Как-то Жюль Сандо объявил Бальзаку, что Эжен Скриб приобрел замок. Бальзак, вне себя от гнева и раздражения, воскликнул:
- Я тоже стану домовладельцем! У меня тоже будет собственный дом! И я буду выборным лицом, не хуже моего бакалейщика!
"Разочарованный одной несбыточной мечтой, - удручается его друг Теофиль Готье, - Бальзак очень быстро придумал новую и отправился в еще одно путешествие в синеву с той детской наивностью, которая в его доме сочеталась с глубочайшей проницательностью и самым изворотливым умом".
Причин приобрести дом, а лучше всего имение, у Бальзака было множество. Он уже человек в возрасте - ему целых тридцать восемь лет! (Для первой половины XIX века это немало, так как средняя продолжительность жизни во Франции в тот период составляла 30-32 года.) Он часто ездил сперва к герцогине дʹАбрантес, потом к графине Гвидобони-Висконти - в Версаль, и уже устал каждое лето гостить то у Маргоннов, то у Карро, то у разных других друзей. Ему нужен был свой уютный уголок.
Он предположил, что ему будет лучше и дешевле жить в каком-нибудь деревенском доме в окрестностях Парижа: ему не пришлось бы платить ни ввозных пошлин, ни чрезмерных налогов. В то же время он будет находиться достаточно близко к Парижу и иметь возможность в любое мгновение съездить туда по делам или развлечься.
Ему приглянулась долина вокруг Севра и утопающей в зелени деревеньки Виль-дʹАвре (всего в 12 км. от столицы!), в которой новоиспеченная парижская буржуазия в последнее время стала активно приобретать поместья для отдыха и в которой его частенько в прошлом принимала куртизанка Олимпия Пелисье.
Чуть позже о своей задумке он сообщает г-же Ганской и начинает подыскивать себе в этой "неприметной деревеньке" "простенькую хижину". Здесь, как ему кажется, можно обрести "свежую тень, аромат и зелень швейцарской долины".
Вспомним, что по закону от 1831 г., чтобы стать политиком, кандидат при выдвижении должен быть как минимум реальным землевладельцем. Такой же может на полных правах баллотироваться и в Академию. Кроме того, выехав за пределы департамента Сена, Бальзак становился недосягаем для закона, по которому ему, как повторно уклонившемуся от несения службы в национальной гвардии, полагалось многомесячное тюремное заключение. Вдобавок он узнал, что проектируемая железная дорога Париж-Версаль пройдет совсем рядом, Севрский вокзал будет расположен бок о бок с его имением, в какой-то сотне шагов, а значит, земля вблизи вокзала в ближайшее время поднимется в цене.
Аналитический ум Бальзака делает как всегда логически правильный вывод: нужно срочно скупать в округе земельные участки! (Эх, если бы все его гениальные прозрения могли воплотиться, - мы бы получили не только гениального писателя, но и удачливого коммерсанта. Но, видно, две жизнепотребные линии в судьбе никогда не бывают совместимы. Что-либо одно...)
И еще одним не менее серьезным аргументом он подпитывает свое намерение: нависший над ним как дамоклов меч долг матери.
Мать засыпала его жалобными письмами, в которых умоляла: "Сынок, хлеба!" Действительно, вот уже два месяца, как Лора де Бальзак, покинув свою квартиру в Шантильи, перебралась жить к дочери, где стала нахлебницей "доброго зятя".
Бальзак и сам чувствовал себя виноватым. Он ничего не посылал матери с 1 апреля 1835 года, а ведь ее пенсию иначе как милостыней и назвать было нельзя: она получала всего по 200 франков в три месяца.
Мать злилась на него и по всякому поводу поминала недобрым словом его расточительные привычки: любовниц, трости, перстни, столовое серебро, мебель...
"Ты совершенно напрасно отговариваешь меня, - выговаривает Бальзак сестре, старавшейся доказать ему всю нелепость покупки этого имения. - Разве ты не понимаешь, что эта недвижимая собственность должна служить для матери обеспечением моего долга".
Вернувшись в мае 1837 г. из поездки по Италии, где он занимался юридическими делами по наследству графа Гвидобони-Висконти, вновь осаждаемый кредиторами, в сентябре того же года, взвесив все за и против, на средства, полученные от одной из книг, и одолжив часть денег у супругов Гвидобони Висконти, Бальзак занялся покупкой в рассрочку небольшого имения на склоне холма Сен Клу, примыкавшего к королевскому парку и возвышавшемся над Виль-дʹАвре (между Севром и Виль-дʹАвре) к юго-западу от Парижа в сторону Версаля, всего в получасе езды от столицы на "кукушке ".
По названию местности (Жарди) он назвал Жарди и свою усадьбу.
Для начала, из предосторожности он снимает в Севре, в доме 16 по улице Виль дʹАвре, квартиру на имя Сюрвиля, а шестнадцатого сентября за 4500 франков приобретает у ткача по фамилии Варле землю и домик, на следующий день - прилегающий участок в восемь аров и двадцать восемь сентиаров вместе с маленьким домиком и службами, потом еще несколько. В результате за 6850 франков он станет обладателем почти 2000 квадратных метров земли.
Поначалу он даже не ломает себе голову, чем заплатит за постройку дома и облагораживание участка, да и долг от своей новоприобретенной собственности, он уверен, вернет чете Гвидобони-Висконти очень скоро, ведь его литературные дела как никогда на подъеме, а значит, вскоре он будет усыпан деньгами, которые и покроют все предстоящие расходы.
Для человека, зарабатывающего от пятидесяти до восьмидесяти тысяч франков в год, приобретение такого удобно расположенного участка, как ему кажется, не больно обременительно, к тому же вот-вот он закончит роман "Цезарь Бирото" и в планах у него давно стоит "Банкирский дом Нусингена".
Но его друг и секретарь Леон Гозлан, автор книги "Бальзак в домашних туфлях", по этому поводу замечает:
"Ни в одной индусской или китайской поэме число строк не может сравниться с числом неприятностей, принесенных Бальзаку покупкой Жарди".
И чуть ниже добавляет, что Оноре всерьез уверял друзей, что будет разводить у себя на ферме коров и обеспечит молоком всю округу. В имении появятся пруд и оросительная система. Эту местность он считает лучшей в мире. В мечтах он уже воображает себя обладателем огромного фруктового сада, который бесспорно принесет ему невероятные прибыли! Помимо прочего он собирался сажать овощи, выводить синие розы, за которые цветоводческое общество обещало премию в 5 тысяч франков, на склонах разбить обширные виноградники. Когда-то, утверждал он, здесь выращивали некую знаменитую крю, а виноград, благодаря беспрецедентной выдержке, готовили на нем, как гроздья Токе на склонах Богемии. Вдобавок он намеревался культивировать в Жарди ананасы - целую плантацию, ведь никто еще в стране не додумался выращивать под ласковым солнцем Франции оранжерейные ананасы, вместо того чтобы привозить их из дальних стран.
