Он точно находился снаружи. У него была бледная кожа, выделявшая лицо и кисти рук из темноты. Определённо, волосы были чёрными, вьющимися, полотно свалявшимися у шеи. Возможно, у него была обнажена грудь, и он шел не туда, куда хотел.
Возможно, пройдя два квартала он сбавил шаг и стал двигаться медленней, нарочно задерживаясь в свете фонарей, в этот момент черты лица огрубевали, доставляя ему несказанное удовольствие. Наверное минуя эту улицу он решит, что чересчур сроднился с ней - она, посягнувшая на его одиночество, чем сможет восполнить его?
Наверняка путь его ляжет дальше - к двум умбровым холмам и океану, видимому с них - надменному и одинаковому, от долгого молчания превратившемуся в чью-то старую позорную тайну.
Выбрав место, он прислушается. Достигнув верного согласия, остановиться и станет громко произносить такие знакомые фразы, чётко выговаривая каждое слово...
И замолчит, а позже задрожит и взгляд его немного обезумеет, он поднесёт ладони к голове и закричит бессмысленно, до хрипоты, отдавая свой вопль во власть животного воя.
Возможно после он опустится на руки и продолжит путь рывкообразными прыжками, разбивая чёрные лужи и роняя в них слюну, бегущую из оскаленной пасти.
Конечно, после начнётся утро - неприрученное и дикое, гусиной кожей пронесётся по телу и передаст эстафету дню - очевидному и долгому, стянутому ленью или, иногда, бестолковой рутиной.
Ватный свет в форточке проглотит тяжёлые табачные тучи, как и в тот день, когда его не стало. У него было бесконечное количество шансов, но, наверняка, он простит себе это. Трудно было забыть его, хотя он не принёс с собой ничего и, тем более, ничего не оставил - о нём напоминала его лодка, бледно-голубая с вытравленным до дерева днищем, которая долго валялась на берегу, непривычно раздражая глаз, пока однажды ночью не исчезла куда-то.