождающий повел 'новобранцев' к поезду, который следовал до Томариору. Группа состояла из молодых парней, таких же, как Кэн и Хироси, одетых в хантэны* и момохики*.
   Поезд тронулся спустя полтора часа, когда парни уже успели определиться и с дружбой, и с 'линией фронта'. Братья держались друг друга. Паровоз неторопливо потащил вагоны в сторону западного побережья.
   Парни напутешествовались в поездах Японии еще в армии, но дорога от Тоёхары до Маоки оказалась весьма занятной. Сопровождающий, зорко следящий за порядком, объяснил, что эта ветка строилась целых семь лет и открылась совсем недавно, в 1928 году. Поезд то карабкался на сопки, то осторожно спускался с перевалов, то кружил по длинным замысловатым спиралям. Мимо неспешно проплывали непроходимые леса, заболоченные поляны, с которых срывались испуганные утки; над окнами нависали крутые склоны, заросшие бамбуком. Колеса то и дело гулко стучали по мостам. Дно оврагов пряталось под кронами деревьев и огромными лопухами.
   Отроки спорили, сколько мостов и тоннелей от Тоёхары до Маоки. В тоннелях вагоны наполнялись угольным дымом, и пассажиры в потемках щурились и прикрывали носы рукавами.
   Один из мостов приковал взгляд всех пассажиров. Поезд выполз к нему из тоннеля, который окончился галереей - сплошным деревянным перекрытием, подпирающим срезанный склон.
  - Ты куда уставился, братишка? Ты в окно погляди! - громко воскликнул Хироси.
   Чтобы разглядеть мост получше, братья вскочили и прильнули к окнам. Длинный металлический пролет висел между двух сопок; перила были низкие, и поезд словно летел по воздуху, только колеса отбивали такт на стыках рельсов.
  - Смотри, смотри, Кэн, тоннель!
   Глубоко внизу под поездом загадочно чернел зев тоннеля.
  - Мы по нему поедем? - обрадовался Кэн. - Или это другая дорога?
  - Нету тут другой дороги!
  - Значит, поедем!
   Поезд миновал мост и спустя несколько минут и в самом деле нырнул в тоннель, а когда выехал на свет, братья у окон задрали головы и снова увидели мост, но уже снизу.
   Пялиться из окна шесть часов подряд было скучно, и, пока поезд доехал, наконец, до Маоки, бойкая группа вытянула из сопровождающего все силы. По пути парни насчитали тридцать пять мостов и семнадцать тоннелей. Проспорившие громко закудахтали под деревянными сиденьями вагонов. Парни подобрались в основном деревенские, кудахтать умели виртуозно.
   В Маоке стояли долго. Ждали, пока разгрузится почта, пока переформируют состав. Путь продолжился уже по потемкам, которые отроков отнюдь не урезонили. Продолжались разговоры, сыпались армейские байки. Хохот стоял оглушительный. Сопровождающий смирился, следил только, чтобы подопечные чего не накуролесили.
   Глубокой ночью поезд достиг конечной в Томариору. Представитель фирмы убедился, что фабричный грузовик уже прибыл, и разместил 'агнцев' до утра в зале ожидания.
   Утром парни под сердитые окрики сопровождающего и шофера погрузились в открытый кузов пропахшего бензином длинномордого 'Форда'. С ними забрался и сопровождающий, опасаясь оставить их без присмотра. Потянулась пыльная дорога. С левой стороны раскинулся Татарский пролив; между ним и дорогой рабочие сооружали насыпь под железнодорожную ветку до Кусюнная. Среди них Кэн разглядел немало китайцев. Отдельной группой работали заключенные в кандалах - тако.
   Дорога предстояла длинная. За Кусюннаем изредка попадались деревни - Одасу, Рукуси, приличный по размерам Тиннай, разделенный рекой на две половины. Парни угомонились. Сопровождающий вздохнул свободнее, а потом и вовсе перебрался в кабину.
   За Тиннаем потянулись совсем глухие, непроходимые леса. Дорога казалась просекой между темными, высокими, разлапистыми елями. Обочины заросли кислицей в два человеческих роста и пыльными лопухами. Бамбук исчез. Один раз дорогу перебежала косматая медведица, за которой катились медвежата - два забавных бурых комка. Кузов вздрогнул от молодецкого свиста и улюлюканья. Сопровождающий в кабине устало приоткрыл один глаз: не хулиганят, и ладно.
   В Эсутору приехали только к вечеру. Кое-кого укачало. Утомленные дорогой, седые от пыли 'агнцы' выпрыгивали из кузова грузовика. Человек средних лет в рабочем комбинезоне принял командование у сопровождающего и построил группу в одну шеренгу.
  - Я - Наото Миура, начальник основного цеха, - представился он.
  - Кормить будут? - полюбопытствовал зеленый с дороги Хироси - исключительно из бравады.
  - На вашем месте я бы спросил, когда начнем работу, а у вас все мысли о жрачке! - рявкнул Наото.
   Он произвел перекличку, сверяясь со списком. Убедившись, что прибыли все, Наото повел 'агнцев' к одному из бараков, где парни оставили свои фуросики с пожитками, а потом проводил в заводскую баню. По пути 'новобранцы' вертели головами, рассматривая рабочие кварталы. Неподалеку стояли фабричные корпуса, над металлическими крышами высились черные трубы. Улица тянулась вдоль канала, на другом берегу стояли жилые дома и двухэтажное деревянное здание. Заметив среди жидких деревьев хоандэн, Кэн понял, что это большое здание - школа. Ближе к сопкам располагались дома побогаче, а на склоне виднелся синтоистский храм.
   В общественной бане, в отличие от домашней, вместо бочки с горячей водой стояла большая емкость, в которой зараз могли поместиться человек пять-шесть. Предоставленные сами себе, парни затеяли потасовку, выясняя, кому первому париться в ванне. Хироси сцепился с горластым верзилой. Кэн полез было на выручку, но по дороге получил кулаком по скуле. В отместку ловко подставил ногу, да не тому. Парень грохнулся об пол, а на Кэна стал наскакивать приятель обиженного, норовя попасть ногой под дых. Кэн поймал каратэку за ногу и крутнул, отчего противник провернулся в воздухе и кошкой приземлился на руки. Метнув взгляд - как там братишка? - Кэн убедился: дрались все. Прыткий детина опрокинул его на мокрый пол. Выскользнув из-под тяжелого тела, Кэн пинком придал ему разгон. Детина юзом проехал далеко вперед, сшибая драчунов, и втюхнулся в злополучную ванну. Хироси тем временем деловито запихивал противника головой вниз между каменным сиденьем и стеной.
   Банщик, ругаясь, окатил дебоширов холодной водой и пригрозил полицией. Угроза подействовала лучше воды: вмешательство блюстителей правопорядка могло кончиться отправкой домой, причем на своих двоих. Тут заявился Наото Миура и изругал отроков на чем свет стоит. Хироси между делом больно ткнул Кэна локтем в бок, и братья, потирая ушибленные ребра и обколоченные костяшки пальцев, полезли в ванну вместе с первыми, в число которых попали каратэка и верзила, украдкой вытиравший кровь с разбитой головы.
   После бани Наото отвел потрепанных в драке 'агнцев' в столовую.
  - Питание за счет заведения! - дурашливо провозгласил верзила.
  - Ужин вычтут с завтрашнего заработка, - сварливо предупредил Наото. - Потом будете покупать еду сами.
   Отроки недовольно забурчали.
  - Получается, завтрашний заработок уйдет на один прожор, - заметил Хироси.
  - А ну тихо! - рыкнул Наото. - Потерпите немного, ничего с вами не сделается. Недовольные могут отправляться домой хоть сейчас. Буйных не держим.
   Начальник цеха не ушел, следил за порядком, и покинул 'новобранцев', только когда все насытились.
  - Завтра по гудку жду вас на проходной, - сказал он напоследок.
   В бараке долго не спали, шептались, но драк больше не устраивали.
   Ранним утром над рабочими кварталами разостлался протяжный, тоскливый заводской гудок. Начальник цеха, как и обещал, встретил парней около проходной и повел их в двухэтажное управление фабрики, где оставил на попечение пожилого сотрудника.
  - Здравствуйте. Я Кикути Тадао, заместитель управляющего по управлению персоналом, - представился тот. - Пройдемте в актовый зал.
   Помещение с высоким потолком, бархатными портьерами и длинным европейским столом посередине произвело на парней впечатление. Отроки притихли и расселись на стульях.
  - Сегодня, шестого июня 1932 года, вы переступили порог градообразующего предприятия, которое создал предприниматель Окава Хэйдзабуро.
   Кикути показал на портрет красивого усатого мужчины на стене.
  - Этот человек фактически является основателем города Эсутору. Раньше здесь была всего лишь крошечная деревушка, в которой проживало всего сто двадцать человек. Летом сюда приезжали лесорубы и сезонные рыбаки. Так было до тех пор, пока сюда не приехал Окава Хэйдзабуро - ведущий специалист в области бумажной промышленности. Его корпорация 'Карафуто Когё' заложила фабрику в 1923 году, а в 1925-м она выпустила первую продукцию. Именно благодаря нашей фабрике Эсутору разросся и в 1929 году получил статус города. Теперь Эсутору занимает пятое место на Карафуто по количеству жителей.
   Парни маялись от скуки и терпеливо слушали лекцию, не слишком понимая, зачем она нужна.
  - Наше предприятие выдает пятьдесят четыре тысячи тонн бумаги и целлюлозы в год и является крупнейшим на острове. Зачем нужна бумага, вы все знаете. А вот зачем нужна целлюлоза?
  - Чтобы порох делать! - недружным хором ответили парни, которые еще вчера клацали в армии затворами винтовок.
  - Правильно, целлюлоза необходима для нужд военной промышленности. Вы, ребята, приняли верное решение работать на таком важном предприятии, как бумажная фабрика корпорации 'Карафуто Когё'. Здесь работает четыреста человек - большая дружная семья. Вам следует осознать себя членами этой семьи, действовать вместе со всеми и не выделяться среди других. Отныне корпорация 'Карафуто Когё' - ваш отец и защитник, ваш дом и кормилец. Служение ей будет смыслом вашей жизни. Именно ей в первую очередь вы должны отдавать свои силы, не думая о вознаграждении. Сейчас я зачитаю договор найма, который заключит с корпорацией каждый из вас, и который вы подпишете своей рукой. Документы вы получите после смены. Служащий отдела по управлению персоналом разведет вас на ваши рабочие места.
   Кикути зачитал скучный договор. Каждый из парней подписал свой лист с отпечатанным на пишущей машинке текстом. Затем служащий повел новых сотрудников в подсобное помещение, где хмурая женщина выдала каждому поношенный темно-зеленый комбинезон на лямках. Парни тут же переоделись, и служащий вывел их из управы.
   Кэн вовсю вертел головой, оглядывая кирпичные корпуса цехов с узкими окнами под крышей, длинные деревянные строения с воротами, гулкий металлический корпус железнодорожного склада, от которого тянулись две пары путей. Где-то неподалеку надсадно визжала фреза, из цехов слышался приглушенный гул. Рядом с одним из складов около распахнутых дверей лежала изжелта-зеленая золотистая куча серы. Рабочий в комбинезоне грузил ее лопатой на большую тачку. В небо гордо вздымались трубы. Кэн ощущал причастность к этим горделивым трубам, к большому, солидному, сложному хозяйству, к людям, которые здесь работают, и был доволен, горд и немного волновался - вдруг не оправдает доверия, ведь его взяли на работу в такую мощную, важную корпорацию!
   Служащий переходил от цеха к цеху и в каждом доверял мастерам по несколько 'новобранцев'. Кэна и Хироси разделили.
  - Мы вместе! - заявил Хироси, но его не стали слушать.
   Братья попали в основной цех, но в разные места. Хироси увели к бумагоделательным машинам, а Кэна забрал рабочий по фамилии Титоси, который занимался обслуживанием очистных установок. Здесь стоял оглушительный шум. Для того чтобы ученик слышал, рабочий кричал ему прямо в ухо:
  - Это - гидроразбиватель. Отсюда целлюлоза качается насосом в бассейн через смесительный ящик.
  - А для чего смесительный ящик?
  - Как для чего? Целлюлозу с водой чтоб смешивать.
   Целлюлоза в квадратном металлическом бассейне бурлила и кувыркалась. Титоси и Кэн стояли над ним на металлическом мосту с перилами. Насос подавал из смесительного ящика мощную комковатую струю. Кэн морщился от вони. Рабочий повел его мимо бассейна.
  - Дальше целлюлоза прет на очиститель, который убирает крупный мусор. А это - пульсационная мельница.
   Грохот усилился настолько, что Кэн уже не слышал ни слова, сколько ни напрягался. Титоси понял, что его не слышат, и потянул ученика к следующему бассейну.
  - Отсюда масса идет на две дисковые мельницы и мелется в кашу. А вот отсюда, из машинного бассейна... пошли, пошли, не стой пеньком... Вот видишь, бак постоянного уровня? Через него масса идет на смесительный насос, а потом на вихревые конические очистители.
   Кэн задрал голову и смотрел, как серая масса бешено вращается в огромных прозрачных конусах.
  - Тут масса очищается от мелких примесей, которые в бумаге не надобны, - объяснял Титоси. - Дальше насос разбавляет массу водой и шлет ее в узлоловитель, а уж оттудова масса идет на бумагоделательную машину. Ясно тебе?
   Кэн закивал головой. А ведь интересно! Интересно, только уж очень шумно. Мимо проходил начальник цеха Наото Миура, бросил на ученика хищный взгляд. Титоси показал знаками: все в порядке.
   Обедал Кэн в столовой. Титоси туда не пошел, потому что носил еду из дома.
   В столовой встретился Хироси. Брат излучал недовольство.
  - Здорово влипли, - бурчал он, поглощая рис. - И вот так работать - с утра до ночи? Стоило ехать из дома, если здесь - то же самое? Работа и жизнь впроголодь.
  - А мне нравится, - громко сказал оглохший Кэн.
  - Посмотрим, что ты через месяц запоешь, - обещающим тоном ответил Хироси.
   Смена длилась двенадцать часов. Вечером Кэн вышел за ворота фабрики совсем оглохший и теперь таращился вокруг, будто попал в иной мир. Хироси нагнал его у проходной:
  - И это что? Деньги? Тебе сколько заплатили?
  - Полторы иены. Только из них за обед вычли и за вчерашний ужин.
  - В месяц сорок пять иен получится. Разве с них много отложишь? И в чайном доме с гейшами не посидишь. А ты хоть раз видел гейшу? Ну, не на улице? А чтобы поговорить?
   Кэн смеялся. Он сжимал в ладони первые в своей жизни заработанные деньги и был счастлив. Копить придется долго, но ведь накопится же когда-нибудь! Он накупит подарков родным и всяких сладостей для Ёсико и приедет домой, словно император.
  - А семьи заведем, жену на что содержать? А детей? Опять впроголодь?
   Кэну о детях не думалось. Когда при нем говорили 'дети', он представлял себе младших сестер и братьев. И, конечно, Ёсико, которая почему-то пахла молоком, хотя молока не пила.
   Хироси бурчал без остановки. И вдруг замолчал.
  - Девушки, ты глянь!
   Кэн обернулся и увидел стайку девушек с усталыми лицами. В ответ на заинтересованные взгляды парней девушки смущенно улыбнулись. Хироси сразу выбрал маленькую белолицую скромницу. Кэну понравилась другая, совсем юная, с бровями вразлет и маленькими пухлыми губками. Выяснилось, что девушку зовут так же, как сестру - Ёсико, отчего Кэна обдало жаром. Когда еще он увидит маленькую сестричку?
  - Ты давно здесь работаешь? - расспрашивал он новую подругу.
  - Второй год.
  - О-о, - уважительно протянул Кэн. - А чем занимаешься?
  - Очищаю макулатуру, - отвечала Ёсико, мило улыбаясь розовыми губками.
  - От чего очищаешь?
  - От мусора, тряпок, веревок, да мало ли что попадается.
  - А зачем пошла на завод?
   Девушка смущенно опустила ресницы:
  - Хочу накопить денег на свадьбу.
   Кэн от разочарования даже онемел. Но потом спросил все-таки:
  - Ты уже сосватана?
  - Нет. Но когда-нибудь я выйду замуж. Хочется, чтобы свадьба была красивой. Куплю себе свадебный наряд сиро-маку и шляпку цуно-какуси, а прическу сделаю в парикмахерской. Я уже много заработала, но на свадьбу все равно не хватит.
   Кэн выдохнул воздух: хорошенькая девушка еще не сосватана!
  - А много ли не хватает?
  - Не знаю, - простодушно ответила Ёсико. - Буду работать, пока не выйду замуж. Мне ведь уже целых пятнадцать лет!
  - А где твои родители?
  - Здесь, в Эсутору, квартал Нумано-Хата. Это далеко, поэтому я живу в общежитии.
  - Я тебя провожу.
   Девушка искоса глянула на Кэна, порозовела и спрятала смущенную улыбку. По пути Кэн выяснил, что у Ёсико есть еще четверо братьев и сестер и дедушка с бабушкой, старые-престарые. Хлопчатобумажное кимоно, давно потерявшее цвет, скрадывало ее фигурку. Кэн смотрел на шейку Ёсико и на тонкие запястья и гадал, что скрывается под мешковатым кимоно.
   Братья проводили подруг до общежития, поужинали прямо на улице, купив в лавке рисовых лепешек, и пошли бродить по рабочим кварталам.
  - Неужели на всю жизнь? Вот такая работа? - не успокаивался Хироси.
  - Ну, наверное, - отвечал Кэн. - Все ж работают.
  - Ух-х... ты никак не поймешь. Я б знал, не стал бы контракт подписывать. Будто мы женились на корпорации 'Карафуто Когё'. Всё ей отдать требуют.
  - Ну и не подписал бы, вернулся бы домой, а там что?
  - А, то же самое. Работа, только в море. Ты знаешь, уж лучше в море. Ладно, посмотрим, что дальше будет, - махнул рукой Хироси.
  
  
  Глава 14 ПЕРВЫЕ ИСКРЫ
  
   Копить оказалось непросто. Деньги утекали, как вода, хотя братья покупали только самое необходимое и очень скромно питались. Через месяц заработок повысили до четырех иен. 'Новобранцев' расселили в общежитии для холостяков. Братья, получив одну комнату на двоих, выбросили старые татами, оставшиеся после прежних жильцов, и купили новые. На этом обустройство закончилось. В бытовой комнате стояло роскошество - электропечь, на которой можно было готовить.
   Теперь о детях очень даже думалось. Оба брата увлеклись подругами, с которыми познакомились в первый день. Много общаться с девушками считалось неприличным, зато их можно провожать после смены до женского общежития, неторопливо двигаясь по улице гурьбой по десять-двенадцать человек. Братья опасались, как бы любимых не сосватали без них. Заслать сватов они пока не могли, надо было сперва скопить денег. Вот где могли бы подсобить родители, но они были ой как далеко! Независимость обходилась дорого.
   Кэн попросил Ёсико дать ее адрес на всякий случай. Рядовая улица, как водится, никак не называлась, поэтому девушка нарисовала на листочке схему со своим домом. В выходной день Кэн пешком отправился туда. Он не собирался к ней в гости, это было бы верхом неприличия. Просто хотел посмотреть ее дом и, если повезет, увидеть издалека родителей. С ним, разумеется, пошел и Хироси.
   Городской район Ямасигай раскинул кварталы от фабрики до самого моря. Нумано-Хата - ближайшие к морю девять кварталов. Идти пришлось долго. Добравшись до парка, братья купили мороженого и плюхнулись на скамейки отдыхать. Солнца не было уже вторую неделю. Ветер тащил по небу бесконечные тучи, вздымал вдоль дорог пыльные вихри, которые потом волок вдоль узких улиц, осыпая белье на веревках. Дождя, однако, тоже не было. Обычная погода Карафуто. Со стороны сопок тянуло дымом - снова горели леса. Тоже обычное дело.
  - Пролилось бы, как следует, и погасило бы пожары, - произнес Кэн, оглядывая низкие тучи, неделю как готовые вот-вот разразиться дождем.
  - Найдем дом Ёсико - надо будет посмотреть, что там вдоль моря, - предложил Хироко.
   Нумано-Хата - 'озерная сторона' - уютно расположился меж двух небольших водоемов. Кэн, сверяясь со схемой, вывел Хироси к озеру у подножия сопок и без особых хлопот нашел Центральную начальную школу высшей ступени, в которой размещалась и женская гимназия. 'Вот бы Ёсико туда, - размечтался Кэн. - Не возилась бы она тогда с макулатурой. Ничего. Женюсь на ней, и больше она работать не будет. Прокормлю семью сам'. Рядом нашлось здание окружного лесничества, помеченное на схеме. Ориентируясь на него, Кэн отыскал среди тесно наставленных домов и жилище Ёсики. Надеясь увидеть ее родных, он подошел к низенькой деревянной ограде и заглянул во двор. Там цвели сиреневые ирисы и куст, усыпанный мелкими белыми розочками. Хозяева сняли одну из створок сёдзи, но в помещении никого не было видно. За домом виднелся огород.
   Из-под крыльца выскочил черный пес и залаял на Кэна. Из глубины домика выглянул старый дед:
  - Что там, Акира?
   Лай стал остервенелым, белые зубы так и мелькали. Братья переглянулись и пошли прочь. Пес перемахнул через ограду и бросился вдогонку за гостями.
  - Акира, назад! Акира! - кричал дед.
   Куда там! Братья улепетывали что есть духу, а сзади наседал Акира и хватал их за голые икры.
   Прогнав парней целый квартал, пес отстал. Братья остановились, запаленно дыша.
  - Ну, познакомился? - съехидничал Хироси. - Отныне это твой первый родственник. Ну-ка глянь, штаны целы?
   Момохики, доходящие до середины икры, уцелели, зато ноги у обоих были покусаны до крови. Братья сорвали на обочине пыльные листья подорожника, размяли и вытерли кровь. За ближайшей оградой залаяла собака, и парни вздрогнули.
  - Пошли отсюда, пока весь Нумано-Хата на нас собак не спустил, - сказал Хироси. - Хоть дзори не растеряли...
   Братья отправились в сторону моря. Возле пруда неподалеку от морского берега они набрели на лисоводческую ферму. Полюбовались на холеных серебристых красавиц с шикарным переливчатым мехом. Лисички скакали по клеткам и бегали прямо по стенам.
   Приморская часть Эсутору называлась Хамасигай - 'город на взморье'. Вдоль берега тянулись три скучных узких улицы. Братья дошли до портового района, где располагались офисы почтово-пароходных и угледобывающих компаний, редакции газет 'Эсутору Майнити Симбун' и 'Нисикай Симбун', типография, телеграф и управление полиции.
   Кэн радовался своей причастности к симпатичному, деловому городу с налаженной жизнью - Эсутору ему понравился. Хироси же опять разворчался.
  - Видел, какие особнячки отгрохала себе заводская элита? - зудел он, как сердитый шмель. - С нашими хибарами не сравнить. Отдельно живут, у сопок, подальше от нас, рабочих. И школа для их детей отдельная.
  - Больница-то одна на всех, - заметил Кэн.
  - А врачи разные! А видел, какие апартаменты у мэра? В двухэтажном доме живет! А у бизнесмена Оидзуми, который держит лесопилку? Целый квартал занял!
  - Он же не один живет в квартале! Там его контора и дома работников, - возразил Кэн, которого тяготил разговор. - Что-то у тебя настроение в последнее время не очень.
  - Откуда оно будет, настроение, когда не знаешь, на чем сэкономить? Надоело. Съешь на ужин миску риса с рыбешкой, вроде сытый, а все равно бы чего-нибудь съел.
  - Привередничаешь! Рыба здесь дешевая, ешь, сколько влезет.
  - А, ну тебя, ничего ты не поймешь, глупая голова, - отмахнулся Хироси, да с такой досадой, что Кэну стало не по себе. Брат все время пытался до него достучаться, а он, Кэн, даже не прислушивается.
  - Ну, Хироси, какая тебе разница, как живут богатые? Испокон веков так было, - примирительно сказал он.
  - Ладно, - вздохнул Хироси. - Сегодня вечером пойдем в гости к моему мастеру-учителю. Там тебе все объяснят.
  - Что объяснят?
  - Пока еще сам не знаю. Мастер меня к себе позвал. Вместе пойдем. Цутибаси его зовут.
   ...В доме у Цутибаси гости тесно сидели на полу. Кэн увидел и Титоси, удивился. Тот кивнул ему. Братья скромно сели около стены позади рабочих, которые подвинулись, освобождая место.
   Цутибаси прокашлялся и взял слово. Он долго рассказывал, как трудно живется рабочим, да и всему японскому простому народу. Рассказывал о том, что дети едят не досыта и не получают самую простую медицинскую помощь, потому что она слишком дорогая. О том, как сложно прокормить, обуть и одеть многодетную семью. О том, что женщины вынуждены работать на тяжелом и вредном производстве, хотя их предназначение - заботиться о доме, огороде и растить детей. В то же время руководство завода каждый год вывозит свои семьи в метрополию, где тепло, много солнца и фруктов, и питаются богачи совсем не так, как простые рабочие. И на Новый год они всегда имеют суп дзони, а уж моти едят каждый день. По улицам их возят американские машины с личными шоферами, нашими нищими братьями. Жены руководителей фабрики ходят в шелковых кимоно, а дети посещают отдельную школу, окончив которую, они уедут учиться в Токийский университет, чтобы тоже стать руководителями и жить припеваючи. А дети рабочих закончат только обязательное шестилетнее образование и пойдут на завод, на самую тяжелую работу, и будут получать по четыре-пять иен в день, которые почти целиком уйдут на еду.
   Ничего нового Цутибаси не сказал, все это Кэн знал, однако простые слова пробудили в нем обиду. Ведь и правда, досыта не наешься. И ничего, кроме работы, не видишь. Так и в самом деле жизнь положишь на фабрике.
  - Разве это справедливо: работаешь по двенадцать часов, с утра до ночи, а денег нет круглые сутки? - с пафосом вопросил Цутибаси.
  - Вообще-то, если честно, рабочие и не должны получать столько же, сколько руководство, - громко высказался тугой на ухо Титоси.
  - Нам и не надо столько же, - ответили ему. - Нам надо столько, чтобы семьи не жили впроголодь.
  - Это верно, - согласился Титоси.
  - А я хочу жене подарить шелковое кимоно! - высказался кто-то.
  - И работать тяжело по двенадцать часов, - поднялся с места Хироси. - После смены в общежитие чуть живой приползаешь, чуть ли не на четвереньках.
  - Во! В самую точку! - похвалил его Цутибаси. - Есть у меня одна газета...
   Мастер зашуршал незнакомым изданием, расправляя измятые листы.
  - Здесь написано, что на западе рабочие трудятся по восемь часов в день. А получают больше.
  - А сколько они получают? - вытянул шею Хироси.
  - Тут в долларах все и в немецких марках. Все равно больше. А чем мы хуже? Работаем, как проклятые, света белого не видим, и зарабатываем на чашку риса.
  - Я вот совсем глухой, потому и кричу, - встрял Титоси.
  - А всё потому, что производство вредное. Пусть платят за наш труд по заслугам! - гневно произнес Цутибаси.
   Поднялся шум. Рабочие обсуждали свою нелегкую жизнь, проблемы и долго не могли успокоиться.
   Когда встреча закончилась и гости стали расходиться, Хироси поманил Кэна и подошел к Цутибаси:
  - А что вы за газету показывали?
   Мастер молча протянул газету парням.
  - О, коммунистическая! - удивился Хироси. - Откуда?
  - Этого я вам не скажу, ребята. За эту газету в тюрьму посадят и фамилии не спросят. Друзья передали с Хоккайдо, хорошие люди.
  - Значит, вы коммунист?
  - Нет. О нашем собрании знай себе молчите. Иначе поувольняют всех, да так, что потом на работу никуда не возьмут. Вам проще, у вас еще ни семьи, ни детей. А вот многодетным туго придется. Хорошо, что пришли, ребята. Мы не в первый раз собрались и еще соберемся, побеседуем. Надо что-то менять. Если ничего не делать, так всё и останется: работа от зари до зари и нищета.
  - А что надо делать? - спросил Кэн.
  - Требовать! Требовать, чтобы повысили заработок хотя бы в два раза и укоротили рабочий день. Только тогда будет легче.
  - Так кто ж ее повысит! - недоверчиво рассмеялся Хироси.
  - Вот! В этом все дело, - поднял палец мастер. - Идите домой и подумайте хорошенько над тем, что сегодня услышали.
   На улице Хироси толкнул Кэна локтем в бок:
  - Понял? Никто нам заработок просто так не повысит, это я тебе говорю! А не повысят - так и будем вкалывать и откладывать жалкие гроши.
  - Домой хочу съездить, сестренку повидать. Подарков хочу привезти всем, - ответил Кэн. - Получается, даже за год не накоплю.
  - Не накопишь! А еще ты жениться хочешь на своей Ёсико. Пойдут дети, чем кормить их будешь? А если начнут болеть? Так и будет всю жизнь твоя Ёсико копаться в мусоре.
   Кэна перекосило.
  - Да, братишка, надо что-то делать, - согласился он.
  