"Вот проект: сто тысяч футов ананасов, - фиксирует Готье, - были посажены в кло-де-Жарди, переоборудованном в теплицы, которые требовали бы только плохого отопления, учитывая жаркую погоду на участке. Ананасы должны были продаваться за пять франков вместо одного луи, который они обычно стоят, то есть пятьсот тысяч франков; из этой цены нужно было вычесть сто тысяч франков на оплату выращивания, рам для теплиц, угля; таким образом, оставалось четыреста тысяч чистых франков, которые составляли для счастливого владельца ренту великолепно. <...> У Бальзака была тысяча подобных планов; но самое замечательное в том, что мы вместе искали на бульваре Монмартр магазин по продаже ананасов, которые были только в проекте. Магазин должен был быть выкрашен в черный цвет, отделан золотой сеткой, а на вывеске огромными буквами выведено "АНАНАСЫ ИЗ ЖАРДИ". <...> Бальзак уже видел эти сто тысяч ананасов, ощетинившихся хохолками зубчатых листьев над большими золотыми клетчатыми шишками под огромными хрустальными сводами. Он видел их, сам рос в этом теплом парнике, страстно распахнутыми ноздрями вдыхал тропический запах. Когда же опускался на землю и, облокотившись о подоконник, смотрел, как на пустынные склоны тихо падает снег, едва находил в себе сил расстаться с этой иллюзией. <...> Тем не менее он согласился с нашим советом сдать свой магазин в аренду только на следующий год, чтобы избежать ненужных затрат".
Грандиозные планы - под стать его широкой натуре: не заложен еще ни один камень, не посажено ни одно деревце, не возведена ограда; не осмотрев местность, не посоветовавшись со специалистами, ничего еще не выстроив, не вырастив и не продав, он уже подсчитывает доходы: купленное имение должно приносить как минимум 20 тысяч франков в год!
К тому же он надеется, что его зять Сюрвиль, как инженер, будет руководить строительством особняка, а домик ткача, надлежащим образом перестроенный, станет виллой Гвидобони-Висконти, согласившихся финансировать это предприятие.
Десятого октября он отчитывается Ганской:
"Я купил здесь небольшой участок земли - около сорока першей, на котором мой свояк построит мне дом, в котором я стану жить, пока не сколочу состояние, или останусь навеки, если так и не выберусь из нищеты. Когда он будет завершен и я там обоснуюсь... я извещу вас и вы сможете писать, указывая на конверте мое имя и имя моего бедного жилища "Жарди", так называется клочок земли, на котором я сижу, словно червяк на листе салата".
В 1838 году: "Надеюсь, что я проживу здесь в спокойствии до конца своих дней".
Просившему его о встрече С. П. Шевыреву он передал такой адрес: "Жарди, Севр, Зеленая дорожка, близ парка Сен-Клу".
Шевырев потом описал ее:
"Моя каретка остановилась у дороги, ведущей к дому; кучер отказался везти ее далее, потому что вся она была избита и изрыта ухабами... Эту зеленую дорогу можно бы было скорее назвать дорогой грязной".
Едва заключив контракт о покупке, Бальзак приказал обнести свое владение высокой каменной оградой, снабженной внушительными двойными воротами. Вверху ворот прикрепили колокольчик и черную мраморную табличку с надписью, сделанной золотыми буквами: "ЖАРДИ".
Когда Бальзак вполне насладился сделанным, он подумал наконец о том, чтобы строить дом. Получив задаток в 1500 франков, подрядчик согласился начать работы, хотя, как описывает Нерваль, "...это был самый отвратительный участок, какой только можно себе представить: глинистая почва удерживала воду в находившемся над ней слое песка, а уже над песком шел чернозем. Когда на подобном участке начинают возводить постройку, то происходит следующее: вес каменной кладки давит на воды, остающиеся в песке, и они стремятся просочиться через трещины в глине; тогда песок уплотняется, оседает, поверхность изменяется - и дом рушится. Все начинают сначала: тот же результат, по той же самой причине".
Но Бальзак, отмечает Стефан Цвейг, ни о чем не заботится, разве лишь о том, как бы быстрее построиться.
"С тем же нетерпением, с каким он в романах созидает судьбы людей, воздвигает он теперь свой дом. Прибывает целая армия мастеровых - каменщики, столяры, плотники, садовники, маляры, слесари. Все работы начинаются одновременно: здесь в страшной спешке возводят опорную стену, там роют котлован под фундамент бальзаковского шале. ??Прокладывают и усыпают гравием аллейки, сажают сорок яблонь и восемьдесят груш. За ночь местность вокруг "неприметной деревеньки" преображается в той великолепной сутолоке, которая, как воздух, необходима Бальзаку. Ведь она ободряет и молодит его.
Несколько недель подряд чуть не ежедневно появляется он за городом. Задыхаясь, взбирается он на крутой бугор, чтобы подогнать строителей, вот так же, во время своих поездок он немилосердно гонит и подстегивает кучеров почтовых карет. Чего бы это ни стоило, к февралю 1838 года все должно быть готово. И, если бы он только мог, Бальзак непременно заставил бы и фруктовые деревья принести плоды к этому сроку, а не плодоносить по старинке под осень. Так продолжается это строительство недель, вплоть до глубокой осени, вплоть до самой зимы".
По словам Готье, Жарди вызвали "большое внимание общественности". Но когда приглашенные гости прибывали на место и проходили ворота, они оказывались на строительной площадке. На вершине холма виднелся остов того, что, как надеялся Бальзак, станет его домом на следующие десять лет. Имелись также мрачного вида сооружения, утопавшие в море грязи, - сараи, конюшня, домик для супругов Висконти, куда он, кстати, перевез самую лучшую свою мебель и часть библиотеки, - разумная предосторожность на случай возможной описи имущества, а также домик для пожилой четы, г-на и г-жи Бруэт, которые служили семье Бальзака еще в Вильпаризи. Иными словами, у Бальзака появился садовник с "говорящей" фамилией (Brouette в переводе означает "тачка").
На сегодняшний день от прежних строений Жарди остался именно этот домик - домик садовника, потому что там в 1882 г. скончался Леон Гамбетта, видный французский политический деятель.
Сам Бальзак удивлял всех ловкостью, с какой он перемещался по неровной и глинистой поверхности обрывистого склона, на котором он планировал разбить сад, держа в руках булыжники, которые по мере необходимости кидал себе под ноги.
Когда актер Фредерик Леметр, приступая к изучению роли Вотрена в пьесе с одноименным названием, приехал в Жарди, чтобы поговорить с Бальзаком, он предусмотрительно захватил с собой два камня, которые также подкладывал под ноги, чтобы не соскальзывать с холма.
Мечты о том, каким станет Жарди, Бальзак воплотил в своем романе "Мемуары двух новобрачных", гл. 48. (роман написан в 1841 г. и посвящен Жорж Санд):
"Два года назад я купила над прудами Виль-д'Авре, по дороге в Версаль, двадцать арпанов земли: луга, лесную опушку и прекрасный сад. Среди лугов я приказала вырыть пруд площадью около трех арпанов, оставив в центре живописный островок. Маленькая долина зажата между двумя лесистыми холмами, откуда сбегают дивные ручейки, воды которых мой архитектор умело распределил по всему парку. Ручейки эти впадают в казенные пруды, виднеющиеся в просветах между деревьями. Маленький, прекрасно распланированный парк окружен где изгородями, где каменной стеной, где рвами - архитектор применялся к рельефу и старался не упустить ни одного красивого вида. Со стороны Ронского леса на косогоре есть лужайка, спускающаяся к пруду, - там я приказала построить шале, как две капли воды похожее на то, которым путешественники любуются по дороге из Сьюна в Бриг и которое очаровало меня, когда я возвращалась из Италии. Убранством оно не уступает самым знаменитым шале. В сотне шагов от этого сельского жилища стоит прелестный каменный флигель, де расположены кухня, кладовые, конюшня и каретный сарай. Флигель этот соединяется с шале подземным ходом. Все постройки утопают в зелени, так что виден лишь изысканно простой фасад шале. Еще один домик - в нем живут садовники - скрывает вход в сад. <...>
Мой парк разбит по образцу так называемого Королевского сада в Версале, но окна шале смотрят на пруд и на островок. Холмы густо поросли лесом, так заботливо охраняемым новым законом, принятым соратниками твоего мужа. Я приказала садовникам разводить цветы во множестве и только душистые, чтобы превратить этот клочок земли в благоухающий зеленью изумруд. Шале увито диким виноградом, бегущим по крыше, и со всех сторон оплетено хмелем, ломоносом, жасмином, азалиями, кобеями. Тот, кто разглядит за ними наши окна, может гордиться своим зрением.
Мое шале, дорогая, - красивый, прочный дом с водяным отоплением и прочими удобствами, изобретенными современной архитектурой, возводящей дворцы на ста квадратных футах. Во втором этаже расположены покои Гастона и мои. В первом этаже - прихожая, гостиная и столовая. Три комнаты третьего этажа предназначены для детей. У меня пять чистокровных лошадей, легкая двухместная карета и кабриолет - ведь от нас до Парижа сорок минут езды; когда нам захочется послушать оперу, посмотреть новую пьесу, мы сможем выехать после обеда, а вечером возвратиться в наше гнездышко. Дорога красивая, она вьется под сенью нашей живой изгороди. <...>
Дом возведен на каменном фундаменте с бетонным основанием, так что в нижнем этаже, утопающем в цветах и зелени, прохладно, но ничуть не сыро. В пруду плавает целая флотилия белых лебедей.
О Рене! в этой долине стоит мертвая тишина. Здесь просыпаешься от пения птиц или шепота ветерка в ветвях тополей. Строя каменную ограду со стороны леса, рабочие нашли родник, и теперь меж двух берегов из кресс-салата по серебристому песку струится ручеек, впадающий в пруд: такую красоту не купишь ни за какие деньги".
Грандиозно задуманное постепенно стало воплощаться в жизнь. Стены растут, но вместе с ними растут и расходы, а Бальзак испытывать легкое беспокойство. Ни литературные гонорары, ни бережливость не приносят ожидаемых результатов.
Как мы помним, в 1837 году Бальзак оказался беднее, чем в 1828-м; несмотря на то, что он трудился девять лет и достиг известности, у него было долгов на 162000 франков, и он не мог рассчитывать на поступление денег в ближайшее время, так как романы, за которые уже заранее был выплачен гонорар, только еще зарождались в его воображении. Даже издатели перестали выдавать ему требуемые авансы и по-прежнему его осаждали кредиторы. Чем расплачиваться за масштабное строительство? Тут явно понадобятся миллионы. Где их взять?
Бальзак пускается в новую авантюру. Еще до наступления весны 1838 года он неожиданно бесследно исчезает из Парижа, и никто не знает - куда. Но сам Бальзак уверен, что обнаружил неиссякаемый кладезь богатства, способный обеспечить его на всю оставшуюся жизнь, дать возможность не только построить дом и оплатить все долги, но и стать наконец-то свободным и независимым, чего он жаждет больше всего на свете! (Этой авантюре - разработке богатейших серебряных рудников Сардинии - будет посвящена отдельная глава).
Через три месяца, побывав на Корсике, Сардинии и, скорее всего, ради собственного удовольствия посетив Италию (Милан, Турин, Саронно, возможно, Флоренция), Бальзак возвращается в Париж, в надежде, что он сможет уединиться от всего мира (но больше от кредиторов) в своем уже готовом доме с зелеными ставнями. Однако его ждет новое разочарование: ничего еще практически не готово! И хотя графиня Гвидобони-Висконти, в его отсутствие, сумела погасить некоторые неотложные долги, его дом еще не подведен под крышу, и Бальзак не может взяться в нем за работу, ибо архитектор, каменщики и землекопы, работали слишком вяло, не соблюдая никакие сроки. До сих пор посыпаются щебнем и асфальтируются дорожки, со страшным грохотом и с чрезвычайной поспешностью возводят ограду вокруг земельного участка, стучат молотки и визжат пилы (садовый флигель для четы Висконти тоже весь от фундамента до крыши перестраивается заново), кровельщики возятся на крыше его будущего дома, но Бальзак все-таки въезжает, игнорируя даже запрет врача, который считает, что ему вредно пребывать в только что отстроенном здании, причем совсем без мебели, которая еще оставалась на Рю де Батай и была чудом сохранена от поползновений судебных приставов.
Несмотря ни на что, он в полном восторге:
"Итак, за десять минут и за десять су я могу добраться из Жарди до церкви Мадлен, до центра Парижа! Живи я на Рю де Батай, в Шайо или на Рю Кассини, это обошлось бы мне по меньшей мере в сорок су и отняло бы час времени. Жарди расположено так удобно, что покупка его отнюдь не была глупостью. Цена этого участка еще невероятно возрастет. У меня арпан земли, заканчивающийся на юге террасой в 150 фунтов, окруженный со всех сторон стеной. Здесь еще ничего не посажено, но осенью мы превратим этот клочок земли в эдем, полный растений, цветов и благовоний. В Париже и в его окрестностях за деньги можно иметь всё. У меня будут расти двадцатилетние магнолии, шестнадцатилетние липы, двенадцатилетние тополя, березы и прочие деревья, пересаженные с корнями вместе с землей, привезенные в корзинах; некоторые из них уже через год принесут плоды. О, наша цивилизация восхитительна!
Пока моя земля еще гола как ладонь. Но в мае месяце она будет выглядеть потрясающе. Я хочу приобрести еще два соседних арпана земли, чтобы иметь огород, фрукты и т. д. Мне понадобится тысяч тридцать франков, и я намерен заработать их зимой.
Дом похож на нашест для попугая. В каждом этаже по комнате, а всего этажей три. Внизу - столовая и гостиная, во втором этаже - туалет и спальня, в третьем - рабочий кабинет, где я пишу вам сейчас, глубокой ночью. Все они соединены лестницей, смахивающей на стремянку.
Вокруг дома идет крытая галерея, по которой можно прогуливаться. Она окружает второй этаж и поддерживается кирпичными столбами. Весь этот маленький особняк, напоминающий итальянские, окрашен в кирпичный цвет, углы отделаны неотесанным камнем".
Про лестницу (весьма, кстати, неудобную, которую все называли "парадным входом"), как и про ананасы, существует свой замечательный анекдот.
Статьи о "Жарди" в прессе стали появляться почти сразу после того, как в доме начались отделочные работы, но одну подробность повторяли чаще, чем остальные (она должна была продемонстрировать безнадежную наивность Бальзака): он построил дом и совершенно забыл про лестницу.