  
  Глава 15 БУМАЖНЫЙ ОГОНЬ
  
   В конце августа резко похолодало, да так, что по утрам изо рта шел пар.
  - Зажечь бы хибати, да дров не напасешься, - бурчал по утрам Хироси, споро натягивая штанишки и ляская зубами от холода. - До зимы еще как до Хоккайдо... Наесться бы до отвала, и никакой мороз не страшен. Как семейные-то живут, а?
   Кэн подумал о своей ненаглядной Ёсико. Заслать бы сватов, пока не поздно, но с пустыми карманами свататься было совестно. Женатым к ежемесячному заработку прибавляют пять иен, да и сам заработок с годами растет. Кроме того, фабрика предоставляет жилье молодоженам, но за него тоже придется расплачиваться. Холостяцкое общежитие, комнатка на два татами - и то попробуй, расплатись! За сырые плесневелые стены, гнилой потолок и очередь в бытовую комнату к единственной электроплите на все общежитие! В комнатах-то готовить еду запрещается!
   Печальный заводской гудок без труда проникал сквозь окна.
  - Ладно, чайку попили, теперь пошли, что ль, работать, - вздохнул Кэн.
   Рабочий день начался, как обычно. В основном цеху братья разминулись, каждый ушел на свой участок. Наото Миура уже ходил между агрегатами.
   Начало событий Кэн проглядел, потому что завязка произошла рядом с бумагоделательной машиной. Наото Миура брезгливо ощупывал широкую бумажную ленту, которая неторопливо наматывалась с валов каландра* в огромный рулон на накате.
  - Брак погнали, вурдалаки, - ругался Наото. - Бумага шершавая.
   Цутибаси согласно кивал головой и кланялся.
  - Она и будет шершавой, - огрызнулся Хироси. - Это вон на той машине с суперкаландром она гладкая. А здесь суперкаландра нет.
  - Полторы иены штрафу с тебя за непочтительное отношение к руководству! - рыкнул начальник цеха.
   Цутибаси, обильно потея, снова согнулся в поклоне.
  - С тебя пятьдесят иен за плохое качество продукции, - сказал ему Наото и повернулся, чтобы пойти дальше, но наткнулся на оскаленного Хироси. Кожа на скулах парня натянулась.
  - А с него за что? Нормальное у бумаги качество, такое и должно быть. Оно всегда такое на этой машине и лучше не будет!
  - Месячный заработок с тебя сдеру, мальчишка! Работает без году неделя и считает, что разбирается в качестве лучше, чем начальник цеха, который семь лет здесь проработал! Пошел вон, так тебя и разэдак!
  - Ну и сдирай, чтоб ты подавился! А у Цутибаси восемь детей, и на прошлой неделе младенец с голоду помер!
   В цеху было шумно: машины монотонно гудели, формируя и просушивая бумажное полотно, однако разговор на повышенных тонах был отлично слышен издалека. Рабочие с угрюмыми лицами наблюдали за происходящим.
  - Чего встали? Работать! - рявкнул Наото.
   Хироси, мстительно сузив глаза, нехотя подвинулся, уступая ему дорогу. Начальник цеха пошел, не оглядываясь. За спиной Хироси послышался грохот. Парень обернулся и увидел лежащего на полу мастера. Подбежал к нему, стал тормошить:
  - Цутибаси-сан! Цутибаси-сан!
   Глаза мастера чуть приоткрылись, обнажив жутковатые белки.
  - Он умирает! - вскрикнул, испугавшись, Хироси.
   К ним стали подходить рабочие. Один из них склонился над мастером и сказал:
  - Обычный голодный обморок. Ничего, сейчас оклемается.
   Толпа собралась большая. Цутибаси стал приходить в себя. Приподнявшись, он с тупым удивлением оглядел собравшихся людей.
  - Поднимайся давай. Не ровен час затопчем, - произнес один из рабочих с невнятной угрозой в голосе. - Вон и Наото-сан, легок на помине...
  - Это что еще за новости? - загавкал Наото, который увидел непорядок и вернулся. - А ну по местам все! Чего вздумали, демонстрации тут устраивать? Штраф с каждого по одной иене!
   Толпа не шелохнулась. От взгляда двух десятков мрачных людей в замызганных комбинезонах начальнику цеха стало не по себе.
  - По местам, я сказал! Всех поувольняю к чертовой бабушке!
  - Цутибаси-сан, глуши станок, - устало сказали в толпе.
  - Что?! Бунтовать вздумали? Я сейчас заглушу...
   Толпа двинулась на Наото. Начальник цеха замолчал и попятился. Ровный гул прекратился: бумагоделательные машины остановились. С соседних участков доносился грохот гидроразбивателей, пульсационных мельниц и очистных агрегатов. Оттуда уже стягивались рабочие, и их лица не предвещали ничего хорошего. Среди них Хироси заметил Титоси и Кэна.
   Наото затравленно огляделся в поисках отступления.
  - Так по сколько штрафу ты нам вломил, сукин сын? - с угрозой спросил один из рабочих.
  - За что мы тут горбатимся? Чтобы такие, как он, на Кюсю катались каждое лето? - возмутился другой.
  - За наш счет катаются, кровопийцы! Тут не знаешь, чем ребенка на ужин покормить, дитё голодное спать ложится, а этот брюхо себе нажрал на наши деньги! Полторы тысячи получает в месяц, а мастер участка - всего лишь двести!
  - Мужики, где Ясуда-сан? Зовите Ясуду!
   Рабочие загалдели. Голоса множило эхо огромного помещения.
  - Значит, бунт затеяли, голодранцы! А кто вам крышу над головой обеспечил, забыли? - выкрикнул Наото.
  - Уж не ты ли, нахлебничек ты наш? А ну иди сюда!
   Ряды сомкнулись вокруг начальника цеха. Тот заметался:
  - Расступитесь! Дайте дорогу! Это бунт! Остановитесь, безумцы! Опомнитесь! Я не виноват! Это руководство заставляет меня назначать штрафы! Оно даже план по штрафам дает на месяц! Это все они!
   К центру круга пробивался Ясуда, один из мастеров основного цеха.
  - Расступитесь! - кричал он. - Отпустите его! Мы не убийцы, нам его смерть ничего не даст! В ответ на силу мы получим насилие. Будем действовать по-другому!
   Ясуда пользовался среди рабочих авторитетом. Ходили слухи, будто он коммунист. Толпа расступилась, освобождая Наото узкую тропу к выходу. Начальник цеха втянул голову в плечи и, по-волчьи озираясь, почти бегом покинул помещение. Его провожали полные ненависти взгляды.
  - Объявляю забастовку! - прокричал Ясуда. - Остановить производство! Идем к управляющему и предъявляем четкие требования. Затем возвращаемся на свои рабочие места и продолжаем работать.
   Агрегаты начали останавливаться. На цеха обрушилась тишина. Толпа повалила на улицу. Братья с трудом пробились друг к другу.
  - Наконец-то! - восторженно кричал Хироси на ухо оглохшему Кэну. - Наконец бастуем! Теперь всё изменится!
  - Его же чуть не разорвали, Хироси! - твердил своё Кэн, не слушая брата.
  - Поделом ему, захребетнику! - отвечал Хироси с опасным блеском в глазах. - Он мне штраф назначил - месячный заработок! Я бы его собственными руками разорвал!
   Кэн идти не хотел, забастовка и ярость рабочих ужаснули его. Ведь он подписал трудовой договор, и то, что он сейчас делает - непорядочно. Оставаясь среди бастующих рабочих, он подрывал доверие тех, кто дал ему работу. Однако рядом шел брат, возбужденный, веселый, с горящими глазами, и Кэн не мог его бросить - так же, как не мог оставить коллектив, который стал его семьей. В полном раздрае Кэн покинул цеха вместе со всеми.
   На территории собралась огромная толпа и двинулась в сторону управы. Несколько рабочих побежало в другие цеха и подсобные мастерские. Умолкли фрезы и пилы, остановилась выгрузка леса с больших грузовиков. Люди в толпе возбужденно переговаривались и кричали.
   Здание управления встретило бастующих пустотой. Администрация получила известие от Наото Миуры и разбежалась.
  - В элитные кварталы, к управляющему! - выкрикнул Ясуда. Толпа взревела и двинулась вслед за лидером. Позади осталась опустевшая территория, на которой установилась непривычная, пугающая тишина.
   Улица перед огромной толпой обезлюдела. Даже собаки, и те попрятались. Братья старались держаться рядом. Начал накрапывать дождь, который никто не заметил.
   Рабочих встретила конная полиция. Позади отряда подъехал 'Додж' управляющего. Забастовщики остановились, не прекращая шуметь и выкрикивать проклятия. Из автомобиля вышел сам Такахаси в распахнутом европейском плаще. Полиция верхом расступилась, позволяя руководителю побеседовать с рабочими.
  - Что за безобразие вы тут устроили? - холодно осведомился Такахаси. - Немедленно возвращайтесь на свои рабочие места. Фабрика не должна останавливаться. Простой производства принесет корпорации убытки, которые будут возмещены за счет виновников.
   Рабочие загудели, как пчелы в улье. Ясуда выступил вперед.
  - Мы вернемся в цеха, но сначала выдвинем свои требования, - заговорил он. - Мы требуем в два раза повысить заработную плату!
  - Это всё?
  - Нет, не всё. Требуем сократить рабочий день до восьми часов. Кроме того, требуем уменьшить размер штрафов до пяти процентов от месячного заработка.
   Цутибаси беспокойно топтался рядом с братьями.
  - Плохо это кончится, ребята, - негромко сказал он, чтобы в гудящей толпе его услышали только Кэн и Хироси. - Не будет нам ни заработка, ничего. Выставят нас за ворота, да и дело с концом.
  - Это мы еще посмотрим! - ответил Хироси. - Эх, оружие бы, с полицаями мигом бы разобрались!
  - По вашей вине фабрика стоит, а вы еще и что-то требовать посмели? - зло заговорил Такахаси. - Если вы станете работать по восемь часов, я буду вынужден соответственно на треть урезать вам заработок. А если вы хотите получать в два раза больше, мне придется уволить половину рабочих, а остальные будут работать двадцать четыре часа в сутки! Всё. Разговор окончен. Все возвращаются на свои места. Где мой зам по работе с персоналом?
  - Бежать изволил! - ответил Ясуда.
   Толпа зашумела и засвистела. Рабочие двинулись в сторону управляющего. Тот дал сигнал начальнику полицейского отряда и пошел к машине. Ряды полицейских сомкнулись и вклинились в толпу забастовщиков, в ход пошли хлысты и дубинки. Поднялся крик. 'Додж' уехал, потащив за собой хвост пыли.
   Рабочие вцеплялись в одежду полицейских и стаскивали их с лошадей. Хироси рванулся вперед, в самую гущу событий, и Кэн его потерял. Цутибаси снова начал терять сознание и осел на землю. Пробиться через дерущуюся толпу не удавалось, к тому же полицейский огрел Кэна дубинкой по спине. Прямо над головой щерились желтые лошадиные зубы. Опасаясь попасть под копыта, Кэн стукнул кулаком по раздутым ноздрям лошади. Та, хрипя, попятилась, а Кэн полез через толпу в поисках брата. Нога наступила на что-то мягкое. Мельком он увидел, что идет прямо по растоптанному полицейскому, но свернуть в сторону не получалось. Отовсюду его больно толкали разгоряченные, обозленные, кричащие люди, занятые дракой. Загремели первые выстрелы. Послышались отдельные возгласы, крик усилился. Оставшиеся в седлах полицейские отступили. Когда отряд отъехал на приличное расстояние, один из них поднял пистолет и выстрелил в забастовщиков. Толпа всколыхнулась, в ответ полетели камни. Полицейский собрался было стрелять еще, но сослуживцы отобрали у него оружие.
   Отряд удалился прочь, а толпа победно завопила. Тут нашелся Хироси, который тряс табельным пистолетом полицейского:
  - Смотри, братишка, теперь мы - сила!
   Кэн настолько был потрясен событиями, что не смог ничего ответить. Больше всего ему хотелось покинуть забастовщиков, но это было опасно. Кроме того, он не мог оставить брата.
   Толпа двинулась дальше, перешагивая через убитых. Забастовщики перешли канал Масурао по автомобильному мосту и направились к сопкам, где раскинулся квартал фабричной элиты. Добравшись до дома Такахаси, рабочие стали громко скандировать и требовать открыть ворота. Никто не откликнулся. Металлическую ограду опрокинули, дверь вышибли. Дом встретил пустотой. Даже прислуги, и той не было.
  - Красного петуха ему! - заорали в толпе.
   Дом подожгли. Забастовщики рассыпались по поселку, круша стекла в окнах.
  - В сопки ушли, - говорили рабочие. - Руки чешутся добраться до этих глоток!
   Толпа оставила опустевшие жилые дома и набросилась на лавки и магазины. Начался разгром и грабеж. Ясуде это не понравилось.
  - Остановитесь! - призывал он. - Мы - честные люди, а не грабители и убийцы!
   Как ни странно, рабочие послушались и начали стягиваться вокруг Ясуды. Элитный квартал погрузился в тишину, только со стороны дома управляющего слышался настойчивый гул мощного пламени, пожирающего нарядный особняк, да кое-где еще слышался звон разбиваемых окон.
  - Поймите, вы даете повод полиции рассовать всех нас по тюрьмам за хулиганство и разбой, - увещевал Ясуда. - Наша цель - добиться повышения заработка и сокращения рабочего дня, а не устраивать в городе погром.
   Забастовщики поостыли и потянулись назад, к фабрике. Братья, шагая среди толпы, делились друг с другом впечатлениями. Хироси был очень горд трофеем, всё вертел пистолетом перед носом Кэна и хвастался.
  - Винтовочку бы еще, как в армии, да каждому, всё чего хочешь добились бы! - повторял он.
   На обратном пути толпа остановилась там, где произошла стычка с полицией. Рабочие оглядели погибших. Полицейских оставили, своих забрали. Среди них был и мастер Цутибаси. Очевидно, когда он упал, лошадь попала копытом ему в голову. Хироси, увидев погибшего учителя, растерянно заморгал и ссутулился. Только теперь он понял, насколько опасны игры в бунт. А ведь брат, похоже, понимал это с самого начала! И Цутибаси-сан предупреждал!
  - Теперь отступать поздно, - сказал он Кэну. - Будем стоять до конца.
  - Где наши девочки, брат? - спросил вдруг Кэн.
   Хироси резко остановился. На него наткнулся идущий сзади рабочий и отвесил парню подзатыльник. Хироси даже не дернулся.
  - Вряд ли они на фабрике. Давай-ка к женскому общежитию сходим, - предложил Кэн, оглядывая кварталы, застывшие в тревожном ожидании. - Если они там, их надо отправить домой. Здесь опасно.
   Парни ни разу не заходили в женское общежитие, но они знали, как расположены окна любимых. Братья бросали в окна камешки, пока девушки не откликнулись. Они сразу поняли, что хотят парни, и вышли из общежития с пестрыми узелками фуросики. Очутившись на неприветливой улице, обе задрожали от страха. Братья довели их до Ямасигая, где по-прежнему текла размеренная жизнь, словно ничего не случилось. Кэн и Хироси остановили двух рикш, помогли подругам усесться и оплатили проезд.
   От взгляда Ёсико Кэну хотелось взлететь на небо. Она полностью положилась на него, и смотрела так благодарно и так доверчиво! Ради этого взгляда он бы не то, что с бунтарского квартала, с передовой бы ее вывел!
   Проводив подруг, братья вернулись на фабрику. Территория поразила неправдоподобной тишиной. Рабочие в цеха не заходили, рассыпались кучками и обсуждали сложившееся положение. Женщин не было. Горели костры, в котлах варился рис. Рядом с железнодорожным складом стояли пустые вагоны. Около одного из костров стоял Ясуда, говорил громко:
  - Больше никаких погромов! Производство будет стоять до тех пор, пока руководство не выполнит все наши требования. Территорию фабрики покидать не рекомендую, если не хотите неприятностей с полицией. За ворота выходить только большими группами и после согласования со мной. Продукты будем закупать в ближайших магазинах.
  - Сколько времени бастовать-то будем? - спросил один из рабочих.
  - Столько, сколько понадобится! - ответил Ясуда.
   На территорию заехало два грузовика с лесом. Узнав, что случилось, шофера изменились в лице и развернули грузовики обратно.
  - Надо написать письмо главе корпорации, - предложил Титоси. - Рассказать, как нам живется, объяснить, что на наш заработок прожить нельзя, и просить о милости.
  - Главе корпорации! - с насмешкой ответил Ясуда. - Господин Хэйдзабуро озабочен только своей выгодой. Он не станет отрывать от себя кусок, чтобы платить нам больше.
  - Тогда написать мэру Эсутору и губернатору Такеши Имамуро*, объяснить, что произошло, и что рабочие от голода теряют сознание.
   Предложение Титоси поддержало несколько рабочих.
  - Мэру до нас и дела нет. Губернатору тем более, - отрезал Ясуда.
  - Тогда - премьер-министру Сайто Макото* в Токио и нашему императору Хирохито.
  - Никто не примет нашу сторону, никто не поможет. Нам самим придется отстаивать наши права, - ответил на это Ясуда. - Не сумеем - значит, всё останется по-прежнему.
   Утром в цеха никто не пошел. В половине девятого к распахнутым воротам подъехал 'Кадиллак' градоначальника, 'Додж' Такахаси и грузовик с полицейским отрядом. Полицейские высыпали из грузовика и выстроились в шеренгу. Из автомобилей вышли мэр и управляющий и встали впереди строя. Две сотни рабочих сгрудились вместе. В полной тишине Ясуда выступил вперед и четко продиктовал требования.
  - Руководство фабрики вчера дало вам разъяснение, почему не может выполнить ваши требования, - заявил мэр. - Да, сейчас нам приходится туго. В метрополии экономический кризис. Потерпите немного, потом будет легче. Буквально год или два, и мы преодолеем кризис. Сейчас всем трудно. Возвращайтесь в цеха и работайте. Обещаю, что никто не будет наказан за беспорядки, которые вы вчера учинили. Наказание понесут только те, кто убил полицейских.
  - Наши люди тоже были убиты, - ответил Ясуда. - Они погибли, отстаивая наши права. Если мы отступимся - значит, они погибли напрасно.
  - Совершенно напрасно, - процедил управляющий.
   Среди рабочих прокатился недовольный, опасный шелест.
  - Я связался с руководителем корпорации Хэйдзабуро, - сказал Такахаси. - Я не имею права принимать решения без его согласия. Господин Хэйдзабуро категорически против повышения заработной платы, потому что это неизбежно приведет к убыткам. Если вы не прекратите бунт добровольно, вам придется иметь дело с полицией.
  - Мы уже имели с ними дело, - выкрикнул Хироси, сжимая в руке пистолет.
  - Это забастовка, а не бунт, - уточнил Ясуда, обращаясь и к руководству, и к рабочим.
  - Я собрал усиленный отряд, который только ждет команды, - предупредил мэр. - Если подавить бунт не удастся, вы будете иметь дело с военными.
  - Так они вас и послушаются, - ухмыльнулись в толпе.
  - Я беседовал вчера с губернатором Карафуто, - ответил градоначальник. - Господин Такеши дал согласие задействовать вооруженные силы для подавления бунта. Как видите, я пока пытаюсь решить конфликт малой кровью.
  - Они на нас вояк натравить хотят, слышите? - бросили из толпы.
   Послышались угрожающие выкрики. Полицейский кордон бегом перестроился и загородил начальство.
  - Эх, не успел, - сокрушенно произнес Хироси. Он подпрыгивал на месте с пистолетом в руке, пытаясь разглядеть через головы, что происходит впереди. - Пристрелить бы кого-нибудь из них... Не успел!
   Полицейские двинулись на рабочих. Началась страшная, кровавая драка. Братья ринулись вперед вместе со всеми. Перед глазами Кэна мельтешили дубинки, вытаращенные, налитые кровью глаза, оскаленные зубы. Одного полицая уже повалили и теперь дружно затаптывали ногами. Кэн получил несколько болезненных ударов дубинкой, отчего на миг помутилось в голове. Хироси бил полицейских рукояткой пистолета. Выбившись в драке на передний фронт, парень увидел, что градоначальник уже уехал, Такахаси садится в 'Додж', а к фабричным воротам подъезжают шесть грузовиков с полицейскими.
  - Ах, сволочи, - прошипел Хироси, вскинул пистолет и выстрелил в управляющего.
   Пуля срикошетила от щеголеватой дверцы автомобиля рядом с Такахаси, оставив безобразную вмятину. Управляющий обернулся и торопливо сел в автомобиль, который сразу рванул с места. Хироси получил сокрушительный удар в висок дубинкой и рухнул на землю. Пистолет тут же подобрал полицейский.
   Кэн видел, как Хироси стрелял в управляющего и упал от удара дубинкой. Вырвавшись из дерущейся толпы, он подбежал к лежащему брату и схватил его за плечи. Голова Хироси безжизненно моталась.
  - Убили...
   Кэн оглянулся и увидел, как из прибывших грузовиков выскакивают полицейские, много полицейских. Сзади его сцапали за шиворот:
  - Твой дружок?
   Краем глаза Кэн увидел форму, крутнулся вокруг своей оси, выдрался из цепких пальцев полицая и бросился прямо под ноги подкреплению. Те от неожиданности не успели его остановить. Поднырнув под колеса грузовиков, Кэн сиганул по улице, как заяц. Оглянувшись через плечо, он увидел погоню. 'Хироси стрелял в управляющего. Не отстанут!' - сообразил Кэн и прибавил шагу. Послышались сухие хлопки выстрелов, под ногами взлетели фонтанчики пыли.
   В Ямасигае стрелять перестали, но и погоню не бросили. За Кэном гнались двое полицейских. Расстояние от фабрики до кварталов Нумано-Хата парень покрыл за десять минут. Оторваться от преследователей не удавалось. Ноги сами несли его сюда, он даже не сразу понял, куда бежит. А когда понял, ужаснулся: он ведет полицейских к дому Ёсики! Ноги подкашивались, во рту стоял привкус крови, перед глазами маячили круги и пузыри. Тренированные парни из полиции стали нагонять и снова вытащили оружие.
   Спасения не было. Они схватят его, изобьют, потом будут бить в участке, а потом посадят, как бунтовщика, как соучастника. Попытка убийства управляющего - дело нешуточное! Перепрыгнув через ограду, Кэн пробежал несколько дворов подряд, одним шагом преодолел знакомое крыльцо и метнулся в открытый проем дома.
   Дед сидел посреди комнаты и подслеповато щурился, пытаясь разглядеть гостя. Кэн шмыгнул за фусуму, где и столкнулся с Ёсико.
   Девушка взвизгнула.
  - Кто там, Ёсико? - заскрипел дед.
   Во дворе отчаянно загавкал пес Акира. Кэн, хрипло дыша, приложил палец к губам, умоляюще глядя на подругу.
  - Тут нету никого, деда! - крикнула внучка.
   Дед кое-как поднялся на ноги, не зная, куда идти: разбираться с неожиданным гостем или проверить, отчего собака надрывается. Ёсико сунула парню старое женское кимоно и платок. Пока Кэн, застревая в широких рукавах, торопливо натягивал кимоно, она повязала ему платком взмыленную голову, а сзади ловко соорудила бант оби. Управившись с маскировкой, девушка вышла встречать полицейских. Дед, путаясь в междометиях, отзывал от них пса.
  - Вы прячете бунтовщика! - заявил один из полицаев.
  - У нас никого нет, только мы с дедом и мама, - растерянно ответила Ёсико.
   Полицейские, не разуваясь, прошли в дом. Оба тяжело дышали. За фусумой некрасивая женщина, стоя на коленях, поклонилась гостям, явив взору куцый бант на спине. А тут еще бабушка с огорода пришла на шум.
  - Никого, - заключил один из полицейских, пытаясь выйти из домика, в то время как бабушка старалась войти.
  - Упустили, так его и эдак, - ругнулся второй. - Лучше б остались на месте. Тащись теперь пешком через полгорода...
   Гости ушли. Ёсико заглянула за фусуму, где сидел наряженный Кэн, и засмеялась.
  - Что, смешной? - сконфузился парень, срывая с головы косынку и тщетно пытаясь развязать бант на спине. Оби стянулся безнадежным узлом.
  - Испугалась, - оправдывалась Ёсико сквозь смех.
  - Ай-яй-яй, - покачал головой дед, увидев парня в женском кимоно у себя дома.
  - Деда, это рабочий с фабрики. За ним гналась полиция, - объяснила внучка.
  - Что ж теперь делать? Садитесь. Ёсико, приготовь чаю нам с гостем. Побеседуем...
  