Вот как об этом казусе рассказано в российском журнале "Сын Отечества" No 9 за 1850 год:
"Гениальный человек, создавший столько живых, верных типов, вообразил, что после такого подвига выстроить дом - шутка! Он сам пожаловал себя в архитекторы, и приступил к делу.
Дом кончен, надо меблировать его. Явился обойщик. Бальзак уговорился с ним насчет меблировки залы, столовой и кабинета.
- Тебе надобно посмотреть спальню, - сказал обойщик.
- Конечно, - отвечал Бальзак. - Пойдемте.
Прошли несколько шагов; вдруг Бальзак остановился и ударил себя по лбу.
- Вот те раз! - вскричал он.
- Что такое? - спросил обойщик.
- Хорош же я!
- Да что случилось? Не забыли ли вы чего?
- Забыл, решительно забыл!
- Но что именно?
- Безделицу! Забыл выстроить лестницу в спальню!
Действительно, Бальзак забыл выстроить лестницу наверх, в спальню, и впоследствии надобно было сделать особую пристройку в два окна для исправления этого промаха".
Лучшего анекдота придумать нельзя. Но некоторые исследователи жизни и творчества Бальзака (в частности Грэм) утверждают, что в то время среди архитекторов было в обычае пристраивать лестницу в последний момент, и, возможно, Бальзак, задумав свой дом как альпийское шале, взял за образец австрийское посольство.
"Так было условлено с архитектором, - убежден был и Сегон, - то была воля самого Бальзака.
Им были задуманы просторные комнаты, где он мог бы расхаживать в свое удовольствие, освещенные широкими проемами, выходящими на четыре стороны света, и все это было осуществимо лишь в том случае, если лестницу поставить снаружи. Впрочем, в швейцарских шале ей отведено именно такое место. Между тем мне неизвестно, чтобы кто-нибудь из потомков Вильгельма Телля подвергался таким же яростным нападкам, такому граду насмешек, какой обрушили на голову Бальзака".
Как бы то ни было, дом мало походил на особняк, а Гозлан в своих записках назвал его "маленьким унылым строением".
Около дома не было ни деревца, ни кустика, однако это нисколько не огорчало Бальзака. По его мнению, он владел лучшим в мире земельным участком: на нем когда-то был прославленный виноградник, крутой склон благоприятствовал действию солнечных лучей, поэтому на нем он сможет выращивать самые экзотические растения. А между тем, чтобы развести самый жалкий цветник и устроить несколько дорожек, удобных для ходьбы, пришлось бороться с величайшими трудностями. Все образованные садовые аллеи круто сбегали с холма.
"Если у гуляющих являлась неосторожная мысль сделать остановку, - вспоминает Сегон, - то им с трудом удавалось удержаться в равновесии¸ зацепившись за довольно крупные камни, которые они ловким движением успевали подсунуть под подошвы своих туфель. Дютак однажды пренебрег этим маневром и, круглый, как яблоко, скатился к самому подножью горы".
Сам Бальзак как-то после грозы вышел из дому, чтобы осмотреть ущерб, нанесенный ливнем, поскользнулся, упал и порвал сухожилия на лодыжке. Пришлось провести в постели 40 долгих дней, за которые у него кончился хлеб, кончились свечи и бумага.
Ни одно дерево не могло укорениться в этих пластах. После всякого сильного дождя почва холма ползла вниз и увлекала за собой растительность. Пришлось устроить несколько террас (опять же на деньги четы Гвидобони-Висконти) и подпирать каждую из них камнями, которые все-таки с трудом противостояли осенним дождям. Но сделанные с большими затратами опорные стенки, которые должны были удерживать эти скользящие террасы, все-таки с упорным постоянством рушились.
"Так повторялось три раза, - добавляет Жерар де Нерваль. - Дом, построенный по чертежам Бальзака, постепенно смещался к дороге. Он приближался к ней незаметно, как приближаются к могиле. И вот наконец встал вопрос о сваях, с помощью которых необходимо укреплять грунт.
Бальзаку не внушали доверия ординарные сорта дерева, предлагаемые отечественными поставщиками. Он поведал нам о сваях из дерева алоэ... На первый взгляд, это могло показаться странным, но одно обстоятельство объяснило все: "В Венеции, - говорил он, - существуют великолепные дворцы, построенные на сваях из алоэ. Наследники некогда славных родов живут теперь зачастую в нищете, на жалкую пенсию в тысячу двести цванцигов, которую им выплачивает Австрия. Они лишены права продавать картины, скульптуры, но, втайне от австрийцев, нашли для себя источник коммерции: по ночам старинные, не поддающиеся гниению сваи из алоэ подпиливают и заменяют дубовыми; я хочу, - заключил он, - купить несколько сот свай из алоэ, чтобы укрепить участок".
Тем временем один разумный подрядчик убедил его в том, что при правильно возведенной земляной насыпи необходимость в сваях отпадает. Венецианский заказ был аннулирован. И уже вскоре дом действительно высился над тремя этажами насыпи, укрепленной небольшими известняковыми стенками, украшенными цветочными вазами и создающими от самого низа панораму, по выражению Фенелона, радующую глаз".
Садовники потратили несколько месяцев на то, чтобы с помощью своего искусства и каменной кладки удержать от сползания столь неудобный глинистый пик.
С этими же особенностями рельефа была связана и другая проблема. С одной стороны владения Бальзака соприкасались с чужой усадьбой и, чтобы отгородиться от соседа, Бальзак воздвиг стену в человеческий рост. Стена эта явилась для него источником бесконечных неприятностей. По оплошности строителей или по странной прихоти судьбы, она никак не стояла на месте. После всякого сильного ветра или дождя она валилась и непременно в огород соседа, на его репу и капусту, за которые приходилось Бальзаку платить втридорога.
И снова Гозлан:
"Я знаю стену, стену, не более десяти метров длиною и не более двух метров в высоту, которая заслуживает некоторой известности даже после стен фиванской, троянской, стен Рима и знаменитой Китайской стены. Эта стена отделяла верхнюю часть земельных владений Бальзака - прошу обратить внимание, я говорю "верхнюю часть владений", а не "все владение", - от верхней части владений соседа, не важно какого, все соседи одинаковы. Представьте себе две кровати, соприкасающиеся подушками, но посредине разделенные деревянными краями. Земельный участок Бальзака, и так расположенный выше, чем смежный, был еще искусственно им приподнят на несколько футов; все эти возвышения в конце концов потребовали опорной стены, которая помешала бы лишней земле падать на поле соседа. Таково происхождение исторической стены в Жарди; рассказать о том, как она обваливалась, значит рассказать о мучениях Бальзака. Едва воздвигнутая, стена рухнула, рассыпая известь и камни в обе стороны - на поле Бальзака и на поле соседа. Бальзак вздохнул и велел восстановить свою стену. Запрошенные специалисты пришли к выводу, что был неправильно сделан скат; надо увеличить угол сопротивления, и стена больше падать не будет.
Через месяц стена была перестроена в нужном виде; все уже начали радоваться... наутро пошел дождь; вечером... вечером мы играли в домино в комнате, расположенной на галерее дома; кто-то стучится, сейчас же отворяем окно.
- Господин де Бальзак дома?