   Поздно вечером Кэн осторожно вернулся в общежитие. Комната встретила его мертвой пустотой. Кэн знал, где Хироко складывал сэкономленные деньги. Надо будет передать их родителям - то, что останется от похорон. Не было сил залезть в скудные пожитки брата, посмотреть, сколько тому удалось скопить. Как-нибудь потом. Потом...
   Общежитие затаилось. За фанерными перегородками обычно слышались разговоры, хохот, звон посуды. Сегодня холостяцкое жилье стыло безмолвием.
   Далеко его забросила судьба! Жил бы ближе - съездил бы домой. Скопилось немножко, на гостинцы хватит. На дорогу - нет. Сестричка ждет... Мысли о ней уже почти не тревожили, подмятые последними событиями.
   А про Хироси как рассказывать? Как родителям сказать, что сын погиб? Кэн вскочил, забегал по комнатушке. Татами скрипели под ногами. Письмо писать надо... И девушке его сообщить придется. Кэн живо представил себе, как девушка Хироси плачет, склоняясь над своей макулатурой, а ее руки, мокрые от слез, отделяют бумагу от целлофана и вынимают из тетрадей металлические скрепки, словно живут сами по себе, отдельно от хозяйки.
   Закаменело в груди, вздохнуть нельзя...
   Сидеть в пустой комнате было невыносимо. Идти на улицу - страшно. Кэн подумал о Ёсико - словно чуть-чуть приподнял на груди тяжелый камень. Дышать стало легче. Спасла она его от полицейских, от побоев, от тюрьмы! Ее дед выслушал рассказ о забастовке и о брате, громко переспрашивая через каждое слово. Кэн уже знал, что так громко разговаривают глухие люди. 'Если меня не уволят, скоро и я стану таким же глухим, как дед Ёсико', - подумал он. Дед не пустил его на улицу. Безделье пополам с горем давило Кэна, и он до вечера провозился на огороде вместе с девушкой.
   Родители пришли, когда парень уже собрался возвращаться в общежитие. Отец вернул гостя к столу, пригласил разделить скромный ужин, который приготовила Ёсико к приходу родителей. Так и познакомились. Кэн и словом не заикнулся о сватовстве, было ему совсем не до того. Только на обратном пути, шагая по деревянным тротуарам, он подумал, что, пожалуй, понравился родителям девушки. Уж деду - точно.
   ...А может, Хироси не убили?! Может, он в полицейском участке? Или в больнице? Кэн снова забегал по комнате.
   Самая длинная ночь в его жизни, наконец, кончилась. Чай в горло не полез. Парень пошел на фабрику, настороженно озираясь на каждом шагу. Внутренне он подготовился к аресту, но все равно боялся.
   Цеха грохотали, как и прежде. Рабочих было гораздо меньше, но они работали. Наото Миура привычно похаживал между машинами. Слов за шумом слышно не было, но по энергичному движению губ Кэн понял, что начальник цеха гавкает, как обычно. А может, и громче.
   Титоси обрадовался:
  - Жив, башка деревянная! Я уж думал - не затоптали ли тебя вчера случаем? Или в участок... того... Эх... Работать будем, как чертенята в аду у католиков. Видишь - мало нас осталось. Остальные на допросах отдуваются. Выпустят, наверное, так ведь и поувольняют.
  - Хироси не видел?
  - Видел, как же... Убили его. Завтра после работы будем хоронить всех погибших.
   На грудь, казалось, снова лег проклятый камень. Остался Кэн один-одинешенек. Вокруг столько людей, все - члены его фабричной семьи. А он - один. Надо писать письмо в Сакаэхаму, надо каким-то образом сообщить его девушке. Ёсико... Хорошо, что есть на свете Ёсико. За мысль о ней парень уцепился, как за спасательный круг. 'Если не арестуют, буду свататься', - решил он. Крикнул Титоси:
  - Где Ясуда-сан?
  - Как где? Арестовали. Будут судить, посадят. Он, слышь, и правда коммунистом оказался. Там, кроме него, коммунистов нашлось еще несколько человек. Эх, не поздоровится им!
   'Если полицейские меня узнают, то тоже посадят', - подумал Кэн. А ведь его вряд ли опознают! Преследователи не видели его лица, только спину. Сунув губы в глухое ухо мастера, он спросил:
  - Заработок-то повысили?
   Титоси рассмеялся и махнул рукой. Смех потонул в грохоте агрегатов.
   Напрасно погиб Хироси, совсем напрасно...
  
  
  Глава 16 НАУЧИТЬСЯ ПРЕКРАСНОМУ
  
  Без шлифовки и алмаз не блестит.
  Японская поговорка.
  
   Турешмат с поклоном встретила Шиму, который вернулся с работы. Вид у нее был счастливый.
  - Казуки прислал письмо, - сообщила она и тут же вытащила из рукава конверт.
  - У меня тоже новость, - ответил Шима и показал свежий выпуск 'Карафуто Симбун'. - Все айны, которые живут в губернаторстве Карафуто, в этом году получат японское гражданство.
  - Наконец-то, - радостно улыбнулась Турешмат, отдала письмо Шиме и начала накрывать на стол. - Портсмутский договор заключен в 1905 году, уже 33-й, а народ айну до сих пор никаких прав не имеет. В России вон все айны и даже гиляки - граждане и имеют с русскими равные права. Правда, я слышала, что их тоже согнали в отдельные районы, как и у нас.
  - Не совсем так. В 30-м русские создали на севере Карафуто национальный район, который называется Вискиво. Слышал, будто нивхи селятся там добровольно, насильно их туда никто не гонит. Наверное, так и есть, раз уж наша пресса молчит. Я был в тех местах в 24-м. Помню, там было гиляцкое стойбище. Айнов там тоже видел, но совсем мало. За те пять лет, пока мы занимали север, там не создали ни одного поселения для аборигенов.
  - Тири Масихо* наверняка счастлив! Наконец наш народ на Карафуто получит все права!
  - Я еще не видел нашего учёного друга. Завтра в гимназии поздравлю его. Что сын-то пишет?
  - Почитай вслух, вдруг я что-то неправильно поняла, - попросила Турешмат.
   Шима заволновался, развернул письмо и стал читать, сразу комментируя:
  - Поселился в общежитии. Предметы пока общеобразовательные, по специальности нет ни одного.
  - Чем он там питается - ничего не написал, - с тревогой сказала Турешмат.
  - Подожди, маленькая... История, психология, два языка... Журналисту всё это понадобится.
  - Я не пойму, что такое 'арбайто'? Он хочет найти арбайто. Может, на Хоккайдо девушки так называются?
  - Арбайто... Похоже на немецкое слово. Приработок! Он хочет подрабатывать.
  - Шима, напиши ему. Не надо ему никакого приработка, пусть учится. Первый год самый тяжелый. Отучится первый курс - тогда другое дело.
  - Да, Турешмат, пусть лучше учится. Мы не бедствуем, поддержим его. На каникулах домой приедет. Порт Вакканай* уже достраивается, скоро в Отомари наладится паромная переправа, Казуки будет не так сложно ездить домой. В конце концов, Вакканай строят именно для связи с Карафуто.
  - А зимой как? На зимних каникулах он останется в Хакодате?
  - Зимой паромы будут ходить за ледоколами. Правда, это еще не значит, что наш великовозрастный ребенок захочет ехать домой на каникулах. Зови Ибуру, пусть идет ужинать с нами.

* * *

   Экономический кризис, начавшийся в Японии в 1929 году, был преодолен в 33-м. В 1934 году Гражданское управление губернаторства Карафуто рапортовало, что на острове созданы все условия для полноценной жизни. В 1935-м к тридцатилетию японского владычества оно выпустило специальный сборник, в котором опубликовало итоги управления островом. На первом месте стояла рыбная промышленность, в которой было занято 65 тысяч человек. Животноводство процветало, особенно лисоводство. На Карафуто засевалось более сорока видов сельскохозяйственных культур. Уголь добывался на тридцати шести шахтах, работало более ста кирпичных заводов. В 1935 году открылась воздушная линия Саппоро - Тоёхара, началось строительство аэродромов.
   На этот же год пришелся пик печатного дела. На Карафуто выходило 50 журналов и 48 газет, из них 16 - ежедневных. Медицина оставляла желать лучшего, поэтому упор делался на профилактику и закалку. Каждый житель один-два раза в неделю бесплатно проходил медицинский осмотр. Действовала Молодежная организация 'Карафуто Сэйнэн-дан', учрежденная в 1925 году. Низовые ячейки организации работали в школах и на предприятиях.
   На острове работало великое множество предприятий пищевой отрасли: 31 завод рисового производства, 20 - по производству сакэ, 3 спиртзавода, 2 завода по производству технических масел, 10 - сои, 8 крахмальных фабрик, 3 мельницы, 2 хлебопекарни, 4 мыловаренных завода, кислородное производство, сахарный, кондитерский, галетный, фарфоровый, колбасный, макаронный, фармацевтический заводы, завод по производству пихтового масла.
   В 1935 году на Карафуто проживало 322 475 человек - треть миллиона.
   Экономика поднималась стремительно - благодаря упорному, изнурительному труду народа. Японский труженик - усердный, добросовестный и законопослушный. В то же время он сдержан в своих потребностях. Его цели совпали с экономическими задачами правительства: вырваться из нищеты и отсталости. Все граждане страны работали на будущее. Пусть не мы - пусть дети будут жить в высокоразвитой стране! Ведь деревья сажают предки, а под тенью стоят потомки**. И, видя, как на пустых, необжитых территориях поднимаются заводы, прокладываются дороги и строятся аэродромы, труженик понимал: детям и внукам достанется высокоразвитая страна.

* * *

   Летом 1935 года в селенье Отиай явились переписчики. Жители их уже ждали, заранее предупрежденные прессой. Кеитаро с умным видом супил брови, всматривался в паучки иероглифов, отпечатанные на опросном листе. Забыл, всё забыл! Кое-какие иероглифы казались знакомыми, но это положения не спасало. Переписчик помощь не предлагал, не желая обижать старика, ждал, когда он попросит сам. Шика с извиняющейся улыбкой мягким жестом забрала у отца лист и стала вслух зачитывать вопросы.
  - Шестьдесят пять лет... Четверо детей... Внуков... Шика, сколько детей у Сакуры? Внуков девятнадцать, - степенно отвечал Кеитаро. - Начальное образование. Нет, четыре года. Шестилетку ввели позже, в 39-м году эпохи Мэйдзи. В 1907-м, значит. Ничего-то вы, молодые, не знаете. Больше нигде не учился. Нету у меня никакой специальности, крестьянин я. Большое хозяйство, чиксамбо, восемьдесят тысяч цубо земли. Двадцать семь гектаров, да. Дети у меня - те грамотные, со специальностями. Две дочки - учительницы, средняя и младшая. Ну, да их там и опросят, в Сакаэхаме. А старший сын погиб в 37-м году правления Мэйдзи, на Карафуто. А Монтаро...
   Переписчик не перебивал, вежливо слушал, хотя то, что старик рассказывал, к переписи отношения не имело.
  - Много вопросов в этот раз, - покачал головой Кеитаро, когда переписчик опросил всех домочадцев и удалился.
  - Почти как при 'большой' переписи, - подтвердила Шика. - Обычно в 'десятые' годы столько вопросов, в 'пятые' поменьше.
   - И всё по профессии, по специальности, вопрос на вопросе! Нету у меня никакой профессии... Вот Кэн - тот молодец. Где там письмо от него, Шика? Почитай-ка его еще раз.
   Письмо Кэна хранилось в деревянной шкатулке, которая стояла в нише токохомы. Шика вытащила его, бережно развернула и стала читать. Кеитаро слушал и кивал головой.
  - '...На почетном месте отца сидел мой учитель, мастер участка Титоси-сан...'
  - Значит, достойный человек этот Титоси-сан, раз на свадьбе заменил отца, - в который раз заметил Кеитаро. - Так что, не переводят его в Тоёхару?
  - Не переводят, отец, - десятый раз ответила Шика.
  - Может, потом переведут. Все восемь бумажных фабрик теперь в одних руках - могут и перевести хорошего рабочего. Дочка, как фирма-то называется?
   Шика на память не вспомнила, заглянула в письмо:
  - Корпорация 'Оодзи Сэйси'.
  - Какая им тогда разница, где будет работать наш Кэн, в Эсутору или в Тоёхаре?
  - В Тоёхару его не точно не переведут, - ответила Шика. - Там в основном местные работают.
  - Тогда хотя бы в Маоку. Тоже далеко, но все ж поближе. Приехал бы хоть раз, показал бы свою Ёсико.
   Кеитаро оглянулся на семилетнюю внучку, крутившуюся рядом. Девочка увидела, что на нее смотрят, и тут же спросила:
  - Кэн-то приедет в этом году, деда?
  - Приедет, малышка, - улыбнулся Кеитаро. - Не узнает он тебя, большая стала.
   Ёсико разулыбалась. Мама Шика тоже улыбнулась:
  - На Сакуру похожа, будто ее дочка, а не моя. Может, тебя тетя Сакура родила?
  - Ма-ам, - протянула Ёсико.
  - Совсем отощала, - вздохнула Шика. - Кэн сердиться будет, когда тебя увидит.
  - Когда он теперь приедет, коль женой обзавелся? - ворчливо ответил Монтаро и повернулся к дочке:
  - Ничего. В окия как раз такие девушки ценятся - чтобы насквозь светились. - Хочешь стать гейшей, Ёсико?
  - Хочу, - простодушно ответила девочка и по-детски сунула в рот большой палец.
  
   Отец и дед долго не могли принять решение, отдавать Ёсико на обучение в окия или нет, но весна 1936 года поставила точку в размышлениях. Семья не голодала, но весной пришлось довольно туго. Монтаро съездил в Тоёхару и в одной из окия договорился с владелицей, госпожой Абе Изуми, показать восьмилетнюю дочку. Раньше девочек продавали, но теперь закон не позволял торговать детьми. Учениц набирали из зажиточных семей, которые могли оплатить дорогостоящее обучение. Абе недавно лишилась дохода сразу от двух гейш, в ближайшие год-два ее могла покинуть еще одна, надо было думать о следующем 'поколении'. Именно в это время никто не отдавал в ее окия девочек. Абе решила взять на себя расходы на обучение гейши, но только если 'товар' того стоит.
   Монтаро повез дочку в Тоёхару. Ёсико тайком от отца нервно грызла ногти. Она боялась, что не подойдет, и отцу откажут. И тогда она никогда не станет гейшей. Не меньше пугала мысль, что ее возьмут на обучение, и тогда жить придется с чужими людьми.
   Госпожа Абе Изуми жила в двухэтажном деревянном доме со стеклянными окнами. Поклонившись гостю, она взяла Ёсико за щеки сильными пальцами и всмотрелась в лицо.
  - Мордашка вытянется... Глаза широкие и длинные, подтянутые к вискам, кожа тонкая и светлая. Ресницы не слишком длинные, но густые. Три родинки на щеке, но они совсем маленькие и не портят лица. Их не будет видно под макияжем. Брови... Брови - твое богатство, Ёсико. Будто каллиграф писал.
   Монтаро смущался и старался дышать не слишком шумно. Брови дочке неведомыми путями достались теткины.
   Хозяйка задрала девочке рукав кимоно, осмотрела запястья, увидела обгрызенные ногти и брезгливо поморщилась.
  - Руки натруженные, но это поправимо. Оставляйте. Будем учить.
  - Видеться с дочерью можно?
  - Нет. Свидания запрещены. Можно только писать письма. В четыре часа дня подойдите сюда. Придет нотариус, оформим договор на пять лет.
  - Значит, я пять лет не увижу дочь?
  - Именно так. По окончания срока договора будем решать, продлять его или нет.
   Монтаро при Абе-сан не стал обнимать дочь, ушел. Ёсико, оставшись в большом незнакомом доме со строгой на вид хозяйкой, испугалась.
  - Хатамото Ёсико, - произнесла Абе. - Огородное пугало, вот как. Ужасная фамилия.
   Дом казался холодным. Абе-сан пугала неприветливым лицом. На глаза сами собой навернулись слезы.
  - Это что? Немедленно перестань! Плакать здесь запрещено, - строго сказала хозяйка. - Вот так. Заплаканное лицо и пчёлы жалят.** Зови меня ока-сан*.
  - Хорошо, - отозвалась Ёсико и не узнала собственного голоса, ставшего вдруг совсем тоненьким.
   Абе отвернулась от нее и позвала:
  - Юри!
   Из-под лестницы, ведущей на второй этаж, выбежала девочка одиннадцати или двенадцати лет и торопливо поклонилась хозяйке.
  - Это Ёсико. Она будет жить с тобой. Проводи ее в комнату.
  - Хорошо, ока-сан, - почтительно ответила Юри, снова поклонилась и повела Ёсику за собой.
   Комната была маленькая и светлая.
  - Я - майко, ученица. Старшая сестра обещает через год уже брать меня с собой в чайные дома, - похвасталась Юри. Ёсико подавленно молчала. Ей отчаянно хотелось домой.
  - Нас сейчас пятеро, с тобой - шестеро. Окия недавно покинули сразу две сестры. Они нашли себе данна.
  - Что нашли? - не поняла Ёсико.
  - Данна, покровителей. Они очень богатые и купили для них отдельные дома. Поживешь с нами несколько лет, а потом тоже станешь майко. Но только если понравишься ока-сан.
  - А если не понравлюсь?
  - Тогда ока-сан разорвет договор и отправит тебя домой, - пожала плечами Юри, - а твоим родителям придется возмещать расходы ока-сан за твое обучение.
   Договор еще не был заключен. Ёсико хотела домой прямо сейчас. 'Придет папа, я попрошу его забрать меня отсюда', - решила она.
  - Мне пора, сейчас начнутся занятия. Старшая сестра будет учить меня танцу. Я хорошо танцую, а ока-сан почему-то не нравится. Зато я пою лучше всех в окия!
   Танцы, пение...
  - А чему еще учит старшая сестра?
  - Тебя будет учить другая сестра. Ну, если ты станешь майко, конечно. И ока-сан тоже учит.
  - И чему же они учат? - нетерпеливо спросила Ёсико, видя, что Юри направляется к выходу.
  - Красоте, - ответила та, уходя. - Прекрасному.
   Прекрасному... Здесь учат прекрасному. Если Ёсико останется здесь и будет стараться, она станет гейшей. Она видела гейшу только один раз, издалека, когда была с родителями в Тоёхаре. Неужели она сама станет такой? Невероятно... Но до чего же хочется домой! Почему тогда Юри домой не рвется? Может, привыкла? Мама говорила, что привыкнуть можно ко всему.
   Отец пришел в назначенное время, чтобы подписать договор с владелицей окия. Ёсико сдержанно попрощалась с ним, не смея плакать при ока-сан.
   И все-таки она плакала, тайком, по ночам, тоскуя по дому и родным. Пять лет разлуки представлялись вечностью, которая никогда не кончится. А вдруг без нее приедет брат Кэн? В прошлом году он приезжал из Эсутору. Угощал сладостями, подарил сестрам по кимоно. Ей досталось самое красивое. Каким-то нюхом она чуяла, что брат именно ее любит больше всех в семье. А жену он не привез, потому что не с кем было оставить двух маленьких детей. Интересно, какая она? Наверное, похожа на нее, Ёсико, ведь имена у них одинаковые.
   А потом плакать перестала. И ногти грызть тоже перестала. Что же это за гейша с обгрызенными ногтями?! В окия у нее не было ни минуты свободной. У Абе Изуми работали три полноправные гейши и обучались две майко. Учеба тоже считалась работой.
   Ёсико обслуживала пять девушек и саму хозяйку. Еду готовила кухарка, она же мыла посуду. Остальные заботы легли на плечи восьмилетней воспитанницы. Привыкшая к труду деревенская девочка справлялась с нагрузкой, но все равно было тяжело. Если ока-сан была недовольна работой, она наказывала Ёсико - ставила в угол на колени и держала там по полчаса, а то и по часу, если у девочки не было срочной работы. И, разумеется, подолгу ругала. Майко говорили между собой, что в других окия хозяйки бьют своих воспитанниц. В доме Абе Изуми такого не случалось ни разу.
   Воспитанницы называли друг друга сестрами. Девочки часто дразнили Ёсико, обзывая огородным пугалом. Та обижалась. Надо сказать, что они дразнили и друг друга. Спустя некоторое время, когда Ёсико пообвыклась, она стала относиться к раздорам точно так же, как у себя дома. Как известно, родные братья и сестры не слишком-то церемонятся друг с другом. Семейная жизнь в девичьей среде становилась привычной.
   Сестры-майко научили ее ухаживать за кимоно старших сестер. Никогда в жизни Ёсико не видела такой роскошной одежды. Как-то раз, напортачив с кимоно, она получила от старшей сестры отменный нагоняй.
  - Знаешь, сколько это кимоно стоит? - негодовала Мисаки. - Оно стоит дороже 'Бьюика'!
   Ёсико стояла по-солдатски навытяжку, с багровым от стыда лицом, и мечтала провалиться сквозь землю.
  - Кто возместит такой убыток? Ока-сан, если узнает, немедленно отправит тебя домой!
   Ёсико упала на колени:
  - Простите меня, пожалуйста, я не хотела, не хотела...
  - Что, домой не хочется? Или кимоно жалко?
  - Кимоно жалко, - пролепетала Ёсико. - И домой хочется...
   К изумлению своему, Ёсико услышала, что Мисаки смеется.
  - Ты невозможная, имото! Значит, не боишься, что ока-сан выгонит тебя из окия?
  - Боюсь, - ответила Ёсико и подумала, что и правда боится, как бы Абе Изуми не отправила ее домой.
  - Кимоно, увы, испорчено безнадежно, - уже спокойно сказала Мисаки. - Эти разводы после пятновыводителя теперь так и останутся. Работать в нем нельзя. Мне придется сообщить об этом ока-сан, никуда не денешься. Я поговорю с ней, чтобы она не наказывала тебя слишком строго.
  - Спасибо, - пролепетала Ёсико, еле сдерживая предательские слезы.
   Мисаки отпустила ее. Чуть позже ее вызвала к себе Абе Изуми. Ёсико от страха не чувствовала ног, пока шла к ней в комнату. Боялась напрасно. Ока-сан ограничилась длинным выговором, отчего Ёсико опять бухнулась на колени в поклон.
  - Кимоно гейши - вещь очень дорогая, - сказала ока-сан напоследок. - Наказывать тебя смысла нет, этим его не вернешь. Я вычту с тебя его стоимость, когда ты начнешь зарабатывать.
   Ёсико вышла из комнаты хозяйки на негнущихся ногах. Никогда она больше не допустит такой оплошности! Никогда не огорчит ни Мисаки, ни матушку.
  - Ёсико, тебя Мисаки ждет! - сообщила Юри, когда та пришла в свою комнату.
   Девочка поплелась на второй этаж.
  - Ну, что? - спросила ее старшая сестра.
  - Ока-сан сказала, что я возмещу стоимость кимоно, когда буду зарабатывать.
   Мисаки качнула головой. Какой красивый, величавый жест! Как и все жесты старшей сестры. Нет, бедной Ёсико никогда так не научиться!
  - Понимаешь, что это значит?
  - Нет, - Ёсико старательно качнула головой, как Мисаки.
   Старшая сестра засмеялась:
  - Глупая! Это значит, что домой ты поедешь еще очень нескоро. Ока-сан решила оставить тебя в окия. Ты ведь смирная, как буренка на лугу. А смирение - лучшая добродетель. Иначе ты бы уже завязывала свои кимоношки в фуросики.
  
   Спустя два года Ёсико стала майко и получила новое имя, Акеми - Ослепительно Красивая. Крестьянская девочка росла на удивление хорошенькой. Мисаки стала обучать ее прекрасному... К тому времени ока-сан взяла на обучение еще одну девочку и переложила на нее домашние заботы, которыми раньше занималась Ёсико.
   А у Акеми-Ёсико по-прежнему не оставалось свободного времени. Утром она посещала школу, потому что шестилетнее образование было обязательным, все остальное время посвящала обучению в окия. Спать укладывались поздно. Часто приходилось ждать ночного возвращения старшей сестры из чайного дома или ресторана, чтобы помочь ей разоблачиться. Теперь Акеми-Ёсико носила особую прическу варэсинобу, которая не позволяла ей по-детски вертеть головой, и одежду майко со съемным воротничком, вышитым белыми и золотыми нитями. Старшие сестры - гейши носили гладкий белый воротничок. Ока-сан сама обучала Акеми каллиграфии и живописи. Мисаки учила девочку танцам, пению, игре на сямисэне* и сякухати*. Приходилось заучивать множество стихов, в основном танка и хайку, изучать биографии поэтов и художников.
   Больше всего Акеми нравились занятия икэбана. Она с удовольствием составляла композиции из цветов, листьев, веточек. Мастера икэбана имеют неплохой доход в метрополии, да и в Тоёхаре тоже. Ока-сан как-то обмолвилась об этом, и Акеми поняла: без куска хлеба она не останется, даже если когда-нибудь придется уйти из профессии.
   Игра на сямисэне давалась гораздо труднее. Какое-то время Акеми даже ненавидела эту трехструнную лютню, обтянутую кошачьей кожей. Освоить флейту сякухати оказалось немного проще.
   Бытовыми делами она больше не занималась, но уставала никак не меньше.
   Абе переселила подросших Юри и Акеми в свободную комнату на втором этаже.
   Акеми обратила внимание, что Мисаки, если выдается свободный вечер, читает газеты.
  - Зачем ты их читаешь, анэ*? - удивилась девочка.
  - Затем, чтобы поддерживать с клиентом разговор на любые темы. Надо быть в курсе политических событий в мире.
   'Это так скучно', - подумала Акеми. Однако это тоже каким-то образом относилось к прекрасному.
   Когда ей исполнилось тринадцать лет, ока-сан заявила:
  - Пора тебе начать учиться ведению чайной церемонии и беседе с клиентами. Начиная со следующей недели, будешь ездить на работу вместе со старшей сестрой. Она познакомит тебя со своими клиентами, которых у нее достаточно. Готовься.
   ...Чтобы уложить волосы трех гейш в специальную прическу, Абе Изуми раз в неделю приглашала парикмахера. Нет, Акеми еще не доросла до настоящей прически. На свой первый в жизни вечер она пойдет с одной из самых сложных причесок майко, уложенной с особенной тщательностью. Зато укладывать волосы будет парикмахер.
   Стойко выдержав немыслимую пытку с прической, Акеми взялась делать макияж, как учила старшая сестра. Сначала она аккуратно нанесла на лицо крем, который хозяйка заказывала у Хаттори Кичиро. Крема для окия торговец возил из Европы. Затем разогрела в ладонях кусочек воска и втерла в кожу лица, шеи, груди. Кисточкой нанесла тонкий слой мелообразной пасты. Лицо и шея стали полупрозрачными, словно фарфор. Акеми замазала и губы.
   Говорят, белое лицо семь изъянов скрывает.** Три крошечные родинки на щеке исчезли. Паста содержала свинец, и гейши, пользуясь ею, рисковали не меньше, чем знатные римлянки две тысячи лет назад.
   На щеки легли розовые румяна. Губы девушка нарисовала новые - маленькие лепесточки.
   На макияж ушло полтора часа.
   Ока-сан критически осмотрела работу Акеми, нахмурилась, отчего та решила, что придется все смывать и перекрашиваться. Но матушка кивнула головой и велела другим майко облачить начинающую гейшу в кимоно.
   Сложное дорогое изделие объяло обнаженное тело нежным шелком. Майко вдвоем долго и терпеливо возились с множеством поясов, драпируя и прилаживая тяжелое кимоно на тонкой фигурке сестры. Пришла Мисаки, гордо неся голову с высокой прической, прикрикнула на девочек, поправила их работу. Потом подвела младшую сестру к большому зеркалу.
   В зеркале Акеми увидела куклу. Прехорошенькую и, безусловно, дорогую. Кукла шевельнулась, и только тогда девушка догадалась, что это она сама. Бледно-розовое кимоно с тонко прорисованными лилиями скрывало фигуру до пят. Акеми приподняла руки и сложила ладони, чтобы рукава не волочились по полу.
   На выходе майко надели на ножки Акеми окобо - деревянные туфли с кожаными ремешками. Мисаки учила ее ходить в окобо, потому что без навыка в них и шагу не ступишь. Центр тяжести находится в пятках, что заставляет гейшу идти особой походкой.
   На проводы собрался весь окия: матушка, обе майко, новенькая девочка и одна из гейш. Вторая гейша чуть раньше отбыла на важный банкет. Юри держала в руках лакированный зонт, готовая передать его сестре-подруге. Снедаемая волнением, Акеми повернулась к ним, постаравшись сделать это грациозно, насколько позволяло тяжелое (очень тяжелое!) кимоно. Встретилась глазами с Абе Изуми. И только сейчас поняла, что ока-сан вовсе не злая, только строгая и требовательная. Но по-другому нельзя, когда обучаешь ремеслу. Чувство благодарности переполнило Акеми, и она поклонилась матушке. Выпрямилась и увидела, что ока-сан улыбается, а черты лица ее смягчились.
  - Смотри внимательно и слушай, как Мисаки ведет чайную церемонию, как беседует с клиентом, - произнесла Абе Изуми на прощанье. - Всё замечай и запоминай. Не забудь: в туалет ты не сходишь. Потеть под макияжем нельзя, иначе потечет. Сегодня твоя задача - молчать, учиться и нравиться клиенту. И помни: пока ты не потеряла чувство собственного достоинства - ты прекрасна.

* * *

   Бывает, сидит в человеке змей обиды. Старый, давно забытый, никуда он на самом деле не девается и при случае сжимает кольца. Отпустить его может только сам человек, но сделать это непросто.
   Избавиться от змея иной раз помогает случай.
   В сентябре 1941 года начальная школа в Сакаэхаме организовала для школьников экскурсию в краеведческий музей. Сакура обрадовалась, узнав, что ее включили в группу сопровождения. Она слышала о музее в Тоёхаре, который построили в 1937 году, но попасть туда и не чаяла. Как оказалось, побывать в музее очень даже хотелось. Сидзука тоже сопровождала школьников, но ей досталась другая группа. Сестры несколько огорчились, что будут разлучены во время экскурсии, но рассудили, что впечатлениями можно обменяться и потом.
   К поездке в столицу сестры подготовились, как на праздник: надели лучшие наряды и украшения, какие только имели, подкрасились, уложили друг другу волосы в сложные прически, которые не рассыплются в дороге.
   В Тоёхару отправились поездом. Сакура вместе с напарником, учителем арифметики, ловко управлялась с вверенной им группой детишек. Школьники поначалу прильнули к окнам, но любоваться пейзажами скоро наскучило, дети освоились в вагоне, и Сакура все внимание переключила на поддержание должного порядка.
   Сакура видела фотографии музея в газетах, но в действительности здание оказалось гораздо красивее. Оно раскинуло в стороны кирпичные двухэтажные крылья под изящной черепичной крышей с чуть загнутыми углами, над входом возвышались прямоугольные башенки. Сдержанный темно-бордовый цвет нижнего этажа подчеркивал нежность желтого цвета верхнего. Солнце отражалось в стеклах больших окон. Перед зданием росли молодые деревца - пихты и березки, цвели пышные георгины, хризантемы и строгие гладиолусы.
   Экскурсоводы встретили школьников прямо у входа, каждый взял на попечение группу детей с учителями. Сакура получила одобрительный взгляд экскурсовода, невысокого мужчины с энергичными движениями, и внутренне порадовалась, что прекрасно выглядит.
  - Красивое здание, верно? - спросил он детей, представившись.
   Школьники поддакнули нестройным хором.
  - Его построили по проекту архитектора Ёсио Кайдзуки. В архитектуре такой стиль называется 'тэйкан' - 'императорская корона'. Деревья мы высадили сами, а саженцы подарили горожане. Можно сказать, сам музей тоже дареный - его строили на пожертвования граждан.
   Экскурсовод повел детей внутрь. В светлых залах с высокими потолками размещались предметы быта коренных жителей Карафуто - айнов, нивхов, орочей, заспиртованные рыбы, морская губка в половину человеческого роста, коллекции жуков и бабочек, но особенно интересно было в зале с чучелами местных зверей и птиц. Сакура тихонько восторгалась, не забывая следить за детьми, и остро жалела, что рядом нет сестры. Та ходила с другой группой.
   Сакура не догадывалась, что самое большое впечатление ждет ее сегодня не в музее.
   Экскурсия окончилась, преподаватели повели детей пешком на вокзал. Путь неблизкий. Напротив ювелирной лавки и произошла встреча Сакуры с давним ее обидчиком.
   Она узнала его с первого взгляда. Дариуш Качмарек помогал выйти из 'Доджа' высокой сухощавой женщине в белом костюме, отороченном мехом. Сакура смотрела на поляка во все глаза, впервые позабыв о детях. Если бы Дариуш оставался по-прежнему элегантным и улыбчивым, как в далеком 16-м, встреча не потрясла бы ее настолько сильно. Но он расплылся, облысел и обрюзг, и дорогой серый костюм со стальным отливом был не в состоянии вернуть ему прежнюю элегантность. Раздувшиеся мешки под глазами украшали одутловатое лицо с отвисшими брылями, выдавая безнадежного пьяницу.
   Пара направилась к ювелирной лавке, пересекая путь школьникам. Сакура успела взять себя в руки и перевела взгляд на спутницу поляка. Тощую шею женщины украшало золотое колье, в котором посверкивали бесцветные камешки.
  Холодное, злое лицо европейки выражало брезгливость. Она что-то без остановки говорила Дариушу, и ее губы непрерывно извивались, словно темно-розовые черви. Вероятно, она говорила что-то неприятное, потому что на лице Качмарека застыла недовольная маска. Он пробурчал в ответ несколько слов, и на солнце блеснули золотые зубы.
   Взгляды Сакуры и Дариуша пересеклись. В глазах поляка вслед за интересом мелькнула тень узнавания. Дариуш торопливо отвел взгляд.
   Пара прошла мимо, обдав Сакуру смесью дорогого парфюма. Поляк громко сопел, его лоб покрывала испарина. Со спины он смотрелся так же отталкивающе: жирная, бесформенная спина, потная лысина, шея утонула в складках кожи.
   И тут Сакура самодовольно усмехнулась, торжествуя. Вот в кого превратился блестящий молодой человек с европейским образованием! А эта женщина явно его жена, и, судя по всему, вконец его запилила. Не это ли настоящее возмездие?
   Она даже не догадывалась, насколько глубоко уязвила встреча самого поляка. Он не ожидал увидеть еще когда-либо эту юную, наивную крестьянку, которую принял тогда за девушку из приличной семьи. Удивительно, но он узнал ее почти сразу - в шикарной сорокалетней женщине, одетой хоть и недорого, но со вкусом. Японка, полная достоинства, взирала на него с нескрываемым превосходством. Дариуш оскорбился. Мало того, его не покидало ощущение, будто она застала его за каким-то непристойным занятием. Да еще жене с утра как вожжа перченая под хвост попала, когда она только замолчит, будь оно проклято все!
   Сакура опомнилась и оглянулась: все ли в порядке с детьми? Почти забытый змей внутри нее разжал кольца и уполз прочь.
  
  
  Глава 17 ЛЕКАРСТВО ОТ ДЕПРЕССИИ
  
   К 1941 году Япония построила на Южном Сахалине и Курильских островах множество военных объектов. Обладание этими территориями позволяло полностью контролировать морские пути, которые связывали южную часть Дальнего Востока СССР с внешним миром, и угрожать безопасности тихоокеанским владениям США.
   Готовясь к нанесению удара против Великобритании и Соединенных Штатов, Япония, будучи союзницей Германии во второй мировой войне, тем не менее, старалась обеспечить нейтралитет со стороны СССР, чтобы обезопасить северные границы. Советско-японские переговоры о заключении пакта о ненападении начались еще в 1940 году, весной 1941-го они были продолжены. СССР отказался от предложения продать Северный Сахалин. Более того, Японии пришлось согласиться на ликвидацию нефтяных и угольных концессий на Сахалине, и только тогда стороны смогли договориться. 13 апреля 1941 года в Москве был подписан советско-японский пакт о нейтралитете.
   Японские концессии будут ликвидированы в 1944 году.
   Осенью 1941 года адмирал Ямамото Исороку получил приказ уничтожить главные силы американского флота на Тихом океане. Ямамото понимал, что эта операция повлечет за собой затяжную войну в регионе. Япония не имела достаточной мощи, чтобы справиться с США. Однако предупреждение адмирала не услышали ни император, ни премьер-министр. Японская военщина считала, что нейтрализация Соединенных Штатов на Тихом океане развяжет ей руки в Юго-Восточной Азии.
   К началу второй мировой Япония обладала самым мощным в мире авианосным соединением: шесть авианосцев, два линкора, три тяжелых и один легкий крейсер, девять эсминцев, три подводных лодки и восемь танкеров. Вся эта сила по приказу Ямамото тайно сосредоточилась в районе Курильских островов, у берегов острова Итуруп. На стороне японцев была внезапность. 26 ноября флот двинулся на Гавайи. 7 декабря самолеты поднялись с японских авианосцев и разгромили в гавани Перл-Харбор одно из крупнейших соединений военно-морского флота США.
   Соединенные Штаты получили повод вступить во вторую мировую войну, а Япония развязала агрессию в Юго-Восточной Азии.

* * *

   В феврале 1942 года редактор ежедневника 'Карафуто нинити симбун' дал задание Киёмидзу Казуки подготовить серию репортажей о работе бумажных фабрик. Тот обрадовался: помимо сдельной оплаты, он получит премиальные.
   В то время на Карафуто работало девять бумажных фабрик из десяти, все они принадлежали корпорации 'Оодзи Сэйси'. Казуки распланировал двухнедельную командировку, решив посетить сначала производства в Тоёхаре и Отомари, затем двинуться вдоль западного побережья по железной дороге через Маоку и Томариору, где тоже находились бумажные фабрики.
   Так он и сделал.
   Посетив фабрики в Тоёхаре и Отомари, Казуки поездом направился в Маоку.
   Прибрежный город встретил его оттепелью. До весны еще было далеко, а Маока тонула в талой воде. Черные сугробы просели, с крыш низвергалась вода. Солнце сияло не хуже, чем в метрополии. Морские волны, подогретые теплым течением Куро-Сио, вольно бились о берега, покрытые нестаявшим снегом.
   Управляющий расписал производство так же бравурно, как его хвалили на предыдущих фабриках. Заместитель провел репортера по цехам. Казуки, вернувшись в управу фабрики, спросил управляющего, почему ему не показали склады готовой продукции, хотя он просил об этом. Управляющий помялся, а потом сам повел его к складам.
  - Возникли тут у нас кое-какие проблемы, - сообщил он по пути. - Война оттянула от наших берегов транспортные корабли. Нашу продукцию не на чем вывозить с Карафуто.
   Склады были доверху забиты рулонами бумаги, штабелями коробок и ящиков.
  - Сами понимаете, такой товар нельзя оставлять под открытым небом, - произнес управляющий. Он улыбался, но Казуки уже не обманывала его улыбка.
  - Значит, производство придется остановить?
  - Придется, и очень скоро. Мы и так уже не работаем в полную мощность. Не пишите об этом, молодой человек. Это не понравится главе компании и может навредить нашей репутации. Есть надежда, что всё обойдется.
   Управляющий на миг задумался и добавил:
  - Хотя я не верю в чудеса.
   Та же картина была на фабрике в Томариору.
   Переночевав в гостинице, Казуки снова сел на поезд и доехал до станции Кусюннай. Здесь железная дорога заканчивалась, зато ходил рейсовый автобус. Из окна автобуса Казуки видел насыпи под рельсы и быки для не построенных еще мостов. Строительство ветки до Эсутору было заморожено, чтобы перебросить силы на восточное побережье, где железная дорога имела более важное стратегическое значение в военное время.
   В Эсутору оттепелью и не пахло. Здесь, несмотря на близость моря, стоял двадцатиградусный мороз. Заместитель управляющего водил Казуки по цехам, и тот тайком досадовал, что репортажи получатся одинаковые. Достаточно было посмотреть одну фабрику, и можно писать обо всех остальных, меняя названия городов.
   Эсутору был пятым городом, который посетил Казуки. В пятый раз он выслушивал производственную лекцию. Заместитель сдержанными жестами показывал длинную, как железнодорожный состав, плоскосеточную бумагоделательную машину.
  - Сеточка бесконечная, - рассказывал заместитель. - Ее двигают гауч-валы. Вот они, видите? На сетке формируется бумажное полотно, а избыток влаги стекает. С сетки полотно поступает в прессовую часть. Мы как раз туда направляемся. Дальше крутятся сушильные цилиндры. Они обогреваются изнутри горячим паром. Потом - каландры и суперкаландры, которые разглаживают бумагу. Это - если коротко. Я всё сейчас покажу...
  - Поберегись! - услышал Казуки за спиной и обернулся. По проходу вдоль машин рабочий споро толкал пустую тележку на резиновых колесах. Заместитель посторонился. Рабочий не забыл учтиво поклониться. Казуки неловко шагнул назад, оступился и вдруг понял, что падает прямо на бегущую сетку с тонким слоем бумажной массы. Ухватиться было не за что. Мелькнуло растерянное лицо заместителя, заградительный бортик больно ударил по бедру, и Казуки повалился спиной на сетку. Ноги неудобно задрались на бортике. Сетка несла его к вальцовому прессу. Казуки попытался подняться и оперся на правую руку. Сетка тут же начала затягивать кисть руки между валами пресса.
   Казуки показалось, будто адская боль захлестнула сразу все тело. Послышался отчетливый хруст костей. Люди вокруг что-то кричали, мерно гудели громадные машины, но все эти звуки отдалились и едва проникали в сознание - слышался только мерзкий, тошнотворный хруст. Казуки судорожно дергался в попытках освободиться, сетка прижимала его к движущемуся прессу. Левая рука, перепачканная в белой массе, беспомощно скользила по валам. Валы затягивали кисть все дальше. И вдруг остановились. Перед глазами смутно замаячило лицо управляющего. Губы его шевелились, но свистящий шум в ушах заглушал все звуки. Механики вчетвером торопливо крутили гайки на валах, чтобы освободить руку от захвата.
   Получив свободу, Казуки тут же выбрался из сетки и поднялся на ноги. Кисть руки висела, как безобразная мокрая тряпка, и кровь с нее текла непрерывной струей. Пол, казалось, вздыбился. Казуки бы упал, если бы его не подхватили сзади.
  - Срочно врача! - отдал команду управляющий. Один из рабочих стремглав бросился вон из цеха.
  - За работу! Чего встали? - загавкал управляющий. - Пресс собрать, машину запустить!
   Рабочий, который не дал Казуки грохнуться о бетонный пол и расшибить голову, бережно уложил его и подсунул под голову куртку. Сбросил с плеч лямки комбинезона, сорвал с себя рубашку, разодрал ее и длинным лоскутом быстро и аккуратно перетянул пострадавшему руку выше кисти. Этот простой прием приостановил кровотечение.
  - Не закатывай глаза, - велел рабочий. - Дыши. Сильно дыши! Хватай воздух! Ртом хватай!
   Казуки так и делал, наполовину обезумевший от боли. На руку он старался не смотреть. Все мысли до единой куда-то делись.
   Рабочий склонился над ним, и Казуки в багровом, штрихованном тумане увидел его лицо. В голове немного прояснилось.
  - Кто ты? - севшим голосом спросил Казуки.
  - Мастер участка основного цеха, - ответил рабочий.
   Казуки не сразу смог осмыслить ответ.
  - Не то... - пробормотал он. - Имя...
  - Хатамото Кэн.
  - Аригато...
   Хатамото Кэн, вероятно, не ожидал от ухоженного репортера благодарности. Его лицо вытянулось от удивления, а потом расплылось в улыбке.
   Казуки снова стало подводить зрение, и он уже не видел, как управляющий отогнал от него мастера.
   Прибыл на автобусе врач с двумя санитарами и увез Казуки в больницу.
  
   Вместо девяти репортажей Казуки подготовил только пять. Текст диктовал под запись другу Кадо. Казуки, как и обещал, не стал упоминать в статьях об угрозе остановки производства на бумажных фабриках. Отец же, услышав это известие, не обрадовался.
  - Плохой признак, - сказал он. - Из-за транспортных проблем встанет не только бумажное производство. Снова будет экономический кризис. Что ж... Мы хотим войну, и мы ее получим.
   Редакция дала отгулы, выплатив гонорар за статьи и компенсацию за травму. Доделывать работу поехал другой репортер.
   Рука останется нерабочей - так сказали врачи. Казуки учился все делать левой рукой и раздражался оттого, что не получается так же хорошо, как правой. А правая висела на перевязи. Раздражало вообще всё, поэтому хотелось отгородиться от всего мира. Подробности случившегося он старался не вспоминать.
   Воспоминание лезло само, особенно когда Казуки ложился спать. Снова слышался хруст костей, и к горлу сразу подкатывала тошнота. Ноющая боль изводила круглые сутки. Стала часто болеть голова, и даже зубы - и те временами принимались ныть.
   Март пришел весело и шумно. Казуки подолгу сидел в беседке в садике перед домом, глядя пустыми глазами на просевшие сугробы и суетливых воробьев. Иногда к нему подсаживалась мама, разговаривала с ним. Жалела.
  - Мы с отцом поговорили и решили, что пора тебе обзавестись семьей, - как-то раз сказала она. - Сам не торопишься, вот и решил отец, что надо найти тебе невесту.
   Казуки даже смеяться не стал.
  - У меня бы еще из-за этого голова болела, - буркнул он.
  - Не будешь ты всю жизнь ходить в повязке, когда-нибудь снимешь. Болеть перестанет. Тебе уже двадцать семь. Ибура, и тот с девушкой дружится. Из-за тебя сватов не засылает, чтобы не лезть вперед старшего брата. Сосватает девушку другой, и будет у нас в семье еще один несчастный.
   Говоря это, мама невесело посмеялась.
  - Какой из меня жених, мама? На люди-то показываться неловко, не то что невесте. Пусть Ибура засылает сватов, я только рад буду. Женюсь я, не беспокойся, никуда не денусь.
   Кто-то зашел во двор с улицы.
  - Гости к нам, - сказала мама и вышла из беседки, чтобы встретить посетителя.
   Гостем оказался Кадо. Мама поклонилась ему и ушла в дом. Кадо запрыгнул в беседку и плюхнулся на скамейку рядом с Казуки.
  - Что ты всё киснешь, дружище? - спросил он. - Сидишь, сидишь, как квашня, нигде не показываешься.
  - Всё у меня в порядке, - заверил Казуки и лучезарно улыбнулся.
  - Вижу, что всё в порядке. Весна, а ты зеленый сидишь.
  - С днем рожденья, что ли?
  - Спасибо, не забыл! Пойдем вечерочком в чайный дом? Только ты, я и гейша с ученицей.
  - Ты что, ополоумел, гейш заказал? Деньги потратить не на что?
  - Ты серьезно злишься или театр тут разыгрываешь? Мне сегодня исполнилось двадцать пять, могу я отметить их так, как мне хочется? Отец рекомендацию дал в окия, чтобы я гейшу взял на вечер.
   Казуки идти не хотел. Сияющий день казался серым, наполненным его болью, к которой можно только притерпеться, но не привыкнуть. Даже мысль о гейшах не вызвала энтузиазма. Однако от такого предложения отказываться нельзя.
  - Совсем раскис, я вижу, - продолжал Кадо. - Ну ничего, гейши вернут тебя к жизни. Жизнь-то еще не кончилась! Люди вон совсем без рук жить ухитряются. А у тебя еще левая есть. Да и правая в помощь, не отрезали же ее! Главное, голова уцелела. Я зайду за тобой в пять. Потом статейку про гейш напишешь. Ну, не кисни. Сараба*!
   Кадо ушел. Всегда у него хорошее настроение. Он радуется солнцу, воробьиному чириканью, влажному весеннему воздуху и не забивает голову философскими вопросами. Всё у него легко. И, главное, у него ничего не болит. Казуки почувствовал к другу мимолетную зависть. На гейш потратился, надо же! И его, Казуки, пригласил. Отказ бы не просто обидел друга. Такая обида может и дружбу развалить. А, в общем-то, какая разница, где сидеть: дома или в чайном доме? А Кадо будет приятно. Захотел провести день рожденья в обществе друга и гейш - пожалуйста! Может, и правда статью написать получится.
   Хотя писать не хотелось. Совсем не хотелось.
   В назначенное время друзья прошли в небольшой садик чайного дома через открытые деревянные ворота. Вдоль ограды росли кусты смородины и малины, их ветви торчали из-под серых сугробов. Рядом с беседкой тянулся вверх готически стройный тис. Фруктовые деревья и рябины даже без листвы радовали глаз. Несмотря на сумерки, по ветвям прыгали шустрые поползни.
   Казуки старался хотя бы выглядеть довольным, чтобы не огорчать друга. Они вошли в одно из деревянных строений и переменили там обувь. Потом потопали к чайному домику по вымощенной галькой дорожке. У входа теплился старый каменный фонарь на широком фундаменте и плоских плитах. Прежде чем войти, друзья умылись и прополоскали рты около аккуратного колодца, зачерпывая воду ковшом с длинной ручкой.
   Низкий вход в чайный домик заставил друзей согнуться в три погибели. Кадо, однако, ничего не смущало. В комнате царил полумрак. Окна располагались высоко и давали рассеянный свет. Никакого электрического освещения, только вдоль стен, отделанных серой глиной, горели свечи.
   Друзья никаких свечей не заметили, потому что рядом с бронзовым очагом посреди комнаты стояли две фигурки немыслимой красоты. Гейши... То, что они - живые, Казуки понял, только когда фигурки шевельнулись и склонились, встречая гостей.
   Гейши выпрямились.
  - Меня зовут Мисаки, - представилась одна из них. Словно медная палочка в руках музыканта коснулась колокольчика.
  - Меня зовут Акеми. Я - начинающая гейша. Прошу проявить ко мне благосклонность, - молвила вторая мелодичным голосом.
   Благосклонность? Казуки остолбенел. Неужели кто-то способен обидеть это существо?! Гейши вкрадчивыми жестами показали: надо разуться. Друзья сбросили оцепенение, сняли гэта*. Гейши пригласили гостей к столу. Акеми села на пятки около очага, который уже горел, а Мисаки подала на стол несколько красиво оформленных легких блюд - кайсэки. Нежно мурлыкая, она быстро выяснила, что одного из гостей зовут Кадо, другого Казуки, что у Кадо сегодня день рожденья, и что дома у него живет большой чернющий кот, который кушает исключительно сырую рыбу, а у Казуки есть младший брат Ибура, который умеет драться на мечах и стреляет из ружья без промаха.
   Оковы смущения пропали. Акеми помалкивала, следила за водой в котле над очагом да посматривала на гостей лисьими глазами, подведенными черной и красной краской. Казуки смог, наконец, рассмотреть убранство комнаты. Токонома украшала ваза с живыми цветами и свиток с каллиграфической надписью: 'Красота сердца дороже красоты лица'**. У стены зажженная ароматическая палочка источала ненавязчивый аромат.
   Вода в котле закипела. Присутствующие замолчали, слушая шелест огня в очаге и шум кипящей воды. Акеми неторопливо насыпала чайный порошок из деревянной шкатулки в глиняную чашу и налила немного кипятка. Потом стала мешать в чаше бамбуковой палочкой, пока не получилась матовая зеленая пена. Гейша долила кипятка, поднялась и с поклоном предложила чашу имениннику. Мисаки положила на левую ладонь Кадо шелковый платок - фукуса. Тот принял чашу правой рукой, поставил на левую ладонь, прикрытую платком, кивнул Казуки и сделал глоток из чаши. Затем положил фукуса на циновку, обтер край чаши салфеткой и протянул посудину другу. Мисаки подняла платок и пристроила его на левой ладони Казуки, приняла за него чашу и поставила ему на ладонь. Сделав глоток, Казуки протянул чашу Мисаки. Обе гейши по очереди глотнули густой, горьковатый чай, не нарушая порядка церемонии.
   Казуки совсем рядом видел удлиненный, приподнятый к виску глаз Акеми, искусно подведенный тонкими линиями; взгляд ее обволакивал и затягивал в бездну. От Акеми шел слабый с горчинкой запах, будоражащий, словно отдаленный грохот прибоя. Казуки хотел спросить... но не знал, как облечь в слова неясную, волнительную мысль. Кто она, эта таинственная, невесомая девушка?
   Он спросил о другом:
  - Почему здесь такой низкий вход, Акеми?
  - У всех чайных домов такой вход, - ответила гейша. - Самураям приходилось оставлять за порогом длинные мечи и входить безоружными.
  - Никто не носит больше длинных мечей.
  - Зато каждый носит с собой суету и проблемы. Их тоже полагается оставлять за порогом чайного дома.
   А ведь верно! Казуки только сейчас вспомнил о своих проблемах. Но о них... не думалось. Рядом сидела на пяточках прелестная, загадочная девушка в светло-зеленом кимоно, расшитом нежными листочками. Она источала собственный свет. Казуки забыл о своей руке и о боли.
   Акеми заменила блюда на столе. Посуда была простая, керамическая, древняя на вид, с разными рисунками, тонкими и гармонирующими друг с другом. Всюду - весна, влажные ветви и солнечный свет.
   Мисаки села на колени напротив гостей и тронула струны сямисэна. Переливчатый голос заполнил комнату. Акеми танцевала. Сдержанные, пластичные движения, порхание точеных кистей рук слали имениннику гармонию весны, пожелание мудрого спокойствия и путешествий в необычные страны, а его другу с глазами тигра - радости познания мира.
   Окончив танец, Акеми поклонилась и вернулась к очагу, чтобы приготовить следующую порцию чая - уже отдельно для каждого гостя. Мисаки продолжила игру на сямисэне, воспевая весну, любовь и достоинства гостей. Затем отложила инструмент и начала завлекательную беседу с ними обоими - и о красоте, и о любви, и о вооруженных силах Японии, и о текущих событиях на Тихом океане.
   Акеми заменила сгоревшую ароматическую свечу. Казуки знал - хозяйка гейш подсчитает сгоревшие свечи и таким образом узнает, сколько времени ее подопечные провели с гостями. И Кадо получит счет... Но об этом тоже не думалось. Акеми подала сладкие творожные ватрушки. Затем разлила чай по чашкам и присоединилась к беседе. Казуки заметил, что обе гейши за вечер и кусочка в рот не взяли.
   Кадо увлеченно разговаривал с Мисаки. Акеми покосилась на старшую сестру хитрым глазом, убедилась, что та не смотрит, и, наклонившись к Казуки совсем близко, осторожно спросила:
  - Что случилось с вашей рукой, господин?
   Казуки не отвечал. Он смотрел на нее, щурясь, будто на яркое солнце. Потом спохватился: она задала вопрос, а он не услышал. Переспросил, извинившись. Теперь промолчала Акеми, только улыбнулась ласково. Тонкими пальчиками коснулась забинтованной руки. Ее лицо покрывал толстый слой грима, что делало его фарфоровым, кукольным. Глаза улыбались, и только на самом дне лисьих глаз Казуки рассмотрел тщательно спрятанное сострадание. И еще - восхищение. Не то, о котором вслух мурлычет клиенту гейша, а другое, тоже спрятанное. Перед ним сидела живая женщина...
   Красота сердца дороже...
  - Ты там живой, дружище? - раздался насмешливый голос Кадо.
   Казуки словно вынырнул из глубины на поверхность. Горели свечи, переплетались голоса Кадо и Мисаки. Чаепитие продолжалось своим чередом.
   Уже провожая гостей, Акеми тихонько сказала Казуки:
  - Когда вы с Кадо сюда пришли, ты улыбался только внешне. А сейчас ты улыбаешься ВЕСЬ. И мне теперь хорошо. Здесь, - Акеми дотронулась пальцами своей груди.
   Выйдя на улицу, Кадо встряхнулся, как довольный пёс.
  - Ну как? Забыл, небось, обо всем на свете? - спросил он друга.
  - Я и сейчас ничего не соображаю, - признался Казуки.
  - Значит, не зря я тебя вытащил из берлоги. С пробуждением, медведь!
  - Интересно, что они о нас думают...
  - Гейши? А кто их знает? Они - создания неземные, не от мира сего. Разве их поймешь? Жаль, фигур не видно, зато под кимоно у них ничего нет, представляешь? Они под кимоно совсем голенькие... Ладно. Всё хорошо, только кушать хочется. Пошли, Глаза Тигра, в ресторан - сакэ пить.
  