- В чем дело?
- Ваша стена ушла к соседу!
- Не может быть!
- Вся как есть!
Берем подсвечники и направляемся к месту зловещего происшествия. Зрелище представилось великолепное. Стена целиком, опрокинувшись на своем основании, лежала во всю длину на участке соседа. Несколько минут мы созерцали катастрофу. Назавтра она усугубилась для Бальзака грудой гербовой бумаги, протоколов, предписаний, судебных повесток и так далее. На сей раз при своем падении стена раздавила брюкву, покалечила морковь, контузила пастернак; один бог знает, сколько стоили несколько грядок дрянных овощей, умерших такой насильственной смертью!
Надо было в третий раз поднять стену на ее хилые ноги. Призвали для совета других архитекторов, дабы узнать, какие надо принять решительные меры против эпилепсии этой стены.
- Угол сопротивления достаточен, - сказали они, - но для основания стены нужны кирпич и надежный цемент, надо полечить ее кирпичом.
- Полечим ее кирпичом, - прошептал Бальзак, возведя к небу великолепные черные глаза, в которых светился его юмор и его гений.
Итак, было решено, что больную стену будут лечить кирпичом. Ее так хорошо лечили, что счета архитекторов жирели на глазах. Они тоже лечились кирпичом! Я заставил эту троянскую стену три раза падать и трижды подниматься на глазах у читателя; но, по совести, могу утверждать, что она опрокидывалась и водворялась на место более пяти раз. Война утомляет, Бальзак в конце концов откупил у соседа кусок земли, на который так нравилось укладываться его стене, и с гордостью говорил:
- Это дорого, но все равно приятнее падать у себя дома; моя бедная стена по крайней мере сможет умереть в своей постели".
Не менее любопытна история и внутреннего убранства жилища знаменитого писателя.
Вернемся к "Мемуарам двух новобрачных":
"Все, что было ценного, красивого, изящного в моем доме на улице Бак, перевезено в шале. На лестнице, словно какая-нибудь безделка, вас встречает Рембрандт; в его кабинете друг против друга висят Рубенс и Хоббема; мой будуар украшает Тициан, которого прислала мне из Мадрида Мария; чудесная мебель (ее разыскал еще Фелипе) прекрасно подходит для гостиной, которую архитектор отделал с большим вкусом. Все в шале отличается изысканной простотой, той простотой, что стоит сто тысяч франков".
Мечты, мечты, мечты. Иное в реальности...
"Великолепие Жарди существовало едва ли не во сне", - бросает Готье.
Что же встречало гостей на самом деле?
Когда Бальзак переехал в Жарди в июле 1838 г., прошло около полугода, как он приобрел участок с небольшим домом. Каменщики к его возвращению из Италии поработали над ним, но внутренности еще не обустроены. Во всех комнатах Бальзак устроил звонки, так остроумно скрытые в стенах, что их трудно было заметить (изобретение, позаимствованное опять-таки у Скриба), но ни ковров на полу, ни занавесей на окнах, ни комодов, ни шкафов там не было. Только кровать, стул и рабочий стол в окружении простых, голых выштукатуренных стен, на которых красовались надписи углем: "Отделка из Паросского мрамора. - Плафон расписан Эженом Делакруа. - Гобелены из Обюссона . - Мраморный камин. - Двери как в Трианоне . - Мозаичный паркет из разных сортов редких деревьев с Антильских островов".
Был также угольный Рафаэль, который размещался напротив угольного Тициана и угольного Рембранта.
"Жерар де Нерваль уже украшал квартиру таким образом, и нас это не удивило", - роняет Готье.
Из мебели в будущем планировалось поставить здесь канапе, два кресла и шесть стульев позолоченного дерева (обюссоновская обивка, изображающая сцены из басен Лафонтена), комнату должен был облагораживать малахитовый камин (дар царя Николая I) с часами и бронзою Гутьера; под потолком сиять венецианская люстра, а под ней - скромный столовый буфет орехового дерева с полным комплектом массивного фамильного серебра.
Бальзак придумал даже узор для обоев, которые надлежало изготовить по особому заказу (впрочем, они оказались бы очень дорогими, потому что художником он был преужаснейшим).
Как показало последующее, ни одно из желаний писателя в обустройстве его дома так и не воплотилось в жизнь.
Ценные и особо дорогие для писателя книги и лучшая мебель были предусмотрительно (на случай возможной описи имущества) перемещены в домик супругов Гвидобони-Висконти, стоявший в той же ограде, в шестидесяти футах от домика Бальзака. В самом же шале писателя на полках книжного шкафа были расставлены только его сочинения, а также переплетенные в отдельные тома рукописи и корректуры его произведений во всех стадиях - от первого оттиска до окончательно выправленного текста.
Около этих томов Готье заметил мрачного вида книжечку в черном сафьяне, без застежек и без позолоты.
- Пролистайте ее, - сказал Бальзак. - Это неизданное произведение, однако оно имеет некоторую ценность.
Книга была озаглавлена "Меланхолические расчеты", она содержала список долгов, неоплаченные векселя, счета от поставщиков и множество других бумаг, узаконенных гербовой печатью. Этот том ради насмешливого контраста стоял рядом с "Озорными рассказами", "отнюдь не являясь их продолжением", - добавил со смехом Бальзак.
На первом этаже своего шале Бальзак имел обыкновение обедать и принимать посетителей.
"Стол всегда был накрыт к шести часам, - фиксирует Гозлан, - но к шести часам только для друзей, ибо сам он являлся иногда к десерту, а иногда и вовсе не являлся".
"Бальзак ел всегда с большим аппетитом; особенно фрукты составляли его любимую пищу, - пишет Анненская. - Вино подавалось за его столом в изобилии, гости пили, разговоры велись самые непринужденные, со всех сторон сыпались пикантные анекдоты, шутки, остроты. Бальзак не любил сам говорить за обедом, но с величайшим удовольствием слушал своих собеседников, весело хохотал каждой удачной остроте, приходил в восторг от удачного каламбура. После обеда он угощал присутствовавших кофе собственного приготовления и каким-то удивительным желтым чаем, о происхождении и свойствах которого он рассказывал самые фантастические истории. Затем Бальзак уходил в свою комнату и ложился спать с тем, чтобы ночью встать и работать. Он находил, что одна только ночная тишина природы и жизни возвращает ему спокойствие, необходимое для его творчества. Часто он обдумывал свои произведения, бродя машинально ночью по лесам Виль-дʹАвре и Сен-Клу. Не раз случалось ему очнуться утром в Париже, на площади Согласия, в халате, в туфлях, без шляпы на голове; он не помнил, по каким местам ходил несколько часов сряду, и спешил влезть на империал дилижанса, чтобы скорей вернуться в Виль-дʹАвре. Кондуктор знал его и не пытался требовать с него платы: известно было, что у него в кармане никогда нет ни одного су".
А вот как выглядит одна из необычных трапез Бальзака у Баше :
"Когда он жил в своем доме в Жарди, ему случалось собирать у себя за обедом или за ужином постоянно кружок друзей. Однажды среди прочих к нему явился Теофиль Готье с Жераром де Нервалем; многие из гостей уже были в сборе. Бальзак как раз писал в то время "Трактат о возбуждающих средствах", и он вдруг сказал, прервав завязавшийся разговор:
- Я долго размышлял по поводу лука, моя теория на сей счет совершенно тверда, я убежден, что употребление в пищу этого овоща не только весьма полезно для здоровья, но, более того, придает живость и остроту уму, изгоняет тугодумие и так далее...