   Редактор отклонил статью Казуки. Сказал - чепуха.
  
  
  Глава 18 ЧЕРНАЯ ПАСТЬ
  
   11 сентября 1942 года статус губернаторства Карафуто изменился: северная колония превратилась в составную часть страны.
   1 июля 1943 года генерал-губернатором был назначен Тосио Отцу. Он стал последним губернатором Карафуто, но об этом еще никто не знал.

* * *

   Жизнь текла своим чередом. Киёмидзу Казуки строчил репортажи левой рукой, а правую круглый год прятал в перчатке. В конце января 1943 года редактор направил его в Эсутору для подготовки серии репортажей о жизни округа в военное время.
   Предстоящая работа Казуки не обрадовала. Снова полезли в голову воспоминания, настолько неприятные, что кожа покрывалась мурашками от омерзения. Правая рука начала ныть, несильно, но забыть о себе не давала. Сны стали тревожные и поверхностные. Лучше бы его отправили в Китай на передовую! Казуки исходил настоящей завистью к военным корреспондентам, присылавшим с фронта репортажи для первых полос изданий. Он общался с этими людьми и отличал их от остальных по глазам и по внутреннему напряжению, которое хорошо чувствовал в собеседнике. Его самого в места боевых действий не пускали из-за покалеченной руки, военных репортеров хватало и без него.
   'Обстрелянные' на войне корреспонденты хоть и писали статьи о боях и обстановке на фронте, разговоров на эти темы избегали, отделываясь общими фразами. Казуки догадывался, почему, и все равно завидовал. Не потому завидовал, что военные репортеры пользовались особым уважением, а потому, что, как ему казалось, они приносили больше пользы стране, чем он сам. Будто он виноват, что вынужден сидеть в глубоком тылу! И, чего греха таить, из-за уважения завидовал тоже.
   А теперь ему предстоят две недели работы в мирном Эсутору, и он выбит из колеи! Каково же приходится военным корреспондентам, которые раз за разом едут на передовую?! Эта мысль примирила Казуки с предстоящей командировкой.
   Прибыв в Эсутору, он снял номер в гостинице, договорился об интервью с главой управления округом и начал работу с самого сомнительного дела - с посещения бумажной фабрики.
   Ничего страшного не произошло. Злополучное предприятие остановило производство еще в прошлом году. Управляющий сразу узнал Казуки, вежливо расспросил о здоровье. Заодно дал интервью, в котором выразил надежду на скорую победу великой Японии в войне и на возобновление работы фабрики, столь нужной стране.
   Самое трудное было позади, и теперь Казуки удивлялся, из-за чего он, собственно, так изводился последние три дня и три ночи?
   Обычная работа затянула с головой; всеобщая драма оттеснила личные переживания. Казуки брал интервью у руководителей заводов и фабрик, у владельцев чиксамбо и у мелких предпринимателей, у чиновников и учителей, мастеровых и лавочников. Репортажи получались не слишком веселыми, но иначе в военное время и быть не могло. Производство стояло, морской транспорт отсутствовал, поставок из Японии и с материка почти не было, электроэнергию, чтобы сэкономить, подавали по графику. Исправно работало крестьянское хозяйство, обеспечивая округ самыми необходимыми продуктами, не замирали и предприятия пищевой промышленности, однако жителям все равно пришлось затянуть пояса потуже.
   Казуки был доволен проделанной работой.
   Все испортил визит на шахту в поселке Тайхэй. Казуки прибыл туда ранним утром и увидел, как миниатюрный паровоз доставил к проходной рабочих в открытых вагончиках. Казуки знал, что в забоях работают в основном корейцы. Теперь он видел их воочию и ужасался. Черная безликая масса, вразнобой покачиваясь из стороны в сторону, двигалась от железной дороги к проходной. Казуки подошел ближе, всматриваясь в вереницу грязных, уставших людей и пытаясь рассмотреть хоть кого-то из них, но каждый из шахтеров словно ускользал из-под прямого взгляда, сливаясь с общей массой.
   И тут один из них поднял голову. Он оказался неожиданно молодым, почти мальчишкой, с изможденным лицом, покрытым слоем угольной пыли, въевшейся в кожу. Тяжелый взгляд, полный безысходности, остановился на Казуки. Репортер встрепенулся: 'Что же у него там, за глазами?' Профессиональное любопытство мешалось с жалостью.
  - Как тебя зовут? - спросил он.
  - Ги, - сипло ответил кореец.
   'Еще и простуженный. Мороз-то какой с утра, а они все без шапок!' - подумал Казуки, и тут его деликатно тронули за плечо. Он обернулся и увидел человека в опрятном рабочем комбинезоне.
  - Что вы здесь делаете? - спросил рабочий.
   Казуки показал удостоверение и попросил проводить к заместителю управляющего по производству, который загодя назначил ему встречу.
   Заместитель ничего нового не рассказал. Сообщил, что шахту, вероятно, в ближайшем будущем придется закрыть, а рабочих-корейцев отправить в Японию. Что вывозить уголь с Карафуто стало сложно: война оттянула от мирных берегов морской транспорт. И что он, заместитель управляющего, рассчитывает на победу Японии...
   К вечеру репортаж о работе шахты Тайхэй был готов, осталось согласовать его с руководством предприятия. Работа в округе Эстору подошла к концу, но Казуки не мог избавиться от беспокойства. Он по-прежнему видел глаза молодого шахтера-корейца, полные стариковской скорби, и понимал, что работа отнюдь не закончена.
   Парня необходимо было найти и побеседовать с ним. Поздним вечером Казуки взял такси и поехал в Тайхэй.
   Корейский рабочий поселок располагался на южной окраине Тайхэя. Уже давно стемнело. Январский мороз придавил Эсутору ледяной лапой. Котловина Тайхэя до краев залилась густым ледяным воздухом. От мороза дрожали даже звезды в небе. Казуки велел таксисту ждать и пошел между длинными убогими бараками. Главное - чтоб его не увидел никто из руководства шахтой, вряд ли им понравится его идея.
   Свет сочился из маленьких окон бараков, еще четыре каменных фонаря кое-как освещали убогую улицу. Деревья здесь не росли, только кое-где в темноте угадывались ветви кустов, торчащие из сугробов. Из бараков время от времени слышался хохот - похоже, там вовсю шла игра в карты.
   Заходить в бараки не позволяло чувство брезгливости. На глаза попались случайные прохожие, и Казуки просил их найти парня по имени Ги. Корейцы окинули холеного японца подозрительными взглядами, но, получив по десять иен, согласились помочь и разошлись по баракам. Первый Ги оказался не тем, второй тоже. Казуки подумал - может, тот парень еще не вернулся со смены, хотя с момента встречи прошло уже больше двенадцати часов? Однако третий Ги оказался тем самым парнем, Казуки сразу узнал его в мутном свете из окна барака и встал так, чтобы лицо собеседника было освещено.
  - Меня зовут Киемидзу Казуки, - представился он, стараясь подбирать самые простые слова. - Я репортер газеты 'Карафуто нинити симбун', которая выходит каждый день. Я хочу рассказать читателям о жизни людей в округе Эсутору.
   Кореец смотрел исподлобья и молчал. От него шел запах давно немытого тела.
  - Разные люди рассказывают мне, как они живут, а я записываю их рассказы, - продолжал Казуки.
   Он вдруг подумал, что парень, возможно, плохо знает японский.
  - Ты говоришь по-японски? - спросил он.
  - Да.
   Респондент попался неразговорчивый. Придется с самого начала задавать конкретные вопросы. Казуки вытащил из рукава блокнот и карандаш:
  - Как твое полное имя?
  - Син Ги Чер.
   Парень начал говорить, это хорошо. А вот то, что он дрожит от холода - это плохо. Интервью придется брать ускоренным темпом.
  - Как ты попал на Карафуто?
  - Привезли.
  - Насильно?
  - Нет.
  - Сам согласился?
  - Нет.
  - Значит, насильно?
  - Нет.
   Казуки вздохнул. Интервью грозило затянуться, а парень стоял без шапки с покрасневшими от мороза ушами, втянув голову в плечи и шмыгая носом.
  - У тебя шапка есть? - участливо спросил Казуки.
  - Нет.
  - А почему ты так на меня смотришь? Разве я тебя обидел?
   Кореец вскинул на него настороженный взгляд и перестал шмыгать и дрожать.
  - Когда тебя забрали на Карафуто, тебя не спросили, хочешь ты сюда или нет. Так?
   Ги насупился.
  - Значит, не спросили. Работать на шахте тяжело, и теперь ты ненавидишь всех японцев.
   Кореец промолчал.
  - У меня отец японец, а мать - айну. Знаешь такой народ?
   Ги отрицательно мотнул головой и снова задрожал от холода. Казуки подышал на замерзшие пальцы, зажавшие карандаш. Кореец покосился на его правую руку в перчатке, между пальцами которой торчал блокнот.
  - Значит, тебя выволокли из дома и силой посадили на пароход.
  - Да. Я завербовался.
  - Тебя заставили завербоваться?
  - Да. Заставили. Я сам хотел.
  - А сколько обещали платить?
  - Семь иен в день. А платят две с половиной.
  - Понятно. Значит, тебя привезли сюда и заключили контракт. Так? Или нет никакого контракта?
  - Есть.
   Заместитель управляющего во время интервью сообщил, что с каждым рабочим заключен типовой контракт, и что корейцам и в самом деле полагается две с половиной иены в день. Пока все совпадало.
   Ги разговорился, и карандаш Казуки, торопливо шурша по листам блокнота, стал едва поспевать за его рассказом.

* * *

   Мечты иногда сбываются. Поэтому мечтать надо с оглядкой.
   Мальчишка по имени Ги Чер из безвестной корейской деревеньки под Пусаном мечтал подрасти и уехать на Карафуто, чтобы заработать много денег. Тогда семья заживет богато, а он, Ги, будет ходить по деревне, окруженный почетом и уважением. Соседские мужчины возвращались с шахты Каваками и рассказывали, что жили там голодно, зато получали в месяц почти двести двадцать иен, ходили в кино и часть денег отправляли семьям. Кое-кто, правда, частенько проигрывал заработок в карты или оставлял его в квартале развлечений.
   По селам ездили вербовщики и обещали по семь иен за один день работы в шахтах. Старший брат Ги уехал на Карафуто и заключил контракт на три года с администрацией шахты Найхоро. Не доработал, сбежал. Его изловили и вернули на шахту. Когда срок окончился, брат даже сены не получил - в наказание за побег.
   Наслушавшись рассказов брата о 'сказочном' острове, Ги даже думать забыл о своей мечте.
   Но о ней не забыло небо.
   Осенью 42-го в деревеньку явились вербовщики и снова повели сладкие речи. Семнадцатилетний Ги слушал обещания, да уже не верил, и знай себе помалкивал. Корея давно была под пятой Японии, с 1910 года, Ги тогда и на свете не было. Так что он отлично знал, кто в колонии настоящий хозяин. Полуграмотный, он хорошо говорил по-японски - как и большинство жителей деревни.
   На предложение завербоваться на шахты Карафуто Ги не стал отказываться. Знал: только откажись - и будешь занесен в списки неблагонадежных, и местный полицай с тебя глаз не спустит. Глянешь не так - загремишь в кутузку. Поэтому Ги записался в добровольцы - куда же денешься?
   Месяц спустя деревенька снова приняла незваных гостей: полицейский наряд из Пусана. Он прибыл за желающими работать в шахтах Карафуто. Улицы вмиг опустели. По домам разбежались даже женщины и собаки. Наученный горьким опытом старший брат запихнул Ги под полати. Не помогло. Полицейский проверил все углы и выволок отрока из-под лежанки.
  - Син Ги Чер? Завербованный? А что же ты прячешься от нас? Ну, пошел, хватит за мамкин подол прятаться.
   Ги горестно завыл, вцепившись пальцами в косяки, завопила старуха-мать. Полицейский ухватил отрока за шиворот и выволок из дома. Перепуганных 'добровольцев' - молодых парней - загнали в старенький открытый грузовик и повезли в порт. В кузове Ги увидел друга детства Дя и перебрался к нему.
   В Пусане парней без церемоний погрузили на первый же паром, следующий курсом на Карафуто.
   Паром тащился неделю. Кормили плохо. Наконец, прибыли в порт Эсутору. Голодных, зеленых от качки 'добровольцев' увезли в грузовике на шахту Тайхэй.
   Парней разместили в одном из бараков, претенциозно именуемых 'общежитием'. Утром их, не выспавшихся, дурных после тяжелой дороги, выгнали на улицу вместе с другими рабочими. Лужи и грязь подернулись тонким ледком. Шахтеры ёжились, пуская пар изо рта, новоприбывшие громко ляскали зубами.
   Рабочие выстроились в очередь к огромному котлу. Каждому навалили полную миску соево-рисовой каши и сразу выдали 'тормозок'* с обедом. Рабочие вымели кашу в одно мгновение, но обед в 'тормозках' не тронули, хотя добавки не полагалось. Есть все равно хотелось. Ги не удержался и съел всё, что было в 'тормозке'. То же самое сделал Дя и еще несколько новеньких.
   На узких железнодорожных путях стоял состав из маленьких вагонеток, рабочие полезли в них прямо через борта. Паровоз покатил состав с живым грузом через весь Тайхэй к шахте.
   Поселок благоденствовал в уютной котловине между сопками. Мимо пробегали заболоченные луга, аккуратные японские домики с пустыми цветниками, убранными огородами и разными постройками. Справа проплыли мелкие мраморные ступени высокой-превысокой лестницы, ведущей на крутую сопку к синтоистскому храму. Слева на пологих террасах виднелись здания поликлиники и администрации поселка - о назначении зданий красноречиво вещали флаги на крышах. Потом начался небольшой подъем.
   Вот и приехали. Рабочие потянулись в сторону шахты, а новоприбывших местный начальник повел к зданию управы. Мимо с ночной смены устало брела вереница грязных рабочих.
   Внутрь новичков заводить не стали. Во двор вышли чистенький служащий с напомаженными волосами и чопорный секретарь, который держал в руках бланки договоров и перо с чернильницей. Секретарь устроился за столом во дворе под открытым небом и раскрыл большой журнал. Служащий садиться не стал.
  - Сейчас вы все подпишете договор на три года с акционерным обществом 'Карафуто Когё', - сказал он. - Ваш дневной заработок составит две с половиной иены. Из них восемьдесят сен будет удержано за питание. Также с заработка будет удержана стоимость жилья и спецодежды. За провинности полагаются штрафы. Это понятно? Вот и хорошо. Десять процентов оставшегося заработка вы будете получать ежемесячно для собственных нужд. Остальную сумму вы получите по окончании контракта. Всё.
   Парни по очереди подходили к столу, называли секретарю фамилию, имя, возраст, место проживания. Тот вписывал сведения в контракт и давал его на подпись. Так Ги вместе с ровесниками-земляками угодил в кабалу.
   Вахтер с проходной проверил 'тормозки' у всех новеньких. Тем, кто съел обед за завтраком, он велел отойти в сторону. Ги подумал: может, им снова наполнят 'тормозки'? Ведь к обеду снова захочется кушать!
   Ничего подобного. Всех 'обжор' заставили раздеться до пояса и лечь на помост, покрытый инеем.
  - Ох, бить будут, - простонал Дя.
   Правильно догадался. Два японца отдубасили провинившихся палками. Отроки стонали и вскрикивали под ударами, палки коротко посвистывали в воздухе. Ги забыл о том, что лежит на инее.
   По окончании экзекуции парням выдали старую, засаленную спецодежду и кирки, а потом повели в забой.
   Черный зев штольни, тускло освещенный электролампами, равнодушно принял оробевших новичков. Парни шагали по шпалам в недра земли, озираясь по сторонам. Смотреть было не на что: слева и справа нависали черные стены. Потолок подпирали деревянные бревна и ненадежные на вид стропила.
   В забое уже трудились рабочие. Было душно и холодно, в воздухе висела черная пыль, стучали кирки, под ногами хлюпала вода. Отколотую породу относили к путям в тоннеле и грузили в маленькие вагончики с круглым дном. Когда очередной вагончик наполнялся, люди впрягались в него и волокли по рельсам к выходу. Никто не разговаривал. Почему - Ги понял, как только сделал первый удар киркой.
   Вероятно, души измотанных адской работой людей с тусклым взглядом еще не зачерствели окончательно. Видя, что кое-кто из новеньких явился в первый день с пустыми 'тормозками', шахтеры молча бросили им в посудины по горстке каши. Набралось прилично, и отроки пообедали со всеми.
  - В другой раз делиться не будем, - буркнул один из рабочих. - Не маленькие.
   Когда по окончании смены шахтеры выбрались на поверхность, было уже темно. Вагончики с добытой породой рабочие-китайцы подцепили к маленькому паровозику, который потащил состав в сторону цехов с породоотборными установками.
   Ноги не держали, руки после кирки тряслись и до сих пор ощущали отдачу от ударов. Ги и Дя привалились друг другу и так, на четырех ногах, поплелись со всеми к вагонеткам.
   В 'общежитии' их ждало разочарование. Оказалось, в нем жило одновременно в три раза больше людей, чем он мог вместить - около пятисот человек. Все до единого спальные места были заняты: во всех футонах - спальных мешках - увы, спали люди.
  - Спим по очереди, по восемь часов, - объяснил уставший и злой рабочий. - А смена - двенадцать часов, хотя в договоре написано - десять. Вот и ждем по четыре часа, когда эта смена выспится и уйдет работать. Только тогда ляжем. Пойдемте, что ли, ужинать...
  
   Зима пришла в первых числах декабря. Снега выпало сразу много. Мрачный рабочий поселок побелел.
   Таких холодов Ги даже в страшных снах не видел. Шахтерам выдали теплую одежду, но она не спасала. Шапок не дали. На смену теперь шли быстро, со смены тоже, в вагонетках жались друг к другу. А ведь настоящие морозы еще не наступили! Китайцы, которых было совсем мало, страдали от холодов не меньше корейцев.
   Японцы были одеты лучше. Ги заметил, что японцы на шахте работают только начальниками и в забои почти не спускаются. Зарабатывали они по 5-7 иен в день и жили с семьями в собственных домах в отдельных кварталах. Поговаривали, что на Карафуто у шахтеров заработки выше, чем на Хоккайдо. Корейцам и китайцам запрещалось покидать рабочий поселок, и жители такобэя их не видели.
   В один из морозных январских дней Ги почувствовал озноб и слабость и еле дотянул до конца смены. На поверхности у него пошла носом кровь. Мастер-японец глянул на него оценивающе и велел в следующую смену не выходить.
  - Только имей в виду: этот день не оплатят, - предупредил он.
   Ги было почти все равно, оплатят или нет, ему хотелось поскорее лечь и свернуться клубочком. Все равно почти весь заработок уходил на еду, штрафы и кучу непонятных выплат.
  - Мне тоже плохо, - пожаловался мастеру Дя. - Можно мне тоже не работать смену?
   Мастер равнодушно кивнул.
  - Отпустил, лопоухий, - обрадовано зашептал Дя на ухо Ги. - Хоть денек отдохнуть!
   Утром друзья остались в бараке. Вот тогда Дя понял, почему мастер проявил такое равнодушие. Заявились проверяющие и увидели двух больных. Ги мучился от жара, его не тронули. А вот Дя выволокли на улицу и в наказание избили палками. Штраф назначили такой, что парню навсегда расхотелось симулировать.

* * *

  - Он сказал, что это я виноват, - закончил рассказ Ги. - Кормить стали совсем плохо. Мерзнем, только в забое и согреваешься, есть все время хочется. Скорей бы кончились проклятые три года! Домой хочу.
   Его зубы звонко стучали от холода. Казуки на прощанье сунул в его задубевшие пальцы сто иен, отчего глаза Ги округлились, а рот безмолвно раскрылся.
  
   На следующий день Казуки собирался снова ехать на шахту, чтобы согласовать интервью с заместителем. Заодно он решил спросить руководство, можно ли выдать шапки корейским и китайским рабочим. Он понимал, что большего для них сделать не может, и подумал, что будет подло с его стороны уехать из Эсутору просто так, когда можно помочь несчастным хотя бы такой малостью. За день он закончил последние дела в Эсутору и ближе к вечеру поехал на шахту Тайхэй.
   Пока он беседовал с заместителем управляющего, события на шахте развивались своим чередом. Казуки не знал, что в этот день бригаду Ги завалило в забое. Обвал случился небольшой, все уцелели. Шахтеры, работая кирками, к концу смены откопали выход. Когда они вышли на поверхность, мастер-японец заявил, что этот день им не оплатят.
  - Это почему? - проговорил Дя, моргая воспаленными от угольной пыли глазами.
  - А сколько вы сегодня выработали?
  - Нас же завалило! - возмутился Ги.
  - Это неважно.
  - Разумеется, неважно, - произнес один из шахтеров. - Оплата у нас повременная, а не сдельная. Почему нам не оплатят день, который мы проторчали в забое?
  - А толку, что вы там проторчали? - невозмутимо парировал мастер.
   Корейцы, несмотря на усталость, кипели от злости. Они окружили мастера плотным кольцом и потребовали, чтобы он каждому проставил отработанную смену. Стали собираться рабочие из соседних забоев, поднялся гвалт. В толпу внедрились другие мастера, и совсем напрасно. Страсти в толпе накалились: рабочие требовали отмены штрафов и телесных наказаний, а заодно и сокращения смены до десяти часов. Мастеров-японцев затолкали, а потом повалили и принялись с остервенением пинать. В ход пошли кирки. Ги злился, что не может дотянуться через толпу до японца и выместить на нем свою ненависть - к мастерам, к начальству шахты и ко всем на свете японцам.
   Разделавшись с попавшими под руку мастерами, толпа рабочих двинулась к управе. К этому времени Казуки уже понял, что получает завуалированный отказ. Заместитель управляющего не отвечал ему прямо, получат шахтеры шапки или нет, только обещал вынести вопрос на плановом совещании руководства шахты, и, возможно, финансовое управление выделит деньги на закупку. Закупать головные уборы придется в самой Японии, а с транспортом сейчас туго, даже уголь вывезти нельзя, отчего шахта Тайхэй на грани закрытия, так что...
   С улицы слышался нарастающий шум. Заместитель выглянул в окно, извинился и торопливо покинул кабинет. Казуки побрел за ним. Делать нечего, пора возвращаться в гостиницу. Миссия провалилась. В дурном настроении он вышел на улицу.
   На крыльце он увидел заместителя, а перед управой - большую толпу шахтеров. Он поразился виду перекошенных от злобы лиц и окровавленных кирок. Заместитель был бледен, но апломба не растерял.
  - Что за карусель вы тут устроили? Еще не устали? - осведомился он.
  - Мы требуем, чтобы нам отменили все штрафы! - вразнобой ответили рабочие. - Чтобы нас не избивали и лучше кормили! А еще хотим работать, как в контракте написано - десять часов за смену!
   Лицо зама выразило удивление:
  - Подождите, ребята, о каких избиениях вы тут толкуете?
  - А вот лупят за то, что парни иногда вместе с завтраком обед съедают. Так кормили бы нас получше - не шли бы мы голодными в забой!
  - Если за съеденный с утра обед не наказывать, вы весь день голодными работать будете! Наказание-то по сути - забота о вас же!
  - А еще мы не хотим работать бесплатно, пусть даже раз в неделю!
  - Вот как? Великая Япония обеспечила вас работой, грудью прикрыла вашу родину от враждебного мира, от коммунизма, а вы не хотите отработать на нее бесплатно какие-то два часа в неделю?! Эта тема даже обсуждению не подлежит. Давайте-ка лучше разберемся с каждым штрафом отдельно... А вы, молодой человек, - обратился он к репортеру, - можете быть свободны, у меня больше нет к вам вопросов.
   Вопросов у него не было и раньше, они были у Казуки. Они оставались и сейчас, но Казуки послушно сбежал с крыльца, опасливо обошел разъяренную толпу, однако территорию не покинул, только постарался скрыться за толпой с глаз руководства, и стал ждать развязки. В толпе взглядом отыскал Ги, узнав его со спины.
   Казуки, как и взбунтовавшиеся рабочие, не сразу понял, что заместитель, ведя переговоры, попросту тянет время. К шахте в это время из Эсутору ехал усиленный полицейский отряд, который управа вызвала по телефону.
   Полицейские с ходу открыли огонь по бунтарям. Заместитель юркнул за дверь. Волосы на голове Казуки шевельнулись, сердце застучало так, будто собиралось проломить грудную клетку. Неужели это происходит наяву?!
   Расправа была скорой и кровавой - что значат кирки против табельных пистолетов? Ги получил несколько ударов дубинкой от оскаленного полицейского в каске и рухнул на землю. Увидев это, Казуки рванулся в свару, но его грубо оттолкнул ближайший полицейский:
  - Пошел прочь! Только тебя здесь не хватало!
   Несколько минут спустя все бунтари лежали ничком, прикрывая руками головы. Запыхавшиеся полицейские образовали круг, следя за порядком.
   Теперь на крыльцо вышел сам управляющий, кутаясь в пальто с соболиным воротником.
  - Кто зачинщик? - рявкнул он.
  - Он, - выкрикнул один из корейцев и показал пальцем на Ги.
   Майор из полицейского отряда приблизился к нему крупными шагами, взял за шиворот и рывком поставил на ноги.
  - Я? За что? Я ничего не знаю! - заговорил Ги срывающимся голосом.
   Его не слушали. Управляющий брезгливо поморщился и произнес страшное слово:
  - В такобэя.
   Ги бессильно обвис в руке полицейского, который по-прежнему сжимал ему робу на загривке. Казуки окатило холодом. Такобэя, или кангокубэя, изначально создавались на Хоккайдо и Карафуто для заключенных преступников. Этих несчастных называли 'тако'. После экономического кризиса в такобэя вербовали корейцев и китайцев.
   Казуки бросился к управляющему:
  - Стойте! Стойте! Он не зачинщик!
   Майор, который держал Ги, обернулся.
  - А кто зачинщик? - равнодушно спросил управляющий.
  - Я не знаю. Но он не может быть зачинщиком.
  - Откуда вы знаете?
  - Он совсем молод, посмотрите!
  - Ну и что? А вы кто такой?
  - Киёмидзу Казуки, репортер ежедневника 'Карафуто Нинити Симбун'.
   Управляющий чуть заметно поморщился:
  - Что вы здесь делаете?
  - Я брал интервью с вашим заместителем по производству.
   Трое полицейских тем временем избивали Ги ногами и дубинками, остальные загоняли бунтовщиков в фургоны.
  - Остановите избиение, прошу вас, - произнес Казуки.
  - Молодой человек, - сказал управляющий, который, как ни в чем не бывало, шагнул с крыльца и направился к воротам. - Насколько я знаю, вы нанесли нам официальный визит еще вчера, как и договаривались загодя. Сейчас ваше пребывание на территории шахты является прямым нарушением режима. Как вы здесь очутились?
  - Меня пропустили на проходной, - ответил Казуки, поспевая следом за управляющим. - Послушайте...
  - Вахтер будет наказан.
  - Но...
  - Я обязан сдать вас полиции, но, как видите, не делаю этого. Вы ведь не хотите провести ночь в участке?
  - Вы даже не хотите меня выслушать!
  - Вы уже взяли интервью у моего заместителя, этого достаточно, - отрезал управляющий, усаживаясь в щеголеватый 'Корд'.
  - Вахтер пропустил меня, потому что я приехал согласовывать интервью, - успел сказать Казуки.
   Дверца автомобиля громко хлопнула. Казуки растерянно смотрел вслед машине, не в силах осмыслить увиденное. 'Уж не друг ли детства так обошелся с Ги?' - запоздало подумал он.
  
   Серия репортажей получилась блестящей. Статьи об округе Эсутору выходили одна за другой в течение двух месяцев. Однако, прочитав в газете собственный репортаж о шахте Тайхэй, Казуки пришел в ярость. В печать вышло только интервью с заместителем, и ни слова о молодом корейце и расправе над бунтарями! Разговор с редактором ни к чему не привел. Казуки сорвался, наговорил редактору дерзостей, на что тот посоветовал не совать нос, куда не просят. Казуки решил уволиться, но отец не позволил. Рассказал, как в 20-е годы сам работал в исследовательском отряде на Севере острова и видел нечто подобное.
  - В мире много несправедливого и страшного. От нас мало что зависит, и мы не в силах в одночасье сделать мир прекрасным, - говорил отец, успокаивая Казуки. - Что ж теперь, сидеть без работы? Так и судьбу сломать можно. Если мы способны что-то сделать - значит, делать это необходимо. Сделай все, что можешь, в остальном положись на судьбу**.
   Казуки немного остыл, увольняться передумал, но радостный мир для него надолго потускнел.

* * *

   Деньги, которые дал добрый 'полуяпонец', отобрали у Ги еще в участке и избили 'за воровство'. На другой день его увезли в такобэя на шахте в поселке Тэннай. Там его первым делом заковали в наручники.
   Вооруженные охранники следили за работой. Тако запрещалось разговаривать друг с другом. У Ги от долгого молчания даже голос пропал. За малейшую провинность избивали палками, иной раз до смерти. Кормили настолько плохо, что у бедных тако неизвестно, в чем душа держалась.
   Весь труд в такобэя делался вручную. Никаких вагонеток, отбойных молотков, грузоподъемников, пусть даже изношенных еще в Японии - на всё были руки и спины. Угольные пласты взрывали. Взрывчатку привозили местную, из Хакуя, с завода 'Карафуто Каяку Когё'.
   Там, в такобэя Тэнная, Ги по достоинству оценил предательство Дя. Надо сказать, больше он ни разу бывшего друга не видел. В 44-м были законсервированы все шахты Эсутору, которые к тому времени еще работали, а корейцы в большинстве были отправлены в забои Хоккайдо. Вероятно, Дя был в их числе.
   Занятому собственным выживанием Ги скоро стало все равно, где и как сгинул бывший друг. Больше он друзей не заводил. Сблизился с одним по имени Му Хён, но сильно ему не доверял. Этот Му Хён поведал шепотом, что был завербован точно так же, как Ги.
  - Когда нас привезли в Тэннай, нам сказали, что мы должны отработать деньги, которые Япония потратила на вербовку, - рассказывал он. - А еще нам выдали аванс, который тоже надо вернуть. Только тогда мы сможем заработать на дорогу домой. А вернуть долги никак не получается...
   Му Хён, как и другие 'вольнонаемные', не был закован.
   Тако общались друг с другом шепотом, чтобы не слышали надзиратели. По грязным, вонючим баракам ходили слухи, будто Япония вот-вот потерпит поражение в большой войне. Ги не верил, что великая держава, поработитель его родины, способна склонить перед кем-то гордую голову, но желал этого, сильно желал. В порту он видел склады, забитые фабричной бумагой по самые крыши, и огромные отвалы угля, который не на чем было вывезти, видел пустые причалы, на которых не осталось ни одного военного корабля, а портофлот простаивал без работы, но полуграмотный парень не умел делать выводы. Выводы делали другие тако, и молодому корейцу очень хотелось верить в то, что они шепотом говорили друг другу.
   Тако не остались без работы и после того, как шахты законсервировали. Заключенных заставляли выполнять самую тяжелую и грязную работу в Эсутору и его окрестностях: в порту, на оставшихся предприятиях, на помойках. Несчастные занимались ремонтом дорог и железнодорожных линий.
   В порту погиб Му Хён, угодив под сорвавшийся с погрузчика мешок с цементом. Тщетно отплевываясь от разлетевшейся цементной пыли, Ги перевернул приятеля на спину. Му Хён стонал и загребал пальцами пыль.
   Подошел надсмотрщик.
  - Пошевели ногами, - велел он.
   Му Хён отрицательно качнул головой. Надсмотрщик перехватил палку удобнее. Точный удар в висок - и страдалец навеки закрыл глаза. Японец, досадливо поморщившись, велел Ги отволочь убитого в дальний конец пирса и бросить в море.
   Летом, как обычно, загорелись леса. Пожар перекинулся в город. Эсутору горел так, что ночью было светло, как днем. Сгорело триста домов - настоящее бедствие для жителей.
   Ги равнодушно смотрел на пожар из барака - поседевший, изможденный, костлявый девятнадцатилетний старик.
  
  
  Глава 19 ПРИКОСНОВЕНИЕ К ТАЙНЕ
  
  В небе такая луна,
  Словно дерево спилено под корень:
  Белеется свежий срез.
  Мацуо Басё (1644 - 1694)
  
   Второй раз Казуки увидел Акеми в сентябре 1944 года. Он так и не забыл прикосновение к прекрасной, будоражащей тайне. Увидеть гейшу снова побудило неприятное событие. В начале года родители настойчиво заговорили о женитьбе. Ибура уже обзавелся семьей, но далеко от родительского дома, в Эсутору, где ему предложили место преподавателя в гимназии. И сын у него успел родиться. А Казуки скоро отметит тридцатую годовщину, но о свадьбе до сих пор не помышляет.
   Выбор невест был богатый: война забирала молодых мужчин, и зачастую навсегда. Отец подыскал девушку из достойной семьи, Киёмидзу получили согласие на брак, но случилось несчастье: невеста умерла от обычной простуды. Апрель на Карафуто - месяц коварный: солнечный, влажный и, как водится, ветреный. Девушка простудилась, болезнь дала осложнение на легкие, и в мае невесты не стало.
   Казуки видел ее только дважды: в первый раз на смотринах, второй - на похоронах. Событие произвело на него тягостное впечатление. Родители, догадываясь о состоянии сына, о свадьбе больше не заговаривали. Решили отложить вопрос на будущее.
   День проходил за днем, и все мимо, мимо. Было ему пусто и серо. Вероятно, и в самом деле надо жениться и растить детей, чтобы некогда было думать о смысле жизни. В декабре пришло понимание, что надо каким-то образом выбираться из мрачного, нерадостного состояния, когда ничто не вызывает, как раньше, жгучего интереса.
   И Казуки захотел увидеть Акеми.
   Кадо был уже обременен семьей, но за мысль ухватился. Он дал адрес окия и вручил письменные рекомендации от себя и своего отца. И получил от друга приглашение на вечер в чайном доме.
   Теперь за вечер платил Казуки.
   В этот раз Акеми была не с Мисаки, а с другой гейшей, которая представилась Юри. Казуки волновался перед встречей и радовался этому волнению - оно было настоящее, живое. Опасался только одного - разочароваться, увидев Акеми. Он знал, насколько обманчивым бывает прекрасное воспоминание.
   Разочарования не случилось. Акеми склонилась, приветствуя гостей чайного дома, сияющая в бело-голубом кимоно, расшитом сказочными цветами и каплями дождя. В груди Казуки что-то сладко оборвалось, и в первый миг он не мог вымолвить ни слова. И снова, как в прошлый раз, пластичный жест ласково напомнил гостям: надо разуться.
   Церемония чаепития была знакома, но гейши при строгом соблюдении всех правил ухитрились сделать ее совсем непохожей на ту, которая была два года назад. Юри, облаченная в сине-голубое кимоно по случаю дождливой погоды, следила за очагом. Беседу вела в основном Акеми. Она целиком завладела вниманием Казуки. Кадо забавлялся, глядя на друга, и беззлобно его подначивал, давая повод множеству невинных шуток. В этот раз было весело. Казуки оживился, сыпал комплиментами, откровенно любовался тонкими запястьями Акеми и гибкой по-кошачьи спиной - тем, что открывало сложное одеяние. 'Там, под кимоно, на ней ничего нет', - думал Казуки. Кожа от этой мысли покрывалась мурашками, все волоски на теле вставали дыбом.
   Акеми начала вырезать из цветной бумаги фигурки животных, а друзья отгадывали, кого она вырезает. Последнюю фигурку Казуки вытянул из рук искусницы. В тот момент было совсем неважно, какую зверюшку она изготовила. Доли секунды они оба держали один предмет, и Казуки словно пронзило током.
   Зверюшкой оказался красный тигр, припавший к земле при виде добычи.
   Кадо бумажные фигурки не слишком интересовали. Гораздо ближе была тема войны, в которой горел почти весь мир.
  - Скоро Германия потерпит крах, - говорил Кадо, - и Япония останется без союзника. А у нас и без того положение очень сложное, и военное, и экономическое. Победить США не удалось, а ведь адмирал Ямамото об этом предупреждал. Теперь Штаты бомбят Курилы. Начали в 43-м, и конца бомбежкам не видно.
  - Мстят за Перл-Харбор, - отозвался Казуки.
  - Если бы это было только мщением! Они хотят задавить Японию. Их подводные лодки топят наши суда, которые везут на Курилы войска, военное снаряжение и продовольствие. С Курил уже сняты все боевые самолеты, военные корабли покинули острова.
  - Но бомбежки все равно не прекратились, - заметила Юри.
  - Япония теперь открыта для Америки, но вести войну во всех направлениях сразу мы не можем, - добавил Казуки.
  - Одна надежда, что русские не объявят нам войну, - сказала Юри.
  - Надо, чтобы они согласились продлить пакт о нейтралитете, ведь он заканчивается в апреле 46-го года, - добавила Акеми. - Или заключить пакт о ненападении.
  - Думаете, русские простили нам оккупацию Севера в 20-х годах? - усмехнулся Казуки. - Мало того, мы держим в руках пролив у южного мыса Камчатки, проливы Соя и Цусимский, то есть мы фактически заперли все удобные выходы России в Тихий океан. Советский Союз наверняка захочет обеспечить себе свободный выход в море на Дальнем Востоке.
  - Думаешь, он объявит нам войну? - спросила Акеми.
  - Этого необходимо избежать, - ответил Кадо. - Япония не выдержит войны с русскими.
  - Но русские уже истощены войной на западе!
  - Мы тоже истощены. Не исключено, что СССР после победы над Германией объявит Японии войну. Этой войны надо избежать любой ценой. Воевать с русскими - себе дороже.
  - И какой же будет цена? - спросила Юри.
   Друзья переглянулись.
  - Вплоть до уступки России Северных Тисимских островов и Карафуто, - тихо сказал Казуки.
   Акеми ахнула:
  - Неужели наше правительство способно отдать Карафуто?
  - Если речь пойдет о сохранении Японии - да, - ответил Кадо.
  - Почему вы так думаете? - спросила Акеми. - Об этом нигде не пишут, и я в первый раз об этом слышу.
  - Слухи ходят, причем в высших кругах, - ответил Казуки. - Не забывайте, я - репортер, у меня широкий круг общения. Однако за такие разговоры можно и поплатиться.
   Юри приложила палец к губам:
  - Тс-с...
  - Пойдемте слушать дождь, - предложила Акеми.
   Чаевники гуськом выбрались наружу, в темноту позднего вечера, и встали на крыльцо под навес. Акеми погасила каменный фонарь. Свет шел только из открытых дверей чайного дома.
  - Ливень хлынул потоками.
  Кого не обрадует свежесть цветов,
  Тот - в мешке сухая горошина*, - тихо пропела Юри.
  - Чьи это строки, королева ночи? - шепотом спросил Кадо.
  - Такараи Кикаку. Он был учителем поэзии, а сам учился у великого Басё.
  - Разве это не чудо, что вода льется с неба? - шепотом спросила Акеми.
   Подсвеченные из домика длинные нити дождя посверкивали в ночи, словно бриллиантовые. Чаевники замерли, вслушиваясь в настойчивый шепот Мироздания. Казуки ощущал близость Акеми настолько остро, словно здесь, в узком пространстве блистающих нитей, они стали единым целым. Вместе с тихим, торопливым шелестом дождя Казуки жадно впитывал тревожное, пронзительное чувство, уже знакомое ему, и в то же время совершенно новое.
   Оставшийся вечер Казуки не отпускал Акеми от себя. Его имя в нежных устах девушки звучало так мелодично, словно его вызванивали нежные колокольчики. Вкрадчивая пластика Акеми завораживала.
  - Послезавтра - праздник Дзюгоя, - напомнила Юри, подавая сладости. - Древнее поверье говорит, что на луне растет лавровое дерево. Осенью его листья покрываются багрянцем, и лунный свет становится особенно ярким. А лунный заяц толчет в ступе листья лавра и готовит лекарство долголетия.
  - Бабушка в детстве мне рассказывала, что заяц на луне толчет рис и печет из него колобки данго, - сказал Кадо.
  - Мой господин будет любоваться на луну в праздничную ночь? - спросила Акеми.
  - Только вместе с тобой, - с серьезным лицом ответил Казуки. - Без тебя я на нее даже глаз не подниму.
  - Это заявление требует пристального внимания, - заметил Кадо. - А ты, Юри, хочешь увидеть луну на празднике Дзюгоя?
  - Мы с Акеми будем любоваться на луну из окна, - с мягким смехом ответила гейша.
  - Из окна неинтересно. В городском парке ночью будет праздник. Мы с Казуки пойдем обязательно. Вы там будете?
  - У нас строгий режим, - смеялась Акеми.
  - И очень строгая ока-сан, - в тон добавила Юри.
  - Убежать сумеете? - спросил Казуки. - Нет? А если я помогу?
   Кадо рассмеялся:
  - Что ты задумал, дружище? Ты, никак, собрался выкрасть из окия двух самых красивых гейш Тоёхары? В лунную ночь украсть котел**?
  - Значит, ты участвуешь? - коварно уточнил Казуки.
  - На праздник Полной Луны я буду с молодой женой. Хотя... могу помочь.
  - Бледная луна.
  Мне вдруг захотелось
  Украсть арбуз*, - хихикнула Юри.
   Акеми подняла невинное лицо с дерзкими глазами:
  - Наша с Юри комната на втором этаже.
  - О, у нас прекрасный вид из окна. Мне не хочется ехать в городской парк, чтобы увидеть то же самое, - мурлыкнула Юри.
  - Но ведь Юри никому не скажет, что Акеми ночью не будет в комнате? - заметил Казуки, демонстративно пропустив мимо ушей известие о втором этаже.
   Юри напустила на себя испуганный вид и отрицательно покачала головой - нет, не скажет.
  - Кстати, лестница во дворе имеется? - поинтересовался Кадо, который не склонен был игнорировать 'мелочи'.
  - В сарае у садовника, - ответила Акеми. - Но она под замком.
  - Значит, ты согласна, - утвердительно произнес Казуки.
   Юри восхищенно ахнула.
  - В десять вечера приходит ночной сторож, - сообщила она.
  - Это решаемо, - ответил Казуки и подвинул Акеми лист цветной бумаги:
  - Рисуй. Окия ваш рисуй. И где окно.
   Гейша послушно набросала симпатичный двухэтажный домик с окнами. На обратной стороне листа она уверенными штрихами нарисовала иву, гнущуюся на ветру.
   Казуки ревниво припрятал рисунок в рукаве, где уже хранилась фигурка тигра.
   На прощание он дал гейшам чаевые, которые девушки назвали 'цветочными деньгами'.
   Вечер обошелся в четверть годового заработка. Это означало, что единственный шанс увидеть Акеми в ближайшем будущем - по-разбойничьи выкрасть ее из 'цветочного' гнездышка.
   И он ее выкрал. В половине десятого вечера друзья наняли два экипажа, один - двухместный. По городу продвигались довольно медленно, потому что по улицам гулял празднично одетый народ, а по проезжей части ехали многочисленные рикши и велосипедисты. Казуки весь извелся, пока добрались до места.
   Тоёхара отличалась геометрически правильным расположением улиц. Строители старались избежать хаотичности построек. И все же далекие от центра улицы были узки и беспорядочны, быстро раскисали во время дождя и долго не высыхали. Громко ругая грязь, разодетый Кадо прошел в окия парадным входом развлекать хозяйку деловыми беседами, а Казуки тенью проскользнул за дом. В глубине садика отыскал сарай. Замок его не остановил: Казуки еще не забыл занятий дзю-до и летние лагеря бойскаутов. Короткий удар пяткой сорвал замок вместе с дужками. Лестница встала рядом с нужным окном. Ловко взобравшись наверх, чему изуродованная рука никак не воспрепятствовала, Казуки заглянул в окно и встретился взглядом со своей ненаглядной.
   Она его ждала... Акеми тихонько отворила ставни и высунулась наружу. Луна освещала ее лицо голубоватым светом. Казуки молчал, смотрел на любимую.
  - Вот такая я без макияжа. Видишь? - молвила Акеми. - А теперь уходи.
  - Ты передумала? - ужаснулся Казуки и чуть не свалился с лестницы.
  - Ах, осторожно! Нет, это ты передумал.
  - Пошли со мной, - позвал он и протянул здоровую руку. Опершись о предложенную ладонь, девушка грациозно переступила подоконник и встала на тонкие ступеньки. Юри, пряча широким рукавом некрашеное лицо, махнула им другой рукой, и, зябко поежившись, прикрыла ставни.
   Беглецы быстро спустились вниз. Казуки отнес лестницу на место и вместе с Акеми покинул двор, пока домочадцы были заняты капризным гостем и не видели, что творится рядом с домом.
   В городском парке, освещенном множеством фонарей, гуляли принаряженные горожане. Казуки и Акеми неторопливо дошли до пруда по широкой лесной тропинке. По пути Казуки рассказывал девушке о Хоккайдо, на котором жил во время учебы. Акеми тоже могла многое поведать об острове, который видела только на картинах и фотографиях.
   Над прудом висела круглая луна. На Хоккайдо она гораздо больше, чем здесь... Но не такая загадочная.
   Влюбленные забрались в крытую лодку, украшенную цветами и разноцветными фонариками. Там уже сидело десятка полтора человек. Лодочник шестом оттолкнул лодку от берега.
  - Акеми, - шепнул Казуки, - почему ты согласилась убежать со мной?
   Она посмотрела ему в лицо внимательно и без улыбки.
  - У тебя глаза тигра, - тихо сказала она. - Я сейчас не гейша, а обычная земная девушка. Боюсь, что ты разлюбишь меня.
  - Да, я полюбил гейшу, - отвечал Казуки. - За ее таинственность и недоступность. А теперь люблю девушку - с нежной кожей, с родинками на щеке, с тонкими губами и влажными лисьими глазами. С голосом, словно колокольчики, с гибкой спинкой и грацией настороженной оленихи. Добрую, остроумную, отзывчивую. Вот такую - настоящую, без грима. Акеми, я уже не смогу с тобой общаться, как с гейшей - ты будешь слишком чужой и далекой...
   Белая выпуклая тарелка отражалась в черной воде пруда; отражение дрожало и разбегалось мелкими осколками, чтобы снова собраться единым целым.
   Глубокой ночью Казуки привез Акеми к окия. Высокие ворота были заперты. Казуки перелез через них и открыл изнутри. Из будашки выбежал сторож, разразился руганью и поднес ко рту свисток, но тут 'грабитель' рухнул прямо на него. Свисток по широкой дуге улетел в кусты. Ноги у Казуки буксовали, как у пьяного.
  - Ты... Я где... Ты кто?.. - невнятно бормотал он.
  - Идиот, ты что, не видишь, куда залез? - ругался сторож. - Да как ты на ворота-то забрался?!
   Казуки придавил ему сонную артерию, отчего ноги старика подкосились. Акеми проскользнула в ворота. Казуки уложил беспамятного сторожа в траву, побежал к сараю и вытащил лестницу. На прощание поцеловал Акеми в лоб, с наслаждением вдохнув тонкий запах с горчинкой. Девушка легко взобралась по шатким ступенькам и исчезла в окне.
   Теперь - лестницу в сарай. К старику: жив ли? Сторож уже шевелился. Бегом в ворота - и извозчику: гони!
   Не знал он, что Акеми-Ёсико потом долго, почти не дыша, сидела у окна без движения, а слезы беззвучно капали на руки, сложенные на коленях. Ей удалось сорвать цветок счастья и вдохнуть его аромат. И отравиться пьянящим запахом, лишающим рассудка. Хоть немного счастья... Ей не вырваться из окия - Казуки этого еще не знает. Зато знает она - слишком хорошо, чтобы надеяться.
   Утром Казуки явился в окия с официальным визитом. Абе Изуми внимательно выслушала его и сказала:
  - Разумеется, гейше нежелательно оставлять профессию. Она тратит на обучение долгие годы и отрекается от внешнего мира. Профессия такова, что учиться приходится всю жизнь. Мне приятно слышать, что вы хотите стать для Акеми не просто данна*, а ее супругом. Это значит, что она гейша высокого уровня. Вы спрашивали ее, желает ли она оставить профессию ради замужества?
  - Спрашивал, - произнес Казуки, чуя какой-то подвох. - Она ответила как-то уклончиво, и у меня сложилось впечатление, что этому есть причина.
  - Да, причина имеется. Видите ли, я обучала Акеми за свой счет. Родные учебу не оплачивали.
  - И что это значит?
  - Это значит, что если она захочет покинуть окия, ей придется выложить эту сумму. Плюс возмещение ущерба за испорченное кимоно. Сумма взята не с потолка, она отражена в бухгалтерии и значится в камбукане*. А мне придется уплатить пошлину за удаление имени Акеми из списка гейш Тоёхары.
  - Какова же общая сумма?
   Услышав астрономическую цифру, Казуки потерял дыхание.
  - Именно эту сумму придется уплатить данна.
  - Или будущему мужу, - уточнил Казуки.
  - Понимаю, сумма большая. Но Акеми обучается у меня с восьмилетнего возраста. Даже сын Хаттори отступился. Да-да, он хотел стать данна моей Акеми.
   Хозяйка самодовольно подняла подбородок.
  - Я могу увидеть ее?
  - Что ты ей скажешь? Что любишь ее и будешь любить всю жизнь? Что хочешь жениться на ней, но обстоятельства не позволяют? Пожелаешь счастья? Возьмешь с нее клятву, чтобы она тебя не разлюбила? Знаю, она тебя тоже любит, иначе бы ты сюда не пришел. Но гейша - особенное создание, и любовь у нее не такая, как у обычной женщины... А может, вы все-таки соберете нужную сумму?
   Тут красивые глаза Абе Изуми подозрительно сузились:
  - Не ты ли посетил нас ночью?
  - Нет. Я был с семьей на празднике Дзюгоя.
   Если хозяйка узнает, что именно он был причиной открытых ворот, сбитого замка на сарае и беспамятства сторожа, Акеми будет наказана.
   Казуки покинул окия и уселся в экипаж в каком-то беспамятстве. 'Лучшее, что я могу для нее сделать - дать ей возможность забыть обо мне. Любовь гейши особенная, но Акеми не только гейша. Не просто гейша... Моя любовь сделает ее несчастной'.
   Его полюбила самая красивая, самая таинственная девушка Тоёхары, но можно ли считать это везением?
  
  
  Глава 20 КОГДА НЕ ДЕЙСТВУЕТ ВОЛЯ ИМПЕРАТОРА
  
   11 февраля 1945 года в Ялте между СССР, США и Великобританией было подписано соглашение, по которому Советский Союз обязался вступить в войну с Японией спустя два-три месяца после капитуляции Германии.
   5 апреля Советское правительство объявило о денонсации советско-японского пакта о нейтралитете.
   Безоговорочная капитуляция Германии 8 мая 1945 года показала японскому руководству, что у него нет шансов на успешное завершение войны. Все попытки японского правительства найти приемлемый выход успеха не имели.
   С 17 июля по 2 августа 1945 года в Потсдаме состоялась конференция, на которой встретились представители Великобритании, США и СССР. 26 июля была опубликована совместная декларация, принятая в рамках Потсдамской конференции и подписанная представителями США, Великобритании и Китая. Декларация требовала капитуляции Японии и перечисляла принципы мирного урегулирования. 28 июля японское правительство отклонило эти требования.
  
   6 и 9 августа - Хиросима и Нагасаки.
  
   8 августа 1945 года СССР присоединился к Потсдамской декларации и объявил войну Японии.