Уселись за стол.
Трапеза состояла из одного только лука: луковый суп, луковое пюре, луковый сок, луковые оладьи, трюфели с луком.
Через два часа все гости были больны!"
Однако, следует заметить, постоянно в Жарди Бальзак не жил: когда у него была сплошная работа, он запирался в своей маленькой парижской квартире, ни с кем не виделся и писал, почти не отрываясь от стола, часов по восемнадцать в сутки. Только в сравнительно свободные промежутки времени он переселялся на свою дачу, где с удовольствием принимал друзей, читал им свои произведения. Как, скажем, он читал в своей гостиной "Меркаде", полулежа на длинном диване, потому что вывихнул себе ногу, поскользнувшись на глине своего земельного владения.
Именно здесь, в Жарди, Бальзак приступил к работе над "Крестьянами", которые начали выходить в 1844 г., но так и не были закончены. В качестве рабочего названия романа он взял пословицу "Кто с землей, тот с войной" (Qui a terre a guerre). Для самого Бальзака войной стала распря с соседом из-за общей стены; но стену можно было считать меньшей из его неприятностей.
22 июля 1839 года приехал как-то к Бальзаку в Жарди и Виктор Гюго по поручению Общества литераторов, основанного в 1838 году, чтобы вместе с ним рассмотреть проект создания словаря французского языка и засвидетельствовать свое почтение по поводу того, что Бальзак снял свою кандидатуру в Академию в его пользу.
Снова обратимся к Гозлану:
"Вследствие какого-то происшествия на Версальской железной дороге Виктору Гюго, чтобы попасть в Жарди, пришлось нанять экипаж в Сен-Клу, и он немного запоздал. Бальзак был как на иголках. От беспокойства он места себе не находил. Много раз посылал он поглядеть, не показался ли кто-нибудь в маленьком переулке. Сам он ходил от террасы к садовой решетке и обратно, задрав голову и подпирая ладонью беспокойный нос, как всегда делал в минуты сильной озабоченности. Наконец задребезжал звонок у калитки. То был Виктор Гюго. Бальзак, просветлев, поспешил ему навстречу и в выражениях, полных учтивости, горячо поблагодарил его за оказанную ему исключительную честь - посещение его скромной сельской хижины. <...>
Пока торопились с завтраком, Бальзак предложил гостю прогуляться по извилистым дорожкам своих владений. И мы втроем предприняли опасный спуск, последний марш которого (на случай весьма вероятного падения) представляла сама дорога в Виль-дʹАвре.
Вопреки моему ожиданию, Виктор Гюго оказался весьма скуп на похвалы владениям Бальзака: напрасно тот уверял, что об этом имении много говорится в "Мемуарах" Сен-Симона, - восторгов не последовало. Гюго проявил вежливость по отношению к левкоям, но тем дело и кончилось. Я видел, что он с трудом удерживается от смеха по поводу странной идеи Бальзака залить асфальтом узкие аллеи, симметрично проложенные по опасным склонам его сада, словно для того, чтобы придать им вид маленького бульвара самого отменного вкуса. Все же ему представился случай исполнить долг учтивости по отношению к хозяину, и он остановился в восхищении перед прекрасным орехом, происхождению которого мы посвятим несколько давно обещанных строк.
- Наконец-то! Вот это дерево! - произнес Виктор Гюго, доныне видевший лишь более или менее хилые кустарники, посаженные вдоль битумных дорожек.
При одобрительном восклицании гостя Бальзак расцвел от удовольствия.
- Да к тому же замечательное дерево! - подхватил он. - Я приобрел его недавно у местной общины. Знаете ли, какие плоды оно приносит?
- Поскольку это орех, - отозвался Виктор Гюго, - я полагаю, что оно должно приносить орехи.
- Не угадали. Оно приносит тысячу пятьсот ливров в год.
- Орехов.
- Нет, не орехов. Оно приносит тысячу пятьсот франков.
- Значит, это заколдованные орехи, - сказал Виктор Гюго.
- Почти. Но тут требуется маленькое разъяснение, разъяснение, без коего вам, признаться, было бы весьма трудно понять, каким образом один орех, одно-единственное дерево может приносить тысячу пятьсот франков дохода.
Мы ждали разъяснения.
- Вот в чем дело, - снова начал Бальзак. - Этот чудесный орех принадлежал общине. Я купил его у общины по очень высокой цене. Зачем? А вот зачем. Древний обычай обязывает окрестное население сносить все нечистоты к подножию этого дерева и ни в какое иное место.
Гюго попятился.
- Успокойтесь, - сказал ему Бальзак. - С тех пор как я купил это дерево, оно еще не выполняло своего назначения. Продолжаю. - И он действительно продолжал: - Ни один житель не имеет права уклониться от этой личной обязанности, пережитка старого феодального обычая. Так судите же сами! Судите, какое количество богатейшего удобрения может ежедневно скапливаться у этого Веспасианова древа - общинного удобрения, которое я прикажу прикрыть соломой и другими растительными отбросами, дабы всегда иметь под рукой целую кучу для продажи всем фермерам, виноградарям, всем окрестным крупным и мелким собственникам. Это у меня золото в слитках, короче, это гуано! Гуано, какое мириады птиц откладывают на пустынных островах Тихого океана.
- Ах, так, - отозвался со своей олимпийской невозмутимостью Виктор Гюго. - Вы верно говорите, дорогой Бальзак, это гуано, только гуано без птиц.
- Без птиц! - вскричал Бальзак, сострясая хохотом всю толщу своего монашеского подбородка, радуясь определению, которое дал Виктор Гюго великолепному удобрению и беспримерному источнику дохода в тысячу пятьсот франков.
После этого последнего взрыва мы встали из-за стола и отправились на террасу пить кофе и дышать ароматным, пропитанным солнцем воздухом, - погода стояла чудесная".
Позже Гюго посвятил целую часть "Отверженных" "золоту, которое являет собой навоз".
Но вернемся к бальзаковским прожектам. Человек широкой натуры (как в физическом, так и в духовном плане), Бальзак не довольствуется малым, жадно и спешно скупает, разумеется теряя при этом всякую меру, соседние участки у крестьян и мелких землевладельцев, которые быстро смекают, что этот нетерпеливый толстяк готов без долгих разговоров заплатить им любую цену.
К июлю 1838 года он расширил свои владения, прикупив несколько небольших участков земли, 15 июня 1839 года Бальзак добавил к своему владению в Жарди еще один земельный участок. Теперь у него было два дома и еще один, построенный Юбером, а также 4,4 гектара земли.
Земля обошлась в 10 тысяч франков, постройки - в 42 тысячи. Но где взять эти деньги? Бальзак чувствовал, что силы его на исходе. Неужели снова "бросаться в работу, словно в бездонную пропасть"? Не лучше ли продать авансом свои будущие произведения, скажем, на десять лет вперед? Но и в том и в другом случае его ждет жизнь, полная лишений: "Какое несчастье родиться бедным, но с сердцем художника!"