* * *

   Ги споткнулся в порту о кнехт. Как его угораздило не заметить этот толстый железный пень - непонятно, ведь Ги нес на спине мешок с углем, согнувшись в три погибели и едва не взрыхляя носом землю. За то, что упал, получил палкой от надсмотрщика. За то, что не сумел сразу подняться с мешком - получил еще раз. И забыл об ушибе.
   Травма напомнила о себе следующим утром. Он зашиб о кнехт ногу чуть ниже колена, а заодно и пальцы на ноге. Под коленом назрел синяк, пальцы опухли, под ногтями налилась чернота. Ходить было больно.
   Хромой тако - не редкость. Главное, работает. И Ги хромал и работал. Кандалы на руках стали мешать еще больше. Он давно притерпелся, но сейчас бы ужом из них выполз.
   За неделю синяк под коленом сменил все цвета радуги, чуть-чуть побледнел, став темно-желтым с прозеленью, и сильно не беспокоил. А вот пальцы раздулись и стали в два раза больше. Два ногтя начали отставать. Каждый шаг пронзал болью до самой маковки.
   Девятого августа тако еще не знали, что русские объявили войну японцам, но чувствовали неладное. Дух тревоги висел в воздухе и проникал в каждую щель. Надсмотрщики лупили заключенных с особым остервенением.
   Надсмотрщикам немощь показывать нельзя. Увидят, что встать не можешь - забьют палками, поэтому Ги, стискивая зубы и покрываясь испариной, утром поковылял в порт с другими тако. Чтобы выжить.
   С неба послышался гул мотора. И корейцы, и японцы задрали головы, но плотные облака затянули небо от горизонта до горизонта. Надсмотрщики палками напомнили заключенным, что когда идешь на работу - стоять на месте не положено. Процессия двинулась дальше.
   Из ватного небесного одеяла вынырнул самолет и пошел над кварталами Эсутору. Японцы забеспокоились.
  - Не бомбардировщик, - заметил один из них. - Разведчик.
  - Русский? - спросил другой.
  - Не похоже. Американцы, скорее всего.
  - Чего он тут кружит?
  - А чтобы знать, куда бомбы класть, - мрачно буркнул надсмотрщик.
   Самолет сделал широкий круг и пошел на следующий.
  - Русский. Американец бы сюда не долетел.
  - Думаешь, русские бомбить не будут? Чего встали, как бараны? А ну пошли!
   Разведчик еще долго кружил над городом. Жители Эсутору наглядно убедились: мирной жизни пришел конец.
   Вот и прожит еще один день. Ги лежал на нарах в бараке за городом, не зная, как удобнее пристроить больную ногу. Товарищи по несчастью ничем не могли помочь. Несмотря на усталость, тако шепотом обсуждали сегодняшний самолет, войну, русских, ненавистных японцев, гадали, чем закончится война, и, главное, что их, заключенных, ожидает в ближайшие дни. Страшно было...
   Вечером следующего дня прилетело несколько гидросамолетов и сбросило зажигательные бомбы на Хамасигай. Пожар мгновенно охватил два квартала, пламя лизало облака. Лица тако, наблюдавших пожар, ничего не выражали. Охваченные страхом надсмотрщики, которые гнали заключенных из порта в бараки, не догадывались, как злорадничал на самом деле каждый из 'подопечных'. Ги, сопя от усилий, тяжело волочил больную ногу. Смесь страха и мстительной радости ненадолго оттеснила мучительную боль.
  
   Утром одиннадцатого августа из облаков над Татарским проливом выскользнул двухмоторный самолет. Сначала он кружил над портом Тооро, затем полетел к Эсутору. Все, кто находился в порту, побежали в укрытия. Тако полегли на землю.
   Никаких бомб с самолета не сыпалось, и люди вернулись к своим занятиям.
   Это был советский фронтовой разведчик Пе-2, оборудованный специальными фотокамерами. Сведения о системе обороны японцев в Эсутору были противоречивыми. Чтобы не высаживать десант вслепую, советское командование отдало приказ провести фотосъемку боевых кораблей и военных объектов в портах Тооро и Эсутору.
   Боевые корабли в портах давно отсутствовали. Японское командование считало Карафуто глубоким тылом. И авиация, и флот давно перебазировались в Японию и Манчжурию.

* * *

   Как только Киёмидзу Ибура узнал, что Советский Союз объявил войну Японии, он обратился в местное отделение Императорского общества резервистов 'Тэйкоку дзайго гундзинкай' и потребовал зачислить его в ряды добровольцев. В небольшом помещении было не протолкнуться. Пришли не только мужчины, но и женщины, подростки, и даже дети. Военнослужащий в очках с круглыми окулярами составлял списки желающих встать на защиту Эсутору. Он записал фамилию Ибуры и велел одиннадцатого августа к десяти прийти на городскую площадь.
   Утро снова выдалось пасмурным. Сплошная пелена облаков способна висеть над Карафуто неделями - ни дождя, ни солнца.
   На трибуне выступал глава округа Эсутору.
  - Все мы знаем, что Россия объявила нам войну, - громко вещал он, так, чтобы его слышали на всей площади. - Сорок лет мы владеем землей, которая испокон веков считается японской. Сорок лет мы ее облагораживаем, распахиваем поля, строим фабрики и заводы, порты и целые города, прокладываем дороги через сопки, болота и непроходимые леса. Ловим здесь рыбу. Рожаем детей. Большинство из нас родилось и выросло на этой земле! И вот теперь у нас хотят ее отнять. Уже сожжены два квартала Хамасигая. Это только начало. Сегодня пришло известие: рано утром советские войска перешли государственную границу у пятидесятой параллели. Бой за Карафуто уже идет. А вот и русский разведчик...
   Со стороны моря донесся отдаленный рокот моторов. Толпа горожан заволновалась, зашумела, головы повернулись в сторону еле видимого отсюда самолета, летящего над портом.
  - Наши воины уже стоят насмерть, отстаивая Карафуто, - повторил градоначальник, привлекая к себе внимание. - Харамитогский укрепленный район, который прямо сейчас, в эту минуту, сражается с русскими - это предполье и две линии обороны. Русских захватчиков ждут доты* и дзоты*, противотанковые рвы, проволочные заграждения и минные поля. На защиту нашей земли встала 88-я пехотная дивизия, пограничники и резервисты. Мы тоже не будем сидеть сложа руки. Надо опасаться не только бомбежек, но и нападения с моря. На защиту Эсутору направлены три пехотные роты*: из Найро, Камисикука и Маоки. Мы понимаем: этого мало. В добровольцы уже записалось более пятисот человек. Среди них есть женщины, студенты, ученики. Всех, кто желает записаться, прошу прийти в штаб Общества резервистов. Те, кто уже записался, должны остаться после митинга на площади для решения организационных вопросов и проведения предварительных учений.
   Градоначальник возвысил голос:
  - Не допустим поражения Великой Японии! Не уступим русским ни клочка земли Карафуто!
   Площадь содрогнулась от дружного рёва. Поднялись сжатые кулаки. Ибура кричал вместе со всеми. Карафуто - его родная земля. Он родился в Тоёхаре, там же появился на свет его сын. Жена ждет второго. Его отец пешком исходил леса губернаторства вдоль и поперек. Только сейчас Ибура осознал, что любит эту землю - с пасмурным летом, скупым солнцем, затяжной осенью, влажными порывистыми ветрами, с сопками, поросшими темными дремучими лиственницами. Нет, Великая Япония не может потерпеть поражение. Если это случится, Ибура не вынесет позора и покончит с жизнью. Он поднял над головой крепко сжатый кулак.
   После митинга активисты Общества сформировали из добровольцев Специальный отряд обороны, куда вошел Ибура, как хороший стрелок, и несколько добровольческих боевых отрядов.
   Двенадцатого августа налетели бомбардировщики. Бомбы рвались в порту и в южной части города. Все, кто был в порту, попрятались в помещения. Несчастным тако прятаться было некуда, и они бросились пластом на землю.
   Ги казалось, будто на него обрушилось небо. Земля вздрагивала, пыльный воздух застревал в горле. Бомба угодила в склад с горючим. Жирное черное пламя взметнулось вверх. Десятки бочек взрывались одна за другой. Занялась огнем и чадно задымила исполинская куча угля. Ги от страха куда-то пополз, начисто позабыв о больной ноге, но ползти было некуда: горело всюду. Бомбы падали в акваторию, беспорядочно вздымая воду, катера опрокидывались и тонули. Волны перехлестывали через причал. Баржа приняла летящий смертоносный груз и тут же пошла ко дну. Жарко полыхала землечерпалка, исходили черным дымом длинные портовые склады. 'Ы-ы-ы...' - выл от страха Ги, вытаращив красные глаза.
   Бомбы падали в город. Взлетел на воздух железнодорожный мост, остановила работу поврежденная электростанция. Бомбардировщики убрались, оставив над городом зловещее облако дыма.
   Ибура помог домочадцам разместиться в кузове грузовика. Жена смазала на щеке сажное пятно, маленький сын кашлял от дыма. В кузове плотно сидели женщины, дети, старики, пожилые люди. Мимо по дороге в Камиэсутору ехали грузовики с эвакуированными горожанами.
  - Скоро приеду, не волнуйся, - сказал Ибура, стоя рядом с бортом. - Ничего. Русские ослабли в войне. Мы их сюда не пустим.
   Жена кивала головой, а губы у нее непослушно кривились.
  - Возвращайся скорее к нам. С победой, - сказала она.
   Как будто он мог вернуться без победы!
   Грузовик поехал. Ибура поправил на плече винтовку, которую ему выдали в штабе. У него было охотничье ружье, но война - не охота. Это ему объяснил активист 'Тэйкоку дзайго гундзинкай'.
   Ибура сумеет встретить русских. Он вернет им сожженный Хамасигай, разбомбленный порт и сажное пятно на щеке жены.
   На следующее утро, едва рассвело, на рейде показались серые военные корабли. Сидя на крыше двухэтажного дома, Ибура насчитал шесть катеров и один эсминец. Эскадру сопровождала подводная лодка. Эсминец выпустил облачко дыма. Донесся низкий, упругий 'бум-м'. Снаряд взорвался где-то на улицах. Катера подкрадывались всё ближе. Ибура понял, что сейчас начнется обстрел города, и, зло оскалившись, выстрелил из винтовки наугад в сторону эскадры. Понимая, что ему нечего противопоставить советским кораблям, Ибура торопливо покинул крышу.
   На катерах заговорили крупнокалиберные пулеметы. Со стороны метеостанции затарахтел станковый пулемет, не позволяя русским кораблям приблизиться вплотную к берегу. Эскадра обстреляла город и скрылась в море.
   Четырнадцатого августа к порту подошел 'морской охотник'. Японцы, опасаясь десанта, открыли огонь из пулемета, и небезуспешно. Катер убрался ни с чем.
   В полдень пятнадцатогого Ибура услышал по радио императорский указ о прекращении войны. Не поверил. Япония не может капитулировать! Подхватил винтовку, понесся к мэрии. Там уже собралась большая толпа, горожане шумно переговаривались. Люди подходили и подходили, в основном мужчины. Глава окружного управления вышел к собравшимся с листом бумаги в руках.
  - Я получил телеграмму из Тоёхары, подписанную генерал-губернатором Тосио Отцу. Вот что в ней написано: 'Несмотря на указ императора, мы с честью пойдем до конца'. Не позволим духу упадничества овладеть нашими сердцами! Будем стоять насмерть!
   Толпа ответила дружным ревом. Сдавать русским Эсутору никто не собирался!
   Вечером после учений офицер из пехотной роты зачитал добровольцам приказ из штаба дивизии: 'Отвести все боевые отряды добровольцев в Камиэсутору, который должен стать последним рубежом обороны'.
   Там, в Камиэсутору, жена и сын Ибуры. Последний рубеж!
   Однако на следующий день, шестнадцатого августа, туда направились не все резервисты. В пять утра русские высадили десант в соседнем Тооро, километрах в десяти от Эсутору. В половине седьмого утра Ибура погрузился с другими добровольцами на грузовик и поехал в Тооро.
   Бой длился три часа. Русские взяли городок. Пришлось отходить в леса. Резервисты, выполняя приказ, двинулись пешком в Камиэсутору.
   Десантники окружили Тайхэй, где их встретила японская пехотная рота. Ибура и еще несколько стрелков из числа резервистов зашли в тыл. Они стреляли по русским из зарослей и тут же без следа исчезали в непроходимом лесу. Ибура потерял товарищей из виду и действовал самостоятельно.
   Тайхэй держался крепко. В помощь десантникам прилетели штурмовики, бомбили поселок. Ибура не стал дожидаться развязки - день клонился к вечеру, а ему надо было идти в Камиэсутору. Было ясно, что к ночи русские возьмут поселок.
   Одуревший от боев, выстрелов, крови и пыли, от ходьбы по сопкам, Ибура вернулся в Эсутору уже в сумерках. Решил заночевать, а утром продолжить путь. Зашел домой, вскрыл консервную банку с мясом нерпы местного производства. Не наелся, но больше ничего из готовых продуктов не нашлось.
   Дома не сиделось. Ибура вышел на улицу.
   Город держал оборону. В районе Ямасигая слышались непрерывные выстрелы. На рейде стояли четыре русских тральщика и вели перестрелку с японскими пехотинцами. Те палили по судам из крупнокалиберного пулемета, не давая высадить десант.
   Ибура пошел в Ямасигай. С неба слышался уже знакомый звук моторов. Снизившись над городом в районе боя, самолеты начали обстрел. Тральщики между тем покинули рейд, так и не высадив десантников.
   Ибура добрался до своих, когда бой уже прекратился. Самолеты улетели. Защитники города расположились на отдых. Костров не жгли. Света было достаточно: бумажная фабрика вдали полыхала, словно чудовищный факел.
  - Что слышно? - спросил Ибура одного из резервистов.
  - На Харамитогских укреплениях еще сражаются. Ты откуда?
  - Из Тооро и Тайхэя.
  - Что там?
  - Сдали.
   Резервист сплюнул досадливо.
  - Нас так просто не возьмешь, - заявил он. - Русские с самолета обстреляли своих же. Воевать не умеют.
   'Умеют', - подумал Ибура, улегся на землю и тотчас уснул.
  
   После бомбардировки в порту заключенных ни разу не вывели из барака и почти перестали кормить. Они просидели запертые четверо суток. Надсмотрщики ничего не объясняли. шестнадцатого августа весь день слышались выстрелы и взрывы, гудение самолетов, пулеметные очереди. Заключенные тянулись к узким окошкам под потолком, силясь рассмотреть, что происходит в городе.
   Ги радовался передышке. Распухшая стопа уже не болела так сильно, но наступить на нее он пока не мог. Глядишь, и не помрет он из-за ноги, отлежится. Вши заели, спасу нет... И почему сегодня совсем не кормят?
  - Конец пришел Великой Японии, - говорили тако между собой.
  - Наконец-то! Меня сюда два года как привезли. Русские освободят!
  - Кто тебе такое сказал? Мы ж работали на японцев! Расстреляют всех без разбору.
  - Расстреляют, конечно! Только сперва могилу рыть заставят. Говорят, они нас от японцев не отличают.
  - Как не отличают?! Слепые, что ли?
  - Надо уходить в сопки, ребята.
   Стало страшно. Ги понял: ему без разницы, кто победит.
   Сидеть без вести было жутко. Товарищи грохотали в двери, в стены. Надсмотрщик отвечал на стук бранью, пока не надоело.
   К ночи тако угомонились. Pвуки боя утихли, однако тишины не было: время от времени в городе начиналась перестрелка. Заключенные почти не спали, разговаривали в темноте. Боялись и японцев, и русских.
   Утром неправдоподобная тишина раскололась от страшного воя и грохота: с моря начался артобстрел города. Стены барака содрогались, с потолка непрерывно сыпалась труха. Тако сбились в кучу, как напуганное стадо.
  - Драпать надо, спасаться.
  - Куда драпать-то?
  - В сопки. Чтоб никто не нашел: ни японцы, ни русские.
  - А дальше что? В лесу есть нечего.
  - Ох, как бы в нас не угодили!
   И снова протяжный стон, вой и грохот разрывов, сотрясающий дощатые стены.
   Через час артобстрел прекратился. Тако некоторое время настороженно прислушивались. Осмелев, несколько заключенных поднялись и, бренча кандалами, забарабанили в дверь:
  - Открывайте! Хватит нас здесь держать!
   Никто не откликнулся.
  - Хоть бы сматерился, чтоб знать - здесь он или сбежал!
  - Какая разница, здесь он или нет? Ломай дверь!
   Несколько сильных ударов - и бастион пал. Тако вырвались из барака на улицу. Ги ковылял последним. Воздух был наполнен дымом так, что ело глаза.
  - Никого. Разбежались все.
  - Куда теперь?
  - В сопки!
   Массивные ворота были распахнуты настежь. Заключенные, озираясь, как дикие звери, вышли наружу. Со стороны города доносилась непрерывная стрельба. На улицах шли тяжелые, кровавые бои, но тако об этом не знали и знать не хотели. Они направились в сторону сопок - так быстро, насколько позволяли кандалы.
   Ги сразу стал отставать. С каждым шагом его снизу доверху пронзала боль. Никто из тако не догадался обернуться назад, а Ги ни разу их не окликнул.
   До подножия сопок он добрался один-одинешенек. Товарищи давно исчезли в лесу. Ги отломал от поваленного сухого дерева приличную ветку, очистил, и, опираясь на нее, пошел на подъем.
   Небо гудело моторами: город снова бомбили.
   Лес стоял стеной - заросший елями, ольхой, лиственницей, шиповником, заваленный погибшими деревьями, густо оплетенный паутиной. Отзвуки боев сюда почти не проникали.
   Ги устал подниматься. Понял, что шагу больше не сделает. Обернулся. Лес обступал со всех сторон. Крупный желто-красный паук плел внушительные тенета, в зарослях старательно выводила нехитрые трели невидимая птичка.
   Ги с наслаждением завалился в заросли под раскидистой черемухой, опутанной лианами кишмиша. Нога разболелась с новой силой, зато он был свободен! Сколько продлится свобода и чем закончится, Ги не знал. Он не думал о том, что в лесу Карафуто нечем поживиться, разве что сладким кишмишем и вязкой ягодой черемухи. Он наслаждался свободой.

* * *

   В половине десятого утра Ибура покинул город вместе с остальными резервистами. На чердаках остались стрелки-смертники. Боевая группа направилась в сторону Камиэсутору - к 'последнему рубежу'.
   По пути Ибура думал о том, что русские наверняка последуют за ними. Он отделился от группы и поднялся чуть выше, где рос густой лес. Выбрал подходящее дерево и залез наверх. Отсюда хорошо просматривалась дорога на Камиэсутору. Ибура приготовил винтовку и стал ждать.

* * *

   Японец с винтовкой чуть не наступил на Ги ботинком с рифленой подошвой. Не заметив затаившегося корейца, он сноровисто полез на черемуху. Обосновавшись на ветвях, он направил винтовку в сторону дороги внизу.
   Ги боялся шелохнуться. Он едва различал японца в густой листве. Уже и здоровая нога затекла, а снайпер все сидел и сидел. А потом начал стрелять. С дороги послышались ответные выстрелы. Пальнув семь или восемь раз, японец соскользнул вниз.
   Глаза корейца сузились. Стараясь не звякать кандалами, он бесшумно поднялся на ноги и перехватил палку, как это делали надсмотрщики.
   Ибура уловил за спиной движение, резко повернулся всем корпусом и получил сокрушительный удар по лбу.
   Уложив японца на месте, Ги отбросил сломанную палку и сел на землю, потому что ноги не держали, ни больная, ни затекшая. Снизу послышался шум: кто-то продирался сквозь заросли, причем очень быстро. Ги на заду отполз в кусты. Шелест и треск приблизились, послышалась незнакомая речь. Кажется, русские! Если его найдут - сразу расстреляют. Ги затаился.
   К черемухе вышел русский боец и чуть не споткнулся о лежащего японца. На возглас откликнулись сразу со всех сторон. Подошли еще русские, все в военной форме, в сапогах, с автоматами. Ги разглядывал их со страхом и любопытством. Они все были на одно лицо: длинноносые, с белесыми бровями. А кожа - смуглая. Ги думал, что кожа у русских белая, как снег.
   Бойцы бесцеремонно растолкали 'убитого' снайпера.
  - Жив, курилка! - смеялись они. - Гляньте, какая шишка на лбу! Приходи, кума, любоваться! Кто ж тебя приложил-то?
  - Медведь!
  - Леший!
   Ги ни слова не понимал. Русские перевернули японца на живот и связали за спиной руки. Тот шипел, как змея. Несколько человек в это время прочесывали окрестности. Ги сидел тихо. Пленного между тем поставили на ноги. Он рванулся в сторону, но бойцы перехватили его 'на лету' и повели вниз, к дороге. Три человека остались, шерстя в ближайших зарослях.
  - Ну, вот он, наш герой! - провозгласили прямо над головой Ги. Тот оглянулся и увидел круглое, как луна, лицо и улыбку от уха до уха. Ги жалобно завыл и прикрыл руками голову.
  - Смотрите, на нем кандалы! - удивился солдат.
   Подошли остальные.
  - Вставай, чего расселся-то?
  - Откуда украшения? С тюрьмы сбежал, что ли?
  - Да он ни бельмеса.
   Несильным тычком сапогом в спину Ги заставили подняться.
  - Ну у тебя и видок... Погодите-ка, да он хромает! Обувка-то куда делась?
   Русские увидели почерневшую стопу. Может, Ги показалось, но в голосах проскользнули участливые нотки. Круглолицый перебросил через плечо закованную руку Ги и повел вниз. Русские по пути переговаривались.
  - Ф-фу, ну и запашок же от него! Беглый, что ли, черт его знает...
  - Не жалуют они своих преступничков.
  - Ладно, потом разберемся. Что-то они с этим змеем в лесу не поделили. Видали, как шипел?
   Солдаты захохотали.
   Ги привели в Эсутору. По городу ходили русские, все вооруженные. Японцев не было видно. Ги словно очнулся от оцепенения, в котором пребывал полтора года. Удивительно, но сначала его повели в больницу, полную раненых. Хирург, и без того перегруженный, уделил ему несколько минут. Лечение ограничилось тем, что врач промыл ногу в марганцовке, намазал вонючей липкой мазью и перебинтовал. Рядом неотлучно находился круглолицый солдат - стерег пленника. После перевязки он снова перебросил через плечо руку Ги и потащил к одноэтажному дому неподалеку от больницы.
   Увидев, что дом полон пленными японцами, Ги завопил и чуть не сбил круглолицего с ног.
  - Ты чё, озверел? - удивился солдат, заталкивая его в дом.
  - Не-е-е, не пойду! - кричал Ги по-корейски и рвался обратно на улицу.
   Русский разозлился. Японцы молча наблюдали за этой сценой. Находиться под одной крышей с тако не хотелось. Ближайший пленный приподнялся, состряпал брезгливую мину и недвусмысленно показал на выход пальцем.
  - Да что за ерунда? - опять удивился боец. - Вас, косоглазых, не поймешь. Чего вы расшумелись, как в курятнике?
   В доме было тихо, кричал только Ги.
  - Тако, - буркнул кто-то из пленных.
  - Чего?
  - Кореец, - по-русски ответили ему из глубины дома.
   Солдат вздохнул и потащил беднягу в комендатуру.
   Чтобы поговорить с корейцем, командир, полковник лет сорока, велел привести пленного японца, который владел русским языком. Ги рассказал, как его угнали на шахты Карафуто и как он стал тако. И про то, что все корейцы ушли в сопки, а куда - он не знает. И про то, как чуть не убил японского снайпера. Молодой солдат записал рассказ в протокол. Возраст Ги вызвал у полковника недоумение.
  - Двадцать лет? - переспросил он переводчика. - А ты не путаешь? Ну-ка, переспроси еще раз. Может, он на шахтах ваших двадцать лет работал?
   Переспрашивали раза три, даже заставили показать на пальцах.
  - Двадцать лет, значит... Да-а... - протянул полковник, по-новому рассматривая согбенного, беззубого старика с впалой грудью. - Сыну моему двадцать два... В Пхеньян пока не вернешься, там еще порядок не навели. Здесь останешься.
   Конвоир вывел несчастного из комнаты и принес мисочку с теплой водой, в которой были лук, крупа и порезанный незнакомый овощ. Ги сначала взял черпалку, но она была слишком маленькая, а есть очень хотелось. Он жадно выпил воду, чуя, что она пахнет мясом, а гущу выбрал руками. Даже кусок мяса попался! Солдат забрал миску и принес еще.
  - Вот и хватит тебе, а то плохо будет, - участливо проговорил он. - Командир сказал, что завтра твои кандалы как-нибудь снимут. Помыться бы тебе, да и мне не мешало. Говорят, у японцев тут полно бань.
   Солдат по-деревенски поскреб под мышкой. Ги не понимал, что говорит русский, но интонации вовсе не были угрожающими.
  - Как тебя звать-то? Имя как?
   Ги, как ни странно, понял, ответил по складам:
  - Ги. Син Ги Чер.
  - Гоша, значит, - решил солдат. И засмеялся:
  - Говорят, в Корее только три фамилии: Ким, Пак, Син. Иванов, Петров, Сидоров по-нашему. А ты, выходит, Чер по батюшке? А Чер - это как? А кто его знает... Иваныч будешь.
  
  
  Глава 21 КОНЕЦ ГУБЕРНАТОРСТВА
  
   Южную часть Сахалина освобождали соединения 16-й армии под командованием генерал-майора Л.Е. Черемисова и корабли Северной Тихоокеанской флотилии вице-адмирала В.А. Андреева. Главный удар возлагался на 56-й стрелковый корпус. Его поддерживала 255-я смешанная авиационная дивизия.
   Сражение на Харамитогских высотах длилось неделю, с 11 по 19 августа. Каждый опорный пункт японцев 79-я стрелковая дивизия брала с боем. Ночью 12 августа 179-й стрелковый полк обошел японские укрепления через болота, вытаскивая технику на руках, и атаковал японцев с тыла. В этих местах Антон Буюклы повторил подвиг Александра Матросова, закрыв собой амбразуру дота.
   16-17 августа продолжались бои в округе Эсутору.
   20 августа подразделения 113-й стрелковой бригады высадились в порту Маока. Японцы оказали отчаянное сопротивление, которое было сломлено превосходящими силами десантников. Следующие два дня шли бои на Камышовом перевале и за каждую станцию на железнодорожной линии Маока - Тоёхара. На аэродром Коноторо был сброшен воздушный десант.
   24 августа жители Хонто встретили десантников с советских кораблей белыми флагами. Сутки спустя мэр Отомари с группой японцев вышел навстречу десантникам и заявил о капитуляции.
   Вечером 24 августа в город Тоёхара со стороны Камышового перевала вошел передовой отряд десантников 113-й стрелковой бригады под командованием подполковника М.Н. Тетюшкина. С севера от 50-й параллели, с Харамитогских высот, наступали боевые части 56-го стрелкового корпуса.