Именно в 1838 году, согласны все исследователи, Бальзак решил направить часть своей неуемной энергии в русло коммерции и промышленности. Он искренно верил, что в его генах присутствует коммерческая жилка, переданная ему по наследству родителями.
Даже позже, в 1843 году он уверял Эвелину Ганскую:
"Если бы последние десять лет я торговал бакалеей, я теперь был бы миллионером".
С Жарди у него были связаны огромные планы обогащения: роскошный фруктовый сад принесет ему на продажу массу прекрасных плодов, разнообразные овощи (целая плантация!), синие розы (кто не купит эти экзотические синие розы?!), коровник, ежегодная выгода от которого, по его подсчетам, была бы десять тысяч франков - никак не меньше, отборный малагский виноград, который можно собирать в "течение года", отменное вино (еще как минимум пятнадцать тысяч франков прибыли в год!), ананасы, компост, образованный у подножья старого ореха, - сколько всего он сможет предложить местным фермерам. Невероятные прибыли!
Герцогиню дʹАбрантес, которая умерла в июне 1838 года, в марте он приглашал позавтракать у него клубникой из несуществующего сада.
Бальзак намеревался купить слева от своего дома участок густого леса, а справа луг; он собирался подвести воду и вырыть канавы до самого озера; мечтал приобрести целиком всю возвышенность.
Он без конца строил планы, как разбогатеть, у него начиналась мания коллекционирования; он живо представлял себе, как сидит в своем маленьком "раю", окруженный плодовыми деревьями, тополями и магнолиями. Подобно г-же Воке, он разобьет также на одном из приобретенных участков аллею, обсаженную липами.
Уверен Бальзак и в том, что мог бы стать крупнейшим поставщиком колониальных товаров. У него была мысль об открытии магазина на одном из центральных бульваров Парижа. Вывеска гласила бы: "Оноре де Бальзак, бакалейщик". Многие заходили бы в его лавку только для того, чтобы полюбоваться, как знаменитый писатель в фартуке обслуживает покупателей.
По одной из версий, Жорж Санд должна была служить у него продавщицей, Теофиль Готье мог бы жарить кофе, а Жерар де Нерваль отвешивать сахар...
Но, увы, судьба снова вносит в его жизнь коррективы. Избежав ареста парижским отделением Национальной гвардии, в январе 1839 он попадает в тюрьму сельского отделения. Предложенная театру Ренессанс пьеса "Школа семейной жизни" получает безоговорочный отказ. Весной, вспомним, он еще провалялся в постели 40 дней из-за порванных при падении в Жарди сухожилий. Его опять осаждают кредиторы.
Продолжают беспокоить и проблемы с рельефом и почвой: в апреле обрушивается стена его шале! Надо срочно вызывать землекопов, поднимать и укреплять заново участок, подмытый водой.
"Я впал в самую ужасную нищету, - жалуется он Зюльме Карро. - В Жарди рухнули все стены, по вине архитектора, который строил без фундамента, и, хотя натворил это он, все свалилось на меня, потому что он сидит без гроша, а я пока что дал ему в счет гонорара только восемь тысяч франков. Не осуждайте меня за неосмотрительность, cara; в данное время я должен был быть очень богат, я совершил настоящие чудеса в работе; но весь мой тяжкий труд рухнул вместе с этими стенами..."
А в другом письме к ней:
"Возможно, пройдет еще год, прежде чем я смогу насладиться убежищем, которое я изваял из горя и нищеты".
В августе 1839 г. он отправляет письмо Еве Ганской на Украину:
"Жарди грозит гибель. А ведь я уже почти закончил стройку, остались какие то пустяки. Но мне все равно не жить спокойно, пока я не расплачусь со всеми, кому должен, а должен я целое состояние. Тысячефранковые билеты проваливаются, как суденышки в море. Литературный труд становится все неблагодарнее. Издатели хотят получить все рукописи сразу, а критики считают, что я слишком много пишу".
В ноябре того же года снова Зюльме Карро:
"Вы считаете меня счастливым? Боже мой! А ко мне пришло горе, тайное, глубокое горе, о котором и сказать нельзя. Что касается материальной стороны жизни, то написанных шестнадцати томов и созданных в этом году двадцати актов театральных пьес оказалось недостаточно! Сто пятьдесят тысяч франков, заработанные мною, не принесли спокойствия!.. Жарди должно было составить мое счастье во многих отношениях, а оно разорило меня. Больше не хочу иметь сердце. Поэтому я весьма серьезно подумываю о женитьбе. Если вам встретится девушка лет двадцати двух, богатая невеста с приданым в двести тысяч или хотя бы в сто тысяч франков, лишь бы ее приданое можно было употребить для моих дел, вспомните обо мне. Я хочу, чтобы моя жена могла приноровиться к любым обстоятельствам моей жизни, могла бы стать женою посла или усердной хозяйкой в Жарди. Но никому не говорите - это секрет. Она должна быть девушкой честолюбивой и умной..."
Долги, которые он сделал для покупки и благоустройства этого дома, в 1839 году уже достигли пятидесяти тысяч франков. Бальзак должен всем своим приятелям, должен и привратнице дома на улице Батай, и садовнику Бруэту, и даже полевому сторожу в Виль-д'Авре, у которого занял шестьсот франков.
Как-то раз Гозлан застал Бальзака, когда тот "прятался в своем садике, как затравленный заяц, не смея погулять в лесу" из страха столкнуться с тем самым полевым сторожем.
Готье так вскользь описывает жизнь Бальзака в то время: "Он вручал свою рукопись издателю, получал деньги и убегал, чтобы раздать их кредиторам, кои нередко поджидали его во дворе, как, например, каменщики, строившие его дом в Жарди".
Могли бы спасти, конечно же, постановки пьес, но они либо не пошли на сцене, либо не были еще написаны. Кроме того, постоянно нуждаясь в деньгах, Бальзак занял у неких дельцов энную сумму под свои будущие спектакли.
Тут еще он заинтересовался двойным убийством - жены и, якобы состоявшего с ней в любовной связи, слуги, - в котором обвиняли нотариуса Себастьяна Пейтеля, театрального критика, сотрудничавшего с одной из парижских газет.
Бальзак, хорошо знавший критика, был уверен в невиновности последнего и вызвался его защищать, но дело было проиграно, и в октябре 1839 года нотариуса казнили. Общий финансовый долг Бальзака только на этом деле дополнительно вырос как минимум на 10 000 франков (переезды, обращения в инстанции, публикации в защиту обвиненного, включая потраченное время, которое могло быть заполнено творчеством).
В 1840 году после провала пьес и краха журнала "Ревю паризьен" общая сумма его долгов достигла 262000 франков, среди них на 115000 франков было только "дружеских" долгов (госпоже Бальзак, госпоже Делануа, доктору Наккару, портному Бюиссону, полевому сторожу и т.д.) и на 37000 - неоплаченных, но "спокойных" векселей, из которых десять тысяч только графине Гидобони-Висконти (в бухгалтерии Бальзака сумма этой деликатной денежной помощи сопровождается пометкой: "Уплатить еще до конца года, без процентов". Он подарил прекрасной англичанке переплетенные оттиски корректуры "Беатрисы", а в самой книге напечатано в посвящении: "Саре", что вызвало ревнивые опасения госпожи Ганской). Случилось как-то, ему не хватило денег, чтобы оплатить почтовое отправление в Россию "своей" Элеоноре. Бальзак задолжал даже полицейскому приставу в Виль-дʹАвре!