* * *

  - Я живу в Отиай с 38-го года правления Мэйдзи, - бурчал Кеитаро. - Жена здесь умерла, сын погиб. Никуда я отсюда не уеду. А вы езжайте, дети. Может, успеете еще.
  - Не можем мы тебя бросить, отец, - уговаривал Монтаро.
  - Почему же 'бросить'? У меня дом, огород. С голоду не помру.
  - Никуда мы без тебя не поедем. Раз ты решил остаться здесь, значит, мы тоже останемся.
   Шика слушала спор и увязывала вещи в узлы. Семья большая, а добра нажито совсем немного. Лишняя вещь - лишняя забота**.
  - О внуках подумайте, - сварливо скрипел Кеитаро.
  - Нет, отец, это ты подумай. Ехать, так всем вместе. Или всем не ехать. Надо ехать, отец! За нами обязательно должны выслать пароходы. Не может быть, чтобы Япония нас бросила, - увещевал Монтаро.
  - Не поеду! А вы поедете. Хоть ты и глава семьи, а волю отца надо исполнять.
  - Хорошо, - упрямо склонил голову Монтаро. - Пусть дети едут. А мы с Шикой останемся. Тебя, отца, не брошу.
  - А кто тогда за моей семьей присмотрит? - подал голос Кэн.
  - Ты тоже решил остаться? - менторским тоном произнес Монтаро.
  - Да. Я пойду в Тоёхару, запишусь в добровольцы. А вы езжайте. Нельзя семью разбивать. И под русскими оставаться нельзя. Были мы свободные, а станем... рабами.
   Кеитаро изумленно крякнул и заморгал. Потом хлопнул по колену ладонью:
  - А ведь прав, голова. Придется, видать, и мне с вами тащиться. Куда ж вы без меня? Пропадете.
  - А скотину куда? - негромко спросила Шика.
   Кеитаро вздохнул со стоном, произнес:
  - Соседи вон коров режут и рубят кур, чтоб русским не досталось.
  - Вот что, Кэн, - сказал Монтаро. - Съезди-ка в Сакаэхаму, посмотри, что там. А то, может, и пароходов-то нет, придется в Отомари ехать.
  - В Отомари не поеду, - тут же отрезал дед.
   Кэн, не проронив ни слова, поднялся и пошел седлать лошадь. Хорошо если удастся отправить всю семью. Отца одного оставлять нельзя, он совсем старый, ему почти шестьдесят. Скоро деда догонит.
   Кэн ехал в Сакаэхаму, а навстречу ему брели странные люди, покрытые пылью, измученные, с детьми, с потерявшими цвет фуросики. Ехали одиночные подводы с людьми. Кэн остановил лошадь рядом с одной из подвод:
  - Вы откуда?
  - Из Ваарэ. Беженцы.
  - И куда?
  - В Отомари. Думали, может, за нами пароходы вышлют. Нету ни одного.
   Известие не обрадовало. По пути встретились беженцы с Эсутору, которые покинули город неделю назад, двенадцатого-четырнадцатого августа. Вероятно, те, кто покинул дома позже, еще не успели сюда добраться.
  - Бомбили нас по дороге, - пожаловалась беженка с четырьмя детьми. - Много погибло. На западном побережье страшно, пошли на восточное. Выходим на берег, а пароходов нет. Некоторые даже с жизнью покончили.
   Можно было возвращаться назад, но Кэн хотел узнать, как дела у родных в Сакаэхаме.
   Рыбацкий поселок был переполнен людьми. На море - ни одного судна, на берегу осталось только несколько мелких лодчонок с веслами. На горизонте угадывалось несколько точек: самые отчаянные рискнули отправиться в плавание к берегам Хоккайдо на рыбацких суденышках.
   Супруги Накано Рафу и Рицуко упокоились несколько лет назад. Старший сын Раидон сам был старый-престарый, жена умерла в прошлом году. Встретил племянника во дворе. Рядом играли младшие внуки. Вид у дядюшки Раидона был самый безмятежный.
  - Куда нам отсюда ехать? - отмахнулся он. - У меня уж возраст не тот для переездов. Я уже здесь как-нибудь. Семью-то, конечно, отправить надо, да вот как? Не дойдут они на веслах до Хоккайдо. Сам видишь, что тут у нас делается. Останемся здесь, куда ж деваться. Придут русские - там видно будет.
   Кэн вернулся в Отиай.
  - Надо ехать в Отомари, - сообщил он. Там порт, должно быть много кораблей.
  - А людей еще больше, - ответил дед недовольно. - Нечего метаться туда-сюда. И к черту можно привыкнуть.** Скотину резать жаль. Устал я...
   Утром Кэн отправился пешком в Тоёхару - поезда уже не ходили.

* * *

   24 августа по радио сообщили, что советские войска без боя овладели Хонто, а со стороны Маоки по железной дороге с боями движется отряд десантников и уже вплотную подошел к Тоёхаре. Турешмат заплакала.
  - Что с нами будет, Шима-сан? И что с Ибурой? Где он теперь?
   Шима, утешая ее, ответил:
  - О нашем Ибуре нет никаких известий, поэтому мы не знаем наверняка, погиб он или нет. Не будем хоронить его раньше времени, маленькая.
  - А вдруг он попал в плен? Ты ведь его знаешь, он не потерпит такого позора.
  - Может, ему удалось уйти в леса. Будем ждать.
   Турешмат рыдала, больше не сдерживаясь. Шима не мог ее утешить. Вероятно, сына они больше не увидят. Думать об этом не хотелось. Шима цеплялся за надежду, что Ибура лесами вернется домой. Но вряд ли, вряд ли! Он такой - будет сражаться до последнего вздоха.
  - Что с нашей невестушкой, с нашим внуком? - повторяла Турешмат, сидя на татами и покачиваясь вперед-назад.
  - Я схожу в Управление недрами, - сказал Шима. - Посмотрю, что там делается. Может, узнаю что-нибудь. Куда, интересно, Казуки подевался?
   Во дворе Управления недрами и разведкой природных ресурсов горел большой костер. Служащие жгли бумаги. Шима поздоровался с каждым, нашел управляющего.
  - Всё уничтожаем, - деловито сообщил тот.
  - Считаете, что всё безнадежно?
  - Да, именно так. Не сегодня - завтра русские будут здесь. Нельзя, чтобы документы достались им. Пусть всё горит синим пламенем.
  - Почему вы не эвакуируетесь?
  - Поздно. Эвакуация захлебнулась беженцами. Кто успел - тот успел. Главные крысы сбежали самые первые, торгаши и дельцы типа Хаттори и Качмарека. Вы-то сами почему не эвакуировались?
  - У нас в Эсутору сын остался с семьей.
  - У меня - то же самое: дети в Маоке. Куда я без них поеду? А теперь уже поздно.
  Кое-кто из наших сотрудников вернулся сегодня из Отомари. Хотели удрать с пожитками с Карафуто. Пароходы с утра еще стояли, битком набитые эвакуированными. Город переполнен беженцами. На причалах не повернешься. Все в страхе: в любой момент могут пожаловать русские. Думаю, в порту уже нет ни одного мало-мальски приличного суденышка. Некуда нам бежать.
   В костер летели кипы документов. Управляющий, поблескивая стеклами очков, ворошил плотные пачки длинной палкой, время от времени сбивая с нее огонь. Клочья пепла, кувыркаясь в клубах дыма, разлетались во все стороны.
   Шима пошел прочь. Скоро в город войдут русские. Куда старший-то запропастился? Младший невесть где, еще и этот куда-то делся.
   Казуки 'делся' в Императорское общество резервистов. Активист с интересом посмотрел на его правую руку.
  - Стрелять тоже в перчатках будете? - хмыкнул он.
  - Перчатка не мешает.
  - Что вы там скрываете?
  - Травма.
  - На курок сможете давить?
   Казуки сердито промолчал.
  - Согните палец. Не гнется, я же вижу!
  - Я буду стрелять с левой руки.
  - Умеете?
  - Нет. Но я научусь.
   Резервист рассмеялся.
  - Вы - настоящий герой, Киёмидзу-сан. Мы, японцы, готовы стоять насмерть, несмотря ни на что. Будь у нас лишние стволы, вы бы получили оружие и стреляли бы, как угодно.
  - Мой брат защищал Эсутору. Что с ним, мы до сих пор не знаем. А я сижу, как баба с мокрыми рукавами**. У меня ни жены, ни детей. Никто не останется сиротой, если я погибну. Дайте мне самую старую 'арисаку', и я встречу русских так, как они заслуживают.
  - Поймите, у нас острая нехватка оружия. Добровольцы вооружены старенькими винтовками и охотничьими ружьями. Я бы вас взял, но если у нас найдется еще хоть один ствол, я отдам его тому, кто лучше стреляет. Извините, Киёмидзу-сан. У вас, вероятно, есть отец, мать?
  - Да, есть.
  - Лучшее, что вы можете сделать - поддержать их. Япония терпит поражение. Это страшный удар для всех. Не мне вам объяснять.
   Казуки, злой и раздосадованный, вышел на улицу. 'Пойду в штаб дивизии, - решил он. - Неужели им бойцы не нужны?'
   Так он и сделал. Штабные офицеры мельком глянули на него и посоветовали обратиться в общество резервистов. Даже до разговора не снизошли, слишком были заняты.
   Казуки покинул штаб и пошел, не зная куда. К другу идти не хотелось. Кадо зачислился в добровольцы неделю назад, показываться ему на глаза было стыдно.
   Несмотря на вечерний час, фонари не зажигались. Центральная улица О-дори стала мрачной и неухоженной. Рядом с конторами полыхали костры. Люди бросали в огонь бумаги. Немногочисленные прохожие куда-то спешили с хмурыми лицами. Автомобилей, велосипедистов тоже было немного. Автобусы как будто и вовсе не ходили. Казалось, даже листва деревьев шумит тревожно. Скоро по этим улицам зашагают чужаки, враги Японии, а он ничего не может сделать!
   С северной стороны города Казуки услышал звуки, похожие на выстрелы. Остановился, прислушался. Далеко отсюда, не понять. Увидел извозчика, велел везти туда. Скоро извозчик остановил лошадь и отказался ехать дальше.
  - Что случилось? - спросил Казуки.
  - Стреляют, - ответил тот. - Сильно. Слышите? По-моему, русские уже здесь. Возвращаться?
  - Нет, я выхожу.
   Казуки расплатился с извозчиком. Тот развернул экипаж, подхлестнул лошадь и рысью погнал обратно.
   Перестрелка была совсем недалеко. Где-то рядом шел бой. Остатки войск и добровольцы встали на защиту города. А он, Казуки, совершенно бессилен! За домами раздалась торопливая, хлесткая пулеметная очередь. А ведь где-то в этом районе живет Акеми...
   Казуки побежал прямо на звуки боя. Вот и знакомая узкая улочка, высокие ворота. Как и положено, заперты. Стреляли, похоже, за ближайшим углом. Воздух наполняли пыль и запах дыма. Казуки перебрался через ворота и забарабанил в дверь окия.
   Хозяйка поговорила с ним через дверь, но внутрь не пустила. Что ж, есть и другой вход. Замок на двери сарайчика отлетел вместе с дужкой. Вот и лестница.
   Забравшись наверх, Казуки постучал в окно. Мелькнуло испуганное лицо Юри, потом показалась Акеми. Увидев ее, Казуки едва не потерял опору и вцепился в подоконник всеми пятью действующими пальцами.
   Окно открылось.
  - Акеми!
   Она молчала, смотрела на него и беззвучно смеялась от счастья. Казуки протянул руку:
  - Пошли.
  - Но ока-сан...
  - Пошли.
  - Казуки, я должна ей безумную кучу денег. И камбукан...
  - Скоро не будет камбукана. Потом разберемся. Мне никто, кроме тебя, не нужен. Пошли.
   Невдалеке гремели выстрелы, стучали пулеметы. Где-то совсем близко прогремел взрыв. Дымом уже не только пахло, он стал видимым. Пыль оседала на губах. Перемены взламывали само мироздание, и кто-то в этот момент погибал, угодив под пресс непреодолимых обстоятельств.
   Акеми перешагнула подоконник и ступила на лестницу.
   Из окна, прикрывая лицо, выглядывала Юри.
  - Счастья вам, - сказала она. - Бегите, я должна сказать ока-сан.
   Они спустились вниз и побежали.
   Абе Изуми распахнула дверь, когда они отворяли ворота.
  - Акеми, немедленно вернись! - приказала она.
  - Со мной она будет в безопасности, - ответил Казуки.
  - Вы - грабитель! Пользуясь тем...
  - Вот именно! - ответил Казуки. - Вы не сможете вызвать полицию. Заприте лучше ворота.
   Абе что-то кричала вслед, но они не слушали.
   Русских они увидели на следующей улице. Их было четверо, все с автоматами наизготовку.
   Бойцы переглянулись.
  - Гражданские, Стёп, не трогай.
  - Какого черта они здесь делают?
  - Живут здесь.
  - Дома б сидели. Что с ними делать?
  - Пусть идут.
   Казуки не понимал русской речи, только видел, что чужаки приближаются, наставив автоматы на него и на Акеми. Вдруг дула двинулись чуть в сторону. Русские бойцы теперь смотрели куда-то за спины беглецов. Казуки обернулся и увидел группу резервистов - человек пять-шесть. Японцы вскинули винтовки. Акеми привалилась к его боку, дрожа, как пойманный заяц. Казуки огляделся в поисках выхода. Деваться некуда, с двух сторон узкую улицу зажимали дома. Окна и двери всюду закрыты наглухо. Все звуки куда-то исчезли, мир поблёк. Остались только дула автоматов с одной стороны и стволы винтовок с другой. Да еще горстка сухих листьев, которую с шелестом тащил по дороге ветер - единственный звук, который Казуки слышал в то мгновение.
   Один из резервистов бросил винтовку на землю и протянул руки ладонями вперед. И произнес спокойно и тихо:
  - Ёсико, иди сюда. Только очень медленно.
   Лицо резервиста показалось знакомым. Казуки понял, что Ёсико - это Акеми.
  - Иди, - тихо велел Казуки.
   Она вцепилась в него и покачала головой.
   Беседовать было некогда. Казуки, как мог, загородил ее от русских автоматов и начал осторожно отступать в сторону японцев.
  - Не стрелять, - процедил сквозь зубы русский командир.
   Все стояли, опасаясь сделать движение. Казуки и Акеми подобрались к группе резервистов вплотную. Те осторожно расступились.
  - Теперь бегите, - вполголоса сказал, не оборачиваясь, резервист, который бросил винтовку.
   Один из японцев выстрелил. Русские ответили. Беглецы метнулись за угол дома. Казуки осторожно выглянул: все бойцы с обеих сторон лежали на земле, а к русским спешило подкрепление. Будь проклят тот день, когда Казуки остался без руки! В добровольцы записались даже подростки, один он бесполезный, как фонарь днем**.
   Надо было выводить отсюда Акеми.
   Отбежав на приличное расстояние, они остановились и пошли спокойным шагом, тяжело дыша и ежесекундно оглядываясь.
  - Это мой родной брат, - произнесла девушка.
  - Тот резервист?
  - Да. Это Кэн.
  - Постой, Акеми, как у тебя фамилия?
  - Хатамото. А зовут - Ёсико. Это мое настоящее имя.
  - Ёсико. Хатамото!
   Так вот где он видел этого резервиста! Громадный цех, боль и лицо, смутно маячившее в красном тумане. Брат Акеми...
  - Его убили? - спросила она.
  - Не знаю, лисичка. Не видел.
   Казуки привел ее домой. Ёсико-Акеми с порога склонилась перед родителями, даже не увидев их лиц. Еще неизвестно, как они ее примут.
  - Как тебя зовут, милая девушка?
   Ёсико наполовину разогнулась и увидела высокую, не похожую на японку женщину с добрым, улыбчивым лицом. И заплакала.
  - Берегите ее, - попросил Казуки и ушел.
   Домой он не вернулся. В боевом отряде резервистов ему вручили винтовку погибшего товарища. На следующий день Казуки участвовал в уличных боях, защищая Тоёхару и честь Японии.
   Домочадцы об этом не знали, но Шима догадывался, что сын встал под ружье.
  - Надо уходить в сопки, - заявил он Турешмат утром 25 августа. - Казуки мы уже не дождемся. Он не только наш сын, он сын Великой Японии. Это значит, он будет стоять до конца. Не плачь, маленькая. Он вернется обязательно. Не может быть, чтобы не вернулся. Ведь у нас его Ёсико.
   Семья Киемидзу собрала самое необходимое, тепло оделась и покинула дом.
   На улицах царил хаос. Горожане уходили в леса. Многие пытались вывезти с собой мебель, книги, грузили добро в коляски экипажей вместе с узлами.
   В сопку без дорог мебель не потащишь. Приходилось бросать. Люди собственноручно разбивали дорогие сервизы, не в силах унести их с собой. Кое-что закапывали в надежде вернуться в лучшие времена.
   Шиме было уже за шестьдесят, но он не растерял давних навыков жизни в тайге. Он поставил палатку для жены и невестки, разжег бездымный костер, повесил над костром котелок с рисом. Из палатки доносились приглушенные голоса женщин. Они нашли общий язык и второй день беседовали о чем-то своем. Пусть себе утешаются. В семье Киёмидзу появилась гейша, разве Шима когда-нибудь об этом думал? Прикрыв глаза, он вспоминал, как когда-то давно вернулся из лесов, диковатый, отвыкший от цивилизации, и как увидел на улице гейшу... Сказка стала родной и близкой. Шима невольно улыбнулся.
   От приятных воспоминаний отвлекли приглушенные расстоянием взрывы со стороны города. Русские самолеты бомбили город. Шиму захлестнула бессильная злость.
   В этот день, 25 августа 1945 года, Тоёхару заняли советские войска.
   Шима понимал: в лесу горожане способны продержаться несколько дней. А потом придется принимать решение.
   Так и получилось. Русские говорят: голод не тетка, пирожка не поднесет. Через неделю лесной жизни беженцы заслали в Тоёхару ходоков. Шима вызвался идти в город. Может, удастся узнать о судьбе сыновей... С ним отправились двое молодых мужчин.
   На окраину города ступили с оглядкой. Шиме было сильно не по себе: не исключено, что русские увидят их и сразу расстреляют. Вид вокруг усиливал тревогу. Безлюдные, сиротливые улицы стыли тишиной. Ветер вздымал облака пыли. Мертво чернели окна брошенных зданий.
   Звук мотора ходоки услышали издалека. Спутники Шимы были готовы, если что, сигануть в ближайшие подворотни. Вскоре показался патруль на 'Виллисе'. Русские на появление японцев отреагировали без агрессии. Остановились, жестами пригласили ходоков сесть в машину. Привезли в комендатуру. Там ходокам, похоже, обрадовались, что немало удивило Шиму. Японцев усадили за стол, предложили гречневую кашу с тушенкой, разлили по кружкам разбавленный спирт. Сами русские тоже сели за стол. Их лица вовсе не были злыми. Шима держался с достоинством. Его молодые спутники смотрели на русских с ненавистью, но миски с кашей придвинули к себе и взяли в руки неудобные металлические ложки. Пришел еще один русский, сел за стол, сказал по-японски:
  - Передайте горожанам, пусть возвращаются в свои дома.
  - Наши дома разграблены! - с вызовом ответил один из ходоков.
  - Ваши дома целы, - возразил русский. - Грабеж запрещен. Город патрулируется круглые сутки. Общественные здания, учреждения мы охраняем, чтобы их не подожгли и чтоб имущество не растащили. Даже ваши храмы охраняются. Пожары тушим. Скажу сразу: некоторые дома ограблены. Это - дело рук мародеров, и ваших, и наших. Тех, кого удалось арестовать, будем судить одинаково.
  - Ваши самолеты бомбили город!
  - Мы бомбили только промышленные предприятия. Жилые кварталы остались нетронутыми.
   Слова подействовали. Ходоки оживились, но все же сохраняли недоверие.
  - Мы вернемся, и что с нами будет? - спросил Шима.
  - В ближайшее время мы наладим обычную жизнь. Предприятия, лавки, магазины снова начнут работать. Советская власть гарантирует, что японцев никто не тронет.
  - Почему мы должны вам верить? - поинтересовался один из ходоков, сомлевший от еды.
  - Придется поверить. В лесу ваши жены и дети, старые родители. Им нужен покой и комфорт.
  - Нам позволят покинуть Карафуто и уехать в Японию?
  - Все желающие выехать на родину смогут это сделать. Но не сразу. У нас пока нет морского транспорта в нужном количестве. Порты на юге переполнены беженцами. Приходится возвращать людей обратно, обеспечивать их питанием, медпомощью. И вы еще нам не верите? Мы бы рады отправить всех в Японию, но нет у нас пока такой возможности.
   Шима спросил русского, можно ли узнать, что случилось с обоими сыновьями.
  - Можно, но немного позже, когда на острове будет наведен порядок. Если ваши сыновья попали в плен, вы об этом узнаете. Списки составляются уже сейчас.
   Молодые японцы, по-прежнему глядя на русских зло и недоверчиво, выпили спирт из кружек.
  
   Русский не обманывал. Семья Киемидзу, вернувшись в город вместе с беженцами, нашла дом нетронутым.

* * *

   2 сентября 1945 года милитаристская Япония на борту американского линкора 'Миссури' подписала акт о безоговорочной капитуляции.
  
   В середине месяца Шима узнал в штабе Дальневосточного военного округа не только о сыновьях, но и о брате Ёсики Кэне. Все трое попали в плен. Ибура не выдержал позора поражения Великой Японии. По словам офицера из штаба, который беседовал с Шимой, Ибура еще в Эсутору ухитрился вспороть себе живот заточенной алюминиевой ложкой. Казуки и Кэн попали в лагеря военнопленных. Куда именно, Шиме не сообщили.
   Услышав эти известия, Турешмат и Ёсико снова стали плакать. Шима обреченно вздохнул: пусть плачут. Слезы - участь побежденного.
  
  
  ЭПИЛОГ
  
   На Западе сначала пишут имя, потом фамилию. В Японии наоборот: сначала идет фамилия, затем имя. Вероятно, это происходит оттого, что на Западе доминирует индивидуализм, а в Японии - семейственность.
   Семья - великая опора человеку, особенно в лихолетье. Без поддержки семьи человек в водовороте жизни беспомощен, как брошенная в море лодка**. Бывает всякое: неурядицы рвут паруса, выходит из строя компас жизненных ориентиров, ломаются весла под напором крутой волны. Оставаться в море одному опасно.
   Кэна и Казуки отправили в лагерь в поселке Ванино - на другой берег Татарского пролива. Им повезло: они встретились. И назвались братьями. Руководство лагеря, несмотря на разные фамилии, позволило им быть вместе. Целый год они держались друг друга. Казуки и Ёсико не поженились, но Кэн все равно считал его родным. Спустя год Казуки с его изуродованной рукой репатриировали. Кэн работал в лагерях еще два года, валил лес в Александровске-Сахалинском. Когда он прибыл на Хоккайдо, его отыскали родные братья и Казуки, который при встрече с ходу сообщил, что Ёсико вот-вот разродится вторым ребенком.
   И это было важно.
   Семья Киёмидзу уехала с Сахалина с первой волной репатриации, в 46-м году, чтобы ждать Казуки на Хоккайдо. Многочисленный, плодовитый род Хатамото-Накано покидал остров постепенно, вплоть до 49-го года. Ведь перебраться из города в город гораздо проще, чем бросить хозяйство на селе. Кеитаро Хоккайдо так и не увидел - не дожил до отъезда семьи, умер на Сахалине глубоким стариком. Трудился до последнего дня и ни о чем не жалел.
   Советская власть позволила японцам жить бок о бок с русскими переселенцами. Даже продовольственные карточки ввела одинаковые для всех. Жили мирно, вместе работали. Менялись карточками: русским - мука, японцам - рис. Школы были отдельные, потому что дети японцев обучались на родном языке. Огромные земельные наделы (более пятидесяти гектаров) у японских семей забрали - в 46-м началась национализация. Государственной собственностью стали не только крупные предприятия, недра, земля, леса и воды, но и больницы, аптеки, школы, гимназии, кинотеатры.
   Жена Киёмидзу Ибуры с двумя сыновьями жила в Эсутору до 49-го года и выехала на Хоккайдо вместе с последними репатриантами. Там ее отыскал Шима: негоже семье родными разбрасываться.
   К сожалению, московские власти торопили Сахалинское управление по гражданским делам со сроками репатриации. Руководители предприятий просили обком ВКП(б) и Облисполком пересмотреть график репатриации, потому что опасались остановки производства из-за нехватки рабочих, мастеров и управленцев. Экономика требовала своё, но власти придерживались иных представлений. В 1949 году на острове почти не осталось японцев.
   А корейцы остались. Син Георгий Иванович, или Син Ги Чер, еще долгие годы работал на шахте Ударновской. Такобэя подорвал его здоровье, поэтому еще до выхода на пенсию Ги получил инвалидность и был в торжественной обстановке отправлен на заслуженный отдых, как Ударник социалистического труда.
  
   А что наш главный герой, Сахалин?
   Природа всё так же завораживающе прекрасна, климат по-прежнему влажен и капризен. Недра острова скрывают богатства, которые считаются народным достоянием. Посаженные японцами ели кое-где так и растут ровными рядами, словно сопки причесаны гребнем. Солидная часть острова - особо охраняемые природные зоны*.
   Краеведческий музей в Южно-Сахалинске гостеприимен, как и раньше. Вход охраняют две каменные гривастые собаки - синтоистские 'посланцы богов', которых посетители принимают за львов. Работники музея с любовью ухаживают за двориком вокруг изящного здания.
   Сейчас на Сахалине живет немногим больше миллиона людей. Ходят в моря, ловят рыбу, добывают уголь, выращивают овощи и выпекают невероятно вкусный хлеб. Растят детей. На острове много проблем, и жить здесь по-прежнему непросто.
   Японцы оставили на Сахалине семь работающих бумажных фабрик, а сейчас ни одна из них не производит бумагу. Под ногами жителей - природный газ, а в домах его почти нет. До сих пор поезда ходят по узкой колее, а железнодорожная магистраль так и не дотянулась до Углегорска; насыпи так и тянутся вдоль побережья, а кое-где стоят и быки для не построенных мостов. Многие поля брошены и зарастают сорной травой. Сахалин безропотно несёт Крест вместе с россиянами.
   Японцы приезжают в гости, дарят саженцы сакуры, фотографируют остатки мостов, каменных фонарей и памятных знаков. Случается, открывают свой бизнес.
   Так складывается судьба главного героя романа.
  
  
  ПОСЛЕСЛОВИЕ
  
   В детстве я гостила у бабушки в поселке Ударном Углегорского района и еще застала руины синтоистского храма. Располагался он в живописном месте на нижнем уступе сопки. Помню остатки четырех колонн. Между ними играли дети, и я тоже. Бабушка говорила, что это был 'храм любви'. К нему вела высокая и очень крутая лестница с белыми мраморными ступенями, такими мелкими, что дети поднимались наверх, перешагивая сразу через три-четыре ступеньки. Лестница к тому времени почти целиком вросла в землю, снаружи оставалась только узкая ступенчатая дорожка. В стороне от нее, в зарослях, уютнейшем лесном уголке, хоронился прямоугольный мраморный камень с углублением наверху в виде чаши. Сбоку были выбиты два больших иероглифа. Наши ваньки, естественно, не остались равнодушными, увековечили свои имена, а заодно и самое короткое в мире мнение. Но камень, несмотря на акт вандализма, не лишился таинственной ауры. Только совсем недавно, взявшись за изучение японского периода, я узнала, что это тёдзубати - большая мраморная емкость, из которой японцы совершали обряд омовения, прежде чем ступить в храм.
   Несколько лет назад на этой сопке искали уголь. Трактор перепахал гусеницами всю округу. Техника перелопатила место, где была лестница. Мраморные ступени оказались удивительно длинными. Выдранные из земли с одного конца, они вздымались высоко в небо, а я жалела лестницу, словно живое существо.
   На другом конце поселка рядом со стадионом, построенном еще японцами, оставался фундамент школы для корейских детей*, а за деревьями неподалеку стоял каменный миниатюрный домик на высоком цоколе. Я задавалась вопросом, для чего японцам было нужно это бестолковое строение? Думала, никогда не узнаю. Однако мой интерес не остался без награды. Такие домики - госинэйхоандэны, или просто хоандэны - стояли рядом с каждой японской школой и назывались 'хранилищем духовных сокровищ'. А поселок Ударный носил название 'Тайхэй'.
   Позже я узнала, что годы японского владычества оставили не только таинственные развалины, но и заводы, и мосты, и морские порты, и маяки, и нашу островную узкоколейку. Каждый народ желает только одно: растить детей и быть счастливым...
  
  2010 г.
Оценка: 7.61*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"