Но самым угрожающим тогда оказался долг Антуану Помье, агенту Общества литераторов, и Пьеру-Анри Фуллону, домовладельцу, которым Бальзак, рассчитывая на прибыль, заранее продал авторские права на "Вотрена" за 5000 франков под огромные - в 2500 франков - ростовщические проценты. Теперь они оба угрожали автору тюрьмой. Бальзак снова стал скрываться, судебные исполнители - атаковать Жарди.
Как-то Бальзак написал Лемеру:
"Я получил уведомление о том, что завтра придут наложить арест на мою мебель, и мне хочется, чтобы этому шалопаю судебному исполнителю не оставалось бы ничего другого, как составить акт о моей несостоятельности. Посему этой же ночью я собираюсь спрятать все имущество в доме моего садовника".
Садовнику только оставалось уверить судебного исполнителя, что в помещениях четы Гвидобони-Висконти всё принадлежит им, а в домах, которыми владеет сам Бальзак, нет ничего стоящего, никаких вещей, пригодных для продажи с молотка, кроме китайской вазы с щербатыми краями и разрозненных книг. Тогда 17 ноября судебный исполнитель арестовал недвижимое имущество писателя, то есть оба флигеля. В Жарди Бальзаку оставили только кровать и постельные принадлежности. По требованию разгневанного Фуллона была продана и вся мебель Бальзака с улицы Батай.
"Я почти превратился в бродячего пса", - пишет он матери, хотя все еще пытается остаться в Жарди, мечтает ввести в него хозяйку (см. выше письмо к Зюльме Карро) и изредка даже назначает в имении встречи (как, скажем, с очередной пассией, Элен де Валет, довольствовавшейся, впрочем, только закрытыми дверьми). Но жить в Жарди из-за постоянных домогательств кредиторов и судебных исполнителей теперь просто невозможно.
В это же время у Бальзака возникают серьезные мысли спасаться бегством. Вот как излагает он свое намерение Ганской 3 июля 1840 года:
"Мне кажется, я скоро покину Францию и пущусь в какую нибудь сумасшедшую авантюру где нибудь в Бразилии. Эта мысль греет меня именно своим безумием. Я больше не в силах влачить существование, которое вынужден влачить. Довольно пустых хлопот. Бумаги и письма сожгу. Останется мебель, останется Жарди, а я уеду, доверив пустяки, которыми дорожу, дружбе сестры. Она сохранит эти сокровища получше любого дракона. Выдам кому нибудь доверенность, пусть используют мои сочинения, отправлюсь ловить фортуну, которая от меня ускользает, а потом или вернусь, разбогатев, или никто так и не узнает, что со мной сталось. Я тщательно продумал этот план и к его осуществлению приступлю уже зимой. Мой труд не дает мне средств, чтобы расплатиться с долгами, значит, следует поискать нечто иное. У меня осталось еще лет десять активной жизни, и, если я ими не воспользуюсь, значит, я никчемный человек. Мой отъезд могут ускорить некоторые обстоятельства, но как бы срочно я ни был вынужден действовать, с вами попрощаться успею. Если получите письмо с маркой из Гавра или Бордо, вы все поймете!"
Меж тем бальзаковское имение в Жарди все больше приходило в упадок, жить в нем становилось невозможно. Бальзаку надо было спешно продать имение и окончательно переселиться в другое место. В Севре появились объявления: "Г-н де Бальзак продает свой виноградник". С "домом на куче грязи" было покончено. Бальзак снял домишко на западной окраине Парижа.
В ноябре 1840 года он сообщает Ганской свой новый адрес: "Пасси, близ Парижа, улица Басс, N 19 , господину де Брюньолю".
Бальзак выставляет имение на торги и в конце концов продает его за 17550 франков, хотя строительство, обустройство земли и содержание имения обошлось ему почти в сто тысяч. Правда, с надеждой вернуть так понравившееся ему имение он так и не расстается, надеется позднее выкупить его.
По совету своего поверенного, господина Сильвена Пьера Бонавентуры Гаво, Бальзак продает все подставному лицу, некоему Жану-Мари Кларе, архитектору, проживавшему на улице Мартир в доме 23, в результате чего кредиторам пришлось довольствоваться более чем скромной суммой, не идущей ни в какое сравнение с реальными долгами писателя, а Бальзак втайне оставался владельцем Жарди.
В этом же году у Бальзака происходит полный разрыв с графиней Висконти, о чем он сообщает Ганской, сетуя на ужасные английские предрассудки, убивающие все свойственное артистическим натурам: непосредственность, искренность.
"Очень знаменательно для его отношений с Висконти то обстоятельство, что сейчас же после разрыва с ней его письма к Ганской становятся ласковее, и пишет он их чаще и пространнее, - обращает внимание Сухотин. - Очевидно, эти отношения были не простым волокитством за знатной англичанкой, и некоторое время перед Бальзаком стоял неразрешимый вопрос: либо она, либо Ганская, И только теперь, после ссоры с графиней, вопрос был решен".
5 января 1842 года он получает известие о смерти мужа госпожи Ганской в ноябре прошлого года. К этому времени он уже достаточно утомлен, неистовый труд изнурил его, доктор Наккар в очередной раз уложил своего пациента в постель на две недели, но Бальзак не расстается с планами вернуть Жарди. И хотя стряпчий Гаво ничего серьезного так и не делает, чтобы спасти имение писателя (реальный покупатель до сих пор не найден), Бальзак продолжает ему верить:
"Он обязуется найти мне что-нибудь получше за те деньги, которые выручит от продажи... Гаво искренне любит меня... Он оберегает мое самолюбие куда больше, чем я сам, но он ужаснейший копуша".
Бальзак уверен, что Гаво сохранит для него Жарди, а он все устроит там для Евы. Немного времени, терпения, денег - и получится очаровательный уединенный уголок. Но, к сожалению, все надежды сохранить Жарди у Бальзака рухнули.
"Этот дом, - замечает Неттман , - один из тех его романов, над которыми Бальзак в своей жизни особенно много трудился, но оказался не в силах закончить".
Сам Бальзак называл Жарди "своим безумием".
Гозлан добавлял: "Что касается дома на улице Басс, в Пасси, если говорить только об этом доме, то было время, когда Бальзак приглашал нас туда столь же часто, как в Жарди; потом он стал приглашать нас в Жарди немного реже, чем в Пасси; потом мы ходили уже только в Пасси, а Жарди растаяло на горизонте. Мы столь часто видели, как мрачнел Бальзак, когда заходила речь о Жарди, что сочли себя предупрежденными: о Жарди говорили только в том случае, если о нем заговаривал сам Бальзак".
Бальзак жил в Жарди с июля 1838 по октябрь 1840 г., однако по настоящему счастливо он прожил там только одно лето 1839 года и все проекты превратить Жарди в экономически самодостаточную систему, эдакий своеобразный рай, так, к сожалению, остались неосуществленными.